Аннотация: Евгении Шварцман, с любовью и нежностью.
ПРОЛОГ
'Я покоряю города
Истошным воплем идиота,
Мне нравится моя работа -
Гори, гори, моя звезда!'
БГ
Я не Рембо и не Верлен.
Я друг семьи. Я прах и тлен.
Я - кубок на пиру камен.
Я имбецильный недоносок.
Я, невесомый, как эфир,
Стопою попираю мир,
Мочалок гордых командир
И знак извечного вопроса.
Такой изящный и простой,
Я весь - отстой.
Я - День Шестой.
Я - Лев Толстой и Санта-Клаус,
Наполеон и Микки-Маус,
Застывший в камне над Москвой.
Я пуп Земли. Я Инь и Янь.
Усатый нянь
Страны Советов.
Я дромадер. Я Агасфер.
Я весь - созвучие горних сфер,
И мне внимает сонм химер -
Синклит адептов и клевретов.
Я не дурак - я буерак.
Я разгоняю свет и мрак.
Я Сирано де Бержерак.
Я - связь времён. Я просто бяка.
Я тихих рощ кошмарный бред.
Ударив больно о паркет,
Меня исторгнул Интернет.
Я не поэт - я робот Z
Мой дом - планета Шелезяка
В бараний рог скрутив рукой
Пространств незыблемый покой,
Где с бессловесною тоской
Цветут и плачут асфодели,
Покинув нежный их бедлам,
Я преломляюсь пополам -
Пусть рухнет этот пыльный хлам
К ногам прекрасныя Газели!
Манускрипт 1
ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Ну, конечно же, ты - Дикая Лань и Горная Серна. Ты, верно, будешь со мной препираться и уверять меня что оно как раз наоборот, - а вот и нет! Сама поразмысли: как же можно быть дикой серной и горной ланью?
А ежели спросишь, в чем тут, как говорится, концептуальная идея, а идея-то, она вот в чем:
во-первых, вслушайся, как звучит: 'ДИКАЯ СЕРНА'. Слово 'серна' начинает звучать как-то уж больно рычаще, и тем самым приобретает совершенно не присущее ей качество - свирепость. Вот представь себе свирепую серну, в ярости роющую землю копытом и скалящую клыки, которые по простой логике словосочетания 'дикая серна' должны у нее появиться, и не исключено даже, что наша героиня переместится в семейство кошачьих, став чем-то вроде пантеры, готовой вцепиться в первое попавшееся горло.
А вот лань - с ней дело обстоит коренным образом иначе.
О, она слишком нежна, гибка, ласкова, чтобы стать ненасытной хищницей! Она ДИКАЯ - от слова 'дичиться' - ведь она слишком прекрасна для этого грубого мира, она боится и дичится его (хоть зачастую пытается это скрыть, играя в светскую львицу).
Но - ГОРНАЯ ЛАНЬ - это слишком раскатисто, она вдруг теряет гибкость движений, окаменевает на глазах и превращается в какой-то тяжеловесный монумент, сохранивший ее очертания - но утерявший всю свою неповторимую дикую прелесть!
Отсюда вывод: ГоРНая СеРНа - хРупка и ГРациозна, а Дикая Лань - гибка и ласкова.
Впрочем, с автором сего послания можно было бы и поспорить, и небезосновательно, но тут как раз за его спиной раздался визгливый окрик соседки по кухне: 'Рабинович, ваши подтяжки заслоняют все пасторальное великолепие пейзажа в окнах замка, дематериализуйтесь немедленно!', на что, мягкосердечный по природе, он был не в силах возразить.
Манускрипт 2
ПРО ЛЮБОВЬ
И решил автор написать рассказ.
Думал он, думал: про что бы его написать? И вот какие мысли посетили его: жила-была Юная Газель. Она сочетала в себе все достоинства и лани, и серны: была нежной, как лань и грациозной, как серна. И что самое главное - гибка, словно ветвь виноградной лозы.
Только дело-то все в том, что она спала. И снилось ей, что вовсе она не Газель никакая, а хищная и ненасытная тигрица. Тигрица входила в Бомонд. А Бомонд был грандиозным пышным строением в стиле позднего барокко посреди сада с фонтанами. И все, кто туда входил, сразу засыпали. И Тигрица тоже, как вошла в Бомонд - так сразу и заснула.
И приснился ей Ёжик. Но вот незадача - это был совсем не тот ежик, про которого наперебой печатали в газетах:
СПЕШИТЕ! ТОЛЬКО ОДНО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!
Дрессированый ёжик графини де Монплезир!
Предсказывает будущее, снимает проклятие
отвечает на вечные вопросы бытия, гарантия - 100%!!!
- а был он просто Ёжичек колюченький, серенький, трескученький. То есть, были у него колючки и трескучки. И больше ничего не было. Поэтому ей приснился Реально Подкаченный Мачо. 'Ну и что - подумал Ёжик, - вот я куплю себе мачете, и тоже буду мачо!'
И Ёжик купил бы мачете, и все были бы счастливы, только вдруг пришла ЛЮБОВЬ Абрамовна и выгнала Рабиновича из коммунального сортира, куда должны были запустить очередную партию козлов, чтобы их мочить, и автор начисто забыл, про что он хотел написать свой рассказ. Тогда он опустил перо в чернила и вывел заглавие:
'ПРО ЛЮБОВЬ'.
Приложение к манускрипту 2
ПЕСЕНКА, СПЕТАЯ ЁЖИКОМ В ГУСТОМ КИСЛОТНОМ ТУМАНЕ
почти Роберт Бернс
перевод почти Маршака
Скрипач, Хрипач и Бородач -
Великие всезнайки.
Скрипач, Хрипач и Бородач
Собрались на лужайке.
Решили, под седую ель
Задвинув прибамбасы,
Восславить Юную Газель,
Не отходя от кассы.
Чуть слышно вереск свиристел,
Жужжа, как можжевельник,
И, как волынка, тихо пел
Малиновкой в сочельник.
Так царствуй, Юная Газель,
Холмов краса и гордость!
Хрипач хрипел, ну а Скрипач
Скрипел, как старый тормоз!
И нёсся по болотам вскачь,
Рассказывая кафки,
Клубился клубом Бородач,
Топорща бородавки.
И пусть во тьму уйдут века -
Не унывай, хозяйка!
Когда доймёт тебя тоска -
Спеши на ту лужайку!
Нальём же в кружки добрый эль,-
И к чёрту прибамбасы!
Сияй, прекрасная Газель,
Не отходя от кассы!
Манускрипт 3
ЗВУКИ
Жили-были автор и Лирический Герой. В отличие от Лирического Героя, автор был маленьким, приплюснутым, похожим на нелепый обрубок уродцем. Он был так безобразен, что когда проходил по улице, семеня на своих коротеньких ножках, все вокруг хихикали и указывали пальцами:
-Уродец!
- Обрубок!
- Приплюснутый!
И он очень злился, ибо вообще был крайне злобен и завистлив по природе своей. И особенно завидовал он Лирическому Герою, потому что тот нежно и страстно, неистово и исступленно любил Прекраснейшую из Несравненных и Несравненнейшую из Прекрасных, и был готов пасть поверженным у ее ног и объять дланями ее нежный и гибкий стан.
И автор тоже хотел пасть, все падал он, падал - да не туда: то копчик ушибет, а то и темя. Его творческая фантазия была так скудна, что за всю свою жизнь он не сочинил ни строчки, а Лирический Герой каждую ночь закутывался в плащ и пел своей возлюбленной серенады и канцоны.
Ну, типа:
- О, Горная Серна, о, Дикая Лань,
К тебе я хочу протянуть свою длань!
И губы твои, что алы как коралл,
Я в страстном порыве к устам бы прижал! - и т.д.
'А ну, дай-ка и я эдак-то спою!' - подумал автор с ощущением, что вот, наконец, и настал его звездный час. И ПОЛИЛИСЬ ЗВУКИ.
Он трещал, как плохое масло на сковороде, сипел, как испорченная фисгармония, визжал, дребезжал и тарахтел, словно проржавевший водопровод, кукарекал, как простуженный старый петух-импотент, хрипел и хлюпал, подобно висельнику, ошеломленному видом открывшегося перед ним коридора в Вечность. Какофония эта была столь неблагозвучна, что разбудила Рабиновича, весело и беззаботно отдыхавшего от тягости праведных трудов, и разгневанные соседи подвергли его оcтракизму.
*****
Манускрипт 4
БЕЗ НАЗВАНИЯ
...Она уезжала в Америку. Там жили миллионеры в высоких небоскребах. Они заполняли собой Бродвей, Голливуд, Гудзон и прочее мыслимое пространство. Он ревновал ее к ним. Ревновал ко всем стильным и сексуальным, ко всем мачо, качкам, терминаторам и плейбоям.
Выполняя ежеутрений ритуал оглядывания перед зеркалом своей всегда столь малопрезентабельной наружности, выдавив очередной прыщ на лице (упругий щелчок - и зеленоватый ошмёток брызнул на стекло), на этот раз он показался себе почти красивым, хотя еще вчера, проходя по улице, ощущал себя вислозадым опоссумом под копытами могучих мустангов. Но сейчас, если бы она увидела его, она бы непременно ответила ему долгожданной взаимностью - но она уезжала в Америку.
И это было единственное, что он знал о ней за всё долгое время их незнакомства. С ней уезжали: дождливые вечера в одиночестве, ночной снегопад в свете фонарей, и то, что могло бы быть с любой другой женщиной, что могло бы быть между ними, будь он Одним Из, а не тем, кто он на самом деле.
А кем был он на самом деле - ему было трудно ответить на этот вопрос, ибо в нём было слишком много её, чтобы помнить ещё о чём-либо, только смутно представлял, что, кажется, были ещё Скрипач и Крыша, но и они, кажется, тоже были ею, потому что тоже уезжали.
Скрипач - в Израиль (аккуратно заворачивает скрипку в суконную тряпицу и медленно укладывает её в футляр - старинная работа, Страдивариус, обязательно конфискуют на таможне суконной тряпицею протирать столы в кафе на тель-авивском автовокзале), а крыша - просто ехала, с грохотом и жестяным скрежетом двигаясь по шоссе, оттесняя машины к обочине - как 'Титаник', выходящий из порта в последнее плавание, вокруг которого снуют маленькие утлые судёнышки, - не останавливаясь на красный свет, набирая скорость, несётся это нелепое и малопригодное для езды сооружение через весь город, где в перспективе всегда фатально маячит, окутанная морозным туманом, - как положено, недостроенная, - Вавилонская башня: доктору Фрейду от благодарного человечества- 'Ну-с, голубчик, - золотое пенсне на носу, - на что жалуемся?'
'На холода, доктор: уже которую неделю стоят невыносимые морозы'
'Вот как?'
'Да, доктор. Это произошло совершенно случайно. Просто однажды, в студёную зимнюю пору, свой путь земной пройдя примерно до половины, я где-то очутился, - или откуда-то вышел, - разве это важно? Главное - что был сильный мороз, ехала крыша, а люди её не замечали: они стояли в ожидании.
...Люди стоят на остановках, переминаясь с ноги на ногу на свирепствующем морозе. Они стоят в ожидании автобуса, в ожидании чуда, в ожидании Годо, весточки из Америки, конца света и начала нового бразильского сериала, думая про себя или говоря вслух, выпуская изо рта густой пар, что в такую погоду хорошо сидеть дома и, прихлёбывая горячий чай, лежать на диване перед телевизором и размышлять о глобальных философских проблемах типа 'быть или не быть, а если не быть - так кто же в лавке останется?', а если и пойти куда, так разве что выйти с семейством в театр (культурный отдых знаете ли переступить порог храма искусства причаститься к прекрасному и возвышенному взять с собой непутёвых чад ударим высоким искусством по подростковой наркомании и плохой успеваемости). Хотя, о высоком искусстве остались лишь смутные воспоминания: это был просто скверный провинциальный театр с аляповатыми декорациями - художник намалевал за бутылку, - актёры безбожно фальшивили, играя, к тому же, не свои роли, потому что никто не помнил того момента, когда Режиссёр скрылся за кулисой, тихо произнеся своё последнее 'не верю'. Один лишь маленький актёр - выйти один раз, и, произнеся сакраментальное 'Кушать подано!', навсегда удалиться с чувством выполненного долга, - он, наперекор ходу пьесы, влюбился в Романтическую Героиню, и теперь он, всегда невпопад, словно сумасшедшая кукушка в поражённых старческим маразмом часах-ходиках, выходил на авансцену, - ко всеобщему искреннему недоумению (гомерическому хохоту, праведному негодованию) - и произносил с кретиническим пафосом свой нелепый, псевдоромантически-напыщенный монолог:
- О, Юная Газель с бархатными глазами лани, та, что нежна и гибка, словно
ветвь виноградной лозы, хищная ненасытная и страстная, словно молодая
тигрица!
Подобно тому, как луна в свежую летнюю ночь затмевает звездный свет своим сиянием, и как все прекраснейшие цветы в саду склоняют головы пред красотой несравненной розы, словно сияние великолепной жемчужины средь песчинок на берегу моря -
так и ты, о услада очей моих, услаждаешь мой взор, и меркнет разум мой в сиянии красоты твоей!
- и всё в том же духе. Он утрированно-театрально выкидывал руку вперёд, морщил нос и таращил глаза, патетически завывал, но Романтическая Героиня - вероятно, к счастью, - не слышала его голоса. У неё была совсем другая роль - она уезжала в Америку.
Он был скверным актёром, самым скверным в этом скверном театре. Может быть, это и было его оправданием.
...Когда он возвращался домой, он всегда делал неудобный крюк, чтобы - незаметно, не попавшись ей на глаза - пройти мимо тех домов, в своей безликости и одинаковости вечно остающихся новостройками, среди которых лишь один был не похож на все, ибо это был ДОМ, ИЗ КОТОРОГО УЕЗЖАЮТ В АМЕРИКУ. Она уезжала, она всегда уезжает и будет уезжать, это будет длиться до конца, ибо таково её предназначение в его мире -
УЕЗЖАТЬ В АМЕРИКУ.
Манускрипт 5
НЕНАПИСАННЫЙ
Я хочу написать первое слово, но не могу обрести дара речи. Чистый лист бумаги передо мной - пространство моих несотворенных миров, не обретших формы и границы, а потому остающихся в Ничто, не став Нечто.
Между Ничто и Нечто - одна буква, как между словами 'давар' - слово, и 'мидбар' - пустыня, и эта буква - та грань, которую я не в силах преодолеть, и лист, лежащий передо мной - это моя маленькая пустыня, через которую пролегает маршрут моего странствия, дабы обратить ее в Давар, Слово, Нечто, но одна буква - как черная дыра, - чёрный квадрат? - мешает моим несозданным мирам выйти из безграничности небытия, и я томлюсь в ожидании Исхода - или изгнания? Впрочем, общее между Исходом и Изгнанием - ощущение обетованности Земли. А обретая Землю, вдруг оглянувшись, не видишь вокруг себя ничего, кроме аляповато-вульгарных картинок банановой республики, и вся жизнь превращается только в мучительную тоску по хрусту снега под ногами...
Тогда ты закрываешь рекламный туристский проспект с пальмами и пляжами и возвращаешься в и с х о д н о е положение, на свою маленькую кухню, где на столе - переполненная окурками пепельница, чашка с недопитым кофе и всё тот же белоснежный лист бумаги.
И думаешь: эти иудеи и иудеянки, вечно жидовствующие лица еврейской национальности, суетливые создания, которые всё никак не могут угомониться, пытаясь, по-местечковому размахивая руками, доказать - самим себе - своё собственное существование и называющие себя, по иронии судьбы, именем сынов древнего азиатского племени, которые только-то и всего, что выдумали Бога.
Да и не они вовсе, если верить дедушке Фрейду...
Я всё хотел написать первое слово, но, отчаявшись, отвлёкся мыслями, и рука моя помимо воли начертила на листе твой профиль.
Этот классический библейский изгиб - и откуда такая экзотика в наших-то широтах?
Я смотрю на тебя, нарисованную мной на листе и усмехаюсь над претенциозной банальностью своих недавних размышлений, - ибо сейчас, в этот момент, всё, что так мучительно просилось наружу, наконец, обрело плоть и реальность - и отделилось от меня: и черные знаки букв, что тяжелы и объёмны, как камни недосягаемого Города, и камни, чьё пронзительное молчание красноречивее слов...
Кажется, я слишком далеко разбросал эти камни...
...Я хочу забыть, стереть из памяти эти буквы, чтобы они снова стали для меня загадочными и волнующими сердце, как твой образ, чтобы смог я, водя по буквам дрожащим от волнения и трепета пальцем, произнести то
ПЕРВОЕ СЛОВО,
которое ищу всю жизнь, обретя свободу дара речи.
ЭПИЛОГ
Судьи были в чёрных мантиях.
- Отрекись! - сказали ему.
- Не отрекусь! - топнул он ногой.
- Тебе же сказано, отрекись: она любит Реально Подкаченного Мачо с рельефным торсом и небритым волевым подбородком - ну куда тебе до него?