Отвезя сутра на работу Ольгу, у которой по субботам были занятия в университете, Юрий поехал в ремонтную мастерскую. Неделю назад, как только ударили морозы, у него загремела подвеска в автомобиле: с каждым днем звук становился все более угрожающим, и нужно было срочно принимать меры. Пробыв на станции техобслуживания до обеда и узнав, в конце концов, что машину придется оставить здесь на два дня, он, порядком раздосадованный этим обстоятельством, отправился за Ольгой, которая к тому времени тоже уже освободилась.
Оказавшись у условленного места и не найдя жены, Юрий попросил таксиста повременить, а сам двинулся к входу в университет. Необходимость дожидаться супругу, где бы и по какой причине это ни происходило, всегда очень нервировала его. Зная за собой эту черту характера, он старался звонить и предупреждать Ольгу о приезде заранее, как поступил и в этот раз; но сейчас ее не было и Юрий, уже не в меру заведенный тем, что машина осталась на два дня в ремонтной мастерской, да к тому же что таксист за ожидание накрутит лишние деньги, достал было телефон, чтобы обрушиться на жену в негодовании, когда увидел ее выходившую из университета.
Шустро перебирая ногами по ступенькам, на бегу поправляя плохо обернутый вокруг шеи шарф, Ольга спешила ему навстречу.
- Где ты пропадаешь? - строгим недовольным тоном обратился к ней Юрий.
- Меня декан задержала. Не могла же я сказать ей, что мне некогда, - быстро проговорила Ольга, стремясь сходу оградить себя от нападок супруга.
- Ты же знаешь, что я на такси приехал. Счетчик-то тикает.
- Ну и ничего страшного. Такое бывает раз в год... Я на кафедре единственная, которая боится даже на минуту опоздать. Надо мной все женщины смеются: если за ними мужья приезжают, то по полчаса их ждут, пока те чай допьют, поболтают вдоволь о том, о сем. Я же как полоумная бегу к тебе, только ты позвонишь...
- Все. Давай не будем сейчас, - подойдя к такси, прервал ее Юрий, меньше всего желая обсуждать этот вопрос в присутствии незнакомого человека.
- Что с машиной? Все плохо? - спросила Ольга, когда муж, обойдя такси, сел к ней на заднее сидение.
- Да нет. Ничего серьезного. Просто накопилось по мелочи. В понедельник готова будет.
- Ты Сашу не забирал? - продолжила Ольга, уже успевшая соскучиться по дочери, со вчерашнего дня гостившей у Кристины.
- Когда? Я только из автосервиса - четыре часа там проторчал, - пылко, будто оправдываясь, ответил Юрий.
- Надо забрать ее скорее. Кристина уже почти сутки с ними двумя возится.
- Так что сейчас, к Кристине?
- Нет, давай сначала домой. Я переоденусь и пойдем, - сказала Ольга и, вдруг вся встрепенувшись, горячо воскликнула. - Ты не разговаривал с ней сегодня?! Она мне звонила! Представляешь, у Гатауллиных дочка крылья попугаю отрезала!
- Что? - переспросил Юрий.
- Даша отрезала попугаю крылья! - повторила Ольга, вытаращившись на мужа округлившимися в волнении глазами.
Слушая сейчас супругу, смотря в ее потрясенное, несколько даже испуганное лицо, Юрий вместе с тем ясно уловил глубинную природу охватившего ее оживления, и ему вдруг сделалось ни по себе.
Сколь свойственно людям обсуждать, а по возможности и осуждать семьи, в которых происходит что-то недопустимое с точки зрения принятых в социуме морально-этических норм. Стремление озвучить, обнаружить какие-либо возмутительные, невозможные проявления очень велико - это мощный повод удовлетворить свое желание значимости. Выявляя, разбирая их человек таким образом реализует и утверждает посыл: "какой кошмар, до чего ужасные вещи происходят у них", и это подпитывает ощущение его собственной значительности, собственного морального превосходства.
Если речь идет о не знакомых, то все это выражается явно и открыто, и люди категоричны и бескомпромиссны в своих суждениях. Но если случай относится к коллегам, друзьям или родственникам для развитой культурной личности является неприемлемым открыто перетирать подобные ситуации, и тогда человек либо отстраняется от обсуждения, подавляя желание озвучить свое мнение о произошедшем, либо пытается не столько осудить, сколько понять, оправдать случившееся. К числу последних относилась и Ольга.
Отзывчивость и сострадание окружающим являлись настолько неотъемлемыми от личности Ольги, что при обсуждении подобных возмутительных ситуаций для нее было невозможно даже просто порицать кого-то, не говоря уже о том, чтобы проявить веселость или злорадство, и она в таких случаях всегда искренне сопереживала знакомым. Но как ни глубоко было спрятано в ней это чувство волнительной сенсации, как ни скрывалось ее острое желание вынести вопрос на обсуждение под социально приемлемым внешним шоком и недоумением, Юрий почувствовал этот ее глубинный мотив: мотив, заставивший супругу, лишь только она вспомнила об услышанном известии, сходу озвучить его. Он ощутил это внутреннее побуждение во взгляде жены, в нотках ее голоса, в том внезапно охватившем ее оживлении, которое ясно свидетельствовало, что ей очень хочется, прямо натерпится рассказать ему об этом кошмарном происшествии; и ему стало неприятно.
Не Ольга вызвала в Юрии неприязнь. Он знал, что супруга не лицемерила в отношении проявленных ею переживаний и, более того, даже не осознавала свой глубинный порыв, столь красноречиво выразившийся в ее пылком ажиотаже. Неприязнь его родилась от понимания, что в душе у него сейчас поднялось то же чувство сенсационного восклицания. Услышав новость, Юрий мгновенно ощутил в себе сильнейшее желание округлить глаза, оживиться, просиять в улыбке, даже порадоваться случившемуся, пообсуждать, посокрушаться, повозмущаться: "Какой кошмар, какое вопиющее безобразие творится у Гатауллиных!". Но почувствовав в себе этот вдруг вспыхнувший порыв, сходу подавил его.
Случившееся в понимании Юрия было настолько возмутительным, что он не мог ни оправдывать, ни сочувствовать Гатауллиным; как не мог маскировать свое глубинное побуждение обсудить произошедшее испугом или недоумением - это было неискренне и чуждо для него. Ему оставалось поступить так, как поступает в подобных ситуациях большинство зрелых воспитанных мужчин: молча, сдержанно слушать супругу, почти не высказывая собственного мнения о случившемся. Однако такое поведение по его убеждению было не меньшей душевной подлостью, чем оживленное обсуждение или даже полутревожное-полурадостное осуждение.
Юрий понимал, что отстраняясь от разговора мужчины, осознанно или нет, пытаются попросту избежать ситуации, в которой будут выглядеть некрасиво, гадко. Они подавляют свой естественный порыв, чтобы невзначай не выказать неприличное оживление, радость, даже смакование, спрятанные так глубоко, что человек зачастую не осознает их в себе, но то и дело вырывающиеся наружу. Если мужчина избегал вступать в разговор неосознанно, не имея даже представления о причине своей отстраненности, это означало, что он попросту не слышит и не понимает самого себя. Если же он осознавал свое внутреннее побуждение и намеренно устранялся от обсуждения - это являлось фактически признанием собственной несостоятельности, неспособности совладать со своими глубинными порывами, подобно действию заядлого пьяницы, который, из опасения сорваться, как огня избегает принимать даже рюмочку алкоголя. И понимая это, Юрий считал такую с общепринятой точки зрения высоконравственную мужскую сдержанность свидетельством или поверхностности, или слабости личности; и даже более того, рассматривал ее как вредную для общества, ведь уходя от обсуждения социум лишался возможности развития, роста. И потому он поступил сейчас так, как поступал всегда в подобных случаях: он стал открыто, свободно и прям, но в то же время предельно конструктивно и непредвзято обсуждать случившееся, отделив произошедшее от всякой эмоциональной оценки, полностью абстрагируясь от того, с кем это произошло - хоть с совершенно незнакомыми ему людьми, хоть даже с ним самим.
- И что попугай? - обратился он к Ольге.
- Что-что? Умер, конечно... Женщины на кафедре говорят это из-за того, что ребенок избалован, а мне кажется - это от недостатка внимания. Вика рассказывала, что у Даши последнее время часто случаются истерики, что она очень ревнует ее к Ринату. И, по-моему, это ее чувство отчужденности так проявилась, - тихо проговорила Ольга. В лице у нее уже не было ни капли прежней сенсационной взволнованности, а только какая-то печальная участливость.
- Не имеет значения, что побудило Дашу к этому, - сухо, категорично заметил Юрий. - Избалована она или ей не хватает внимания матери - все это не может служить оправданием произошедшему. Недостаток внимания должен выплескиваться на что-то другое, но никак не на домашнего питомца. Да и вообще нельзя винить в случившемся Дашу. В этом возрасте она не может отвечать за свои поступки и акцентировать внимание на ее мотивах, объяснять и оправдывать произошедшее ее душевным состоянием глупо. Она здесь ни при чем. Девочке три года: ее сознание настолько еще неразвито, что она попросту не в состоянии анализировать последствия собственных действий. Ее поступок - это всецело вина родителей, их безответственного, халатного поведения. Родители должны были заложить в ней правила обращение с домашним животным; они обязаны были привить ей определенное отношение к питомцу. Какое отношение было у Даши к птице? Как к вещи. Чего можно было ожидать от девочки, если она обращалась с попугаем как с игрушкой: бегала с ним по дому, купала в кастрюле, катапультировала бедолагу под самый потолок на глазах у совершенно безучастных к происходящему безобразию родителей?.. Случившееся вполне закономерно и удивляться тут нечему.