...За снятыми, голыми огородами часто и звонко щелкают выстрелы. Пригнувшись в седле, на рысях вдоль залегшей цепи красноармейцев, Я ищу среди одинаковых серых спин брата. Я узнаю ПЕТУХОВА, вестового, он лежит на тронутой инеем земле без шинели, в новом залихватском своем френче и галифе, дергая затвор винтовки.
Я
Петухов! Брат мой где?
Петухов откинулся на бок, шало вгляделся и махнул рукой вправо, к чернеющему покосившемуся срубу. Дважды та-такнул пулемет. Я дергаю повод и бросаю коня галопом. Солдаты внизу, у копыт, сосредоточенно целят в перебегающие все ближе фигурки. Вместе с паром с губ их слетают злые слова.
БРАТ увидел меня и вскочил с земли, побежал к плетню, покрыл его руками, чтобы перелезть.
Я
(удерживая его)
Алексей! Не туда, Алексей!
Откуда-то издалека прилетел тихий, протяжный и печальный паровозный гудок.
КОНЕЦ СНА
2. ИНТ. КОМНАТА В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ - УТРО
Я проснулся.
За открытым окном бранятся московские воробьи. Еще рано, матово-голубовато в комнате, но утренняя свежесть тает, наливается желтком, обещая жаркий августовский день.
Я так и не увидел ночи, не разделся вчера, упав - казалось что на минуту, только отойти от трамвайной духоты и усталости, - в короткий сон как в смерть.
Я сажусь на диване. Он старчески скрипуч, кожа его вытерта забытыми и неведомыми мне телами. Солнце крадется за спящими домами, крася бутылочной зеленью надкрышные дали. Вещи в комнате незнакомы и конкретны как ржавая уключина выброшенной штормом на берег лодки.
Затейливо резной шкаф темного дерева с туго натиснутыми как кирпичи в древнюю кладку книгами, мне доставшийся распахнуто пустым свидетель былых хозяев, все еще таинственно пахнущий шоколадом, странный в почти пустой комнате, где я второй год живу табором, будто собираясь куда-то опять сорваться. На голых обоях старое семейное фото с виньетками. И две висящие на гвозде кавалеристские шашки.
Стул со сгруженными на него внавал папками, стопками исписанных бумаг.
Я вспомнил про отъезд, про юг, и, не знаю почему, показалось невероятным, что когда-то в самом деле существовала Березневатка, и бой шестого полка, и рассвет над дымящимся Перекопом.
...Впрочем, все это могло быть только от переутомления. Пора умыться и начинать собираться.
3. НАТ. КУРСКИЙ ВОКЗАЛ МОСКВЫ - УТРО
Перрон кипит такой веселой давкой и суетой, небо так радостно сине, что сразу забылось почти обо всем. Парусами пузырятся шторы вокзального ресторана, носильщики вспарывают толчею протяжным "Паааберигись!", беспризорники пескариными стайками мелькают среди торопящихся ног и разнокалиберной поклажи, звенят звонки, и хочется отправиться к черту, далеко - лететь сквозь тоннели, мосты...
Уже видны сквозь спины вагоны, перепоясанные ожиданием последних недель "МОСКВА - СЕВАСТОПОЛЬ", и уже КОНДУКТОР с готовностью тянет руку за билетом.
Я счастлив: мои стены распались наконец, мне чудится за каждым вокзалом безбрежный город с тысячами жизней, и каждая из них еще может пройти через мою.
4. ИНТ. КУПЕ - УТРО
Я забросил свой чемодан на верхнюю полку и с бездельным любопытством жду соседей. Первыми пришли две девицы - видимо, из какого-то солидного секретариата; желтые чемоданчики, портпледы с вышитыми инициалами говорят о чистой, удобной, взлелеянной маменьками жизни. И они стоят тут же перед вагоном - две распираемые корсетами, две мордастые МАМАШИ старого мира, с огромными лакированными ридикюлями.
МАМАШИ
Пишите, пишите! Женечка, вечером холодает, обязательно вынь кофту! Сонечка, в Ялте не забудь к Софье Андреевне!
И ЖЕНЕЧКА, голорукая, исцелованная глазами ухаживателей, с прельщающей родинкой под темным глазом, избалованно-надломанно кричит им сверху.
ЖЕНЕЧКА
Скажите Владимиру Александровичу!.. Он обещал похлопотать в месткоме...
МАМАШИ
Ты ведь знаешь, папа будет волноваться... Сонечка, виноград только мытый!
ЖЕНЕЧКА
Да помню конечно! Из Харькова открытку, непременно, непременно...
Вторая - сочная ТОЛСТУХА в шелковой юбке - о, из нее выйдет очень уютная городская и дачная мама, из тех, что с одышкой отчаяния и множеством кулечков всегда опаздывают, догоняя трамвай, - только кивает пышно-белокурым ворохом головы и разнеженно улыбается.
Впрочем, кричит и она.
ТОЛСТУХА
Мама, не забудь кормить Туську!
И у обеих, словно пьяные, блестят глаза. О, я знаю, какие комнаты за этими девицами - похожие на музей мебели, чехлов, полочек, безделушек, сохраняющих дыхание старой чиновной барственности, комнаты тысяча девятьсот десятого - четырнадцатого года, удачливо пронесенные через бурелом революции до наших отдыхающих безопасных дней. И после этих страшных лет - в первый раз, по-старому, в Крым, в Крым!
Между тем пришел военный в ярко начищенных сапогах, с нашивками командира полка, парнюга лет тридцати, с бабьим, облупленным ветрами деревенским лицом, которое заранее улыбалось на все с добродушной неловкостью. Сложив вещи на лавку, представился, пожав крепко Мне руку.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Григорий Иваныч! Будем попутчиками.
Я
Александр Георгиевич. Давайте помогу.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
(к Толстухе)
Я не потревожу вас?
(наклоняясь)
А вот это, я думаю, и под лавочку можно.
В багаже обнаружилась связка учебников по алгебре и французскому.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
(перехватив Мой взгляд)
Вот, поступал в академию, да срезался по общеобразовательным. Ничего, подготовлюсь и теперь уж точно выдержу!
Наконец Григорий Иваныч усаживается напротив Меня, сложив на коленях огромные багровые руки.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Ну и чудесно, покорнейше благодарю!
(любезным тенорком)
Тоже на поправочку?
Я гляжу на него с восхищенной завистью: "Тебе-то еще какая поправочка нужна, черт возьми!".
Я
Да, на юг.
И, словно отвечая, Григорий Иваныч улыбается страшной улыбкой, улыбкой контузии, вдруг скомкавшей его цветущие скулы, молниеносной улыбкой, которую надо смигивать в сторону, как слезу. Через улыбку прорвалась ночь какого-то боя, искаженный мрак, чудящееся везде ползучее убийство...
"Ага, - подумалось Мне со злорадным успокоением, - и ты, ты знаешь это!".
Пришла, наконец, какая-то УГРЮМАЯ ПАРА супругов, которых, судя по обиженному и измотанному виду, судьба бросала черт знает куда: то лавочниками в Воронеж, то в кассу Лебедянского кооператива, то в Москву на железную дорогу - и везде под разор, под сокращение...
И вот бьют наконец, ликуя, последние звонки, и зашарахались, махая платками, Мамаши, чуть не сбитые с ног бешеными тележками носильщиков, - и вот уже скачет и гудит кругом дремучий лес вагонов, и вот уже ввинчивается поезд в золотую пыльную пустоту...
До свиданья, Москва!
Мы с Григорием Иванычем привстали, смотрим через головы девиц в прощальное марево крыш.
И вдруг Я вижу искоса, как Григорий Иваныч поймал глазами родинку под Женечкиной ресницей и растерялся, и ворует ее - по-мальчишечьи, наскоро, боязливо ворует...
"Не стоит, Григорий Иваныч, - хочется Мне сказать ему. - Там избалованные, непонятные тебе комнаты и тонкие запахи и слова, расстраивающие воображение, а ты совестливо думаешь, как бы урезать от этой поездки червонца полтора и послать в родимые места - перекрыть к зиме кельенку для старухи. Недоуменно и скучно ей будет, Григорий Иваныч, от избяной твоей простоты..."
Поезд мчится над стоялой, зевающей тишиной дачных платформ и полустанков.
Женечка с Толстухой устали, садятся друг против друга за столиком и, поправляя растрепанные ветром прически, мельком, равнодушно оглядывают попутчиков.
5. ИНТ. КУПЕ - ДЕНЬ
Скоро Серпухов. Зашевелились, зашуршали вещами все разом.
Григорий Иваныч вдохновляется, лезет под лавку за чайником. Он стремительно нацеливается на барышнин эмалированный чайничек.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Разрешите и вам... в вашего чудачка!
ЖЕНЕЧКА
(от неожиданности глядит на него вопросительно)
Пожалуйста...
На остановке чайники стремглав звякают в коридор. Женечка перегибается из окна.
ЖЕНЕЧКА
(кричит вдогонку)
Не опоздайте!
Я боюсь посмотреть - не споткнулся ли там Григорий Иваныч от блаженства.
6. ИНТ. КУПЕ - ДЕНЬ
Состав выплывает в засерпуховские раздолья.
За чаем Григорий Иваныч заговаривает с девицами смелее. Но Я не верю преувеличенному вниманию Женечки, не верю ее доброй круглоглазой улыбке...
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Позвольте узнать, куда путь держите?
ЖЕНЕЧКА
До Севастополя. А оттуда мотором в Алупку, знаете Алупку? Мы с Сонечкой там уже бывали, давно, еще гимназистками.
ТОЛСТУХА
Когда войну объявили, в четырнадцатом году. Такая паника была! Такая паника!..
Но Женечке не хочется про войну.
ЖЕНЕЧКА
Затем в Ялту... А помнишь же, Сонька, Байдарские ворота?
ТОЛСТУХА
(мучительно жмурится от восторга)
Ах, Байдарские ворота!..
ЖЕНЕЧКА
(Григорию Иванычу)
А вы тоже до Севастополя?
И глаза играют в упор, как там, у рояля, под махровым тюльпаном абажура, - скольким еще глазам они играли так навстречу?
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Нет, у меня через Симферополь. Эти самые... Байдарские ворота я уже видал! Мы с бригадой по всем этим местам...
Григорий Иваныч старается придумать что-нибудь особенное.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
Вот у меня все записано, что в каких местах будет.
(достает блокнот, читает)
Очень ин-те-рес-но! Вот за Харьковом пойдут цыплята, можете кушать сколько угодно, ха-ха-ха!
Хохоток у Григория Иваныча любезный, сиплый, бабий.
ГРИГОРИЙ ИВАНЫЧ
А вот за Мелитополем пойдут жареные бычки, вот бычки, ха-ха-ха!
Ему не сидится, он пенится от радости, пристает к Угрюмой паре, потчуя их чаем.
Те сначала отказываются, но потом вынимают из кошелок огромные походные кружки и по очереди стеснительно подставляют Григорию Иванычу. Григорий Иваныч принимается лить, льет долго и терпеливо, пока у него от напряжения не начинает болеть рука. Но у кружки, кажется, нет дна. Григорию Иванычу становится стыдно, но остановиться еще стыднее, и стыдно женщине, которая тянет конфузливо руку с кружкой; черные зубы ее улыбаются жалостно. После этого угощения Григорий Иваныч сидит молча, как оплеванный: лучше бы ему провалиться сквозь землю.
7. НАТ. ВОКЗАЛ ОРЛА - ВЕЧЕР
В сумерках поезд влетает в Орел, в гуляющий, мигающий огоньками губернский вечер.
Женечка с Толстухой выходят пройтись под фонарной прохладой и гуляют там неспешно, нам совсем чужие.
Григорий Иваныч после этих кружек не смеет подойти и кружится поодаль, в унылом вожделеющем одиночестве.
Я ухожу бесцельно за последние, китайскими фонарями сияющие сквозь шторы мягкие вагоны.
Там во тьме огнисто змеятся рельсы и по ним медленно, вдрагивая суставами, пятятся тенями безлюдные товарные составы. Им нет ни начал, ни концов. Где-то далеко вскипают их чугунные силы, локомотивы взрезают небо столбами прожекторов. А здесь дощатые бока теплушек выплывают из угольного небытия и тонут в нем - откуда, куда?.. - влекутся как грозные слепцы за поводырем. За кривую глыбь горизонта, где их встретит, быть может, огромно восходящая заря...
Как странно было увидеть опять эти места, которые пахнут невозвратимой молодостью. Вагоны дышат ею как усталые кони, взвякивая на ночном ветру сталью, тут неподалёку, напротив, и - смертью. За три года совсем забылся этот запах.
Полузакрыв глаза, Я хочу представить все, как было - там, где сейчас за моей спиной в вокзальных зеркальных огнях подают чай с бутербродами: выбитые стекла, рваный свет керосина в зальце; на полу, в лежку, лохматится вшивое солдатье, подобрав под себя винтовки; на путях сопят эшелоны, грузные от кишашего серого живья, и платформы с орудиями, кухнями, фуражем, брезентовыми обвисшими угловатостями; и ревущие под смерть паровозы...
Но это не дается - холод обнимает как река, в смутных садах листва упруго шепчет неразличимые слова.
Дальний гудок повелительно отогнал видение. У площадки мягкого вагона женский смешок, кто-то напевает романс. По вагонной гусенице пробежала издали могучая судорога, лязгнули сцепки, и все давнее, кровяное, подалось, покатилось, влекомое невидимой волей - к своей далекой заре.