Прокатив "вверенный личный состав" по праздничным набережным Ленинграда на День ВМФ, я отвожу их в часть и сдаю на попечение местных отцов-командиров. Мне нужно еще пару дней с понедельника, чтобы оформить столь желанный отпуск. Ночлег мне предоставляет офицерское общежитие во Флотском экипаже у Поцелуева моста. Вечером Олежка Козлов, очевидно замаливая свои грехи, тащит меня на танцы в Дом офицеров на Литейном. Деваться некуда: Павка Смолев на своем крейсере, Валера Загорский - доит коров на целине (мы шутили, что он скорее склонен к дойке самих доярок). От скуки и из любопытства плетусь с Олежкой на эти танцы. Моему удивлению нет предела: Олежку здесь все знают. Маши, Викы, Веры, Нины приветливо произносят "Привет, Олежка! Что-то тебя давно видно не было!". "Служба, Маша!" (Вика, Вера, Нина и т. д.) отвечает мой Олежка, ни разу не перепутав имен приветствующих дев. Олежка расправил крылья: он в своей тарелке. Мне становится стыдно: такого орла я заставлял вникать в монтаж каких-то железяк.
- Откуда ты всех знаешь? Как ты их различаешь? - удивляюсь я: все девицы, довольно пожилые, мне кажутся на одно лицо.
- Да они ходят сюда годами, надеясь найти жениха, - проницательно и пренебрежительно ставит девицам общий диагноз Олежка, одновременно давая понять, что сам он женихом для них не станет никогда. Впрочем, танцевать и поболтать об общих знакомых, - всегда, пожалуйста...
Я - инопланетянин в этом спаянном коллективе, и вскоре отчаливаю в свое общежитие. Среди офицеров встречаю одного старого знакомого и коллегу Севастьянова. Он рассказывает мне долго и нудно, как его обижают сверхсрочники и даже матросы. Мне его жаль.
- Ваня, ты же целый инженер-лейтенант! Да поставь ты их всех раком и сделай вливание, как следует, чтобы неповадно было!
Севастьянов только грустно улыбается. Я понимаю, что все будет точно наоборот, и с этими предвидениями засыпаю.
В понедельник Шапиро просто столбенеет, увидев меня. Я докладываю официально:
- Товарищ подполковник! Вверенная мне группа поставленные задачи выполнила и прибыла в часть в полном составе без замечаний. Командир группы лейтенант Мельниченко.
Подошедший Чернопятов и Шапиро начинают недоверчиво расспрашивать меня:
- Что все три БК сделали? И сдали? Не было пятитонного крана? Почему ты мачты согласился поднимать вместо 15107? Френкель тебе так сказал? А стрелу получил? Как, и уголковые отражатели? Как испытывали на плотность? Форму два закрыл?
Вопросы сыплются на меня в течение получаса, я коротко отвечаю. Только теперь узнаю с удивлением, что Френкель еще с ледокола послал шифровку, что поднимать мачты буду я, после чего ДН позаботился о падающей стреле, чтобы я не "пролетел".
Шапиро, наконец, удовлетворенно откидывается на спинку кресла, Чернопятов победоносно смотрит на него. Я понимаю этот взгляд: это Чернопятов настоял на командировке меня вместо Марусенева, и теперь молча говорит Шапиро: "Видишь, все обошлось, как я и предвидел". Я рад, что не подвел хорошего человека, у которого многому научился.
Моему долгожданному и многострадальному отпуску наконец зажигается зеленый свет. Завтра я получаю отпускные, проездные, всякие шмотки, и в путь. К ней, к ней!
В части встречаемся с Витей Мурашовым. Он такой же тотальник, но с Урала, мы вместе с ним проходили "курс молодого лейтенанта". Витя после одной командировки уезжает в следующую - на Север, нам есть, о чем поговорить. Поскольку хочется еще и поесть, и приобщиться к цивилизации, отправляемся с ним в ресторан "Северный" на Садовой рядом с Невским проспектом (потом там был, кажется, азербайджанский ресторан, сейчас - не знаю что).
Денег у нас достаточно, и мы заказываем всякие вкусные вещи, в том числе - заливной язык, паюсную икру, хороший коньяк. Сидим, наслаждаемся общением, гуторим. Единодушно отвергаем предложение официанта о подсаживании "девочек". Сытые и довольные отправляемся на Московский вокзал, сажаю Витю в поезд, отправляюсь в общежитие и заваливаюсь спать.
Около двух часов ночи просыпаюсь: меня неудержимо "мутит". Принимаю известные меры. Как будто полегчало, но через минуту все начинается сначала. Меня неудержимо выворачивает, хотя я уже все отдал, что имел. Креплюсь из последних сил, один раз непроизвольно застонал. В полубреду вижу над собой обеспокоенное лицо Севастьянова. Он что-то спрашивает, я ему бормочу, что надо сообщить как-то в поезд: там Мурашов, он - отравился... сейчас он в дороге... а я - выдержу. Севастьянов ничего не может понять, но действует правильно: вызывает скорую. Приезжает военная скорая. Медкнижки со мной нет, она где-то в части, и врач начинает заполнять новую, тщательно записывая все-все мои анкетные данные. На вопрос: комсомолец ли я, у меня еще хватает силы сообщить врачу, что для могильной плиты эти сведения не так уже и нужны.
Дотошный эскулап спохватывается, и с недозаполненной анкетой меня загружают в машину. В три часа ночи я попадаю в 1 ВМГ - Военно-морской госпиталь. Раньше 1 ВМГ располагался в нескольких домах на проспекте Газа, напротив нынешнего госпиталя.
Дежурный врач пытается сделать мне промывание желудка. Мы вдвоем пихаем толстую резиновую трубку мне в горло. Она упорно туда не лезет, несмотря на совместные усилия.
- Тогда пей! - приказывает врач и ставит передо мной 10-литровое ведро теплой воды, хорошо подкрашенной марганцовкой. Я с усилием выпиваю одну кружку.
- Все ведро надо выпить! - требует врач. Я что-то блею о клятве Гиппократа, которая автоматически должна была превратить моего мучителя в гуманиста, но расстегиваю брючный ремень и начинаю вливать в себя жидкость кружка за кружкой. Вторую половину ведра я закачал в свое чрево, освободившись от предыдущей. Меня уложили в постель и поставили большую капельницу на вену. Я слышал слова "против обезвоживания организма". Какое может быть "обезвоживание организма" у человека, только что выпившего полное ведро воды? Что-то бормоча на эту тему, я проваливаюсь в сон.
Утром я просыпаюсь, совершенно здоровый и голодный, как пес. Поднимаюсь, ищу свою одежду. Ее нет, на мне только матросские, много раз стиранные, белые кальсоны и такая же рубашка. Приходит врач, вежливая пожилая женщина, беспокоится о моем самочувствии. Я говорю, что совершенно здоров, и прошу меня сразу выписать из госпиталя: очень некогда. Врачиха замахала сразу двумя руками:
- Что вы, что вы! У вас может быть инфекционное заболевание! Мы взяли мазки, высеяли микробы... Посев должен вырасти. Только после его анализа можно будет принять решение о вашей выписке...
- И долго они будут вырастать до нужной кондиции?
- Ну, минимум - десять суток!
- Вы что - смеетесь? Целых десять суток я, "тяжело здоровый", буду здесь валяться? Да я в отпуске не был уже больше двух лет! Меня мама и невеста ждут, не дождутся!
Женщина проводит со мной беседу о тяжелых инфекционных заболеваниях. О скрытом периоде развития вредных микробов в утробе безответственного носителя, а, следовательно, - и распространителя, инфекции... Призрак 10-ти бесполезных дней встает передо мной в полный рост, и я не могу сочувствовать достижениям медицинской науки. Твержу, что совершенно здоров, и требую немедленной выписки. Врачиха обиженно поджимает губы, доводит до моего сведения правило: "закон суров, но это закон" и уходит.
В отчаянии начинаю перебирать способы освобождения из госпиталя. Их почти нет: мои одежда и документы в руках тюремщиков. Приносят завтрак, и я вспоминаю о старом способе психического давления на угнетателей всех мастей: голодовка! Демонстративно отодвигаю вожделенный завтрак, и сообщаю сестре, что объявляю голодовку, пока меня не выпустят из госпиталя. Сестра удивленно пожимает плечами и уходит, оставив завтрак на тумбочке.
Хочется есть. Начинаю понимать Васисуалия Лоханкина, тайком таскавшего мясо из борща после объявления голодовки. Отворачиваюсь на другую сторону.
Перед обедом приходит седовласый полковник, начальник отделения госпиталя. Осматривает меня и нетронутый завтрак, покачивает головой.
- Ты, сынок, недавно служишь в армии? Два года всего... Ты должен уже знать, что в армии отказ от пищи является воинским преступлением. Почти как "самострелы". Так что нам придется кормить тебя принудительно. А когда вылечим, - милости прошу на гауптвахту. На полную катушку - десять суток!
Такая перспектива меня сражает наповал. Отдать целых десять суток жизни неторопливым микробам, а потом еще десять - любителям Дисциплинарного и Строевого уставов! Тяжело вздыхаю: от посеянных микробов не отделаться, но еще десять суток на губе - это уже лишнее, ребята. Приносят обед. Сполна воздаю ему должное, кое-что даже добавляю из остывшего завтрака. Аппетит после выпивки целого ведра - зверский, даже если это было ведро марганцовки. Уже через день меня все же выписывают из госпиталя. А я еще ругал бедных микробов! Конечно, они все поняли, и начали расти быстро, как и подобает нашим, монтажным, микробам!
В Североморске трубку берет сам Мурашов. Он удивлен: никаких желудочно-микробных приключений у него не было, - ни в поезде, ни потом. Значит, это был мой личный, сугубо индивидуальный, заскок. Что-то я второпях проглотил такое, чего не досталось Мурашову. Название подлой субстанции осталось неизвестным...
Наконец-то, наконец!!! Все формальности - позади, я в так долго ожидаемом отпуске!!! Для ускорения передвижений лечу самолетом до Киева. Тем более, что в Киеве, на неизвестном Дионисиевском переулке, надо найти жену Левы Мещерякова, поздравить ее с рождением сына, которого папа еще не видел, и передать посылочку с очень далекого Севера. Проделываю все намеченное, знакомлюсь с Людой и новорожденным. Забегая вперед, скажу, что Мещеряковы стали нашими самыми близкими друзьями до сего времени, - а это уже полстолетия без одного года. Саша Мещеряков долгое время оставался нашим единственным ребенком на две семьи...
Через несколько часов из поезда Киев - Одесса я высаживаюсь в незабываемых Рахнах, с которыми связано так много в моей жизни. Оружейной свалки здесь уже давно нет. Почти неизменной осталась старинная дорога к Деребчину, с вековыми липами по сторонам. Целых пятнадцать лет уже прошло, когда я здесь последний раз видел отца. Ты, папа, всегда мне говорил, что наша фамилия - честная и трудовая. Что я должен в будущем тоже заботиться о сохранении этой репутации. За прошедшие пятнадцать лет я ведь не подвел тебя, папа?
Глоток свободы.
Свобода - это осознанная
необходимость (кто-то из мудрых).
Маму из нашего родового поместья выселили. Да и зачем ей, одинокой, разваливающаяся хата и большой огород, которые требуют капвложений и непрерывной работы мужских рук? Теперь мама снимает комнату у знакомых. Впрочем, там все знакомые, и знают даже, что готовит дальняя соседка на обед.
Тамила уже окончила институт и работает по распределению в Вашковцах возле Черновцов. Это уже Западная Украина со всеми вытекающими последствиями. Как-нибудь потом я напишу о печальной судьбе моей дорогой сестренки...
По сельскому обычаю мама созывает всех соседей, готовит угощение. Я уже далек от этих мероприятий, но мама хочет показать всему Деребчину, что приехал такой(!) сын, и я не могу ей отказать. Да и пусть знают ее угнетатели и обидчики, что она стоит за моими широкими плечами... Посещаю знакомых, Яковлевых. Ребят моего поколения, точнее - товарищей, уже нет почти никого. Трудятся на необъятных просторах Родины Славка Яковлев, Боря Стрелец, Леня Колосовский. Однажды я надеваю парадную форму и прохожу к заводу, чтобы отведать стариков Яковлевых и Стрелецких, где мы встречались с Эммой. После моего похода одна знакомая говорит маме: "Видела вашего Колю. Такой заслужОнный!!!" Все мои "ордена" в то время составляли только блестящие нездоровым блеском пуговицы и якорный орнамент на лацканах тужурки. После этого я перестал надевать форму, чтобы не вызывать нездоровый ажиотаж среди аборигенов...
Почти неделя у меня уходит на поездку к Тамиле. Был я и у дяди Антона. Он строит дом в Виннице, и мои деньги ему были очень кстати (в жизни чрезвычайно мало ситуаций, когда деньги появляются "некстати"). Дядя хотел записать их к себе в долг, но я ему сказал, что это я отдаю свои долги, и то - пока не полностью.
Эмма в Брацлаве. Меня тянет к ней, хотя я не очень знаю, как там буду "представляться" ее родителям. Вскоре к Яковлевым приезжают гости из Польши, и вместе с ними, веселой компанией, мы едем в Брацлав. У нас там всего несколько дней. Я жду, не дождусь, когда Эмма поедет в Киев на учебу. Я туда тоже уеду с ней.
Родители принимают меня радушно. Правда, они вообще гостеприимные люди, тем более - я с польской делегацией. Конечно, они понимают, что я приехал только к Эмме.
Конец лета выдается жаркий, и мы значительное время проводим на речке. Южный Буг в Брацлаве широк и хорош. Со стороны города пляж оборудован всякими скамеечками и удобствами, кроме того, много деревьев, создающих тень. После Новой Земли я "бледный как сметана", и стараюсь загорать понемногу. Федор Савельевич - мужик вообще азартный. Когда-то в Деребчине мы с ним уже соревновались в то, что сейчас называется "армрестлинг". Он испытующе смотрит на меня и предлагает:
- Ну что, посоревнуемся? Кто быстрей переплывет на тот берег?
Я честно признаюсь, что плаваю как топор, но на ту сторону переплыть смогу. Без всяких соревнований мы тихонько переплываем на пустынный противоположный берег, где раньше добывали известняк. Тут на камнях ничего не растет, и мы усаживаемся прямо на солнцепеке.
Федор Савельевич очень осторожно начинает речь издалека. Сначала - о том, что "люди влюбляются, женятся". Это - естественно и хорошо. Плавно переходит ко второй части доклада: что я, вроде, парень "ничего", и ни он сам, ни Мария Павловна, против меня ничего не имеют. В третьей части своего выступления Федор Савельевич кратенько обрисовывает роль высшего образования в нашей жизни. Оно просто необходимо, даже тем людям, которые могут заработать себе на жизнь собственными руками, например - мне. А Эмма сейчас только окончила первый курс, и если ее ввергнуть в омут семейной жизни, то окончание института станет или вообще невозможным, или окажется слишком трудным. Исходя из вышесказанного, переходим к заключительной части беседы. Федор Савельевич очень просит меня подождать: пусть Эмма хотя бы окончит четыре курса из пяти...
Я назвал наш разговор беседой. Конечно, это была не беседа, а монолог любящего и заботливого отца, его мольба перед жестоким хищником, которому просто самой природой предназначено отнять и съесть его любимого ребенка, его доченьку... Я мог только поддакивать его неотразимым доводам. В итоге: я твердо обещаю ждать до окончания четвертого курса... А что мне оставалось делать? Я очень хорошо понимал заботы и тревоги любящего отца. У меня в голове, конечно, были соображения насчет всяких разных волков, которые жаждут "схавать" моего ягненка. Да и вообще, время - не всегда наш союзник: может случиться, что "сменит не раз младая дева...". Эти мысли требовали просто "демонического" ответа: "Оставь ее: она - моя".
Но другие мысли удерживали меня от столь романтического выпендривания. Я - не всемогущий демон, а всего лишь младший офицер монтажной части ВМФ. И куда же я привезу свою "царицу Тамару"? У Демона в изобилии были хоть какие-то пещеры в преисподней, а меня - так даже с общежития выселили... Он обещал сделать свою Тамару царицей мира. А наше будущее место - не в "межзвездных эфирах", и даже не в "блистательном Петербурге - Ленинграде", а где-нибудь в сопках и на островах обширной Родины, где моя подруга будет жить в шалаше, и может стать только дамой местного гарнизона... Разве могу я подвергать девочку, совсем дитя, выросшую под крылом любящих родителей, таким передрягам своей собственной жизни?
Я сдался. Я отложил срок нашей совместной жизни на два года. Целых два года, за время которых могло случиться что угодно...
... Солнце уже припекало по-настоящему. Из цивилизованного берега нам начали кричать, что мы сгорели. Действительно: наши бледно-белые тела за время прений успели приобрести цвета пионерских галстуков.
Киев - наш город.
Знову цвiтуть каштани,
Хвиля днiпровська б'є,
Молодiсть мила,
Ти щастя моє...
Мы ненадолго расстаемся, и встречаемся с Эммой уже в Киеве. Я предусмотрительно выписал отпускной билет в Киев тоже. Меня без всяких препон принимают в большое общежитие военной гостиницы "Звезда", - она находится совсем рядом с площадью Калинина, - теперь это знаменитый по Оранжевой революции "Майдан Незалежностi". Эмма поселяется на прежнем месте - у "тети" Лизы.
Мы бродим вдвоем по прекрасному городу, по его паркам и набережным. Толпы народа позволяют чувствовать себя в уединении. Еще хорошо - сидеть на скамейке в парке. Чтобы совсем уединиться - мы садимся в такси. Комфортабельные "Победы", у которых нет избыточного остекления, прячут нас в своем уютном чреве. Мы общаемся на каком-то подсознательном уровне. Наверное, мы разговаривали и вслух о чем-нибудь, шутили и смеялись, но это было несущественным и второстепенным...
С первого сентября Эмма начинает посещать институт, и мне приходится забирать ее от тети Лизы, которая меня люто ненавидит. Но боится - значит уважает. Стоит мне посмотреть на нее, как она немедленно ретируется. "Воздыхатели" Эммы не появляются: тетя Лиза их, наверное, напугала моей мрачной персоной тоже...
Мы не можем не касаться нашего будущего, хотя оно видится в очень далеком тумане. Главная наша нерешаемая беда: нам негде жить. И тут мне в голову приходит одна идея.
- Слушай, Малыш (наверное, я обратился к Эмме как-то по-другому, но я в дальнейшем буду использовать именно это обращение: оно закрепилось у нас окончательно за долгие годы). Слушай, Малыш, дай мне в руки одно оружие для борьбы за наше будущее. Мой малыш вопросительно смотрит на меня. Я поясняю:
- Одинокого холостяка никто ни в какую очередь на жилье ставить не будет. Давай распишемся, получим об этом "бумагу". Для нас ничего-ничегошеньки не изменится. Для всех близких, и для себя тоже, - мы просто друзья, а не муж и жена. Но, вооруженный такой бумагой, я смогу обратиться к отцам-командирам: ребята, я теперь - женатый человек. Почему бы вам не подумать о жилище для семьи своего офицера? Вопросы жилья в Ленинграде решаются даже не годами, а десятилетиями. Так эти два года нашей разлуки хотя бы вычтутся из них...
Обсуждаем вопрос со всех сторон. Мой Малыш отважно соглашается "сочетаться со мной законным браком" немедленно, без согласия родителей. Уже потом она мне рассказала, что принять это нелегкое решение ей помогла бабушка Юзя.
О бабушке Юзе, матери Марии Павловны и нашем добром ангеле, стоит рассказать особо. Она жила в Виннице. С первой нашей встречи мы понравились друг другу. Эмма делилась с ней всеми своими заботами и мыслями. Бабушка говорила, что я "хороший хлопець, але, на жаль, в мене буде двi жiнки, бо на бородi я маю ямку".
Перед отъездом в Киев Эмма рассказала бабушке, что папа и мама не разрешают ей выходить замуж, пока не окончит четыре курса института.
- А ти плюнь на їх заборони (запреты) i розпишись! А то загубиш (потеряешь) хорошого хлопця!
- Бабушка, какой же он "хороший", если у него две жены будет: на бороде-то ямочка!
- Яка дурна баба тобi про це казала? Плюнь на всi забобони (предрассудки, приметы, поверья), i розписуйся!
- Бабушка, идти против воли родителей?
- А вони мене дуже питали (спрашивали)? Пiшли вдвох, тай розписалися!
Так, что у моей малышки тайное благословение все же было. У меня - его не было, но я уже давно был в "автономном плавании" и "судьбоносные решения" принимал сам.
Шестого сентября 1956 года мы пришли в бюро ЗАГС Сталинского района города Киев, - по месту временной прописки Эммы, и заявили миловидной усталой женщине, что мы хотим "сочетаться" законным браком. Ради торжественного случая мы приоделись: я был при эполетах, Малыш в самой эффектной черной блузке. Женщина (это была заведующая) оглядела нас:
- Да, конечно. Подавайте заявление, и приходите через две недели со свидетелями.
Мы переглянулись. Это был удар, нами не предусмотренный и неотразимый. Постояли, подумали. Я пытаюсь переломить ход событий. Достаю отпускной билет, показываю его женщине:
- Смотрите. Отпуск у меня кончается. Через пять дней я должен быть уже в Ленинграде. Моя невеста остается в Киеве. Неизвестно, когда и где мы сможем найти целых две недели: я ведь человек военный...
Глаза женщины наполняются сочувствием и жалостью. Она говорит, что ее сын - тоже военный, и судьба бросает его по всем углам нашей большой Родины. Еще раз глядит на нас. Мы смотрим на нее честными глазами. Видимо, осмотр ее удовлетворяет, и она решается:
- Хорошо, дети, я оформлю ваш союз сразу и без свидетелей...
Начинает выписывать свидетельство о браке, и тут мы спотыкаемся на одном вопросе: фамилия жены после вступления в брак. Для Эммы наш брак - тайный. Она говорит, что ей надо оставить прежнюю фамилию, чтобы в институте все осталось по-прежнему. И тут женщина делает нам еще один огромный подарок, который мы смогли оценить гораздо позже:
- Доченька, не надо тебе оставлять свою фамилию: потом у тебя будут большие сложности и хлопоты. Смотри: новую твою фамилию я записываю на дальней странице паспорта, маленькими буквами. Никто и знать не будет! А твой паспорт до обмена будет с прежней фамилией на первой странице...
К сожалению, мы не знаем ни имени, ни адреса нашего доброго ангела, чтобы сказать ей спасибо. Союз, который она скрепила, формально нарушив закон, оказался прочнее многих, совершенных с многолюдными и многодневными ритуалами и с пышными свадьбами. Найти эту женщину сейчас невозможно: места нашей юности уже в другом государстве. Если она жива - дай Бог ей здоровья и радости. Если умерла - надежда только на наши торсионные поля: пусть они донесут к ее бессмертной душе нашу благодарность...
Посещаем фотографию, где нас увековечивают в нашу главную дату. Праздновать свою свадьбу - только вдвоем, - мы отправляемся в ресторан "Спорт" на Красноармейской площади (?), которая рядом с Бессарабским рынком и Крещатиком. У моей Малышки и у меня - пол Киева друзей, но мы не можем и не хотим никого звать и видеть. Сообщаем, что у нас свадьба, только молоденькой официантке. Она изумленно ахает при виде столь многолюдной свадьбы, и проникается к нам сочувствием. Сажает нас в уютное обособленное местечко, где могут сидеть только двое. Советует нам, что выбрать в меню, все наши желания исполняет быстро. Правда, мы никуда уже не торопимся...
Окруженные заботой нашей официантки, мы очень хорошо празднуем нашу свадьбу с минимальным количеством гостей, равным нулю. Впрочем, бывают и отрицательные величины. Из общего зала некое "лицо кавказской национальности", с лоснящейся рожей и усиками, непрерывно пялит глаза на мою супругу. Затем "лицо" не выдерживает и подходит, чтобы пригласить ее на танец. "Нет, не хочу" - отказывает ему жена. На второе и третье настойчивое приглашение говорю ему "нет" уже я, после умоляющего взгляда Эммы.
- Ну, почему? - вопрошает "лицо". У нас считается честью, когда твою девушку приглашают на танец другие...
- А у нас за это морду бьют,- знакомлю я соискателя с обычаями своей страны, после чего межнациональный обмен культурными ценностями как-то сам собой угасает.
Первая брачная ночь.
О, ночь мечты волшебной,
Восторги без конца...
(ария Надира, "Искатели
жемчуга", Бизе)
Сохраненное меню ресторана "Спорт" в тот день было бы уникальным документом: и нашим, и того времени. Можно было бы узнать, чем именно лакомились мы на нашей свадьбе. Впрочем, один компонент свадебного ужина стает известным очень скоро. Более того, - я запомнил его на всю оставшуюся жизнь...
За час до полуночи мы покидаем гостеприимную харчевню и берем такси. Едем на Сталинку. Не отпуская такси, довожу молодую жену до дверей. Прощаемся. Почти - как юные пионеры. Я возвращаюсь в машину, которая довозит меня до гостиницы. Мои соседи уже спят, тихонько укладываюсь на узкую койку и я, счастливый молодожен...
Через полчаса я уже сижу на койке: меня неудержимо мутит. Как месяц назад в Ленинграде. Только теперь меня гложет тревога за молодую жену. Она тоже отравилась? Она ведь не знает, как надо действовать. Сейчас, сейчас... Я приведу себя в чувство, и поеду к ней.
Меня просто выворачивает. В общественном умывальнике я приникаю к водопроводному крану: надо выпить ведро воды. Жаль - нет марганцовки. Я пью, "выворачиваюсь", опять пью. Почему-то стает все хуже, я уже плохо соображаю, сильная боль просто корежит меня. Как сквозь вату доносятся слова:
- Вы - военный? Документы при себе есть? Возьмите документы!
Пытаюсь сосредоточиться. Я, оказывается, успел уже одеться "по гражданке", чтобы ехать к Эмме: на мне белые брюки с "военным" ремнем от кортика и синяя футболка с короткими рукавами. Возле меня стоят два дюжих военных "медбрата" с носилками; в дверях тревожно смотрит дежурная по гостинице, - это она вызвала военную скорую помощь.
Из тужурки забираю удостоверение личности. Медбратья спускают меня с третьего этажа, и укладывают на лежак зеленого воронка.
Машина трогается. Подъемы, спуски, повороты вправо и влево. Сквозь окошко видны проплывающие мимо уличные светильники. Едем около получаса. Выходим у ярко освещенного подъезда. Медбратья вводят меня в приемное отделение госпиталя и уходят. Несколько пожилых санитарок смотрят с сочувствием на меня. Одна из них говорит, что мне придется ждать еще долго: у дежурного врача-хирурга сейчас началась неотложная операция...
Беру власть в свои руки. Я уже понял, почему не помогло "водолечение" в гостинице: вода была холодная.
- У вас есть теплая вода и марганцовка? - спрашиваю я у санитарок. Они подтверждают: все есть. Одна приносит кружку теплой воды и стеклянную пробирку с кристаллами марганцовки.
- Нет, девоньки, нужно целое ведро теплой воды...
"Девоньки" служат все-таки в военном госпитале, и беспрекословно подчиняются командам. Добавляю в ведро марганцовки и на глазах изумленных санитарок начинаю лечиться, поглощая одну за другой большие кружки розовой воды, периодически возвращая принятое природе, точнее - помойному ведру. Сразу стает легче, боль почти проходит. Большое дело - опыт. Один вопрос стучит в голове: как там моя молодая жена? Начинаю соображать: если меня здесь "оприходуют", то опять заставят ждать, пока будут расти и набираться сил неторопливые микробы...
Удостоверение - в кармане брюк. Надо бежать немедленно.
- Где у вас туалет? - интересуюсь у "девонек". Они дружно выбрасывают руки в сторону входного коридора. Нахожу, очищаюсь от всех лекарств и их последствий, затем проскальзываю к подъезду. В освещенном окне недалекой проходной, клонясь на винтовку, дремлет часовой в форме курсанта. Когда я проходил возле него, он даже не шелохнулся. Я свободен!
Осматриваюсь, и понимаю, что влип весьма основательно. При слабом свете светильников над колючей проволокой высоченного забора, вижу, что я нахожусь во внутреннем дворе со складами. Оказывается - именно склады, а не вход в госпиталь, охранял задремавший часовой. В освещенном окне КПП вижу, что сейчас он уже бодрствует. В магазине винтовки, конечно, есть патроны. Уж не захочет ли он с перепугу пострелять по человеку, проникшему ночью на вверенные ему склады? Правила для часового известны... В любом случае мне грозит задержание и последующее ожидание, пока подрастут микробы. А что происходит сейчас с моей юной женой???
Возле забора, увенчанного козырьком из колючей проволоки, растут деревья. Крупная ветка одного дерева выходит за пределы ограды. Взбираюсь на дерево, перемещаюсь по этой ветке. Внизу метрах в четырех - пяти различаю булыжную мостовую и грохаюсь туда. Спасибо аэроклубу: приземляюсь по всем правилам, не сломав из ни одной конечности, которыми заботливо снабдила меня природа и родители.
Теперь-то я точно на свободе: стою в неширокой, слабо освещенной пустынной улочке. Но где именно? Был такой анекдот. Пьяный спрашивает милиционера:
- Где я нахожусь? (И-де-я нахожусь?)
- На улице Ворошилова, - отвечает страж порядка.
- К черту подробности! В каком городе?
К счастью, я знал - в каком городе. Мне надо было бы узнать даже не столько улицу, сколько район города: название маленькой улочки ничего бы не прояснило без карты. Еще мне нужно было солнце, чтобы определить стороны света. Ничего этого не было. Я наугад побрел в одну сторону, вертя головой в надежде увидеть какой-либо знакомый ориентир. Судьба улыбается мне еще раз: сквозь листья деревьев я увидел далекие красные огни телевизионной вышки. Уверенно разворачиваюсь и начинаю брести кривыми ночными улочками к этой "печке", от которой можно уже "танцевать" дальше. А "танцевать" становится все труднее. Меня сильно пошатывает: наверное, я не долечился...
Добредаю до стойбища такси. Все проблемы можно было бы решить просто, если бы у меня были деньги. Проверяю карманы: нет ни копейки, - из гостиницы я захватил только удостоверение, деньги остались в карманах военной формы...
И тут судьба дарит мне еще одну, просто ослепительную, улыбку. В карманчике для часов (некоторые там носят сначала резиновые изделия, затем - валидол) я нахожу целых 50 рублей! Когда-то давно я сунул их туда и забыл об этом. По тем временам - это крупная сумма!
Направляюсь к такси. Таксист хмуро осматривает меня и решительно отрезает:
- Пьяных мы не возим!
- Я не пьяный! Я - больной, отравленный общепитом! А ехать мне надо на Сталинку, чтобы предупредить свою невесту, с которой мы вместе были в ресторане! (Прости, дорогая моя жена: я вернул тебе прежний статус невесты, чтобы не объяснять постороннему нашу тайну первой брачной ночи).
Водитель еще раз осматривает меня и распахивает дверь "Победы". Каждые полкилометра мы останавливаемся: меня выворачивает наизнанку, хотя никаких материалов для этого действа уже не осталось.
Прямо с тротуара стучу в окно квартиры тети Лизы. Оно распахивается и сама "тетя" выплескивает свои объемные прелести на подоконник.
- Как себя чувствует Эмма? Где она?
Открывается соседнее окно. Оттуда вопросительно смотрят на меня встревоженные глаза моей дорогой жены.
- Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, а что случилось?
У меня отлегает от сердца: жена в порядке. Я отменяю назначенную на утро встречу на набережной Днепра, и прошу Эмму утром приехать ко мне в гостиницу. Такси возвращает меня в гостиницу. Уже около трех часов ночи. Дежурная удивленно смотрит на меня, так быстро излечившегося... Я благодарю ее, и прошу приготовить два стакана "двойного" чая, очень горячего. Во время чаепития начинаю понимать, чем я отравился. Только черная икра присутствовала в меню двух роковых вечеров, когда меня увозила скорая. У меня почему-то "прорезалась" индивидуальная непереносимость к этому, столь широко распространенному, продукту народного питания!
Засыпаю с чувством собственной глубокой ущербности. Забегая вперед, должен сказать, что этот тяжелый крест я гордо тащу всю оставшуюся жизнь. Красная лососевая икра и светлая, - всяких килек и селедок, производят на меня весьма благотворное действие. Приходится, избегая черного, налегать на все другие цвета рыбьих яиц, чтобы как-то смягчить свою неполноценность...
Утром мой Малыш отпаивает своего непутевого мужа кефиром, мы опять гуляем по Киеву. Решаем посетить Славку Яковлева, который вместе с женой Галей теперь живет посреди Днепра на Жуковом (?) острове. Я - старый Славкин друг, Эмма - родственница. О нашем тайном венчании мы им не говорим ни полслова, ведем себя - как хорошие знакомые и друзья. Проводим с ними вечер весело и празднично. Возвращаться в город уже поздно, и Галя, наверняка - по команде хитрого Славки, без всяких вопросов раскрывает нам одну постель. Возможно, это был тест, так сказать - проверка на "вшивость". Мы, не сговариваясь и ничего не объясняя, спокойно ложимся вместе, еле касаясь друг друга.
Не знаю, спал ли я в свою вторую брачную ночь. Но рядом со мной спокойно и доверчиво спала моя юная жена, мой ребенок, которого я не мог обидеть, о котором не мог теперь не заботиться...
Мне пора уезжать в Ленинград: служба. Расстаемся тяжело: впереди два года добровольно-принудительно принятой разлуки и неизвестности... Осень. Что-то будет с Родиной и с нами?
Войны, вычисления и развлечения.
В действительности все не так,
Как на самом деле (из прессы).
Питер встречает холодным дождем: здесь уже поздняя осень. В мире пахнет порохом: наши танки жгут в Будапеште. Вспыхивает израильско-арабская краткосрочная война, которая может стать детонатором очередной мировой, только - уже на совсем ином уровне. Зря, что ли, мы так славно трудились на Новой Земле. Всех офицеров Вооруженных Сил СССР переводят на казарменное положение. Поскольку я и так живу в казарме - офицерском общежитии Балтийского флотского экипажа, то мое положение практически не меняется.
Сразу после приезда предъявляю Шапиро брачное свидетельство, и пишу рапорт с просьбой о постановке моей семьи(!) в очередь на жилье. "Улита едет, когда-то - будет". Но: она же "едет", и когда-нибудь, черт возьми, все-таки должна приехать!
Иван Маклаков тоже после отпуска возвращается в Ленинград. Вскоре мы вдвоем снимаем у бабушки Марьи Александровны комнату у Нарвских ворот: из флотского общежития меня тоже "попросили". На крыше нашего дома установлено огромное светящееся табло, на котором написано, что по 3% займу можно выиграть целых 100 тысяч рублей. Дом рядом с моей первой работой в Питере, и я хорошо знаком с этим жизнеутверждающим лозунгом. Иван, ознакомившись с ним в первый раз, хмуро замечает:
- А можно ведь и не выиграть, - он, наверное, имеет в виду наш "выигрыш" по этому займу в Чите, когда мы вместо ресторана оказались в комендатуре.
Настойчивая "долбежка" Иваном командования рапортами, наконец возымела результат: он ожидает приказа об увольнении из армии - "дембеле". Теперь у него, к сожалению, добавляется еще один аргумент в пользу увольнения: отец в Москве неизлечимо болен раком.
Шапиро знакомит меня с планами относительно моего будущего. Наш московский главк, в лице полковника Васильева, настойчиво требует лично меня начальником монтажного участка на стройке стратегического топливного склада в Ульяновске. Везет мне: и у бородатого Васильева из главка я успел стать "любимчиком командира". Впрочем, мне все равно, куда ехать, - хоть к черту на кулички. Наступила какая-то непонятная "эпоха безвременья": надо куда-то деть эти два года жизни. В Москве между главками Министерства обороны идет какая-то борьба по складу в Ульяновске. Мне пока велено находиться в горячем резерве, ожидая команды "фас".
Для двух ожидающих приказов офицеров находится неплохая работенка: составление калибровочных таблиц резервуаров. Объем топлива в резервуарах определяется по специальной стальной рулетке - мерной ленте с миллиметровыми делениями. Один конец ленты закреплен на поплавке, плавающем на поверхности горючего, деления ленты видны в окошке уровнемера. Наши таблицы должны с точностью до пятого знака ответить: сколько горючего находится в резервуаре, если лента показывает Х метров + У сантиметров + Z миллиметров, - через каждый миллиметр. Расчет ведется теоретически, считая, например, что резервуар является идеальным цилиндром. Обычно эти рутинные расчеты выполняют люди, знакомые просто с арифметикой в объеме неполной средней школы. В нашем случае задача неизмеримо усложняется. Мы должны составить калибровочные таблицы для конического шестигранного резервуара, запрятанного в скалу возле Балаклавы. У нас объем каждого миллиметра - величина переменная, зависящая от места этого замера. Приходится считать площадь и объем шестиугольника для каждого миллиметра высоты.
Сейчас персональный компьютер, на котором пишутся эти строки, выполнил бы такие расчеты, составил и даже отпечатал таблицы за считанные минуты. Но в те времена компьютеры назывались ЭВМ - электронно-вычислительными машинами и существовали только в двух ипостасях: в научной фантастике, и реально - в виде огромных суперсекретных монстров на радиолампах. Для работы такой машины нужны были огромные помещения, целые электростанции и большой штат высокоумных программистов, снабжающих ЭВМ подробными командами на бумажных или магнитных лентах. Для составления командных лент, само собой, тоже требовались другие машины и еще одна куча очень умных людей...
У нас все было проще. Наша вычислительная машина - грохочущий арифмометр "Феликс", на котором число надо было набирать, передвигая в прорезях маленькие "пипочки", а рукоятку следовало крутить в обе стороны нужное число раз, с душераздирающим хрюкающим звуком. Я мог бы быстро посчитать все на логарифмической линейке, но она давала только три знака, что не создавало иллюзии необыкновенной, - практически недостижимой и ненужной точности ужасающе хрюкающего "Феликса".
Целый рабочий день мы с Иваном добросовестно грохотали и хрюкали "Феликсом" по приведенным формулам и замерам. Концы наших пальцев онемели от бесконечных передвижений тугих "пипочек", в ушах стоял белый шум, в глазах - черный туман от чтения полустертых цифр возле прорезей. Итог работы - плачевный: мы обработали меньше сотни замеров из двух десятков тысяч. Нет, такой хоккей нам не нужен...
Решаю уравнение объема конического шестигранника в общем виде, и вычисляю два простейших коэффициента. Теперь мы движемся вперед семимильными шагами, и за полчаса выполняем работу всего прошлого дня. Такими темпами мы могли бы выполнить все задание за несколько дней. Однако, стахановский прорыв нам совершенно ни к чему: наша задача теперь убивать драгоценное свободное время. Осматриваемся, и, разлагаясь морально, начинаем соображать в этом направлении.
За тонкой стенкой, проницаемой для всех звуков, находится плановый отдел. У них плохо работает телефон. Нам слышно как надрывается начальник отдела, безуспешно вызывая бюро ремонта. Решаем помочь страдальцу. Говорим в телефон "далеким" голосом, чтобы нас не услышали сквозь стену:
- Говорят из бюро ремонта. У вас плохо работает телефон, потому что отсырела ваша пара...
Начальник хочет "показать свою образованность":
- А почему соседние телефоны хорошо работают? Кабель то один...
- Сырость заходит в кабель от телефона, - объясняет далекий специалист из бюро. - Вам надо подсушить телефон на электрической плитке...
Плитка стоит для "сугрева" ног под столом у Рэмиры Дубровиной - 30-летней амбициозной дамочки. Правда, "Революция и Электрификация МИРА" в быту откликается на сокращенное имя - "Мира". Мира - невысокая "брУнетка" с темным же пушком над верхней губой и острыми глазками. По ее рассказам, происходила она из старинного французско-еврейского рода Лурье, жила раньше в столице, и в Ленинграде оказалась из-за мужа - преподавателя ВИТКУ. Я привожу эти подробности, поскольку нам придется встречаться с этой дамой вплоть до 21 века, точнее - до 21 февраля 2005 года, когда я увольняюсь из разоренной и обанкроченной в/ч 10467, которая уже несколько лет называется УНР 260. Днем раньше Мира праздновала там свое восьмидесятилетие, на которое я не пошел, хотя нас осталось в погибшей части только двое из далекого 1956 года... Однако, надо вернуться именно в этот год.
Теперь к ногам Миры, кроме плитки, помещается и телефон. Техническая грамотность доблестного начальника планового отдела - на высоте: телефон помещается не на плитку, а рядом с ней.
Захожу к главмеху Ивану Антоновичу, молодящемуся мужику, недалекому, но, по слухам, весьма женолюбивому:
- Как, у вас телефон еще на столе? Разве вы не знаете, что для усиления режима секретности теперь телефоны надо ставить под стол?
Иван Антонович недоверчиво расспрашивает, когда и кто отдал такой приказ. Я подробно знакомлю его со шпионскими методами подслушивания настольных телефонов, затем добавляю:
- Да вы зайдите в плановый к Наумкину, он уже все сделал, как надо...
Иван Антонович, полный сомнений, движется в плановый. Иван в это время "организует" туда звонок. Главмех воочию видит, как вскакивает Мира и ныряет под стол к телефону.
- Что, под столом секретности больше? - ошарашен главмех.
- А мы так просушиваем свою пару в кабеле, - объясняет ему Наумкин. Иван Антонович уходит совсем задумчивый: с кем же теперь надо бороться - со шпионами или сыростью?.
Приходит и наш черед удивляться: через день сушки под столом телефон в плановом начинает работать вполне удовлетворительно, и торжественно возвращается на стол. Мы просто вынуждены получить хотя бы моральную сатисфакцию за наш ремонт. В 17:30 мы звоним туда, и через носовой платок, сложенный вдвое, просим Дубровину быть на связи: будет соединение с Москвой. В 17:55 телефонный звонок совсем издалека, с паузами, передает Дубровиной, что линия повреждена и разговор переносится на 20 часов. В 18 часов, к удивлению уходящих домой служащих, Мира заявляет, что у нее много неотложной работы, и она еще поработает. Работала она до 9 часов вечера, надеюсь - весьма продуктивно: никто ведь не мешал...
Однажды на Невском издалека мы видим главмеха под ручку с дамой. Они зашли в кино. Поспорили с Иваном: со своей он женой, или с чужой. На другой день от скуки решили проверить способом, который теперь называют "моментом истины". Маклаков, между делом, сообщает главному механику:
- Слушай, тезка, ты, кажется, здорово влип. Вчера за тобой жена кралась, следила, как ты с любовницей в кино ходил. А какая ярость была в ее глазах - словами не передать. Она тебе дома не устроила головомойку? Или ты дома не ночевал?
- Глупости какие! - сердится Иван Антонович. - Да я с женой и ходил в кино!
После его ухода я поздравляю Ивана с проигранным пари:
- Видишь: я тебе говорил, что он был с женой!
Уже через минуту я понимаю, что победа от меня ускользнула. В коридоре меня ожидает главмех, хватает за пуговицу и подвергает жестокому допросу:
- Ты вчера был с Маклаковым? Как она наблюдала? В чем была одета? Какого цвета? Что было надето на голове?
Я очень добросовестно и серьезно "вспоминаю" подробности вчерашней слежки. Следила женщина очень пристально, сама пряталась так, чтобы не попасть вам на глаза. Одета была - то ли в плащ, то ли - в пальто. Цвет - темно-синий, возможно - коричневый, бордовый или серый. На голову была надета то ли шляпа, то ли - платок.
Иван Антонович мысленно сравнивает известные ему приметы с моими. Все совпадает. Он уходит, страшно озабоченный. Я опять поздравляю Ивана, на этот раз - с выигрышем. Решаем добавить еще дровишек в наш костер. Инструктируем знакомую женщину из проектной группы, остроумную и веселую. Она приглушенно и скороговоркой, но очень "волнительно" сообщает главмеху по нашему телефону:
- Ой, Ваня, что вчера было, что было... Я не могу сейчас говорить, приходи пораньше - все расскажу, - и "любовница" кладет трубку. Часа за два до конца работы у главмеха появляется настоятельная необходимость поехать в Ленэнерго...
Революционное шоссе.
В частях у нас некая рокировка. В/часть 25047, в которой начиналась моя служба, уже расформирована. Все командование Строймонтажа-11 теперь начинает командовать в/ч 10467. В эту же часть переходят все офицеры в/ч 25047, 51310. Все старое командование в/частей 10467, 25047, уволено в запас или переведено в другие части. Я тогда этим не очень интересовался: для меня командиры остались прежние: Шапиро и Чернопятов, изменений практически никаких нет. Из моих отцов-командиров исключено только паразитное звено: "кипящий" майор Чайников, а также большой любитель чужих денег и обещатель арбузных командировок подполковник Афонин. Почему-то сожалений об этом нет.
В/части 10467 и 15107 переезжают на новое место - шоссе Революции, дом 52. Это пятиэтажное здание с колоннами в стиле "сталинского ампира" одиноко стоит среди совхозных полей: в обед матросы ходят за морковкой, добавляя витамины к флотскому пайку. Вся территория до современного завода "Полюстрово" - огромная городская свалка. Сейчас на этом месте разбит парк. Но, наверное, "историческое прошлое" территории до сих пор снабжает "ценными природными минералами" знаменитую "Полюстровскую" из подземных скважин.
Теперь в двух частях все для жизни и работы сосредоточено в одном месте. В подвале размещены склады и котельная, на первом этаже - камбуз, столовая, санчасть; на втором - штабы; на третьем-четвертом этажах - матросские кубрики; на пятом - целая проектная группа.
Часть здания, перпендикулярная к основному корпусу, выделена под жилье. На двух или трех этажах есть отдельные квартиры, остальная часть каждого этажа представляет огромную коммунальную квартиру с общей кухней и 15-ти метровыми комнатами с обеих сторон коридора.
Шапиро (командир части) и Чернопятов (главный инженер) сидят в одной небольшой комнате в центре "штабного" коридора. Это им, да и нам тоже, кажется удобным. Получив общее задание от командира, офицер тут же получает подробности и уточнения от главного: он все слышал и ему не надо повторяться, снова рассказывая о задачах.
А задач этих - невероятная уйма. Напряженные и срочные работы ведутся на огромных пространствах почти всего СССР, начиная от Дальнего Востока - до Албании на западе, от Новой Земли на севере - до Керчи на юге. Мы - Отдельный монтажно-сварочный отряд ВМФ. Наши задачи непрерывно усложняются и растут. Это значит, что так же должны расти офицеры и матросы. На плечи офицеров ложится огромная нагрузка: они не только должны вести монтаж сложных объектов, но и налаживать жизнь, быт и дисциплину своего войска, как правило - в очень непростых условиях внешнего окружения.
Так же напряженно работают и центральные службы части. Инструменты, оснастку и оборудование для объектов надо где-то и кому-то комплектовать, проверять, налаживать, зачастую - изготовлять. Нужны также материалы, спецодежда и обмундирование и еще много чего. Все это добро рассылается нашим группам по всему Союзу.
Десятками килограммов в часть поступают все новые чертежи сложных объектов. В них надо разобраться, выдать для изготовления на заводах необходимые заказы и чертежи к ним, составить проекты организации и производства работ.
Очень большая проблема техническая учеба и матросов и офицеров. К нам приходят ребята "от сохи", да и офицеры не блещут избыточными знаниями. ДН основывает большую техническую библиотеку: там есть подписки на многие технические журналы и ГОСТы. Все новые журналы он просматривает, на нужных статьях делает пометку: " Тов. имярек, прочитать, доложить свои соображения". Библиотекой заведует "целый" мичман: уж он не забудет "довести" материалы до исполнителя...
На шоссе Революции производственный и плановый отделы слиты в один отдел, и размещаются теперь в одной большой комнате.
По новому штату я числюсь офицером производственного отдела, поэтому с Дубровиной мы оказываемся в одной комнате. Наши с Иваном телефонные шуточки, в конце концов, раскрылись. Тогда у Миры хватило ума, чтобы посмеяться над собой, но очевидно она хотела реванша, и теперь телефонные подначки перешли в очные. Рэмира подлавливала меня на каждом неправильном ударении. Я, например, до сих пор забываю, какое ударение правильное в словах "товарищеский", "кедровый" и других, - возможно потому, что в детстве мой родной язык был украинский, а может просто - по общей гуманитарной недоразвитости. Я отыгрался, по крайней мере, дважды. Когда общий разговор зашел о писателях, и Мира упоенно излагала партийную точку зрения, по стандарту "я не читал, но какая это гадость", я, не отрываясь от работы с чертежом, мимоходом спросил:
- Ты Абрау Дюрсо читала что-нибудь?
Мира тоже почти автоматически ответила:
- Да, конечно. Сейчас просто не помню, что именно.
Добродушный старый нормировщик Пассуманский, обычно мирно подремывающий над своими бумагами (мы шутили, что его надо лишить премии за игнорирование техники безопасности: он засыпал, держа в руке остроконечную ручку), начал заикаясь объяснять, что ему кажется, что Абрау Дюрсо - марка вина, или что-то в этом роде. Смеялись все дружно.
("Писателя" Абрау Дюрсо изобрел наш бухгалтер Кривко, когда во время длительной поездки в Читу его изводила занудными разговорами в купе высокообразованная дама. Я применил чужой розыгрыш, совсем не ожидая, что эффект будет точно такой же).
Вторая шутка была полностью придумана самой Мирой. Однажды она живописала посещенную накануне оперу "Пиковая дама" по теме: "Ах, голоса! Ах, Пушкин!". Я тоже очень люблю Пушкина за его прозрачную и бездонную глубину, и оскорбился за него дешевыми "ахами" невежды.
- Мира, а ты помнишь какие нибудь стихи Пушкина из "Пиковой дамы?", - спросил я совершенно невинно.
- Очень много, массу, - ответила Мира.
- А можешь вспомнить что-нибудь? - не отставал я.
- Ну, например: "если б милые девОчки"...ну, в общем - очень много, просто сейчас на память не приходит...
- Когда придет, - обязательно расскажи и запиши. А то всем остальным трудящимся "Пиковая дама" известна только в прозе.
Лицо "пушкиноведки" стало цвета державного флага, ей не хватило даже сил посмеяться над собой...
Все розыгрыши и подначки просто скрашивали нашу серо-производственную, довольно напряженную, жизнь, нисколько не ухудшая дружеских отношений. А вот когда спустя несколько лет я дал "отлуп" неким дамским притязаниям Миры, я обрел "заклятого друга". Ее "дружеские" происки были последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я принял важное для своей судьбы решение, изменившее мою жизнь в 1982 году. Об этом - позже.
Квартирный вопрос портит, но не всех.
Збудуй хату з лободи,
До чужоЇ- не веди! (народное)
Неожиданно начальство проявляет, на мой взгляд, непомерную активность в решении жилищных проблем своего офицера - меня. Конечно, я - "любимчик командира", но не до такой же степени. Ну, не могу же я объяснить заботливому Дмитрию Николаевичу, что связан договором о двухлетних каникулах, точнее - отсрочке в семейной жизни. Что мне, собирающемуся на целый год в Ульяновск, срочное жилье не очень-то и нужно...
Первое жилье, которое радостно "выбивает" для меня Дмитрий Николаевич, - комната в сборно-щитовом доме в Песочной. Часть сама строит эти четырехквартирные домики с печным отоплением, чтобы хоть немного смягчить остроту жилищного кризиса. Собственно, это вовсе не какой-то внезапно возникший кризис: это постоянно действующий фактор нашей жизни. Все комнаты и квартиры строящихся деревянных лачуг уже давно расписаны-переписаны наперед. Дмитрию Николаевичу стоит огромного труда раздвинуть плотный строй жаждущих, чтобы вдвинуть туда своего любимчика. Я, пожалуй, могу писать это слово без всяких кавычек, и даже гордиться этим: не каждый мог стать "любимчиком" у сурового и справедливого ДН...
От такого жилья мне пришлось отказаться сразу и бесповоротно. ДН глядел на меня с обидой и непониманием. Он сам начинал свою семейную жизнь со скитаний по разным баракам, и считал, что это нормальная жизненная закалка для молодой семьи: только пройдя круги ада, начинаешь понимать, что есть рай. Да и круги эти, окрашенные молодостью, издали кажутся красивыми и счастливыми...
- Я не могу юную девочку, выросшую под крылом заботливых родителей, поселить одну в доме с печным отоплением. Ей ведь надо еще в институт ходить, а с Песочной - это не так просто. А кто будет дрова рубить-носить? Вы ведь знаете, где буду я сам, - оправдываю я свой категорический отказ Дмитрию Николаевичу. ДН задумывается, ему уже не кажется предложенный вариант моего семейного очага таким блестящим. Тем более, что будут ущемлены люди, уже имевшие надежды на эту комнату в трехкомнатной квартире... Скрепя сердце, он принимает мой отказ, тем более, что я согласен ждать.
Я тоже успокаиваюсь: пронесло мимо чашу сию. Все не мило, все постыло. Быстрей бы в этот Ульяновск. Там опять начнется штурм, когда уже некогда будет что-то чувствовать и думать, а время летит семимильными шагами...
Начальство свое я недооценил: ДН и Шапиро меня явно, и притом - немедленно, хотят осчастливить. Не знаю, какие героические переговоры и уговоры им пришлось предпринять, но для меня выкраивают целую 15-метровую комнату в новом доме на шоссе Революции! Эту радостную весть мне объявляют Шапиро и Чернопятов вместе. По их лицам понятно, что они ожидают от меня, по крайней мере - радости. Не каждый из коренных ленинградцев мог бы похвалиться в 1956 году, что имеет на двоих целых 15 метров жилья в новом доме! А я ведь в Питере всего два года. На "гражданке" такого подарка я мог ждать десятилетиями, а то - и всю оставшуюся жизнь...
Вместо выражения радости, я тяжко задумываюсь, затем говорю отцам-командирам "нет". Этого они никак не ожидали: я просто оскорбил их, перечеркнул все усилия, плюнул в душу...
- Вы хорошо понимаете, от чего Вы сейчас отказались? - задает мне вопрос Шапиро после длительной паузы, в течение которой оба начальника рассматривали меня как привидение. - Какие отговорки Вы придумали на этот раз???
Не хочется бесконечно оправдываться, и я нагло перехожу в наступление:
- Эта комната ведь находится в общежитии из десятка комнат с одной кухней, - я знаю, о чем говорю. - Туда вы поселяете сверхсрочников. Я слишком хорошо знаю эту публику и их жен, чтобы поселять туда свою жену, совсем еще юную, не испорченную жизнью. Я же согласен ждать, может быть появится лучший вариант...
В советские времена, когда мясо не покупали, а доставали, был популярен анекдот. Отец говорит дочери:
- Не знаю, доченька, что мне с тобой делать. Майору, будущему генералу, ты отказала. Кандидату наук, будущему академику, ты тоже отказала. Кто же тебе нужен???
- Я, папенька, за мясника хочу выйти замуж!
- Гм-м... за мясника, значит... Не такая уж ты у меня и красавица!
Я исполнил роль привередливой девицы, и мои отцы-командиры с негодованием и удивленно рассматривают меня.
- Но я ведь согласен ждать, - примирительно успокаиваю их опять.
- Хорошо, будете ждать, - угрожающе произносит Шапиро. Я понимаю, что ему хочется еще добавить: "но дождетесь не скоро!". - Готовьтесь к Ульяновску, - добавляет он.
- Есть, готовиться! - пулей вылетаю я из командирской бани. Теперь обо мне, как о кандидате на жилье, забудут надолго. Жизнь продолжается...
С головой погружаюсь в срочную работу с чертежами. Меня грызет большущий червь сомнения. Синицу, бывшую уже в руках, я легкомысленно отпустил. Даже не отпустил, а высокомерно и нагло отбросил, оскорбив начальников, с трудом отловивших для меня эту синицу. Когда-то еще будет журавль, и будет ли после этого деяния вообще?
Не журавль, а птица непонятных очертаний и названия, сваливается мне на голову уже через несколько дней. Меня вызывает Шапиро. Испытующе оглядев меня, он говорит:
- Предлагаю Вам третий вариант: комнату 22 метра в малонаселенной квартире. Но - временно, сроком только на три года, на время брони хозяина. Поедете сейчас со мной и посмотрите комнату. Ответ надо дать сегодня. Если и этот вариант не подойдет, то Вам, очевидно, придется ждать времени, когда освободится, причем - полностью освободится, Зимний дворец...
На единственной легковой машине части мы едем через весь город в Автово, к таким знакомым местам, где начиналась моя питерская жизнь. На застроенной только с одной стороны улице Якубениса (кто такой?) поднимаемся на пятый этаж "сталинского" дома. Впрочем, тогда Хрущев только собирался испоганить города "хрущобами" и все дома еще были просто нормальными; "сталинскими" их назовут позже, чтобы как-то отличить от бетонных шалашей.
Шапиро сам нажимает кнопку звонка. Из-за двери раздается женский голос:
- Шура, ты? Привез?
Шура (Александр Михайлович Шапиро, подполковник, мой командир) привез только меня. Неужели именно меня здесь ждали? Входим в квартиру. Начинаю соображать, что здесь проживает семья самого Шапиро: жена, сын, тесть и теща. Они занимают две комнаты, третья предлагается мне. Я захожу туда, и у меня прямо дух захватывает. Просторная комната совершенно пуста, и от этого кажется огромной. Высокий потолок, дубовый паркет, большое окно и стеклянная дверь на балкон. Окна выходят в открытый двор на южную сторону, вдали просматривается моя "колыбель" - общежитие в доме-квартале на проспекте Стачек 67...
Я с радостью соглашаюсь. Ухоженная и вальяжная Мария Яковлевна, жена Шапиро, настороженно рассматривает меня, и недоверчиво спрашивает:
- Но Александр Михайлович предупредил вас, что это только на три года?
- Да, да, Мура, он все знает,- предвосхищает мой ответ Шапиро. - Значит, завтра Вы встретитесь с Туровым, хозяином этой комнаты, и оформите в МИСе договор. Вот вам телефон, договоритесь, где и когда встретитесь с ним. И не тяните кота за хвост: готовьтесь к отъезду в Ульяновск, а то Васильев, который вас очень любит, уже из штанов выпрыгивает...
На другой день в МИСе (Морской Инженерной Службе, которой принадлежит дом) мы встречаемся с Туровым, средних лет офицером с резкими чертами лица. Туров внимательно осматривает меня, задает вопросы - где учился, сколько служу. Кажется, результатами осмотра и опроса он доволен. Мы берем бланки договора аренды и начинаем оформлять договор.
Современному читателю надо пояснить ситуацию. Когда держава отправляла своего сына в длительную командировку - на Север, Дальний Восток, заграницу, - его жилплощадь "бронировалась", то есть сохранялась за ним, с одним условием: он должен был заключить договор с нуждающимся лицом о бесплатной сдаче бронированного жилья в аренду до своего возвращения. Шапиро добыл себе право представлять кандидатуры этих лиц: они ведь ставали его соседями по коммунальной квартире, то есть - одновременно проживающими на кухне, в ванной, туалете и коридоре. До меня Туров таким образом сдавал комнату М. А. Рыжову, гражданскому служащему нашей части. Сейчас Рыжов получил комнату этажом выше, и договор надо было заключать новый, чем мы и занялись.
- Где вы с женой сейчас живете? - между делом спрашивает меня Туров. Я объясняю ему, что моя жена сейчас учится в Киеве, а я сам - снимаю комнату у Нарвских ворот.
- А кто будет жить в моей комнате? - настораживается Туров.
- Как, кто? Я буду жить, пока жена не приедет.
Туров отодвигает от себя недописанные бумаги. Ему отчетливо видится то, о чем я могу только смутно догадываться:
- Нет, ребята, так дело не пойдет. Вы, монтажники, кинете свой чемодан, и уедете на годик. А у меня тем временем - комнату оттяпают. Вот мое твердое условие: или у тебя здесь будет жить постоянно жена, или мы никакого договора не заключаем!
Туров беспощадно вскрывает мой замысел: кинуть чемодан в пустую комнату, и смотаться на годик-другой. Но умыкать чужую комнату я и в мыслях не имел. Туров мне объясняет, что я - пешка на этом поле брани за жилье, которое собираются у него отнять совершенно другие лица. Оказывается, существует закон, что если в забронированном жилье никто не проживает, а главный наниматель не появляется в нем более полугода, то ордер на такое жилье аннулируется и выдается новый, сами знаете - кому.
Я огорошен и расстроен. Что мне делать теперь? Опять отказаться от предложенного третьего варианта, на который я уже согласился? Да потом со мной никто даже разговаривать не станет о жилье! Уговаривать Турова бесполезно: он прекрасно понимает замысел Шапиро. Меня на годик-другой загоняют на дальнюю окраину Российской империи. Затем доказывают, что прописанный в комнате офицер не появляется в ней более года (или полугода), со всеми "законными" последствиями для него. Если даже "последствия" не состоятся, то семья Шапиро будет спокойно жить года два-три фактически в отдельной квартире. Позже мне станет известно, что именно Шапиро "устроил" соседу по коммуналке Турову длительную командировку на Дальний Восток, когда поцапались их жены. Именно Шапиро выбил для договорника-соседа Рыжова другую комнату, надеясь остаться в квартире одним хозяином. Приезд Турова спутал все карты. Вариант с моим "вселением" все возвращал на круги своя, и позволял Шапиро выиграть время.
Я тяжко задумываюсь. У меня нет никакой возможности с достоинством и без потерь выйти из создавшегося тупика. А главное - у меня нет времени для этого: надо ехать в Ульяновск. Туров великодушно бросает мне спасательный круг:
- Я буду еще в Ленинграде недели две, и могу в это время ждать. Если ты за это время привезешь жену, которая здесь будет жить постоянно, а не мотаться тоже по командировкам, - я подпишу с тобой договор.
На этом мы расстаемся. Как говорится: спасибо за доверие, но что я могу сделать? Если забирать Эмму в Ленинград сейчас, то придется объявляться ее родителям, что я частично, с благими намерениями, но все же - нарушил наш договор на речке. Если все оставить, как есть, - значит потерять всякую надежду на какое-либо жилье на неопределенное время. Куда ни кинь - всюду клин. А времени на особые раздумья нет: надо мной висит Ульяновск и две недели туровского ультиматума.
После тягостных размышлений принимаю решение: воссоединяться с женой. Родители должны смириться. Да и шило нашей женитьбы когда-то должно вылезти из мешка. Потеряв же это жилье, мы можем потерять наше будущее.
Решение принято. Начинаю действовать. Время начинает уплотняться или, если угодно, - растягиваться, короче - оно стает очень ценным и насыщенным. Вечером пишу покаянное письмо родителям Эммы с извинениями, объяснением сложившейся ситуации и просьбой (несколько - запоздалой) о благословении нашей женитьбы и согласия на переезд Эммы в Ленинград. Письмо отвожу на Витебский вокзал и отдаю в почтовый вагон поезда Ленинград - Одесса. Дня через два моя бомба долетит до Брацлава...