В курортном пригороде все дома похожи друг на друга. Они тянутся вдоль улочек, как рельсы, а по шпалам бегают дети. У каждого из домов есть свой палисадник, и потому задний фасад обычно представляет собой странную бытовую помесь, нечто среднее между открытой кухней и миниатюрной площадкой для пикника. Каждая улица имеет свой номер, причем, за 13-ой может следовать 88, а параллельно им числиться 343. У каждого обитателя улицы, шагающего по пыльному асфальту в любое время дня, есть одно развлечение: сравнивать свои газоны с соседскими, заглядывать за низенькие ограды и пытаться понять, - каким образом устроен вон тот вид бугенвиллеи с красными и белыми цветами на одном кусте. И поскольку состояние сада дает любопытным возможность лучше узнать о вас самих, некоторые доходят до того, что забивают небольшое пространство репродукциями Венеры Милосской, оставляют это украшение под елью, рядом с банальными гномиками, и, порой, создается странное впечатление, что позолоченная безрукая статуэтка растет из земли и вместо морских капель гигантские сосны осыпают ее гончарно-божественное тело желтой пыльцой.
Дома имели номера и названия. В доме, именующимся "Знак" номер 27, жила девочка. Она редко выходила из своей комнаты. Комната была всего-то 9 квадратных метров: 2 окна, 2 двери и оранжевые решетки снаружи,- то был цокольный этаж. Несмотря на решетки девочке жилось довольно уютно. По ночам ей не спалось, и она с порога смотрела на качели в саду. Прохлада мягко касалась ее лица. Возможно, она и вышла бы прогуляться, но комната ее не отпускала. Девочка словно добровольно заточила себя в ней. И бодрствуя ночами, медлила вставить ключ в круглую скважину, тихонько повернуть и выйти - это требовало многих усилий, а она ослабла взаперти, к тому же, это нарушило бы тишину... Ей часто пеняли на то, что ей не спится, и она старалась создавать как можно меньше шума и движения. Дом жил, как в гипнозе. Иногда какая-нибудь гулящая кошка забредала на веранду и заглянув сквозь решетки шмыгала в комнату. Если на нее наталкивались обитатели квартиры, они гнались за ней, шипели, шикали, надували щеки, размахивали руками, в общем, изо всех сил оберегали чистоту помещения. Трудно проявлять доброту к окружающим, когда считаешь, что они и так обеспечены всем необходимым. Угощать кошек молоком было чревато - они могли привыкнуть и начать шляться каждый день, а потом за одной повадились бы и другие, они бы писали в саду и грязно мяукали. Девочка избегала шума, потому кошек в дом не приглашала. Однажды ранней весной она принесла с улицы маленького котенка. Несмотря на молодость он вел себя очень прилично, тихо, видимо был напуган. Котенка пожалели и дали ему гречки. Он поперхнулся. Тогда ему налили молока, а затем заботливо выпроводили. Она никогда не видела более милого котенка и весь день ходила обиженная, но потом это прошло.
Мы жили в довольно просторной, грязной квартире с прекрасным видом из окон по утрам. Откроешь глаза, а из деревянных рам на тебя смотрит кусок белого неба, а ты еще в постели, и такое ощущение, что небо это находится прямо в комнате у тебя над головой. Каждый вечер приходил человек, который торговал рисом и разводил питбулей. Он над всеми смеялся и угощал марихуаной, которую выращивал собственном саду. Иногда я приходила с работы, все садились в машину, Кер бежал за вином и мы ехали окольными путями... Потом, много часов подряд мы курили и скулы сводило улыбкой, а утро всегда встречало нас все тем же чистым, белым, небесным началом... В квартире также обитала любимица Кера - собака Торм, очень мудрая и смирная, но большая вонючка, поскольку очень не любила мыться. Она жила в старом кресле, неизвестно как исхитрялась сворачиваться в нем клубком и дремала.
Жизнь в провинции текла размеренно. И если человек не работал, казалось, что быт его, как пленка диафильма - отражение на стене, а за каждым днем следовала черная дыра, в которой рождается один и тот же кадр.
В Малом Оперном Театре (странно, что его так назвали, поскольку о Большом здесь и не помышляли) проходили постановки спектаклей. В то время я посещала все премьеры. С поднятием занавеса в зале полностью тушили свет и не включали вплоть до самого антракта, в одно мгновенье все вокруг погружалось во тьму, с той лишь целью, чтоб артисты не сразу углядели количество пустых кресел. Впрочем, сам Кер сидел в оркестровой яме, сцены не видел, и в свой черед исполнял партии флейты. К слову сказать, в течении длинных пауз он листал на своем пюпитре комиксы или "Дневники путешественника автостопом по галактике" - одну единственную книгу, которую он прочел за всю жизнь.
При знакомстве я с чего-то решила, что Кер начитанный товарищ и завела литературную дискуссию, он ее довольно остроумно поддержал, не сказал за всю нашу беседу ни одной глупой фразы; как выяснилось позже он вообще не говорил глупостей, даже когда был пьян - очень ценная черта в мужчинах, кстати, при всем при этом читать он не любил - просто не находил это нужным - и вплоть до армии, не читал ничего кроме этих самых дневников путешественника автостопом. Речь его была очень проста, как у ребенка. Лишенный любых претензий на что бы то ни было, он слыл оригиналом.
То было в Олимпосе - маленьком поселении в лесу, между морем и горами, еще одного пристанища хипующего населения планеты. Здесь, как раз, проходил весенний фестиваль, и я приехала с группой французских студентов-биологов. Вокруг костра образовалась довольно забавная компания. Крашеная блондинка с короткой глупой стрижкой, почти потерявшая рассудок от радости видеть настоящего, живого француза принялась изливать на нас все свои познания о Франции. Познания, кстати говоря, не отличались обширностью и глубиной. Похоже они полностью состояли всего лишь из одного фильма "Jeux d'enfants". Некрасивая девушка все время жеманно щурилась и без остановки восклицала "Жюльен, о Жюльен!", картинно протягивая смуглые руки с обильным пухом и часто- часто, как-бы случайно касаясь ошарашенного биолога, сумела всех рассмешить. Французы пребывали в недоумении. Дабы никто не порывался уйти, она без устали наполняла наши бокалы своим вином, пока оно у нее не кончилось. Откуда-то, соответственно литературному контексту, перед нами расстелилась скатерть в клетку и на ней предстали тарелки с козьим сыром и алычой. Вот трапезе Французы обрадовались чрезвычайно. Лицезрев на их лицах удовольствие, я стала тихонько отодвигаться от стиляги с головой-бонусом, дыхание которого уже явственно отдавало козлом.
Кто-то нырял со скал, кого-то уже несли в травмпункт зашивать рассеченную острыми камнями ногу, а тот рассеянно противился, хотел в экстазе танцевать, а потом еще нырять. Нас остановила пара... Одна из тех встреч, о которых хочется думать, что ничто не случайно... Мой спутник принялся делиться с ними рецептом приготовления вишневой наливки...
Позже, в комнате, где недавно отвалился кусок потолка, в рассеянном свете красной конусообразной напольной лампы, где музыка жила хриплым шепотом да гитарой поэта, на свежем воздушном фоне вечерних цикад, мы делали друг другу мурашек. С улицы, позванивая медной посудой, живописно разодетый бродячий торговец гортанным басом оповещал о том, чего никак не могло оказаться здесь, в это время года, суток и вообще не пора была бозы, да и в этих жарких краях не водилось этого питательного, исключительно зимнего напитка. Кер свесился через балконные перила. "Правда что ли? Самая настоящая боза!". Мужчина увешанный жестяными котелками и одет был чересчур по-зимнему, а я смеялась, похоже, он начал свой путь, когда еще стояли заморозки. Узнав, что я никогда не пробовала бозы, Кер по-детски обрадовался; как был, босиком, сорвался бегом по ступенькам, ухватив меня за руку.
А когда в последний раз Вы делали что-то впервые?
Последовала беседа в духе ребенка, случайно встретившего летом Деда-Мороза. Я лакомилась кремовой киселеобразной массой, по вкусу чем-то похожей на квас с корицей, Кер с иронией глядя на меня, преспокойно допивал белое вино, а Торм, решив, что он балерина, грациозно ходил вокруг множества предметов расставленных по полу, в итоге он запутался в своих лапах и его на руках унесли с балкона. Все еще звучал Леонард Коэн.
Следующая встреча произошла вовсе не скоро, чаще мы виделись с Тормом, которого выгуливал пожилой человек. То был великолепнейший экземпляр - Кер звал его пришельцем. Пришелец, был когда-то однокашником Керова отца, а нынче предпочитал ютится вовсе не у себя дома -- хоть таковой, как выяснилось, все же имелся -- и даже не у своего закадычного однокашника. Пришелец убирал квартиру Кера, готовил еду, заваривал чай, гулял с Тормом, в общем-то, был довольно мил, приветлив, очень полезен в хозяйстве и всегда в духе. У Кера постоянно жили люди: друзья его отца, друзья бывших подруг, заезжие приятели по консерватории, хоровики поссорившиеся с женами балеринами, которым, кстати казалось, что таким образом они пускаются во все тяжкие; но в общем-то никто из них долго не задерживался. Пришелец гостил месяцами, исчезал лишь, когда у него появлялись деньги. Отсутствовал недолго, ходил домой искупаться и переодеться во все чистое и неизменно возвращался обратно. Он оккупировать гостиную, курил с нами за компанию. Кер давно махнул на все рукой, и уже отчаялся с ним расстаться...
***
Незадолго до переезда к Керу, мне подарили велосипед. Он стоял у нас в блоке, весь желтый, словно опираясь на перила, к которым был прикован желтым фосфоресцирующим тросом, на самом деле опорой ему служила спица, но мне нравилось думать о нем, как об обладателе собственной стальной воли. У нас сложились странные отношения, он постоянно меня подводил, выходил из строя, мог неделями пылиться в коридоре и сдувать шины, я с него падала, разбивая как в детстве коленки. Когда закончилось лето с его жаркими купаниями и теплыми ночами, в которые я скользила по проспекту к пирсу, оставляла велосипед под пальмой и до посинения слушала плеск волн; когда всем этим, вдруг, стало неинтересно заниматься, я подумала было вернуться в большой город. Но затем, взгляд упал на мой велосипед: представились просторные шоссе, пространство улиц и тишина. Там у меня мог быть новый, а на этом я каталась бы, приезжая на каникулы. Но решение давалось с трудом, будто коренным образом меняла я жизнь, и в ней не могло быть места медленным бесцельным прогулкам, как будто приходилось отрекаться от чего-то, лишаться чего-то, причем не особо моего, так как с двумя колесами я так и не свыклась. Я начинала тяготиться тем, чем вроде бы упивалась, что по идее мне нравилось, и я никак не могла придумать, что делать с велосипедом и с моей жизнью вместе с ним... Мне казалось пока он вот так здесь стоит и я сама никуда не денусь, а может и свыкнусь с полу-богемной жизнью уездной провинции, не сопьюсь, но споюсь с хмельной, дымной атмосферой вечной юности... И будут лить почти тропические ливни -- за моей дверью будет еще одна, блестящая, не прозрачная, холодная; и стоит подумать перешагивать сквозь нее или остаться в комнате. Вот так, совсем не важно, двигаться или лежать глядя в пол... Я спускалась к морю, приходил Кер, отпускал Торма побегать по каменистому пляжу и попугать пьяниц; или же заезжал на мотоцикле и
увозил меня в горы, уверяя, что открыл новый путь и в дороге чуть не поломался. Заасфальтированная тропа кончалась, и мы плутали между соснами, за валунами обнаруживались озерца, пони паслись за оградами и никак на нас не реагировали, а бродячие собаки тявкали вслед всякому транспорту, осмелившемуся показаться в этой глуши. Где-нибудь высоко на пригорке, откуда открывался, порой, самый потрясающий вид с обрыва, синий Кросс отказывал взбираться еще круче, а дальше начинались скалы. И когда Кер, запрокинув голову, смотрел вверх спокойно, не отрываясь, почти равнодушно, я тоже успокаивалась.
Я сижу на полу в коридоре, за спиной труба с привинченными счетчиками, многие из которых запечатаны. Он стоит весь желтый, словно облокотившись на перила, к которым прикован желтым фосфорным тросом... Пока он так стоит, мне кажется, что рутина так и будет тянуться, как узкий след велосипедных шин - ровно. Мое тело станет мягче, а лень бессменной; я встречу еще уйму забавных персонажей, может кому-то помогу, посмотрю все модное кино, прочту все интересные книги и узнаю всю музыку на свете... Они, впрочем, порой становятся похожи друг на друга, сливаются в какую-то узорчатую массу вокруг которой нет ничего кроме звенящего молчания -- в этом мне поможет Кер. Я также знаю, что ничего неотвратимого не случится, потому что к перилам теперь прикован лишь трос. Однажды велосипед просто исчез...