Странная - вот ее точное определение. На первый взгляд все в ее облике было нормально: начиная от сине-черной кофточки, неловко сидевшей на ее плечах, темных джинсовых брюк, до черного аристократически-художественно повязанного на шею шарфа. Но что-то отдавало неприязнью, непривычностью и прочими "не".
Ее взгляд метался от угла к углу, от одного человеческого лица к другому. Наверное, она боялась, или просто нечасто ходила в поликлиники- лица пенсионерок с маленькими детьми меня тоже часто потрясали своей угрюмостью.
Серая сумка на коленях, сведенных вместе, то и дело дергалась оттого, что она пристукивала пяткой правой ноги по полу. Или, быть может, левой- я не помнил, да и это было не так уж и важно.
Потом я догадался, что у нее, наверное, играет плеер. Тут ее взгляд уперся в меня- впервые за десяток с лишним минут, что я провел в холле поликлиники. И это при том, что я сидел в позе скульптуры "Мыслитель" (или как она там называется) Родена, наклонившись вперед и смотря на нее, добрую половину этого времени.
Она покраснела, или мне показалось. Это легко могло произойти, так как мне хотелось, чтобы она покраснела или немного смутилась. Выглядело это, во всяком случае, мило.
Дверь, находившаяся посередине стены холла, открылась, девушка встала и зашла внутрь. "Как быстро"- первое, что я успел подумать, и тряхнул своей прямой челкой на половину лица.
Сестра, о существовании которой я забыл, вопросительно на меня глянула. Быть может потому, что я так не делал- не тряс головой, чтобы получить облегчение мыслей и души. Словно вытрясал пыль и мелкий мусор из ковра.
После недолгого приема у врача и побега освобожденной от физкультуры сестры в школу я остался стоять у гардероба. Я надеялся, что сине-черная художница еще не ушла. Сердцу казалось, что кончики пальцев явственно ощущают стук ее маленького и тихого пульса, находящегося в пяти-десяти метрах от меня. Я выдохнул и протянул бирку гардеробщице.
Я сидела уставившись в серую сумку на коленях уже двадцать минут. Мимо мелькали дети, изредка буравящие меня непременно голубым пронзительным взглядом, негодующие старушки, недовольные отцы, и прочие, и прочие, и прочие. Голос в плеере лепетал что-то о том, что "нас друзья, убитые горем, со скалы развеют над морем", и это вполне совпадало с моим настроением. Заболеть в самом конце четверти, в самом начале весны, в самое близкое к лету (по сравнению с предыдущими неделями-днями) по яркости время...грустно. Вот еще и сижу, когда на меня смотрят с такими лицами, словно желают меня расстрелять.
Краем глаза я увидела светлое пятно - в буквальном и переносном смысле. За девочкой, которую я, кажется, видела минут пять назад, прошел высокий парень. "Чтож, еще один упырь"- вспомнились мне слова одноклассницы. Я продолжила свои незатейливые игры в прятки со взглядами автоматчиков.
Но через десять минут я пересеклась с его взглядом, и мне, совсем ненадолго, показалось, что он чувствует тоже самое, что и я: потерянность, слабость, удрученность, маленькую злость на свой недуг, но сомнения, обычные для меня, удушили мечтательные настроения весенней души.
Еще через несколько минут пришла моя очередь заходить в кабинет. Я с трудом закрыла дверь, размотала шарф, давивший на горло, и села на сидение напротив врача. Справки были оформлены с задержкой, печати пересохли, а стетоскоп, так полуприятно холодящий спину, давал сбои. Время, проведенное в кабинете, показалось вечностью, которая просто не хочет признавать, что она соврала, назвав себя именно "вечностью".
Наконец, я дошла до гардероба. Опустившись в нервности и порыве слабости на белую скамеечку, положила рядом с собой сумку и черное пальто поверх нее. Через несколько минут, уже придя в себя и осознав, что забыла снять нежные синие бахилы с ботинков, я стала одеваться. Пальто-шарф-шапка, отторжение синевы полиэтилена с обуви, и я уже иду возле регистратуры, продираясь к выходу.
Первая входная дверь легко скрипнула после моего удара всем телом. Я поправила шапку и перчатки, и подалась вперед для покорения второй и последней. Упор-рывок, и я снаружи.
Свет, отражавшийся от подтаявшего снега, от заледеневших тротуаров, от сосулек на крыше "хрущевок", казалось, ударил в глаза со всей силы. Я зажмурилась, но из глаз уже брызнули мелкие слезы. В почти слепом состоянии я спустилась с лестницы у входа, и попыталась открыть глаза. Тени полуголых деревьев, ветки которых быль порядочно изломаны и мальчишками младшего школьного возраста, и гражданами постарше с целью отряхнуть грязный снег с обуви, спасли меня от второго удара лишь наполовину.
Я посмотрела на детскую площадку, находившуюся ровно напротив здания, из плена которого я только что выбралась, и застыла, будто мне не хватило смелости сделать шаг уже занесенной для этого ногой.
На качелях сидел тот самый молодой человек, которого я видела незадолго до того, как зайти на Голгофу седьмого медкабинета. Он был такой же светлый, как и в темном пыльном коридоре, даже еще ярче. Его белая куртка была единственным предметом, не отражавшим весенний придурковатый свет, и я с радостью уставилась на него. А он тем временем вставал с детской качели, немного нервно оправлял край задравшейся куртки. Он подходил ближе, глаза его улыбались. Голос в ушах приятно звенел капелью "пожалуйста, будь моим смыслом", и глаза его улыбались.