Где-то далеко на севере моя душа заколочена в потемневшем деревянном срубе. Он маленький, низенький, почти вросший в землю, покосившийся и с прохудившейся крышею. В этом заваленном срубе совсем невозможно открыть дверь, так глубоко он врос в землю, и душенька моя там томится, как Баба Яга в своем жилище. У бабы Яги нос в потолок врос, а душа моя там томится, как птичка в клетке. И пока я хожу тут, бездушная, она кукует там, одна-одинешенька, а с прохудившегося потолка капает иногда морось, иногда залетает ледяная крупа, иногда обложной дождь. Во время дождя худо. Замерзают ножки-лапки у души, кутается она в куцый драный платочек и никак, никак не может согреться. Померла б она, да не можется. Ждёт-пождёт она меня, взбалмошную, баламутную, да вспоминает о прошлых жизнях.
Иногда и я вспоминаю о ней. Плохо жить без души, ой плохо. Думу думаю - как же оказалась я здесь? Тянет меня что-то, кто-то зовёт во снах куда-то. А куда, зачем - одному богу ведомо. Верю в бога я, или хочу верить, что есть он, как сила местная. Бог - он же везде. Может, он меня, как папенька, за руку взял и ведет. Долог наш путь, упираюсь много, вырываю руку - а ведёт всё равно дитя малое, неразумное. Расти мне ещё и расти. А как дорасту - стану вровень с ним, не надобно ему будет больше за руку меня вести - сама пойду. Сама дойду, приду, куда нужно, у ветров и дождей спрошу дорогу к душе своей. Откопаю сруб да войду к ней через дверь. Не хочу рубить крышу - через крышу рано ей ещё выходить.
Страха во мне много. Море плещется, по горлышко мне. Всю жизнь с оглядкой живу. Для других жалею улыбки. Хмурая я, как царевна Несмеяна. Разорвать бы те оковы да ввысь, как птице. Или по морю. Мне кажется, бога в море много. И на Севере бога много. Там он, где снег по грудь, по колено. Где трудиться много надо, чтобы выжить, где в избу с мороза заходишь, а у печи баба сидит с красными щеками, дородная. Где детей много, где воспитывают их по совести - не тетёшкаются с ними. Знаю я, что не задержусь там надолго, так хоть вырасту сама, чтоб других растить.
Так хочется голову на колени старцу преклонить. Чтоб рукой он своей сухой и морщинистой по голове гладил и любил, и прощал. Чтоб объяснил мне, дуре, что значит жить. Все мы - дураки неприкаянные, ходим, топчем землю, а какая польза от нас? Хочется и надобно полезным быть человеку. Так, глядишь, и исправится род человечий.
Хочется в монастырь попасть. Старый, деревянный. Чтоб на берегу реки стоял, да рядом с деревом. Чтоб не было вокруг ни души, только ты, вода певучая и чистая, да дерево, что веточкой своей лохмы тебе оглаживает. Полежать бы там, на досках, на скамье, вдыхая запах иссохшейся древесины, видеть, как свет в щели забивается да на лицо тебе золото невесомое льёт. И помолчать. Тишины хочется, да не городской, а таёжной, северной. Особая она там. Как начинаешь думать, так и задумываешься, что хорошо, что человек недалеко ушел, живет скопом и сбродом. Придет же он в природу, изгубит, испоганит её, уйдет, как и пришёл - грязный. И природу грязной сделает. А она мамка строгая, с ней не забалуешь.
Слово хочется иметь точное. Меткое. Веское. Чтоб сказал - как отрезал. Не болтать попусту, быть как мастер Молчан. Видится мне, что за молчанием северным особое знание хранится. Тянет, тянет меня туда. Может, разруху найду, может богатство какое духовное. Одно знаю - север слабых не любит. Выживает он их потихоньку. Выдавливает рабов по капле. Оставшихся щупает - как, выдюжат ли? Коли справятся с батькой, вкладывает знание одно - любить надобно. Людей. Не подобострастно, не лакейски - а искренне и просто, как можешь.