Начала нет и нет конца, в деревянной табакерке весом видеть, обуглившись под летом, внимая солнце заводное, очерняя здравый ум, ломая спину об затвор стены окрашенной в тоску, видеть разум в мягком зеркале безумства, бледнея, прокатиться по полу и прыгнуть в огранённое пламенем кольцо, стереть с лица бездумья ветер, обжечься холодом пространства и заиграть на пустой флейте о приходящей ночи вслед за днём.
Кран открыт на краски мира, вытекает из него всё молоко из щелей и уголков коробочки томлёной, веселится разукрашенный кадило в картинах цвета и сирени. Весь дом открыт и крыши нет, чтоб лезвия пронзали ветку, но сочится сладкий сок из шкафа вниз, окрыляя грязный пол от захолодевших пяток новостей. Но помнится ещё, что выход есть и духу, но, словно мотылёк, он бьётся отчаянно об стенки, пытаясь дотянутся до искры бытия на воле, что так долго ждал, и вот пропал.
Что делать власти над тетрадью? Что видеть зверю в колбе старой? Что совершить для разрушения оков свободы для всеволья? Не уж то закопать поглубже стремленье тела? Не уж то вынуть позвоночник для надуманной вины? Неужели сквозь пейзаж написанный пройти и оказаться там, где был, где видел то же небо, возвратиться вниз на Землю, где помнил, что такое поле, где знал, что такое лихо и видел цель в темнеющей ложбине? И отвечу я на это: "да!" Увидеть за углом ту же дорогу и цветы, что видел за углами раньше, понять и окунуться в книгу о настоящем сообщении, и не пугаться так вращения, как боялся он всегда.