Аннотация: Довольно давнее произведение, несколько подредактированное. Не ищите определенного смысла, это эксперименты с антуражем.
В город, стоящий на трех больших холмах, пришел октябрь. Он прогнал сентябрьскую слякоть, но вместе с тем принес заморозки настолько сильные, что по утрам вода в лужах, еще оставшихся после последнего, прошедшего без дня неделю назад, дождя, превращалась в лед. В эти дни начала октября, когда до первого снега остается две-три недели, самые морозные осенние дни, когда даже голуби прячутся под крышами домов, в надежде найти хоть немного тепла; собаки скулят, не вылезая из конуры; а кошки предпочитают охоте на мышей тепло камина; именно эти дни навевают на людей ту самую тоску, о которой говорят, что она "щемит душу". Пожалуй, даже самый придирчивый скептик или самый рьяный фанатик в такое время будет предаваться свойственным человеку печальным раздумьям о смысле существования и прочей, как оба они думают, чепухе.
Город на трех холмах, как и любой другой город, являл собой скопление людей. И ничего нет удивительного в том, что он также казался впавшим в пучину тоски. Огромный, весь в причудливых завитках, которые сторожат фигуры сказочных созданий, городской собор; старый, старее даже самого города, мост через сонную реку; все дома, лавки, даже магистрат с серыми стенами и иссиня-черной черепицей, все было столь далеко от царившего здесь всего-то месяц назад буйства красок. Сейчас все выглядело ожившим полотном художника, на котором изображено заколдованное королевство.
Но если бы художник получше вгляделся, то он бы понял, что, подобно большинству художников, подло обманут первым впечатлением. Люди, жившие в городе на трех холмах, несмотря на порывы пробирающего до костей ветра, несмотря на угнетающую обстановку и прочие далеко не радостные вещи, рекой, куда более бурной чем та, через которую был перекинут городской мост, текли по улицам. Закутавшись в плащи, некоторые даже обмотав шарфами голову, так, что оставались видны лишь глаза и нос, торговцы, рабочие мануфактур, ремесленники, даже аристократы, сегодня не слишком выделяющиеся из толпы, бодро шли по своим делам.
И среди всего этого вышагивал человек со шрамом на лбу. Тяжелый меховой плащ белого цвета не волочился, но словно летел за ним, камзол, вышитый чуть поблекшими, но все еще хорошо различимыми тремя гербовыми лилиями и леопардом видывал и лучшие времена. На поясе висели белые, белее плаща и седых волос, ножны, которые, по всей видимости, когда-то были расписаны замысловатым узором. Чеканя шаг, как могут разве что военные, странный старик, как и все вокруг, направлялся по своим делам. Однако нетрудно представить, что он на сером октябрьском фоне казался существом, сошедшим со страниц детского сборника сказок. Редкий прохожий мог сдержать удивленный взгляд; кое-кто даже посмеивался, а некоторые аристократы презрительно морщились, говоря своим спутникам что-то о "дурном вкусе и показухе". Но все эти взгляды, шепотки за спиной человека со шрамом на лбу нисколько не волновали. Его, казалось, не волновало происходящее настолько, что если бы перед ним вдруг появился ангел, то он и тогда бы прошел мимо, разве что кивнув посланцу небес.
Так, не замечая ни промозглого ветра, ни всеобщего уныния, ни взглядов, человек со шрамом шел по городу, стоящему на трех холмах. Если быть точнее, шел он по довольно широкой улице, которую горожане прозвали "соборная", за то, что та, начинаясь у ворот с точно таким же названием, вела прямо к главному входу в городской собор. Известно, что на таких улицах в не больших, но и далеко не маленьких городах, каким и был город на трех холмах, собирается больше всего людей, тянущихся к месту молитвы. И именно на таких улицах стоит больше всего лавок: и кондитерских, и кузнечных; гостиниц; а помимо этого на них всегда можно встретить ходящих со своими повозками точильщиков, продавцов сладостей и прочих, кому состояние не позволяло завести лавку на соборной улице, но заработать на наивных паломниках хотелось.
Кроме того, им, да и вообще всем, кто ходит такими улицами, хотелось послушать выступающих почти на каждом углу менестрелей, вагантов, посмотреть на бродячих артистов. В таких местах, обычно, собиралось множество народу - от краснощеких мальчишек до напудренных дворянок. Эти столпотворения человек со шрамом на лбу предпочитал обходить, но зачастую они растягивались едва ли не на всю улицу, и избежать столкновения с очарованными слушателями очередного певчишки было трудно.
Пробиваясь через одно из таких скоплений, выставив вперед правый локоть, левую руку предусмотрительно положив на рукоять меча, человек со шрамом на лбу вдруг повернулся кругом и схватил за руку какого-то оборванца, только что пытавшегося эту самую руку запустить в кошелек старого рыцаря. Толпа волной отхлынула, менестрель, видя, что потерял внимание, перестал унылым голосом петь о несчастной любви лорда и крестьянки, а человек со шрамом на лбу вытянул руку вора так, что тот, заскулив, встал на носки своих давно не чиненых сапог.
Взгляд его испуганно метался, казалось, в толпе оборванец хочет найти спасение; он предпринял пару попыток вырвать руку, но хватка человека со шрамом на лбу была действительно стальной. До зевак, наконец, дошел смысл произошедшего, и они разом загудели. Кто-то смеялся над неудачливым вором, кто-то хвалил ловкого старика, кто-то советовал проткнуть этого оборванца на месте. Но, как и раньше, человек со шрамом на лбу окружающих не замечал. Свободной рукой он схватил острый подбородок этого еще мальчишки, приподнял его и снизу вверх посмотрел в глаза вора. Тот мгновенно перестал вывертываться, напрягся, как вот-вот готовая порваться струна, и так же, как и струна, задрожал. Глаза его неотрывно смотрели в глаза человека со шрамом на лбу. Толпа гудела все громче.
Через несколько секунд, старик отпустил оборванца так же внезапно, как и схватил. Парень, не ожидавший такого поворота событий, замахал руками, пытаясь удержать равновесие, однако не смог - сделав несколько шажков назад, он упал, вызвав целую бурю смеха. Но глаза его все так же неотрывно смотрели в глаза человека со шрамом, будто бы тот все еще держал его подбородок. Гримаса страха исказила лицо вора. Он вскочил с земли и, зажмурив глаза, побежал, расталкивая зевак. Те, конечно, не упускали случая наградить его подзатыльником, тумаком или пинком. Вырвавшись из хохочущего скопления людей, он, что есть сил, бросился бежать. А человек со шрамом на лбу, будто ничего и не было, пошел дальше.
Толпа почтительно расступилась перед ним, но не нашлось ни одного храбреца, кто осмелился бы похлопать его по плечу или одобрительно рассмеяться в глаза. Лишь толстый пивовар, хозяин соседней лавки, вышедший на шум, трясясь от смеха, протянул потную руку, приговаривая при этом "То-то ж ты его, чертов ловкач!". Но человек со шрамом на лбу бросил быстрый взгляд на пивовара и от веселья того не осталось и следа. Так же как и был, с вытянутой рукой, он на мгновение замер и спешно засеменил назад, глядя "сумасшедшему старику" в затылок. Менестрель, видя, что собравшиеся в нужной кондиции, ударил по струнам и люди тут же переключили на него все свое внимание. Теперь зазвучала песня о неудачливом воре, заставившая зевак смеяться еще сильнее. А человек со шрамом на лбу, как и раньше, шел по улице города, стоящего на трех холмах.
Солнце медленно и лениво ползло по небосклону и до зенита ему оставалось недалеко. Но сейчас можно было подумать, что светило вконец обленилось и, подобно нерадивому подмастерью, работало вполсилы. Оно не только не грело, но еще и плохо светило. На сером октябрьском небе казалось, что солнце не слепящий глаза раскаленный добела в кузне диск, каким оно было всего несколько недель назад, а желтое, тусклое пятно. Кроме того, это пятно постоянно закрывали облака. Облака тоже были не такие, к каким привык город на трех холмах. Казалось, что кто-то разорвал темную, грязную, вконец испортившуюся ткань на неровные лоскуты и бросил в небо. Мелкие сероватые хлопья не могли затянуть солнце надолго. Но это раздражало еще больше - то вдруг мир погружается в тень, то вновь возвращается к тусклому полусвету.
Человека со шрамом на лбу, правда, облака и солнце волновали мало. Улица, не сворачивая никуда, вела его дальше. Дальше - это к мосту. Тому самому мосту, что обнимал сонную реку. В городе на трех холмах были и другие мосты, деревянные и даже еще один каменный. Но этот был примечательнее остальных. Человек, даже не имевший дела со строительством мостов, при одном лишь взгляде на этот скажет "надежный". И впрямь, опоры - втроем не обхватить, напоминали стволы могучих дубов. Стоящие на протяженности всего моста статуи королей и святых, держащих в руках кто меч, кто крест, словно говорили прохожему "Не бойся, мы защитим тебя!". Но главная особенность была не в надежности и даже не в великолепных статуях. Этот мост, построенный в те времена, которые в городе на трех холмах, пожалуй, не помнили даже старики, разительно отличался от города, что начинался и заканчивался на его концах. Мост был исключительно белым, тогда как город - серым и иссиня-черным. Его ярко-белый камень отличался даже от бледного камня, которым была выложена дорога. В отличие от других мостов, этот не украшали узоры, орнаменты или символы. Но в кажущейся простоте нельзя было не увидеть его величественность, которой он не уступал даже и городскому собору.
Горожане, так хорошо сочетавшиеся с городом, на этом мосту выглядели неправильно, неестественно. Закутанные в серые одежды прохожие, мостовые торговцы, примерзшие к своим столам, даже золоченые экипажи - все они казались болезненными пятнами на его теле. И, когда человек со шрамом на лбу ступил на белый камень, то неестественность прочих людей стала более заметной. Мост и рыцарь идеально подходили друг другу так, словно были созданы одним мастером, как единая, неразрывная композиция. Если в городе человек со шрамом привлекал взгляды прохожих своей необычностью, то здесь, наоборот, естественностью. Короли салютовали мечами именно ему, святые благословляли именно его. Но человек со шрамом на лбу, зайдя на мост, тут же изменился в лице. На отмеченном шрамом лбу появились морщины, в глазах вместо уверенности - рассеянность и озабоченность. Он замедлил шаг, даже порой останавливался и вглядывался в лица статуй.
О чем он думал, и какие дни из своего прошлого вспомнились ему - неизвестно. А может быть, человек со шрамом на лбу ничего не вспоминал, а просто осматривал статуи, и, увлеченный этим занятием, не заметил, что на мост въехала карета. Лошади ржали, скрипели колеса, золоченый герб блестел ярче, чем октябрьское солнце. И простолюдины, и торговцы, и даже аристократы расступались перед ней. Но человек со шрамом на лбу был, видимо, слишком увлечен статуей и заметил карету лишь тогда, когда она остановилась в нескольких шагах от него. Ругающийся кучер пытался справиться с лошадьми, спрыгнувший с подножки лакей неумело помогал ему. Вмиг загалдевший народ столпился вокруг кареты. Человек со шрамом на лбу несколько мгновений недоуменно оглядывал сцену, затем уверенным шагом подошел к лошадям. Отстранив лакея, он положил ладонь на морду одного из животных. Что-то пошептал, погладил, похлопал. Лошадь, поначалу испугавшаяся незнакомца, вмиг успокоилась. Рыцарь по-военному кивнул кучеру.
- Приношу извинения. - Голос человека со шрамом на лбу оказался низким, хриплым и очень усталым. Кучер хотел было ругаться, даже раскрыл рот, но, разглядев на груди человека со шрамом на лбу герб, мгновенно рот захлопнул и собирался тронуться, когда дверца кареты со стуком распахнулась, и из нее вышел человек. Он был одним из тех людей, какими восхищаются, даже когда их ведут голыми на казнь. Одежды его превосходили все представления о роскоши. И он был недоволен.
- Что тут происходит? - его голос напоминал голос того церковного колокола, что звучит чаще всех - звучный, в меру низкий, в меру высокий, проникающий в душу.
- Прошу извинить меня, герцог. - Предварительно глянув на герб, человек со шрамом на лбу уважительно поклонился.
Вышедший из кареты гневно взглянул на рыцаря.
- Ты, старик, не желаешь дожидаться своей очереди на тот свет? - почти прокричал он. - Хочешь пожить - на колени и моли о прощении.
Лицо рыцаря на миг изменилось, лишь на миг. Сжав пальцы на рукояти меча, он размеренно произнес:
- Я не ваш вассал, герцог. Вы не мой исповедник. Вы не мой король.
Герцога ответ удивил, но не сбил с толку.
- Я не твой король, но я привык, что животные исполняют мои приказания. Иначе я бью их палкой. А некоторых даже убиваю. Так что, либо ты встаешь на колени и просишь прощения, либо ты умираешь и гниешь в земле.
В подтверждение этих слов, он обнажил меч. Сейчас этот герцог более всего походил на одну из тех статуй, украшающих мост. Лицо человека со шрамом на лбу оставалось спокойным, разве что чуть помрачнело. Лицо, но не глаза, в которых, видимо, отражались метания его души. Впрочем, кто может сказать, о чем он в действительности размышлял в этот миг? Прошло несколько секунд, несколько секунд полного молчания. Затихла даже толпа, все эти замерзшие лица, затаив дыхание, глядели на человека со шрамом на лбу. Еще несколько секунд, еще несколько ударов старческого сердца, словно замедлившего свой ход. И человек со шрамом на лбу встал на колени. Не на одно, нет, на оба колена, словно преступник, которому читали приговор или грешник, замаливающий грехи.
- Я приношу свои извинения, герцог.
Но в отличие от преступника или грешника, человек со шрамом на лбу не смотрел в землю или куда-то в пустоту. Нет, его глаза, без тени гнева или страха, его глаза смотрели в глаза герцога. Высокомерие того сменилось удивлением и даже испугом. Он, напоследок ругнувшись непонятно на кого, запрыгнул в карету. Уже из нее донеслось "Трогай!".
А человек со шрамом на лбу встал на ноги, отряхнулся и шагом, даже более уверенным, чем ранее, пошел своей дорогой. Люди вокруг не шептались, не роптали. Они тоже заспешили по своим делам, будто ничего и не было. Правда, никто и не подумал посмотреть в сторону человека со шрамом ну лбу. Будто того и не было. Будто ничего и не произошло
Город, стоящий на трех холмах, вздохнул. А может, это вздохнула сонная река. Очередное облако затянуло солнце. Ветер скучающе гнал по улицам желтые и красные листья, некоторые сбрасывал в реку. Город, окутанный октябрем, опять замер в ожидании зимы. Зимы и снега.