|
Всю неделю, отведенную на командировку в столице, Артем беспробудно пил, и мне приходилось пить вместе с ним. Потому что он изумительный рассказчик, а я умею слушать и сопереживать. А еще потому, что увиденное и описанное Артемом с тщательностью и скрупулезностью видеокамеры всё еще стоит у меня перед глазами, будто в то злополучное июньское утро я не остался дома, а поехал с ним в центр Москвы.
Его можно понять - не каждый день доводится увидеть, как сменяются на лице умирающего, будто слайды в проекторе, отражения быстротечных переживаний: удивления, ярости, отчаяния, чтобы в финале прийти к смиренному принятию смерти. А уж тем более наблюдать (нет, гораздо хуже - воспринять как свой собственный) путь чужого сознания в клетке безнадежно изувеченного тела от ощущения "я жив" через стадию констатации "я умираю" к терминальной и абсурдной фазе - умиротворенному признанию "я мертв". Лично мне даже просто представить себе такое невыносимо тяжело: ты еще жив, ты еще мыслишь, еще существуешь, но в глазах окружающих уже совершенно и определенно мертв. А каково видеть это собственными глазами?
В общем, по его собственному признанию, он стал свидетелем торжества неизбежности над одним отдельно взятым человеком - того, что можно назвать бессилием, подразумевая под этим емким понятием фактическую невластность человеческих желаний и чаяний над материальным миром, в том числе и над собственным телом.
Артем не захотел указать, где это случилось, но место описал очень подробно и со множеством деталей. Узкий переулок неподалеку от Садового Кольца, стройки справа и слева: над дорогой нависают башенные краны, растут небоскребы-недомерки будущего бизнесцентра - вон там только заливают монолитный каркас, а в соседнем корпусе уже ставят синие зеркальные стекла. Где-то поблизости спрятан выход станции метро, поэтому в утренние часы люди идут здесь будто в подземном переходе - непрерывным потоком, стиснутым сетчатыми заборами с защитными козырьками и насмешливыми табличками "Уважаемые москвичи! Приносим извинения за временные неудобства".
Десять метров свежеутрамбованного асфальта - единственная заплатка на весь переулок, искалеченный гусеницами бульдозеров и точечными уколами отбойных молотков. По горячему асфальту каждую минуту проходят сотни ног, и он исправно липнет к босоножкам, кроссовкам, туфлям и ботинкам, и всякая подошва отрывается от асфальта с тем неприятным звуком... да, будто резко сдираешь пластырь с кожи.
Здесь-то всё и случилось. Здесь в этот ранний час внезапно умер человек.
Не описав этого в подробностях, - отвратительных, омерзительных, вызывающих тошноту и шевеление волос на затылке, - невозможно восстановить полную картину произошедшего, а значит - невозможно понять причины того сильнейшего потрясения, которое испытал Артем.
А произошло следующее: гладкий стальной штырь, обрезок арматуры круглого сечения длиной около трех метров и толщиной в два мужских пальца, упал строго вертикально с высоты около ста пятидесяти метров (вероятно, со стрелы одного из башенных кранов, как раз это время начинавшего разворачиваться с грузом). Было бы чудом, если бы в этой плотной толпе он никого не задел.
Как можно понять из вступления, чуда не произошло. Обрезок арматуры пробил лобную кость одного из прохожих, прошел между лобными долями мозга, затем через висцеральный отдел черепа между глазницами, сквозь носовую полость и твердое небо, пронзил язык, далее скользнул между трахеей и пищеводом, распарывая эти трубочки здесь и там. Прошел сквозь средостение между легкими, возможно, задев сердечную сумку, проколол диафрагму, нанизал петли тонкого кишечника, несколько раз прободая брыжейку и вышел точно из промежности. После чего углубился в недавно уложенный мягкий асфальт и его песчаную подложку не менее чем на полметра.
Примерно так это описал Артем. Кое-что понимая в медицине, он назвал это классической задачкой по топографической анатомии. Мне же остается верить и с линейкой вычерчивать предположительную траекторию орудия убийства по схемам человеческого тела в сагиттальной проекции, пытаясь представить себе это. И - надо же! - напрочь позабыл курс школьной физики, а потому даже и не пытался посчитать, какая скорость должна быть у стального штыря, чтобы при падении натворить столько дел.
Кто-то, потрясая бумажкой с точными расчетами, наверняка заявит, что для произведения такого разрушительного эффекта высоты в сто пятьдесят метров явно недостаточно; арматурина должна была упасть по меньшей мере с километровой высоты. Что ж, возможно, так оно и было. Ни нам, ни тому несчастливцу со сталью в кишках не важно, откуда именно упал этот смертоносный штырь - с башенного крана ближайшей стройки, с американского стратосферного самолета-разведчика или прямиком с орбиты, отломившись от МКС. Потому что это случилось: где-то в половине девятого утра респектабельный мужчина лет тридцати внезапно застыл посреди медленно ползущей толпы. Этому предшествовал громкий и влажный чавкающе-скрежещующий звук, мгновенно потерявшийся среди прочих звуков близких строек и потому не привлекший к себе ничьего внимания.
В первые секунды движение в переулке совсем застопорилось. Недовольные прохожие пытались протиснуться мимо вставшего истуканом мужчины в дорогом костюме, затевая его плечами, толкая, ругаясь сквозь зубы, а он всё еще держал в правой руке тонкий дипломат из натуральной кожи. От одного особо сильного толчка рука разжалась, и дипломат упал на ноги взъерошенной сорокалетней дамочки. Эй было больно и обидно, и она развернулась, чтобы обматерить владельца дипломата... Но тут заметила его удивленное и напряженное лицо, застывший взгляд стремительно наполняющихся слезами серых глаз... Потом обратила внимание и на расползающееся темное пятно влаги на светлой ткани его брюк и на маленькую лужицу, смесь мочи и крови, разливающуюся между начищенными туфлями этого наглеца. Женщина рассмотрела и нечто чужеродное, металлическое, между его ног и над головой, но в единую картинку эти фрагменты не складывались.
Только спустя десять секунд она смогла мысленно продолжить в стоящем перед нею теле обидчика эту смертоносную ржавую вертикаль штыря, на полметра возвышающегося над русой шевелюрой и уходящего в асфальт между чуть согнутых ног.
И тогда она закричала - пронзительно и отчаянно, отшатнувшись от этой чудовищной статуи, смяв строй прохожих, кого-то даже опрокинув. Заостренный ноготок указательного пальца нацелился на неподвижную фигуру, и женщина залепетала "Он мертвый! Мертвый!"
Десятки пар глаз проследили направление указующего пальца и узрели стальную вертикаль с человеческой фигурой. Каждый подсознательно поставил диагноз и отвернулся в первой животной реакции отвращения и ужаса. Кто-то был посообразительнее, кто-то поглупее, но толпа разом шарахнулась в стороны, отхлынула, и посреди образовавшегося островка диметром не более трех метров осталась одинокая фигура мужчины, нанизанного на стальной штырь. Никто не знал, как давно он стоит здесь, может быть с раннего утра. Слишком сложно было поверить, что это произошло менее тридцати секунд назад. Ближайшие свидетели молчали. Те, кто не знали причин возникновения пробки, напирали и требовали проходить дальше.
- Он мертвый! - рыдала женщина, найдя чью-то надежную и широкую мужскую грудь, чтобы уткнуться в нее зареванным лицом. Ее утешали тихими словами и похлопыванием мозолистой ладони по спине, содрогающейся от рыданий.
Повествование мое подходит к тому моменту, когда становится ясно, почему Артем целую неделю боялся протрезветь и нипочем не хотел расставаться со стаканом. Да, правильно! Когда он оказался лицом к лицу с этим несчастным, тот был еще жив!
Это представляется совершенно невероятным, при таких-то страшных повреждениях, но как следует из приведенного (в некоторой степени гипотетического) описания, мозг его не был сильно поврежден, более того, вероятно, он еще мог дышать, сердце еще билось. Конечно, в теле его уже распространялись бесчисленные кровоизлияния, стремительно падало артериальное давление, ширились последствия травматического шока, но вот что важно: когда они встретились глазами, мужчина был еще в сознании.
- Маааа... - не произносил, а выдыхал он. - Мааа!...
Рот его заполнялся кровью; она уже стекала струйкой через нижнюю губу, падая на светлый шелковый галстук, на белую рубашку. Горло непрестанно дергалось в рефлекторной попытке проглотить или отрыгнуть посторонний предмет в пищеводе.
В остолбенении первых секунд Артем совсем перестал сопротивляться напору людской массы и оказался вытолкнутым в трехметровый круг отчуждения - прямо в объятия умирающего человека. Совсем не желая того, Артем оказался с ним лицом к лицу, заглянул в его серые глаза... Зрачки несчастного расширились, словно засасывая в бездонную черноту, и тогда произошло нечто странное: их ощущения слились в единый поток в приступе внезапной эмпатии, какая чаще случается между очень близкими людьми. Артем не знал об этом человеке ровным счетом ничего - ни имени, ни биографии, ни предпочтений, но сейчас для него не было никого ближе.
Он не понимал, что конкретно с ним произошло. Чувствовать холод металла внутри своего тела и знать, чем именно вызвано это ощущение - совершенно разные вещи. И никто не спешил объяснить ему, что мол, ты, братец, как рыбка надет на прут и со стороны выглядишь первейшим кандидатом в покойники. Но ему и без того уже было понятно, что он умирает. Для этого заключения не требуется сторонних подсказок, заключения врача или подробного перечня полученных травм - оно снисходит сверху, как страшное озарение.
Артем вместе с безымянным мужчиной ощущал холодный металл внутри своего тела. Он тоже истекал кровью, и чувствовал, как сквозь стремительно проходящее изумление проступает жар ярости и ярчайшее ощущение несправедливости. Да, именно несправедливости, потому что глаза несчастного еще различали в толпе зевак дряхлых дедков и старушек, алкашей, идиотов... Чем дольше он смотрел на этих людей, тем меньше среди них находилось достойных жить. Но отчего-то умирал именно он - умный, образованный, преуспевающий, совсем недавно зачавший первенца. Вот что было несправедливо!
Отсюда происходила ненависть. Разрушительные волны ненависти, рождавшиеся где-то в паху и поднимавшиеся к горлу сильнейшими спазмами. Эти же приливы сжимали его пальцы в кулаки, выдавливали слезы, срывавшиеся по щекам. Пульсировали, набухали крохотные венки в белках глаз, лопаясь и расцветая звездчатыми кровоизлияниями.
Ненависть эта сжигала, убивала тело не менее успешно, чем стальной штырь. Артему это было очевидно, и он жаждал помочь избавиться от такой непозволительной роскоши в этот важный и уникальный момент умирания...
- Так нельзя! Так неправильно! - повторял Артем. - Это неправильные мысли, это неправильные чувства. Никто не виноват в этом, и никто не мог бы оказаться на твоем месте...
Не самые уместные слова, но в этой ситуации выбор слов был не важен. Что-то помимо слов перетекало от Артема в страдающее тело, и недавно бушевавшая ненависть затухала, освобождая пространство для уверенного спокойствия.
Уже не получалось сделать ни единого вдоха, ни полвдоха, ни даже четверти; вниз по рассеченной трахее стекала кровь, заполняя бронхи. Но дышать уже и не хотелось. Не было боли, не было даже ощущения своего тела. Поле зрения сузилось в единственную невыносимо яркую точку, манившую к себе, обещавшую покой и блаженство...
Мгновения эмпатии кончились, Артем снова был самим собой - живым, здоровым, измученным, стоящим в луже чужой крови. Ему казалось, что прошло несколько часов, но все описанные события уложились ровно в две минуты.
Тем временем лицо мужчины разгладилось, плечи чуть заметно опустились. По всему телу пошла волной крупная дрожь. Кому-то могло показаться, что мужчина готовится к последнему отчаянному прыжку.
Потом он умер. И стоял так еще двадцать минут, прежде чем разворачивалась пружина официального признания его мертвым. Кто-то вызвал милицию, и спустя пять минут переулок перекрыли, направляя поток прохожих по другим улицам. Приехала машина скорой помощи, подошли рабочие с обеих строительных площадок. Убедившись, что штырь крепко сидит в асфальте, они подогнали автокран. Захлестнули верхушку штыря канатным узлом, раскачали и выдернули. Мертвое тело повисло, нелепо болтая руками и ногами, потом соскользнуло со штыря и под растерянный мат строителей упало на асфальт, сложившись как тряпичная кукла. Да, только в первые часы после смерти тело человека напоминает именно тряпичную куклу. Потом наступает трупное окоченение, и труп приобретает пластику недоделанного буратино.
Артем позабыл о срочных делах и важных встречах, ради которых приехал в столицу. Он вернулся в мою квартиру, выбросил в мусорник пропитавшиеся чужой кровью кроссовки, и за пару часов выпил всё, что нашел в баре. Потом пришел я с неспешной прогулки по летнему парку - и не смог отвертеться от его подробнейшего рассказа о происшествии. Никаких оценок, только голые факты. Он ни разу не произнес что-нибудь вроде "Мне кажется, что он хотел..." Так что все предположения и гипотезы в этом сумбурном повествовании исключительно на моей совести.
Я хотел сказать "Какая нелепая смерть", но вовремя заткнулся. Смерть действительно была бы нелепейшей, если бы сознание этого пронзенного штырем человека потухло в мгновения торжества его последней ненависти. Но Артем был уверен, что ему удалось выстроить в этом ускользающем, оглушенном болью сознании единственно правильную конфигурацию эмоций - смирения перед неизбежностью свершившегося. Зачем? Вот этого так просто не объяснишь... Чтобы понять высшую целесообразность и бесспорную полезность такого стороннего участия в процессе умирания, нужно верить во что-то кроме материи.
Мы не чужды этой вере. Но, в то же время, обычные люди, не склонные к медитативным практикам, постам, воздержанию и философским рассуждениям.
А потому мы пили, и пили... Лишь бы не говорить об этом. Лишь бы не думать. Лишь бы не расставаться с такой привычной подсознательной уверенностью в собственной неуязвимости, в собственном бессмертии, в торжестве разума над материей и в прочих, столь важных для человека, мыльных пузырях.
Как-то раз, нарушая режим молчания, Артем произнес:
- А ведь это было самое простенькое наглядное пособие...
Конечно, он имел в виду, что заглянул всего лишь на одну из первых страниц учебника по жестокой науке всепроникающего бессилия - того запретного и ошельмованного понятия, которое вмещает в себя весь спектр отношений человеческого сознания и неизбежности материального мира. Этого ему хватило, чтобы ужаснуться даже самой гипотетической возможности ознакомления со следующими страницами и главами сего источника вселенской мудрости, и передать мне частицу испытанного ужаса. Мы не готовы к такому убийственному знанию... я-то уж точно не готов.
|