Мельникова Юлия Владимировна : другие произведения.

Доктор Барченко

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман-лабиринт о мистике и писателе Александре Барченко (1881-1938), сотруднике "оккультного" отдела ОГПУ/НКВД Сейчас бы это назвали - байопик, но я таких слов не знаю
  љ Юлия Мельникова, 2009-2011
  
   Артефакт. ("Доктор Барченко")
  
  Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
  А жизнь людей - мгновенна и убога.
  Но все в себе вмещает человек,
  Который любит мир и верит в Бога.
  
  Н.С. Гумилев. Фра Беато Анджелико.
  
  1. Елец Орловской губернии. "Тайны Изиды".
  В то утро Саша Барченко проспал и опоздал на первый урок. Если бы он тогда проснулся вовремя, может, все пошло бы по-другому, а мне стало б не о чем сочинять роман, но, выскользнув из-под нагретого одеяла, посмотрел на часы фирмы Буре. Они показывали 8.30. Уже идет латынь...
  Наскоро собравшись, суматошно съев булку со стаканом крепкого чая, гимназист нацепил тяжелый ранец, набитый чем угодно, только не учебниками, и побежал. К счастью, от дома Богушевского на Торговой улице, где жила семья нотариуса Василия Ксенофонтовича Барченко, до уездной гимназии недалеко. Сокращая путь, он свернул во двор, называемый Печатным из-за примостившейся там типографии чеха Нитке.
  Неожиданно Сашу схватила за ранец чья-то злая рука. Существо, которому она принадлежала, распространяло вокруг себя тошнотворный, хорьково-серно-козлиный запах. Земля не держала кривые ноги полусумасшедшего морфиниста по кличке Типограф. Нитке привлекал его для набора левых заказов, а когда левую продукцию долго не заказывали, морфинист лихорадочно распродавал краденые книжечки, навязывая их первому попавшемуся. Он смотрел на гимназиста неодобрительно.
  - Пустите, запищал Саша, пустите! Я на урок спешу!
  - Двугривенный давай, - зашипел морфинист, - а за эту я тебе вот такую книжечку. Типограф повертел перед носом сконфуженного Саши брошюрой, напечатанной на дешевой серой бумаге.
  Посредине грязновато-смазанной обложки красовалась раскрытая мужская ладонь с женским, изящно подчерненным глазиком. По углам ее переплетались кобры, звезды и цапли, больше похожие на дятлов.
  Он неохотно расстался с двугривенным. На второй урок Саша Барченко все-таки успел. Развернул книжечку под партой, прямо на истории. Она называлась "Тайны Изиды", принадлежа к тому сорту оккультной литературы, которая усердно издавалась на рубеже веков, а затем благополучно исчезла, пойдя на заворачивание пайковой селедки и на растопку железных печек. В ней рассказывалось все и понемногу - изумрудные скрижали, Гермес Трисмегист, атланты, живущие в пустотах под пирамидами Гизы, тибетские ламы, спящие последние пять тысяч лет...
  С тех пор Саша Барченко жил сразу в двух измерениях. В одном он старательно исправлял свои двойки и тройки, поражая учителей внезапно проснувшейся тягой к знаниям, в другом - читал оккультные журналы и брошюрки, прячась зимними вечерами со свечными огарками на веранде. Молчаливой свидетельницей Сашиного чтения оказалась только молодая юркая мышка, осторожно высовывающая любопытный носик из своей уютной норки. Он поглощал все - от дешевых, пачкающих руки типографским свинцом книжечек по хиромантии и прикладной магии до солидных востоковедческих трактатов, которые приходилось заказывать по каталогам из Москвы и Санкт-Петербурга.
  Среди знакомых елецкого нотариуса был разоряющийся помещик Бунин, когда-то подтверждавший у Барченко старую купчую. Однажды Бунин пришел к ним в гости не один, а с младшим сыном Ваней, учившимся в Ельце. Пока отцы вели скучные деловые разговоры о векселях и закладных, сыновья играли в "железку" . Ваня Бунин неизменно выигрывал.
  - У тебя рука легкая! - возмутился Саша, хоть бы раз для приличия проиграл!
  - Я не нарочно, оправдывался тот, я не хочу, а все равно получается.
  - А ты заставь себя - посоветовал ему Барченко, и давай по новой.
  Но Бунин опять выигрывал.
  - Магнетизер ты, что ли? - обиделся Саша, притягиваешь! Покажи правую руку!
  Ваня безропотно протянул ему узкую маленькую ладонь татарского князя. Никогда еще юный хиромант Барченко не видел настолько богатую узорами руку. Холмы, круги и линии создавали причудливую арабеску, расшифровать которую, наверное, сочла бы безнадежным делом даже искусная гадалка.
  Саша зажмурился. Линии переплетались, образуя латинскую букву N.
  В брошюрках о ней ничего не написано. Разве что сказать - это знак больших свершений, наполеоновский размах личности...
  О премии шведского сумасброда Нобеля, которую получит Бунин, Барченко тогда еще не знал, как и того, что лауреат вступает в круг с N в центре.
  - А теперь твою руку - сказал он Саше, листая лежащий рядом "Оракул".
  На ладони Бунин нашел знаки долгих странствий и печальный намек на трагическую смерть, которая, если верить линии жизни, заберет Сашу едва ли не в самом расцвете сил. Они до отупения сверялись с "Оракулом", бегали за другими книжечками по хиромантии, так и не выяснив, в каком обличии следует ждать Сашину смерть, будет она бледной строгой женщиной с распущенными волосами или небритым суровым палачом, нервно протирающим свои орудия.
  Вечер кончался, Бунины уезжали. Отец обнял Сашу, сказав - все эти типографические "Изиды" и "Оракулы" не доведут тебя до добра!
  - Знаете, на что он потратил пятирублевку, подаренную дедом? На трактат Сент-Ива д"Альвейдра о каком-то пропавшем царстве!
  Помещик Бунин улыбнулся, ответив, что и его сын берет в соседнем имении редкие масонские книги екатерининской поры, особо любя старинную "Энциклопедию эмблем" Амбодика.
  - Ей же еще Тургенев увлекался - заметил нотариус Барченко, занятная книжица, чтение Амбодика развивает фантазию. Но, боюсь, это ему боком выйдет.
  ... Над Россией царило очередное поветрие - нет, не чума и не холера, а спиритическая лихорадка. Умные и глупые, молодые и старые, богатые и бедные - все, словно находясь в гипнотическом оцепенении, ринулись вызывать духов, вертя круглые столики, пытаясь расшифровать "голоса оттуда". Не минуло оно и уездный город Елец. Субботним вечером в доме инспектора Полозовского собралась мрачная (сейчас сказали бы - готическая) компания гимназистов. Верховодила ими на правах хозяйки средняя инспекторская дочь, Лида, провалившая недавно экзамены по итогам седьмого класса. Она нервно курила китайские сигары, взятые из секретера старшей сестры, курсистки Сони, и, пока родители уехали в гости, решила поиграть в "мистический салон". Гимназисты, правда, пришли не те, мальчишки зеленые, в том числе и бывший двоечник, переделавшийся в зубрилу-отличника, Саша Барченко, да друг его, Дима Кузнецов, ребенок ребенком. Обиженная Лида решила их попугать, но не просто для забавы, а чтобы запомнили надолго.
  Гимназисты сели на венские стулья вокруг изящного овального столика на львиных гнутых лапах. Книжечки, которые они тогда читали - та же "Магнетическая магия" Каанье, или "Пневматология" де Мирвиля - расходились в советах, какой формы стол лучше подходит для общения с загробным миром. Но за прямоугольным столом, стоявшим в столовой, было б неудобно: там гремела, наводя чистоту, прислуга, а вызов духов требует полного сосредоточения на своей просьбе. Сосредоточишься тут, когда ящики буфета выдвинуты, везде тазы, ведра, тряпки...
  Они закрылись в гостиной и начали. Сквозь плотно задернутые шторы - так
  рекомендовал им "Догмат и ритуал высшей магии" Элифаса Леви - не проникал свет уличного фонаря. Свечей не зажигали. Лишь наверху, за чердачной балкой, хлопала крыльями сидящая на гнезде голубица.
  Страх темноты, выползший из детских кошмаров, неожиданно проснулся в юных "спиритах".
  Но отложить разговор с потусторонним уже нельзя: именно сегодня замечательная ущербная луна, и день во всех календарях обещался быть нехорошим. Тьма, в которой они сидят, взявшись за руки, сомкнувшись наподобие оккультной цепи посвященных, нагнетает ожидание страшного.
  - Мама! - хочет закричать Лида, но тут же спохватывается: ей уже 15 лет, не маленькая.
  Дрожит, тщетно пытаясь скрыть испуг, недоросток Дима Кузнецов.
  - Дух, вопрошает замогильным голосом Саша Барченко, ты здесь? Если ты уже покинул свои адские чертоги, дай нам знать постукиванием тарелочки или каким-то иным образом.
  В столовой падает чугунная утятница.
  - Начинается, шепчет Лида, и ее острый коготь больно впивается в большой палец Саши.
  Тарелочка подает знак - она стала мелко, но заметно вибрировать.
  - Дух здесь! - радостно восклицает Барченко. Раз пришел, то назовись.
  Кем ты был в своем земном странствии, замогильный пришелец?
  Блюдце общими усилиями очумевших гимназистов начинает вертеться, останавливаясь, когда нанесенная чернилами буква приближалась к черной стрелке. Дима Кузнецов записывал их, чтобы потом, когда верчение кончится, сложить в слова и предложения. Блюдце резко замерло.
  - Читай слова духа - приказала Лида.
  - Я, Щ, Ж, П, Д, Э - произнес Дима.
  - И как это понимать? - удивился Саша.
  - А, догадываюсь: был у нас учитель чистописания, Щевелев, он года три назад от чахотки помер. Помните, он все время всем рассказывал, что на курорт деньги копил, жалованья тратил только треть? Расклад такой: я - Щевелев, живу под домом Экермана.
  - Очень даже может быть, согласилась Лида, дом Экермана построен на старообрядческом кладбище, правда, его закрыли давным-давно...
  - Постойте, но ведь Щевелева похоронили на Андреевском погосте, я был на похоронах, возразил Дима Кузнецов.
  - Значит, это не Щевелев - вздохнул Барченко. Давайте прочтем с другого конца: Э, Д, П, Ж, Щ, Я. Обычно мир духов пишет все справа налево.
  Но прочесть с другого конца "послание иного мира" им не удалось.
  Внезапно Лида закричала, визжа и отбиваясь - дух, дух!!! Он царапается!!! Ай!!! Когтищи!!!
  В ужасе вызыватели духов побежали из гостиной, сбивая, толкая друг друга. Дима уронил венский стул, он упал на Сашу, ударив его по ноге. Хаос усугублялся кромешной темнотой - гимназисты в тот момент отдали бы все за самую маленькую церковную свечку, чтобы только осветить пути отступления от "духа".
  Когда неудачливые спириты нашли в себе смелость заглянуть в гостиную, их взору предстала смешная картина. Под овальным столом, оказывается, спала любимая кошечка Лидиной мамы, кремовая персидка Люля. Нечаянно, боясь козней "духа", Лида наступила ей на хвост, и глупое животное не нашло ничего лучше, как с яростным шипением кинуться царапаться.
  Спиритический вечер был безнадежно испорчен.
  - Никакие это не духи, а нервная болезнь - сказал Саша Барченко, когда в следующий раз его позвали на "столоверчение". Подумаешь, диванной кошки испугались! Сильнее всего его задело, что волнительное предвкушение запредельного обернулось провинциальной пошлостью.
  Этот случай не выбил гимназиста из мистической колеи, как бывало со многими его предшественниками, но заставил навсегда охладеть к столоверчению. Беседы с духами стали казаться такими глупостями на фоне его дальнейших оккультных поисков и открытий, что даже вспоминать о них
  не хотелось.
  
  
  
  ... Есть дети, безоговорочно верящие старшим, какую бы чушь они им не плели. Барченко, напротив, был недоверчив до невозможности. Везде и всюду он подозревал обман, стараясь во что бы то ни стало докопаться до истины. Прекрасно зная, что истина редко лежит где-то рядом, и до нее придется рыться целую жизнь, и, наверное, даже после смерти тоже, он не собирался останавливаться.
  Однажды, когда отец уехал в Орёл на губернское совещание (или, как тогда модно говорить, съезд) нотариусов, Саша остался дома один. Привыкший к большому, дружному, шумному семейству, к играм с братьями и сестренкой, он быстро заскучал. От нечего делать начал слоняться по скрипящим половицам родительской половины. Заглянул в мамину комнату, понюхал флакончики французских духов, чихнул от белой пудры, нечаянно уронив черепаховый овал, запустил руку в ларчик с украшениями, раскрыл зеркальный шифоньер, пахнувший страусовыми перьями и нафталином. Примерил горжетку. Все не то! Тогда Саша вспомнил: очень давно не заглядывал в кабинет отца, где, помимо разных бумаг, сборников законов и юридических журналов, хранились диковинные вещицы. Например, дедова резная перламутровая табакерка, которую уездный священник дал маме в приданое, высыпав табак. Или ножички, инкрустированные рогом. А старинные нестреляющие пистолеты! Так приятно детской ручкой нажать на их тугие, холодные курки, представляя себя Пушкиным, убивающим Дантеса!
  Заигравшись, Саша нечаянно нажал скрытую пружинку секретера, и его неожиданно ударил в локоть маленький потайной ящичек красного дерева.
  Никогда еще он этого не видел. В ящичке лежала лихо скрученная, изъеденная жучком бумага. Дешевые чернила пропечатались на ее изнанке мелким, растянутым почерком. Написано было по-польски. Саша не удивился этому: отец был выходцем из малороссийской шляхты, которую несколько веков подряд старательно ополячивали. Он стал читать, но чем дольше погружался в слова, тем меньше понимал.
  Бумага оказалась свидетельством, выданным ксёндзом некому Аврааму Исаевичу, жителю городка Бары, в том, что он добровольно принял святое крещение и присоединился к римско-католической церкви "чистыми помыслами, только о спасении заблудшей души заботясь".
  Саша удивился: зачем отцу понадобилось прятать в тайничок свидетельство о крещении какого-то Авраама Исаевича? Что он ему, родственник, что ли?
  Только потом, несколько лет спустя, когда повзрослевший гимназист стал рассуждать о происхождении своей фамилии, он вспомнил эту бумагу в ящичке красного дерева и связал название городка Бар с фамилией Барченко.
  Кроме бумаги, на самом дне ящичка валялась необычная серебряная игрушка (для Саши все тогда было игрушкой), выкованная в виде сморщенного, маленького лимона. Эта "игрушка" стала первым артефактом, попавшимся ему вроде бы случайно. Наигравшись, мальчик свернул бумагу, запрятал лимон туда, где его нашел, но ящичек почему-то упорно не желал убираться в секретер. Саша долго дергал его, придавливал, и только совсем отчаявшись, нащупал кнопочку. Нажал - и ящик плавно вошел в нутро секретера, словно его никогда и не бывало.
  Несколько раз порывался спросить у отца, чьи же это лимон и бумага, но боялся, что ему достанется: все-таки лез в кабинет без спроса, баловался пистолетиками, открыл тайничок. Если эта мысль приходила к Саше, он начинал от нее отмахиваться, придумывая, что родители ничего не знают про тайничок, а секретер купили у прежних жильцов, это их тайна.
  
  
  
  
  
  
  
  
  2. Санкт-Петербург. Венгерский герцог З.
  ... Седьмой класс Саша Барченко закончил с отличием: даже по трудному греческому языку умудрился получить пятерку. От замкнутого двоечника, коллекционера дохлых ворон, второгодника, выраставшего из форменного серенького мундира настолько быстро, что портной приходил в замешательство, никто не ожидал такого взлёта. Учителя поражались.
  - Слава Тебе, Господи, исправился! Поумнел, осознал, что негоже родителей мучить! - тихонько молилась мама. И пожертвовала на оклад чудотворной иконы, покровительницы школяров, свои изящные золотые часики.
  На семейном совете отец, чьи дела в нотариате неожиданно пошли в гору, предложил наградить сына переводом в столицу, в классическую гимназию Санкт-Петербурга. Там, у лучших учителей, Саша должен провести последний, восьмой класс и получить аттестат, открывающий дорогу в столичный университет, который когда-то закончил Василий Ксенофонович Барченко. В сыне он уже видел блестящего адвоката.
  Из Елецкой гимназии - не настолько уж и плохой, но безнадежно скучной, косной - студентами становились немногие. Когда как блистательный Петербург! Он давно об этом мечтал. В столице были большие книжные магазины, знакомые гимназисту только по увесистым каталогам.
  Сотни книг по мистике, эзотерике и восточным религиям манили Сашу.
  Там жили люди, способные его научить главному, открыть глаза, найти смысл жизни. Провинция казалась тиной, а Питер - светом, куда рано или поздно хотели уехать.
  Его поселили на квартире у знакомых отца, недалеко от гимназии. Так удобнее, дешевле и проще следить за всем, чем он увлекается.
  Больше всего на свете родители боялись политики. Страху добавила история со старшим сыном помещика Бунина, который вдруг резко перестал навещать гостеприимный дом Барченко, безвыездно засев в деревне. Случайно, из газет, они узнали, что студент Юлий Бунин арестован по политическому делу и осужден на ссылку.
  Родители задумывались над тем, как уберечь своих талантливых детей от попадания в революционные сети. Ведь если аполитичнейший помещик Бунин не смог защитить сына "от идей", что же тогда он сможет противопоставить болезни времени?
  - Пусть Саша сам поживет в столице, в этом осином гнезде, чем от уездной тоски влезет в дурную историю, подумал отец, и посылал ему деньги, непременно приписывая, что это на театры, выставки и прочие развлечения.
  Но Барченко в театр не ходил. Зато купил с тех "лишних" денег роскошно изданную "Энциклопедию франкмасонства" на французском языке, тяжелую и темную, как гроб. Тома ее лежали под письменным столом, пугая своим видом добродушную квартирную хозяйку. Когда по средам и субботам прислуга устраивала там большую уборку, гимназисту пришлось уносить в коридор своих франкмасонов, а заодно - выбеленный человеческий череп, китайский драконий подсвечник и нефритовый, из двух идеальных половинок, шар. Вскоре к ним прибавились новые иностранные журналы оккультной тематики, а так же неплохая коллекция масонской литературы екатерининской эпохи.
  Впрочем, хорошая учеба для него оставалась главной. Даже знакомство с одним полупомешанным аристократом, венгерским герцогом З., не помешало Барченко идти к золотой медали. Встретились два суматошных мистика совершенно случайно: герцог искал репетитора по русскому языку и другим предметам. Это был едва ли не вопрос жизни и смерти, ему, переростку, два года назад исключенному из гимназии за шутку над директором, пришлось сдавать экзамены сразу за несколько классов. З., будучи родом откуда-то из Австро-Венгрии, то ли Галиции, то ли Трансильвании, свободно болтал на 6 языках, но в русском делал позорные ошибки. В Россию его привез дядя, покровитель закарпатских русин, конфликтовавший с Веной, но обретший понимание в Санкт-Петербурге. Учебе племянника в одной из лучших российских гимназий придавалось самое серьезное политическое значение, и подводить родину никак нельзя.
  Общаться с герцогом из-за акцента казалось мучением, и поэтому З. подкарауливал в гимназическом коридоре какого-нибудь приезжего, чтобы тот согласился давать ему уроки. Барченко он припер к тусклой стене и вырвал согласие, плетя что-то про злого отца, готового лишить наследства, про трудности русского письма и одиночество иностранца. Сильное коверканье русских слов напрягало, многое в речи герцога ему было неясно, но Сашу всегда тянуло к необычным людям, чудикам, душевнобольным.
  Он мог часами с ними разговаривать и совсем не тяготиться их ненормальными речами, в каждом ища что-то интересное для себя. Возможно, его смутил титул - все-таки в Ельце герцоги не жили, или надеялся перенять от З. труднейший венгерский язык?
  Герцог - ровесник Барченко, тоже принадлежал к породе вечных искателей. Они обрадовались знакомству и быстро подружились. Барченко взял на себя ответственность за этого неуверенного и нерасторопного юношу. С октября и до мая гимназист выпускного класса, после долгого заучивания ответов на билеты, приходил к герцогу в роскошный номер гостиницы, пытаясь научить его правильному русскому языку. Иногда до позднего вечера, даже по субботам, воскресеньям и праздникам, он заставлял З. писать под диктовку из грамматики Смирнова банальные фразы вроде "Россия - наше Отечество" или "смерть неизбежна". Когда герцога уже начинало тошнить, а в глазах роились мушки, он поднимал вверх руки, приговаривая: довольно, Искандер! Почему он звал репетитора Искандером, Барченко так и не добился. Наверное, из-за любви герцога к походам Александра Македонского, коего сумасброд записывал в свои родоначальники.
  Герцог придерживался оригинальных убеждений - он не исповедовал никакой религии, но и не терпел атеизма. Каждый год своей жизни З. посвящал изучению какой-нибудь духовной традиции, уверяя Барченко, что, когда найдет свое, поверит в это. Начал он с католичества, потом всерьез штудировал протестантизм в разных его направлениях, а в тот год пытался выяснить, что же такое иудаизм.
  Если с католиками и протестантами у З. не возникало никаких затруднений - он воспитывался в католической семье, лето проводил в галицийском имении, вокруг которого попадались сотни костелов, в столице завел знакомства с немцами-лютеранами - то раскрыть врата еврейской веры герцогу никак не удавалось. То, что он узнал по книгам, большей частью антисемитским, решительно не устраивало.
  Но посещать синагогу герцог, не обладавший восточной внешностью, боялся, друзей из еврейской среды, даже крещеных, у него не водилось. Лишь с помощью востоковеда, изучавшего когда-то древнееврейский, настырный герцог смог получить первые знания о Каббале. И пропал. Бедняга едва не свихнулся, рисуя дерево Сфирот на столе, стенах, снегу, песке, земле. Он кощунственно играл, комбинируя сакральные Имена.
  В планах герцога З. было напроситься в ученики к раввину, но затея безбожно провалилась - ни один из них не рискнул тащить на себе груз наставления иноверца. Тогда аристократ стал изучать Каббалу самостоятельно, и неизвестно, что стало бы с его психикой, если б год, отведенный на изучение иудаизма, не подходил к концу.
  Кое-чем герцог успел поделиться с Барченко. Оккультные кружки почему-то упорно обходили каббалистику, имея о ней самые примитивные представления. Мало кто владел древнееврейским и уж тем более арамейским языком. Поэтому гимназист жадно впитывал все услышанное от герцога. Особенно заинтриговала Барченко магическая сила шестиконечной звезды - магендовида. Герцог уверял его, будто, правильно вписав в магедовид еврейские заклинания, можно создать и разрушить бесконечное множество миров. Конечно, Барченко вовсе ни к чему было возиться с какими-то мирами, но сама мысль о мощном потоке энергии, спрятанной между двумя наложенными друг на друга треугольниками, очень ему понравилась.
  
  
  - Поэтому о ней мало пишут! - недоумевал гимназист, корпя над учебниками. - Если когда-нибудь мне посчастливиться завести дружбу с настоящим еврейским мудрецом....
  Герцогу З., кстати, впоследствии удалось завести приятельство с одним любопытным персонажем еврейского происхождения, поэтом, пессимистом Самуилом Викторовичем Киссиным, приехавшим в столицу из провинциального Рыбинска, надеясь поступить в университет. Казалось, будто он знает все наперед, но не решается прослыть Кассандрой. Герцог рассказывал Барченко об этом человеке не напрямую, а притчами. Так ближе.
  Притча о купеческом сыне Самуиле - молчальнике Муни.
  - Нет, я понял теперь: все бесполезно - проговорил стеснительно венгерский герцог З. Надо молчать, молчать и еще раз молчать, как учил Будда. Остальное - не более чем суета.
  - Скажешь тоже! - удивился Барченко.
  - Именно! Молчать проще, чем говорить. Кстати, я знал одного такого молчальника - добавил герцог.
  - Монаха? С Тибета?
  - Нет, вполне себе мирского. Поэта.
  - Никогда не видел поэта, давшего обет молчания! Если человек пишет, он умрет, не прочитав кому-нибудь своих стихов!
  - Поэтам труднее всего отказаться от себя самого, начал герцог З., но, похоже, ему это удалось. Молчальник Муни (такой мистический псевдоним взял себе Самуил Киссин) сочинял печальные декадентские стихи, его иногда печатали в маленьких журнальчиках, но это его не радовало.
  Напротив, с каждым новым стихотворением он чувствовал все углубляющуюся неземную тоску, такую, что хотелось бросить поэзию, запереться, закрыться, ничего не сочинять и не говорить.
  - Не поздравляйте меня с новыми публикациями, просил Муни, это все пустое, я не высказал и сотой доли того, что мечтал.
  Люди пораженно хлопали ресницами: надо же, все хотят попасть в журналы, пусть даже крохотные "Зори", а этот странный Муни огорчился, завидев там свои строки!
  Самым излюбленным занятием Муни было сидеть под дубом, поставив ноги в ложбинку между двух узловатых корней, вытоптанную свиньями, и смотреть вдаль, на расстилавшееся перед ним пшеничное поле. Наблюдать колыхание колосков, порхание птичек, клюющих недозрелые зерна, высматривать васильки, вспыхивающие неожиданными синими пятнышками, поднимать голову вслед за облаками. К Муни прилетали фантастические картины: однажды он живо представил, что сеятель рассыпал драконьи зубы...
  И странные взошли химеры:
  Их стебель ломок, цепок хвост.
  И я в отчаянье без меры
  Гляжу на их проворный рост.
  Вчера какой-то ком паучий,
  Лишь пыльно-бархатный налет,
  Сегодня тянет хвост колючий
  И головы и лапы вьет.
  Какие странные уродцы!
  Осклаблена, зевая, пасть.
  Я сам же выкопал колодцы,
  Чтоб им от засухи не пасть.
  И сладко ранит, сладко манит
  Рать полустеблей, полузмей.
  Мой взор уставший не устанет
  Следить за нивою моей.
  Колышется живая нива,
  Шуршит и тянет языки.
  По ветру стелется лениво,
  Пищит и стонет от тоски.
  
  - Муни прочел мне этот отрывок. Сначала решил, что это - о сорняках: они действительно могут быть и комом паучьим, и хвостом колючим. Но потом он мне признался, что задремал под дубом и увидел во сне серые поля будущего - сказал герцог З.
  - Поля будущего?
  - Да. Якобы их нарочно засеивают всякими причудливыми уродцами, квадратными ягодами, полу-стеблями полу-змеями, искусственно выведенными сумасшедшими ботаниками.
  - Понимаю, почему Муни предпочел молчать. Современники его никогда бы не захотели слышать, даже нам сейчас его стихи кажутся странными - ответил Барченко. Иногда лучше молчать, нежели умножать глупости. Их и без нас скажут...
  - Помолчим - предложил венгерский герцог.
  - Помолчим - согласился Барченко.
  Но долго молчать все равно не вышло.
  В мае герцог З. успешно сдал все экзамены за седьмой и восьмой классы, получил долгожданный аттестат и уехал на лето в Вену. Политические интриги, мешавшие его возвращению, растаяли, а отец настолько обрадовался удачному завершению всех мытарств, щедро одарил репетитора.
  Напоследок искатель истины посоветовал ему продолжить обучение не в столице, как того желали родители, а в Казани.
  - Искандер, у меня в Казанском университете друг отца есть хороший, преподает анатомию, педант, конечно, маниак от науки, живность видит лишь в разрезе, но человек доброй души. Иди на медицинский факультет, он тебе поможет во всем. Еда в Казани дешевле, климат здоровее, а главное - студенты имеют полное право посещать занятия и по востоковедению.
  Арабский, персидский выучить - пожалуйста! Преподаватели отличные, шикарная библиотека, вплоть до средневековых рукописей.
  - А вы? - спрашивал Барченко, в Вену учиться поедете?
  - Не знаю еще - отнекивался мятежный герцог, в Казань я через пару лет приеду, наверное.
  - Когда "год магометанства" будет? - усмехнулся репетитор.
  - Ага, улыбнулся З., увидимся еще!
  И Барченко поехал в Казань.
  3. Казань. На медицинском факультете.
  Казань встретила Александра Барченко тишиной. Сойдя с поезда, он ожидал пестрых картин Востока - мулл в зеленых чалмах, татарских женщин в дырчатых белых платочках, пузатых купцов и мальчишек, торгующих с подносов персидскими конфетами. Но на вокзальном буфете ему со скрипом налили стакан кипятку из большого самовара. Ни булок, ни бисквитов, ни даже бутерброда с сыром.
  - Что ж с провизией-то у вас, удивился будущий студент, ничего нет?
  - Ждите до захода солнца, невозмутимо ответил ему разносчик-татарин, постимся мы. При дневном свете ничего кушать и пить нельзя-с.
  - А, понимаю, сказал Барченко.
  - Есть же русские лавки, буфеты, ресторации - добавил другой татарин, там можно купить и сейчас. Это у нас, татар, до темноты вся торговля замерла.
  Он приехал не совсем вовремя - но подавать документы в университет было еще не поздно. Просидел долго в Ельце, подтягивал сестру Олю по математике и химии, отец его не торопил. И вот теперь уже осень...
  Оживление началось, как только стемнело. Зажглись огни лавок, стал бродить народ, кривоватая Сююмбике манарасы (башня ханши Сумбики) исторгла из своих узких окошек ворон и нетопырей. Луна висела круглым зеленоватым сыром, ее свет падал на балкон второразрядной гостиницы, куда на пару дней приткнулся Барченко.
  Документы его приняли сразу, и, слегка опоздавший к началу занятий, новоиспеченный студент вошел в аудиторию. Волноваться ему не приходилось - фамилия Барченко упоминалась еще в первых списках зачисленных, а что припозднился на три недели, были на то неотложные семейные дела. Первая лекция читалась по общей физиологии. Многое он уже знал из книг, что-то упоминалось в немецких журналах.
  
  
  
  Но затем - практикум в анатомичке. С ужасом он смотрел на дотошно разделываемый труп женщины, на красное, опутанное синими венами мясистое сердце, что держал в руках анатом, друг герцога З. Раскладывались по эмалированным емкостям почки, печень, трещали сухожилия и кости. Настал черед мозга. Аккуратный спил черепной крышечки. Сияет серая волнистая масса. Барченко держался.
  Если мне станет дурно, в тот же час выгонят - переживал он.
  Но дурно ему стало не от крови.
  - Душу видели? - спросил, разделавшись с усопшей, бородатый анатом.
  - Никак нет, господин профессор - хором ляпнули студенты. Кто-то противно захихикал.
  Барченко побледнел.
  - Осмелюсь сказать, господин профессор, произнес он, не чуя ударов собственного сердца, - душа человеческая есть эфир, невидимая, нематериальная субстанция. Ее вряд ли можно обнаружить при анатомировании тела. Не исключаю, что лет через сто ученые изобретут тончайшие приборы, которые подтвердят или опровергнут присутствие этой субстанции. А пока мы не вправе об этом судить...
  Все удивились.
  - Скажите, любезнейший студент, извините, забыл фамилию...
  - Барченко - подсказали ему.
  - Да, Барченко - произнес профессор, вы раньше учились в семинарии или в медресе? Неужели вам неизвестно, что современная наука полностью рассталась с религиозными суевериями, и отрицает существование души? Это жалкое наследие средневекового мракобесия...
  - Я не попович, тихо ответил Барченко, и прекрасно осведомлен о последних тенденциях в мире естественных наук. Я читал Дарвина, Геккеля, еще раньше познакомился с учением Ламарка. Но если что-то еще не известно ученым, не стоит утверждать, будто этого нет.
  Кстати, об этом есть спорная статья в июльском номере "Немецкого научного обозревателя", профессора Клейне, называется "Теология и естествознание: борьба или общность?".
  - Я еще не читал статью профессора Клейне, смутился анатом, седьмой номер этого журнала не пришел в университетскую библиотеку...
  - Тяжело тебе будет, пожали Барченко руку новые друзья. Раз анатом тебя в семинаристы записал, придираться станет через день.
  - Для этого я и приехал, улыбнулся он.
  В Казани интересно жить. Помимо занятий на медицинском факультете, Александр бывал (если позволяло насыщенное лекциями и практикумами расписание) у востоковедов. Затесавшись на самом краю большой аудитории, он, прикрытый чужими спинами, жадно вслушивался в арабскую или персидскую речь, пытаясь прочесть нереально красивые, идущие справа налево, буквы. Сначала он мало что понимал, потом больше, наловчился, вникал двадцатитрехлетний, в известное десятилетнему татарчонку, запоминал сочетание букв с огласовками. Профессор выводил восточные узоры мелом на доске настолько изящно, что Александр невольно завораживался ими, представляя: ползет по зеленному лугу длинная-предлинная змея, а рисунок ее блестящей шкуры составляют эти странные буквы. Оторвавшись от мелодичной речи, заводившей его едва ли не в прострацию, Барченко встряхивался, спеша уже на свой факультет.
  Но, изучая неромантичное сердце в разрезе, видел в переплетении его кровеносных сосудов арабскую вязь, очень похожую на надпись у входа в казанские мечети. Оккультное наваждение не оставляло Александра ни на минуту. Он не научился делать правильные надрезы, предпочитая медицинскую теорию практике, а то и вовсе шел на анатомию с едва подавленным чувством отвращения.
  - Нельзя же так, нельзя подходить к человеку! - страдал он, наблюдая рассечение брюшной полости. Циники, афеи, материалисты!
  Здесь Барченко напоминал своего покойного деда, уездного священника бедной церквушки, тоже порицавшего вскрытие "ради науки" и считавшего анатомию богопротивной мерзостью.
  Казанское благоденствие обрушилось внезапно.
  - Барченко! - услышал он за спиной голос ректора, зайдите ко мне после лекций.
  - Да, господин ректор.
  Никаких претензий ни к успеваемости, ни к поведению университетское начальство предъявлять не должно. Может, плату вовремя не перечислил? Но деньги, присылаемые из Ельца, он вносит исправно.
  Барченко уверенно постучал в дубовую дверь. Ректор слыл тайным либералом, со студентами обходился вполне уважительно, по имени-отчеству, поэтому он решительно не понимал, чему обязан этому разговору в кабинете и обращению по фамилии.
  - Александр Васильевич, произнес ректор елейным голосом, я вижу, вы человек умный, высоконравственный, поэтому будем говорить на равных и начистоту (последнее слово ректор произнес неестественно). Вы в курсе недавних московских событий?
  Барченко растерялся. Политика его волновала мало, краем уха слышал о забастовках и баррикадах в Москве, и то из благонадежной прессы (нелегальных изданий не читал вовсе), из разговоров однокурсников.
  - Не совсем, господин ректор - ответил Александр после некоторой паузы, я стараюсь не интересоваться политическими новостями. Знаю лишь, что радикальные социалисты пытались свергнуть законный порядок, на улицах Москвы были перестрелки. Но разве это имеет отношение к учебе?
  - Самое непосредственное - сказал ректор. Россия в опасности, зловредные социалисты, финансируемые японской разведкой, угрожают государственному строю, общественному спокойствию и даже вынашивают планы уничтожения царствующей фамилии.
  Впрочем, вы это знаете и без меня. Но кто главные агенты влияния? Студенчество. Наш университет тоже стал осиным гнездом, где действуют сразу несколько запрещенных партий. Пока они лишь болтают о свободе, равенстве и справедливости, но у этой опасной черты легко перейти в стан врагов российской державы! Поэтому я обращаюсь к вам - помогите России преодолеть эти смутные настроения! Вполне по силам сделать небольшое, но крайне полезное дело - информировать меня обо всем, чем живет и дышит наше студенчество.
  - Простите меня великодушно, господин ректор, сказал Барченко, но мне об этом ничего неизвестно. После занятий я иду в библиотеку, и чем увлекаются мои соученики, не знаю. Если среди них и найдется социалист, то, извините, на лбу у него это не написано, к тому же всем подряд о своих взглядах они не говорят.
  Ректор вытащил из ящика стола белый лист бумаги, на котором тонким, витиеватым почерком фиолетовыми чернилами были выведены фамилии подозрительных студентов разных курсов и факультетов.
  - Кто-нибудь из них вам знаком?
  Барченко пробежался по списку глазами.
  - Никак нет, господин ректор, здесь в основном с последних курсов, а я пока на первом. Лично никого из них не встречал.
  - Немудрено, заметил ректор, они редко появляются на лекциях и практикумах, посвящая все дни политической борьбе. А вот Кача-Качинского Андрея вы, наверное, видите часто...
  Барченко ничуть не смутился.
  -Этот студент живет на квартире в одном доме со мной, но никаких личных отношений я с ним не поддерживаю. Здороваемся, изредка он у меня спичек просит или соли...
  - Но, пользуясь соседством, вы можете войти к нему в доверие! Это опасный революционер!
  
  - Господин ректор, слежка и доносы мне абсолютно чужды. Я интересуюсь религиозными учениями Востока, ни в одном из них не сказано, что надо следить за благонадежностью соседа по квартире. Непротивление злу насилием - мое кредо.
  Он удивленно смотрел на Барченко.
  -Значит, вы толстовец?
  - Я не толстовец, хотя проповедь графа Толстого и его книги произвели на меня большое впечатление. Но камзол на голубой подкладке носить не собираюсь, и 30 сиклей серебра мне тоже не нужны!
  - Ах, вот как? - ректор был смущен отпором. Даю вам три дня на раздумье, не согласитесь информировать - будьте добры покинуть Казанский университет. Нам такие святоши чистоплюйские не нужны...
  - Да зачем три дня, разозлился Барченко, уйду прямо сейчас, лишь бы не подличать...
  И ушел. Ректор, дабы не раздувать взрывоопасную историю (стояла весна 1905 года, первая послереволюционная, студенты бурлили), подписал прошение об оставлении университета по состоянию здоровья.
  Что было не совсем ложью - именно тогда у Александра от переживаний начались сильнейшие мигрени, он лежал пластом, сжав зубы, полдня, и долго еще не находил в себе сил подняться с постели. Ослабевший, обритый наголо по совету "медицинских светил", истомленный кровопусканиями татарских знахарей, Барченко неделю валялся на низенькой турецкой софе, боясь сообщить отцу о случившемся.
  Елецкий нотариус до позднего вечера ждал приезда сына, телеграфировавшего, что с ним в Казани случилось большое несчастье (какое именно, деликатно умолчал - да и не хватило денег еще на два слова), но, просидев в гостиной до половины одиннадцатого, потушил керосиновую лампу, лег спать. В час ночи залаяла соседская собака, заскребла когтями дубовую дверь кошка, кто-то настойчиво стучал медным кольцом дверной ручки.
  Нотариус вскочил в ночной рубахе и колпаке, зажег свечу.
  Александр стоял на пороге родного дома, бледный, заросший щетиной, но с обритой головой - и с саквояжем.
  - Отец, я ушел из университета - еле слышно прошептал он, прости меня, прости! Но я вынужден был так поступить!
  - Политика? - сурово спросил Василий Ксенофонтович.
  Свеча в его руке дрожала желтым огоньком. Суровые предчувствия душили его медленной анакондой. Господи, только не это, не это!
  - Я отказался сотрудничать с охранкой, ответил Барченко. Ректор требовал доносить на однокурсников, даже предлагал внедриться в тайное общество, следить за соседом по квартире...
  Свеча едва не упала на липовые доски пола.
  - За что, за что, ты можешь это мне объяснить?!
  - Ушел, чтобы сохранить свое честное имя. Выхода не было.
  - Но почему именно ты? - Василий Ксенофонтович спросонья мало что успел понять. Почему доносить предложили тебе, а не твоим приятелям? И где твои волосы?
  - Это знахарь меня обрил от мигрени. Отрастут!
  - Сейчас ты похож на беглого каторжника!
  - Даже соседская собака меня не признала, бесилась, чуть цепь не оборвала.
  - Ложись спать. Поспи, а утром поговорим.
  - До утра, отец. Ты не сердись на меня...
  Василий Ксенофонтович ничего не ответил. Тяжелый разговор откладывали вплоть до вечернего чая. Младших - и впечатлительную Оленьку - поспешили увести из столовой наверх, опасаясь скандала. Мама убрала от греха подальше старую яшмовую вазочку, всегда стоявшую на столе.
  Лица хранили скорбное выражение. Но, сколько бы Александр не объяснял им, что эта неприятная история в Казанском университете - чистая случайность, родители отказывались верить.
  - Ты подписывал с однокурсниками возмутительные бумаги, признавайся! - напирал отец, разные манифесты, прошения, петиции!
  - Ничего я не подписывал, в сотый раз оправдывался сын, однажды прихожу утром в аудиторию, а там ни души, забастовка. Я плюнул, раз такое дело, пошел шататься по татарским закоулкам, купил на обед большую ватрушку с творогом, ходил, жевал, потом опять в университет завернул, снова никого не увидел. Пошел домой, до вечера читал приключенческий роман. Про Индию, секту душителей. Больше ничего вспомнить не могу, день как день был, прошел незаметно.
  Говорили они до глубокой ночи. Василий Ксенофонтович упрямо не доверял сыну.
  - Бедный мальчик, бедный! Обхватив руками голову, будто б от невыносимой боли, мятущийся отец пытался понять, что же на самом деле произошло. Неужели сказалась горячая кровь? Ведь дед его, простой священник, был человеком резким, дерзким, даже отстранялся временно от служения за конфликты с вышеначалием. А дочь его отказалась идти в поповны, наперекор всему учительствовала в сельской школе. И вот их Саша, как же глупо получилось, как же глупо!
  Решено было подождать, пока скандал забудется, пережить весну и лето где-нибудь в забытой Богом провинции, глуше, тише, дальше Ельца, чтобы никакие сплетни не ударили по престижу нотариальной конторы Барченко.
  А затем, осенью - или даже на следующий год - Александр перейдет в другой университет, желательно на краю страны, где никто его не знает, и только на юридический факультет.
  Выбрали Юрьевский - переименованный из старинного Дерпта, с отличной кафедрой отечественного права, о которой еще Барченко-старший в пору своей учебы в столице слышал много хорошего. И языки! Там в ходу немецкий, подправишь, ведь сейчас в Германии всеобщий взлет наук, без немецких журналов пропадешь, вижу, ты со словарем читаешь.
  А мистические изыскания свои чтоб бросил! Никогда они еще пользы не приносили, один лишь вред да помрачение разума!
  Лишь бы не привлекать к себе лишнего внимания, Александр Барченко уехал из Ельца столь же незаметно, как и приехал, под покровом ночи.
  Полтора месяца поправлялся на тучных хлебах Малороссии, в имении родственников, ловил рыбу, загорал, ел шесть раз в день, непременно свежий хлеб, яйца из-под наседки, парное молоко, творог и сметану.
  Записал тетрадку украинских песен и сказаний "о старине", о гетманских кладах, правда, затем ее по рассеянности потерял. Помогал крестьянам косить сено, страдал, нечаянно разрезав надвое косой толстую гадюку, ночевал под яркими звездами. Но привольное житье вскоре наскучило. Барченко подался до осени в северные края, на Новгородчину. Почему именно Русский Север так манил его, ничем с этими землями не связанного?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  4. Боровичи. Салон предсказаний.
  В Новгородской губернии, среди топких клюквенных болот и мелких ручейков, обвиваемый узкой лентой реки Мсты, стоит городок Боровичи.
  Александр Барченко, не по своей воле оставивший Казанский университет, ехал в Боровичи третьим классом, в полотняном картузе и толстовке, с узлом из цветастого, бабьего ситчика вместо кожаного крокодильего чемодана.
  Книги - а их больше, чем десяток ситцевых узлов - ему пришлют с оказией через неделю. Свисток. Поезд остановился на деревянном, выкрашенном темно-красным, вокзале. Пассажир в толстовке и картузе сошел с перрона, увидел черную, злую козу, привязанную за рога к столбу. Коза мрачно щипала одуванчики. Барченко посмотрел на козу и, спросив у первого попавшегося прохожего дорогу, отправился искать старую мещанскую улицу, где ему обещала сдать комнату тетка давнего приятеля.
  Найдя себе пристанище и стол, приезжий тщательно побрился, надушился, переоблачился в "благородный" наряд. И, ловко водрузив на голову модный цилиндр (купил, чтобы фокусы показывать, а не форсить), отправился представляться полиции. Барченко хотел открыть в Боровичах гадательный салон, но не такой, какие открывают на ярмарках цыганки, а якобы оснащенный по последним достижениям науки.
  - Обыватель уже не пойдет в шатер, расшитый арканами Таро, с хрустальным шаром ценой в 3 рубля, черным котом и горящими свечами, рассказывал Барченко полицмейстеру. Но тяга ко всему непознанному с ростом образованности народа не исчезает, она принимает более цивилизованные формы. Я приехал в Боровичи, чтобы открыть "Салон предсказаний будущего", сеять не дряхлые суеверия, а подлинно научные знания.
  Полицейский, обязанный дать Барченко разрешение, медлил. Он не понимал, как это можно предвидеть события с помощью науки. Барченко пришлось прочесть ему краткую лекцию о психологии, физиогномике, теории вероятности и ряду смежных дисциплин.
  Ловко взяв руку полицмейстера, он определил, что тот по складу характера меланхолик, что работа ему не нравится, и он втайне надеется сменить затхлый участок на нечто более интересное. Полицейский расцвел, пораженный совпадениями, и подписал разрешение, забыв взять со студента положенный по закону сбор.
  Барченко это только обрадовало - в кармане у него было пусто.
  Открыв "Салон предсказаний будущего", ждал клиентов - и заодно думал, почему именно в русской провинции, вроде Боровичей, сложилось необъяснимое влечение ко всяким мистическим учениям, вызыванию духов и привидениям. Наверное, когда из века в век жизнь не меняется, когда ничего не зависит ни от самого человека, ни от властей, одинаково дурных, поневоле начинаешь обращать взор на потустороннее. Прибавьте к этому извечную слабость церкви, больше обращающей внимание на нужды власти, чем на небо, неграмотность и пороки священства, всеобщий распад религий, скуку зимних вечеров - говорил сам себе предсказатель Барченко, прислушиваясь к дверному колокольчику.
  Колокольчик затрещал, хлопнула дверь. Барченко встретил первого своего клиента, и раскрыл новую коленкоровую тетрадь. В нее на всякий случай, особо не доверяя памяти, записывал предсказания, чтобы потом проверить - сбудется или нет? Любопытно же встретить этого человека лет через 30.
  Свое будущее - не все, разумеется, а в общих чертах, Барченко видел ясно, решив для себя, что не станет об этом часто раздумывать.
  Единственной достопримечательностью городка Боровичи считался новенький, ажурного плетения, мост, спроектированный известным инженером. Все время, пока его строили, местные жители ходили смотреть, не упадет ли хрупкая конструкция, не прогнутся ли изящные змеиные плетения стальных балок, не прогнутся ли бетонные "быки", не обсыплется ли песчаный берег. Но ничего не прогибалось и не проваливалось.
  
  Плюнув, разочарованные мещане объявили мост "нехорошим", но все равно ходили по воскресеньям, после обедни, им любоваться. В остальные дни мост обходился без праздных зевак. Там назначили свидания, плакали в несчастье, а иногда пытались свести счеты с жизнью. Барченко был в Боровичах уже месяц, но все никак не привыкал к мосту, красивому и неуместному в заштатном городишке. Простой деревянный мосток смотрелся на Мсте куда лучше.
  Гулять по мосту он выбрался в третий раз. Подходя, Барченко не видел, что в хитром сплетении стальных лиан висела, зацепившись за брус руками, молодая и симпатичная девушка в бежевом платье. Он шел, стараясь ни о чем не думать. Просто прогулка. И тут прямо перед глазами оказалась эта висящая дурочка. Шляпка ее со страусовым пером упала на грязный парапет. Она хотела спрыгнуть, но боялась и откладывала, мелко стуча зубами от ужаса.
  - Знаете, кого вы мне напоминаете? - громко сказал Барченко, обращаясь к нерешительной самоубийце. Гигантскую летучую мышь! У них крылья одного цвета с вашим платьем и добрые, как у вас, серые глаза. Слезайте немедленно! Я вам говорю, мадмуазель, слезайте! Он не стоит прыжка в эту грязную Мсту, поверьте!
  Девушка, продолжая цепляться, покачала головой. Не слезу, сброшусь, читалось в ее взгляде.
  - И висите вы неправильно. Надо вниз головой, а не вверх. Так намного романтичнее...
  Барченко вспрыгнул на парапет.
  - Ради Бога, не разжимайте рук - сказал он. Я сейчас вас сниму.
  Молодой предсказатель ловко схватил оторопевшую девушку, и, оторвав ее онемевшие руки от нагретой стали, поставил на пешеходную дорожку.
  
  - Меня зовут Барченко Александр Васильевич, я сын елецкого нотариуса, потомственный малорусский дворянин. И студент-недоучка, бросил курс медицины в Казанском университете, перевожусь осенью в Юрьев.
  - Наталья А.
  Она была взъерошена, глаза красные, затекшие от слез.
  - Что ж, будем знакомы. Надеюсь, вы больше не будете висеть?
  - Буду - упрямо надулась девушка. Мне ничего не остается...
  Наталья размазывала слезы по загорелым щекам. Не понадобилось даже спрашивать ее, что случилось.
  - История ясная, сказал Барченко, но я знаю, что ничего из этого не получится. Дайте мне свою руку, не бойтесь!
  - Это зачем? - удивилась девушка.
  - Погадаю. Я пишу исследование о хиромантии, это мой практикум. Да вы же доживете до 72 лет! - поразился Барченко, ведя пальцем по длинной линии жизни передумавшей самоубийцы. Хоть триста раз прыгайте с моста, а останетесь живы! Если хотите, чтобы я прочел ваше будущее в подробностях, пойдемте в мой салон, это недалеко, за углом от бульвара.
  Гадание тремя способами стоит 50 копеек, одним - 20.
  - 50 копеек? Да у меня есть - ответила Наталья.
  Ужас! Иметь в кармане целый полтинник и устраивать смертоубийство! Это безумие. Или глупость, тоже вид безумия. У меня вот со вчерашнего дня ни копейки, но я на мосте не вишу.
  - А почему у вас ни копейки?
  - Отец осерчал на меня немного, человек он вспыльчивый, и пока не начнутся занятия в Юрьеве, на юридическом факультете, поклялся денег не присылать. До осени еще месяц. Живи, мол, как хочешь, пусть тебя древние маги кормят! Публика привыкла к цыганкам ходить, мимо моего салона.
  У меня гадание хоть и дороже, но зато по науке...
  
  
  .... Барченко перевернул страницу тетради, перерисовывая узоры с руки девушки. Нагадал ей счастья, убедил вернуться в родительский дом словно ни в чем ни бывало, соблазнителя забыть. 50 копеек перекочевали в пустой карман гадателя. Сегодня ему будет чем ужинать, и на свечу хватит.
  Это настоящая психология, размышлял Александр вечером, кто нуждается в утешении - утешаю, кому надо обещать перемен - обещаю. Почти церковный обряд! Глупо все устроено: я работаю за церковь, ободряю страждущих утопленниц, церковь занимается банковскими операциями, а потом булочники станут делать гвозди, и вместо кондитерской придется ходить за мармеладом в аптеку ...
  Если забраться в самую глубину губернии, можно попасть на брусничную поляну. Ранней осенью она вся кроваво-бордовая от множества твердых сухих ягод. Но Александр Барченко свернул в сторону. Он не любил прямых путей и протоптанных тропок. Где-то вдалеке гибло заброшенное имение, подаренное императрицей Екатериной отставному генералу. Наследники его промотали, теперь гектары пахотных земель, леса и барский дом с двором и пристройками, парком, оранжереей искал богатого покупателя. Унылый управляющий раскрыл въездные ворота. На человека с капиталом, присматривающего себе имение, Александр не был похож, но серьезное выражение лица и прямо-таки гипнотический взгляд заставили впустить его.
  Барченко интересовали масонские символы, разбросанные по всей старой усадьбе. Он уже понимал, что молоток, выдолбленный в колонне беседки-ротонды, вовсе не напоминание о ее строителях, а инструмент мастера ложи, инкрустированный слоновьей костью, ничуть не годный для забивания гвоздей. Лилии означают совсем не лилии, пеликаны, держащие в своих мешках рыбу - это образ наставника, держащего, словно в пеликаньем клюве, душу ученика. А каменная кузня никогда не знала в своих стенах ни мехов горна, ни жара раскаленного железа, ни кузнецов. В ней, выложенной восьмиугольником, собирались только вильные муляры.
  Чего они ковали? . Политические заговоры тесно переплетались со сборищами масонов, но отличить правду от лжи по прошествии стольких лет уже невозможно.
  Наткнувшись на медного грифона, изрядно позеленевшего, странник едва не закричал - на него уставились круглые глаза сбесившейся птицы, голая грифячья шея и пушистые крылья, приделанные к телу пантеры.
  - Какие сокровища ты сторожишь, грифон? - шутливо спросил Барченко, гладя его крылья, богатства твоих хозяев давно утекли, как вода из высохшего фонтана. Или я ошибаюсь? Есть еще тайны?
  Грифон не ответил. Руины восточного павильона, изображавшего монгольский шатер, украшали девы с кошачьими головами.
  Презренная эклектика: шатер и Египет! - промелькнуло тогда, и где же ваша азиатская мудрость, тайные братья?
  В кустах колючего шиповника Барченко подобрал почерневший от сырости масонский значок - с буквой G и лучащимся треугольником.
  Все равно он никому не нужен, подумал он, и сунул в карман. Покидая усадьбу, Барченко боялся, что сторож уличит в краже, ославит и потащит в участок. Но он беспрепятственно вышел за пределы ограды.
  Возвращаясь в Боровичи, Александр думал, у тех ли учителей берет уроки и не слишком ли дорого эти уроки ему обходятся?
  Салон предсказаний денег приносил мало. После недолгого интереса к новому человеку жители Боровичей совсем перестали заходить туда. Немного выручали приезжие новгородцы и псковичи, заглядывающие к Барченко из чистого любопытства. К концу лета он задолжал квартирной хозяйке, и хотя добрая тетка старого знакомого деликатно этого не замечала, Александр чувствовал себя неловко. Он был уверен, что сможет обеспечить себе гаданиями дешевую комнату, стол и брошюры, не прибегая к помощи родителей до октября. А тут хоть подаяние проси...
  
  Иногда ему приходилось доить ту самую черную козу, привязанную за рога у вокзала. На козе Барченко испытывал навыки гипнотического внушения. Парализовать волю козы ему удалось с четвертой попытки. Она закатила глаза, обмякла туловищем и беспрепятственно позволила выдоить жирное, пахучее молоко. Если б не коза, он мог упасть в голодный обморок.
  Правда, вскоре эксперименты с козой прекратились. Ее владелица, жена путевого обходчика Микеича, старика с длинной, желтой от табака бородой, пожаловалась соседкам: козу тайно доят ведьмы.
  - Вечером привожу - а вымя пустое! - плакалась она.
  И приставила к козе "наблюдателя", соседского мальчишку, поэтому Барченко больше не смог подобраться к козе.
  Зато он нашел новый способ бесплатно пить молоко. В Боровичах - как и в Эстляндии - хранилось древнее суеверие, что ужи и гадюки приносят в дом достаток. Для них заботливые хозяйки наливали блюдечко молока, а Барченко нарочно бродил по утрам в предместьях, чтобы незаметно прильнуть к глиняной плошке, выставленной во дворе. Иногда ему доводилось отгонять гадюку, приговаривая: ползи, гадюка, мышку лови, а мне молока оставь. Но однажды исхудалого студента за болтовней с гадюкой застали хозяева. Они избили Барченко, заодно пообещали: если еще раз поймаем - сдадим в участок "как колдуна".
  Александр покидал Боровичи отощавшим, раздетым (все приличные вещи, включая новую пиджачную пару, жилетку, галстук-бант и цилиндр, он продал, чтобы рассчитаться за комнату). В узле глухо болтыхались нефритовые шарики, мистические книги и китайский подсвечник.
  Вышитую украинскую рубашку, подарок родственников, сжевал глупый теленок, когда она, начисто отстиранная, сушилась в саду на веревке между двух корявых яблонь. Он пытался вытащить еще не сжеванный молодыми зубами рукав, но теленок начал бодаться, упираться, потом прибежала соседка.
  Она кинулась на Барченко с воплями - зачем скотину мучаешь, жалко тебе рубашки, ирод? Пусть ест, если хочет!
  Ехал опять третьим классом. В Юрьеве (то есть в Дерпте, Тарту) Барченко ждали приятные новости. В сберегательной кассе лежали перечисленные отцом деньги - на квартиру, еду и учебники, а ходатайство о переводе на юридический факультет подписали незамедлительно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  5. Юрьев.
  Профессор Кривцов, в сером бельгийском сюртуке, застегнутым на костяные пуговицы, говорящий монотонно-усыпительным голосом, читал студентам курс римского права. Лекции шли на русском, несмотря на то, что немало студентов - из остзейских немцев, государственный язык понимали плохо. Раньше все занятия велись только по-немецки, а списки слушателей заполняли длинные фамилии с непременной приставкой "фон" и три-четыре, а то и пять имен около нее. Затем настал черед русификации - поэтому Иоганн-Фридрих-Мария фон Вительгаузен, сидевший за одним столом с Александром Барченко, вынужден был переспрашивать.
  Потомок крестоносцев, в фамильном замке которого до сих пор согревали сырые стены арабские ковры, вывезенные семьсот лет назад с Палестины, а ели с серебряных приборов, украденных у невезучего эмира в Магрибе, Иоганн-Фридрих-Мария мучительно морщил высокий лоб, стараясь понять, о чем говорит профессор Кривцов. Если б не тихие подсказки соседа, студент в бархатной куртке вряд ли бы смог продраться сквозь дебри чужого языка.
  Никогда Барченко не подумал бы, что Кривцов, оказывается, специалист в области не только римского права, но и оккультизма, магии, масонских лож. Автор нескольких анонимных трактатов по тайнам истории, коими он зачитывался еще гимназистом. Занудный правовед, вечно в сером, дома серая кошка и полное собрание законодательных актов Российской Империи в застекленном шкафу, холостяк или вдовец, сам себе варит кофе на горелке и жарит яичницу-глазунью. Жалованье тратит на сборники международных юридических казусов, чтобы потом позабавить ими студентов. Таким рисовался ему портрет профессора Кривцова, автора диссертации на тему убытков.
  
  
  Но Барченко ошибся. То, что принимал он за настоящего Кривцова, оказалось всего лишь его маской, внешней оболочкой, призванной отделить масона высокого градуса от непосвященных профанов.
  Возвращаясь на квартиру, Александр привычным жестом стал вытаскивать из кармана затейливый дверной ключ, который вручила ему под расписку хозяйка, но с ужасом обнаружил дыру. Карман в старых брюках, сшитых елецким портным из "чертовой кожи" (ткань поддавалась, если рвать ее только сапожными клещами), прожег неосторожной искрой от сигары его новый знакомый. Барченко заметил это слишком поздно. Как же теперь попасть в комнату? За утерянный ключ добропорядочная чухонка возьмет штраф, рубль или два, а с деньгами опять туго...
  Он постоял минуту перед дверью многоквартирного дома, еще раз прочел правила проживания, выведенные в рамке готического шрифта, и вернулся в университет. Если покопаться в памяти, то еще на лекции в кармане ключ звенел, значит, его можно обнаружить на полу аудитории или на лестнице.
  Прибежав туда, Барченко налетел на Кривцова.
  - Господин профессор, вы не видели мой ключ от комнаты? Он выпал из кармана, и я не могу до вечера попасть к себе, пока не увижу хозяйку квартиры...
  Вообще-то спрашивать у такого педанта, как Кривцов, казалось бессмысленным, даже если он заметил на полу небольшой ключик, то сразу обо всем забудет. Да и невежливо как-то, должна же сохраняться дистанция, не нянька ведь Кривцов, а профессор.
  Кривцов помолчал несколько секунд, словно пытаясь что-то припомнить, потом дернул плечом и сказал: конечно, видел!
  Александр обрадовался.
  - И где же?
  - Вот, смотрите, ваше?
  
  
  На ладони профессор держал, помимо того самого ключа, масонский значок, который Барченко подобрал летом в разрушенной усадьбе, исцарапавшись колючим шиповником. Красивая, похожая на магический алфавит, а не на латиницу, буква "G" вписана в треугольник с расходящимися лучами.
  - Мое, и ключ, и знак! Если бы вы знали, господин профессор, как я вам признателен! Квартирная хозяйка взяла бы с меня за дубликат целый рубль, а то и больше...
  Кривцов вернул их растеряхе, но сурово спросил, почему к нему попал масонский значок, да еще такой древний, черненого серебра? Сейчас таких уже несколько лет не делают, дорого.
  Александр честно признался: знак вовсе не его, но он валялся в пыли и грязи, никому не нужный, среди острых колючек.
  - А вы знаете, что это за символика? - поинтересовался Кривцов.
  - Примерно догадываюсь - сказал Барченко. Треугольник с лучами - всевидящее око Архитектора Вселенной, а буква означает геометрию, науку упорядочения...
  Вместо ответа профессор отвернул лацкан серого сюртука и пальцем показал на привинченный точно такой же знак.
  - Вы - каменщик? - изумился Барченко.
  - Тс-с-с! Приходите субботним вечерком ко мне в гости вот по этому адресу, у меня отличная библиотека, там обо всем и поговорим. Надеюсь, вы умеете хранить тайны, молодой человек?
  - Умею - пролепетал Александр присохшим к нёбу языком.
  Он впервые встречал живого масона. Раньше масоны обитали лишь в старых книгах, привозимых в Елец сыном помещика Бунина. Иван, бросивший из-за нехватки средств гимназию, учился дома, а затем стал корректором в газете Лемке "Орловский вестник". Лемке, прижимистый немец, жалованье платил небольшое, но кроме корректуры, Иван перебивался правкой чужих бумаг и переводами.
  
  Заработанное тратил по своему нездоровому разумению - нет, чтобы помочь бедствующему в ссылке брату, или нищающим родителям! Он поехал по селам, где скупил за 25 рублей несколько уникальных книг 18 века, среди которых оказались масонские издания - загадочные восточные повести, где за экзотическими персонажами скрывались русские реалии, трактаты о египетских жрецах, сочинения мартинистов...
  Купив все это сокровище, Иван не удержался, заехал в Елец похвастаться, в семье Барченко за гостеприимным столом посидеть. Александр тогда оцепенел, стоило Ивану выложить на стол из пропыленного саквояжа эти раритеты. Учение свободных каменщиков потрясло его, но понятно, что за масонством существует еще нечто скрытое, велико-таинственное, и братство
  каменяров хранит всего лишь часть тайн ушедших миров.
  Барченко даже не надеялся стать масоном. Для такой чести нужно иметь иное генеалогическое древо и богатый послужной список, а еще лучше - рекомендации влиятельных людей, которые вряд ли когда-нибудь замолвят за него словечко. Ведь по материнской линии Александр - духовного сословия, прадеды и дед его - священники, масонство же всегда враждебно относилось к поповичам. Да и дворянин ли он? Дома хранились какие-то желтые, скрученные тугим свитком, грамоты позапрошлого века, подтверждавшие якобы шляхетские претензии его далекого предка со стороны отца. Если и так, Барченко - дворяне сомнительные, третьеразрядные, скромные...
  Дружба с профессором Кривцовым, входившим в близкий масонам, преемственный тамплиерам орден "Розы и креста", уверила Александра, что он, потомок небогатых малороссийских дворян, сын нотариуса с чином статского советника, пришел в этот мир для чего-то большего, нежели правовое сопровождение купли-продажи недвижимого имущества.
  Кривцов открыл ему идею универсального знания.
  
  Искренне верил, что современное общество поднялось из праха древних цивилизаций, рассказывая о сокрушительном космическом катаклизме - смещении земной оси, погубившем царство справедливости. Профессор римского права сокрушался, будто он сам явился единственным выжившим его представителем, потеряв там всю свою счастливую жизнь.
  - Сохранились только крупицы ее обширного наследия, осколки разбитого вдребезги, учил Кривцов, сильно искаженные временем и интерпретациями многих поколений переписчиков. Смысл этого универсального знания, или, если пользоваться терминологией мистиков, Единой Традиции, невозможно познать до конца. Она объединяет в себе все то, что есть во всех религиозных учениях мира.
  Кривцов с подачи знакомого востоковеда-тюрколога, изучавшего монгольский язык, называл это универсальное знание словом "дюнхор". Дюнхор - понятие, не поддающееся точному переводу. Можно сказать, что это - колесо времени, объединяющее в себе непрерывность развития, связь прошлого, настоящего и будущего. Дюнхор встречается в древних буддистских текстах, его иероглифическое изображение нередко попадалось английским миссионерам и шпионам на стенах горных монастырей Тибета, на амулетах, коврах и утвари, продаваемых в некоторых районах Индии, ближе к Афганистану. Другие духовные течения тоже признают дюнхор, но пишут и обозначают его немного иначе. Чем дальше от Тибета, чем сильнее искажается этот иероглифический знак.
  Если посмотреть на историю человечества как на борьбу двух враждебных сил - тех, кто ищет следы Единой Традиции, и тех, кто старательно им в этом противодействует, то причина религиозных войн ясна. Их разжигает алчное, властолюбивое священство, чтобы мир пребывал в гневе нетерпимости, чтобы ни у кого не могла зародиться мысль о родстве разных вер. И так будет долго, очень долго, может быть, несколько тысяч лет!
  
  Мысли эти правовед частью выдавал свои, частью заимствовал у наставника юности, маркиза Сент-Ив д"Альвейдра, женатого на польской аристократке Ризнич, по первому браку баронессе Келлер. Вместе с женой и пасынком, бароном Келлером, Сент-Ив много общался с русскими масонами, вел обширную переписку. Учителем маркиза считался мистик Папюс, человек двойственный, многими называемый фальсификатором, авантюристом, позднее Сент-Ив все-таки разошелся с ним по ряду оккультных вопросов, решив действовать самостоятельно. Именно в те годы юрист Кривцов, которому еще очень далеко было до седин и диссертации об убытках, познакомился с маркизом. Тот привел Кривцова к истокам мифа о золотом веке, записав свои сны о стране Атгархи. Он соединил ее со скандинавским Асгардом, полным золотолистых персиков, и, проштудировав множество архаичных мифов об утерянном рае, начиная с библейского Ган-Эдена, поверил, что все это не совсем сказки. Рай - или нечто очень на него похожее - действительно существовал на земле в незапамятные времена.
  И так же, как написано в книге "Берейшит", первые люди из него вынуждены были бежать, подгоняемые страхом смерти, утратив вместе с невинностью свою память, интуицию, и внутреннее зрение - ясновидение.
  - Что-то в этом есть, рассуждал Барченко юрьевскими вечерами, вернувшись с оккультных чтений у профессора Кривцова, но некоторые пассажи казались ему явно надуманными. Маркиз злоупотреблял вдыханием паров "шалфея предсказателей" и голубого, безумно дорогого, лотоса, а надышавшись, выдавал совсем уж бредовые истории. Конфликт "высших и низших" людей вызывал у Барченко те же чувства, что и заявления о выделенном им алхимическим путем золоте. Кривцов говорил, будто сам видел золотой порошок в пакетике, пришитом маркизом Сент-Ивом на обороте масонской перевязи, но свято веровать в это не просил.
  - Достаточно того, что ты поверил в рай и в Единую Традицию, говорил Александру профессор, а подробности всплывут из небытия когда-нибудь потом, уже без нас...
  Пока Барченко в свободное время посещал Кривцова, втайне лелея мечту пройти посвятительный обряд в рыцари "Розы и Креста", финансовые дела его расстроились дальше некуда. Отец присылал все меньше и меньше, уроки для отстающих гимназистов находились в переполненном студентами Юрьеве с трудом, а он уже успел пристраститься к тягучей чухонской ряженке, жирным сырам, сметане, не отличимой от молочного крема, рыбным пирогам и ореховым булочкам. Все это Александр покупал в небольшой чухонской лавочке, ее держали две костистые, соломенноволосые эстонки Саари-Сууре, мать и дочь. Дочь звали Меелике, она вечно вертелась между набитыми вкусностями полками, подавая товар покупателю, звонко отсчитывала сдачу. От прочих лавок эта отличалась тем, что в ней принимали любые, даже весьма подозрительные деньги неведомых стран, монеты ушедших царств, и даже всякую металлическую мелочь с напылением серебра. Помимо лавочки, Меелике занималась приворотами, продавая узкому кругу хороших знакомых любовные зелья.
  Однажды Барченко собственными ушами слышал, как Меелике говорила одному немцу, бывшему в этой лавке частым гостем, что ее прабабку сожгли на костре, и она владела тайнами волшебной силы трав.
  Наследственная ведьма! Это интересно, удивился он тогда, но вскоре денег совсем не осталось, в лавку Меелике заглядывать стало незачем.
  Чтобы подзаработать, Александр наловчился гадать на бульваре скучающей публике. Вообще-то это было незаконно - нужно покупать лицензию на "оказание информационных услуг" (так стыдливо называли предсказания будущего), оплатить гербовый сбор и пошлину. Но средства юрьевского студента оказались до того скудны, что даже 75 копеек за гербовую марку он наскрести не смог. Пришлось изловчиться, прячась от полицмейстеров на скамейке под видом ждущего влюбленного.
  
  
  Для этого Барченко всегда ходил на бульвар нарядно одетым, с букетиком красивых цветов в руке, отвлекая внимание, он покупал у разносчиков то лимонад, то конвертик конфет-подушечек или помадок, то халву. Нередко все полученные от гаданий копейки приходилось исстрачивать на эти нехитрые приемы конспирации. Но Александр решил: пока на бульваре бродит много праздной публики, глупо не подыграть ее суевериям.
  До зимы протяну, думал он, ненавязчиво предлагая мещанам узнать судьбу по науке халдейских магов. В воскресные дни - если погода была хорошая, солнечная - Барченко выручал около 2 рублей. Тем и жил.
  Больше всего запомнился глуповатый, сухощавый остзейский немец, бывший в Юрьеве проездом из Риги, на руке которого Александр увидел страшную метку. Расшифровать ее сложно, только в одном пособии по хиромантии встречалось упоминание: такой знак бывает на ладони человека, отданного в служение черным силам. Не подав виду, гадатель предупредил остзейского немца, что тому предстоит пережить опасные приключения, сделать выбор между силами света и тьмы. Подняться до высоких постов вроде министра, но затем упасть в такие мрачные глубины преисподней, откуда уже нет возврата. И знак насильственной смерти, может, даже казни... Вы взлетите высоко, но упадете так низко, что даже ад покажется возвышенным местом. Бойтесь взвинченного человека, на глазах его бинты. Я вижу его слепоту, а потом прозрение... Он приведет вас к бездне!
  Но беречься пришлось уже самому Барченко: осенью в окрестностях города прикочевал откуда-то из Литвы цыганский табор, Юрьев заполонили прирожденные гадальщицы. Случайно столкнувшись с ними на бульваре, Александр не обратил на цыганок внимания, продолжая предлагать свои услуги. Цыганки сразу признали в студенте-самоучке конкурента.
  Они обступили его плотно сомкнутым кругом, не произнося ни слова.
  
  Тягостное молчание повисло в октябрьском воздухе. Барченко почудилось, будто вороны на желтеющих липах пристыжено замолкли, стих шум детворы, перестали цокать конские копыта о камни мостовой. Даже рыжие белки испуганно забились в дупла. Сознание помутилось. Он плохо понимал, где находится, почему цыганки, не разжимая губ, шлют ему свои ведические проклятия. Черная сила их злобы жгла настоящим огнем, причиняя боль. Голова будто бы превратилась в раскаленный шар, внутри которого, словно грешники в аду, плавают чужие слова. Вдруг он очнулся. Цыганки стояли кругом, никуда не исчезая. Но желание противостоять их гипнозу росло.
  - Я не поддамся - решил Александр, и собрал всю свою волю.
  Ему было плохо, больно, тяжело, казалось, он не противится внушению, а выполняет тяжелую физическую работу, носит огромные камни или поднимается на высокую гору...
  Кольцо цыганок стало расступаться. Теперь они постепенно, не выдерживая его силы, покидали круг. Вскоре перед Барченко никого не осталось. Сознание освободилось. Так стало ясно, что Александр обладает необычными - хотя отнюдь не исключительными - парапсихологическими способностями. Не будь цыганок на городском бульваре, когда бы он узнал, что экстрасенс? Тогда Барченко мало что смыслил в парапсихологии, не мог объяснить этот случай никакими научными доводами, даже гипотетическими.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ... Иоганн-Фридрих-Мария фон Вительгаузен, университетский приятель Барченко, тоже бывавший на мистических вечерах у Кривцова, сословным высокомерием не страдал. Он общался со всеми, кто был ему интересен, и познакомил застенчивого Барченко с эстонкой Мееликой.
  Несколькими годами раньше та спасла своими знахарскими средствами тяжело заболевшего брата Иоганна-Фридриха, от которого поспешили отказаться лучшие европейские медики, поставила его, парализованного, на ноги. С тех пор эта девушка была кем-то вроде тайной советчицы дома фон Вительгаузен, предлагая им разные снадобья и лекарства, коих нельзя купить в ближайшей аптеке. Несмотря на хороший доход, Меелике не спешила покидать лавку, объясняя, что ее ремесло должно оставаться в глубокой тайне.
  Они поздоровались. Меелике спросила: почему вы перестали покупать в нашей лавочке?
  Александр честно ответил, что ему не хватает денег.
  - Но этому можно легко помочь! - улыбнулась хитрая красавица. Мне нужны - только не спрашивайте, для чего! - маленькие, новорожденные змейки, ящерки и лягушки. Если вы поймаете их и принесете живыми, я куплю их у вас, честно!
  Иоганн-Фридрих рассмеялся. Александр, будьте осторожны! Эта девушка держит дома всякую нечисть, даже сумрачного нетопыря
  в клетку засадила. Как бы вам тоже не очутиться в их компании...
  Меелике обидчиво сказала, что ничего дурного с ними не вытворяет, нетопырь взят из жалости, с отдавленным колесами крылом.
  - А змейки для чего?
  - Змейки? Я слежу за тем, как они растут.
  - Наверное, в вас пропал хороший зоолог - сказал Барченко, жаль, вы нигде не учились. Кстати, нетопыря в клетке посмотреть можно?
  - Тогда принесите ему угощение - червей, комаров, мух.
  Александр наловил банку насекомых и с дрожащим сердцем отправился в сторону лавки, где за черным ходом располагалась маленькая, из двух комнаток с кухней, квартирка. В темноте он чуть не уронил мух.
  Меелике стояла у старой, некрашеной двери, и ждала. Она показалась Барченко не обыкновенной белесой эстонкой, но колдуньей, языческой жрицей.
  - Где мухи?
  - Вот. Александр протянул ей банку.
  Но нетопыря с отдавленным крылом в клетке не было.
  - Он улетел - плакала Меелике, улетел! Значит, кожаная перепонка поджила, и он снова летает...
  Барченко не знал, чем ее утешить.
  - Вы привязались к нему, да?
  Он такой бархатный, мягкий, ласковый был, цеплялся коготками за занавеску после захода солнца, ел с моих рук! А носик! Чистая замша...
  - Не переживайте! Если кто-то нас покидает, это обещает новые встречи. Например, я встретил вас, а вы встретили меня.... Ой, что я такое говорю!
  - Я поняла, ответила Меелике, вы хотите быть вместо моего нетопыря!
  - Да.... То есть не то чтобы нетопырем, а человеком...
  Барченко стал видеть Меелике все чаще и чаще, ловил для нее маленьких змеек и жабят, расспрашивал, откуда она черпает свои рецепты, брал старинные трактаты о свойствах трав. Незаметно он влюбился, но любовь Александра к Меелике не похожа на болезненное наваждение. Это что-то иное, неведомое, мистическое. Окружающие считали Меелике некрасивой.
  Типичное чухонское лицо - говорили о девушке. У нее были несоразмерные, большие руки и толстые, крестьянские ноги, уверенно стоящие на земле. Первые лучи мартовского солнца награждали Меелике россыпью крупных рыжих веснушек, которые не удавалось свести никакими патентованными жидкостями, и они оставались на ее щеках до зимы.
  
  Меелике плохо знала русский язык, признавалась, что не любит русских, с Барченко общалась исключительно по-немецки. Она нигде не училась, кроме лютеранской воскресной школы, но, несмотря на это, Барченко мог говорить с Меелике о медицине прошлого, будто она, а не он почти 3 года провел в Казанском университете, у лучших профессоров.
  Но это - вовсе не превосходство: чувствовалось в Меелике волшебное, неуловимое, притягивающее. Она наставляла, не унижая и не ломая, тихо приучая любознательного студента замечать незамеченное, открывать то, мимо чего прошли другие. Все вокруг говорили: невероятно, чтобы полуграмотная девчонка, дочь лавочницы, обреченная заворачивать покупателям копченых сельдей, так себя возвысила, вытянула!
  Придумала ли Меелике сожженную инквизиторами прабабку и предка-алхимика, или они были в ее роду на самом деле? Даже если эстонка это сочинила, с годами у нее действительно накопился неплохой опыт врачевания, Меелике выучила наизусть все травы, вылечила смертельную болезнь. Ее детский обман - если он был, этот обман - неожиданно превратился в явь. И Барченко стал свидетелем ее неалхимического превращения...
  Никто не удивился, когда Александр объявил о своей помолвке с Меелике. Это пришло само собой. Она одна могла понять одинокого искателя древней науки, поддерживала любые начинания Барченко, хотя некоторые его замыслы - например, алхимическая лаборатория на чердаке - казались чудачеством. Меелике - больше, нежели просто девушка, в которую он сейчас влюблен. Она - мистическая суженая, помощница, водительница заблудшей души...
  Родители Александра, получив письмо, где он поведал о скорой свадьбе, категорически эту затею не одобрили. Они даже поспешили заверить непутевого сына, что лишат наследства, если Александр рискнет опозорить фамилию Барченко таким мезальянсом.
  - Жениться на полуграмотной мещанке! Редкая безответственность! А еще причисляет себя к благородному сословию!
  Мать Меелике тоже не благословила ее. Правда, здесь уже вступили соображения узко национального свойства: мужем эстонки может быть только эстонец, нация маленькая, за чужих не выдаем! Когда все слова и запреты исчерпались, она отняла у дочери деньги, накопленные на подвенечное платье, заперла Меелике в чулан с крысами и летучими мышами.
  - Хорошенько подумай, хочешь ли ты связать свою судьбу с этим степным варваром - сказала мать, запирая за дочерью дверь чулана на тяжелый засов. Неужели человек, чье имя не выговоришь, будет моим зятем и получит все семейные рецепты?! Пока я жива, в твердом уме и здравой памяти, этому не бывать! Не думай, будто меня растрогают твои слезы. Кому, как не тебе, известна иллюзорность любви? Ты сама все прекрасно видишь...
  Меелике плакала. Этим вечером Александр ждал ее в полуразваленной часовне. Фундамент ее, несоразмерный для церкви, заложили еще крестоносцы, затем строительство продолжили пришлые монахи-францисканцы. Они воображали, что небольшая уютная часовенка с ростом могущества ордена перестроится во вместительную церковь, но так и не успели надолго обосноваться: ветры Реформации вымели их, католическая часовня стала служить лютеранской кирхой. Стены, некогда крепкие, краснокирпичные, подтачивались весенними водами, разрушались восковым плющом, круглый купол уже зиял небольшими провалами. Старенький пастор закрывал на замок резную дверь кирхи после вечерней молитвы, опасаясь, что какой-нибудь бесчестный бродяга или еретик сочтет кирху заброшенной и решит в ней переночевать. Святилище выглядело опустошенным. Аскетичное распятие, ряды грубоватых, нелакированных скамеек, много пустого пространства.
  Если тут и была когда-нибудь, при крестоносцах или францисканцах, красивая обстановка и утварь, то она пала жертвой борьбы с излишней роскошью. Роскошь убрали, оставив голый кирпич и дерево скамеек.
  Сквозь узкие, высоко поставленные виражные окошки утром пробивался первый солнечный луч, окрашивая сырые темные стены причудливым преломлением красок. Цветные стекла, выложенные кругами и спиралями, за века не поблекли, преображая свет в ярко-алые, светло-зеленые, лимонно-желтые брызги. Но сейчас уже темнело. Александр не успел поймать последний багровый луч: он лез в кирху через дыру в крыше. Судя по ее странной округлости, первые строители собирались создать нечто в византийско-романском стиле, миниатюрную церковь под круглым сводом, отчего она, маленькая, казалась бы намного шире и просторнее. Но затем в планы вмешалась готика, о чем молчаливо свидетельствовали не спрятанные остатки арочных перекрытий: судя по всему, новые хозяева мечтали увидеть узкие кости шпиля.
  Держась за выступы, Барченко, даже не обвязавшись страховочной веревкой, пролез в дыру и аккуратно, упираясь пальцами ног в неровность кирпичей, спустился в кирху. Тогда он был молод и худ. Ноги коснулись каменных плит ледяного пола. Внизу сырая яма с холодным ключом на самом дне. Отсюда поднимается сырая волна к стенам, умножая плесень.
  Воздух, несмотря на влажность, показался ему не затхлым. Жаб по углам не было. В неудавшейся часовне стояла мрачная тишина. Меелике еще не пришла. Когда невеста постучит, он откроет ей дверь изнутри, большой замок, навешанный пастором, оказался пустой обманкой. Они будут ждать до утра, произнося друг другу клятвы, встретят рассвет, а в ранний час пастор тихо обвенчает их. Меелике обещала прийти ближе к полуночи, если ей удастся обмануть бдительность матери, или выскочить к утру, когда сон усталой женщины особо сладок и та не услышит ни скрипа двери, ни шуршания нового платья о каменные ступени.
  Барченко ждал. Плохая, несчастливая кирха, которую никто не смог достроить до конца, навевала ему печальные мысли о несовершенстве собственной души, очень похожей на это разваливающееся, околдованное грехами плющей, строение. Цепкие стебли разрушают камень, и лишь цветные стекла маленьких окошек привлекают редкие лучи солнца.
  Здесь часты пасмурные дни, так и моя душа редко согревается теплым касанием радости. Я мрачен, я сердит, я недоволен...
  Потом он начал вспоминать детство. Всплыла давняя, почти забытая уже история, как около спокойного, чистого елецкого дома прошли странники, пыльные, заросшие, в убогих одеждах с чужого плеча. Были они староверами, приверженцами тайного толка, враждебного власти, и шли не куда-нибудь, а в Беловодье. Неведомую, мифическую страну раскольничьей веры, бессмертия и достатка. Путь им предстоял нелегкий, из северных скитов Белого моря, огибая Москву, через центральные губернии к Дону, а с Дона к Волге, и дальше, степями, югом на горы, за которыми есть Беловодье. Искали они тайного пристанища единоверцев, живших когда-то недалеко от нотариальной конторы Барченко, постояли у дома Богушевского недолго, перевести дух да испить колодезной воды. Но запомнил мальчик Саша их просветленные лица, мечтательные глаза, умные, крестьянские, нищие котомки и стертые ноги. Пели странники староверные свое сказанье о Белом Граде, за семью горами, за семью стенами, семью дверями, отпереть которые можно лишь семью ключами, "ключенями", выводили они по-старинному.
  Ключень первый - вера истинная, вера сокрытая...
  Александр услышал свой голос. Он напевал это сказание, но дальше первого "ключеня" не помнил. И почему "ключень", а не просто ключ? - недоуменно вопрошал Барченко. Нигде так не говорят, значит, пилигримы были ненастоящие, подделывались под староверов, наверное, они разбойники или беглые монахи. Или чудом уцелел их древний язык, унесенный в северные леса от гонений Никона ...
  Думая о них, идущих в Беловодье (профессор Кривцов отождествлял его с Шамбалой тибетских лам), только как перешла это сокрытое учение к русским крестьянам? Александр погрузился в сон-прострацию. Он слышал, но спал, и глаза его закрылись. Меелике все не шла. Барченко сквозь гипнотическую дрему понимал: она не придет. Ты же знаешь, чувствовал Александр, Меелике не любит тебя так, как могла бы полюбить, будь ты из ее народа. Ты всегда останешься чужим, что бы ни говорил и что бы ни делал ради Меелике. В это время эстонка тоже думала о нем. Она не сумела разбить дверь из-за железного засова, только руки покрыла синяками, едва не сломала ногу. Чулан, выложенный камнем, как и весь дом, не поддавался ее слабому телу. Меелике обречена была сидеть в нем еще долго, пока не проснется строгая мама, а затем стоять в лавке под ее присмотром.
  Любила ли она Александра? Он близок ей, и все же оставался немного чужим, русским, тем, кто навязывал эстонскому городу Тарту свои правила.
  Да, он осуждал русификацию, говорил по-немецки и немного по-эстонски (сказался год в Петербурге, общение с финнами, языки похожи), но Александр был чужим. Все равно чужим. И Меелике решила смириться с волей семьи. Ее любовь к нему теперь казалась просто привязанностью, дружбой, капризом придирчивой девицы, выбравшей себе необычного кавалера-иноземца.
  - Это была вспышка, обман, игра. Забуду - подумала она.
  Александр просидел в кирхе до прихода пастора. Выйдя из своего удивительного, похожего на явь, сна, он перестал ждать Меелику, чувствуя, что она отреклась от всех своих прежних обещаний. Но выбираться через крышу не рискнул. Пастор открыл дверь и выпустил всклоченного, расстроенного юношу, которого собирался женить.
  - Она не пришла, святой отец.
  - Бывает. Бог утешит тебя, сын мой - простер над головой руку.
  Он ушел, не оглянувшись. С Юрьевым было покончено еще в это утро.
  
  6. Нарвская газета.
  Безумная мысль издавать свою собственную газету пришла в голову Александру Барченко поздним вечером, когда он вернулся в съемную комнатку, бесцельно прождав редактора "Новостей Нарвы". В "Новостях" две недели назад опубликовали два его мистических рассказа: один об ученом, открывшем "лучи смерти", а второй - про шпиона, идущего в Шамбалу с проводником-непальцем.
  - Увлекательно пишите, молодой человек - снисходительно сказал редактор, но гонорар - через две недели, не раньше.
  Ровно 14 дней спустя голодный Александр уже утром встал у двери "Новостей Нарвы", надеясь застать приход редактора. Он ждал утром, ждал днем. Никто не приходил. Наконец обессиленный сочинитель решился спросить у соседей, куда запропастились "Новости".
  - Да они вчера закрылись, беспечно ответили ему, собрали все и уехали.
  - А как же табличка?
  - Табличку потом снимут, когда их кабинет другим сдадут.
  Барченко остался без гроша. На телеграммы отец не отвечал.
  Наутро ватными ногами он доплел до телеграфа и отправил юрьевскому знакомому фон Вительгаузену, отчаянное послание из двух слов: помоги, голодаю. От аристократа Александр получил краткое письмо с переводом на 10 рублей. В письме сообщалось: приезжаю на лето в Нарву, будем вместе издавать мистическую газету, о деньгах не беспокойся.
  Иоганн-Фридрих фон Вительгаузен вслед за многими поколениями предков кроме оккультизма, занимался еще и благотворительностью. Его сестры вышивали бисерные кошельки, ридикюли, футляры для очков и карандашницы, продавая их в пользу нуждающихся. Перепадало ли хоть что-нибудь нуждающимся, Барченко не знал, да и не должен был этим задаваться. Иоганн-Фридрих держал кассу взаимопомощи недостаточным студентам, помогая таким безудержным мотам, что настоящим бедным из нее не досталось и рубля.
  Проект газеты "Непознанное", казалось, сулил неплохие доходы.
  Оккультизм, духовидение, хиромантия тогда увлекали всех. Мода на мистику спустилась к мещанам, но мещане не могли выписывать из столицы дорогие журналы. Оставалось выпустить доступную газету.
  - Спрос на нее будет большой - уверял фон Вительгаузен Барченко, в Северо-Западном крае пресса пишет только о политике, и ничего подобного нашей газете еще не изобрели. Разве что попадаются отдельные статьи в бульварных листках о привидениях и кладах, но это явно не то, чего жаждет наш читатель.
  "Своего" читателя Александр представлял молодым приказчиком с восьмирублевым жалованьем, четыре класса народного училища, берущего по абонементу в частной читальне потрепанные томики "про любовь и путешествия". Текущее ему глубоко безразлично, а вот нравы индийских жрецов или черная магия острова Пасхи - пожалуй, купит. Вполне в духе времени он мечтал развить, образовать этого читателя, привить ему вкус к умным словам, отучить от пошлости...
  Разрешение на выпуск "Непознанного" наскоро склоченная редакция получила без проволочек, напирая, что новая газета - не общественно-политическая, а религиозно-мистическая.
  - Политических материалов не будет? - строго спросили Барченко.
  - Ни за что! - улыбнулся он.
  - Тогда с Богом - почти по-восточному ответили ему в комитете по печати.
  Первый номер вышел в начале июня, когда богачи уезжали прохлаждаться на побережье, куда-нибудь в район Эзеля, и нарвское мещанство оказывалось временным хозяином города. Разошелся он легко, но дебютный выпуск традиционно покупался хорошо, а сколько человек купят второй номер, еще вопрос. В "Непознанном" было: краткое (в рамочке) сообщение о целях и задачах издания, один рассказ Барченко "Заживо погребенная". Два рассказа якобы "спирита фон Ш-на" переведенных с немецкого - изящная стилизация!
  На последней странице разместились: критический обзор новых оккультных сочинений, фотозагадка и письмо ученицы епархиального училища о гаданиях на воске. Письмо, ругаясь, сочинил фон Вительгаузен. В анонсе - раскрытие арканов Таро, разговор о буддизме устами русского паломника, параллельные миры и диспут на тему "вампиры-кто они?" О последнем Барченко смело предложил высказаться самим читателям, понимая, что большинство писем будет начинаться со слов - "моя жена вампир, она пьет мою кровь ведрами".
  - И эту глупость мы тоже напечатаем? - поразился фон Вительгаузен.
  - Для разнообразия одно письмо дадим, сказал Александр, чтобы каждый знал: его мнение мы учитываем. Лично я стану отвечать на всю корреспонденцию, даже глупую.
  - Ну, смотри, тебе видней!
  Играя на незнании мещанами иностранных языков, Барченко, еще не ездивший никуда дальше Казани, нагло сочинял очерки, рассказы, дневники и воспоминания, насыщенные иноземной экзотикой, яркими именами, выдавая их за переводы европейских авторов. И ни разу его не обвинили в мистификации: оккультных изданий в мире выходило сотни, если не тысячи, везде были свои писатели, работавшие сразу под несколькими псевдонимами. Уследить за этим необъятным потоком невозможно.
  Русская мистика во многом была заимствованная, переводная. Поэтому Александр смело выдал вольный пересказ труда Элифаса Леви - младшего за свое сочинение: он вполне мог выйти из-под пера отечественного писателя.
  А о соблюдении авторских прав никто не заикался.
  - Эти иностранцы должны нас благодарить, что мы переиначиваем их опусы, ворчал фон Вительгаузен, мучаясь над приспособлением к русскому уху сложных арабских имен героев одной английской повести.
  Без нас их читали б 100 человек, а так узнают все 874 подписчика "Непознанного". Я из этой чуши творю конфетку...
  Да, Барченко с фон Вительгаузеном поставили себе слишком высокую планку. Газета нашла своих читателей в Нарве, получали ее в Юрьеве, Выре, даже в столице ее выписали несколько чудаков. Только читатель у нее оказался другой, не мещанин. "Непознанное" чуралось явной бульварщины, стараясь держаться несколько выше, нежели позволено бывшему студенту, сидящему на киселе и ситном в комнате с клопами. Своими статьями Александр пробовал вести читателя через века истории, рассказывая то о Леонардо да Винчи, то о Сократе, то о йогах и браминах...
  Но что скажут мещанину эти имена? В лучшем случае он ими назовет своих кенарей и канареек! Медленно, но верно основными читателями "Непознанного" стали интеллигенты, мятущиеся между церковью и оккультизмом. Они присылали в редакцию подробные исповеди своих исканий, просили совета. Александр, верный обещанию, читал их до полуночи, сжигая керосин, сочувствуя, сопереживая....
  Иногда газету одолевали сумасшедшие изобретатели, пророки и целители. Гнать их в шею у деликатного писателя не получалось, приходилось долго слушать чужой бред.
  А прибыль? Прибыль была копеечная, честно сказать - почти никакая. Расходы на издание газеты равнялись выручке. Те самые 50 копеек, раньше кажущиеся пределом нищеты, теперь были для Барченко заработком удачного дня. Выручало, что его начали узнавать в Нарве, хвалить, предлагать печататься в журналах "Мир приключений" (термин "фантастика" еще не вошел в обиход), "Вокруг света".
  Первые три рассказа и маленькая повесть, отправленные им в редакции, остались без ответа. Слишком много сочинялось похожего, слишком трудно выделить в общей массе заморских приключений оригинальную вещь, сотрудники журналов кидали рукописи в корзину, лишь взглянув на заглавие.
  
  Затем приняли один рассказ, и то рукопись его пришла не почтой, а сквозь руки приехавшего в Нарву погостить беллетриста из Санкт-Петербурга. Барченко перевели 7 рублей. Он стоял у окошка сберегательной кассы и дрожал от счастья, как гончая, догнавшая зайца. Очередь всегда в таких случаях движется медленнее, чем обычно. От расплавленного сургуча, дыхания очереди и волнения было жарко, пробивала испарина.
  - Распишитесь! - барышня в окошке подала ему перо.
  Александр от счастья расписался длинно, подделываясь под персидский почерк "хвост павлина".
  7 рублей кончились уже на следующий день: 5.30 отдал за книги, 1 рубль - вернул долг, а прочее - на кунжутную халву и рахат-лукум.
  - Ты хотя бы керосина купил - огрызнулся практичный фон Витенгаузен.
  - Хотел, оправдывался Барченко, да по дороге бутыль разбил, зацепил о дерево.
  - Идиот!
  - Я еще и руку себе порезал осколками...
  - Нет слов - потомок крестоносцев плавно опустился на пол, держа стопку корректорских листов. Чем ты лампу заправлять будешь, чучело?! А знаешь, ехидно ухмыльнулся Иоганн-Фридрих, напишу-ка я тебе рекомендацию в "Орден мечей".
  - Это зачем?
  - Для смеху! Там такие нужны! Только надо предоставить архивные выписки, что все твои предки были чистыми европейцами, никаких евреев.
  - Разве во мне заметно что-то еврейское? Я, скорее украинец - обиделся Барченко.
  - Это они от всех требуют. Формальность. Напишу, что твой прародитель - немецкий колонист Барч, и все.
  - Но ведь...
  
  - Молчи! Фон Вительгаузен иногда относился к другу покровительтвенно-небрежно. Украинцы им тоже не годны. Мне же все равно. Но в "Ордене мечей" строгие правила. Бумагу я тебе подделаю, только не взыщи: вместе с фальшивками надо привезти из дома те свидетельства о шляхетстве, помнишь?
  - Это надо в Елец ехать, а я с отцом в ссоре.
  - Часу от часу не легче! Езжай каяться!
  И Барченко поехал. Во-первых, ему нечем платить за комнату, а фон Вительгаузен вернулся к осени в Нарву. Во-вторых, хотелось попросить прощения. А в третьих взять грамоты из семейного архива, подтверждающие дворянство. Хотя он понимал: подтверждать, скорее всего, нечего, отец не смел настаивать, записывался купцом.
  В поезде, на одном убогом полустанке, когда грязные кочегары возятся в чреве котла, Барченко задремал. Перед тем он много думал о тайном "Ордене мечей", куда допускают лишь цвет европейского дворянства. В глазах проносились хищные орлы, горели венки из дубовых листьев, мчались валькирии в Вальгаллу, а затем дрема сменилась кошмаром. Александру приснилось, что прошло сорок лет, меченосцы захватили половину мира, разрушают города, украшают высокие арки своими символами. Орлы цепко держали когтями свастику - индийский знак круговорота, выклевывая глаза толпам людей. Было жутко. Он не успевал проснуться, протягивал руки, пытаясь защититься от орлиных когтей, но они уже впивались в левый бок.
  Больно! Но поезд тронулся, пассажир едва не упал на пол, очнулся.
  Это совсем как у графа Яна Потоцкого, вскакиваешь утром с когтями в боку, и нигде не найдешь покоя...
  В Елец он прибыл неожиданно. Братья были в гимназии, сестренка ушла с няней в заезжий зверинец. Дверь открыла горничная, не сразу узнав: господина Барченко нет дома.
  
  Выглядел Александр усталым, ободранным. С опаской сел на коленкоровый диван, дожидаясь отца. Василий Ксенофонтович сына не признал, приняв за клиента, и уже хотел спросить, по какому делу молодой человек, да осекся...
  В дороге (он ехал безбилетником, прячась от кондукторов под скамейками) Барченко едва не расшиб себе голову о железный край сидения. Путь из Нарвы до Ельца занял почти две недели, приходилось прыгать, нагибаться.
  В спешке не заметил, как от постоянных акробатических трюков, складываний тела вдвое, втрое, вчетверо с шеи слетела серебряная цепочка и серебряный крестик. Обнаружил это уже в Ельце, когда раздевался перед мытьем. Зная крутой нрав и непререкаемую набожность Василия Ксенофонтовича, слезливую мамину религиозность (дочь священника!), блудный сын почувствовал приближение страшной бури.
  - Отец меня измучает! - патетически воскликнул он, стоя голым на холодном полу. Захотелось немедленно выскочить в окно, как нашкодившему мальчишке, и бежать куда угодно. Но голышом влететь в сентябрьскую мглу, в круговорот желтых листьев! В то, что рассеянный, близорукий Саша действительно посеял свой крестик по чистой случайности, елецкий нотариус вряд ли поверит. Правильные люди крестов не теряют...
  Барченко вышел в столовую к вечернему чаю, прикрывши шею стоячим воротничком старой рубашки.
  - Что ты в этой рубашке, сказала мама, она же жмет и выносилась до дыр!
  - У меня горло заболело, ответил он, хочется, чтобы шея была закрыта...
  Но мама как бы невзначай потрогала шею сына. Цепочки не оказалось.
  Разгорелся скандал. Отец подумал самое худшее - отречение от христианства. Мама плакала, умоляя признаться, кто и когда посвятил ее ужасное чадо в лоно сатанизма.
  - Саше веры нет - заявил Василий Ксенофонтович, смотрите, что он пишет! Одни фантазии! Пещеры, индусы, Египет, крокодилы, полеты наяву...
  Слова отца, злые, несправедливые, истасканные, разозлили Барченко.
  Он вспылил, закричал, словно желая поквитаться: будто наша семья всегда была оплотом православия! Папа, не ври! Я знаю, что мы евреи... Выкресты!
  - Кто сказал тебе эту чушь? Откуда выкресты? Что ты мелешь, Саша?!
  - Я говорю правду! - в памяти промелькнула детская находка: тайничок красного дерева, свидетельство о крещении Авраама Исаевича и серебряный лимон.
  - Ах, ящичек в секретере? - Василий Ксенофонтович очень удивился, это чужие тайны! Мы въехали в этот дом, а там уже стоял секретер...
  - Неправда! Почему тогда наша фамилия Барченко, по городку Бар, что упоминается в свидетельстве! Совпадение? Нет! Этот Авраам Исаевич мой прадед!
  Нотариус негодовал.
  - Даже если среди твоих предков и был выкрест, Саша, произнес он, то это дела не меняет! Я не могу поддерживать человека, вставшего на путь отречения! Уходи и не возвращайся!
  - Мог бы найти для такого важного случая не казенные обороты, отец...
  В Нарве Александра встретил фон Вительгаузен. Выслушав его сбивчивый рассказ, Иоганн-Фридрих-Мария аж присвистнул.
  - Как же тебе не везет! Бедненький!
  - А газета? - чуя недоброе, спросил Барченко.
  "Непознанное" прикрыл градоначальник, ошарашил его друг, за непозволительные высказывания в адрес Священного Синода.
  - Постой, но я ничего о Синоде не пишу!
  - Моя вина, склонился фон Вительгаузен, написал статью, она попалась на глаза благочинию, те пожаловались властям...
  - Проклятье! Чем же кормиться?
  - Примкни к труппе странствующих факиров - посоветовал аристократ, будешь изрыгать огонь, заглатывать змей и показывать фокусы.
  - Иоганн-Фридрих, я не умею ни глотать змей, ни изрыгать пламя - попытался робко возразить Барченко.
  7. Индия духа.
  Начиная поиск, прежде всего, запаситесь пониманием Востока и знанием Запада. Гурджиев.
  
  Первая змея, проглоченная Барченко без ущерба ни для его желудка, ни для самой змеи, звалась щитомордник. Она была длинная, узкая и пестрая.
  Раскрыв рот, ученик факира просовывал щитомордника внутрь, противно морщась.
  - Осторожнее! Не откуси ей голову!
  - Разве это она?
  - Самка. Щитомордиха.
  Что думала змея, залезая в пустой желудок, неизвестно. По-видимому, она вполне смирилась со своей печальной участью, лишившись сил сопротивляться глотанию. Александр тоже примирился с судьбой.
  Если для раскрытия древней науки необходимо найти общий раздвоенный язык с ползучими гадами, придется мучиться. Так надо. Сильная личность воспитывается преодолением отвращения.
  Но убеждения помогали не особо. Глотание змей - наука, требующая постоянных тренировок.
  - В старину, учил его факир, каждый адепт секты офиофагов, а позднее - дервиши ордена Махви, всегда держали при себе две-три средних змеи, и по несколько раз в день их заглатывали. Потом я научу тебя продевать змею через все тело.
  Барченко испугался.
  - А это обязательно?
  - Конечно! В Индии даже малые дети...
  Александр надумал бежать, но денег не было, а корабль уже плыл по Черному морю. Он смотрел на волны и плакал, жалея то ли несчастных индийских детей, то ли змей, которых еще предстоит проглотить, то ли себя. К Босфору корабль подошел ночью, и Барченко позорно проспал минареты Айя-Софии, проснувшись уже далеко от Истанбула.
  С утра его опять заставили глотать маленьких ужиков. Это было ужасно: ужи корчились, извивались, в рот не лезли. Александр с детства уважал змеек, но родных, Орловской губернии, нестрашных гадючек, водяных ужей и медянок с веретеницами. А эти длиннющие полозы, щитомордники, не говоря уж об аспидах, эфах, гюрзах, кобрах, ложноногих удавах, тигровых питонах!
  - Если я ненароком проглочу змею, что будет?- как-то спросил он.
  - Тебя утопят в море! Знаешь, сколько эти змеи стоят? Дорого! Вот эти маленькие, арабские "тиннин", морские змеи, идут на вес золота! Ты же ценишься намного дешевле...
  Дебютное представление на берегу Турции Барченко, выбравший себе псевдоним Самудрару (так звали индусы одну противную змеюку) давал со страхом. Чтобы просунуть толстого питона, он раскачивался, пританцовывал, медленно направляя змеиное тело внутрь себя. Питон еле пролез, и хвост его торчал изо рта помощника факира. Передвигаться по сцене с питоном в желудке оказалось тяжело. Фокусы со шпагами и кинжалами не ладились.
  Наконец из толпы зевак кто-то крикнул по-русски: может, хватит змейку мучить? Александр подумал, что это ему мерещится с усталости.
  Но зритель не унимался, требуя вынуть змею, а потом не удержался, подскочил к пышущим огнем факирам, не обжегся, схватил торчащий змеиный хвост, с силой потянул...
  Питон вылез совершенно счастливый и мокрый. Соотечественник, как выяснилось позже, коммерсант, приехал по делам в Истанбул, решил завернуть в Анатолию, полюбоваться руинами византийских храмов. Факиров увидел случайно, ужаснулся, не вытерпел издевательства над ни в чем не повинным существом. Карьера змееглотателя Барченко на этом завершилась. В Индию духа надо добираться за свой счет...
  Оставалось, правда, еще место "айсауа", алжирского пожирателя скорпионов, но, выяснив, что скорпионов предстоит поглощать живьем, да еще и с жалом, Александр не стал испытать судьбу.
  
  Он покинул труппу, нанялся простым матросом на греческое судно, следующее с грузом европейских товаров до индийского порта Мумбаи. Только так бедному скитальцу из Российской империи удастся проникнуть в таинственную Индию, страну, в которой живет неуловимый индрик-зверь с белой шерстью и куда страстно рвался вернуться тверской купец Никитин, умирая на постоялом дворе в ста верстах от дома.
  Барченко мечтал встретить йогов-отшельников, преодолевших груз собственного тела и безропотно поднимавшихся в воздух. В учении йогов он видел исток чудес, творимых святыми древности, запавших в душу еще с пересказов житий дедушкой - священником темными вечерами.
  Но не спешите называть Барченко плохим христианином: напротив, Александр намеревался пройти Индию по следам Иисуса.
  Началось это просто. В 1894 году русский журналист, исследователь и путешественник Николай Нотович опубликовал дерзкую книгу - "Неизвестная жизнь Иисуса Христа". Ни православная, ни католическая церкви этот труд не признали, сочтя еретическим. Нотович, оплеванный дома, попытался заинтересовать своим открытием Ватикан и предоставил перевод книги, но ему предложили огромные деньги за молчание. Оскорбившись, Нотович внешне согласился с кардиналами, чтобы усыпить их бдительность, но сам, никого в это не посвящая, продолжил свои поиски.
  Часть тиража "Неизвестной жизни..." по келейному решению чиновников Синода постарались конфисковать из книжных магазинов, под предлогом типографского брака, но почему-то забыли, что эта книга продавалась не только в Москве и Петербурге.
  Случайно - как курьез, диковинка - она попала на книжный склад в Ельце. Где ее спустя несколько лет, пыльную, забытую, выкупил гимназист Саша Барченко. Выкупил, думая, что перед ним продолжение запретного Ренана. Бурная, но недолгая полемика вокруг сенсаций Нотовича почему-то прошла мимо его ушей.
  
  Ни фамилия автора, ни ее название Барченко ничего не говорили. Принес домой, открыл - и Индия предстала перед ним царством истины.
  Нотович опирался на уникальные рукописи о святом Иссе, которые он обнаружил в стенах высокогорного буддистского монастыря и еле сумел перевести с малоизвестно диалекта "палу". Путешественника удивило совпадение имен - ведь мусульмане почитали Иисуса под именем Иса, а у индийцев издавна существовало имя Исса. Может, в рукописи речь идет об Иисусе из Назарета? Тогда понятно, почему в возрасте 13 лет, после бар-мицвы (иудейского совершеннолетия), Иисус покинул дом Марии и Иосифа. Оказывается, путешествовал с купеческим караваном, посетил святые города Индии, дошел до Ганга. Из древней рукописи явствовало, что Иисус в течение шести лет изучал священные книги - Веды - и проповедовал в Джаганнатха Пури, Бенаресе и других городах штата Орисса.
  Далее рукопись повествует о том, что после своего бегства из Джаганнатха Пури Иисус совершил путешествие в Непал. Там, высоко в Гималаях, провел еще шесть лет. После Индии Иисус направился в Персию. Дальнейшее содержание рукописи об Иссе практически совпадало с тем, что хорошо известно из Библии. И объясняло, почему проповедь апостола Фомы в Индии неожиданно хорошо принималась местными жителями: значит, это учение уже было им немного известно...
  Надо ехать! Чем скорее, тем лучше! Перед глазами полетели богато украшенные боевые слоны, развалины дворцов махараджи, полные диких мартышек, удавов и гиен, явственно предстал гонимый еврейский учитель в серых, потрепанных одеждах, рассказывающий на берегу мутных рек о Едином Боге недоверчивым язычникам.
  - Это вполне могло быть - размышлял Барченко, конечно, кое-что Нотович преувеличил или неточно перевел, но в те времена уйти из Палестины в Индию через Персию было даже проще, чем сейчас.
  
  
  Мария и Иосиф не хотели отпускать сына, плакали, наверное...
  Иисус ушел из дома в Назарете тихо, до рассвета, думал елецкий гимназист, и я тоже однажды уйду в Индию духа. Откуда к нему прицепилось это выражение? Скорее всего, из журналов семейного чтения, вроде всегда лежавшей на столике в гостиной "Нивы", или из семинарских шуток деда, называвшего пилигримов "идущими в страну Святого Духа".
  Но не только фантазер Нотович сводил с ума гимназиста Барченко.
  Еще в 1880 году, до его рождения, в печати появились заметки Елены Блаватской, посвященные путешествию в Индию. Она отметила некоторые элементы сходства народных культур Индии и России, высказав предположение о единстве праарийских корней индоевропейских народов. Изучать Индию означало идти назад по следам человечества к его истокам. Заметки Блаватской публиковали разные журналы, и один из них, еще в Ельце, попался на глаза Барченко в гостях у гимназического приятеля, Димы Кузнецова. Он выпросил у него несколько старых номеров, где была Блаватская, и держал их под подушкой, читая вечерами.
  Впрочем, как можно остаться равнодушным к Востоку, когда сам наследник престола, будущий император Николай II, не избежал восточных странствий! Он посажен после буддийской церемонии на трон Белого Царя, вытерпел боль татуировки, украсив свое тело знаком вечного круговорота. А о самом путешествии, прискорбно прерванного ударом сабли японского безумца, вышла книга князя Э.Э. Ухтомского, с фотографиями и рисунками на лучшей бумаге в бархатном переплете в нескольких томах под названием "Путешествие на Восток Е. И. В. Государя Наследника Цесаревича" (СПб, 1893). Разумеется, стоила она дорого, и родители Александра не стали покупать такое помпезное издание. Но Барченко прочел все тома в библиотеке: их кто-то пожертвовал на благое дело.
  
  
  Именно из-за книг началось удивительное паломничество Александра Барченко на Восток. Иначе вряд ли бы уроженец тихого, далекого от Индии города Ельца рискнул покинуть Россию без денег и документов. Даже отчаянные первопроходцы держали при себе небольшую сумму золотом, запас хинина, сухарей и сувениры. А Барченко ушел буквально с узелком, мысленно попрощавшись со всеми, кто оставался ему дорог и мил дома...
  Когда разноязыкая корабельная команда узнала, что новый матрос вырос в сухопутной провинции и не умеет завязать даже самого простого морского узла, он стал всеобщим посмешищем, мальчиком для битья. Александр драил палубу, помогал коку на кухне, привлекался для наиболее грязных работ, таскал тяжести. Бедняге редкими свободными минутами приходилось молиться, чтобы озлобленные матросы не выкинули его за борт к акулам. Ночевал в трюме, на жестких тюках, голодал, отбивался от громадных крыс-ихневмонов, страдал от жажды, прожаривался тропическим солнцем.
  Худой, шатающийся от цинги, Барченко в конце концов ступил на берег Индийского океана. В карманах пусто, вещи украдены, удобные английские сандалии на пробковой подошве, с ремнями телячьей кожи, развалились, не выдержав сырой погоды. Сапоги он не брал - жарко.
  Теперь даже не исполнишь мечту одного офицера времен Павла I, подумал Александр, не намочишь свои сапоги в теплых водах Индийского океана. Едва войдя в море, паломник выскочил с диким криком: его большой палец облюбовал краб.
  Хромая, Барченко пошел в трущобы Мумбаи искать йогов. Йоги тогда ему не попались, зато удалось найти работу - сопровождать одного любопытного англичанина, боявшегося гнева индийцев, микробов, кобр, тигров. Кобр мнительный англичанин остерегался не напрасно. В Индии водились наиядовитейшие красавицы с очками сзади капюшона.
  
  На одну из таких, молоденькую, бледно-коричневую коброчку, Александр Барченко наступил босой ногой. Он ее по близорукости не заметил, бормоча себе под нос заученные мантры, чтобы не забыть их, вернувшись в Россию.
  Кобра - то ли в силу беззаботной юности, то ли из презрения к босоногому иноверцу - укусила Барченко мягко, шипнув, нежно впилась полыми зубами в загорелую кожу. Александр еле почувствовал ее укус, несравнимый с уколом шприца в земской больнице, а скорее напомнивший ему неуловимое прикосновение дамской булавки. Затем кобра резко отскочила в сторону, словно устыдившись своего змейского характера, и спряталась за широкими листьями декоративного банана, поблескивая оттуда черными бусинками глаз.
  - Мама! Что ж мы будем делать?! - произнес паломник, озираясь вокруг.
  Жить Барченко оставалось еще несколько мгновений, и в эти мгновения ему ничего умного в голову не пришло, кроме стишка из хрестоматии для младших классов. Никакой предсмертной экзальтации, секундного прозрения...
  Кобра поспешила уползти прочь - это был ее первый укушенный.
  Почему Александр не умер, поведано им в своем романе "Доктор Черный". Официальная медицина в это все равно не поверит, а для жанра колониальных приключений сгодится, что умиравшего юношу обнаружил тибетский монах, дал ему противоядие из старинных рецептов.
  Очнулся Барченко нескоро. Открыв глаза, он очень удивился своему вызволению из мира теней.
  - А чего ты беспокоишься? - возразили ему, что не умер сейчас? Так умрешь позже, какая разница?!
  - И под ноги всегда смотри - ехидно добавил англичанин, а то опять на кого-нибудь наступишь!
  
  
  
  Александр Барченко вернулся в Россию нескоро: у него не оказалось ни средств, ни сил, чтобы заработать даже на билет третьего класса.
  Но и пропасть в Индии не удалось. Ослабев после укуса кобры, он около трех месяцев жил в послушниках буддистского монастыря, мел двор, перебирал рис, учился медитировать, занося в свою память сложные философские термины (записывать в тетрадку здесь не принято).
  Больших тайн ему, иностранцу, никто не открыл, а когда в монастырь приехал уважаемый лама, монахи быстро спровадили спасенного странника, объясняя: если лама узнает, что мы приютили чужого, будет скандал.
  Жалостливый настоятель тихонько передал Александру деньги и вкусные рисовые лепешки, завернутые в широкие листья дикого банана.
  - Почему он ничего не сказал мне на прощание? - недоумевал Барченко, я был бы рад услышать от настоятеля хотя бы одно-единственное слово!
  Но, приближаясь к берегу, почувствовал: настоятель и не должен ничего ему говорить. Ученик придет к истине сам, а что слова? Все равно Александр не поймет их смысл, исказит, переиначит, и всю жизнь будет нестись по замкнутому кругу.
  В Мумбаи Барченко уже протянул руку в окошко кассы английской пароходной компании, покупая самый дешевый билет (в трюм), но ему, белому, билет не продали.
  - Места не для господ, обругали Александра, читать умеете?
  Белый человек, а еще вредничает!
  Смущенный, паломник отскочил от кассы, зажимая не взятые барышней фунты. На первый класс ему не хватало.
  Расстроившись, сел на пол, охватил голову руками и закрыл глаза.
  Буду сидеть, пока не помру, может, тогда они надо мной сжалятся?
  Загорелого, почти раздетого, без саквояжа, юношу приметил католический миссионер, отец Жильбер, франкоязычный швейцарец.
  
  Он торопился отплыть в Европу, но искал попутчика, чтобы разделить с ним расходы на плавание и скуку пути домой. Барченко, владевший французским языком благодаря урокам в гимназии и чтению Папюса, очутился на полу кассы очень кстати. Миссионер добавил ему недостающие деньги, и они вместе поплыли первым классом. Узнав, что попутчику нечем даже заплатить за стол и воду, отец Жильбер - конечно, из миссионерских побуждений - стал опекать русского искателя. Приносил ему еду, поделился своей одеждой - и бесконечно спорил с ним о разделении церквей, унии и князе Гагарине, чью книгу под хлестким названием "Станет ли Россия католической?" выучил почти наизусть. В штормы и бури, не обращая внимания ни на стаи блестящих летучих рыб, ни на яркое тропическое солнце, ни на песни и драки матросов, отец Жильбер убеждал Барченко в истинности римского исповедания.
  Кому-то эти настойчивые призывы могли показаться настоящим наказанием, только не ему. Александр выжал из добродушного миссионера все, что касается истории путешественника Нотовича. Выяснилось, что несколько лет назад, в первую свою поездку в Индию, когда еще не существовало миссионерского центра, патер Жильбер останавливался в той же обители, где бывал Нотович. Но никаких рукописей о проповеднике Иссе ему не показывали. Значит, решил Барченко, либо патер ничего не знает, либо ему велено все скрывать.
  Свое странствие он назвал "подготовительным", сглаживая накал разочарования, и утешался тем, что потом, когда появятся деньги, состоится новое, настоящее путешествие в Индию и Тибет. За счет миссионера он добрался до небольшого порта на юге Италии, откуда до России уже рукой подать. Только вот ни в междугородних дилижансах, ни в поездах в Европе не принято ездить задаром. Зайцев ловили, сажали в тюрьму, приговаривали к месяцу общественных работ, а не снисходительно отпускали, надавав по шее.
  Правило это Барченко довелось испытать на своей шкуре: кондуктор снял его с крыши, отдубасил и сдал полицейскому на ближайшей станции где-то в Австро-Венгрии. Где именно, неважно: заяц не успел прочесть табличку. Полицейский сразу же приступил к допросу. Узнав, что перед ним русский подданный, хоть и без паспорта, он неимоверно обрадовался. Откуда застрявшему в Индии духа Барченко знать, что вся Галиция взбудоражена поисками российских шпионов, снабжающих закарпатских русин оружием и пропагандистской литературой? В Мумбае он газет не читал, а даже если и пробегал глазами по обрывкам англоязычной прессы, там вряд ли печатали новости о партии московофилов Червонной Руси.
  Тогда-то, осознав, что положение опасное, ведь разбор дела непременно затянется, приведя к международному скандалу, Барченко вспомнил о гипнозе. Если в Юрьеве он не поддался внушению кольца цыганок, то поему бы не загипнотизировать полицейского? Станция мала и безлюдна, время позднее, полицейский в будке один-одинешенек, хватятся его лишь утром, когда придет сменщик.
  Либо пан, либо пропал! Попадать в тюрьму ему не хотелось. Собрав свою волю в кулак, Александр начал внушать полицейскому мысль отпустить задержанного безбилетника с миром, не искать его, а лечь спать.
  Сонливость стража закона только этому способствовала: он ужасно хотел лечь в теплую постель. Внушение, естественно, шло на немецком языке. Чеканный ритм слов усиливал их гипнотическое воздействие. Барченко не был уверен, что, произнеси он свои приказания на другом наречии, например, по-русски, он смог бы добиться такого эффекта.
  Сначала полицейский никак не реагировал. Он мрачно смотрел на оборванного, заросшего русского. Но стояла уже глухая ночь. Сон одолевал. Полицейский стал вялым, язык еле ворочался.
  - Спать! Спасть! Спать! - стучало в его голове. Если б кто-нибудь был рядом!
  Но вот упала на стол тяжелая голова. Барченко открыл замок будки и незаметно вышел.
  8. Невидимые начальники, или пеликан новорожденной зари.
  Александр приехал в Санкт-Петербург, потому что поезд, в который он забрался ночью, ехал именно туда. И надо же такому быть: первым живым существом, попавшимся на глаза Барченко, оказался хороший знакомый, венгерский герцог З. Он бродил по перрону в чалме.
  Александр сразу узнал герцога по аристократическим глазам с поволокой.
  - Салям алейкум, вотр екселенц!
  - Алейкум ассалям, мой друг Искандер! Помню, конечно, такого не забудешь!
  - Как поживаете?
  - И не спрашивай! - герцог печально поправил рукой спадающую чалму.
  Меня все-таки лишили наследства...
  - Жаль!
  - Очень! А еще я прячусь от невидимых начальников.
  - Так... Паранойя начинается, испугался он. Но спохватился: невидимый начальник - одна из ступеней посвящения у мартинистов. Значит, герцог еще не совсем помешался.
  - Мартинистов? Этих новиковских мартышек? - удивился Александр.
  И что же вы натворили?
  - Ничего, просто порвал с ними, но мартинисты требуют от меня денег. Много денег - добавил герцог З. убитым голосом.
  - Какие они нехорошие! - вздохнул Барченко. Может, я помогу вам от них избавиться?
  - Помоги, брат, помоги! Совсем замучили! Особенно одна дама, Фиолина Аспидовская.
  - Впервые слышу о такой. Небось истеричка?
  - Хуже. Нимфоманка.
  - Этого могли и не говорить, и так ясно по фамилии...
  Барченко было идти некуда.
  Выяснив, что ради хлеба герцог устроился работать переводчиком документации в какую-то контору при Министерстве внутренних дел, живет в маленькой служебной квартирке, он согласился переночевать там.
  - Все равно меня никто не ждет - сказал он, вспоминая ссору с отцом.
  Целый день Александр болтал с герцогом З., уплетая на маленькой холостяцкой кухоньке черствые булки и чай.
  - Невероятно, Искандер! Чудесные приключения выпали на твою голову! - восхищался герцог. И в Индии побывал в двух шагах от тайны, со столькими людьми перезнакомился! А главное - с пустым кошельком! Я с деньжищами в Мумбаи не поплыл, боялся лихорадки, а тебя даже кобра цапала!!!
  Барченко гордо задрал потертую штанину. На загорелой ноге красовались две белые точки - след кобриных зубов.
  - Припухлость давно прошла, а было ой-ёй, вздутие хуже гангрены - сказал он аристократу.
  Вечером герцог долго не ложился спать. Усталый, Александр сквозь сон слышал мелодичное бормотание.
  - И не веди нас путем заблуждений - произнес он во сне, возвращаясь к лекциям по арабистике, что слушал в Казанском университете.
  Только Аллах знает, какая из этого множества разветвленных дорог настоящая, а какие фальшивые. Герцог З. улегся на холодящий диван и заснул, свернувшись, чтобы сохранить тепло, по -лисьи, кругом.
  Наутро он ушел в контору, наказав Барченко прийти к нему в полдень.
  - У нас место делопроизводителя появилось, попробую начальству за тебя словечко замолвить, все-таки два университета, три языка. Но не смей ляпнуть, что ты не закончил оба курса и не называй меня герцогом! Понял?
  Еще: если придут невидимые начальники, скажи им, что знать не знаешь меня, ты - новый квартирант.
  
  
  Польские и русские мартинисты, объяснил ему герцог, придумали новую иерархию, изменив наименования степеней. Пока ты путешествовал, здесь кое-что произошло. Но обо всем позже. Мне пора на службу.
  И пани Аспидовскую не впускать!!!! - крикнул он уже с лестницы.
  Оставшись один, Барченко лег спать дальше. Его трясла лихорадка, в пустом желудке урчало от булок и дешевого чая. С ума сойти! Но если эти начальники невидимые, я их не увижу!
  Пани Аспидовская прилетела незаметно. Александр проснулся от едкого аромата фиалковых духов, внезапно разлившихся в воздухе. Он открыл глаза и увидел перед собой высокую темноволосую женщину в фиолетовом платье. Лицо ее было не очень красивым, но и не уродливым, сохраняя выражение большой обиды. На кого обижалась Фиолина Аспидовская, вскоре стало ясно.
  - Где он? Где этот змей-извратитель?! - трясла она мирно лежавшего Барченко.
  - Кто вы, госпожа, и кто вам нужен? Здесь никто, кроме меня не живет, я вчера въехал...
  - Так он сменил адрес! Подлец! Так я и подозревала! - рассмеялась Фиолина.
  Потом она громко зарыдала и стала падать на колени, царапая свое лицо длинными когтями. Барченко старался на нее не смотреть.
  - Госпожа, вы напрасно тратите свое время! Мне пора уходить - произнес он уверенным голосом.
  Аспидовская помолчала, стоя в нерешительности, затем подошла к окну и прыгнула кошкой на подоконник.
  - Второй этаж, что ж вы делаете?! - хотел закричать Барченко, но махнул рукой: через дверь дама прийти не могла, значит, она ходит в окно. Пусть.
  Странно, но она не разбилась, спокойно опустившись по водосточной трубе.
  - Польская психопатка - сказал Барченко, нюхая облако фиалок.
  Однако, уже половина, надо идти к герцогу.
  
  Министерское здание нашлось по запаху - от него за версту несло сухими жучками-листоедами. Встретив герцога З., Барченко пошел вместе с ним к начальнику.
  - Ну-с, расскажите о себе, молодой человек, а то вас просто захвалили.
  Барченко говорил четко, ясно, напирая на то, что скрывать ему нечего, а если интересно, справится ли с обязанностями, то еще мальчиком освоил азы делопроизводства в нотариальной конторе отца, изучал право в Юрьеве.
  - Значит, вы сын нотариуса?
  - Да. Мой отец имеет чин статского советника.
  - Тогда с удовольствием вас возьмем. Мы устали увольнять неблагонадежных. А раз из такой семьи...
  - Неужели мне предстоит сидеть среди этих жучков с утра до вечера? - спросил он у своего покровителя, написав заявление о приеме на работу.
  - Два-три месяца потерпишь, а потом что-нибудь изобретем - утешил его герцог. Зато эти чернокнижники хоть от меня отстанут. Жалованья моего им и на черные свечки не хватит...
  Постепенно перед Александром раскрылась целая пропасть, куда едва не ухнул искатель - герцог. Русские мартинисты - масоны, реформированные
  Сен-Мартеном (Сент-Мартином), еще в екатерининскую эпоху стали популярной мистически-просветительской организацией. Масонство в России почему-то тяготело к неведомым мартинистам, "мартышкам", как их называли непосвященные. Впрочем, золотая мартышка была одним из оккультных символов, взятых в Египте.
  Мудрая императрица, Семирамида Севера, как ее величали просветители, масонство не любила. Почему? Этого никто точно не скажет. Вероятно, Екатерину задело, что прекрасный пол в вольные каменщицы не берут.
  И она может стать лишь женой масона, но не масоном. Как бы то ни было, но ложи в России - и старые, и мартинистские - Екатерина велела закрыть.
  
  Русское масонство уснуло, имитируя прекращение своей работы, а на деле тайно продолжало существовать. Барченко слышал об этом: ведь в Орле и Ельце жили мартинисты, ученики Новикова, а первое издательство и книжный магазин в губернском городе принадлежал им. Чудом спасшиеся, эти книжечки, насыщенные туманными эмблемами, знаками да притчами, иногда попадались ему на дальних полках.
  Из рассказов герцога З., успевшим побывать у мартинистов, Барченко узнал, что в Царском Селе живет преподаватель гимназии, прибалтийский немец фон Мебес, большой любитель похабщины, и одновременно - глава автономного русского мартинизма, масон высокого градуса.
  - Подкрадываясь к самым талантливым своим ученикам, мальчикам, коим фон Мебес читает курс литературы, он развращает их во всех смыслах, уверяя, что это - необходимое условие посвящения в неведомые начальники.
  - Мужеложство? Но куда же смотрит полиция? - изумился он.
  - Ты наивный человек, Искандер, ответил ему герцог, не знаешь, что сейчас гомосексуализм в моде. А мальчики.... Пока они молоды, им это льстит. Они не жалуются.
  - Но это преступление!
  - Барон фон Мебес (кстати, я выяснил, что никакой он не барон, приставку приписал себе) собирает гигантскую коллекцию фотографических карточек своих жертв. Ясно, они все неприличные, с самыми отвратительными подробностями, крупным планом. И если кто-то пискнет, вмиг все карточки лягут на стол директора гимназии, родителям. С ним еще есть поляк Чеслав Чинский, скрывающийся за изнасилование под гипнозом графини Т., он живет у Мебеса в потайной комнате под видом индуса Бха Пури.
  - Японский городовой! Ну а пани Аспидовская? Тоже из их компании?
  - Если коротко, то так. Этот лях Чинский учредил в Варшаве кружок визионеров. Они входили в астральные сношения с инкубами и суккубами.
  Изучая опыт тамплиеров, Чинский начал практиковать сатанинскую содомию. Или содомитский сатанизм, один черт.
  Якобы ему попался секретный архив тамплиеров, и оттуда все ритуалы черпает. Пани Аспидовская тогда жила в Варшаве с семьей, не вылезала из нервной клиники, так как бедняжку долго никто замуж не брал. Родня у нее дикие шовинисты, а Фиолине полюбился один русский. Она вешалась, травилась...
  - Дура! - вставил Барченко.
  - Дура кондовая. И вот под видом доктора ее стал лечить Чинский. Он лишил Аспидовскую невинности, опоив какими-то зельями. С тех пор пани совсем помутилась рассудком. Чинский ее посвятил в орден Восточных Тамплиеров, О.Т.О., и тянул в сатанизм. Недолго (тут герцог перешел на шепот) Чинский лечил императрицу Александру Федоровну, это большая тайна! Его прогнали, когда забеременели фрейлины. Понимаешь, что этот сатанист делал? Он проводил черные обряды высшей категории в царских покоях! Говорит: у меня два увлечения-бабы и магия.
  - Скот!
  - Скот. Они служат темным силам. Астральные сношения с суккубами - мелочи, продолжал герцог.
  - А человеческие жертвоприношения устраивают?
  - Еще бы! У них все по правилам, и черепная чаша, и кресла, и алтари. Хочешь подробности? Их Козлодоев расскажет, мой приятель. Еле оттуда вырвался.
  - Не надо. Барченко перепугано смотрел на герцога З., мы найдем способ их побороть. Только для этого нужны сверхусилия...
  Барченко по рекомендации профессора Кривцова считался кандидатом в розенкрейцеровское посвящение. Но становиться ли ему масоном? - вот в чем вопрос. Александра давно смущала многослойность масонских лож.
  Он путался в системах и обрядах, не понимая, зачем вместо единого союза создают множество конкурирующих лож и параллельных иерархий. Ведь градусы масонов не совпадали с градусами мартинистов, а у розенкрейцеров или восточных тамплиеров вообще были свои степени.
  Это наводило на еретическую мысль, что ни те, ни другие, ни третьи не владеют никакими секретами древних царств, а всего лишь служат клубом неординарных людей.
  - Не в кабаке же им встречаться! - рассуждал Барченко, дома скучно. А у масонов в ложе красиво. Вход между двумя колоннами. Две прихожие, чтобы отсеять профанов, не впустить ненароком в зал священнодействия. Почему-то три окна, выходившие строго на восток, запад и юг. Окон на север нет, так как с севера дует. Стены покрашены или задрапированы в черное. Потолок небесной лазури, расписанный 9, 12, 31, 27, 36 или 81 золотыми звездами. Напоминает мечеть. Мастер сидит в восточной части помещения. Из восточного угла выходят три луча. Ноги ступают на мозаичный, черно-белый пол. Треугольный столик. На столике бархатная подушечка алого цвета с золотистыми толстыми кистями по углам и короткой, но густой бахромой. Вышита она золотыми нитками - циркуль раскрыт на 60 градусов. На подушечке - молоток слоновой кости с инкрустацией (не думайте, будто им удастся забить гвоздь!) Лепота и благородство!
  Фантазии Барченко оборвал герцог З.
  - Раз тебе эти мартышки самозваные так любопытны, сходи в Царское Село вечером в пятницу, проследи за фон Мебесом. Узнаешь много нового! Только не попадайся!
  - А вы, экселенц?
  - Не могу, у меня намаз...
  Эта пятница была, как назло, 13-го числа.
  - Я не настолько суеверен, чтобы не ходить туда из-за 13 числа, но и не настолько смел, чтобы пойти - бормотал Александр, смотря на себя в зеркало. Ехать в Царское Село, в знаменитую масонскую Шапель, вечером перед закатом...
  Нет, я поеду, решил он.
  
  Барченко оказался у Шапели (часовни в условном готическом стиле) тогда, когда луч уходящего солнца озарил золоченого баклана на ее шпиле. Баклан стоял на одной лапе, а в другой держал маленький молоточек. Правда, злые языки уверяли, что скульптор никогда не видел живых бакланов и потому изобразил его похожим на больного петуха, но это уже придирки. Баклан так баклан. Красивая птица с отменным аппетитом.
  Входа в Шапель не было. Нужно перекинуть веревочную лестницу и по ней забраться на второй этаж через окно. Кроме того, строители оставили в кирпичной стене выемки, и, карабкаясь по ним, тоже можно проникнуть на второй этаж. Барченко недоверчиво осмотрел стену. Придется лезть!
  Кое-как, стараясь не издавать ни единого звука, Александр поднимался. Темнело. Наконец голова его просунулась в стрельчатое окошко.
  Осторожно, боясь выдать себя, Барченко начал озираться по сторонам.
  Неужели никого нет? А, у них же есть третий этаж...
  Стены второго этажа украшали каббалистические знаки, выполненные кровью. В углу стояла белая мраморная статуя Христа. Необычно видеть ее тут. Но это была не обычная статуя, каких много в костелах и монастырских парках: она изображала Иисуса-каменщика, вытянувшего руку в масонском приветствии. Барченко спрятался за Христа. В углу пахло пылью.
  Несчастные мы люди, думал он, выглядывая из-за мраморного изваяния, обычно ругаем христианство, а чуть что - сразу бежим прятаться за Христом.
  Взобрался на третий этаж. Там ничего не было, кроме пауков, а лаз слишком мал, чтобы протиснуться, но зато можно незаметно наблюдать происходившее. Несколько часов прошли в томительной тишине.
  Но затем в Шапель стали подниматься по веревочной лестнице адепты ордена восточных тамплиеров. Пришел фон Мебес с Чинским, несколько незнакомых людей, с ними еще оказались пять красивых женщин.
  По голосу Барченко узнал Фиолину Аспидовскую. Чернокнижники весело смеялись, но смех их казался искусственным.
  - Опиум, сразу определил Александр. Накурились до одури и теперь устроят черную мессу...
  Что происходило дальше, описывать стыдно. На второй этаж они ступили лишь для того, чтобы спуститься на первый. Там сохранилось кое-какое убранство в красно-черных тонах: перевернутые треугольники, алтарь в виде большого плоского валуна с обрубленным краем, трехрогие подсвечники, какие-то чаши-курильницы на трех львиных лапах, крайне неустойчивые. Чинский притащил свежеотрубленную голову черного козла и запачкал кровью не только пол со стенами, но и всех присутствующих. При этом он пел перевернутые задом наперед католические гимны.
  Чинский закончил Ягеллонский университет - со злой радостью пронеслось в голове у Барченко, вот и пригодилась ему теология!
  Затем он перешел на иврит. Из всего, что Чинский на пару с фон Мебесом говорили, Барченко разгадал только слово "сатан". Этого вполне достаточно. Черная месса! Звуки непонятных слов (никто из дам, ясно, ивритом не владел) невероятно возбудили гостей.
  Женщины пробовали снять платья, но руки путались во множестве крючков и застежек. Кавалеры не отставали, шепча им на ушко всякие пошлости, медленно стараясь освободить их от одежд. Человек должен предстать на черной мессе в своем изначальном, адамическом состоянии, то есть голым. Нагие, они выглядели плохо, но на это уже никто не обращал внимания. Затем фон Мебес заявил: нужны жертвы.
  Пани Аспидовская, совсем раздетая, покорно легла на каменный алтарь.
  Ноги так не растопыривай, тоже мне, жрица! - возмущался Александр про себя. Чинский связал ей руки и ноги. Это зачем? Страшная догадка озарила Барченко. Они убьют ее и будут причащаться кровью! Если бы так! Фиолину Аспидовскую сектанты решили подвергнуть символическому - но не менее изощренному - жертвоприношению.
  Ее, распростертую в костюме Евы на холодном финском камне, должны поклевать бакланы и пеликаны. Ведь ложа называлась "Пеликан новорожденной зари". Пеликаны с бакланами, привезенные из Зоологического сада, уже ждали. Сытые, они важно ступили на пол и кинулись щипать связанную польку. Клювы их были безжалостны.
  Каждое прикосновение отмечало розовое, гладкое тело Фиолины Аспидовской свежим синяком. Она стонала, извивалась, но фон Мебес долго не решался спасти пани. Только в самый ужасный момент он прогнал птичек и провозгласил, что жертва принята.
  Оргия прошла ужасно. Были изнасилованы даже пеликаны и бакланы, причем способами, которые могли родиться в сознании только очень извращенных людей. Красивых птиц сажали на распятия, словно на кол. Женщины терзали себя их связанными клювами, когда силы мужчин уже иссякали, при этом пеликаны умудрялись разрывать веревки и больно кусаться. Голова козла, уже изрядно помятая, тоже пригодилась им.
  Бедное животное и в страшном сне не видело того, что с ним вытворяли.
  От вида бесконечного количества задов, грудей, волосатых ног, срама, заросшего всеми оттенками шерсти, щепетильного наблюдателя стошнило непереваренным ужином прямо в стрельчатое окно.
  Герцог З. встретил друга на рассвете со слезами на глазах.
  - Я думал, ты уже не вернешься - произнес он.
  - Они изнасиловали пеликанов!- ответил Александр, рыдая.
  - Но как же втащили пеликанов в "Шапель"?!
  - Телепортировали, наверное, сказал Барченко и упал на пол, лишившись чувств.
  
  
  
  
  
  9. Глубоководный удильщик Штайнера.
  "Спор об антропософии так же труден, как и всякий спор о вере" (Бердяев)
  
  Позвольте предысторию. Все началось с белой омелы. На небольшой железнодорожной станции, затерявшейся в австро-венгерской Черногории, мальчик Руди из чистого озорства полез на дерево, чтобы положить в мокрую ладошку пару-тройку клейких желто-оранжевых ягод. Уцепившись на плетеную ограду, сорванец схватил левой рукой низкую ветку, ногами уперся в ствол, с трудом, пыхтя, влез наверх. Сел на сук, протянул руку, сорвал ведьмину ягодку, раскусил пресную клейковину, скривился, выплюнул и чуть не свалился. Внизу, у корней, словно вырастя из-под них, стоял странный седобородый старичок в холщовой мантии, с недобрым взором и с черным котенком - без единого белого волоска - на левом плече.
  - Руди! - ласково позвал он мальчугана, а ведь ты не слезешь! Забрался слишком высоко, страшно падать!
  - Что же мне делать? - с отчаянием в голосе спросил Руди.
  Его не удивило, что незнакомому старичку откуда-то известно его имя: городок маленький, все ребята наперечет, да и Рудольфами тогда называли едва ли не каждого третьего. Старик поднял вверх страшные, с западающими веками глаза и ответил: я помогу тебе, но за это будешь всю жизнь служить мне и повиноваться.
  Руди тогда был еще слишком мал, чтобы понять - как это много, всю жизнь, а повиноваться он не умел, и согласился. От омелы во рту загорчило, закружилась голова, потом появился неприятный металлически-кислый привкус. Скорей бы домой, водички холодной!
  Старичок снял его с дерева, отряхнул и начал расспрашивать, правду ли говорят, что он целыми днями пропадает на склоне холма, бегая среди плит старинного кладбища.
  
  - Я вижу там фигуры людей, невозмутимо сказал мальчишка, если кто-то недавно умер, то он несколько дней стоит у своей могилы, прозрачный. А потом остается свет, меркнет, бледнеет. Пытался рассказать об этом маме и папе, но они отмахиваются. А с вашим котенком можно поиграть?
  - С каким котенком? - удивился старик, нет у меня никакого котенка!
  - Ну как же нет, когда он на плече сидит, черный, с зелеными глазами!
  - Это не котенок. Я представляю его в своем воображении.
  Руди зачарованно посмотрел на старика. До этой встречи его мир состоял из прогулок по кладбищу и игр около железной дороги. Теперь же ему захотелось представлять черного котенка. Руди постарался - и вот уже у него тоже сидит котенок на плече, только не совсем черный, с белой манишкой.
  - Молодец! - захлопал в ладошки старик, умничка! Беру тебя в ученики!
  У кого-то детство закончилось рано, но Рудольф считал, что он остался ребенком навсегда. Детскую страсть к поездам подросший мальчик распространил на трамваи. А что, они тоже едут по рельсам.
  Вот бы изобрести такой трамвай, чтобы за тысячи километров абсолютно посторонние люди могли увидеть меня - фантазировал парень. И чтоб билет покупать не надо было!
  Не смейтесь, но это ему удалось через несколько лет.
  - Может, Руди болен? - ужасался отец, не свозить ли его в Вену, к докторам?
  ... Путь Рудольфа Штайнера к собственной теории оказался непрост. Родись он в средние века, был бы алхимиком, раскачивался бы на железной виселице, не сумев превратить ржавое железо в чистое золото, или был бы сожжен за свою дерзкую ересь нераскаянным, без предварительного удушения. Но либеральный 19-й позволил Штайнеру заниматься поиском универсальной истины, не беспокоясь ни о петле, ни о костре. Более того, Европа остро нуждалась в таком человеке! Ему платили, причем платили неплохо. И с местом рождения тоже здорово подфартило.
  
  Где-то здесь спрятались бежавшие от волн Каспия хазарские мудрецы, еще раньше застряли кельты, смешавшись с потоками гонимых церковью славянских волхвов. Кочевали волоокие цыганки, несущие память об Индии и Египте. Жили евреи, привезшие халдейскую магию гортанных заклинаний. Австро-венгерская провинция знала лощеных специалистов оккультных наук с университетскими дипломами, неграмотных карпатских травников, исцеляющих от смертельных болезней простыми отварами и настойками, хасидских отшельников, никогда не выходивших из дома, но дававших советы растерянным посетителям, приторных восточных красавиц, гадавших по арканам Таро, полубезумных дервишей, в экстазе закатывающих глаза. Стоило отъехать немного от города - и перед путешественником раскрывалась древняя языческая стихия. Яркие тряпочки на ветках священных деревьев, заповедные урочища, куда строго запрещалось ходить, колдуны и колдуньи, по воскресеньям ходившие к мессе, ясновидящие дети, подземные карлики, обкатанные ручьями камни.
  Не хватало только одного - соединить все эти разрозненные элементы в единое целое. Требовался демиург, и Штайнер решил, что это именно он.
  В юности его кумиром был Гете - поэт, масон и мистик, увлеченный Востоком до такой степени, что его считали переменившим христианскую веру. Искания привели Штайнера к розенкрейцерам, получившим свои тайные знания от мусульманских сект средних веков. Изучая переселение душ, он не мог не обратиться к буддизму и индуизму. Их врата раскрыли вовсе не тибетцы и не индусы, а русские. Он очаровался Еленой Блаватской, стал теософом. Но уже в 1913 году Штейнер рассорился с теософами, создал в Берлине общество антропософии - своего нового учения о том, как освободить человеческое сознание, достигнуть познания высших духовных миров. Претендуя на новаторство, Штайнер не скрывал: фундаментом антропософии являлось розенкрейцерство и теософские построения мистиков Российской империи.
  Там разгорался Серебряный век (термин из лексикона алхимиков и розенкрейцеров), недалеко и до Золотого рассвета. Литература и искусство той поры не просто вдохновлялось оккультизмом, но являлось действенным его воплощением. Мы не увлекались мистикой, мы ей жили, дышали, творили. Каждое наше слово приправлялось поиском Всего Сущего, и мы верили, что Все Сущее находилось в нас - напишут они в изгнании.
  Поэтому свое победоносное шествие Штайнер решил начать с России. Одновременно с берлинским, в том же 1913-м, открылось московское антропософское общество. Адепты Штайнера быстро сориентировались: местные теософы - преимущественно провинциалы. Одинокие, скучающие, привязанные к пропахшим чернилами присутственным местам, тратящие значительную часть заработка на выписку заграничных журналов, витающие где-то в окрестностях восьмого неба, ждущие немедленного чуда, вместо того, чтобы строить свою жизнь. Именно на них, болезных мистиков российской глубинки, и нацеливались антропософы.
  Даже спустя лет 15 уже трудно было представить себе накал оккультных страстей 1910-х годов. Не поверите, но теософское общество появилось даже в Смоленске, обычном городе. Оно пользовалось (на первых порах) покровительством, как тогда писали, прогрессивных церковных кругов. Посещавших его допускали к причастию и еретиками не объявляли.
  Беспрестанно поднимаемый "женский вопрос" позволял говорить о "женской душе", о "женственной ипостаси Божества", петь осанну Шхине, жене, облаченной в Солнце, и забывать о другой жене, скачущей на спине апокалипсического зверя. А она неслась, оставляя за собой шлейф черных искр, сбросившая белый фартук голая недоучившаяся гимназистка, с золотыми косами, уложенными в коровьи рога Иштар...
  
  
  
  На лекциях немецкого профессора томные барышни теряли сознание, их уносили в коридор, схвативши за ноги, словно покойниц. Кобриного штайнеровского взгляда не выдерживал никто. Уже скоро поэт и писатель Андрей Белый (персона, по воспоминаниям современников, весьма женственная, изнеженная, не случайно его alter ego - балованный Котик Летаев), теософская дама Анна Минцлова и многие иные говорили о Штайнере как о сверхчеловеке, чуть ли не о Боге.
  Провинциальные теософы, сами того не ведая, удобрили почву, на которой взошли неожиданные антропософские ростки. Знали бы читавшие лондонское "Теософское обозрение" (изначально - журнал "Люцифер"), какое влияние окажет этот обиженный Блаватской австриец! Повелось со времен графа Калиостро и Сен-Жермена: любой иностранный мистик принимается за долгожданного Мессию. У себя на родине Штайнера так не почитали, хотя он был, конечно, по-своему популярен, набирал учеников, выступал с лекциями. Но все это не шло ни в какое сравнение с воздействием на русскую поэзию...
  Александр Барченко, тоже подписчик "Теософского обозрения, антропософский камень раскусил, посетив пару раз открытые штайнеровские чтения да познакомившись в домашних библиотеках друзей с аккуратными немецкими томиками трудов профессора.
  - Оккультная мешанина с сектантским душком - так оценил Барченко учение Штайнера, завершив короткий антропософский период своей жизни. А в самом герре Рудольфе проступает нечто фаустовское. Что ж, ничего удивительного: каждый чернокнижник - немного немец, но не каждый немец - чернокнижник. И слава Богу. А то мы б все с ума сошли.
  В те дни Барченко листал подшивки научно-познавательных журналов, выписывая адреса редакций и примеряя, подойдут ли его рассказы, стоит ли тратить деньги на пересылку. В одном из них, то ли в "Природе и людях", то ли "Вокруг света", ему попалась заметка о глубоководных удильщиках.
  Эти ужасные рыбы проплывали в закрытых глазах даже после того, как журнал полетел в печку. Огромные зубатые пасти удильщики умудрялись делать незаметными, зато маленькие наросты на нёбе фосфоресцировали в вечном океанском мраке, привлекая мелких глупых рыбешек. Они безбоязненно плыли на яркий свет, принимая нарост за любимый корм, внезапно пасть захлопывалась, перемалывая очередную жертву.
  - Штайнер - точно такой же удильщик: думаешь - вкусное, а он хрясь - и проглотил, признался Барченко.
  Совпадение или нет, но много лет спустя редкий вид глубоководного удильщика был назван в честь однофамильца Штайнера, добропорядочного профессора-ихтиолога.
  Антропософия обещала научить ощущать свое астральное тело, выходить из надоевшей физической оболочки, проникать в мир духовных сущностей. В себе самом ученик должен родить нового, высшего человека. Этот "высший человек" становится тогда "внутренним повелителем". Но, чтобы родиться, придется умереть; чтобы вырасти духовно, надо страдать.
  И ради появления этого нового человека неофит обязался полностью подчиниться Штайнеру. Полномочия учителя казались неограниченными, права ученика - ничтожными. Учитель мог порушить супружество, петое в церкви, приказав - живите теперь как брат и сестра, но не как муж с женой. Он мог сделать знаменитого поэта ночным сторожем на стройке антропософского храма. Мог карать безразличием и миловать вниманием. Мог извести до сумасшествия любого человека, коего он считал "необходимым для антропософии", но почему-то этим "необходимым" становился не обычный гражданин, не безвестный и бездарный Иванов-Петров-Сидоров, а ярко блеснувшая звезда.
  Учитель выбрал Андрея Белого. С тех пор его жизнь стала адом. Поэт клялся: ему во сне стал некто похожий на Штайнера; также некто, его напоминающий, встречался им в московском трамвае и на трамвайной остановке, непрерывно и призывно глядя.
  - Учитель зовет меня в Дорнах (швейцарский городок, выбранный Штайнером своей резиденцией), заявил Белый и уехал.
  Воодушевленный, он не замечал никаких парадоксов: что Штайнер временами напоминает настоящего мага, маскирующегося под мирного католического священника, что некрасивая, но властная Анна Минцлова, сеявшая антропософские зерна в России, исчезла самым загадочным образом.
  Однажды, выйдя с приятельницей из дома, она свернула в переулок - и больше ее никто никогда не видел. В таких случаях говорят - черти забрали.
  Однако Штайнер не оставлял Белого, угрожая страшной смертью - опять же - под колесами трамвая. Ему снились пожары Дорнаха.
  А 13 числа, как и "предсказывал" Штайнер, Белый чуть не погиб, упав под трамвай. В роковой миг время словно остановилось, и перед полупомешанным снова предстал несветлый лик гуру. За откровенные разговоры об увиденном и услышанном в Дорнахе подвергли унизительной практике "радиации". На особом языке закрытых орденов слово "радиация" (латинское "излучение") означала стирание имени посвященного из всех списков, запрет на общение с братьями. Человек умирал отринутым, в кромешной пустоте забвения.
  Мучения Белого все-таки немного испортили образ Штайнера среди московских и петербургских интеллектуалов. Ему не простили высокомерного пренебрежения к талантливому ученику. Барченко не знал, что спустя не так много лет, уже почти забыв о былой моде на антропософию, ему доведется столкнуться с новым поколением выпестованных Штайнером мистиков. Спорить с ними, сидя в нетопленных залах, потом ходатайствовать о реабилитации, отправлять посылки по далеким северным адресам...
  
  
  
  
  10. Модный беллетрист, экстерн Соляного городка.
  В Петербурге начала 1910-х годов Александр Барченко неожиданно стал популярным писателем. После истории с восточными тамплиерами и их несчастными пеликанами герцог З. посоветовал ему отвлечься.
  - Напиши-ка, Искандер, повесть о своих индийских злоключениях! И отправь в тот журнал, где тебя уже печатали больше года назад. Керосин, чернила и бумагу я тебе куплю.
  Повести Барченко - имя его уже было на слуху у поклонников мистики - быстро начали расхватывать известные журналы. Вскоре он, сам не понимая почему, превратился из полуголодного делопроизводителя в автора, занимавшего в сердцах подростков место между Луи Буссенаром и Джеком Лондоном. Особенный успех имел "Доктор Черный", вышедший сначала в журнале, а затем отдельной книгой. Регулярно публиковались его научно-популярные статьи о хиромантии, йоге, гипнозу и психическим отклонениям.
  Особую ценность в науке будущего - ей Барченко называл парапсихологию - представляли сны, видения, фантазии душевнобольных. Материалов для исследований безумная эпоха предоставляла достаточно, поэтому излюбленным жанром стал психологический очерк, посвященный истеричкам и лунатикам. Одним из первых, если не самым первым, Александр высказал предположение, что измененные состояния психики - например, транс щамана или религиозный экстаз - можно контролировать. Только это требует нового оборудования, которое могло бы записывать излучаемые мозгом электромагнитные волны. Барченко настойчиво искал сотрудничества с каким-нибудь неизвестным, но одаренным изобретателем. Он даже поместил объявление в газеты, но безуспешно: такой человек пока не приходил.
  
  
  
  Для редакторов, еще недавно швырявших присланные им рукописи в мусорную корзину, пришло время каяться. Они приходили к Барченко на съемную квартиру, в немецком доме Васильевского острова, умоляя дать хоть какой-нибудь материал, потому что подписчики просят "что-нибудь новенькое от Барченко". Александр называл дикую цену, рублей 35-45, но редакторы соглашались. За свой первый гонорар, 7 рублей, теперь он и рукой не шевелил. Забылась бедность, стояние на краю голодной пропасти, унизительная дойка черной козы и гадательный салон в Боровичах, ловля ужей и жаб для знахарки в Юрьеве, кошмары нарвской газеты, когда его чуть не сожрали клопы в дешевом гостиничном номере.
  Причины успеха крылись не только в умении Барченко увлекательно построить сюжет, наполнив его такими подробностями (вроде ручной коброчки Нанни), которые раньше появлялись лишь в англоязычных колониальных романах. Цензура благоприятствовала иностранной экзотике. Писать о России и российских проблемах было сложно, многие вещи запрещались или безжалостно уродовались вырезками, теряя смысл.
  Но об Индии, до боли похожей на русскую провинцию своей пестрой бедностью, грязью улиц, исхудалой скотиной - сочинять разрешалось сколько угодно. Критика сословного неравенства подменялась описанием несправедливостей кастового деления, униженное положение женщин легко передавалось через "сати", обряд самосожжения вдов и страшные истории о заживо похороненных девочках. Сказать о плохих священниках, вреде языческих суеверий, неграмотности и бюрократизме церкви напрямую не позволял Синод. Но если то же - об индуизме, злых брахманах, рабовладении тибетских монастырей, это легко проходило контроль.
  - Проституция под запретом? Тогда я напишу о баядерках, храмовых проститутках Индии, заявлял Барченко редактору, и никто меня за это не накажет!
  
  Читатели ему верили. Даже если вдруг открылось бы, что автор никогда не путешествовал по Индии, это не сильно повредило репутации Александра.
  Он получал письма от гимназистов 5-6 классов, внимательно изучал их, почти всегда отвечал, тратясь на конверты и марки, даже если адресат жил в дальней губернии. Вспоминал себя второгодником, читавшим "Тайны Изиды". Вокруг Барченко появились барышни-теософки. Поклонники Блаватской, Успенского и Штейнера, они приходили в редакцию "Мира приключений" или "Вокруг света", чтобы выразить возмущение. Он повергал в прах их кумира Успенского! Полемизировал с Блаватской! Написал отрицательную рецензию на книгу ее кузины Крижановской-Рочестер! Барышни сердились, просили воды, краснели. И уходили очарованными.
  - В Барченко что-то есть, но он не только писатель, а еще и перспективный ученый, популяризатор - процедил один критик. Что ж, он оказался прав: литературой Александр баловался недолго, предпочтя естественные науки.
  Приключенческие повести позволили ему обрести достаток, привлечь к себе внимание, накопить денег на продолжение учебы. С отцом, правда, не помирился. Посылал в Елец почтой несколько новых столичных журналов, думая, что отец обрадуется славе сына. Но Василий Ксенофонтович его ответа не удостоил. Только от матери пришло письмо - она не верила, что все это пишет ее Саша... Он обиделся еще крепче.
  В год перед балканским кризисом (кто ж знал, что будет мировая война?) Барченко поступил в Технологический институт экстерном, изучая одновременно физику и минералогию. Посещал параллельно с институтом интересовавшие его лекции в университете, выбрав биологию и физиологию высшей нервной деятельности. Продолжал заниматься восточными языками по студенческим конспектам и учебникам. Нелегко было, нелегко! С уютного Васильевского острова мчаться рано утром в университет. Вольнослушатель, он иногда нарывался на не запоминавшего лица сторожа, ссорился, показывал разрешение с подписью ректора...
  Занятия у медиков и востоковедов совпадали, приходилось выбирать, что сегодня посетить, а чем пожертвовать. Затем в Технологический институт, любимую Техноложку - это ехать в Соляной городок, в пригород. Соляным его звали из-за барской прихоти - павильона в условном китайском стиле, сделанном из блоков спрессованной соли. Балтийская сырость давно разъела колючие драконьи спины, круглые фонарики с фитильками внутри, соль смыло, но пригород стал Соляным городком. Случалось сдавать разные экзамены в одну неделю. Голова шла кругом. Но Барченко держался.
  Летал с минералогического практикума на берегу Финского залива на практикум востоковедов в Новую Деревню, где открывался буддийский дацан. Штудировал минералогию, немного знакомую по камешкам из размытых ливнями елецких оврагов.
  Он увлекся камнями, но не драгоценными, а обычными. Серыми, белыми, бежевыми, щербатыми, пористыми, полосатыми. Зачем, спросите? Во-первых, мифология народов севера изобиловала движущими камнями: Синь-камень, Конь-камень... Барченко видел в них свидетелей разумной жизни, но не белковой, а кремниевой. Памятники ушедших эпох. Финские валуны "помнят" Гиперборею, и если с них научиться снимать потоки информации, то можно восстановить картину прошлого. А еще на камнях встречаются петроглифы, трезубцы, лотосы. Во-вторых, масоны, вольные каменщики. Камень краеугольный. Камень отесанный и неотесанный. Камень преткновения. Сколько символических значений! Жизни не хватит! И, в-третьих, если получить диплом геолога, совмещая научную экспедицию за какими-нибудь кварцами с поисками следов гиперборейцев, утолим свое любопытство за казенный счет. В краях, куда собирался Барченко, земля переполнена богатствами. Никому не померещится, что, кроме поиска нефти или угля, геологи выполняют свою тайную программу.... Очень удобно!
  Он все рассчитал. По крайней мере, так казалось.
  
  Приходил отвечать темы сразу по всему курсу. Преподаватели Техноложки удивлялись: они привыкли видеть иных экстернов - тощих кучерявых мальчиков из нищих еврейских местечек, или неблагонадежных поляков, или даже ленивых, но богатых горских князьков. А тут - русский, из купцов, самостоятельно подготовленный, да еще и модный беллетрист! Удивлялись: почему отец не оплачивает учебу? Как-никак, дослужился до статского советника, нотариальная контора, с сыном не в ладах. Уж мог бы помочь!
  - Не политика ли тому виной? - спрашивали у него.
  Александр вздыхал, отговариваясь тем, что он - непротивленец. Ходило такое словечко, исчезнувшее вместе с самими непротивленцами.
  Но бывало и по-иному: Барченко расписывался на мягкой обложке книги, что подсовывал ему седой профессор, а нудный экзамен превращался в беседу двух интеллигентов обо всем на свете. Ему завидовали.
  Уложив программу трех с половиной лет менее чем в два года, успешно сдав выпускные экзамены в Техноложке, Барченко получил приглашение читать там же небольшой курс - общее естествознание. Вводные лекции для тех, кто не учил физику Краевича.
  - Я не справлюсь - стыдился он, не преподавал никогда большой аудитории.
  - Вы отличный популяризатор, Александр Васильевич, отвечали ему, такие ныне редкость, все по заграницам норовят выступать. Не откажите, сделайте милость, мы вам и лабораторию дадим, и аспиранта хорошего подберем.
  Аспиранта ему дали бестолкового, Таамила Кондиайнена (Кондиайна). Финн. Тянул слова по-русски настолько медленно, что Барченко пугался, не уснул ли он. Хотелось взять булавку и уколоть. Зато пером финн строчил быстро, как автомат: готовясь к гимназии, маленького Тамку напугал брат, велел учиться писать быстро-быстро. И тот с горя выводил по три слова в секунду! Стенограф! Отличный секретарь!
  - Но пусть не открывает рта! В шутку Барченко наложил на Тамку обет молчания, и тот молчал!!!! Честно молчал.
  Иногда он брал Таамила Кондиайнена для демонстрации силы внушения: идеальный объект, все стерпит! И послушный!
  - Дурак, что ли? - недоумевали студенты. Позже выяснилось: Кондиайнен отнюдь не глуп. Романтичный мальчик, он вбил себе в голову, будто Барченко владеет тайнами бытия, сам исповедуя какую-нибудь экзотическую веру. Косил под простачка, чтобы профессор не боялся при нем излагать свои мысли. Чтобы счел его, белесого финна, деталью интерьера. Столом, стулом, шкафом, наглядным пособием, неодушевленным, невидящим, не слышащим. Такого можно не опасаться. И тогда Кондиайнен узнает секреты Барченко! Что он скрывает нечто важное, аспирант верил истово.
  Но откуда это знал Таамил? Из сплетен?! Весь Соляной городок, где жили преподаватели Техноложки на казенных квартирах, говорил, что Барченко - человек загадочный. Бродит по окрестностям, наклоняясь к каждому камню, даже разговаривает с камнями, будто они понимают речь! Носит с собой синий коленкоровый блокнотик, записывает что-то нерусскими буквами, задом наперед, чертит непонятные схемы, срисовывает дупла дубов. Приманивает чаек, словно пытаясь у них что-то выспросить. Иногда болтает сам с собой, бурча под нос. Если в Соляном городке срочно требовалось кого-нибудь утихомирить, или пропадали вещи, дети, животные - местные шли к Барченко. Снимали перед ним шапку, называли профессором. И он утешал, находил.
  ... Безмятежная жизнь закончилась 28 июля 1914 года. В тот жаркий день Александр Барченко и его ассистент Кондиайнен находились далеко за городом, у озера, позади дачного поселка с трудно произносимым финским названием Коуки-Кале. Они изучали громадные реликтовые валуны, в изобилии разбросанные по окрестностям. Мистические книги размещали пропавшее царство всеобщего благоденствия где-то севернее, но и здесь недоверчивые исследователи могли открыть для себя нечто интересное. Ехать в Лапландию пока было не на что...
  
  - Вернемся в Куоки-Кале? - спросил Кондиайнен, уж больно парит сегодня.
  - Гультяйник ты, Таамил, каких свет не видывал! Редко когда такая погода хорошая, а ты уж изныл! Возьму-ка я другого помощника! - рассердился Барченко.
  - А гультяйник - это кто?
  - Лентяй высшей категории - буркнул Барченко. Бери лопату и копай тут. Видишь, из берега кость торчит? - они пришли к невысокому берегу чистой речушки, из которого торчали прослойки далеких геологических эр.
  - Да это собака! - выкрутился Кондиайнен. Ковыряться в твердо спрессованной почве ему ужасно не хотелось.
  - Таамил, ну посмотри же, взмолился Александр, это кости крыла! Где ты видел собаку с крыльями? Наверное, ископаемый летающий ящер! Осторожнее! Не сломай, она хрупкая! Батюшки! Вот так находка! Это же первая птица - археоптерикс!
  Барченко нежно, не отряхивая скелет от прилипшей земли, положил первоптицу на расстеленную рогожку.
  - Понесем вдвоем, ты за этот край держи, я за тот. И не тряси, этой птичке миллионы лет!
  Так они и шли с археоптериксом в дачный поселок Куоки-Кале.
  Встретила их непривычная тишина.
  - Почему у вас тихо как в склепе?
  - А вы что, не слышали? В Сараево застрелен эрцгерцог Франц-Фердинанд...
  Александр беспомощно опустил на пыльную тропинку рогожку с археоптериксом. Лихорадочно пронесся вихрь самых разных - но одинаково панических мыслей.
  - Мобилизация! Война! Большая европейская - а может, и не только европейская война! Только не сейчас! - закричал он, только не сейчас! Кому станет нужен мой археоптерикс и моя Гиперборея?!
  
  
  11. Археоптерикс, Лемберг и этрог.
  - Добровольцем я не пойду - решил Барченко.
  Но государство рассудило по-своему. Воскресным утром, когда все отдыхают, в дверь василеостровской квартиры раздался деликатный стук. Стучали не сильно, костяшками нежной девичьей ладошки. Барченко ни капельки не насторожился: повестки обычно разносили суровые военные, они стучали грубо, громко, настойчиво.
  - Это из немецкой прачечной, наверное, счет за скатерти, подумал Александр, неужели уже постирали? Быстро, однако же, немцы работают!
  Он открыл. На пороге стояла девушка, действительно похожая - и внешне, и одеждой - на работницу немецкой прачечной. Миниатюрная блондинка в светлой косынке, темно-сером платье, переднике с вышитыми латиницей инициалами A. S. В руках - картонная папка, завязанная на красные, добротные тесемки.
  - Господин Барченко А.В.? Пожалуйста, распишитесь здесь - девушка подала лист и самопишущее перо.
  Но это оказался вовсе не счет за стирку и глажку скатертей голландского полотна. Александр подписал свое согласие воевать.
  - Завтра в 8 утра в мобилизационный пункт - сказала она, не поднимая глаз.
  Его, хитрого, прозорливого хироманта, друга фокусников, факиров и чревовещателей, исследователя паранормальных явлений, эксперта по общению с загробным миром - обманули, словно деревенского простачка, мигом и без затей. Только когда девушка незаметно ушла, оставив стоять потрясенного добровольца с выпученными глазами, Барченко понял, в чем его ошибка. Работницы близлежащей немецкой прачечной носили униформу немного другого цвета и покроя, но он по близорукости не придал тому никакого внимания. Цвет маренго! Вспомнил! А эта в сером платье.
  И зачем он открыл дверь?
  
  Надо было запищать детским голоском: мама и папа ушли к обедне, я один дома, приходите потом (этому научил его знакомый мастер имитации, певший в балагане разными голосами), в тот же день тайно сменить квартиру, перебраться куда-нибудь подальше.
  Настала пора, когда былые космополиты, забыв про "всечеловеческое", истерически кричали "бей немчуру!". Антивоенные писатели кропали военные рассказы, а былые антропософы и розенкрейцеры получали георгиевские кресты за сотни лично убитых ими врагов. Идея выслать из крупных городов всех лиц с немецким или австрийским гражданством, а еще лучше - всех немецкого происхождения, ориентируясь не по языку и не по вере, а по фамилии, пришла в голову не какому-нибудь безумному славянофилу. Ее высказал император, в жилах которого текла преимущественно немецкая кровь. Интересно, вышлют ли фон Мебеса из столицы? Или он откупится?
  Хуже всего - не то, что призвали обманом, и не то, что придется остановить преподавание, расстаться с друзьями, книгами и журналами, бросить эксперименты с "гипнотической машиной". Уже давно Александр старался жить по философии непротивления, запрещавшей любое, даже ответное, проявление агрессии. Сказались, наверное, миролюбивость набожной матери, учившей детей не отвечать злом на зло, дружба с толстовцами, ночные раздумья над житием святого царя Иосафата, прототипом которого был просветленный принц Гаутама - Будда. Весь семейный уклад - тихий, неспешный, добрый - противостоял внезапному озверению страны и этой неясной войне. Родители никогда не повышали друг на друга голоса.
  На порог дома не пускали присяжного поверенного Бубличевского, потому что он избивал прислугу. Даже в минуты последней ссоры у разгневанного отца не поднялась рука ударить непутевого оккультиста Сашу, заподозренного в вероотступничестве.
  
  
  - Не смогу никого убить - шептал Барченко, сидя в переполненном вагоне.
  Во-первых, я не умею. Во-вторых, это испортит мне карму, придется переродиться каким-нибудь мангустом или ошейниковым крыланом. Или даже вечнозеленым фикусом, черенок которого прорастет в грубом глиняном горшке где-нибудь в мещанском доме Вологодской губернии. На меня станут писать кошки, когда зимними вьюгами страшно выскочить во двор. Мерзкий мальчишка, двоечник и второгодник, потихоньку оборвет мои гладкие листья, терзаясь после субботней порки. Толстая лавочница устроит мне холодный душ перед Рождеством и Пасхой, подкормит водой с разведенным куриным пометом.... Фу! И всего потому, что одному сербу вздумалось пострелять!
  Поезд мчался в Галицию, и его никак нельзя затормозить. Насильно остриженный пацифист бесплатно гадал по руке своим сослуживцам.
  Линии жизни у многих такие короткие, что Барченко приходилось смягчать удар.
  - А вас, Петро, ожидает ранение...
  - Вас контузит в голову...
  - Вы попадете в плен, но сбежите и вернетесь домой...
  - Вы получите высокую награду, прямо вижу - в лазарете ее вручает генерал...
  Иногда он отворачивался и с болью смотрел в окно.
  Неужели все они будут убиты?!
  Ночами не спалось. Несколько раз Александр постыдно думал о самоубийстве. Лучше я застрелю себя сам, нежели так же неаккуратно меня подстрелит оболваненный прессой немецкий солдат. Он доставал винтовку, прикладывал ее холодный металл к сердцу. Больно. Был еще штык, острый, идеальный для сведения счетов.
  - Достаточно немного ткнуть в сердце - уговаривал себя Барченко, главное, знать куда. Он часами искал удачное место, но не находил.
  Лекции и практикумы по анатомии почему-то выветрились: Александр во всех иных ситуациях помнил строение человеческого тела, но тут - как отрезало внезапным помрачением.
  Потом их привезли к театру военных действий. Намек на то, что каждый играет свою роль - черепа бедного Йорика из "Гамлета". В первую ночь на фронте ему приснился археоптерикс. Громадный, он заслонял небо. Перья ископаемой птицы светились закатным золотом. Годные только для цепляния за ветки лапки выводили в воздухе странные узоры, напоминавшие скандинавские руны. Глаза археоптерикса мрачно смотрели на Барченко.
  Он проснулся. Немцы беспорядочно, вслепую, били по окопу. Яркие перья - это отблески далеких огней. Глаза - пули, летевшие прямо в него.
  - Чего стоишь, хватай винтовку и стреляй! Стреляй, трус! Стреляй!
  ... Голову облекло чем-то горячим и липким.
  - Кровь - услышал он и тут же провалился в глубокую тьму. Он ранен. Очнулся в лазарете. Сестра милосердия утроила страдания, пересказывая штабную сводку, согласно которой Александр Барченко оборонял позицию и продолжал бой, несмотря на ранения. Оказывается, пуля попала еще и в руку, а он даже не почувствовал. Ругаться при миловидной сестричке, в крахмально белом передничке с красным крестом и таком же белейшем монашеском головном уборе, разумеется, нельзя, но Барченко не сдержался.
  - На войне нельзя не убивать - сказала она ему. Бог простит.
  Но даже умнейший эзотерик, герцог З., не сказал бы, простятся ли ему эти загубленные немцы, или не простятся.
  В бреду Александру снился один и тот же сон. Он повторялся настолько часто, что запомнился вплоть до мельчайших деталей. Будто бы кончилась война. Ранним летним утром, когда на траве еще немало холодной росы, он идет по северному лесу. Солнце ярко освещает ряд лиственниц. Хвоя у них странная, не зеленая, но красноватая, цвета древесины персикового дерева, если ее срезать.
  
  Мерещится, что лиственница чуть ли не горит, освещаемая солнцем.
   - Поклонись дереву - слышится чей-то голос.
  Лиственницы склоняют свои ветви, создавая арку, и Барченко наклоняется вслед за ними. На лиственнице сидит прекрасный археоптерикс. Перья его отливают пурпуром и золотом, маленькая хищная пасть приветливо раскрыта, обнажая мелкие, но острые зубы. У археоптерикса четыре крыла: два крупные, годные к полету, и два поменьше, маневренные. Крючковатые сильные лапы с длинными изогнутыми когтями цепко держатся за ветку. Александр любуется археоптериксом, чувствует, что он настоящий, живой, теплый, и место это хорошо известно, он был там раньше.
  Выздоравливая, Барченко осознал одну страшную вещь: мир бреда, в который он прятался после ранений, мало чем отличался от нахлынувшей реальности. Везде царило полное, бескомпромиссное сумасшествие, и нигде от него нельзя было укрыться. Газеты прыскали ядом ненависти, передавая сплетни о немецких отравителях, шпионах и вредителях. Издавались брошюрки, доказывающие исконную вражду России с Германией, а невропатолог Бехтерев, незадолго до того одобривший гипнотические опыты Барченко, выпустил бешеным тиражом книжечку на серой бумаге, где уверял, что кайзер Вильгельм - психопат нероновского типа.
  - А я еще собирался практиковать под его началом - горько усмехнулся он, кладя книжечку на пол. Интересно, Бехтереву заплатили или сам додумался?
  Даже императрица плакала, услышав от своей дочери горькие, злые слова - ты же немка, мама! Мещане убивали, забрасывая камнями, такс: почему-то их объявили "немецкими собаками".
  Из госпиталя Барченко ненадолго вернулся на фронт - до следующего, еще более тяжелого ранения. Писем он не получал, не подозревая, какие жуткие события происходят в тылу и что стало с ассистентом Таамилом Кондиайненом. В столице свирепствовала контрразведка. Вместо поисков настоящих шпионов составлялись списки германофилов, за ними велась слежка, многих высылали из города.
  Рассматривались анонимные доносы, криво, коряво написанные левой рукой, чтобы не узнали по почерку, которые в мирной стране мигом бы полетели в мусорную корзину. Кондиайнену не повезло. Он ухаживал за девушкой, у нее оказался новый, весьма настырный поклонник. Чтобы избавиться от конкурента, тот отправил письмо в контрразведку: дескать, живет такой человек, финн, лютеранин, общался с немцами, поклонник Гете, занимается чем-то неопределенным, то ли вечный студент, то ли ассистент без места...
  Сосланному "на всякий случай" вглубь страны Кондиайнену мало утешения доставляло то, что позже историки, анализируя груды доносов, признают: 9\10 фамилий, упоминаемых в них, приведены либо наобум, для галочки, либо внесены для сведения личных счетов. Анти-немецкая истерия набирала обороты. Оторванный от библиотек и лабораторий, Кондиайнен сидел в деревне, собирал зверобой, вязал веники, вырезал из липы амулеты, не веря, что еще недавно он участвовал в уникальных экспериментах по нейрофизиологии.
  - Наука моя кончилась, рассказывал он, а от Барченко - ни словечка. Убили его, наверное, в первом же бою. Куда ни пишу - везде не отвечают.
  Несколько раз фронт удавалось ненадолго прорвать. В один из таких прорывов австрийские войска оставили Лемберг. Среди солдат, входивших в только что отбитый город, оказался и Барченко. Опустошенный, раздавленный, больной, он брел по красивым австрийским улицам, не видя под ногами аккуратной серой брусчатки. Еще никогда Александру не было настолько худо. Он умирал, но причиной его мучений стала не болезнь, и не последствия ран, а невыносимость человеческой жестокости. Серый город, мокнущий под мелким дождиком, идеально подходил для сведений счетов с жизнью. Кругом высокие, островерхие здания, на крыши ведут удобные винтовые лестницы, много разных пик, на которые приятно наколоться, а кручи! Бросайся, закрыв глаза, расшибешься вмиг! Усталый, Барченко открыл дверь первого попавшегося дома, украшенного лепными русалками.
  
  Через парадное на крышу хода не нашлось, проник туда по-черному, открыв незаметную, в тон стен, дверку для прислуги. Взбираясь на крышу, он задыхался от слабости. Подняться крутой винтовой лестницей для человека, несколько месяцев лежавшего неподвижно в гипсе, было трудновато. Еле-еле Александр ступил на красную черепицу.
  Но он там очутился не один. На противоположном скате, у изящного слухового окошка, сидел мрачный мужчина средних лет, всколоченный и помраченный. В руках незнакомец держал пачку отпечатанных на "Ундервуде" листков, а рядом примостились рукописи. Невозмутимо он рвал листы и бросал их вниз. Иногда доносились вопли и ругань, но упрямец продолжал кидать листы. Барченко подошел к нему поближе.
  - Уважаемый, сказал он по-немецки, что вы делаете?
  Помешанный повернул голову.
  - Я - востоковед Абранчак-Лисенецкий, невозмутимо ответил тот, уничтожаю труд всей своей жизни - перевод Корана на польский язык. Кому это теперь нужно? Никому.
  - Война рано или поздно завершится, снова будут выходить немецкие журналы по ориенталистике, вернутся с фронта арабисты, перевод непременно напечатают...
  - Глупо! Никто с войны не вернется - возразил Лисенецкий. Пустое все!
  - Отдайте их мне! - взмолился Барченко, меня отправят домой долечиваться после ранений, я покажу ваш перевод своим знакомым, увлеченным Востоком, и они что-нибудь придумают. А потом во всех энциклопедиях будет написано: первый перевод Корана на польский язык принадлежит арабисту Абранчаку-Лисенецкому.
  - Ничего я вам не отдам! - зашипел свихнувшийся переводчик. Варвар! Пришли в этот город измываться над нами! Вы хоть читаете по-польски?
  - Читаю. Неужели вам предпочтительнее лембергские лужи и пекельный огонь камина, а не надежная походная сумка ефрейтора Барченко, ополяченного малороссийского дворянина?
  Лисенецкий начал приходить в себя.
  - Сумка, наверное, свиной кожи? - ядовито поинтересовался он.
  - Крокодиловая. Купил в Петербурге, в английском магазине на Миллионной улице.
  - Позвольте узнать, чем вы занимались до войны?
  - Изучал медицину, римское право, геологию и минералогию. Еще прошлым летом проводил опыты по нейрофизиологии. Кроме того, пишу приключенческие романы. Давно увлекаюсь восточными учениями, поэтому не сомневайтесь, что я смогу оценить ваш перевод. Его непременно нужно сохранить до конца войны.
  - Но я выкинул уже листов 30! - закричал переводчик.
  - Это глупо.
  - Вы присвоите перевод себе!
  - Ни в коей мере.
  - Но вас могут убить!
  - Вполне. Но тогда мои вещи перешлют домой.
  - В хаосе войны это маловероятно - хмыкнул Лисенецкий.
  Барченко забыл, что собирался прыгать с крыши. Он схватил оставшиеся листы машинописи и спустился по лестнице. Сердце прыгало.
  Вот тебе и Лемберг! Мысль о смерти стала совсем чужой. Жить, сохранить труд несчастного поляка, дождаться мира...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Appendix 1. Из Лемберга полк перебросили в небольшой галицийский поселок. Почти все его население - немецких колонистов, основавших неподалеку богатый фольварк Червонный, а заодно и табор румынских цыган, портного-еврея, одного хромого медника и крещеного турка, русские войска выселили подальше от линии фронта. Немецкие колонисты в любом случае считались нелояльными, цыгане тоже могли выполнять задания кайзера, с хромым турком и так все ясно: он бывший подданный султана, а султан - союзник немцев.
  Так объяснили ефрейтору Барченко, почему в поселке остались одни поляки. Правда, не совсем: в подвале большого трактира прятался его бывший владелец Нисим. Когда начали выселять, трактирщика-еврея спрятали соседи-поляки, потому что если не будет трактира, всему поселку придется туго. Негде станет посидеть у камина, послушать сплетни, купить газеты на разных языках, попробовать крендельки из соленого теста, отведать домашней колбасы. Что говорить о подвале, заполненном огромными бочками? Если у него не будет хозяина, произойдет грабеж и погром, кто-нибудь непременно утонет, слишком низко наклонив голову...
  Поэтому жители на общем сходе решили запереть Нисима в подвале, объявив его умершим, похоронив по всем правилам, с пением лучшего кантора синагоги, торжественной процессией пройдясь сквозь весь поселок. Трактир формально перешел в руки бывшего истопника, поляка, показывавшего подписанную бумагу - фальшивое завещание.
  К тому дню, когда Барченко отправился в поселок ловить двух сбежавших к веселым полькам молодых солдат, трактирщик Нисим просидел среди своих бочек уже больше года. Выходил он ночью, быстро исчезая при малейшем шуме, и верил, что Нисиму еще очень повезло. Трактирщик был стар, по метрикам ему должно быть уже больше 80-ти лет, но, сколько исполнилось ему на самом деле, не знал никто. Может, и все 120.
  
  Мальчишкой он боялся рекрутства, и, значит, застал правление Николая I, живя в российском подданстве, когда по наводке доносчиков - "мосеров" забирали в кантонисты еврейских ребят. В то местечко Нисим перебрался из Бара - места, давно манившее Барченко надеждой узнать хоть немногое об истоках своего рода. На старика ефрейтор наткнулся случайно, устроив ночную засаду в поисках двух непутевых рязанских солдат. Александру пришла телеграмма: утром в полк прибывает начальство. Поневоле встанешь ночью и побежишь ловить загулявших рядовых.
  Барченко затаился на дереве.
  - Выйдут голубчики по нужде во двор, тут-то я их и схвачу! - думал он.
  Светила луна. Где-то вдалеке выли собаки на кладбище.
  - Если б не война, я бы спал дома, а не гонялся б за дураками в темноте!
  Наконец дверь скрипнула. Барченко ошибся: веселые польки жили в доме слева, напротив трактира, здесь же обитал старый Нисим. Вместо дезертиров выскочил лохматый, весь заросший мочальной бородой, дед в картузе и длиннополом одеянии, похожем не то на рясу, не то на халат, застегивающийся на женскую сторону. Трактирщик едва не помер, когда с дерева упал вооруженный человек. Все-таки не каждый день на субтильного, высохшего дедушку летит крепкий, высокий ефрейтор, да еще и при оружии.
  Недоразумение разрешилось нескоро. Упав, Барченко увидел, что трактирщик буквально валяется у него в ногах, плачет и причитает дурным голосом. Вытье собак, доносившееся с кладбища, и дорожка лунного света положение не украшали. Александру доводилось слышать страшные истории о жестоких расправах над галицийскими евреями, и он с дрожью в сердце понял, почему старик плачет.
  - Иди с миром, старик - сказал он ему, я никому не скажу. Иди, иди. Ничего не раскроется!
  Трактирщик Нисим остолбенел от недоумения.
  
  
  - Позвольте хоть узнать ваше имя, чтобы упомянуть вас в своих молитвах!
  - Это зачем? Еще расскажете кому-нибудь, и у меня будут неприятности!
  - Нет, нет! Но как молиться о счастье неизвестного? Мы всегда просим Бога помочь своим близким, называя их по имени-отчеству, например, я молюсь об упокоении моей жены Баси, дочери Боруха. Скажите хотя бы свое имя и имя вашего отца! - просил еврей, прыгая от радости, что его не расстреляют и не повесят в ту же минуту. Фамилию не обязательно, имя и имя отца.
  - Меня зовут Александр Васильевич Барченко - колеблясь, ответил он.
  Насколько знаю, по-еврейски будет Сандер или Сендер.
  - Погодите! А вы родом не из моего местечка Бар? - спросил Нисим.
  - Предок по линии отца родился там, но я никогда в Баре, или, точнее, в Барах не был.
  Старик всплеснул руками.
  - Есть минуточка? Одна минуточка! Понимаю, время позднее, вам пора возвращаться, но послушайте, какая история приключилась в Баре в дни молодости моих родителей! Такая история - сейчас уж не верится, что все это не выдумки!
  Томившемуся в подвале Нисиму очень хотелось поговорить, и он начал, сбиваясь и путаясь, рассказывать.
  - Давным-давно в местечке Бар жил молодой музыкант Авраам Исаевич, бесподобно игравший и на скрипке, и на трубе, и на рояле. Сирота, он воспитывался в доме пана Тарновского, богатого, но бездетного, рос в холе и неге, и, увы, считал себя поляком, а не евреем. Родители Авраама умерли, оставив ему в наследство только серебряный этрог да скрипку, источенную жучками. Талантливого паренька кагальный староста собирался уже отдавать в подмастерья меднику, но зарабатывать свой горький хлеб лужением кастрюль и выпрямлением днищ сковородок Аврааму не пришлось. Не для того Бог дал ему тонкие, панские рук с изящными пальцами!
  
  Богач Тарновский любил вечерами слушать игру мальчика, удивился, что небедная община Бара не наскребет денег, чтобы отправить сироту учиться в город. Пришел в пустую хату Исаевичей, увидел Авраама, прощавшегося со скрипкой (на следующий день он уже был должен жить в закутке у медника), да и решил взять беднягу под свою опеку. Своих детей у четы Тарновских не было, давно мечтали усыновить какого-нибудь сироту, чтобы он хоть немного на них лицом походил. Пан Тарновский был кучерявый, волосы развевались гривой, и Авраам тоже лохматился, не расчешешь. Стал еврей жить в польском доме, учиться музыке, Тарновские ему даже настоящего скрипача привезли, немца.
  Но лиха беда начало. Мальчик подрос, влюбился в Анельку, племянницу своего благодетеля Тарновского. Она приехала погостить, а тут Авраам - красавец, играет ловко все, что ни попросишь, и народную музыку, и католические мессы, и мелодии из итальянской оперы. Взбалмошная была паненка, симпатии свои часто меняла, обманывала ухажеров, но Авраам не верил. Любит она меня, говорил, вижу, что любит...
  Хитрая Анелька, подстрекаемая дядей, убедила юношу креститься, обещала, что потом и о свадьбе договорятся, с паном и пани его познакомит...
  Авраам согласился, пошел в костел. Сопровождал его опекун Тарновский, в бордовом жупане на перламутровых пуговицах в старинной шляпе с пером страуса. По дороге они всем кланялись, и пан Тарновский говорил: веду приемыша своего к вере Христовой, на святое крещение (произнося эту фразу, старый Нисим скорчил презрительную гримасу). Восприемниками его были тоже знатные поляки. Перед крещением Авраама обстригли, а то он был лохматый как баран, сняли еврейскую одежду, надели модный польский костюмчик. И крест ему пани Тарновская подарила не простой медный, а золотой, старинный, с камнями, который предназначался ее неродившемуся сыну.
  
  Очень Тарновские к Аврааму привязались, пан даже слухи сеял, будто он - его грешок от еврейки. А осенью красивая пани вышла замуж. За шляхтича. С тех пор в Бары носа не казала.
  И с чувством выполненного долга трактирщик Нисим поспешил исчезнуть в бездне своего погреба. Барченко стоял ошеломленный. Он напрочь забыл о поисках дезертиров, шепча, что ничего никогда не происходит просто так, без повода и последствий. Если повстречался этот чудной старик, именно мне от скуки поведал эту историю, а не какую-нибудь другую, значит, все не случайно! Я хотел узнать об Аврааме Исаевиче из местечка Бары? Хотел. Узнал? Узнал. Но мой ли он предок, вот в чем дело! И что такое этрог? Оставили ему родители скрипку и серебряный этрог. Рог? Украшение?
  Потом ефрейтора Барченко замотали дела, и старого трактирщика он больше не видел. Полк их перевели, прорыв фронта ожиданий не оправдал, русская армия вновь отступала.
  Поздней осенью 1915 года Александра демобилизовали по ранению.
  У него открылась малярийная лихорадка, легко, на ногах перенесенная в Индии. Сначала приходилось терпеть, боясь, как бы полковой врач не принял ефрейтора за симулянта, но с каждым днем он все слабел и слабел. Невыносимый жар, дрожь, потеря сознания. Хинина в аптечке не было, лечили кое-как, крестьянскими снадобьями вроде ивовой коры, растертой в порошок. И поскорее спешили отправить в тыл.
  Барченко еле добрался до Петербурга. Несколько месяцев он тяжело болел, не вставая с постели. Заботилась о бедняге молоденькая сестра милосердия, с которой Александр стал переписываться заочно, не зная ли фамилии, ни лица. Девушка увлекалась теософией, возможно, пару раз до войны они пересекались в кружке Успенского, но Барченко тогда ее не заметил.
  Получив письмо с просьбой встретить больного на вокзале, Наталья прибежала на перрон в самый последний момент.
  
  Перед ней стоял ослабленный, но привлекательный молодой человек с бравыми усиками и георгиевским крестом на зеленом сукне. Выяснилось, что квартира, которую Александр снимал на Васильевском острове, заперта, хозяева - пожилая немка и ее вдовая сестра, высланы в Германию как "иноподданные". Вещи, включая редкую библиотеку, они успели передать герцогу З. Адресный стол не отвечал, казалось, что герцога З. не существует в природе.
  Барышня сказала, что у нее есть тетя, а у тети пустуют две хорошие комнаты с отдельным входом, ванной и кухней. Туда она и привела падающего от упадка сил ефрейтора с георгиевским крестом. Сквозь жаркую пелену малярийного бреда Барченко видел круглое лицо Натальи, смешивающейся в его воспаленном воображении с иной Натальей, той дурехой, что кидалась с моста в городишке Боровичи, и с пани Фиолиной Аспидовской.
  - Выздоровеешь, и мы обвенчаемся - шептала Наталья ему.
  Александр не возражал: во-первых, поспорь, когда температура 41 градус и 4 десятых, во-вторых, только на его глазах погибло столько людей, что, чтобы восполнить потери, оставшимся в живых мужчинам правительство должно разрешить жениться по-магометански, хотя бы на двух.
  - Серебряный этрог, терзался он, размахивая руками, точно пытаясь отогнать от себя адский жар, серебряный этрог...
  Венчались они тихо, в маленькой церквушке. Старый священник спросил жениха перед обрядом, не поддавался ли соблазнам атеизма.
  - Я верю в Господа, сказал Александр, глядя в окно.
  В лучах яркого солнца улыбался лембергский востоковед Абранчак-Лисенецкий...
  
  
  
  
  
  12. На перепутье двух миров.
  В конце 1915 года, едва оклемавшись после ранения, Барченко продолжил работу, написав курс лекций "История древнейшего естествознания".
  Снова сочинял фантастические рассказы ("Четвертое измерение"), искал через адресный стол исчезнувшего герцога З., переезжал с квартиры на квартиру, ждал, когда из цензурного комитета пришлют истерзанные рукописи, тревожился за беременную Наталью, допоздна просиживавшую на спиритических сеансах. Приступы малярии изредка терзали его, спасал только порошок хины, за годы войны подорожавший вчетверо. Чтобы покупать в аптеке каждый день за рубль 15 копеек свою порцию хинина, Александру пришлось, превозмогая слабость и судороги, продолжить чтение лекций студентам в Соляном городке, а так же ввязаться в авантюру с изобретениями для фронта.
  В Петрограде 1916 года его поразило обилие ловких молодых людей, поставлявших военному ведомству безумные изобретения, и получавших за них приличные средства. Один хваткий предприниматель наладил поставки лошадиного корма - фуражных галет серо-зеленого цвета. Он носил с собой пару образцов, небрежно откусывал и предлагал угощаться знакомым. Те, кто рискнул попробовать этот "универсальный заменитель овса", уверяли - на вкус галеты напоминали подсолнечный жом. На таких отбросах делались капиталы, а то, что от серых галет лошади вскоре опухали водянкой и отбрасывали копыта, поставщика не волновало. Другой ловкач придумал изощренный способ выкачивания денег у военных. Когда тысячи солдат задыхались насмерть в ипритных атаках, не успев получить спасительную маску Зелинского, лже-изобретатель выбил у властей несколько тысяч рублей на разработку газовых масок для почтовых голубей.
  Узнав, что Александр прервал свои опыты по телепатии, пронырливые коллеги предложили подать заявку на финансирование не куда-нибудь, а в тайное отделение.
  
  - Чтение мысли на расстоянии, передача информации без проводов непосредственно из мозга в мозг - это их профиль - отвечали ему.
  Жена сказала: иди, хуже не будет, твои опыты требуют дорогих заграничных приборов, проводов, трубок, частным лицам их достать теперь сложно, а государство поможет всем.
  - Но русский интеллигент ничего не просит у власти! - возмущался он, что обо мне подумают друзья?! Что я сотрудничаю с охранкой?!
  - Твои эксперименты помогут ловить преступников и прекратить войну - убеждала Наталья, иди, не бойся!
  Написав сумбурное прошение, Александр уже стал забывать о телепатии, сосредоточившись на новом романе об Атлантиде, как вдруг его вызвал побеседовать тщательно выбритый человек в штатском. Они прошли в темный закуток бывшей кондитерской, ставшей складом лекарств и перевязочных материалов. Опустившись на туго завязанные тюки с чем-то мягким, наверное, бинтами или ватой, Барченко честно изложил тайному агенту все, что ему удалось выяснить о влиянии электромагнитного излучения на психику. Показал чертежи специальных шлемов с проводами, с помощью которых пытался передавать сигналы между испытуемыми добровольцами. Добавил статью 1911 года из журнала "Природа и люди", где вкратце рассказывалось об эксперименте. Человек статью забрал, спросив напоследок: можно ли создать новое оружие, управляющее мыслью?
  Барченко ответил сразу, не задумываясь: можно, только это требует финансирования и соответствующего технического обеспечения. Почти все необходимое мне оборудование в стране не производят.
  Деньги ему дали. Умело воздействуя на население генераторами электромагнитных волн, государство могло бы манипулировать сознанием миллионов. Мешало одно: чтобы управлять мозгом, надо знать мозг. А эта область оказалась еще очень слабо изученной, без нейрофизиологии все мечты о психотропном оружии оставались выдумкой.
  
  Более того, смелые эксперименты по телепатическому внушению простейших приказов привели к плачевным результатам. Доброволец, голодный студент, согласившийся стать подопытным кроликом за 50 копеек в день, заболел менингитом. Симптомы проявились совершенно неожиданно - и настолько ярко, что поначалу экспериментаторы впали в отчаяние. Скрыть факт болезни уже было невозможно, а лечить студента опасно.
  - Что, если это не менингит, а реакция на электромагнитное излучение?
  Вероятно, болезнь вызвало непомерное нервное напряжение и бесцеремонное вмешательство в работу мозга - рассуждал Барченко.
  Юноша несколько дней лежал между жизнью и смертью, потом неожиданно резко пошел на поправку. Скептики предрекали непоправимые изменения в его психике, но, к счастью, студент пришел в себя, не утратил ни памяти, ни рассудка. Опыты решили приостановить в декабре 1916, под самые рождественские каникулы. Закрывая дверь лаборатории в Соляном городке, Александр даже не догадывался, какие чудовищные испытания ждут его в новом, 1917 году...
  Февральскую революцию Барченко встретил нейтрально. Интересовался он не новорожденной русской демократией, а долгожданной отменой бюрократических препон. Теперь Александр стал сам себе издателем, учредив кооператив "К свету". Реклама гласила, что "К свету" сосредоточится на выпуске оккультной и научно-просветительской литературы русских и зарубежных авторов, отвечающей на вопросы о смысле бытия, бессмертии души, секретах древних цивилизаций. Ему казалось: издательство - хлебное, настоящее дело, это надолго. Мечтал подарить российским читателям переводы новых книг по спиритизму, которые из-за войны запоздали на несколько лет. Обрадовавшись, что снова разрешили получать книги и журналы из Европы, он выписал кучу спиритических и оккультных изданий. Сел переводить очерки о метемпсихозе (переселении душ) с французского, задумался....
  В окно ударил глухой отзвук трассирующей пули. Это бесновалась разложившаяся матросня Балтийского флота, разоружая и подстреливая офицеров. Александр - из тех, кто имел полное право признаться: ветер истории сшиб его с ног. Вторая пуля рикошетом вонзилась в стекло. Осколки разлетелись по всей комнате. В детской зарыдал маленький сын.
  Русская смута, предсказанная - или накликанная медиумами - началась.
  Тамку Кондиайнена Барченко повстречал случайно, на большой петроградской толкучке, выискивая старинные книги и оккультные предметы. К нему привязался странный, заросший халдейской бородой, человек, предлагая купить то высушенную омелу, то связку орлиных когтей, то саамский бубен. Александр лениво отбивался.
  - Не нужны мне орлиные когти! Вырвали у курицы!
  - Сами вы курица! - ответил торговец, Таамила не узнаете! Это ж я, ваш ассистент Кондиайнен! Думал, вы давно на холмах Галиции сгинули или в плену у австрияков томитесь. Ну, не узнаете еще, Александр Васильевич?!
  Барченко пристально вглядывался в знакомое лицо. Вроде б Таамила в последний раз он видел мальчишкой, а теперь перед ним бородатый мужлан в сером "барском" пиджаке не по росту, поношенных штанах со штрипками, стоптанных кустарных сапогах.
  - Узнаю брата Тамку - сознался он, вырос ты, возмужал, лицо совсем другое стало. И борода мешает. Рад, что живой! Чем занимаешься? Я издательство свое открываю, а ты, кажется, в знахари подался?!
  - Не от хорошей жизни, Александр Васильевич, вздохнул финн, выслали меня из Питера еще в 15 году, жил на хуторе, одичал, одурел. Пошел с горя в ученики к саамскому травнику, потом приторговывать стал травами, снадобьями и дичью, тайком, с чужим паспортом, в столицу наведываясь.
  Я сейчас не Таамил Кондиайнен, если кто спросит, а костромской мещанин Глеб Данилыч Осипов...
  
  - Но ведь было постановление Временного правительства!- удивился Барченко, тебе не нужно больше прятаться!
  - Это на всякий случай, по привычке, мало ли - отнекивался Кондиайнен.
  Устроить вновь его на место ассистента Барченко не смог. Горный институт, где он читал лекции, трясло изо дня в день, создавались независимые комитеты, изгонялись старые профессора, взамен них выбирали молодых, левых. Однажды, придя к студентам, Барченко попал под настоящий допрос. Спрашивали, не монархист ли он, читает ли газеты, на какой платформе стоит? Еле выкрутился, признавшись, что с детских лет он, внук священника и сын нотариуса, остро переживал людское неравенство, всю свою жизнь посвятил поиску идеального государственного строя.
  - Но в какой вы партии?
  - В своей. Я создаю новое общественно-политическое движение "Единое Трудовое Братство" - сказал он. Как пришло на ум это странное словосочетание, Единое Трудовое Братство, Александр не помнил. Наверное, то была внезапная вспышка ораторской импровизации.
  Еле-еле, не дождавшись протекции от Барченко, Тамка Кондиайнен пошел стажироваться к астрономам, завершая заброшенное из-за ссылки образование. Астроном из него получился неважный, а вот астрологом стал неплохим...
  В слякотную весну 1917 года адресный стол Петрограда наконец-то ответил на запрос Барченко об адресе герцога З., австро-венгерского подданного. Выяснилось, что этот правоверный миролюб в первые же часы войны проникся - вслед за отцом - идеями панславизма, и, отрекшись от Франца-Иосифа, перешел в русское гражданство. Документы герцогу выправили на боярина Хренова. Шутка это или издевательство, Александр не понял.
  Но зато узнал, что пацифист герцог воевал на стороне России, попал в плен к своим, и, если б допрашивающим его офицером не оказался двоюродный брат, наверняка был бы расстрелян.
  В столе кинули бумажку, где корявым почерком написали новое место жительства - Новую Деревню под Петроградом.
  - Далеко забрался, подумал Барченко, тем же днем нанял извозчика и отправился в Новую Деревню. Места эти были ему знакомы: в Новой Деревне по распоряжению императрицы строился буддийский дацан с домиками для гостей и ученых. Перед сараевским выстрелом Александр ездил туда общаться с ламой Агваном Дорживым, но самого ламу не застал, зато познакомился с русскими исследователями буддизма. Его влекла расшифровка понятия "дюнхор", впервые услышанная от Кривцова в Юрьевском университете, а при дацане обещали открыть курсы сакрального тибетского языка. Из-за войны все остановилось. Новая Деревня стала тихой, пустой, иногда туда переселялись на лето, снимая дачи.
  Снимал дачу здесь и герцог З. Он вышел к Барченко в полинялом шелковом халате, в ермолке на усталой голове и со змеиной трубочкой кальяна во рту. Глаза "боярина Хренова" были мутны и пусты.
  - Ты куришь опиум?
  - Какой опиум, где его взять, буркнул З., насушил местных трав, голова раскалывается. Откуда ты взялся? Я думал, ты умер!
  - Я тоже так думал, но мы сейчас говорим, значит, ошиблись...
  Они говорили о войне до поздней ночи. Александр обмолвился, что в Лемберге спас от уничтожения рукописи перевода Корана на польский и - частично - на украинский язык.
  Герцог поразился.
  - А где они сейчас?! С собой?!
  - Нет, оставил на квартире, в своем кабинете. Если хочешь, завтра привезу.
  Привези, конечно, я сгораю от любопытства! Он проделал огромный труд, этот твой Лисицкий...
  - Лисенецкий. Абранчак-Лисенецкий - поправил Барченко. Или Амбрамчук, я не расслышал четко его фамилии.
  
  Ехал домой, твердо помня, что должен отвезти рукописи герцогу.
  Там Александра встретила заплаканная Наталья.
  - Что случилось? - изумился он.
  - Крыса! Большущая черная крыса! Сидит на полке в твоем кабинете!- всхлипывала жена. Я ее шваброй, а она нагло смотрит и не уходит...
  - Она ела бумаги?
  - Какие-то грызла, где малороссийским наречием написано...
  Барченко метнулся в кабинет и вырвал - именно вырвал - у черной крысы - рукописи из Лемберга. Пропало всего три листа: два украинских, один польский, у остальных крыса изгрызла края, не повредив текст.
  Когда переводы попали к герцогу, тот объяснил своему другу: то не крыса была, а самый настоящий шайтан.
  - Я убью ее, это крыса - не согласился Александр.
  - Нет, ее убить нельзя ничем, это демон - уверял З.
  - Шваброй!
  - Швабра сломается. И яд не подействует.
  ... Чтобы успокоиться, он засел за иллюстрации к своему роману "Тайна океана". Вышла книга в не то время: лето 1917 года, неспокойное, дождливое, многие уезжали в деревни, Петроград пустел, книжные магазины закрывались, а те, что еще держались, оккультные романы брали неохотно.
  - Нам бы что-нибудь политическое - намекали они, нет ли в планах вашего издательства народных брошюр или партийных программ?!
  - Такого не печатаем, цедил Барченко, мы называемся "К свету", а не "К тьме".
  - Прогорите, господин, неминуемо прогорите, советовали ему, берите политические заказы. Теперь все так делают...
  "Тайна океана" ныне библиографическая редкость.
  
  
  
  Мало и неохотно интересующийся политикой Александр Барченко проспал ночь переворота. Только днем, в длинной очереди за хлебом, он услышал о каких-то "большевиках".
  - Надолго это? - тревожась, спросил мужчина в пенсне.
  - Дня на три - ответили из очереди.
  В то, что "три дня" растянутся на почти 80 лет, тогда никто бы не поверил.
  Перебои с продуктами и хаос на улицах казались временными, до выборов в Учредительное собрание.
  - Доберутся солдаты до родных сел, и все спокойно станет - говорила Наталья, вот увидишь!
  - Давно уже пора! Выйти за керосином страшно!
  - Тамка, а кто такие большевики? - полюбопытствовал Барченко.
  - Отколовшаяся группа радикальных социалистов - объяснил ассистент.
  - И чего они хотят?
  - Того же, что и все: власти, крови, денег.
  Мы очнулись в абсолютно чужом и незнакомом мире - позже напишет он.
  Дом, где семейство снимало квартиру, национализировали, хозяев расстреляли в ЧК. Арендаторов поздним вечером солдаты в серых шлемах с алыми пентаграммами швырнули с пожитками в снег. Повезло, герцог З. приютил их у себя на съемной даче, а когда дачу тоже национализировали, Барченко поселился в буддийском дацане Новой Деревни. В те годы люди жили на чердаках, в ямах и бывших барских ваннах, в сломанных трамвайных вагонах, поэтому буддийский дацан - это еще очень неплохо. Тепло, сухо, чисто, пахнет дурманящими тибетскими смолками.
  Послушник в оранжевом одеянии неторопливо раскладывает по кругу крупицы разноцветного песка. Еды не было, постоянного пайка Барченко не получал. Ламы из жалости подкармливали его. Уходил в ретрит - затворничество, чтобы придать своему голоду хоть какое-то религиозное обоснование.
  
  Пригород Петрограда. Везет на детских саночках мешок муки, не уронить бы. Метель - злая, колючая, завывает раненым зверем. Откуда же эти большевики взялись? Хотя нет, постойте, я давал рекомендацию для розенкрейцеров одному мальчику, Глебу со смешной фамилией Бокия, и он что-то такое упоминал.
  Мешок свалился с санок и плюхнулся в снег. Барченко молча поднял его.
  - Неужели так пусто, ужасающе бессмысленно пролетят годы, отданные - вместо поисков и экспедиций - банальному выживанию?!
  Какие он строил планы! Если порыться в блокнотах, на начало 1920-х Александр намечал поездку во Внутреннюю Монголию, Лапландию и Крым. Где эта Внутренняя Монголия, где Тибет?!
  Оставалось одно: учиться, что он и делал все смутные годы, совмещая занятия с посещением петроградских оккультных кружков. Читал перед собравшимися бывшими "господами" в драных пальто, в вылезших шубах, облокотившись на печь, импровизированные мини-лекции самой разной тематики: связь Каббалы с арканами Таро, эволюция европейской мистики от тамплиеров до иллюминатов, влияние буддизма на православие или православия на буддизм, заимствование суфийской поэзии трубадурами Прованса и т.д. Это отвлекало и согревало.
  Когда приходилось туго, Барченко ездил "мешочником" по центральным губерниям, надеясь выменять поношенную одежду, посуду и прочие хозяйственные мелочи (вроде чайных ситечек, дуршлагов, горелок-спиртовок) на продукты. Ни в Петрограде, ни уж тем более в Москве доставать пропитание и дрова было очень сложно. Пайков он не получал, устроиться на службу с его непролетарским происхождением оказалось почти невозможно. В быстроменяющихся отделах, секциях и подотделах, посмотрев на анкету Барченко, советовали "приходить завтра с поручительствами". Но поручиться в том, что сын нотариуса и внук купца действительно сочувствует советской власти, никто не решался.
  Из всех поездок с серым мешком в загаженных, переполненных вагонах, Барченко запомнились две встречи. Первая- в Ефремове Тульской губернии. Ночью Александра сбросили с поезда страшные, увешанные оружием молодчики бандитского вида, называвшие себя почему-то ЧК, хотя ни кожанки, ни мандатов у них не было. Но груз припрятанных на теле серебряных ложечек остался с ним. Потирая ушибленные коленки, уныло поплелся с далекой станции в чистое поле, не разбирая пути. Рассвело. Одинокую фигурку его заметил возница, спросил, куда направляешься.
  - В деревню - ответил Барченко, меня в темноте лихие ребятки с поезда кинули. Не знаю, в какую сторону топать.
  - Да деревень тут хороших нет, прыгай ко мне в телегу, до Ефремова подброшу. Городок паршивый, но запасов еще не проел.
  Он прыгнул на ходу. До городка ехали молча. В Ефремове возница высадил Барченко, платы не взяв, посоветовал спросить насчет провизии у чиновника акцизного ведомства.
  - Бунин его фамилия, а имя чудное - Юлий.
  - А он не брат писателю Ивану Бунину? Он в Ельце учился вместе со мной, мы дружили когда-то...
  - Брат. Он приезжал сюда года два назад, оба желчные, вредные люди. Гордецы страшенные. И колдуны.
  - Это они, улыбнулся Барченко. Весть о Буниных обрадовала его, обдав, свежим ветром детских воспоминаний, вечерними чтениями под зеленым абажуром, играми в индейцев на краю сада, неуклюжими попытками сложить стихи, мечтами пройти пешком по маршруту известного путешественника Пржевальского. Неужели это когда-то было на самом деле?
  - У Ивана всегда получалось, а у меня - нет, двух слов срифмовать не мог, думал Александр, приближаясь к запущенному яблоневому и грушевому саду, где за корявыми ветвями скрывался темный, давно некрашеный, домик.
  
  - Акцизный служащий и скромный знахарь, Юлий Алексеевич Бунин к вашим услугам - услышал Барченко в темных сенях.
  Перед ним стоял сухопарый костистый человек в черной блузе-самошиве с воротником-бантом. Толстая белая свеча не зажигалась долго, знахарь черкал спичками, те гасли с чадом и скрежетом.
  - Чертовщина какая-то, не горит - сказал он. Проходите на ощупь, дальше светло.
  - Вы, наверное, не помните меня? Я сын елецкого нотариуса Барченко, Александр Васильевич. Вы бывали у нас дома вместе с Иваном...
  - Припоминаю. А нет ли у вас вестей?
  - За этим я и приехал в Ефремов. Мне передали - кружным путем, не почтой, а из рук в руки по цепочке знакомых - письмо от вашего брата.
  - Где он? Жив?
  - В Париже. Бедствует.
  - Я так и знал! Это в его характере путешественника, если не сказать прямее - скитальца! Но давайте, давайте скорее письмо!
  В руках его оказался лист смятой, истертой на сгибах лиловой почтовой бумаги. Старший брат читал быстро.
  - Я пойду, Юлий Алексеевич?
  - Нет, нет, побудьте немного, если не затруднит, слышал, вы человек, увлеченный оккультными науками, я покажу свою колдовскую лабораторию. Когда еще будет такая оказия, проездом в Ефремове? Сейчас, сейчас, дочитаю письмо.
  - Ничего, я не тороплюсь.
  Дочитав, Юлий спрятал листок в карман и пошел открывать тяжелый амбарный замок в виде усатой кошачьей морды, неожиданно очутившийся на межкомнатной двери. Она вела в колдовскую - комнату с коллекцией трав, снадобий и старинных рецептов, которую хозяин называл еще и лабораторией.
  
  - Запираю, чтобы не лазили - пояснил он, живу один, но мало ли...
  - Народец здешний, слышал, про вас небылицы рассказывает, одна страшнее другой, будто вы тут хвосты русалочьи в медной ступе толчете, жаб сушите, с разрыв-травой и одолень-корнем экспериментируете?
  - Грешен, балуюсь. Но о хвостах они наврали - где их взять-то?
  Александр ступил на порог и едва не опрокинул в темноте медный пузатый котел на трех изогнутых грифоньих лапах-ножках.
  - Осторожнее, сейчас зажгу лампу, комнатка маленькая, заставлена до предела.
  Керосин зажегся и осветил колдовскую. На низком потолке висели связки сушеных трав, колючек и кореньев. По углам свил паутину паук.
  - Вы не пугайтесь, я замучился обметать и белить, любят у меня селиться пауки-крестовики, ничем не выведешь!
  - Атмосфера у вас приятная для пауков, темно, пыльно, аромат трав, кожаных обложек, позеленевшей меди - улыбнулся Барченко.
  В аптекарском шкафу аккуратным рядком стояли керамические баночки.
  Второй шкаф занимали книги и рукописи о лекарственных травах, гомеопатии, ятрохимии. Целая полка была отведена под синие и черные клеенчатые тетрадки, куда с гимназических лет Юлий записывал народные рецепты.
  - Это карельские народные способы лечения - пояснил хозяин, эти три тетради - разные рецепты российских губерний, это - советы тибетских знахарей, жаль, неприменимые, у нас такие травы не растут, а вот это - самая экзотическая.
  Он вытащил синюю тетрадку. На наклейке красовалась надпись - "Мадагаскар".
  - Переписал у одного моряка, слово в слово.
  - Почитать позволите?
   - Конечно.
  Он раскрыл тетрадь наугад.
  - Что надо делать при укусе ядовитой змеи, начал читать Александр, рецепт первый. Если вас укусила черная мамба, главное - не волноваться...
  Он захлопнул тетрадь со смехом.
  - Уж кому-кому, а мне не надо волноваться при укусе черной мамбы! Эта змея отродясь не заползала в уездный городок Ефремов!
   -Ну, а если заползет?
   - Маловероятно. Ей слишком холодно будет. Но ценю вашу обеспокоенность. Все предусмотрели, даже то, чего не может быть.
  - Вы еще не видели моих ядов! - с затаенной гордостью произнес Юлий, таких ядов нет даже в губернской аптеке! Кураре, яд скорпиона, сколопендры, эфы, гюрзы, не говоря уж о цианиде и стрихнине! Я принимаю их в малых дозах для профилактики.
  - Митридатничаете? Что ж, тоже неплохо.
  - А это - очень редкая штука, порошок смертного болотника. Есть такая трава, растущая только на самых гиблых, непроходимых болотах, сама она невзрачная, лопушком, но корень ее цеплючий, сосет разлагающийся болотный торф, трупы, гниль всякую. Год за годом корень впитывает больше и больше отравы. Наступает момент, когда болотник смертный отмирает, пресытившись ядом, тогда его рвут на зелье. Главное - не пропустить, не опоздать. Да и дойти до трясины непросто. Болотник баснословно дорог. Кое-кто даже уверяет, будто он выдуман, но не верьте.
  - А отчего он помогает?
  - От всего. От жизни. Съел - и ничего болеть не будет. Гарантирую.
  - Спасибо, не надо.
  - Еще у меня есть чародейское вареньице: на три части отборной черники - три ягодки вороньего глазу. Приятная ядовитость во вкусе и масса витаминов. Хотите, угощу?
  - Хочу - согласился Барченко. Только немного и чайком крепким запить.
  
  
  Юлий Алексеевич отправился разжигать самовар. На круглом столике появилась пузатая приземистая баночка толстого пупырчатого стекла.
  - Вот оно, мое любимое варенье! Накладываем маленькой ложечкой. Не бойтесь, три вороньих глаза - пустячная доза, не умрете.
  - Смотря для кого.
  - Если жутко, баранками заешьте. Крепкая заварка и крутое тесто отраву нейтрализуют. Баранки, правда, в потребкооперации куплены.
  - Ничего, я свежие не жалую, каменные погрызу.
  - А это - знахарь достал большой альбом, обтянутый черной бархатной тканью, мой каталог змеиных, жабьих и ящеричных шкурок.
  - Выползки собираете?
  - Не с живых же снимать, жалко.
  Вместо фотокарточек на картонных листах красовались пришпиленные булавками образцы тонких пестрых шкурок. Пятнистые, узорчатые, однотонные, в крапинку и сеточку. Под каждой шкуркой со старанием юного натуралиста написаны дата и место находки, латинское название вида, отметки сохранности - "отлично", "хорошо", "удовлетворительно".
  ... В голодном 1919 году Александр Васильевич Барченко все-таки завершил высшее образование, окончив Высшие одногодичные курсы по естественно-географическому отделению при 2-м Педагогическом институте. По геологии и основам кристаллографии он держал в свое время экзамен в Военно-медицинской академии и получил оценку "отлично".
  - Хорошая новость! Это пришел Кондиайнен, переименованный глупой паспортисткой из Таамила в Александра, многообещающий советский астроном. У него привилегированный паек молодого научного сотрудника: американский рис, вяленое мясо, изюм, иногда сухое молоко в больших жестяных банках или нутряное сало. Это не редкие селедочные хвосты и мороженая картошка, перепадающая Барченко от быстро исчезающих культурных фондов, секций и отделов, куда его иногда приглашают рассказать об арканах Таро или хиромантии.
  - Будете просвещать матросов Балтфлота. Наплел им про вас такое - медиум, изобретатель, астролог - и они клюнули! Что вы молчите! Прочтете лекцию об Атлантиде - первом в мире социалистическом государстве.
  - Таамил, но ведь никто не называл Атлантиду социалистическим государством. Платон, если помните его диалог "Тимей", вообще....
  - Профессор! Вы жить хотите или предпочтете умереть от голода вместе с родными? Себя не жалко - сына пожалейте! Паек обещали! А если понравится, возьмут на постоянную ставку - оборвал его бывший ассистент. - Паек! Это дорогого стоит.
  - По первой категории!
  Барченко не ожидал ничего доброго от лекции. Перед теми же самыми матросами, которые убивали на улицах и стаскивали с еще теплых тел новые сапоги, горжетку или пальтецо, чтобы потом обменять на спирт - распинаться о царстве справедливости?!
  Атлантида имела успех. Краем глаза Александр заметил, что дверь нетопленого клуба отворилась, в зал проскользнул юркий темноволосый человек. Юркого темноволосого человека звали Яшей Блюмкиным.
  Он только что грохнул немецкого посла Мирбаха. Запутывая следы, случайно забежал в знакомый еще по прошлым временам особнячок.
  Теперь в особняке клуб, странный дядька в истертом пиджаке, в круглых очках и кривоватых усах красочно расписывает устройство утонувшей Атлантиды, будто он сам у атлантов жил на каникулах. Врет занимательно, бестия! Рана тянула и кровоточила. Блюмкин вслушивался, стараясь заглушить боль. Цивилизация древних атлантов не пропала бесследно. Часть ее великого наследия хранится в неприступных горах Тибета, в стране мудрецов Шамбале, скрываемая от агентов Ватикана...
  - Причем здесь Ватикан?! - поразился Блюмкин. Речь Барченко засасывала его, облекала, погружала в сон, баюкала, как баюкал когда-то голос кантора.
  - Хорошо, очень хорошо! Раньше он, наверное, лечил животным магнетизмом.
  И кровь остановилась. Дослушаю, а потом незаметно скроюсь.
  Террорист растворился в толпе матросов. Казалось, что пересечение в евклидовом пространстве Блюмкина с Барченко скоро сотрется из памяти их обеих. Но именно с тех пор Александр, ютившийся в комнатушке недостроенного гостевого домика при буддистском дацане, попал в поле зрения ОГПУ. Чекисты точно пытались узнать, насколько образ известного в мистических кругах писателя соотносится с неприглядным человеком в перелицованном пальто. Тот ли он посвященный, за кого себя выдает, или расчетливый авантюрист?
  После одной из лекций в Доме Просвещения к нему подошли четыре чекиста в коже и с наганами, сказав, что им поступил донос. В этой "бумаге" осведомитель сообщал об "антисоветских разговорах" Барченко, дружбе с аристократами и увлечении "абстрактным идеализмом". К удивлению Александра Васильевича, чекисты вместо того, чтобы взять его "в оборот", заявили о своем недоверии доносу. В качестве ответной любезности они просили разрешения Барченко посещать его лекции по мистицизму и древним наукам. Разумеется, тот с радостью дал согласие и после этого неоднократно видел сотрудников ВЧК на своих выступлениях.
  Авантюрист бы непременно извлекал выгоду, как поступали знаменитые медиумы и хироманты, а он бедствовал, не имея ни жалованья, ни жилья.
  В 1920 году Барченко был приглашен к выступлению с научным докладом "Дух древних учений в поле зрения современного естествознания" на конференции Петроградского института изучения мозга и психической деятельности (сокращенно - Институт мозга). Там судьба свела его с академиком Владимиром Михайловичем Бехтеревым. О том, что Бехтерев был автором шовинистической брошюрки о психической неполноценности немцев, он деликатно умолчал. Кто старое помянет....
  
  
  Барченко был арестован через несколько дней после встречи с Бехтеревым, по обвинению в контрреволюционной деятельности. Переписка с заграницей, немецкому барону опусы по Каббале на 6 станицах отсылал. Масонской литературы много, встречаются очень дорогие издания 18 века, знаки, эмблемы, камни. В ящике стола чекисты обнаружили запрятанные в яркую бонбоньерку письма от Ивана Бунина, которые он отправлял из белого Крыма, ожидая парохода, а позднее - из Европы. Кроме того, его засекли мирно беседующим после оккультного собрания у г-жи Данзас с Лидией Марковой (Шишеловой), дочерью черносотенного депутата Думы, Маркова.
  Барченко пытался объяснить, что Бунины - старые друзья его родителей, а с Иваном он виделся нечасто.
  - Он спрашивал меня про Елец, гимназию, совсем не касаясь политики! А Лидия... Она представилась Шишеловой, по мужу, девичью фамилию не называла...
  - Происхождение пощупайте? Отец кто? Нотариус? Умер от тифа? Отношения разорваны с 1910-х годов? Почему?
  На допрос неожиданно пришел Блюмкин.
  - Этого не трогайте, он нам нужен. Товарищ Барченко - известный специалист в области паранауки, гипноза и магии. Он готов служить Советской власти. Беру под полную свою ответственность.
  - Подпишите тут - сказала секретарша.
  Александр неуверенно взял перо. Гете, сочиняя "Фауста", не представлял, что сделка с сатаной может быть такой простой. Завитушка подписи превратила одинокого мистика в соратника темных сил. Тогда еще Барченко наивно полагал, будто все это временно, а затем он убежит в Германию к Фридриху фон Вительгаузену. Ничего подобного!
  Всю ночь во сне по нему прыгала громадная черная крыса.
  
  
  
  Appendix 2.
  Вторая встреча - в узком московском переулке. Голодные толпами ринулись туда, где поспокойнее - на юг, в Киев. В Москве открылось - страшно и подумать было о таком еще пару лет назад - украинское консульство, с очередями и с жовто-блакитным флагом на крыше. Чтобы получить разрешение на поездку, предстояло бесконечно долго, сутками и неделями, приходить рано утром к дверям, отмечаться и ждать. Получившие визу выходили счастливцами, не думающими ни о страшной дороге, ни о том, что, возможно, и Украина окажется советской, а бежать придется очень далеко.
  - Поклонитесь от нас белому хлебу - не в шутку говорили уезжавшим, там ведь остался еще белый хлеб?
  - Остался. И паляница, и французские булки, и даже сало - не все немцы забрали - отвечали им.
  Очередь вздыхала, глотая набежавшую слюну, провожая уходивших завистливыми взглядами.
  Барченко никуда не собирался уезжать, но идея поехать за украинской мукой и вернуться в Петроград посетила его в черную минуту.
  Ужасно хотелось есть. Жена и сын страдали от недоедания, у Натальи начались обмороки - первый призрак анемичного малокровия. Сын не вылезал из болячек, и даже казавшись здоровым, хирел и температурил. Александр за три послереволюционных года не переболел разве что сапом. Надо срочно было что-то предпринять. Слабея, готовил себя к любым авантюрам. Лишь бы спасти семью, лишь бы спасти!
  Тогда многие мешочничали, рискуя жизнью, рассказывали, например, о бывшей курсистке, привезшей в Москву с хутора под Киевом 6 пудов утоптанной муки. Как она их дотащила, представить невозможно.
  
  
  
  
  Увидев в консульстве серую ленту людей, он отшатнулся и вздрогнул.
  Но встал в очередь. Она почти не двигалась. Прошло несколько часов. Все развлекали себя разговорами, над толпой не смолкал гул, какой бывает у гречишного цветущего поля, полного пчел. По двору консульства бродили важные черные галки, срисованные с герба королевства Галиции и Лодомерии, клевали розовых червей. На веревке, протянутой между двумя толстыми деревьями, сушились постиранные вещички дипломатов. Вещички, к явному разочарованию, оказались обычными, истертыми. Ни фраков, ни пузырящихся шаровар. Зато пеленок - куча. В здании плакал ребенок. Дымился самовар. Пахло чем-то жареным, и запах сводил с ума оголодавшую вереницу людей.
  Среди пустого трепа двух женщин с маленькими детьми, мальчиком и девочкой на руках, Барченко услышал имя своего приятеля по выпускному классу петербургской гимназии, Олексия Омельченко. Женщины уверяли, что теперь от него зависела выдача разрешений.
  - Надо же, в консульстве служит повзрослевший мальчик, которого он запомнил рыжеватым Алешей?! А что, вполне вероятно!
  Барченко стал припоминать. Алеша учился неплохо, но по-русски говорил с таким сильным украинским акцентом, настолько не разбирался в русской грамматике, что ему часто занижали оценки за сочинения и диктанты. Из-за этого Алешу всегда корили на родительских собраниях, оставляли без обеда, а отец, журналист, участник какой-то непонятной "громады", униженно просил учителей снизойти до хлопчика.
  Но никто до хлопчика не снисходил, потому что в гимназии учился еще и венгерский герцог З., сын важной персоны, все покровительствовали только ему. Барченко, занимаясь с герцогом, помогал тайком и Алеше Омельченко, правил ему все письменные работы под партой, но потом они раздружились навеки. Алеша всегда разговаривал с Барченко на украинском языке, а он его не понимал, просил говорить по-русски.
  Затем Алешиного отца арестовали, выслали за границу, обвинив в чем-то грязном, чуть ли не в шпионаже на Австро-Венгрию, и он увез мальчика к себе. Матери у Алеши не было, она умерла от чахотки еще давно.
  Барченко пытался выяснить у учителей новый адрес Алеши, хотел написать ему письмо с извинениями, но адреса никто не знал - или не дал.
  А после все как-то забылось в мистическом круговороте, в дружбе с герцогом З., в университетских заботах. Являлось ли дело Алешиного отца политическим, провинился ли он хоть немного или пал жертвой чьей-то изощренной интриги, он не задумывался. Газет - ни правых, ни левых - Барченко не читал никогда, только оккультно-спиритические журналы, в национальные проблемы не лез, они его ни капельки не волновали. Он даже толком не знал, какие статьи писал отец Алеши, что за "громада" в Петербурге.
  Прошло еще несколько томительных часов ожидания. Одна из запертых дверей внезапно распахнулась изнутри, из нее вышел рыжеватый, но довольно симпатичный молодой человек, в вышитой красным сорочке под серым пиджаком. Он строго посмотрел на толпу, выхватил карим глазом двух усталых женщин, сгибающихся под тяжестью детей на руках, велел им пройти в кабинет вне очереди, и хотел уже уйти, но остановился перед Барченко.
  - Саша Барченко, ты ли это? - спросил он.
  - Алеша Омельченко? Из нашего последнего класса? Не ожидал!
  Но протянутая к пожатию рука безжизненно повисла в воздухе.
  - Олексий Омельченко - холодно и сухо поправил его дипломат. Зачем тебе украинская виза?
  - Как зачем? - поразился Барченко, съездить в Киев за пропитанием. Моя семья голодает в Петрограде.
  - Визу ты не получишь, об этом я позабочусь, поэтому можешь тихо уходить - зло произнес Омельченко.
  - Но почему?!
  - Ты же всегда был российским шовинистом, Саша. Помнишь, я обращался к тебе по-украински, а ты просил говорить по-русски...
  - Но я же не понимал твоего языка!
  - Твоего языка - уже не зло, но с грустью и обидой в голосе ответил дипломат. Действительно, что с тебя возьмешь. Уходи, пожалуйста. Уходи.
  Барченко выбежал из консульства, будто его гнали пыльной метлой.
  Заходя в свой кабинет разбирать дела двух женщин, Олексий Омельченко уже сожалел о сказанном
  В тот же вечер Барченко уехал обратно в Петроград. Если б не подвернувшийся вовремя шанс вернуться к заброшенной учебе, трудно сказать, чем бы он там занимался, выжил ли той темной зимой, когда в огонь летели средневековые фолианты и стулья красного дерева. Студентам (впрочем, тогда предпочитали говорить - слушателям) давали по списку пшенку и морковный чай, иногда тоненькие ломтики хлеба с микроскопическим слоем старого повидла. Кто-то не приходил, многие умирали от тифа, испанки и голода, а из списков их сразу не исключали.
  И кому-то перепадала лишняя миска каши, лишний кусочек хлеба. Мерзли пальцы, с трудом переворачивающие листы учебника. Горела в ночи керосиновая лампа, летали черные тени, сочилась поганая копоть, но зато хорошо грезилось о расе лемуридов и скифских курганах, о якутских шаманах и пыли, взбитой копытами боевых белых верблюдиц.
  Голод рождал фантасмагории, недаром передавался из рук в руки зачитанный томик "Серапионовых братьев" Гофмана, и древнееврейские заклинания позли по отсыревшим обоям выстроенными в ряд тараканами. Если бы не научился фантазировать, жить было бы скучно.
  Барченко так и не узнал, что Олексий Омельченко вскоре погиб в бою от рук большевиков где-то под Харьковом, тело его не удостоилось христианского погребения, было изгрызено до костей одичавшими собаками, а из всего выпускного класса престижной Петербургской гимназии к тому времени остался в живых едва ли не он один.
  13 Меряченье на Роговом Острове.
  Тот, кто с рогом - старинное название дьявола.
  Став сотрудником оккультного отдела ОГПУ, Барченко получил невероятные возможности для своих дерзких опытов и экспедиций. То, что еще мгновение назад казалось ему равным службе в инквизиции, с удостоверением в кармане стало смотреться куда привлекательнее. Спецотдел не занимался пытками и расстрелами, сосредотачиваясь на исследованиях необычайных способностей человека, мистики, магии, шифрах и гипнозе. Первые опыты он посвятил проверке паранормальных способностей гадалок, обещая, если те раскроют свои секреты, то получат шанс консультировать самого Сталина. Негласный конкурс выиграла странная дама, княгиня Наталья Львова. Настоящая княгиня она или однофамилица, точно никто не знал, но после череды опытов в ОГПУ именно княгиню Львову пригласили в Кремль. Новые начальники, Глеб Бокий и Яков Блюмкин, были уже знакомы Александру. Вежливые, начитанные...
  - Они не звери, Наталья, объяснял Барченко своей жене, нормальные советские чиновники.
  - Тогда почему в очередях шепотом рассказывают, будто Бокий питается исключительно человеческим мясом с кровью?!
  Александр рассмеялся.
  - Не человеческим, а собачьим! У Бокия открылся туберкулез, и врачи советовали ему год не есть никакого мяса, кроме собачьего. Есть такой старинный рецепт.
  Он заставлял себя не думать об ОГПУ, уверяя знакомых, что устроился на службу в один научно-исследовательский институт. Слово "спецотдел" звучало страшно, и произнести его Барченко был не в силах.
  
  
  Однажды, после долгого эксперимента в области графологии (по просьбе чекистов составлял каталог с образцами почерков), Александра премировали енотовой шубой. Тогда многим давали вместо денег ценные вещи - отрезы материи, сапоги, чайные сервизы, самовары. Шуба, когда ее принесли домой, оказалась "бывшей", конфискованной у купца первой гильдии, но почти неношеной. Мужскую, ее отнесли перешивать портному Мерцу, еще частнику, в женскую укороченную шубку. Тяжелый енотовый мех считался грубоватым, не дамским, но с жалованья Барченко вряд ли б накопил на соболя или норку для своей жены. Через неделю Мерц принес перешитую шубу, заметив, что подкладку ему пришлось заменить - на ней остались капли крови.
  Наталья всплакнула и отказалась носить снятое с убитого. Александр с горя продал шубу за полцены, а затем перевелся на два года в Мурманский морской институт краеведения - изучать перспективную пищевую культуру ламинарию (морскую капусту). Вскоре северяне возненавидели ламинарию всей душой. Барченко стал единственным ее поклонником, считая, что богатая йодом и минералами морская капуста должна непременно присутствовать на столе местных жителей.
  Он выступал с лекциями о пользе ламинарии, разрабатывал рецепты блюд из серо-буро-бордовой гадости, выезжал в рыбацкие поселки, агитировал в "красных чумах" (так называли на Севере клуб), ел ее сам утром, в обед и вечером. Если б не драконовские ограничения на вылов рыбы, северяне наверняка полюбили салат из ламинарии, научились печь с ней пироги, солить и сушить. Но все усилия Александра были тщетны: хитрые поморы, саамы, лопари и чудь единодушно решили - у них отняли хлеб, отняли рыбу, отняли грибы, ягоды, орехи, а взамен предлагают гадкую морскую капусту.
  Против ламинарии едва не бунтовали. Барченко даже пришлось один раз выезжать в далекий поселок, где интернатские детишки, уставшие от вечных блюд с морской капустой, устроили погром в кухне, сожгли несколько бочек, побили повариху.
  Успокоились они только тогда, когда директор интерната лично поклялся устраивать "ламинариевые дни" по третьим средам месяца, не чаще.
  Затем Барченко и Кондиайнен были командированы в Лапландию, район Ловозера, изучать загадочную болезнь меряченья, "психическую заразу", как ее называли дореволюционные врачи, периодически вспыхивающую у аборигенов этого края.
  Меряченье начиналось внезапно, без каких-либо внешних поводов и причин. Просто один человек вдруг испытывал сильнейшие головные боли, при этом не чувствуя ни жара, ни холода, ни боли ударов. Затем эти признаки переходили к другим, иногда распространяясь на стойбища за много километров от очага эпидемии. Целые села истошно кричали, пели или быстро декламировали на языках, которые они никогда не учили и никогда не слышали. Исчезала болезнь столь же неожиданно. Откуда у неграмотных саамов и лопарей появлялась страсть выкрикивать неведомые им слова, почему на человека, впавшего в эту болезнь, не распространялись никакие правила (его было можно резать ножом - боли не ощущалось), медики не знали.
   "Экспедиция прибыла в Ловозеро в конце августа, записывал свои впечатления Таамил Кондиайнен. Встретившись с лопарями, рыбачившими в этих местах, я попросил отвезти нас на Роговый остров , но те наотрез отказались. Рыбаки утверждали, что только местные шаманы, как их здесь называли, нойды, могут туда плавать. Вся территория острова была сплошь покрыта оленьими рогами. На протяжении тысячелетий свозили колдуны окрестных племен как дань духам местности. Обычай запрещал шевелить оставленные ими рога - это могло привести к буре или несчастьям. Только шаманам позволялось появляться на острове, где находилось древнее капище.
  Приезжая туда, они привешивали на кучи рогов венки из березовых ветвей и куски жертвенного мяса..."
  После неудачной попытки подплыть к Роговому острову он решил, по собственному признанию, больше не испытывать судьбу...
  .... Ночью Барченко проснулся с чувством необъяснимой тревоги.
  - Неужели у меня тоже начинается приступ меряченья? - испугался он, вспомнив, что, по отзывам дореволюционных этнографов, "психическая зараза" поражает изредка и европейцев. Вот те на! Стану как доктор из "Палаты Љ6", сумасшедшим, изучающим других сумасшедших. Преодолевая сонливость, Александр оделся, откинул полог и вышел в ночь. Небо было звездным. Гора, заросшая диким иван-чаем, светилась мелкими зелеными огоньками - спинками мириад насекомых. С дрожью в сердце, но без страха он вступил в ледяные воды Ловозера. Александр шел по камушкам. Почему-то он думал о Тивериаде, где дно, если верить отзывам русских паломников, тоже усеяно идеально гладкими камнями разной формы и величины, а ступать по ним - настоящее наслаждение даже в прохладные ночи. Сколько прошло времени? Час? Два? Или все хождение по колено в воде заняло несколько минут?
  Барченко споткнулся о ветвистые оленьи рога.
  - Заберу их себе - сказал он, поднял рога и отправился назад.
  В чуме тихонько спрятал находку среди необъятных мешков, баулов и коробок своего багажа. Засунуть туда трехметровые рога было непросто.
  Участники экспедиции вернулись в Петроград глубокой осенью 1922 года.
  29 ноября Кондиайнен выступил на заседании географической секции общества "Мироведение" с докладом о результатах своей поездки, который назывался "В стране сказок и колдунов". В нем он рассказал о сделанных экспедицией удивительных находках, свидетельствующих, по его мнению, о том, что местные жители-лопари происходят от какой-то более древней культурной расы.
  А через некоторое время в петроградских газетах появилось сенсационное интервью с руководителем экспедиции. "Проф. Барченко открыл остатки древнейших культур, относящихся к периоду, древнейшему, чем эпоха зарождения египетской цивилизации", - сообщила читателям "Красная газета" от 19 февраля 1923 года.
  Вскоре после возвращения из Лапландии все записки, заметки и доклады экспедиции оказались засекречены, часть материалов передана в институт мозга, часть - в ОГПУ. Возможно, чекисты собирались заполучить вещества, которые сделали бы советских людей нечувствительными к боли, холоду и жару. Ученым посоветовали не распространяться на эту тему . Феномен меряченья как-то быстро исчез со страниц научной периодики.
  Летом 1923 года один из сомневающихся, некто Арнольд Колбановский, разыскав проводника Барченко Михаила Распутина, организовал собственную экспедицию в район Ловозера. Выводы Колбановского, развенчавшие все открытия Александра Барченко, были опубликованы сразу же после окончания экспедиции мурманской газетой "Полярная правда".
  Но главным в экспедиции стало не это: в Лапландии Барченко нашел осколки мифической Гипербореи. Или счел попавшиеся ему на глаза каменные рукотворные лабиринты и петроглифы заброшенных саамских святилищ следами погибшей цивилизации. Барченко искал некий таинственный камень, по описаниям похожий на Грааль, что воспевали многие представители тайных обществ. Сей камень якобы обладал способностью накапливать и передавать на любые расстояния психическую энергию, обеспечивать контакт с космической субстанцией. Метками, по которым можно этот таинственный камень узнать, служили самые простые, всем известные древние символы: шестиконечная звезда, восьмилепестковый лотос и тризуб.
  
  
  Если с лотосом и тризубом ему было относительно ясно ("... на горной гряде, темнеющей за её столицей, выступали три величественные вершины в виде тризуба, видимые издалека прибывающим с моря кораблям") , то магендовид - шестиконечная звезда Давида - оставалась загадкой.
  Чем больше Александр пытался узнать о нем, тем меньше понимал. Ни масонские, ни теософские источники его не устраивали.
  Как-то раз Блюмкин принес в отдел стопку конфискованных чекистами книг. Все они принадлежали разгромленной типографии сионистского общества "Кадима" ("Вперед"), где печатались, помимо еврейской литературы, еще и малотиражные сборники русских поэтов. Например, "Соты" Анны Радловой. К часу разгрома типография почти полностью перешла на выпуск русских книг, но хранила шрифты на всякий пожарный, вдруг иврит вернут в национальные школы, понадобятся тысячи букварей, прописей, учебников...
  И Барченко стал изучать иврит. Условные еврейские парни на блеклых страницах учебника собирали в корзины условные яффские апельсины, разговаривая на своем родном, но подзабытом языке. Сильные еврейские девушки клали кирпичи на стройках первого еврейского социалистического государства, а всех их освещало тоже условное типографское солнце, безумно похожее на яффский апельсин. Эти учебники забирали у активистов молодежного движения "Ха-халуц" ("Первопроходцы"), основавших в южных губерниях пробные коммуны ("ашхар"ы"). С утра и до вечера там тяжело работали в полях и огородах, выращивали виноград, табак, абрикосы и черешни, ухаживали за животными тех пород, что годились для субтропического климата Израиля. Ашхары - чаще всего украинские - получали ивритские имена, когда же сионисты уезжали (кто домой, а кто не успел, то в Сибирь), то Наhар тов становился Нагартовкой, Кадима - Кодымой, или - Першотравневкой.
  Александр начинал понимать: ключи к открытию "дюнхор" лежат не в Тибете, и не в Лапландии, а здесь, рядом, и хранятся у еврейских мудрецов. Надо только найти их. Но как?
  Еще до знакомства с ребе Шнеерсоном Барченко вышел на Петра Шандаровского, хорошо известного до революции в оккультных кругах последователя Георгия Гурджиева. Сын военного сановника, Шандаровский окончил юридический факультет Петербургского университета. В предреволюционные годы служил по военному ведомству (был кодировщиком в кодировальном отделе), однако свое истинное призвание видел в занятиях наукой и искусством. После революции Шандаровский читал лекции, работал художником-оформителем. Рисовал он, впрочем, не слишком профессионально. Но 20-е годы - время "новых" художников, кубистов, формалистов, поэтому ему прощались неровные линии крестьянских подолов и искаженные лица передовиков производства. Барченко познакомился с Шандаровским совершенно зимой 1922-23 года.
  Таамил Кондиайнен в своих записках рассказывает об этом так: "Однажды зимой Александр Васильевич стоял перед витриной магазина и рассматривал узор на выставленном восточном ковре, где имелись элементы Универсальной Схемы. Рядом стоит какой-то гражданин, уже не молодой, худощавый, и тоже рассматривает этот ковер. А. В. обращается к нему: "Это вам что-нибудь говорит?" А тот рисует ногой на снегу какую-то геометрическую фигуру и спрашивает: "А это вам что-нибудь говорит?" А. В. ботинком на снегу тоже изображает какую-то фигуру. Так, обменявшись чертежами, они пошли вместе. Шандаровский просидел с Александром Всильевичем в комнате всю ночь. ... Они сидели почти молча, но за ночь целую кипу бумаги цифрами исписали. Иногда из комнаты выскакивал Александр Васильевич, взволнованный, восторженный. Снимал пенсне, ворошил волосы, протирал покрасневшие глаза и издавал восторженные восклицания".
  Шандаровский познакомил Барченко с "числовым механизмом" древней науки и с так называемой Универсальной Схемой, с помощью которой якобы можно установить местоположение центров "доисторической культуры".
  Барченко, Кондиайн и Шандаровский учредили тайное общество под названием "Единое трудовое братство" (ЕТБ). Общество возглавил сам Александр Барченко, он же написал и устав новой организации. Впоследствии он так будет рассказывать о задачах своего эзотерического общества: "Проповедь непротивления, христианского смирения, помощь человеку в нужде, не входя в обсуждение причин нужды, овладение одним из ремесел, работа в направлении морального саморазвития и воспитание созерцательного метода мышления - в этом я видел ближайшие функции ЕТБ, ориентирующегося на мистический центр Шамбалу и призванного вооружить опытом Древней Науки современное общество".
  Во главе организации находился Совет, состоявший из "отцов-основателей". Все члены Братства подразделялись на две степени - братьев и учеников.
  Для достижения степени брата требовалось выполнение ряда условий - "отказ от собственности, нравственное усовершенствование и достижение внутренней собранности и гармоничности". Барченко, впрочем, считал, что сам он до столь высокого уровня еще не поднялся. Никакой обрядности в Братстве не существовало, в том числе и ритуалов посвящения. В то же время у ЕТБ имелась своя собственная символика. Символом брата служила "красная роза с лепестком белой лилии и крестом", означавшая "полную гармоничность". Барченко имел личную печать, "составленную из символических знаков Солнца, Луны, Чаши и шестиугольника".
  
  
  
  
  
  В конце 1923 года Александр Барченко поселился на квартире у супругов Кондиайнов в доме на углу улицы Красных Зорь (Каменноостровский проспект) и Малой Посадской (дом 9/2). В этой добровольной "коммуналке", ставшей штаб-квартирой ЕТБ, происходило много интересного. Сюда, чтобы встретиться с Барченко, приходили именитые ученые Бехтерев и Кашкадамов, его восточные "учителя" Хаян Хирва и Нага Навен, патронировавшие Братство бывшие чекисты. Было ли это объединение коммуной или две семьи съехались вынужденно? Таамил Кондиайнен, женившись на своей соотечественнице Элеоноре, боялся, что его "уплотнят", подселив каких-нибудь пьющих мещан.
  - Если не хочешь недобровольной коммуналки, устрой добровольную коммуну! - посоветовали ему знакомые. Посели в другой комнате того, кому ты доверяешь. Назови это для отвода глаз жилищной комиссии "коммуной".
  - Бред! Я не поклонник казарменного социализма, ругался Барченко, придумал тоже добровольную коммуналку! Как мы там уживемся?! Это ведь ужас!!!
  - Ну и жди сто лет, пока тебе дворец дадут! - вспылил астролог.
  Барченко, прихватив жену, сына и библиотеку, нехотя переехал к Кондиайнену. Сразу же они начали ссориться. То волосы в ванной, то бритву чужую взял, а потом камни с таинственными символами под кроватью мешать стали. То была мистическая коммуналка, никакая не коммуна единомышленников. Пройдет время, и оскорбленный Александр навечно разругается с Таамилом, разбившим в тесноте и темноте стеклянные диапозитивы...
  
  
  
  
  
  
  Барченко отыскал: тревоживший его много лет подряд маленький сморщенный лимончик, выкованный из серебра - это и есть этрог. В праздник Суккос (по-русски Кущи) евреи собирают в пучок 4 вида растений: ветку мирта, пальмы, ивы и некрасивый, грязно-зеленого цвета, плод, похожий на лимон. Его дикий родич, этрог привозился купцами с Ближнего Востока, продаваясь в канун Кущей на базарах в тысячах местечек. Но войны, закрытия проливов, налоги и погромы останавливали купеческие караваны. Зеленые дикие лимоны в Европу не попадали. Как же отмечать праздник? Александр догадывался, что именно тогда шел в дело игрушечный этрог. Или это была прихоть внезапно разбогатевшего торговца - заказать ювелиру серебряный этрог, чтобы он не усох и не сгнил, а передавался от отца к сыну и дальше?
  Мысли о своем возможном еврействе не оставляли Барченко. Однажды он узнал, что в Екатеринославле живет почтенный раввин Шнеерсон с супругой и сыновьями. Еще до революции ему присвоили звание потомственного почетного гражданина, что освобождало от дискриминационных законов.
  - Это необыкновенный человек - говорили о Шнеерсоне. Он все наперед знает. Нет вопроса, на который у него не найдется отета.
  Барченко торопился. Он еще не вполне уверенно читал, но кинулся расшифровывать первую книгу Моисеева Пятикнижия - Берейшит ("В начале"), параллельно сравнивая с другими теориями сотворения мира.
  Александру пришла в голову мысль, что, если он предъявит Шнеерсону мандат спецотдела ОГПУ, то каббалист, наверное, испугается, подумает, будто его сейчас арестуют. Но без мандата сама просьба научить Каббале покажется странной. Заявит, что я сумасшедший, и выпроводит вон.
  - Это не проблема, сказала жена, ты ведь знаешь нескольких невропатологов и психиатров из института мозга. Пусть они обследуют тебя и выдадут справку.
  - Если, конечно, при обследовании ничего не найдут - ехидно добавила Элеонора Кондиайнен, молодая супруга Таамила.
  - И про камни с тризубами ничего не говори, шепнул Кондиайнен, это ненормально, тащить из Карелии тяжеленные валуны, держать их дома под кроватью...
  - Здоровые люди за шкафом трехметровые лосиные рога не хранят - поддакнула Наталья, они ими стенки украшают и шляпы развешивают. У тебя хоть однажды водилась фетровая шляпа?!
  - Не помню. А вот цилиндр был. С бархатом внутри.
  Бехтерев со скрипом, но все-таки выписал Барченко необходимую справку.
  Дрожа от волнения, Александр написал ребе Шнеерсону письмо на бланке ОГПУ, приложив заверенную Бокием копию мандата и справки.
  Он объяснил: просит внимания раввина не из праздного любопытства, а ради науки, изучая зачатки технических знаний в сакральных учениях древности.
  - Меня волнует, писал Барченко, тайна происхождения магендовида и связанные с ним энергетические манипуляции, позволяющие еврейским мудрецам преодолевать земное тяготение.
  Шнеерсон ответил, что встретиться в ближайший удобный день, 11 октября 1925 года, не удастся, так как он отмечает праздник Симхат-Тора (Радость Торы) и будет весь день танцевать в обнимку с украшенным свитком народные танцы. А вот на следующий день, 12 октября, он готов принять загадочного посетителя.
  Александр заявил, что в Каббале его увлекает магия чисел, дающая возможность предсказывать будущее, и в этом его давнее хобби пересекается с разработками ОГПУ.
  При слове "ОГПУ" раввин даже не вздрогнул.
  - Мой прадед по отцовской линии, Авраам Исаевич из местечка Бары, был выкрестом, продолжил Барченко, отсюда фамилия. Знаю, что для вас потомок выкреста - не лучший гой, но все же меня неуловимо влечет ко всему еврейскому...
  Ребе скрестил руки.
  - Много лет назад, произнес он, один человек тоже интересовался еврейской мистикой. Вы о нем, наверное, знаете: Возницын, капитан лейб-гвардии. Его сожгли на костре из сырых дров.
  - Вы большевик? - вдруг спросил он.
  - Беспартийный - выдавил Барченко.
  - Нет на свете никакой еврейской мистики! - резко сказал Шнеерсон. То, что невежественные люди называют Каббалой, на самом деле - часть сакральной Традиции, единой для всех. Просто был период, когда Традицию разрабатывали исключительно евреи, перенося в нее иудейскую терминологию. Зачем вам я? Вы и сами вполне способны дойти до понимания! Вы не на шореше, а на далете ! Тфиллин накладываете?
  - Нет, смутился Барченко.
  Шнеерсон вздохнул.
  - Дайте сюда вашу голову, человек из местечка Бары! Я не сержусь на вас, был в этих Барах: если еврей не желал креститься, его замуровывали живьем в подземный ход. Сколько там скелетов стоят в ряд - страшно представить! Что ж, будем знакомы...
  Он нацепил на него черный обод с коробочкой посредине. Александру это напомнило опыты 1911 года по телепатии.
  - Хотите Каббалу? А тфиллин кто будет накладывать?! - приговаривал раввин, обматывая руки Барченко черными ремнями, горе вы мое!!! Теперь повторяйте вслед за мной....
  - Идея перевести на русский язык этот трактат заманчива, произнес Шнеерсон, наливая чай, но, боюсь, задача непосильная. Дело вот в чем: текста там немного, больше формул, таблиц, схем. Перевод выполнит мой преемник, Менахем-Мендл, чтобы наезжать в Петербург. Он разбирается в математике . Этот труд отвлечет от моей скромной персоны внимание ваших коллег, а я получу доступ к еврейским рукописям бывшей Императорской библиотеки. ...
  - Вы беседовали с Шнеерсоном?! - подпрыгнула от радости Лидочка Шишелова-Маркова, когда на собрании ЕТБ Барченко рассказал об этом.
  Такое везенье!
  - А что пишет из Германии твой папа? - спросил ее Александр, зная, что тем самым наступает на больную мозоль: депутат Марков евреев не жаловал, вступив в какую-ту национал-социалистическую партию.
  Лидочка стушевалась. Она была влюблена в Барченко.
  - Ничего. Он восторгается рижанином Розенбергом - сказала Лида, немного смущаясь. Ей было очень стыдно за отца.
  - Знакомая фамилия! Уж не ему я гадал на бульваре в Дерпте? Да, припоминаю: Альфред Розенберг...
  - Я должна вам передать вот это - Лида протянула своему учителю большой конверт, испещренный почтовыми штампами и яркими заграничными марками. От Иоганна Фридриха фон Вительгаузена...
  Александр долго всматривался в готические немецкие строчки.
  - Нет, мне с ними больше не по пути - сказал он сам себе.
  Тайное общество "Туле" обошлось без елецкого оккультиста.
  Новая встреча Барченко и Шнеерсона состоялась зимой 1926 года.
  
  
  
  
  
  
  
  Appendix 3. Варшава, начало 1920-х годов.
  Патер Добрушко терпеть не мог одного противного, гордого нищего, промышлявшего на высоких ступенях варшавского костёла. Всякий раз, открывая длинными старинными ключами высокие кованые врата своего храма, меланхоличный ксёндз видел несчастную, согбенную фигуру, маячившую вдали. Присутствие этого человека обдавало Добрушко каким-то темным роком, пугало и смущало, словно не обычный убогий попрошайка приплелся просить подаяние, а некто страшный и сильный. То казалось ксёндзу, будто раньше его где-то видел, то нищий странно на него посматривал, то мерещилось, что отпугивает своим видом богатых панночек или намеревается украсть драгоценную утварь. Однако прогнать его Добрушко не мог: то ли сказывалась фамилия, то ли начальство велело относиться внимательнее к обездоленным жертвам войны, то ли успел уже привыкнуть к его каждодневным появлениям.
  Нищему подавали мало, но он всех охотно благодарил, улыбаясь, и продолжал стоять до самого позднего вечера. День ото дня ксёндзу становилось все любопытнее узнать, кто же этот попрошайка, почему он стоит именно здесь, откуда у него легкий акцент (так произносят польские слова после долгой отвычки), не русский эмигрант ли он? А если русский эмигрант, почему собирает подаяние у костёла, минуя русские благотворительные общества?
  Однажды к нищему пришел давний знакомый, они начали неспешный разговор по-русски.
  - Здравствуй, Николай! Уж кого не ожидал, так это Чаплина увидеть!
  - Здравствуй, Сергей!
  - Ты что тут делаешь?
  - Милостыню собираю.
  - Подают?
  - Не особо.
  - Ты не обижайся: попрошайничество твое - дело пустое. Есть другое предложение, финансы сразу поправишь.
  - Криминал?
  - Нет, что ты, Николай! Легкое мошенничество. Магический салон - добавил он шепотом, гадания, снятия сглаза, привороты, отвороты и эликсир жизни! Но под сводами костёла говорить об этом неуместно...
  - Да, понимаю - протянул Чаплин, занятное дельце вырисовывается!
  - Нам имя твое нужно, "Капли Чаплина" - неплохое название, правда?
  - Эликсир, конечно, обман?
  - Кому как. Одной пани помогло, выпила три флакона и едва ли не из гроба встала. Несколько человек, правда, окочурились, но мы-то тут причем?
  - Я подумаю, Сергей, ответил он, подумаю.
  - Ты обиделся, что ли? Русскому офицеру каплями торговать и все такое прочее? Тогда стой на ступеньках, авось кто и подаст...
  Нищий в раздумье посмотрел на свою шляпу - до революции из нее бы сделали дети гнездо для зимовки ёжика, или нацепили б на огородное чучело, или нашли бы еще какое-нибудь применение, где требовался бы эстетический шок. Шляпа вся пестрела мелкими мышиными дырочками, подкладка отвалилась, по краю тянулась змейкой невыгоревшая полоса (отклеилась шелковая лента), теперь даже определить, мужской это убор или дамский, не удавалось. Потом перевел взгляд на сапоги: они раскрыли акульи пасти, выставив мелкие гвоздики. Денег на починку нет, и не предвиделось.
  - Черт с тобой, проговорил Чаплин, давай свой эликсир! Будем обманывать шановное панство! Главное - чтоб только смертных случаев больше не было!
  На следующее утро перед костёлом нищего уже не было. Патер Добрушко этому крайне удивился, испытав не столько облегчение (ушел, глаза больше не мозолит своим жалким обликом!), сколько непонятное беспокойство за человека, которого он привык видеть изо дня в день и который превратился в такую же примету места, как статуи святых у входа, мощеные камнем дорожки и засыхающий куст барбариса.
  - Не пришел! Странно! И не придет уж больше, наверное...
  Ксёндз не ошибся. Бывший офицер российской армии, а еще раньше, в мирные времена, служитель брестской полиции, Николай Николаевич Чаплин, отныне не собирался стоять у католического храма в ожидании милостыни. Ему нашлось иное занятие. Теперь по утрам Чаплин спешил в маленькую арендованную комнатку, стены которой обили черной тканью, то ли вдовьим крепом, то ли сатином, главное, что дешево, потолок расписали синим, налепив блестящих звездочек. Звездочки два вечера подряд вырезала из оберток жена Сергея, бывшая курсистка Мария Игнатовна.
  - Это что за рождественские приготовления посреди осени? - поразился Чаплин. Не рано ли для ёлочных украшений?
  - Самый раз - откликнулась Мария, сидящая за столиком в ворохе обрезков.
  Увидев убранство магического салона, он едва не проглотил язык.
  В центре комнаты стоял круглый черный столик, на столике лежал хорошо выбеленный человеческий череп, а по черным стенам Сергей водил кисточкой, окуная ее в баночку с красной краской. Он изображал пентакли с еврейскими и греческими буквами.
  - Николай, а ты часом арамейского языка не знаешь?
  - Арамейского? Что ты, Сергей, я учился не в семинарии, а в классической гимназии. Латынь еще кое-как помню, начатки древнегреческого...
  - Жаль, здесь все латинисты, нужен древнееврейский и арамейский, а еще лучше - древнеегипетский.
  - Если уж неймется, в Варшаве полно евреев, сходи к ним, попроси написать десяток мудреных проклятий - посоветовал Чаплин.
  - А что, правда, схожу. Только нам еще биографии друг другу придумать экзотические. Ты, воодушевленно заплел Сергей, будешь теперь не Николаем Николаевичем, мы тебе другое имя подыщем, вроде Бальтазара Балтазаровича, наследника халдейских магов. Мать твоя была ассирийкой, потомственной жрицей Астарты, и передала тебе, маленькому, три волшебных рецепта...
  Чаплин в ужасе остановил приятеля.
  - Что ты! В Варшаве настоящие ассирийцы живут! Достаточно на меня взглянуть - ну какой я ассириец!
  - Хорошо, не ассириец, а карпатский травник. Ты же бывал в Унгваре однажды...
  Сергей! Это ж рядом, здесь наверняка каждый шестой или из Карпат родом, или летом там бывал, или прислугу оттуда нанял. Не проймешь. Разоблачат и посадят! - взмолился Чаплин.
  - Ладно, я пошутил! Подай-ка мне маленькую кисточку. Ага, вот эту. Голову козла умеешь рисовать? Не стесняйся! - Сергей передал Николаю художественные инструменты и оставил в черной комнате одного.
  Чаплину стало страшно. Козлиная голова с противной регентской бородкой и острыми рогами смотрела прямо на него. Знал бы, что пригодиться, не ленился бы на уроках, подумал он, а теперь что ж? Поздно!
  Глаза козла он сделал злыми. Не желая ни минуты больше находиться в салоне магии, Николай рванул на улицу. Там шла патриотическая манифестация, но он не вслушивался в польскую речь, прошел мимо, в русскую лавку, где продавался вкусный ситный хлеб и молоко в тяжелых стеклянных бутылях.
  - Во что я вляпался, Господи! Это ведь ужас! - думал Чаплин, поедая ситный и запивая молоком из бутылки. Единственное оправдание - это шаг отчаяния, приправленный робкой надеждой заработать злотые на людской глупости. Грех, конечно, но грех простительный... Мы же понарошку, мы же не сатанисты...
  Размышляя, он стал вглядываться в прохожих. Поляки не нравились Чаплину и прежде, по службе в Царстве Польском, поэтому сейчас он с младенческой непосредственностью любовался их черепами, ничуть не считая это оскорбительным. Сказалось пережитое в старших классах гимназии увлечение френологией, когда выкраденный из биологического кабинета череп раскрашивался чернилами по зонам.
  Потом мода на френологию незаметно сошла, а привычка исследовать строение чужих черепушек осталась. Николай поймал взгляд на одном низеньком, худеньком пане средних лет, лысеющая голова его была утыкана одиноко растущими саксаулами колких, редких волосиков, а проплешины светились веснушками.
  - Череп некрасивый, маленький, немного удлинен, височные доли не развиты, кожа тонкая-претонкая, костяная коробочка просвечивает - описывал он.
  - А вот прибежал череп получше - крупный, тяжелый, широченный, как пузо тульского самовара, интересно посмотреть, что в нем варится?
  - Женский черепочек - тоже ничего, маловат, но густые локоны объем придают.
  - Миленький образчик, но особа, судя по всему, пустая ...
  - Что ты делаешь? - хлопнул по плечу Сергей.
  - Френологию вспоминаю. Пытаюсь определить по черепу черты характера, уровень интеллекта и прочие особенности индивида - пояснил Чаплин.
  - А-а, молодец, тебе надо научиться разбираться в людях. Голову козла домалевал?
  - Домалевал, пусть сохнет.
  - Завтра будем делать мумию - предупредила его Мария Игнатовна.
  - Чью? Мою?
  - Нет, египетскую: Сергей полотно купил на обмотку, а я манекен достала тонкий, девичий, с головой, талией и ногами.
  - Нельзя ли обойтись без мумии?
  - Увы.
  В ближайшие месяцы все варшавские газеты пестрели умелой рекламой "Капель Чаплина" (оговариваемся, что к его однофамильцу-комику они не имели ни малейшего отношения).
  
  Газетчиков, взявших это объявление, ничуть не смутило, что "новый эликсир жизненной силы" продавался не в аптеках, а в гадательном салоне "Астарта", расположенном в районе, густо напичканном карточными шулерами, менялами и антикварами.
  ... Ксёндз Добрушко случайно налетел на Чаплина, пересекая перекресток. Они едва не столкнулись и узнали друг друга, да и разве может быть иначе, почти год рядышком провели.
  - О, это вы! Вы стояли у нас, помню...
  - Да, я. Мне работу нашли.
  - И где же, позвольте полюбопытствовать? Вы, насколько знаю, военный?
  - О, это было давно! Теперь у меня новая специальность - я халдей.
  - Кто-кто?
  - Халдейский маг Балтазар Балтазарыч, собеседник духов, гадальщик по руке и костям, а так же изобретатель эликсира молодости.
  - Чернокнижничаете?
  - Ну, что вы, патер! Мы все люди крещеные. Играемся, дабы не пропасть с голоду, притворяемся, шутим над богатыми сумасбродками. У нас даже мумия есть, молодая девушка, с цветком лотоса в волосах, прорицательница!
  - Это богомерзко... Вы же образованный человек, читали Библию, там сказано: колдунам и чародеям - смерть! - возмутился ксёндз.
  - Патер Добрушко, многоуважаемый мой! Если бы всерьез, тогда, конечно, казните, а для нас это такая же работа. Прибыльная, кстати: месяца не прошло, себе два костюма справил, шляпу, ботинки, сорочки и носки.
  - За эти носки и сорочки вы попадете в ад!
  - Ад? Что вы знаете об аде? Настенная роспись с красивыми чертями, шеренгой румяных грешников и нестрашными котлами! А я в войну настоящий ад видел, под Тухлей, дыму вонючего нанюхался, легкие сжег!
  - Не кипятитесь, пан, смутился Добрушко, это не ваша вина. Его пронзила внезапная сентиментальная жалость.
  
  - Давайте вместе какое-нибудь занятие придумаем, чтобы и в котёл не ухнуть, и деньги получить. Бросайте вы эту "Астарту", закроют же ее, не завтра, так через неделю. А камни все на вас покатятся, еще и чужую вину привесят...
  - Это неизвестно, а обратно на ступеньки я не пойду, накланялся уж вволю!
  - Погодите! Пан Добрушко наморщил лоб, припоминая, куда же можно пристроить этого заплутавшего русского беженца. Виделся на днях с приятелем по духовной академии, он греко-католический священник, живет и служит в "крэсах всходних", в городке у станции, просил меня поискать кого-нибудь, кто русский язык понимает. Ему книги старопечатные разобрать надо, каталог составить, разделить, что в музей, что оставить, что, может, продать.... Указать ему на вас?
  - Укажите - сказал Чаплин, только ведь книги церковные древнерусским языком печатались, лучше всего православный батюшка из России, с семинарским образованием, или старовер-липовчанин.
  - Так если б нашли его, никого б звать не стали! Вижу, вы человек интеллигентный, в университете учились...
  - В Виленском.
  - Видно, видно.... Незачем зря пропадать. Работа скучная, но хоть что-то на первую пору.
  Возвращался Чаплин в "Астарту" с плохо погашенным чувством недоумения. Магия халдейская ему не нравилась, но ехать из Варшавы неизвестно к кому, неизвестно зачем, разбирать книги? А если увидят, что я плохо разбираюсь в этих книгах, и с позором погонят? Сомнения глодали его, как голодные собаки кость.
  - Нет, нужно уезжать, решил Чаплин. Хуже, чем здесь, уже не будет. И Сергей этот в последние дни стал подозрителен - боюсь, он закроет "Астарту" и сдаст меня.
  
  
  Полиция нагрянула в "Астарту" той же ночью, конфисковала мумию, череп, столик, но Чаплин успел юркнуть в кладовку, из кладовки пробраться в погреб, а из погреба вел узкий подземный лаз. Выбравшись наружу, белоэмигрант побежал в костёл. Добрушко спрятал его в исповедальне, произнес заумную проповедь о вреде суеверий, а наутро проводил на вокзал, вручив несколько злотых и сопроводительное письмо.
  - Сойдете на станции, сразу увидите золотисто-желтую церковь, идите к ней, спросите отца Валериана, поспешно говорил Добрушко, скажите ему, что приехали по моей просьбе разбирать книги. Книг у них на удивление много для такого скромного городка, около двух тысяч, в том числе очень, очень редких. Благословляю вас, и ничего не бойтесь, там люди хорошие...
  - Надеюсь.
  Польские поезда Чаплин ненавидел люто. Он с детства страшился ехать, стоило сесть в вагон, сразу холодели коленки, начинала раскалываться голова, мерещились всякие крушения-столкновения, звеняще-шипящие названия станций превращались в ушные пытки, и не удавалось заснуть. Родители требовали от Коленьки каждые каникулы навещать в Варшаве бездетную тетушку, дарившую племяннику дорогие игрушки, а потом и часы с револьвером. Ради вкусностей и подарков Чаплин терпел поезда, но продолжал мысленно проклинать их, смотря в окно на укутанные шарами омелы деревья и будочки смотрителей, выкрашенные в интенсивно-голубой цвет. Нелюбовь к польским поездам усилилась, когда ему, уже взрослому дядечке с бородой, офицеру полиции, пришлось ночью садиться на брестский поезд, спасаясь от большевиков. Чаплина тогда едва не столкнули на рельсы, приняв за бандита. Он ехал и клял свою неосмотрительность, заставившую сорваться проведать родственников ранней осенью 1917г.
  Поезда намертво слились в его памяти с революционным хаосом и близостью смерти. Но страх страхом, а ехать пришлось.
  
  Так прошла ночь, наступило утро, пришел день. Чаплин оказался на перроне маленькой станции, важность которой подчеркивало обширное расписание.
  - Надо же, отсюда можно уехать в Берлин, в Париж, в Прагу!
  Он поднял голову и увидел огромного летящего аиста, распростершего длинные крылья. Хорошее начало. Дорога привела Чаплина к красивой, золотисто-желтой церквушке позднего барокко, с крышей, крытой блестящими листами. Изящная кованая ограда притягивала своими крестами и спиралями плети дикого винограда, розовоцветущий вьюнок и даже примостившуюся сбоку тыкву. Утыканные длинными шипами ветви боярышника цеплялись за решетку и легонько скрежетали на ветру, царапая металл. В церкви шла служба. Чаплин прислонился к стене, слушая разноголосое пение. Затем, дождавшись, пока все стихнет, он поправил рукой кепку, вытащил из кармана рекомендательное письмо и прошел в приоткрытые кованые двери.
  Отец Валериан принял Чаплина, словно очень долго его ждал. Он даже согласился отвести незнакомца в комнату пустовавшего дома, где раньше жил управляющий имением, с семейством и прислугой.
  - Книги мы сложили там, потому что их много, примерно две тысячи томов, нигде больше столько не разместишь, а дом уже несколько лет пустует. Пан Тарновский, бывший владелец этих мест, уехал заграницу, имение передал родственникам, но они здесь тоже не живут. Заколотили окна и уехали, объяснил священник.
  Дом управляющего вырастал из запущенного, тенистого сада, вырисовываясь сквозь неухоженные кроны яблонь и груш, черепичная красная крыша мелькала вдали, ветер рвал торчащий флюгер - бородатого чертика, что не понравилось Чаплину. Хотелось сбежать от чертовщины, да не вышло.
  - Когда-то трудился садовник, рассказывал отец Валериан, но теперь все превратилось в непроходимые заросли, грустно сказать - мы полоза на днях поймали, толщиной в мою руку, измерили линейкой, да отпустили восвояси, пусть ползает. Привыкли, что все вокруг чужое, панское...
  Священник подвел Чаплина к высоким каменным ступенькам.
  - Вот, это здесь, сейчас откроем. Комнаты закрыты, все, кроме одной. Там и поселитесь. Она самая тихая, теплая, с меблировкой, а остальные стоят голые, обои и то сорвали.
  Чаплин хотел спросить, почему именно эта комната осталась нетронутой, но, наверное, местные жители хранили комнату для нового управляющего, и он успокоился этой мыслью. Комната и впрямь оказалась неплохой. Неистертый паркет, невыгоревшие дорогие обои, почти новые широкий диван, столик-конторка, гардероб и резной комод, бархатные шторы с пышными кистями, треугольный коврик у входа, венецианские окна...
  - Управляющий, кажется, жить умел - присвистнул Чаплин, разглядывая картину перед диваном. Томная африканка поддерживала левой рукой спадающую шкуру леопарда. - Умел жить - повторил он.
  Старинное зеркало, примостившееся в углу, привлекло зеленевшей оправой, сотканной из медных веток терна. Иглы выходили за пределы оправы и отражались в подозрительно чистом стекле.
  - Почему терн, а не плющ, не лоза, не розы? Хотя, наверное, раз Тарновские, значит терн.
  У зеркала, которое называли кто венецианским, кто муранским, таилась одна странная особенность. В него нельзя смотреться в грозу. Когда черное небо прорезали желтые, оранжевые или белые стрелки молний, зеркало отказывалось отображать. Оно показывало фантастически четкие, яркие картины неведомых мест, деревья, цветы, здания, реже людей и животных. Чаплин о зеркале ничего не знал. Он спокойно смотрелся в него, не ждал со страхом грозы, да и вообще редко вглядывался в обстановку комнаты. Приходил вечером, ложился спать, чтобы уйти рано утром. Работа не утомляла. Чаплин любил книги, с удовольствием проводил в их окружении целые дни, за исключением воскресенья, когда все сходились на службу, и отец Валериан не отворял дверь комнаты-хранилища, где терпко пахло мышами, воском, бумагой, полынью.
  По воскресеньям Чаплин гулял в окрестностях, рассматривая распятия на перекрестках, ручей, петляющий в холмах, рукотворный лесок, заросли орешника и волчьей ягоды. И думал. Мысли эмигранта спутаны, прыгают от одного горького воспоминания к другому, от революции к войне, от Бреста к Варшаве, почему все так, а не иначе. Но наступал понедельник, возвращался к разборке церковных книг, приучая глаз различать разные шрифты, вносил новые записи в толстую книгу-каталог, оценивал ветхость того или иного тома, ничуть не тоскуя по утраченной жизни офицера полиции.
  - Здесь только я и история - полушутливо говорил он.
  Иногда Чаплин позволял себе фантазировать, кем были авторы и читатели этих книг, почему дорогие пергаментные фолианты с серебряными застежками, а иногда и инкрустированные, приносились в дар церкви, не пытались ли ими искупить грехи, он придумывал эти грехи, мелкие и крупные, смертные и простительные.
  Среди книг он чувствовал себя спокойно и уверенно.
  - Коллекция неплохая, говорил Чаплин священнику, я, разумеется, не букинист, но кое-что в этом понимаю. Кстати, обнаружил у вас католические книги, вы, наверное, не обращали на них внимания, а ведь тоже прелюбопытные экземпляры. Например, польский молитвенник "К Святому Сердцу", с дарственной надписью некому Аврааму Исаевичу, крестнику пана Тарновского.
  - Да, это католическое - согласился отец Валериан.
  Чаплин снял молитвенник с полки, раскрыл первую страницу и удивился: надписи пана Тарновского не было.
  - А, она с той стороны, сказал священник, раз для еврея, с конца по-нашему, их буквы же в обратную сторону.
  - Точно, убедился Чаплин, есть надпись, даже место указано - город Бар.
  - Он неподалеку.
  - Выходит, этот Исаевич передумал креститься?
  - Почему же? Наверное, ему пришлось срочно покинуть Бар, опасаясь гнева бывших единоверцев, а молитвенник остался у пана Тарновского.
  Времена были жестокие, выкреста никто не жаловал, могли и живьем в землю зарыть.
  Отец Валериан ушел, Чаплин остался наедине с кипами книг, думая не о каталоге и не о реставрации изгрызенных томов, а о парадоксальном пересечении судеб. Потомки того Авраама Исаевича, наверное, хотели бы взять себе молитвенник, но это свалилось почему-то на меня, постороннего. Обидно, я никого из них не знаю, и связаться с ними не могу.
  Вечером Чаплин ступал в комнату с зеркалом, но не смотрелся в него, а сразу ложился спать.
  Неожиданно зимой к Чаплину нагрянули вечером три деревенские девчонки лет 15.
  - Можно мы возьмем у вас зеркало? Хотим погадать, нам как раз нужно старинное, муранского стекла. Мы вернем, честно обещаем. Можем даже сережки в залог дать, если не верите...
  И потянулись руками к порозовевшим от мороза ушкам - снимать сережки.
  Чаплин еле остановил их.
  - Забирайте зеркало, забирайте, гадайте на здоровье. Только что пан отец скажет? Гадания ведь грех!
  - На Святочной неделе - не грех - с уверенностью умудренного теолога ответила самая бойкая, стряхивая с круглой меховой шапочки пылинки снега. Он помог снять зеркало и отнес его в другую комнату усадьбы, пустующую залу с немецким роялем, кремовыми шторами и гобеленами на стенах, местами оторвавшимися от сырости нетопленных лет. Там иногда проходили музыкальные вечера с заезжими артистами, или приходила приезжавшая на каникулы из Кракова племянница священника - набивать руку игрой на рояле.
  
  
  Чаплин ни разу не слышал, чтобы из залы доносилась музыка.
  Впрочем, он очень уставал, возясь с книгами, был соней, да и от залы до его комнатки вел длинный коридор. Ему не нравилось мрачное, заброшенное владение Тарновских, стоящие без дела большие комнаты, странные ключи от тяжелых дубовых дверей и непередаваемый страх, охватывающий, если проснуться среди ночи.
  Девчонки стояли в круге из старых зеркал. Темноту развеивали огни свечей в бронзовом подсвечнике-драконе. По языческим поверьям, в эти дни открываются ворота нижнего и верхнего мира, сквозь них выходят запертые до поры духи и призраки, указывающие на будущее.
  - Их-то нам и хочется попросить показать лица суженых - сказали юные гадальщицы Чаплину.
  Он поморщился.
  - Если хорошенько позвать, они откликнутся - добавила младшенькая.
  - Глупышки! Я иду спать и прошу меня не будить визгом - буркнул Чаплин.
  Совпало - и не хорошо, и не плохо, а именно совпало, что в тот же вечер того же дня, за много километров от городка, в Москве, Барченко тоже экспериментировал с зеркалами.
  - Сейчас самое лучшее время для таких опытов - справедливо рассудил он, все гадают, и я тоже попробую. Должно же скрываться в этих языческих обрядах некое рациональное зерно, зеркало всегда воспринималось окном в иные измерения, из-за чего православным, иудеям и мусульманам до сих пор запрещается держать дома зеркала во всю стену. Иначе утянут черт знает куда, в зазеркалье! Хотя православным зеркала потом Никон позволил, или
  не Никон, неважно, но у староверов больших зеркал в домах не видел. Боятся они отражения, и я немного тоже побаиваюсь. Ну, с Богом! Начнем опыт.
  Александр Васильевич перекрестился, надеясь унять этим жестом нечистую силу, и зажег свечи. Лучи скрестились, образуя длинный серебряный коридор, но, готовый ко всяким неожиданностям, Барченко ничуть не удивился.
  - Это мне и нужно! - сказал он, потирая руки.
  Коридор уходил в бесконечность.
  - С сатурновыми зеркалами (Сатурн - планета магов) шутить нельзя, подумал Барченко, когда еще такая удача выпадет? И просунул руку вперед. Зеркальной плоскости не ощущалось. Была дыра.
  - Четвертое измерение! Я нашел его! - крикнул упрямый исследователь паранауки и рванул по серебряному коридору...
  Девчонки ждали женихов, но женихи вредничали и не показывались. Муранское стекло отражало от свечей какую-ту лунную муть. Внезапно они увидели коридор с бегущим человеком. Раздался дикий ор. Чаплин проснулся, недовольно перевернулся на бок, шепча - ну я же просил их не визжать!!! Крики не стихали. Чаплин встал и побежал в залу, сонный, натыкаясь на запертые двери и стукаясь об узкие стены коридора, ругая планировку Тарновских.
  Картина предстала не для слабонервных. Девочки лежали в обмороках. Свечи погасли сами по себе. Подсвечник-дракон ощерился и выпустил длинные изогнутые когти. В зеркале металась какая-то фигурка мужчины, словно ища выход в свое привычное измерение. Но Чаплину было не до зеркала. Он облил девчонок водой из кувшина, расчехвостил, обругал и разогнал по домам. Переход советско-польской границы в четвертом измерении не состоялся.
  - Младо-курвы, возмущался Чаплин, чуть дом не сожгли, ведьмачки клятые, все завтра родителям скажу, пусть порют. Мавки голоспинные! Макаки!
  Наутро он, конечно, жаловаться не пошел, потому что все-таки умудрился выспаться.
  
  
  
  
  
  14. Возвращение в Хазарию.
   А.I.
  Хазарскую принцессу Отах разбудило дребезжание маленького серебряного колокольчика, уроненного на пол. Этот колокольчик она всегда носила на шее, а потом слуги положили его в погребальную комнату. Красавица увидела перед собой странных людей в серых одеждах, с ужасом смотрящих, как умершая тысячу с лишним лет назад открывает глаза, замазанные от времени голубой глиной. Обнаженное тело ее - Отах похоронили лишь с золотыми змейками браслетов на руках и в ажурной короне с шестью зубцами - медленно согревалось. Отах попыталась встать с ложа, устланного сверху тонкой хлопковой тканью, а снизу - мягкими перышками осоеда и змееяда, ее любимых птичек.
  Археологи закричали и ринулись звонить в отдел НКВД, где им, естественно, не поверили, обещая немедленно расстрелять за контрреволюционные слухи.
  Проснувшись, Отах пыталась понять, что с ней стало. Холодный ветер дул через провалы в кургане, внутри которого принцесса провела долгие века. Нежная кожа покрылась гусиными пупырышками. Найдя в углу кости осоеда и змееяда, аккуратно сложенные в серебряный узкогорлый сосуд, Отах прошептала полузабытое заклинание, восстановив их из небытия.
  Хищный осоед сел ей на правое плечо, а не менее хищный змееяд - на левое. Теперь она была готова выйти. В том, что мир нисколечко не изменился, Отах не сомневалась. Отец, хазарский хан Булан, всегда говорил, что здесь ничего нет, не было и не будет, кроме крови. Принцесса ступала по каменному полу медленно и неуверенно, пятки словно боялись соприкасаться с грубыми и холодными плитами.
  - Ты босая, вякнул осоед, принцессе нельзя ходить без туфелек.
  - Ножки поранишь - шипнул змееяд.
  - Без тебя знаю - огрызнулась Отах, или обратно в кувшин захотели?
  Птички сразу замолчали. Едва отыскав проход, Отах выскочила на степной простор. Стояла холодная лунная ночь, белый диск лениво озарял ровное, заросшее ковылем, чертополохами и маками пространство.
  - Все так же, как всегда - узнавая, сказала она. Ничего не изменилось. Пахнет крапчатыми сусликами и перекати-полем, моим любимым перекати-полем! Помнишь, змееяд, как я гоняла колючие шары по степи, а ты, тогда совсем птенчик, охранял меня?
  - Помню - недовольно буркнул змееяд, добавив - этот шар схватил странствующий еврейский юноша, в первый раз посланный в Итиль за солеными арбузами и рыбьим клеем.
  - Проклятый! Не напоминай мне о нем, не смей! - закричала принцесса, наглый змееядище!
  Отах была готова расплакаться. Вслед за сыном еврейского купца в Итиль пришли раввины. Хан Булан, обратился в иудаизм, приняв титул кагана, и только тогда Отах стала женой еврея, поразившего сердце. Это стоило им царства. Она отравилась, умерла понарошку, а теперь проснулась.
  Куда идет Отах? Кто накормит, укроет и спрячет ее? Нежная ножка принцессы нечаянно наступила на что-то твердое.
  - Человеческая кость! - вскричал осоед.
  Отах подняла кость. Потом еще, еще, еще...
  Вся степь была покрыта слоем костей. Кое-где попадались черепа. Отах ступала по ним, и хрупкие кости детских черепов лопались под ее ногами, превращаясь в пыль, облеплявшую тело, мешавшую дышать, забивавшуюся в ноздри. Птицы молчали. Вдалеке важно сидели стервятники.
  Принцесса шла, не помня дороги, наугад, понимая, что очнулась она совершенно зря и ничего хорошего красивую Отах не ждет. Хазарского каганата не существовало, а земля, усеянная скелетами, называлась советской.... радяньской, если быть точнее, но Отах, знавшей только три мертвых языка, это было все равно.
  Тем временем слух о проснувшейся где-то под Харьковом принцессе из разрытого кургана пронесся с неимоверной скоростью. Говорили, будто руководивший раскопками старый профессор умер от инфаркта, будто курган уже оцеплен НКВД, будто послана телеграмма в Москву и сюда, в далекую степную область, не выполнившую план хлебозаготовок, приедет разбираться ученая комиссия
  Комиссия и правда приехала. Возглавлял ее ученый из столицы, Александр Барченко. Опрос свидетелей ничего не дал: все врали. Но, если хазарская принцесса ожила, должна же она куда-то уйти, затаиться?
  Поздним вечером Барченко сидел в провинциальной гостинице и спасался плохим чаем с привкусом никелированного чайника.
  - Не нравится мне эта история, очень не нравится! Раскопки засекречены, свидетели недоговаривают, а самое главное - хазарка будто в воду канула. Странно! В стране паспортный режим, без документов не сделаешь ни шагу, особенно голышом с золотыми браслетами и короной. Русского языка она не знает, хазарское наречие давно исчезло, ни один ученый не сможет перевести ее слова. Наверное, уже расстреляна как иностранная шпионка!
  И тут в дверь номера постучали. Александр кинулся открывать, но никого не увидел. На полу лежало письмо в белом самодельном конверте без марки и адреса. "Комиссии из Москвы. Если хотите найти принцессу, приходите в городское отделение милиции, комната 17, вчера доставлена подозрительная гражданка, голая, немая"
  - Это недоразумение, подумал Барченко, но проверю. Переодевшись в подобающий официальному визиту костюм, он вышел из гостиницы и направился в милицию, ощущая неисправимый привкус абсурда.
  В милиции ученого встретили радушно: сам начальник встретил Александра у входа, представился, любопытно рассмотрел служебные бумаги, и, улыбаясь, словно извиняясь за комичность положения, начал рассказывать.
  
  
  - Эта дамочка была доставлена к нам вчера в три часа ночи, голая, вывалянная в пыли, но с массивными золотыми украшениями, и, что удивительно, трезвая. Мы ее завернули в простыню наподобие статуи, а то срам смотреть, и отправили отсыпаться, пока карцер пустует. Наутро хотели разговорить - бесполезно. Головой крутит, мычит, но слова не сказала. Я к ней и по-русски, и по-украински, и по-немецки - не реагирует. Наверное, немая. Глаза умные, грустные, на проститутку не похожа. И вообще вид у нее, прямо скажу, аристократический...
  - А где она сейчас?
  - В карцере.
  - Можно пройти?
  - Разумеется. Я вас сопровожу, а то, знаете, дамочка кусается. - Начальник показал забинтованный палец.
  - Вцепилась, когда стали с ее плеч птичек отгонять - прибавил он.
  Они спустились в полуподвальный карцер. Лязгнула железная дверь, и на Барченко буквально кинулась рыдающая Отах, закутанная в серую казенную простыню с синим штампом. Кого она в нем узнала? Лицо ее было исцарапано колючим перекати-полем, под ногтями темнела скупая степная пыль, черные, изогнутые дугой брови и большие, немного миндалевидные глаза, казалось, улыбались Барченко. Отах не испугалась его.
  Александр стал утешать ее на иврите, и, принцесса внимательно слушала. Ресницы ее поднимались и падали, открывая морскую синеву взора, чувствовалось, что принцессе понятна сбивчивая, гортанная речь.
  Огромных усилий стоило ему оторвать от себя Отах и попросить карандаш с тетрадкой.
  - На каком языке вы с ней общались? - удивился начальник.
  - На смеси тюркских и древнееврейских слов, объяснил Барченко, она немного понимает меня, но надо удостовериться, кто она. Бедняжка не немая, судя по всему, боится говорить от страха. Ее язык мало кто знает, сбежала, наверное, из отдаленного поселка.
  Александр написал на листке еврейскими буквами вопросы, и Отах на удивление быстро написала ответы.
  - Я так и знал, побледнел Барченко, это она.
  О хазарской принцессе ему доводилось слышать раньше, из исторических книг, и все услышанное складывалось в крайне диковинную картину. Поэтому явление Отах не испугало Александра. Он только не знал, куда деть голую, ничего не понимавшую в советской действительности женщину. Барченко убедил милицию, что задержанная дама никакой угрозы не представляет и ее надо отвезти в родные места. Все вздохнули спокойно: никому не хотелось отвечать за столь загадочный случай. Отделение милиции даже предоставило профессору машину с шофером, чтобы добраться до вокзала.
  Купив Отах убогую советскую одежду, Александр вывез ее, но не в окрестности Астрахани, которые та указала на карте своей родиной, а в Москву, для экспериментов спецотдела. Отах должна была служить живым примером воскрешения умерших. Жестокая и незаслуженная участь!
  Ей будут колоть лекарства, каждое утро заставят писать в баночку, возьмут кровь, может, даже подвесят вверх ногами. Опыты спецотдел проводил чудовищные, например, пришивали смертникам "лишние" пары рук, равнодушно наблюдая, как они не приживаются. Что ждало Отах? Боль, заточение в белых стенах секретной лаборатории, домогательства похотливого начальства, голод и смерть.
  Пока они ехали, Отах догнали осоед и змееяд, как ни в чем ни бывало, уселись на плечи. Пассажиры приняли ее за дрессировщицу хищных птиц, и Барченко не спешил это опровергать, болтая, что везет красавицу артистку из Дербентского театра на гастроли в столицу.
  - Я ее антрепренер. Она танцует и поет, играя с хищными птицами.
  И Отах ничего не оставалось, кроме как кивать.
  
  ... Барченко долгое время ничего не знал про хазар. Он заинтересовался ими после заметки статистика Вейнберга в "Воронежских губернских ведомостях", просматривая с совсем иными целями огромную подшивку этой газеты за 1880-е годы. Вейнберг родился в Вильно, его родным языком был польский. Еще мальчиком услышал, как сосед-поляк ругается с женой, крича про ее брата, разорившегося торговца, всякие гадости, и в том числе - Nie main ani szelaga! Если по-русски, то это переводится вроде "не имел ни гроша за душой". Но что это за монета такая, шеляг? Ему сказали, что хазарская. И Вейнберг заболел хазарами, правда, понял это не сразу, лет через десять. По профессии он был провизором, но аптек не любил, стал журналистом в Воронеже, работал типографом, затем дослужился до секретаря губернского статистического комитета. Страстно увлеченный древностями, Вейнберг начал искать исчезнувших хазар.
  Вероятно, после того как исчезло хазарское государство, часть народа расселилась по берегам Волги и Дона, вместо "хазарим" став "казаками", смешавшись с другими этносами. В статье "Следы хазарской народности в пределах Воронежской губернии" Вейнберг привел сведения из писцовых книг, где упоминались служилые люди со странными, не русскими и не татарскими именами, отчествами и фамилиями. Что за воронежские атаманы - Вострая Игла, Широкие Штаны, Каменное Ожерелье, Высокий Колпак, Вострый Глаз, Пробитый Лоб, Кровопуск? Не являются ли эти фамилии дословным переводом с мертвого языка хазар?
  По заданию статистического комитета Вейнберг пытался завести знакомства в воронежском селе Павловка с иудействующими русскими, якобы убеждая сектантов не бойкотировать предстоящую перепись. Цель, конечно, подразумевалась иная: в своих сказаниях субботники упоминали о Хазарии, посылали старейшин за книгами и советами к караимам, а караимы считались потомками хазар. К тому же археологи свидетельствовали: в окрестностях Павловки хазары когда-то жили.
  Но еретики его не приняли, решив, что Вейнберг - немец, "лютор", наотрез отказывались откровенничать. Единственное, что сумел из них вытащить - это легенду о хазарской соли. Соль для хазар значила все, даже служила деньгами. Позже Барченко попались в архиве Русского географического общества листки из путевого блокнота Вейнберга.
  Соль! Еврейским купцам горы выпаренной хазарами морской соли казались снегом. Они называли ее "шелег" - снег. Отсюда, вероятно и "шеляг".
  Александр попросил у проводницы солонку, вытащил из нее плотный белый ком и спросил Отах - ма зе? (что это?)
  - Мелах - уверенно ответила хазарская дива. Лаван кмо шелег! (Соль. Белая как снег)
  Предположения статистика Вейнберга ни подтвердить, ни опровергнуть не удалось: вскоре после поездки к иудействующим он перебрался в столицу, выступил с докладом в узком кругу ученых-этнографов, и, не получив их одобрения, свои исследования прекратил. Дальнейшая сфера деятельности Вейнберга, гласила скупая биографическая справка, не имела никакого отношения к хазарам. И тема эта перешла к Барченко.
  В 1920-е годы, еще до коллективизации, Александр стал свидетелем интересного спора в московском книжном магазине, где собирались мистические анархисты. Один немытый длинноволосый субъект, похожий на недобитого махновца, в рваной на плечах рубахе, крашеных галифе и штопаных сапогах, явно украденных, жарко доказывал своему собеседнику, тоже не слишком опрятному, со свалявшимися черными волосами, что опыт павловских крестьян - наилучшее воплощение анархии.
  В этом селении после бегства помещика люди самовольно захватили землю и организовали коммуну. Обычно дело, скажете вы, артели, коммуны и ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли) тогда насаждались декретами, и хитрые землепашцы просто вовремя подсуетились. Но называлась коммуна - "Еврейский крестьянин". И все входившие в нее сельчане считали себя евреями. Русскими евреями.
  Они принадлежали к преследуемой секте субботников, из которой выделилось движение "геров" (обращаемых в иудаизм), мечтавших воссоединиться с еврейским народом и жить в Палестине. На захват земли, ее дележ и вывешивание на крыше дворянской усадьбы черного флага с белым черепом субботников подбил дезертир-махновец, нервный и пьющий субъект. Потом он куда-то исчез. Почти 10 лет Павловка прожила сытно, сама решала, что ей сеять, согласуя свои хлопоты не с городским агрономом, а с Библией.
  Барченко довелось услышать о хазарах там, в рассказах самозваного "рабина", тихого русского крестьянина с загнанными глазами. Если русского человека терзать и мучить так, как терзало и мучило субботников сначала царское правительство с Синодом, а позднее советская власть, ничего удивительного нет, что в глазах Ивана Ильича Семенова появилась еврейская скорбь. Барченко увидел на ставнях вырезанные шестиконечные звезды. Такие же звезды были на многих предметах, от серег и колец и до веретен с сундуками. По улице бежали мальчишки в грубых самотканых рубашках: несмотря на НЭП, фабричная одежда в Павловке не продавалась. На левой стороне, у сердца, синими нитками была вышита шестиконечная звезда. Магендовид в русской деревне. Александр потер глаза. Ему это не мерещилось: избы, плетеная изгородь, подсолнухи и ребятишки с магендовидом, белокурые, босые, синеглазые.
  - А откуда у вас эта звезда? - спросил он тогда у "рабина" Семенова, она что-нибудь означает или просто хотите, чтобы все было "как у евреев"?
  - Мне дед говорил, что звезда Давидова, ответил "рабин"- это звезда хазарская. Хазары, приняв иудейскую веру, платили соляной налог двумя треугольными пластинками соли. А два треугольника, положенные друг на друга, как раз и есть шестиконечная звезда...
  
  
  В ту командировку, отправляясь на поиск принцессы из кургана, Барченко, пользуясь тем, что путь пролегал через Воронеж, завернул в Павловку. Но коммуны "Еврейский крестьянин" уже не существовало. Многие субботники не захотели идти в колхоз, умоляли оставить коммуну, ретивых сослали в Сибирь, как и при царе, только гораздо дальше. Не все оставшиеся пережили голодную зиму. Сельское кладбище, украшенное магендовидом, вместило немало новых могил.
  Интересно, а где "рабин" Семенов, русский пахарь-иудей?
  - Семенова ищите? - ответили Барченко в правлении колхоза, сгинул ваш сектант, просветили его старухи, все село, считай, хоронил, на ногах едва держался, но в саван заворачивал, молитвы читал и ямы рыл. Похоронил последнего, а после сам лег.
  Пограничники надежно охраняли дорогу к Палестине. Субботники из Павловки смогли выехать на Обетованную землю только спустя полвека.
  ... В Москве инициативу Барченко изучить "хазарский секрет бессмертия" приняли с прохладцей. Отношения внутри тесного круга оккультистов давно расстроились, каждый из них уже несколько лет предпочитал действовать самостоятельно, убеждая вышестоящих поддержать то или иное начинание.
  Барченко пытался забыться новыми изысканиями, в том числе и разгадкой тайны Отах, но коварная принцесса, понимая, что ее ждут рискованные опыты, может, даже смерть, предпочла уйти самой.
  К ней еще не успели привыкнуть, когда ранним утром в окно лаборатории влетел змееяд, держа в когтях извивающуюся живую змею, выкраденную им из террариума. Змееяд отлично разбирался в змеях, выбрав для своей госпожи самую ядовитую. Отах проснулась, увидела змееяда. Она знала, для чего эта змея, и заплакала. Единственным человеком добрым к ней человеком был Барченко.
  
  
  
  Ту ночь он провел в рабочем кабинете, примостившись на диванчике: зачитался, а когда спохватился, часы показывали два, домой не доедешь.
  Отах открыла дверь и подошла к спящему Александру. Он лежал, закрыв глаза. Нагнулась, поцеловала спящего в горячий лоб, зарыдала.
  - Хавиви, шептала она, орошая слезами его волосы, хавиви...
  Потом она вытащила из колье маленький сине-зеленый камень, похожий на бирюзу, и положила его на живот Барченко. Отах тихо вышла, прикрыв дверь, а затем взяла змею из когтей змееяда.
  Змея зашипела, изогнулась дугой и сильно укусила ее, выплеснув весь яд, который у нее был. Отах упала на пол и закрыла глаза.
  Проснувшись, Барченко нашел хазарскую принцессу мертвой.
  Осоед и змееяд сидели, вцепившись острыми когтями в подоконник, и верещали противными бабьими голосами. Никто не думал, что птицы умеют так верещать. Когда Александр стал поднимать Отах, надеясь, что она просто упала в обморок, осоед внезапно замахал крыльями, сел хазарке на грудь и долго топтался, напевая непонятную песню.
  - Это он с ней прощается, заметил Кондиайнен, не мешай.
  Песнь осоеда была протяжной, скрипучей, она напоминала скрежет множества погремушек гремучих змей, звуки дверных петель, щелканье клювов, стоны и смех. Затем настал черед змееяда. Тот лениво потоптался на теле хозяйки, вскрикнул голосом пойманного козодоя, обмяк и свалился. Перья змееяда полетели по всей лаборатории, образуя миниатюрный вихрь, потом он осветился огнем и, потухая, превратился в груду чистейших белых костей, усыпанных пестрыми перьями. Тоже самое вышло и с осоедом. Барченко запихнул их останки в серебряный сосуд с узким горлом.
  - Я положу их рядом с Отах, сказал он, утирая слезы, чтобы потом она спокойно восстановила своих ласковых птичек.
  На всякий случай Отах похоронили без гроба, просто положив в каменный склеп.
  
  15. Костромские терафимы.
  - А теперь займемся терафимами - сказал Барченко один высокопоставленный товарищ. Понадобятся хорошо высушенные головы без мозгов, а так же фигурные пластинки благородных металлов с выгравированными на них пентаграммами и заклинаниями.
  - Такая - подойдет? - он раскрыл шкаф, за стеклянными дверцами которого хранились десятки мумифицированных голов с остатками волос и даже с серьгами в ушах.
  - Желателен рыжий мужчина. В древневавилонском культе идола Вилу, если мне не изменяет память, применялась рыжая мумифицированная голова.
  Мавзолей Ленина для краткости называли "Комплекс ВИЛ", и Барченко сильно сомневался, что это могло быть банальным совпадением...
  - Вот, полюбуйтесь - Александр Васильевич не без страха вытащил отлично сохранившуюся голову некогда известного, но казненного "оппортуниста".
  Рыжий как черт, да еще конопатый. Мозги хранятся отдельно, в банке.
  Товарищ взял мумию на руки, словно взвешивая, посмотрел, оценил качество работы, подергал волосы.
  - Прошу вас, строго произнес он, в ближайший месяц хорошенько проработайте вопрос о терафимах, как их изготовить и все такое прочее, а потом попробуйте сделать что-нибудь с этой головой. Нам она дьявольски необходима.
  - Конечно, улыбнулся Барченко, я проработаю.
  - Разумеется, это секрет - напомнил бдительный.
  Оставшись один, Барченко взгрустнул. В свое время он немало перечитал книг о черной магии, в том числе и о терафимах, известных еще вавилонским жрецам, но все это не могло не внушать отвращение. Все-таки, когда гимназист читает со скуки летним вечером пособие по прикладной демонологии, это еще не страшно, но проводить сатанинские ритуалы - коленки задрожали. Да и уверен он был, что служит по другому ведомству.
  Скажешь, что колдовство не входит в мои служебные обязанности, откажешься, так расстреляют, понимал он. Но согласишься - беду приведешь, дело ведь нечистое, дьявольское...
  Единственная надежда - начальство может передумать. Но оно не передумало. Терафимы, насколько в этом разбирались сотрудники оккультного отдела, аккумулировали в себе потоки отрицательной энергии, идущей из загробного мира. Люди, не совсем мертвые, но и не живые, а находящиеся где-то посредине. Чем дольше хранился терафим, тем больше черных сгустков накапливалось в них, тем сильнее они излучали концентрированное зло. Применение терафимов в быту ограничивала не только трудоемкость их изготовления, но и отложенный эффект: они серьезно вредили спустя несколько десятилетий.
  Барченко допускал, что древние вавилоняне были не такие примитивные, какими их изображали в учебниках истории. Они, может, не осознавая источников этого излучения, умело применяли высушенные головы для расправ с врагами. Хранили же похожие головы индейцы доколумбовой Америки, аборигены Полинезии, другие маленькие, объявленные "отсталыми", народы, уже не помня, для чего, но хранили. С веками понимание этих технологий ушло, превратившись в банальный ритуал. Мистики прошлого по инерции приписали их халдеям, а от халдеев передали евреям, сделав предлогом для кровавого навета.
  Мысли уводили его в неведомые дали. Затем, размышлял он, голову покойника заменили ритуальной куклой с непропорционально большой головой. На русском Севере, например, был обычай хоронить
  соломенную куклу, изображающую веселую женщину, с накладными грудями, в пестром сарафане и с ярко размалеванными свекольными или клюквенным соком щеками. Звали ее Кострома. Перед обрядом бабы сочиняли и рассказывали друг другу срамные истории из жизни этой беспутной Костромы, позорили Кострому частушками.
  
  Фольклористы записали, что погребение Костромы, состоящей нередко из одной огромной головы с толстыми косами, надетой на шест (туловище делали не всегда, ноги - еще реже, обряд должен свершаться скрытно, а попробуй, сшей незаметно настоящую куклу), имитировало архаичный праздник, но тексты заупокойных песен менялись, теряя изначальный смысл.
  Барченко застал уже подделку, игру в язычников, все участники которой исправно ходят в церковь. Однако гипертрофированная голова Костромы, с косами, уложенными на манер коровьих рогов (Иштар!), или по-украински, солярным круго-змеем, навела его на хлипкие мосты с Вавилоном.
  Конечно, Кострома мало тянула на отечественного терафима. Головы всегда служили орудием мести, они вызывали болезни и раннюю смерть. Русская игра в похороны головастой куклы противопоставлялась черному колдовству. Оберегала от неурожаев и бесплодия. Посвящалась жизни, а не смерти. Но сходство, сходство!
  Барченко недоумевал. Раздавленный и запуганный, он нехотя изготовил золотые фигурные пластинки с печатями, заклинаниями и знаками, вживил их под кожу головы мумии и под язык. Приборы показали медленный, но стабильный рост электромагнитного излучения. Фантастика! Голова, кажется, жила без туловища. Ее нельзя назвать мертвой материей, но и живой тоже. В ней что-то происходило нехорошее. Об этом Барченко доложил напрямую. Ему сказали - опыты прекратить, описания сжечь, голову положить в стеклянный ящик и передать под расписку вышестоящим.
  Почему в стеклянный, проницаемый ящик, а не в сейф листового железа, Александр Васильевич сразу догадался. Мумия должна была вредить живым.
  Но места, где теперь покоилась голова, ему не показали.
  Лишь спустя чуть ли не век, в эпоху, тоже не чуждую мистики, киргизские рабочие, лицом очень похожие на Ленина, ковырнули экскаватором престижную землю у Кремля, готовя этот исторический уголок Москвы к реставрации.
  С землей зубастый ковш вытащил несколько черепов, обтянутых тонкой, ссохшейся кожей, с прозрачными камнями, вставленными в пустые глазницы, и с золотыми пластинами во рту. Приехала милиция, столпились
  ... Барченко вскоре горько раскаялся.
  - Прости меня, Господи, плакал он перед старой черной иконкой, я не ведал, что творил. Мне обещали помочь с исследованиями, дать базу, ассистентов, доступ к книгам из спецхрана, в случае отказа угрожали расстрелять. Я не мог отказаться! Я ничего не понимал тогда! Любой шаг в этой стране нельзя сделать без государства! Оно взяло на себя Твои функции, Господи! Оно карает и милует, дает надежду и ее отнимает. Согласился вынужденно, по недомыслию, наивности, думал, будто власть заинтересована в развитии паранауки для блага народа. Как же я был глуп! Зачем, зачем, зачем?!!!
  Одинокую отчаянную мольбу его не слышал никто, кроме Того, Кто слушает все молитвы, от кого бы они ни исходили.
  - Фауст я, Фауст! Барченко страдал. Он становился в ливень под дерево, надеясь, что демонические силы притянут молнию и его убьет током. Топал ночами по неосвещенному полотну железной дороги. Брал на руки ядовитых змей. И - ничего. Не срок еще. Рано. Он клялся порвать со службой, перейти на медицинскую или литературную стезю, лечить больных, писать научно-популярные очерки для детей, подавал прошения, советовался с женой.
  Но все прошения возвращались без ответа. Их даже не отправляли, потому что права разорвать договор у Барченко не было.
  Он понял, что влип, что выхода нет, что вместо паранауки ему предложили стать пешкой в игре больших и злых магов. Таких, о которых маленькому мальчику читает мама на ночь. Тогда злые маги Сашу не пугали. Кто мог представить его - их слугой? На побегушках у мелких демонов, временно принявших отвратительный человеческий облик?
  
  
  Правда, имелся один выход. Сопротивляться надо сначала в виде тайного ордена, адепты которого займут руководящие должности по всей территории Советского Союза, а затем можно попытаться устроить "в месте силы с помощью людей силы" череду сакральных ритуалов, направленных на устранение ненавистного режима. Конечно, это шарлатанство. Но, если посудить, коммунистическая идеология сама по себе недалеко ушла от шарлатанства, используя почти то же, что и сельские колдуны - заклинания, амулеты, проклятья, а чем еще, кроме клина, можно вышибить клин? Поэтому идея совместного антисоветского ритуала - при всей ее абсурдности - постепенно начала казаться растерянным людям привлекательной.
  И не только тем, кто вошел вместе с Барченко в "Единое Трудовое Братство". Схожие планы строили одновременно несколько оккультных организаций Советского Союза.
  - Пусть все летит в тартарары, лишь бы не видеть это большевистское безумие - сказал однажды Таамил Кондиайнен, когда ему не удалось отоварить промтоварные талоны.
  Это только казалось, что секретный специалист Барченко хорошо жил.
  Финансирование особого отдела шло, прежде всего, на оборудование (чего стоил только детектор лжи!) и на командировочные, оклад же остался весьма скромным. Семья Барченко больше не голодала, но купить одежду становилось все труднее. Частные магазины закрывались, толкучки и барахолки исчезали, даже на Сухаревке, знаменитом блошином рынке у Сухаревской башни, продавалось настолько ветхое белье, что и после кипячения его не хотелось носить. Те, у кого остались золотые царские червонцы, могли покупать в магазинах Торгсина (торговля с иностранцами).
  Но у семьи Барченко не сохранилось ничего. Имущество покойного отца реквизировали, дом конфисковали, переделав в густонаселенную коммуналку. Обиженный, что любимый сын отказался от юридического поприща, суровый Василий Ксенофонтович лишил Александра наследства, поэтому даже без революций Барченко остался бы на бобах.
  Если бы Барченко почаще снисходил до разговоров домохозяек, ждущих дефицитной мануфактуры, он бы узнал радостные сплетни. В очередях, которые удлинялись по мере свертывания НЭПа, утешали себя болтовней о том, что некие белые офицеры в Европе на деньги западных разведок готовят свержение большевиков. Верить в эти слухи хотелось всем. Ведь тогда сразу же появится и кофе, и французские булки, и батист, и шляпки, и много чего еще, напрочь забытого советскими гражданами. Барченко тоже в это верил, хотя у него были несколько другие соображения.
  В том, что советская власть - от дьявола, он окончательно убедился, когда встретил в коридорах ОГПУ Фиолину Аспидовскую. Она служила там, выбивая показания, злая фурия революции, затянутая в черную кожу, любительница кокаина. Барченко, к счастью, пани не заметила - он наблюдал ее шествие через мутное стекло, но впечатление оказалось до того ужасающим, что Александр несколько дней не ел от страха.
  Именно тогда, с отчаяния, ему пришла в голову мысль о заговоре мистиков против советской власти. Но никакой заговор не состоялся бы без русского юродивого Михаила Круглова, с которым Барченко познакомился в Костроме. Собирать "людей силы" нужно в "месте силы", и этот город идеально для того подходил. Основанный в языческой древности на кургане исчезнувшего народа "кострома", он сыграл свою роль в дни Смуты. Романовская Русь появилась стараниями костромского крестьянина Сусанина, а в Ипатьевский монастырь близ города вели ворота, верх которых украшал набивший оскомину знак Всевидящего Ока - синий треугольник посредине белого облака с расходящимися лучами. Затем курносый рыцарь, император Павел I, успел до удушения шарфом подарить Костроме новый герб - мальтийский крест и полумесяц. После смерти императора герб сменили на прежний, екатерининский, а рыцарский подарок остался лишь на блюде в местном музее.
  
  - Странно, очень странно, думал Барченко, разглядывая экспозицию краеведческого музея, русская Кострома и мальтийский орден, да еще и с полумесяцем! Эклектика! Мальтийский знак - потому что Павел сам был гроссмейстером этого ордена, полумесяц - признание заслуг персидских и турецких купцов. И все же есть в этом что-то непонятное...
  Ноги занесли Александра в церковь Воскресения на Дебре, старинный храм переживал не лучшие времена - очередную "пятилетку безбожия". Там его ожидала еще большая эклектика: вытесанные на белом камне фигуры птиц и зверей. Любуясь ими, Барченко увидел пеликана!
  - Господи, почему пеликан? Откуда они в Костроме?! Их здесь отродясь не было!!!! Конечно, русские знали о пеликанах из переводных "Бестиариев", называли его "птица-неясыть", якобы раздирающим свою грудь, чтобы накормить птенцов. Но пеликаны служили символом тайных обществ, навевая не самые приятные воспоминания - опять о Фиолине Аспидовской и черной мессе в царскосельской "Шапели".
  Теперь все очевидно. Где еще, кроме Костромы, возможно собрать разноплеменную компанию посвященных? Кострома при Советах - вовсе не богатый край, а одна большая ссылка, куда попадали "бывшие", священники, отказавшиеся славить советскую власть и просто неблагонадежные.
  - Поверить, будто совершенно случайно к 1927 году в Кострому оказались сосланными раввин Шнеерсон, русские сектанты-голбешники и шейх мусульманского ордена Саадия, я не могу. Ладно, шейху могли назначить место ссылки с издевкой - сошлем, дескать, куда похолоднее, чай, Кострома не Крым, не Кавказ и не Средняя Азия. Но почему Шнеерсон, почему голбешники, предпочитавшие Пермь и Алтай?
  Александр Барченко приехал в Кострому с командировочным удостоверением, однако никакой командировки не было, необходимые бумаги на всякий случай выдали по блату, чтобы спокойно поселиться в гостинице.
  Он уже не раз так поступал: например, ездил вместе с Кондиайненом в Винницу к сумасшедшему профессору, изобретателю "машины погоды", для чего все справки Барченко состряпали ловкие мальчики Бокия. Изготовление фальшивых документов и денег - тоже направление работы спецотдела ОГПУ. От настоящих их отличить не сумел бы даже эксперт, да и кому охота сомневаться в подлинности?
  Роковое знакомство Барченко с юродивым Кругловым произошло неожиданно. Пройдя по "сковородке" (центральная площадь Костромы получилась в форме сковороды), Александр остановился у красивого дома в неоготическом стиле, напоминавшего о строениях Шехтеля в Москве. Изящные фонари потушены, маленькие окна скрывали неприглядный быт какого-нибудь унылого комитета, дубовая дверь казалась отбитой тяжелыми красноармейскими сапогами. Один взгляд на этот дом навеял гостю мысль, что веселое время беспечных исканий давно минуло, никакой неоготики и никаких Шехтелей больше не будет, да и вообще, если подумать, молодость ушла, а знаний не прибавилось.
  - Эх, время, время, хотел вздохнуть он, и едва не стукнулся лбом о нечесаного мужика с горящими глазами.
  Юродивый Михаил Круглов внешне совпал бы с фотографической карточкой конокрада Григория Распутина, только ростом казался меньше, бородкой пожиже. В руке помешанный держал выточенные из дерева плоские фигуры, схожие с модной в 1910-е годы детской английской головоломкой. Из разрезанных дощечек собирали либо пароход с трубой, либо собачку с высоко поднятыми ушами. Бормоча невнятные духоборские псалмы, Круглов сложил перед носом Барченко - нет, не пароход и не собаку - а знак универсальной схемы "дюнхор". Ту самую изящную пиктограмму, что чертил носком сапога на снегу Шандаровский и что вышивают на платьях, ковриках и рукавицах женщины Азии.
  
  Александр онемел. Неужели силы, охраняющие секреты Единой Традиции, сжалились над ним и приоткрыли заветную дверцу?!
  Он открыл рот, но тут Михаил Круглов сорвался и побежал. В начале улицы показались фигурки в белых халатах - врачи костромской лечебницы душевнобольных, где с небольшими перерывами содержался неопасный пациент Круглов. В больнице его все знали и любили. Вопреки диагнозу "шизофрения, сопровождающаяся бредом и галлюцинациями мистико-религиозного характера", он оставался вменяемым, насколько это возможно умному человеку на 10-м году советской власти.
  Круглов, родившись в набожной мещанской семье, часто ездил с бабушкой по старообрядческим скитам северных губерний. Годам к 12 мальчик неплохо разбирался в староверческих толках и согласиях, намереваясь пройти послушание на берегу Белого моря, но тут грянула революция, скиты начали разгонять. Мама от греха подальше уговорила Мишу отложить поездку "пока не успокоится", но летели месяцы, и ничего не успокаивалось.
  Напротив, набожного отрока, смущавшего односельчан предсказаниями глада, мора и засухи, раскрашивавшего какие-то дощечки, певшего гимны на непонятных языках, настойчиво пригласили побеседовать в уездное ЧК.
  Миша выкрутился, изобразив припадок, уверяя, будто все антисоветские заявления нашептывают ему неведомые голоса, крутят, мутят, а потом отпустят.
  Пришлось лечь в дом умалишенных. Настоящих сумасшедших там нашлось немного, Круглов сумел найти с ними общий язык, и его не трогали. Симулянт подрабатывал изготовлением деревянных игрушек и сувениров, преобразовав детскую тягу к рисованию на новый, вполне нэпманский, лад. Если Круглову хотелось уйти, он тихо, ничего не сказав врачам, покидал палату, шлялся по хлыстовским кораблям, бродил в лесах, а незадолго до того очутился в секте голбешников. Голбешники из пестрого моря русского сектантства самые неизвестные.
  
  Слово "голбец" восходит к старообрядцам: так они называли надгробный памятник в виде избушки. Кое-где "голбец" - загородка или чулан между печью и полатями, укрывище, где можно тихо молиться по-раскольничьи, не навлекая подозрений. Но старообрядцами голбешники не были, старательно отмежевавшись от них. Еретики селились в глухих углах, отдельно ото всех, и вели скрытную жизнь. Им приписывали свальные оргии - обязательно в полнолуние, в темных лесных чащах, где голбешники, надышавшись дыма брошенных в костер колдовских трав, предавались разврату до рассвета. Чтобы отсечь нежелательных свидетелей, сектанты выставляли охрану из крепких вооруженных мужиков, а детей, что могут проснуться ночью и встревожиться отсутствием родителей, вечером перед оргией опаивали сонным чаем. Так же поступали с немощными, старыми родственниками.
  Барченко не удивился, когда этими пикантными подробностями с ним поделилась сотрудница музея, ходившая к сектантам в этнографическую экспедицию, и записавшая целую тетрадь сказаний. Не одни голбешники буйствовали. Но то, что голбешники ходили в Шамбалу, и, если верить рассказам, все-таки дошли, поразило его.
  Во все края ведут проторенные дороги, есть карты, свидетельства путешественников, дневники экспедиций, память проводников. Попасть же в Шамбалу непросто. Хотя бы потому, что ее нет на карте мира, а все паломники, словно сговорившись, упоминают самые разные географические координаты, словно не к одной Шамбале они шли, а к разным странам.
  - Где Шамбала? Где-то в Тибете. А где именно, не знает никто. Дорогу в Страну Просветленных ты должен найти сам - говорили Барченко в питерском дацане. А как это - самому искать Шамбалу, ламы не объясняли. Если каждый будет туда ходить, зачем тогда Шамбала?!
  Потеряв из виду юродивого странника Круглова, Александр отправился в деревянную синагогу к раввину Шнеерсону, которого уже уведомил о своем приезде. Костромская синагога оказалась похожей на хороший мещанский домик, резная, с крылечком, вся такая русская...
  Шнеерсону идея антисоветского ритуала, да еще коллективного, не понравилась.
  - То же самое, что легенда о проклятии Троцкого группой раввинов, иронично осадил он Барченко, затея рискованная, нереализуемая в принципе. Советская власть исчезнет, когда придет ее срок, не раньше. Сидите и ждите.
  - Но я не могу сидеть и ждать! - возразил Александр, спокойно смотреть на то, как умирают миллионы людей! Смиряются те, кому нечего противопоставить и кому нечем бороться! А я знаю, что надо делать!
  - Раз знаете, делайте - холодно ответил Шнеерсон, только ничего из этого не выйдет.
  Тем же вечером Барченко арестовали, продержали ночь в ДОПРе, а наутро отпустили, ничего не объясняя. Впрочем, и так все стало ясно: разборки внутри спецотдела ОГПУ, Александра предупреждали, чтобы он уехал из Москвы куда-нибудь подальше на несколько лет, в далекую экспедицию.
  Таамил Кондиайнен уже готовил отступление - в конце 1926 года он переехал в крымский поселок Азиз под Бахчисараем, приобретя там маленький татарский домик. Он звал Барченко к себе, звал настойчиво, предупреждая о новом аресте, но Александр медлил. Спешно уехав из Костромы, он хотел встретиться с Михаилом Кругловым, выяснить у него все, что тому известно о голбешниках и их хождении в Шамбалу.
  И Круглов, никогда не видевший больших городов, человек лесной, не дикий, но диковатый, пришел в Москву к Барченко пешком, да еще находясь в розыске как душевнобольной, бежавший с принудительного лечения!
  Одним слякотным февральским утром на коммунальной кухне оказался мужик в заячьем полушубке и шапке-треухе из меха неизвестного животного (возможно, собаки). Полушубок застегивался не на пуговицы, а на какие-то шишки, продетые в вязаные петли.
  
  
  Юродивый разделся, налил себе на глазах у оторопевшего Александра кипяток из чайника в стакан с подстаканником, выдул и начал петь староверческую песню. Ту самую, про семь ключей от Беловодья, которую он слышал еще в Ельце маленьким мальчиком от случайно проходивших тихими уездными улицами странников.
  - Первый ключ, пел Круглов, сокрыт в морской пучине, второй почему-то увяз в песках, третий валялся в каменной гряде на краю высокой горы, четвертый лежал в кованом сундуке, пятый...
  Про пятый ключ Барченко не помнил. Кажется, его проглотила гигантская рыба, живущая на дне озера.
  Круглов пел протяжно, заунывно (русские сектанты, заметил один придира, не умеют выводить духовные псалмы, все получается у них наподобие волчьего воя, мрачно и тоскливо), до содроганий сердца, но, когда он дошел до пятого ключа, Александр вздрогнул. Но костромской мещанин не успокаивался. Дойдя до седьмого ключа, Михаил замолк. Он начал рисовать углем на полу затейливые пиктограммы, поясняя учение "дюнхор" так, как не догадался бы и профессор римского права Кривцов.
  По Круглову, мир устроен очень просто. Первые люди упали с неба, вовсе не собираясь жить на Земле, ведь там, откуда они упали, все было по-другому. Сначала они жили в одном маленьком саду, у реки, где было всегда тепло, сыро, росло много цветов и деревьев, сновало разное зверье. Затем они - мужчина и женщина, являющиеся одним целым (алхимического слова "андрогин" Круглов не знал), вынуждены были оставить свой сад. Их дети родились уже вне сада, и они не могли в него вернуться, ибо не помнили дороги. Сад зарос, звери одичали, больше никто туда не приходил.
  Дальше костромской юродивый пересказал Барченко свою трактовку мировой истории, согласно ей на Земле сменялись 5 царств ("цивилизаций" - сказал бы человек образованный), некоторые из них ушли под воду, словно неведомый Китеж-град.
  - Да это же народное изложение учения Сент-Ив д"Альвейдра! - воскликнул Барченко, едва не опрокинув примус. Совершенно забыв, что Круглову поставлен диагноз "шизофрения", он слышал безумца с упоением. В глазах голбешника горел знакомый распутинский огонь.
  На четвертый день Михаила Круглова забрал дворник и оштрафовал "ответственного квартиросъемщика" Барченко А. В. за допущение к себе посторонних без прописки. Провидца вернули в Костромскую лечебницу.
  Александр заплатил штраф и в начале весны поехал в Крым. Купаться в море было еще рановато, однако он спешил не к морю.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  16. Кладбище Кырк-Азизлер и врата времени.
  Давным-давно на месте поселка Азиз, что в Крыму, под Бахчисараем, располагался древний город Эске-юрт. Утратив свое значение, он оставался родовой усыпальницей правителей. Здесь хоронили ханов династии Гиреев, соорудили мавзолеи, возвели несколько величественных мечетей, служивших еще и обителью дервишей. В другой стороне от Бахчисарая было еще одно старинное кладбище, названное Кырк-Азизлер. Безлунными ночами на высоких узких плитах белого камня редкие прохожие видели голубоватые огоньки. Звездочету Тамилу Кондиайнену понравился местный воздух, и он решил остаться в поселке Азиз навсегда, переманив из душной столицы своего учителя Барченко.
  - Приезжайте, телеграфировал он с бахчисарайской почты, а то не застанете
  вертящихся дервишей. Орден Саадия тоже вот-вот распустят!
  Кружащихся дервишей уже разогнали, отправив "перевоспитываться трудом" в ближайшие каменоломни. Дервиши перевоспитываться не желали, и в один чудесный день дружно испарились, побросав ломы. Куда они подевались, никто не знал. Старики уверяли, будто дервиши предпочли уйти в прошлое сквозь врата времени (так они называли неудобный, узкий лаз в одной из пещер). История наделала немало шуму, особенно суетился комсомолец Петров, корреспондент местной газеты. В исчезновении дервишей он увидел диверсию, но ничего вразумительного сказать не мог. Верить во врата времени атеисту воспрещалась, все прочие версии казались неубедительными.
  Старики-татары рассказали Тамилу Кондиайнену, якобы в пещерах Азиза, приспособленных под каменоломни, иногда происходят загадочные случаи. То мальчишки, отправившиеся ловить летучих мышей, увидят вырывающийся из провала яркий свет, то случайный бродяга наткнется на неизвестный узкий лаз, и погибнет, пытаясь влезть. Молодой ученый Кодиайнен исследовал предвестники землетрясений, проводя измерения почвы, воды и воздуха.
  Эти непонятные происшествия тоже относились к его теме, потому что суеверные деды, не учившиеся в светской школе, связывали землетрясения с шевелением большого дракона, спрятанного под землей. А дракон этот, раненый, но не убитый азизом (праведником) Малик-Аштером, погружен в глубокую дрёму, иногда все-таки просыпается.
  Малик-Аштер для финского ученого, конечно, был персонажем мифологическим, интерпретацией греческой легенды о подвиге Геракла, задушившего противную Лернейскую гидру. Однако к старикам приходилось изредка прислушиваться, за татарскими небылицами могут оказаться реальные факты и меткие наблюдения. Не верили ведь в гигантского змея из окрестностей Кара-Дага, смеялись над сказками, а когда этот змеище с песьей башкой выплыл, бежали и орали все. И кто в змея верил, и кто смеялся... Кто смеялся, кстати, бежали быстрее.
  Кондиайнен проверял, изучал, записывал. Если б не вечно путающийся под ногами Петров, Таамил счел Крым настоящим раем. Однако въедливый, напичканный идеологией да еще связанный с "органами" юноша мешал ему развернуться. Мало того, что Петров приставал с вопросами, пытаясь выяснить, чем же он на самом деле занимается, и ссылок на секретность не принимал. Он старался привлечь к общественной работе, искренне удивляясь, почему ответственный товарищ отказывается. То в народный суд позовет дело муллы, обвиненного в мошенничестве разбирать, а всем ясно, для чего эти показательные процессы устраиваются, то лекции по астрономии прочесть попросит для сотрудников газеты. Тихонечко, вроде б невзначай, заведет разговор об астрологии, не составляет ли Таамил Кондиайнен звездные карты по дате рождения? Ассистент намек понял, уклончиво объяснил, что отрицать астрологию сейчас модно, но без нее не было бы астрономии.
  - Может, вы еще и алхимик?! - ехидно спросил комкор Петров.
  
  
  Наконец Барченко отправил ответную телеграмму и Кондиайнен пошел встречать его на станцию, с ходу рассказывая все, что произошло за полгода, не забыв упомянуть и пропавших дервишей.
  - Весело же вы тут зимовали без меня! - удивился Барченко, уже успели врага нажить!
  - Без врагов скучно.
  - Неужели не понимаешь, Тамка, что наступают времена большой крови, и услужливые мальчишки вроде этого Петрова могут стереть нас в костную муку?! Зачем ты его дразнишь, астрологию с алхимией оправдываешь? Кивать надобно, кивать, и повторять как мантру, четко, ясно: да здравствует диалектический материализм, ныне, и присно вовеки веков! Только "аминь" в конце не надо.
  Кондиайнен изумленно смотрел на своего гуру, пытаясь понять, говорит он серьезно или шутит.
  - Ну, хватит, угощай меня засахаренными дынями - вдруг улыбнулся Барченко новой, болезненной улыбкой. В нем проступало нечто беспомощное. Маги тоже теряют квалификацию...
  Разговор в домике, полном татарских древностей - ковров, узкогорлых сосудов, чеканных блюд и подушек - затянулся до вечера.
  В Крыму Юарченко ждало одно необычное знакомство - с Али, последним дервишем ордена Саадия. До того Барченко навещал сосланного в Кострому шейха Саади, и тот просил его проведать своих учеников, если они остались.
  Для Али узнать, что его учитель оказался на далеком Севере, получить его письма - было все равно что найти спустя десятилетия единственного живого родственника. Дервиш считал шейха расстрелянным, и долго не верил, что его только сослали. Хотя... Человек, посвятивший себя служению Возлюбленному , и без ссылки несвободен. Что ему приговор, что ему ссылка?
  
  От всех наставников, учителей и конфидентов Барченко дервиш Али отличался тем, что он был молод, едва ли не вдвое моложе того, кого собирался просвещать. Впрочем, Александр ничуть не смутился: масоны должны учиться всему и всегда. Ученичество - главная заповедь. И седеющий лидер Единого Трудового Братства мог склониться перед не очень образованным крымским татарином. О чем они разговаривали, доподлинно неизвестно, да и не важно, учил ли Али плясать Барченко на одной ножке, выкрикивая Одно Имя 99 раз...
  Увы, передача знаний оборвалась на самом неожиданном месте. В бахчисарайском доме Кондиайнена вечерами собирались странные люди. Обыватели назвали бы их сумасшедшими, но для Таамила и Александра только безумцы были своими.
  - Помешанные - святы, все прочие больны - цитировал Барченко забытое декадентское стихотворение.
  Тем вечером Али долго и исступленно прыгал, отрываясь от пола на несколько сантиметров. Еще немного, и прыжки перейдут в левитацию. Опыты прервала советская милиция. Дервиша арестовали, заодно переписав паспортные данные всех присутствующих.
  - Больше не собирайтесь без разрешения - сказал молоденький милиционер.
  Это повергло друзей в уныние. Неудивительно, что им захотелось эмигрировать - раньше, при всех сложностях и трудностях, такое не приходило в голову. Наоборот, было любопытно посмотреть, что же произойдет дальше. Теперь же все решал страх за свои жизни.
  В том, что вскоре Барченко и Кондиайнена посадят, уже никто не сомневался.
  - Здесь мы не спасемся, уверял Александр, надо уходить. У Бокия есть черная книга, нет, не Брюсова колдовская, а папка с компроматом. И в любой момент ему ничего не стоит ее вытащить.
  - Вы хотите плыть на лодке в Турцию? - испуганно спросил Таамил. - Это невозможно. Потонем.
  - Лучше потонуть в морских волнах, чем быть расстрелянным по доносу мальчишки!
  - Умереть сейчас ничего не стоит, раз - и готово! Да и к тебе, Тамка, Петров подбирается, берегись! За меня не беспокоишься, себя пожалей!
  - Есть еще вариант, неуверенно добавил Кондиайнен, врата времени.
  - Какие врата? Из моего романа? Кажется, я что-то про них написал....
  - Обычные. В пещерах около Азиза действует пространственно-временная аномалия, свойства которой были известны еще в готские и скифские времена. Если человека преследовали, он спускался в пещеру, и, зная, где открываются врата времени, уходил. Шли годы, несчастного объявляли умершим, а он странствовал где-то в прошлом или в будущем.
  - И твои приборы это зафиксировали?
  - Я сначала не догадался, отчего стрелки часов крутятся как ненормальные, или стоят на месте, а потом увидел сбои и все понял. В пещерах искажено течение времени. Одно плохо: сейчас врата закрыло подземное озеро, чистое, родниковое, прозрачное. Нам придется нырять.
  - И я попаду в другое время мокрым?
  - Ничего, высушитесь. Гораздо приятнее быть мокрым, нежели мертвым.
  Азиз насквозь пронизывала смерть. Поселок являлся сплошным кладбищем ханов Гиреев и их многочисленных жен. Ступая по колючкам, всегда натыкались на высушенные кости, звериные, птичьи, человеческие. Даже малый минарет у одного из мавзолеев, игрушечный, с пристроенной лестницей в 11 ступеней, напоминал помост плахи. Изречения из Корана, вырезанные на его стенах, тоже говорили о смерти. Аллах, дай ему там сад лучше того сада, что у него был, и жен лучше тех, что на земле, и дом, убранство которого не сравнится с земным.
  
  
  
  Побег они готовили тщательно. Работать приходилось ночью, с фонарем, потому что днем по окрестностям шатался въедливый газетчик Петров, надеясь подловить приезжих на вредительстве. Сначала пытались спустить воду из озера велосипедным насосом, но безуспешно. Пришлось ждать осени - после засушливого лета уровень воды в подземных пещерах резко падал.
  Кондиайнен подталкивал Барченко бежать как можно скорее, потому что по его геофизическим выкладкам осенью 1927 года в Крыму должно произойти сильное землетрясение.
  - Врата времени, нагнетал он, открыты не всегда. Почти все сведения о безвестно пропавших в пещерах Азиза приходятся на периоды покоя, когда землетрясений не было много лет. А после землетрясения они закроются! Другого такого удобного случая больше не будет! Собирайся!
  .... Звезды той сентябрьской ночью светили особенно ярко. Александр Барченко намеревался покинуть надоевший ему трехмерный мир и переместиться туда, где, словно на целлулоидную киноленту, записано прошлое. Там нет советской власти. Там он будет свободен. Автор романа "Четвертое измерение" даже не подозревал, что эти самые врата, которые он обязан знать вдоль и поперек, нахально защелкнутся перед самым носом незадачливого фантаста.
  Все было готово. Александр нетерпеливо насвистывал арию самозванца Отрепьева из оперы "Борис Годунов": замыслил я побег... Гришка Отрепьев, правда, знал, куда побежит, его манили шелковистые щёчки дочки самборского старосты, а он не знал, что его ждет за вратами. И никаких щёчек никто ему не обещал. Может, обыкновенное небытие? Растворение, исчезновение, физическая смерть?
  Наверное, единственный раз за всю жизнь Барченко проявил самую неожиданную свою черту - малороссийскую самонадеянность.
  - А нехай буде що буде! - и нырнул вниз глубокого темного озера.
  Со дна манил свет, и он плыл на этот свет, не понимая, что никакие врата времени уже не откроются...
  - Я не поверил своим глазам, когда передо мной внезапно открылась голая, гладкая каменная стена. Никакого хода не оказалось. Я уперся руками в холодную стену, бил ее, кричал, плакал. Все бесполезно. Врата времени не существовали - позже запишет он.
  Со свода пещеры полетели камни, дно зашаталось, вода буквально вскипела. Началось знаменитое крымское землетрясение 1927 года. Еле живые, Барченко и Кондиайнен выбрались из завалов, потирая ушибы, и уныло поплелись домой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 17. Звезда их не знает заката.
  Девиз рода Унгерн-Штернберг.
  - Завтра нам встречать немецкую делегацию - предупредили Александра Барченко, когда он временно вернулся в Москву.
  - Какую еще немецкую делегацию? - удивился он, мы же секретный объект!
  - Для кого секретная, а с союзниками поделиться надо. Будут двое немецких социалистов. Хорошо, они говорят по-русски. Прибалтийские немцы.
  Барченко сразу подумал, что среди них обязательно будет Фридрих фон Вительгаузен. И не ошибся.
  - О! Здорово! Кого я вижу! - с легким акцентом закричал Фридрих, обнимая располневшего Александра Васильевича.
  - Он мой сокурсник по Дерптскому университету, объяснил Барченко, вместе на лекции по римскому праву сидели. А ты, Фридрих, совсем не изменился!
  - Ну, показывай свои достижения! Мы в Германии много об этом слышали, но, как говорят в России, лучше один раз увидеть...
  И они пошли по коридорам спецотдела. Александр увидел на лацкане пиджака Фридриха индийский знак круговорота. Свастика. А еще бывает сувастика, в обратную сторону. Почему именно он?
  - Тут у нас шестирукие гориллы, точнее, помесь человека с гориллой, рассказывал Барченко немцам, работоспособность у них обезьянья, а ум и характер - человеческий.
  - Что значит - человеческий? - спросил коллега Фридриха, историк-антрополог Михаэль Ранц.
  - Работать отказываются. Лентяи! С такими ручищами горы свернуть могут, но не хотят. Работаем теперь над мотивацией - вздохнул Барченко.
  Обезьянолюди начали клацать челюстями и рычать.
  - Ласки просят - пояснил он, просуньте руку, погладьте, они добрые.
  Фридрих фон Вительгаузен боязливо протянул холеную белую руку к высунутой черной мохнатой лапе примата.
  - Привет, дружище!
  Обезьяна ощерилась в улыбке. Он почесал ее руку. Потом вторую. Руки не кончались.
  Далее содержались особо натренированные змеи.
  - А эти-то шнурки и веревочки для чего? - поинтересовался Михаэль Ранц.
  - Имитируют телефонные и телеграфные кабели, а так же электрические провода и водопроводные трубы. Очень полезное умение для разных деликатных поручений. Осторожно, предупредил Барченко, на полу у нас не кабель, а черный полоз. Ядовитый. Смотрите, не запнитесь об него!
  В библиотеке иностранных гостей увлекли старинные манускрипты по алхимии и черной магии. Некоторые рукописи даже были переплетены в человеческую кожу или заключались в аккуратные желтоватые коробочки из крышек человеческих черепов. Имелись книги, начертанные растительными красками на коже питона, панцирях больших морских черепах и камнях.
  Барченко подошел к полке, вынул наугад большой старинный фолиант и протянул его Фридриху.
  - Помнишь, как мы в Дерпте искали эту книгу по совету профессора Кривцова? Подробнейшее изложение хиромантии увидело свет аж в 1603 году, в маленьком немецком монастыре, давно упраздненном, и не вошло почему-то ни в каталог Конрада Гесснера, ни в последующие списки раритетов, ни даже в перечни запрещенных Ватиканом книг. А нашел его я на свалке во дворе бывшей Императорской публичной библиотеки.
  - Зачем же ее выкинули?
  - Кампания по очистке фондов от морально устаревших изданий. Хорошо, что не сожгли, и почти все за ночь унесли преподаватели со студентами.
  - А этот опус по вызыванию демонов некого Вильяма Унгерна, брата сатаны, вообще никто не раскрывал! - продолжал Александр Васильевич.
  На обложке из кожи гюрзы хитрый маг написал латинское проклятие каждому, кто решится перевернуть первую страницу. Откроем?
  - Да отвалятся уши у дерзнувшего узнать способы призыва дьявольских слуг - перевел Михаэль.
  - Уши не жалко. Почитаем!
  Барченко и Вительгаузен потрогали свои уши и открыли книгу. Пахнуло тленом. Страницы белели чистотой первозданного пергамента, будто только на днях его изготовили из телячьей или ягнячьей кожи.
  - Обманщик!
  - А если это тайнопись? Надо нагреть страницу!
  Поднесли к печке. Вдруг стали проступать отвратительные изображения лохматых, козлобородых и крылатых демонов, снабженных краткими инструкциями по вызову. Листали дальше. С конца книги вывалился тонкий скелет летучей мыши: вилочка, грабельки и две смешные лапки. Растирая пергамент, гости ощутили сильный запах восточных пряностей, одурманивающих трав, но уши оставались на месте.
  - Подарите ее нам - попросил Фридрих фон Вительгаузен.
  - Охотно, ведь это немецкая работа, откликнулся Барченко.
  Когда все формальности были соблюдены и материалы переданы, старый друг спросил Александра - зачем ты остался, ты не получал моего приглашения?
  Барченко вздрогнул. Получал.
  - Но меня бы не выпустили из страны.
  - Я поговорил бы, и отпустили в рамках обмена опытом, на год-другой, а затем ты бы не вернулся, произнес Фридрих. В наш проект вложены огромные средства, есть где развернуться. Кроме того, мы планируем большую экспедицию в Тибет. Не говори, что не хочешь этого: я знаю, путешествие не состоялось, тебя отстранили. Но еще есть шанс.
  - Я подумаю - буркнул Александр, прекрасно понимая, что уже все решил и ни в какую Германию он не поедет. Даже ради Шамбалы.
  После отъезда странной делегации немецких социалистов (оказалось, с приставкой "национал") он почти собрался на Алтай и в Монголию, но экспедицию отсрочил скандал.
  В то утро Александр тщетно искал цветные диапозитивы с крымских фотографий, где удалось запечатлеть места выхода потоков энергии. Перерыв все свои шкафы, он спросил у Кондиайнена, не попадались ли диапозитивы.
  - Попадались - нехотя ответил Таамил, отводя глаза.
  - И где же они?
  - Я разбил их. Нечаянно.
  - Господи!!!! Это ведь бесценные артефакты науки! Как ты мог их разбить?!
  - Очень просто. Пошел бриться, а они в ванной на полочке лежали рядом с моей бритвой. Одно неверное движение, задел рукой - и все. Стекло же!
  - Больше ты не мой друг и ученик, Тамка, заявил Барченко.
  Кондиайнен думал, будто учитель простит его, но Александр Васильевич уехал в Забайкалье без своего ассистента. В пути он несколько раз вспоминал заклятую книгу Вильяма Унгерна, брата сатаны (младшего или старшего?), ее мучительно-белые страницы, выпавшие кости...
  Барченко не догадывался: ему предстоит встреча с потомком того самого алхимика и чернокнижника Унгерна, бароном Робертом Максимилианом Николаем, или по-русски - Романом Фёдоровичем фон Унгерн-Штернбергом.
  Но, пока он мчится по бескрайним просторам Сибири, пересаживается с поезда на лошадь, ищет проводников и носильщиков, в глухом забайкальском лесу, в маленькой избушке лесника живет совсем не страшный барон Унгерн. Высокий, худой, с непропорционально длинными руками и миниатюрным аристократическим черепом, светловолосый, Роберт-Роман смотрит выцветшими голубо-серыми глазами на своего ручного волка Борза.
  - Борзеньку! Исти, исти иди! Ходчее! - кличет он, я тебе мяса принес.
  Борзенька - худой серошкурый волчара, идет, осторожно переступая всеми четырьмя лапами, на зов хозяина.
  
  Хвоста у него нет - отсекли монголы той мрачной ночью, когда голодный в ярости волк прибежал под окна тюрьмы, отыскал по запаху своего томящегося друга - барона, и незаметно вынес его из-за решетки, заколдовав охрану. Вместо барона расстреляли давно сидевшего в заложниках ЧК белого офицера, очень похожего внешне на фон Унгерна, голубоглазого блондина прибалтийских кровей, нарядив в желтый монгольский халат и всучив ему павлинье перо с тремя глазками (дозволенное лишь высоким монгольским чинам). Признаться в том, что ловкий авантюрист опять сбежал, было неловко, народ ждал показательного суда и расстрела, съехались журналисты, прибыл даже главный безбожник Губельман (Емельян Ярославский), скорее сел сочинять фельетон. Он, не он - неважно, главное: скорый суд и расправа. Чтобы помнили.
  А настоящий Унгерн скрылся. Годы, которые он прожил один, в лесу, стали для него самыми счастливыми. Ведь Роман Фёдорович терпеть не мог ни свое суматошное, подлое время, ни мелких и пошлых людей, окружавших его. Все Унгерны любили Средневековье, только в средних веках им было весело и хорошо. Они ходили в крестовые походы, участвовали в феодальных распрях, строили замки, страстно влюблялись в особ благородных кровей, переезжали из страны в страну. Неужели все может столь глупо оборваться? Конечно, нет! История Унгернов продолжается, и звезда этого славного рода еще не закатилась!
  Если представить большую, растянутую во всю стену карту СССР, то можно увидеть, как медленно, но верно приближаются навстречу друг другу две яркие точки. С Запада, из Москвы едет на Забайкалье Барченко, а на Забайкалье кочует из одного глухого места в другое мнимо расстрелянный барон. Расстояние между ними сокращается с каждым днем, и настанет момент, когда яркие точки пересекутся.
  Для Александра эта экспедиция - бегство от проблем, интриг и опасностей оккультного отдела. Подальше от власти, от столицы.
  Барон фон Унгерн-Штернберг прыгает с места на место, ища запрятанное в тайге свое золото. Вернее, часть золотого запаса белой армии, которую еще в 1920 году по просьбе Колчака пришлось везти на черной телеге, укрытой рогожей, в Маньчжурию, в банк. Но до банка черная телега не доехала. Отступая и отстреливаясь, барон положил тщательно упакованные золотые слитки в расщелину скалы, незаметную, но просторную.
  - Я еще вернусь и заберу золото - сказал он тогда.
  О кладе вскоре стали рассказывать небылицы.
  Якобы чернокнижник-барон заколдовал лес вокруг той скалы, и ни один человек, кроме него, не сможет найти туда дорогу, заплутает и сгинет.
  Якобы приметой он оставил старую, кривоватую лиственницу, обглоданную холодными зимними ветрами так, что ветки у нее остались лишь на одной стороне, треугольным флагом.
  Якобы в расщелине той живет огромная злая медведица, готовая сожрать каждого, кто посмеет приблизиться.
  Несмотря на страх, многие пытались найти золото, уходили и не возвращались. Кого-то нашли растерзанным зверьми, кто-то умер, ослабевая от голода и холода, кто-то просто пропал без вести, никому больше не попавшись на глаза. Шли годы, и даже сам барон Унгерн плохо помнил, куда он запрятал слитки. Деревья вокруг скалы могли вырасти, сама скала - стать совсем не той, и вся местность - измениться до неузнаваемости. Ну а лиственница - мало ли в Забайкалье растет кривых лиственниц с треугольной кроной? Приходилось постоянно плутать, меняя стоянки, запутывать следы, ища то, чего уже, наверное, не существует или никогда не отыщется.
  В тех одиноких краях столкнуться нос к носу двоим путникам - шанс один на миллион, и все же он выпал. Барченко поднимался в гору, держась руками за выросшие молодые деревца. Цепкие и сильные, они крепко врезались корнями в скалу, служа поручнями. Александр был совсем у цели, оставался последний рывок, как вдруг перед ним выросла чья-то кучерявая блондинистая голова в истрепанной фуражке.
  Он протянул пыхтящему незнакомцу руку и с силой вытащил его на вершину горы. Некоторое время они стояли, молча смотря друг на друга.
  - Здесь никто не ходит - процедил фон Унгерн.
  - Я ученый, ответил, будто оправдываясь, Барченко, изучаю геомагнитные аномалии. Вот мои бумаги, если не верите словам. Он покопался в карманах и вытащил экспедиционное удостоверение.
  - Вы коммунист? - неожиданно спросил отшельник.
  - Слава Богу, нет!
  - то замечательно! - обрадовался странник, и на его лице высветилась улыбка. Последнего коммуниста, который мне тут попался лет 6 назад, я спалил на костре из кедровых шишек вместе с его партбилетом. Ненавижу коммунистов! Да, забыл представиться, одичал совсем: Роман Фёдорович, барон фон Унгерн-Штернберг. Тот, кого судили и расстреляли под моим именем - совершенно другой человек, по иронии провидения необычайно похожий на меня внешне. Его втянули в это силой, обещали заменить казнь пожизненным заключением, но обманули. Я же бежал из тюрьмы за пару часов до исполнения приговора.
  - Итак, самозванец, выдающий себя за чудом спасшегося барона Унгерна, подумал Барченко, или сам барон? Если лжет, то зачем?! Шпион?
  Словно читая его мысли, барон сказал: с японской разведкой я никаких дел не вел, денег от нее не получал. Мне однажды попалась в заброшенной сторожке старая газета, а там - о суде надо мной. Я едва не лопнул со смеху.
  - Советских газет читать нельзя - согласился Александр Васильевич. Почему-то мне казалось, что вы ушли в пустыни Внутренней Монголии.
  - Меня предали все, сказал барон, и, уйдя в Монголию, я неминуемо бы лишился жизни. В этих глухих краях меньше всего советской власти. Кроме того поджаренного коммуниста, мне пока никто не попадался вблизи.
  
  
  
  Барон стал спускаться на противоположный склон.
  - Идемте за мной, если стоять на вершине, то нас заметят грибники или лесник. Местность диковатая, почти без населения, но безопасность - превыше всего.
  Барченко спустился вслед за Унгерном.
  - Думаю, вам ничегошеньки не угрожает: все знают, что барон мертв, а вас примут за помешавшегося с тоски бродягу.
  - Я давно не похож на барона, вы правы. Но надо быть начеку. Не хочу попасться в лапы красным собакам...
  Из всего, что знал Барченко о монгольской авантюре фон Унгерна, всплывала любопытная русская книжка востоковеда Оссендовского, изданная в Прибалтике. Она попала ему случайно, но особого впечатления не произвела. Ведь Александр прочел море книг, сочиненных европейскими учеными о Востоке, и все они грешили фантазией вперемешку с дешевым оккультизмом. Оссендовский напоминал "Тайны Изиды", которые он давно перерос.
  - Ненормальный этот барон, решил Барченко, раненый в голову, неуравновешенный фанатик идея Срединной Империи от Камчатки до Каспия - чистое безумие. Вот что значит зачитываться сочинениями ориенталистов! Разве династия Цин объединит язычника-тунгуса, буддиста-монгола, конфуцианца-китайца и мусульманина-уйгура? Замысел, достойный эпохи Чингисхана, но не 20 века!
  Они были разные. Унгерн - жестокий мистик - романтик (бывает такое сочетание, крайне редко, но бывает), грезивший химерами империй прошлого. Барченко - мистик-пацифист, усердный искатель, откладывающий воплощение своих идей до того мига, когда все будет к этомуготово - и земля, и небо, и сам человек. Но теперь они идут рядом. У Барченко в походной сумке, пахнувшей, по словам его сына, лисичкой и мятными леденцами, лежит запас соли, спичек и галет, непромокаемый прорезиненный плащ, отличный немецкий нож, одинаково пригодный вонзиться в сердце тигра, почистить рыбу или вырезать ореховую палку.
  Все эти вещи нужны барону Унгерну, скрывшемуся в ночи с пустыми руками. Почти 10 лет он ест несолеными рыбу и мясо, разжигает огонь кремнем, стрижет бороду дамскими маникюрными ножницами. Среди лиственниц и кедров иногда попадаются брошенное еще с войны имущество сгинувших полков и отрядов Добровольческой армии. Однажды он набрел на гниющие в тайге припасы. Американские консервы вздулись и стухли, на спичках отсырела сера, ни одна не загоралась.
  - Союзнички чёртовы! - выругался беглец, читая этикетку "вечных спичек", прислали дрянь за наше золото!
  Только канистра с керосином осталась, но фонарь Роман Фёдорович потерял. Барон вылил керосин в болото, поругался еще и ушел.
  Со спичками, солью и ножом у барона Унгерна началась совсем другая жизнь. Все-таки странная штука - вещи! С рождения ему принадлежали обширные поместья и замки, родовые сокровища, включая старинные восточные украшения (добыча предка-крестоносца), картины известных мастеров, мебель, подсвечники, рукописи, книги. С пеленок он не знал ничего такого, что, попросив, ему не дали бы. Страшно представить, что спустя годы Унгерн будет мечтать не о чем-то изысканном, а о простых спичках, дешевой, в комках и сероватой, соли, и о ноже, обычном ноже.
  Этих ножей он мальчиком посеял десятки, играя или вырезая на пнях свои инициалы R. M. N. f. U.-S. Этих ножей барон мог купить целый ящик, но не догадался, что они станут ему столь желанны! А соль! Выгнанный из Ревельского пансиона Савича за дурное поведение и низкую успеваемость, Унгерн стащил с кухни целую солонку и рассыпал соль по всему дому, стращая суеверного отчима. Знал бы, что потом придется мечтать о крупицах соли, вспоминать их, рассыпанных из баловства!
  
  Спички от маленького барона, к счастью, прятали, иначе бы он сжег весь Ревель с Эстляндией впридачу до последнего хутора. Но сейчас бы Унгерн разжег костер, чтобы сварить горячей ухи, не мучаясь с кремнем по целому часу. В сырые деньки, если дожди не прекращались подолгу, бедолага не мог согреться полдня, бессмысленно пробуя высечь искру.
  - Разве вы не могли зайти в поселок, купить соли и спичек? - удивился Барченко, выслушав рассказ барона о своих мытарствах после побега.
  Унгерн вздохнул.
  - У меня нет советских денег, только ничего не стоящие бумажки Омской директории. Да и опасно - высунешься, увидят, узнают, донесут. Нет, лучше обойтись!
  - Жаль. - Александр отодвинулся от обжигающего языка пламени, - а как же знаменитое золото Колчака? Бывший запас Российской империи в слитках и червонцах? Неужели утекли на счета Азиатско-русского банка в Шанхае?
  - Что вы, возразил Роман Фёдорович, все не утекло. Кое-что я не успел вывезти в Маньчжурию, запрятал в тщательно замаскированную пещеру, но потерял приметы того места, словно заколдовано оно злыми шаманами.
  - Я читал в одной эмигрантской газете, в берлинском "Руле", кажется, сказал Барченко, золото удалось бы сохранить, кабы не безответственная работа некого Михайлова, бывшего министром финансов в правительстве Колчака.
  - О! Михайлов - сын двух смертников, его мать и отца приговорили к казни, но помиловали, и он родился на каторге. Дед Михайлова - еврейский поэт, сочинял стихи на иврите. Разве можно человеку с такой родословной доверить золото? - возмутился Унгерн.
  - Да уж, выбрали министра - согласился Александр, сами виноваты. Но теперь уж поздно плакать. Я полагаю, если вы не найдете эту пещеру, на нее случайно набредут заблудившиеся охотники, сокровища попадут большевикам. Вы этого не должны допустить ни в коем случае.
  - Но я не помню...
  - Найдется ваше золото, я уверен.
  Барченко выяснил немало любопытного о приграничье с Монголией и Китаем, перейти которое проще, нежели добраться потом до обитаемых мест, о запретных урочищах, ступать куда опасно для жизни. Постепенно ему становилось понятнее, почему барон Унгерн остался в лесу, а не сбежал заграницу, как предполагали все, кто его знал. Мятежному монархисту хотелось не только затаиться на несколько лет, дожидаясь ослабления и без того шаткой, на его взгляд, советской власти, но продолжить свою борьбу. Однако без средств любая партизанщина обречена, в одиночестве Роман Фёдорович не мог найти забытую дорогу к золоту.
  Получался замкнутый круг, счастливо разорвавшийся лишь благодаря случайной встрече. Вдвоем можно рискнуть поискать пещеру.
  Но из-за этого знакомства прежние планы Барченко бессовестно рушились. Вместо долгожданных исследований геопатогенных зон - искать золото белых? Дело получало яркий политический оттенок (если золото будет найдено, оно пойдет эмигрантским антисоветским организациям), а в политику Александр вмешиваться не хотел. Как поступить, он не знал. Возвращаться в Москву не имело смысла, но бежать неизвестно куда в компании с помешавшимся отшельником? Да разве барон Унгерн этот несчастный человек, приручивший волка? Безумец, присвоивший себе миф убитого героя, какой-нибудь одичалый, свихнувшийся офицер, прячущийся за имя, которое до сих пор произносят с содроганием!
  - Я почему-то верю ему, возможно, он действительно Унгерн, но... Он не договаривает что-то крайне важное. Провалы в памяти? Последствия тяжелого ранения в голову? Впрочем, хватит: утро вечера мудренее, подумал Барченко, займусь этим завтра.
  Но за эту прохладную ночь многое изменилось. Они были не одни здесь. Еще неделю назад, когда "профессор из Москвы" только ехал в поезде, в отделения НКВД по всему Забайкалью пришли шифрованные телеграммы, где предписывались "уведомить о прибытии географа Барченко А.В. к месту назначения, а затем ежедневно отслеживать его перемещения". Маршрут экспедиции с подробным расписанием всех остановок уже лежал на столе, вычитанный до километра, составленный так, что ближе, чем на определенное расстояние, Барченко подойти к границе не мог. Однако он никогда не соблюдал согласованных маршрутов, выбирая самые труднопроходимые участки, и особенно те, которые назывались местным населением "проклятыми".
  По негласным правилам, к Барченко приписали наблюдающего - завербованного местного жителя, знающего охотничьи тропы, незаметного, легкого на подъем молодого человека, совсем мальчишку, Макса (было это его настоящее имя или оперативный псевдоним, он так и не выяснил).
  Макс умел учуять зверя, гнаться по горам и болотам, перепрыгивать пропасти, неподвижно таиться в кроне деревьев, переплывать бурные реки. Если б он не появился на свет в семье бывшего австрийского военнопленного и русской женщины, наверное, гибкого парня ждала бы слава спортсмена или артиста цирка, и из далекого поселка Макс перебрался бы в большой город. Но ему не повезло - сын иноподданного, отказавшегося возвращаться на родину, носил нехорошую фамилию Краеннидерштадт. Переменять ее - взять, как многие делали, девичью фамилию мамы, или бабушки, или просто обрусить, Макс не хотел. Он любил своих родителей, не понимая, зачем все это надо. В 15 лет Макса вызвали люди в штатском и объяснили, что ему в день совершеннолетия не выдадут советских документов.
  - Как?! - поразился Макс, я же родился тут, я не иностранец!
  Чекистов якобы тронуло отчаяние наивного мальчика, и в районном отделе НКВД ему пообещали уладить это дело. Если он станет помогать им в слежке. Он принял этот спектакль за чистую правду. Не сомневался, что японская разведка посылает в его лес шпионов, недобитых белогвардейцев, а научные экспедиции, прибывавшие каждое лето, могут потерять какого-нибудь участника, перешедшего границу. И за ними надо смотреть в оба.
  
  Барченко боялся не тигров и кобр, не черных магов с их сглазами, родовыми проклятиями и венцами безбрачия, не крокодилов и не волков. Он остерегался идейных юношей, комсомольских вожаков, не помнящих "старого времени", с головой, забитой советскими штампами. Барченко жалел их (он не понимал односторонних людей). И боялся их, зная, что именно эти ребята принесут ему смерть.
  - Мои черные вестники - говорил о них Кондиайнен.
  - Мои малюты - называл их Барченко.
  Наблюдатель Макс стоял рядом с уснувшими у погасшего костра людьми, разглядывая, словно прикидывая, собираются ли они бежать через границу, сообщники ли они, или неожиданно встретились, сопровождая друг друга в трудном пути, а потом разбегутся навсегда? Ему нужно было написать в отчете: "ученый намеренно не соблюдает маршрут экспедиции, взял в спутники некого подозрительного субъекта" Максу эти частности были неинтересны. Он выслеживал соболя, возвращаться в поселок не хотелось: соболь уйдет еще дальше.
  - К черту эту слежку, решил парень, напишу, что профессор идет один, строго по маршруту. Не буду больше за ним гоняться. Надоело.
  Барченко снова повезло. Теперь он мог идти за золотом.
  ...... Александра Барченко родные и друзья называли растеряша-забываша. Задумавшись над очередным элементом Дюнхор, он погружался в отдаленные эпохи, залетал к индийским йогам, смотрел на блеск костров инквизиции, "общался" в астрале с известным лембергским чернокнижником Григорием Лисиневичем, слушал гулкие удары шаманских бубнов. Но, возвращаясь в обыденный мир, Барченко часто забывал купить соли или масла, терял шарфы, перчатки, очки и даже деньги. Оставлял в совершенно неожиданных местах (например, на выемке водосточной трубы) свой портфель, тот самый, крокодильей кожи, прошедший вместе с ним и редакции столичных журналов, и фронт империалистической войны, и госпитали, и голодные метания. Иногда ему приносили портфель, иногда он спохватывался, бежал, забирал.
  - Когда-нибудь твоя забывчивость приведет к большой беде - говорила еще до революции старая караимка, гадавшая по арканам Таро.
  - Ты нас всех однажды угробишь, сердилась жена Наталья, нельзя же так! Держись в портфеле опаснейшие документы, но забываешь их где попало!
  Ругался даже молчаливый Таамил Кондиайнен.
  Но Барченко все равно терял вещи. В один прекрасный денек он посеял свой крокодиловый портфель, набитый конспектами лекций, рабочими тетрадями и светокопиями редких масонских книг. Была там даже древняя карта, вроде меркаторской, изображающая Антарктику и Арктику безо льда, которую он спас от списания из бывшей Императорской библиотеки в Ленинграде. Произошло это, вспоминалось после, в суматошные дни визита немецких социалистов. Барченко уже не то что бы испытывал к Фридриху фон Вительгаузену толику недоверия, и не подозревал его, но другой делегат, Михаэль Ранц, антрополог, был ему вовсе не знаком. Впрочем, думать о намеренном похищении своих записей Александр Васильевич постеснялся. Он не помнил, когда именно пропал портфель, не хотел возводить напраслину. Если бы кто-нибудь посмел заявить, что бумаги забрал именно Фридрих фон Вительгаузен, Барченко не поверил бы. Еще меньше поверил бы он, что содержимое портфеля преспокойно вывезено в Германию и стало поводом начать новую разработку секретного "Анненербе", которая доставит всему человечеству немало неприятностей. Но, положите руку на сердце - многие из вас думают о человечестве? То-то. Никто не думает. Поэтому не судите Барченко - он все предвидеть не мог.
  И золота Колчака он тоже не нашел.
  
  
  
  
  Глава 18. Магия Сухаревой башни.
  1926г. Барахолка у знаменитой Сухаревой (Брюсовой) башни была для Александра Барченко именно тем волшебным московским местом, где можно достать все и по умеренным ценам. Кроме поношенной одежонки и обувки, луженых кастрюль, награбленного майсенского фарфора и бронзовых подсвечников загадочные люди продавали дореволюционные пособия по чернокнижию, теософские брошюры, пыльные масонские фолианты, амулеты, хрустальные шары, черепа и нежные косточки девятидневных младенцев, выпаренные в домашних условиях. Так же там можно приобрести хорошо выделанную заячью лапку на счастье, тибетские ароматические смолки, пояс саамского колдуна из целой змеиной кожи. Продавали на Сухаревке заговоренных петухов и гусей для потешных боев, барсуков на топку целебного сала, знахарские травы, коренья, а иногда - живых нетопырей, крича, что только принесли их с кладбища.
   У Сухаревки всегда шумная, пестрая толпа. Покупатели, ищущие сами не зная что. Мошенники, попрошайки, продавцы, всучивающие "гвозди из гроба" и "целебные мощи тибетских отшельников". Несчастные лица голодных женщин, продающих изъеденный молью фрак покойного мужа, плачущие девушки, чуть ли не институтки, сбывающие сентиментальные альбомы в тисненых обложках, чумазые мальчишки в одежде с чужого плеча, разносящие газеты и леденцы, просящее милостыню потертое "балаганное чудо, мужчино-женщина Альбертина Иванович". На гермафродита он не смотрел, пробираясь сквозь столпотворение народа.
  - Гражданин! Купите свечи из святого града Иерусалима! - схватила за рукав какая-то старушка богомольного вида.
  - Черные книги, волховские, бесовские! Не проходим мимо! Писаны кровью!
  - Есть староверческие апокрифы, недорого!
  - Чётки, ручной работы, из камней, кости, дерева!
  - Чёрт! Польский чёрт! Кому польского чёрта надобно?
  Барченко встрепенулся. О польских чёртиках - так называли в России инклюзников, миниатюрных демонов карпатских магов (мольфаров), выращенных в алхимических ретортах, он не раз слышал, но никогда не видел. Ведь инклюзник передавался в карпатских селах по наследству, от матери - ведьмы к дочери-ведьме, или, что бывало редко, продавался в определенные дни на ярмарках в бывших польских "кресах всходних" (потому и названы эти черти "польскими").
  Женщина нагнулась к стоящей в ногах плетеной корзинке, порылась в ней и вытащила - не гуся и не утку, а небольшую колбу. Сквозь ее мутное стекло просматривался миниатюрный чёртик, с тонким крысьим хвостиком, смешными копытцами и козлиными рожками. Он сидел грустный, одетый в отороченную мехом жилетку с гуцульскими узорами и шелковые, широкие шаровары. Под жилеткой у него виднелась крестьянская рубаха, расшитая пестрыми загогулинами.
  - Тьфу ты, поразился Барченко, правда чёрт! Откуда ж он у тебя?
  - Наш чёрт, семейный, где добыла - не спрашивайте, все равно не добудете!
  - Уступи мне чёртика, я его изучать буду.
  Женщина помялась.
  - Не хотела продавать, призналась она, однако мне с ним, несносным, невмоготу стало. Стареет чёрт, 600 лет ему, характер портится. Может, хоть вы с ним управитесь, воспитаете...
  Александр дико обрадовался и купил инклюзника, не зная, что взвалил на свою голову одну большую неприятность, а дрова колоть он точно не будет, да и ни в одном пособии по педагогике нет раздела "воспитание чертей". А жаль, потому что инклюзники - самые трудные черти.
  Принеся чёртика домой, Барченко первым делом открыл запечатанную колбу, поставил ее на кухонный стол. Хорошо, в то воскресенье все поразъехались по гостям и кухня пустовала. Узник, оглядевшись по сторонам, медленно вылез из колбы.
  
  Сел на стол, свесив ноги, сказав: бедновато живете, товарищ Барченко!
  - Что есть, тому и рады, развел он руками, жалованье маленькое.
  - И кухня тесновата, примус коптит! Ну, ничего, я вас выручу!
  Инклюзник пошарил по карманам своих шаровар (а карманы были у него бездонные), вытащил горстку царских червонцев.
  - Золотой виттевский стандарт - добавил демон, сходите в Торгсин, купите что-нибудь по вашему вкусу. А я здесь посижу, за порядком погляжу.
  Барченко радостно побежал тратить деньги: до ближайшего магазина "Торгсин" - трамвайный круг и еще пешком.
  Чёрт тем временем остался сидеть на убогой, отгороженной фанерой, кухоньке мистической коммуналки, где хозяйственные заботы выполняли по расписанию то Александр, то Таамил, то Наталья, то Элеонора. Он провел пальцем по закопченной многолетним нагаром сковородке, словно прикидывая, годится она для преисподней или слишком долго накаляется, попытался почистить примус, но расчихался и бросил.
  В тот мрачный час, пока Барченко пытался отоварить червонцы, на чёрта с рогами налетел безрогий управдом Етрошкин. Тот самый, оштрафовавший Барченко, когда он впустил костромского юродивого Круглова. Обитателей нехорошей, по его мнению, квартиры, Етрошкин не то что бы ненавидел, но не любил точно.
  - Какие-то они странные, какие-то они не наши, не советские. Ходят не так, говорят не так, брошки прикалывают, по-иностранному здороваются! Писем много получают отовсюду, марки яркие, пёстрые, то Берлин, то Рига, то Варшава, то Париж - возмущался он.
  Подозрения управдома усилились, когда он подглядел собрание ордена "Единое Трудовое Братство", адепты которого собирались в той же кухне за тем же столом, накрытым белой скатертью, в белых бумазейных плащах-накидках, у левой стороны которых Элеонора вышила лилию и розу, а на спине - условный крест, похожий на мальтийский.
  
  Етрошкин ни капли не разбирался в мистике, но догадался, что собрание явно религиозное: приглашенные читали мистические стихи, исповедовались друг другу в грехах, раздавали благословения жестами, напоминавшими церковные, а в обрывках разговоров мелькали громкие иностранные названия и имена. Заметил, что один из гостей, невысокий лысоватый мужчина, принес старинную шпагу с рукояткой черного камня, повязанную двуцветной лентою. Сердце бедного управдома ёкало и замирало, он боялся, что сейчас начнется кровавый ритуал, но гости повели себя мирно, всего лишь полюбовавшись шпагой.
  Когда Барченко и Кондиайнен уезжали в долгие экспедиции, они запечатывали двери общей квартиры сургучными печатями. На этот раз печати не было, и управдом решил проникнуть в манившую его мистическую коммуналку. Залезть туда он считал своим долгом - вдруг жильцы прячут нечто запрещенное?
  - Никто и не узнает, подумал хитрюга, доставая свою копию ключа от 13-й квартиры. В двух маленьких комнатах царил относительный порядок, книги стояли на полках, свет не горел понапрасну, кровати заправлены Элеонорой Кондиайнен с финской тщательностью, и даже лупастые совята, вышитые на подушках, улыбались умилительно.
  - Чисто живут, интеллигенция! - хмыкнул Етрошкин. Подметено, цветы политы, скатерти, салфетки, вазочки!
  Потом он прошел на кухню. Там тоже ничего плохого не нашлось: припасы в керамических горшках, банки с вареньем, пучки сушеных трав, но не колдовских заморских, а зверобоя и мяты. Управдому вдруг показалось, что нелюбимые жильцы издеваются над ним, специально наведя в доме идеальный порядок, но ничем подтвердить это Етрошкин не мог.
  - Что-то здесь не так, сказал он самому себе.
  - Конечно, не так - услышал управдом в своем ухе голос. Ходят тут всякие, полы топчут, а натирать никто не хочет! В шкафы заглядывает, под кроватями роет!
  Етрошкин обомлел. Перед ним прыгал малюсенький чёртенок.
  - Померещилось - сказал он самому себе и протер глаза.
  Но чёртик прыгал, дразня длинным красным языком. Его можно было пощупать, подергать за кожаный хвостик, а те черти, что являлись управдому раньше, выглядели совсем не настоящими, плоскими, скучными.
  - Матерь Божья, спаси меня!!! - заорал управдом, еще прошлой пятницей читавший в ЖЭКе атеистическую лекцию, убереги от нечистой силы, изгони ее!!!! Молился Етрошкин настолько истово-искренне, что даже у чёртика предательски задрожали коленки. Он даже не мог укусить руку, беспрерывно осеняющую угол крестом, хотя карпатскому инклюзнику крест очень не нравился и даже немного жёг.
  Барченко вернулся нескоро. Дверь в квартиру была открыта. Испугавшись воров, Александр ринулся внутрь. На полу кухни лежал в глубоком обмороке управдом Етрошкин, лицо которого старательно обмахивал смоченным в ледяной воде полотенцем масинький польский чёртик, поместившийся для удобства у него на впалой груди. Из закрытого рта, откуда-то из-под усов, доносились слабые стоны - так стонут обычно тяжелобольные или даже умирающие. Барченко поднял управдома, поднес ему к носу ватку с нашатырем, тот замычал и очухался.
  - Чёрт! - вскричал он, ловите, хватайте! Он по мне прыгал! Копытами по животу! Дразнил и оскорблял!
  - Нет тут никаких чертей, возмутился квартиросъемщик, проваливайте, иначе я начну спрашивать, с какой стати вы вскрыли замок моей двери. Это самовольство и беззаконие!
  Етрошкина уговаривать не пришлось. Он встал, отряхнулся и поплелся на улицу, тяжело переставляя отекшие ноги. В другой ситуации бы поругался с Барченко, погрозил бы милицией, но сейчас обессиленный бюрократ мечтал только побыстрее добраться до родной кровати, лечь и забыться сном, похожим на смерть.
  - Утром увижу - ничего не было, и чёрта тоже - решил Етрошкин. Надо всегда смотреть на вещи с материалистической стороны!
  Через пару недель соседка из 12-й квартиры сообщила под большим секретом, что управдом вступил в общество трезвости и каждую среду посещает доктора по нервам.
  - Говорят, он чёрта видел, шепнула она, в шелковых шароварах и жилетке!
  - Чепуха - отозвался Александр. Такие черти в Москве не водятся!
  ... Первую половину 1930-х Барченко посвятил далеким экспедициям, не наезжая в Москву даже для того, чтобы сохранить комнату. Когда заканчивался срок очередной командировки, Александр всякими хитростями добивался ее продления заочно. Все хлопотали, как бы перевестись в столицу, а он, напротив, упрямо отбивался от просьб приехать лично, просил посылать в самые отдаленные уголки Советского Союза. Если же такого разрешения выбить не удавалось, Барченко продолжал экспедицию самовольно, это, конечно, могло повлечь большие неприятности, но человек, выполняющий особые поручения, рассчитывал на прощение грехов, и ему прощали. Семья перебралась за Урал, некоторое время обитали в Уфе, но вскоре пошла волна арестов, пришлось уехать, продолжая указывать прежний уфимский адрес, и даже пересылать на него все письма.
  Где они только не жили! Чаще всего снимали зимой дачу, мерзли, боялись топить печь, дабы не привлечь дымом излишнего внимания. Лето проводили в лесничествах, в избушках, куда чаще забредали медведи, нежели люди.
  Но по-настоящему Барченко запаниковал, когда из Ленинграда пришла печальная новость: арестован его бывший ассистент и друг Кондиайнен.
  Почему первым попал в лапы "органов" именно многообещающий астроном и геофизик, почему после его ареста не пришли за Александром Васильевичем, ведь они жили в одной 13-й квартире, не знал никто. Официально ассистенту предъявили расхожее обвинение - к-р агитация и пропаганда.
  
  Но курсировавшие слухи соединяли арест ученого с громкими делами масонского подполья, широко освещавшимися прессой - с делом Астромова-Кириченко-Ватсона. На допросах Кондиайнену показали составленную им натальную карту (т.е. гороскоп по дате рождения) товарища Сталина, раскрывающая его личность и деяния в весьма черном свете, и Таамил немедленно подписал все протоколы, не дожидаясь пыток. Откуда взялась эта карта, арестант не знал - более того, он ее никогда не видел!
  - Опасные бумаги никогда прежде не покидали их узкого, сплоченного, словно средневековое братство, круга. Чужие глаза не имели права смотреть на них! Значит, кто-то их предал! Но кто?!
  Мысль эта ошпаривала. Барченко привык верить людям, полагая своими друзьями и тех, кто растил в своем сердце черную жабу (как, например, Фридрих фон Вительгаузен), готовясь обернуться врагом. Неужели придется распроститься с безгранично доверительными отношениями, сложившимися у него со многими людьми, помнящими Александра Васильевича по мистическим посиделкам в голодном Петрограде 1918г.? Подозревать всех, прислушиваться, принюхиваться, искать предателя?! Отказать от дома? Не приглашать на собрания ЕТБ? А как же заповедь любви? А доверие? Или "крот" окопался в окружении Таамила Кондиайнена? Кто-то ведь сунул ему готовые признательные показания, кто-то же их составлял!
  Что было в подписанных бумагах - Бог весть, традиционный набор, наверное: создание к-р масонской группы, пропаганда буржуазной лже-науки, контакты с заграницей....
  Если то было предупреждение, Александр его принял всерьез. Гонимый страхом, Барченко прикрывался командировочным листом, осторожничал с попутчиками, представляясь геологом. Избегал больших городов. Переодевался в охотничьи вещи, чтобы выйти в село, завернуть в лавку потребкооперации за хлебом и солью. Старался перенять говоры тех мест, где приходилось прятаться. Радовался, если его принимали за старовера-отшельника. Отрастил бороду, в которой его трудно узнать.
  1935г. Он застал Барченко в небольшом сибирском городке. Переночевать оказалось негде, но странника пустил полежать на лавке в клубе заведующий, немолодой интеллигент из тех, кого принято называть "старорежимными". Александр не стал спрашивать, что загнало человека, окончившего Санкт-Петербургский университет, кандидата права, неплохо игравшего на рассохшемся пианино, в городок с 20 тысячами населения. Они сразу почувствовали себя ягодами одного поля. Болтали о прошлом. Мимоходом упомянул: в Москве готовится к сносу его любимейшая Сухарева башня. Он не поверил. Тогда заведующий принес газету.
  Заголовок сверкнул черной молнией. В глазах потемнело.
  - Они не знают о проклятии Брюсом всех посягавших на разрушение Сухаревой башни? Даже если московское начальство - целиком из приезжих, уж должны слышать старую городскую легенду!
  Барченко ее обожал. Эту привязанность не разрушила даже та история с маленьким чёртиком, купленным на Сухаревке, около башенных сводов. Чёртик от Александра вскоре убежал, заявив, что лучше он нелегально перейдет польскую границу, нежели останется в СССР хоть еще на один день. Но неприятности, причиненные чёртом, быстро забылись, и Сухарева башня с ее толкучкой старьевщиков снова стала видеться в розовом свете. Единственное, чего не хватало Барченко в сибирских странствиях - это возможности побродить по антикварному ряду, прицениться к манускриптам. Барахолку, разумеется, прикрыли, и если она еще существует, то подпольно, в каком-нибудь воровском дворе, куда не ступила нога советского милиционера. Но непременно ступит, и все участники торга получат свои 5 лет с конфискацией.
  А затем - опять на фиктивный уфимский адрес - Александру Васильевичу пришло письмо от давнего знакомого, историка. Он, не зная, что Барченко уже давно нет в Москве, предлагал вместе обследовать подготовленную к сносу Сухареву башню, поискать в ее стенах тайные ниши, скрытые ходы, спуститься в подземелья.
  - Время, конечно, выбрано не лучшее, но что ж поделаешь! - сказал он, прощаясь с родными. Чему быть, тому не миновать. Молитесь за меня.
  С черной Брюсовой книгой москвичи связывали легенду: тот, кому она попадется в руки, окажется неуязвим для преследователей и проживет долгую жизнь в полной безопасности. А самому Якову Брюсу приписывали изобретение эликсира вечной молодости, правда, ничуть не избавившего его от смерти. Кончина застала колдуна внезапно: пробуя свое новое изобретение - воду бессмертия, Брюс приказал слуге умертвить себя, разрубить тело на четное число кусков, а затем попытаться "склеить", погрузив в ванну с эликсиром. Но что-то пошло не так, вкралась, наверное, коварная ошибка в рецептуру, куски не склеились, и Брюса по частям похоронили в склепе под расположенной недалеко от башни лютеранской кирхой. С тех пор призрак Брюса, в завитом парике, длинном камзоле, чулках с пряжками и остроносых туфлях частенько появлялся, ища черную книгу. Легенду о черной книге нисколько не опровергла даже скандальная история с неким помешанным, наряжавшегося в костюм петровской поры и ходившего ночами по башне, пугая припозднившихся прохожих.
  ..... Ранний утренний поезд привез испуганного Александра в столицу. Второй раз в жизни ему было до мурашек страшно, даже страшнее, когда пришлось ехать в Елец к родителям за шляхетской грамотой.
  Город сильно изменился. Серая, мрачная, насупленная, хмурая толпа безразлично неслась мимо него. Москва конца 1920-х, откуда уехал Барченко, выглядела гораздо свободнее, ярче, наряднее, даже спокойнее.
  Исчезла куда-то "накипь НЭПа" - модно одетые барышни, причесанные, завитые, накрашенные, гордо шествующие под ручку с франтоватыми кавалерами. Пропала вся неказистая, но милая сердцу иностранщина - небольшие кинотеатры, показывавшие американские фильмы, патефоны в раскрытых окнах, играющие незатейливые мелодии, иноземцы, приехавшие по концессионным делам, подкрашенные барские особняки, переданные под посольства.
  Вовсю ширь шла индустриализация, но мистика это не интересовало.
  - Здесь на всем печать зла, подумал Барченко, добираясь до Сухаревой башни, где уже давно не заседали никакие алхимики, а устроен музей коммунального хозяйства. Он поднялся по лестнице, толкнул тяжелую дверь и очутился в запущенных, приговоренных к уничтожению, музейных помещениях. Экскурсии здесь не проводили, везде стояли тюки, коробки, ящики, мешки, царила суетливая атмосфера откладываемого переезда. Знакомый историк встретил Барченко с чучелом скопы в руках.
  - Куда скопу несете?
  - На чистку. Пероед завелся.
  - Впервые слышу о пероедах - удивился Александр, погладив птичку по пыльному крылу.
  Историк провел его в маленькую комнатку, заполненную образцами старинной механики. Тут тикали сотни часов, отмеряли время морские хронометры, валялись пружинки, колесики, гаечки и винтики. Из узкого готического окна пробивалось мало света, создавая вкупе с разгромом и пустыми деревянными ящиками, обложенными ватой, печальную атмосферу. Чучела диких птиц, доставшиеся из разграбленного подмосковного имения, обреченно таращили глаза, выгибали длинные цепкие когти и растерянно раскрывали клювы, точно им, мертвым, не хватало воздуха.
  - Я сейчас, отдам скопу и вернусь, пока осмотритесь, может, что приметите необычное. Говорят, Брюс свою книгу в стену замуровал - сказал историк и скрылся в коридорном лабиринте.
  Барченко стал разглядывать часы, чучела, коробки, потом достал из застекленного ветхого шкафа пожелтевшую книгу (подробное описание Сухаревой башни со всеми планами, чертежами и схемами), углубился в чтение.
  
  
  
  Историк повесил на дверь бумажку "закрыто на совещание, не стучать", и мы немедленно отправимся исследовать здание.
  - Правда (он понизил голос до еле слышного шепота) будем не первыми, до нас уже побывали какие-то люди с ордерами и мандатами, ходили, простукивали стены, щуп какой-то совали. Но Брюс устроил несколько комнат с особой акустикой, находясь в них, слышно разговоры внизу и вверху.
  На сей раз удача им не улыбнулась, кроме дохлых ворон и скелета кошки, не нашли, зато перемазались пылью и паутиной. На следующий день Барченко не сумел вырваться к Сухаревой башне с утра: его задержала необходимость сдать отчеты по экспедиции, пришел около часу дня. И обомлел: место было оцеплено милицией, никого не пускали. Снос начался. Хорошо сохранившиеся окна башни, высокие двери, часы и многое другое решили не уничтожать, но аккуратно выломать. Остальное готовились взорвать на кирпичи - Александр видел мелькание опытных взрывотехников в синих и серых спецовках, закладывающих динамит, дабы распрощаться с надоевшим царским прошлым.
  - Нет, а что ты хочешь? - утешала его незадолго до того жена, Брюс был другом Петра, помещиком, эксплуататором, да ко всему прочему дружил с темными силами. Для народа он олицетворял немецкое засилье, о Брюсе ходили небылицы, а советской власти он совсем не интересен. Календарь Брюса - чистое мракобесие, прогнозы погоды не сбываются, я сама проверяла...
  - Потому что летоисчисление поменяли, вот и не совпадает, надо пересчитывать, - возразил Барченко. Именно эти слова он вспомнил, разглядывая отгоняемую толпу зевак.
  Но один человек проскользнул в башню. Это был железнодорожный нарком Лазарь Моисеевич Каганович.
  
  
  Старушки в толпе начали истово креститься, хотя сносили не церковь, а гнездо богопротивного чернокнижника. Взрывов, насколько Барченко помнил, было несколько, разной силы, и все они Сухареву башню не разнесли. Остался фундамент. Из развалин башни абсолютно спокойно вышел высокий человек с большой черной книгой, которую он нес, как несут священники Библию, нежно и аккуратно. Его было б можно спутать с бригадиром, проверявшим качество работы, а черную книгу принять за журнал учета в коленкоровой обложке, кабы не две детали. Высокий человек был призраком, а длиннополый камзол, завитой парик, узкие чулки с пряжками и ботфорты никак не тянули на одежду советского строителя. Призрак презрительно сжал губы и растворился.
  - Он унес с собой черную книгу - сказала другая старушка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 19. Fohat.
  С 1935 года Барченко работает во Всесоюзном Институте экспериментальной медицины, в нейроэнергетической лаборатории, деятельность которой была строго засекречена. Он продолжил изучать экстрасенсов, гипнотизеров и медиумов, которые затем, после подтверждения необычных способностей, переводились на службу в НКВД. Для чего - Барченко не спрашивал. Время такое шло, что лучше не спрашивать. Его задачей было, во-первых, прийти в лабораторию вовремя, отчего Александр Васильевич уже успел отвыкнуть, поставить свою подпись в журнале посещений, во-вторых, сдать записи и отчеты вечером строгой барышне (на ночь и на выходные-праздники она запирала бумаги в сейф), а в-третьих, никому не говорить о том, что он делает.
  Это выполнить сложнее - Барченко любил рассказывать мистические истории, привлекать к себе внимание, у него всегда был широкий круг общения, но он держался. Советские люди не имеют право знать, что творится под покровительством Сталина в эпоху диалектического материализма: потомственные ведьмы растапливают воск, чинят бубны оленьей кожи шаманы, ведется переписка с зарубежными коллегами, присылающими ответы на бланках с руническими знаками.
  Даже если бы Александру Васильевичу вдруг захотелось поведать о своих тайных исследованиях, он не смог бы этого сделать - не существовало внятной научной терминологии, позволяющей растолковать профану, в чем заключаются его рискованные эксперименты. Приходилось заимствовать латинские и английские, санскритские обороты из оккультных журналов конца века, чтобы передать, хотя бы в общих чертах, суть своих исследований. Даже специалиста смежных направлений рассказы Барченко могли запутать окончательно. Чаще всего он говорил знакомым: я работаю над изучением сложнейших процессов психических энергий, и любопытные успокаивались, приняв за невропатолога или психиатра.
  
  Это случалось все чаще, и к середине 1930-х годов мысль перевестись в стан психиатров, честно трудиться в маленькой больничке рядовым врачом.
  В последнюю свою командировку Барченко уезжал с радостью, взяв с себя слово, что, если на его пути ляжет какая-нибудь психиатрическая больничка, он попытается "пощупать место". Но вдали от близких, в незнакомом краю, ему вдруг стало так плохо, так тошно и страшно, что фантазии о работе психиатром едва не обернулись собственным помешательством.
  Один сон испугал его всерьез. Гостиница в городишке оказалась закрыта на дезинфекцию - одолели крысы. Приткнуться командировочному негде - сдавать жилье внаем, даже угол на пару дней, запрещалось. С извинениями командированного москвича положили спать в помещении детского сада, в большой прохладной спальне, которую тянуло назвать величественно - опочивальней. Комнату разбивали два широких окна, выходивших в сад, острые ветви алычи и черешен едва не прокалывали чисто промытые стекла. Пахло свежей масляной краской, древесными стружками и длинными гвоздями - сад еще не открыли после долгого ремонта. Стена, где стояли спинками друг к другу две маленькие кроватки, расписана пустыней Кара-Кум: желтые барханы, оранжевое солнце, одногорбые и двугорбые верблюды, идущие с печально опущенными мордами, вдалеке - сгоревший саксаул, обломки держидерева и серый глазастый тушканчик, прыгающий на тонком хвосте с кисточкой. Барченко мог бы поспорить с художником, сказать, что бывал в пустыне, солнце там кошмарно-белое, блестящее и мучительное, а не оптимистичный апельсин. Верблюды гордо и высоко держат свои небольшие изящные головы, саксаулы не помешало бы изобразить поточнее, а хвост тушканчика, напитанный жиром про запас, ни в коем случае нельзя рисовать так же, как и львиный.
  
  
  
  
  Стояла мартовская суббота, вечер, все уже разошлись по домам, никого, кроме старичка сторожа и одинокого командированного из Москвы, чудом впущенного на одну ночку, не оказалось. Матрасы с кроватей собраны, увязаны в тюки и увезены на склад, а скорее всего мирно сушатся-прожариваются во внутреннем дворике. Темнело поздно, и еще до сна Барченко успел насладиться стенными росписями, взглянуть в окно, перевести взор на потолок. Потолок попался ему последним, когда барханы, верблюды и тушканчик уже изучены до отвращения. Неизвестный художник-оформитель нарисовал исполинскую семиточечную божью коровку и вокруг нее - хоровод божьих коровок помельче. Коровка казалась огромной, как земной шар, глупо-круглой, ярко-красной в черные горошки, с бессмысленно раскрытыми очами и шевелящимися усиками. Крылья ее слегка приподнимались, под ними виднелось складчатое гусеничное туловище. Мелкие коровки - детки - были беззаботно сцеплены верхними лапками, рты застыли в улыбках, нижние лапки дергались в танце.
  И все это соцреалистическое буйство трафарета падало на сонную голову уставшего командированного, разъедая душу, вытравляя мозг, проникало во сны. Барченко уснул сразу - ему овеяло лицо взмахом крыльев, и пришел ужас, состоящий из одних божьих коровок. Уродливые, толстые, раздутые млечными соками, они ползали по спине, щекотали, зудели, чавкали. Их не сосчитать, не смахнуть рукой, не прибить газетой. С ними вообще - как с советской властью - ничего невозможно было сделать. Они множились, росли, наглели. За окном на черную ветку черешни села сорока, скользнула вниз, ненароком задела жесткий скат подоконника. Звук разбудил его, но сорока уже вспорхнула, не спася от коровок. Барченко снилась станция машинного доения божьих коровок, оснащенная передовой немецкой техникой, которую все хвалили, прилаживая к брюшкам резиновые трубки. Белое молоко текло в бидоны, планы удоя стремительно выполнялись, но избавиться от этого ужаса было уже нельзя.
  
  Очнулся. Божьи коровки на потолке смотрелись вполне безобидно.
  Вернутся дети, еще обрадуются этим умильным жучкам. Мистические, нетрактуемые сновидения навещали Александра Барченко часто.
  Затем ему приснились две хитрющие остромордые лиски, выскочившие из фамильного герба. Лиски встали на задние лапки перед камином, сладко потянулись, высунув идеально-розовые длинные язычки, показав ряды белых клыков, облизнули черные блестящие тюпки и принялись болтать на своем лисьем. Барченко померещилось во сне, будто он начал превращаться в девушку с двумя маленькими треугольниками лисьих ушек на макушке, и с пушистым хвостиком, для которого специально проделана круглая дырочка в панталончиках с оборками и в клетчатой юбочке-шотландке. Девушка - лиса эта была не совсем настоящая, а жила картинкой из книжки, и сама она, и все вокруг выглядело заколдованным. В руках девушка держала большой зонтик, обтянутый наподобие летучемышиного крыла, чем-то темным, гладким, похожим на кожу, а на поясе висел странный кисет, и кисет этот дергался, мотался, трещал и звенел, точно одушевленный.
  - Хоть бы проснуться в своем теле - взмолился Александр, ощущая жар и жесткость подушки, хоть бы не лиской, не лиской, нет!!!!!!!
  Но лиски плясали, водили хороводы, пели лисьи песни, на их меховые шубки падали хлопья рождественского снега, становилось все темнее, страшнее, безнадежнее. И он вспомнил, откуда пришли лиски - на гербе немецкого мистического писателя Гвидо фон Листа, романами коего восхищался Фридрих фон Вительгаузен, были две двуличные лисы. Лиски росли, наглели, вынюхивали землю, пригибали спины, ложились на теплый дёрн впалыми животами, скребли когтями, жалобно поскуливали, подвывали, мордочки их заострялись с каждой минутой, превращаясь в очень узкие конусы, глаза становились из кошачье-миндалевидных масонскими треугольниками, внутри них горело пламя. Как оно называется?! Flamme, fire! Все не то! Он пытался вспомнить название мощного энергетического потока. Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat!
  Откуда-то зазвучали они, чужие, занесенные ночными чтениями Блаватской, и нельзя уже ни пошевелиться, ни вырваться. Шерсть лисок срослась с порывами огня, жар шел стеной, лиски рыжели, горели, раскалялись и воскресали, словно то были не обычные животные, а бессмертные фениксы. Адские, оскаленные, слюнявые пасти разевались вратами, через них, съежившись и сплющившись, в этом сне Барченко проскочил на зеленый монастырский дворик, к подстриженным лавровым деревцам. У корней лавра спала, свернувшись клубочком, ямкоголовая толстая черная змея, расписанная по хвост мелкими полосами, образующими сетку. Ветер колыхал тонкую вышивку травинок, на середину змеи падали веселые солнечные пятна.
  - Это уже декадентское стихотворение, подумал он, но змея сказала, что она лежит тут давно и никто ее не придумывал.
  Все стремительно менялось, монастырь вырастал за считанные секунды, падали и погружались могильные плиты, шелестели чернокнижные манускрипты в низких сводах библиотеки. А затем прибежали мальчики, они не видели змею, спавшую у корней лаврового деревца, и кричали, гоняясь за лисками. Одна лиска больно вцепилась зубами в руку мальчика, и Барченко понял, что в образе этого мальчика лиска цапнула его. Рука распухла от боли. Он заорал. И проснулся. За окном не видно ни лисок, ни лавра, ни змеи.
  Лежа в темноте, Александр думал, что так и не успел раздобыть в архиве хоть одну строчку о своем предке, которого его дед называл казаком и колдуном. И все же Барченко мог поведать несколько интересных семейных преданий, похожих на эпос. Там тоже были сильные люди, отчаянно-безвыходные положения, роковые красавицы. Но все просто, без аристократизма, с иным кодексом чести, без шлемов и лат, в домотканых холщевых рубахах и краденых у аги шальварах.
  
  
  
  Однажды Александр пересказал эти истории Фридриху фон Вительгазуену.
  - Тот казак-колдун переплыл Збруч ночью, полностью погрузившись в мутную весеннюю воду, для дыхания держал во рту полый камышовый стебель, и оказался на турецкой стороне. Отсиживался в густых прибрежных зарослях, спрятался, как выпь, за метелками, не дыша, ждал, пока пройдут дозорные ночным обходом и не вернутся назад, в крепость...
  - А почему турецкие лошади не почуяли чужого запаха? - спросил Фридрих, они все очень чуткие, я читал, была такая порода...
  - Этого я не знаю, ответил Александр, но дед говорил, будто в степях растет волшебная трава. Кони чуют только ее запах, а человеческий - лишь в последний момент, траву ту очень любят конокрады, и, наверное, давно уже извели. Слушай дальше! Он пробрался тихо-тихо, на цыпочках, котиком, проскользнул и замер около крепости. Там сменялась стража - янычары, отуреченные мальчики, было темно, поздно, всем хотелось спать. Мой пра-пра-прадед стоял за угловой башней, перекрестился, попросил у Бога прощения, что нарушает заповедь, и совиной тенью налетел на двоих, всадил кинжал в сердце...
  - Никто не услышал?
  - Никто! А через несколько минут повалила казацкая конница на штурм, крепость была взята к утру. И тогда за отчаянную смелость было пожаловано ему шляхетство не кем-нибудь, а королем польским, на веки вечные.
  - С землей?- поинтересовался Фридрих.
  - Нет, только саблю дали, инкрустированную жемчугом и яхонтами. Зато моя прапрабабка вылечила и пригрела истерзанную собаками лесную ласку, и та осталась в доме, приручилась, хотя все говорят, якобы ласки - злые, дикие, противные.
  Казалось, эта беззаботная болтовня в Дерпте состоялась только вчера, а прошло уже лет 30. Теперь он мается без сна, думает о смерти и о безумии.
  
  
  - Нет, я вряд ли сойду с ума по-настоящему, путано перебирает мысли Барченко, у меня наследственность отличная, мои предки - будь то хитроумные русские купцы-староверы, украинские казачьи старшины, добравшиеся до польского дворянства, крещеный еврей-скрипач - все были людьми здоровыми, сильными, одаренными интуицией. Без "шестого чувства" они б не выжили в кровавые времена. И эту духовную силу они все вместе передали мне одному. Чтобы я мог удержаться над пропастью, не испугаться соприкосновения с неведомыми мирами, не сломать себе душу.
  Но страшно мне - что уже не хватит наследия предков, больше не защищают они меня, не стоят незримой стеной, потому что стою я не на той стороне, на темной. Я предал всех их, предал. Я вступил в договор с дьяволом, и дьявол меня обманул, что неудивительно... Ведь лишь сегодня догадался - заявление о приеме на работу в спецотдел ОГПУ и есть договор с ним, проклятым! А Блюмкин и Бокий - его свидетели и поручители за мою грешную душу....
  Осознав это, Александр Васильевич, человек уже немолодой, почувствовал, что ему вдруг все стало безразлично, и час своей смерти он встретит спокойно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Из протоколов НКВД. Весна 1938 года.
  Допрос проводит чекист, скрывшийся под оперативным псевдонимом "Али".
  Затея вполне иезуитская - приставить к задержанному человека, назвавшегося тем же именем, что и его тайный наставник в Крыму, суфий Али. Отразится ли хоть что-нибудь на лице Барченко? Или он останется безучастным?
  - Подследственный, мы с вами где-то встречались раньше?
  - Нет.
  - И вам ничего не говорит мое имя?
  - Нет.
  - Тогда начнем. Вот покаянное письмо, которое вы сейчас подпишите.
  Барченко взял тонкий листок желтоватой бумаги. "Я воспитывался, читал он, в религиозном духе, уже в юношеские годы отличался склонностью к мистике, ко всему таинственному. Моя религиозность уже тогда выливалась больше в пантеистическую, нежели в церковную форму. Но уцелевший в полном объеме "евангелизм" создавал полный сумбур в моем отношении к политическим событиям..."
  - Как я могу подписать этот бред? Ну разве религиозность равна мистицизму, товарищ "Али"? Например, мой отец был религиозен, и мать тоже, она из семьи священника, но скептически относились к расцветшей тогда мистике. И многие другие люди тоже отделяли религию от мистики...
  - Меня это не интересует, задержанный Барченко! Подписывайте!
  "... В соответствии с содержанием моего мистического мировоззрения передо мной, встретившим враждебно октябрьскую революцию, возникли картины крушения всех общественных идеалов. ... Единое Трудовое Братство, ориентированное на мистический центр Шамбалы, пропагандировало идеи христианского коммунизма, вело разложение идей классовой борьбы, и я лично политическим растлевал те социально близкие к революции элементы, которые входили в соприкосновение со мной на почве изучения древних наук..."
  - Товарищ "Али", как следует понимать фразу "политически растлевал"?
  - На вашем месте, задержанный Барченко, я бы не смеялся. Масонская контрреволюционная организация Единое Трудовое Братство планировала террористические акты в Москве и Ленинграде, отравление вождей, координировала свои действия с белой разведкой. Расскажите лучше, как помогали бежать из страны врагам советской власти?
  - Я?! Помогал?!
  - Да, вы. Например, еще в 1921 году при вашем активном содействии бывший эсер Циновер, злейший враг советской власти, незаконно пересек советско-польскую границу.
  - Циновер? Впервые встречаю эту фамилию. Советско-польскую границу в 1921 году, сразу после войны, переходили все, кому не лень, и кому лень тоже. Ее на то время фактически не было. Как можно содействовать человеку в том, что он и сам в состоянии сделать?
  - Деньги ему давали?
  - В 1921-м я не мог устроиться на службу, голодал, не получая ни пайка, ни жалованья, жил за счет редких лекций по естественным наукам для солдат
  и матросов, иногда давал уроки иностранных языков, как и жена. Нам нечем было тогда жить.
  - Нет, вы обманываете. В годы Нэпа в Петрограде посещали несколько мистических кружков разной направленности, где, помимо всего прочего,
  собирали средства для нескольких десятков отъезжающих, снабжали их картами, ценными вещами, поддельными документами.
  - Смешно слушать! Эти мистические кружки возникали и распадались очень быстро, служа прибежищем для растерявшейся интеллигенции, не обязательно антисоветской. Политикой там и не пахло. Духов вызывали, признаю, гадали по руке, на арканах Таро и на рунах, читали масонскую и розенкрейцерскую литературу, делились друг с другом не деньгами, а знаниями. То, что кое-кто вскоре уехал заграницу, обычное дело, и я тут не причем.
  - Вы не покинули страну, хотя имели такую возможность.
  - И это тоже вменяете мне в вину?
  - Безусловно. Вы тогда намеренно отвергли предложения выехать, собираясь сделать все несколько позже, уже владея секретными сведениями.
  - Не понимаю, где откопали такой бред.
  - Не понимаете? А экспедиции последних лет по южным окраинам Союза?!
  Помимо научных целей, подразумевали поиск неохраняемых переходов через Среднюю Азию в Персию и Афганистан.
  - Я надеялся приблизиться к пещерам тибетских предгорий, где последние пять тысяч лет спят ламы, мудрецы погибшего мира. Они кажутся мертвыми, но на самом деле ламы должны проснуться...
  - Хватит заговаривать зубы поповскими байками! Спящие ламы, пещеры, Шамбала... Партия учит нас, что только исторический материализм...
  Тут "товарищ Али" замялся. Он не хотел подарить допрашиваемому Барченко повод к антисоветским насмешкам.
  - Ну, расскажите о подготовке побега заграницу, не тяните! Молчание лишь усугубляет дело. Итак, вы собирались с тремя учениками переодеться в узбекский костюм и уйти из СССР под видом паломников в Мекку...
  Барченко молчал. Чекист взвивался словно кобра, ему не хватало раздуваемого капюшона, широкого, кожистого, сатанински-темного.
  Ужалившая индийская кобра неожиданно вернулась к Барченко спустя много лет. Выходит, вся моя жизнь после ее укуса подарена зря, и она сейчас так нелепо кончится?
  - Мама, мама, что мы будем делать? - опять пришел детский стишок.
  - Мне нечего сказать - устало ответил узник. Про себя он добавил - я и не знал, что можно умирать дважды...
  - У вас нет никаких просьб и пожеланий? - спросил "Али".
  - Дайте мне тетрадку и ручку.
  - Хорошо, только писем мы не передаем.
  - А это не письмо. Хочу записать результаты моих исследований энергетических полей.
  "Али" скривился. Обычно перед расстрелом у него просили вино, женщину, яду, конфеты...
  
  Барченко записывал в тетрадь весь вечер и часть ночи, пока его не повели.
  Он передавал все, что успел понять в этом ненормальном мире за свою ненормальную жизнь. Делился тем, к чему шел с 5 класса гимназии, когда противный морфинист заставил купить брошюрку "Тайны Изиды", тем, что мог знать и передать незримыми путями его предок Авраам Исаевич из местечка Бар, жизнь которого Барченко так и не успел восстановить до конца. Когда-нибудь эту тетрадку вытащат из сейфа. Нет в мире никакой силы, которая заставит меня поверить, будто ее сожгли осенью 1941г. Рукописи не горят. Она рано или поздно всплывет, и тогда все встанет на свои места. Остается только ждать.
  На расстрел его вывезли 25 апреля 1938 года, когда на деревьях развернулись первые клейкие листочки, через 15 минут после вынесения приговора.
  Грузовик, замаскированный вкусной надписью "Мясо", подпрыгивал на ухабах. Стояла кромешная тьма.
  - Моя душа целиком и полностью в Твоей власти, Господи! Не верь этому обманщику, сыну погибели, я не принадлежу ему, чернокрылому, я с Тобой...
  Меткая пуля оборвала последнюю фразу Александра Васильевича Барченко.
  Его душу подхватил цепкими лапками лучезарный археоптерикс и потащил на самую вершину сверкающей неземным светом высоченной лиственницы. Под ее корнями сидел ручной волк Борзенька, а еще сворачивалась и разворачивалась своими пестрыми кольцами большая змея, похожая на ту, что приснилась однажды, и на ту, которая угостила Хаву ворсистым персиком. А тело было кремировано и развеяно, как в проклятии, над полями Бутовского полигона в Подмосковье.
  - Прости меня, сказал археоптерикс, что не успел прилететь.
  - Прости меня, я не добежал - склонился волк.
  Простите меня, добавляет автор, что роман получился таким.
  Но что сделано, то сделано. Больше добавить нечего.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"