Повстречали мы как-то с Грубиным жуткого забулдыгу.
Угостили его шампанским. Забулдыга сказал:
- Третий раз в жизни ИХ пью!
Он был с шампанским на "вы".
/С. Довлатов. "Соло на ундервуде"/
Я боялась ее до безумия, так было нужно кому-то, создавшему нас - по плану нам полагалось стать врагами на всю жизнь. Но мы подружились, давно, еще в детстве, хоть я и боюсь ее до сих пор, - она непредсказуема, капризна и требовательна, ей трудно угодить... Что ей нужно от меня? Разве мало других, более стоящих экземпляров?..Но она сама навязалась мне в подруги - я не просила.
Она не звонит и не предупреждает - просто материализуется на пороге. Всегда - разная, и всегда - настоящая. Без косметики, без притворства, - наверное, ей доставляет удовольствие мой испуг, иногда мне кажется, что вся цель ее визитов - один-единственный момент, тот самый, когда я узнаю ее - за секунду до того, как она вдавит кнопку звонка. "Привет", - она улыбается и разглядывает свое отражение в моих расширенных зрачках, пока я нервно сглатываю, пережидая адреналиновую атаку. "Как дела?"
За двадцать с лишним лет ее отношение ко мне немного изменилось. Стала чуть мягче, чуть снисходительнее - со взрослыми легче общаться. А я до сих пор бледнею и обмираю перед ней, как первоклашка перед учительницей, - всегда подтянутой, очкастой и строгой, с непременной морщинкой вдоль переносицы, учительница сжимает в пересохших от мела руках облезлую указку и смотрит сверху вниз. "Привет", - отвечаю я, - каждый раз - с досадным непростительным опозданием.
И закрываю глаза.
Я почти ничего не знаю о ней, - наверное, оттого и робею. Она знает обо мне все. Более того - считает своим долгом просвещать меня, очень многое о себе я бы так и не выучила без ее насмешливо-холодных, вдумчивых и ехидных лекций. Даже задает на дом - и потом проверяет придирчиво, хоть и справедливо, - притворяясь, что не видит моих слез, мне же обидно - все-таки не девочка. Часто мы ссоримся, - точнее, ссорюсь я, а она смотрит и посмеивается без улыбки, - сколько раз я объявляла ей бойкот, выгоняла из дома, делала вид, что не замечаю ее присутствия, бросалась наивными оскорблениями, - но она приходит, с постоянством полнолуния вырастает за моим порогом и, смахнув с точеного, без намека на возраст, лица одинокую прядку, решительно вдавливает звонок. Динь-дон! Кровь в голову, взмокшие ладони, мелкая стогерцевая дрожь в коленях, - "Привет. Как дела?"
Она утомляет. Когда она, завершив очередной урок, наконец удаляется - не прощаясь, не договариваясь о следующем свидании, - я остаюсь одна - выжатый лимон, потертая шкурка, дырявый шарик, - воздух выходит из меня с тихим печальным свистом, и я медленно сползаю на пол, хлюпая, как наказанный сорванец. "Не пущу больше", - в стотысячный раз зарекаюсь с гранитной уверенностью, - . "надоела..." А через час начинаю скучать. Я ведь даже не знаю ее телефона. Не знаю адреса... Я не знаю ее настоящего имени. Это сводит меня с ума, и я бреду на кухню, открываю холодильник и выуживаю наугад первую попавшуюся бутылку. Вечер после ее ухода - самый тяжелый. Я пью вино и курю паровозом, пытаюсь читать любимые книги, смотрю скучные кинокомедии, иногда занимаюсь любовью... ничего не помогает. Муж знает - сейчас меня трогать нельзя. Разорву, расчленю, перегрызу горло. Он ходит вокруг меня на цыпочках, и, как вышколенный официант, беззвучно доливает живой воды в полупустой стакан. "Спасибо" я скажу ему только завтра. Попрошу прощения, если потребуется. Он знает. Смирился.
Я сижу за столом, уставившись в чистый лист бумаги, - вытащила его из принтера. Белоснежный и гладкий, без всяких там линеечек, - я пытаюсь написать ей письмо... От руки. Только от руки. Безликий чиновничий Times New Roman она сочтет личным оскорблением -я это понимаю, понимаю сразу, шестым чувством, надпочечниками - теми рецепторами, которыми понимаю ее саму. Я сижу здесь уже два часа. Слова переполняют голову, сыплются из ушей лаковыми цепочками букв, но стоит занести над шелковой гладью отточенный до волоска карандаш - и я цепенею. Паралич физический, не словесный - слова рвутся наружу, одно отчаяннее другого, я хочу рассказать ей, каково мне на самом деле, хочу объяснить, что я уже не маленькая, что со мной так нельзя, слезы осторожно падают на колени - боятся посадить нечаянную кляксу, - но рука заморожена страхом, истеричной растерянностью слепого на перекрестке, и я уже знаю, что это письмо никогда не будет написано. Есть слова, на которые я просто не решусь, а прикрываться дешевыми оговорками - глупо и, главное, бессмысленно. Или говорить все как есть, или не говорить ничего... Я допиваю вино, раздраженно давлю тридцатый по счету окурок мимо пепельницы и встаю из-за стола, - униженная и зареванная. Один ноль в ее пользу. В стотысячный раз...
Она появляется из воздуха за матовым дверным стеклом и заносит сухой длинный палец над кнопкой звонка. Я закрываю глаза... делаю глубокий вдох, потом выдох, и перестаю дышать. По кругу, снова - по кругу. До конца - или до бесконечности... О чем она поведает мне сегодня? Я не знаю. Знаю только одно - это снова разорвет меня изнутри, вывернет наизнанку, окатит волной концентрированной кислоты и оставит у стены, раздавленную, как беспечный таракан, - оставит умирать от тоски над немым белоснежным письмом и беспомощно перебирать в голове две до смешного банальные фразы - по три слова в каждой, - ни одну из которых я никогда не посмею сказать ей вслух.