Аннотация: Трудно оставаться человеком в не простых обстоятельствах войны.Некоторым это удавалось,в каком бы положении не находились.
Перед самой войной деда Сашка посадили. Он работал составителем поездов на станции Горловка, а на каком-то перегоне поезд сошел с рельс. После скорого суда всю рабочую смену посадили. Как семью репрессированного, бабушку и её родню ближайшую переселили из элитного дома в так называемые стандартные дома. На задворках города. Контингент - самый не предсказуемый. Ценным было то, что все же родные были рядом, хоть и удобств стало гораздо меньше.
Стандартный дом был коммуналкой, перестроенной из старого купеческого дома. Тонкие фанерные перегородки отделяли хрупкую частную жизнь от общественной. Общественная, конечно, превосходила частную во всем, в размерах, приоритетах, вездесущности. Вот уже совсем немного и общественное полностью поглотит частное. В немыслимой высоте светили лампочки Ильича, вкручиваемые с помощью единственной общей лестницы подходящего размера. А как иначе? Оброненная вилка в дальнем уголке общего коридора была слышима всеми, от чердака до подвала, где тоже жили люди. Крупные вещи, по вполне прозаическому объяснению, что места им в комнатушках не было, висели в коридоре, как бы общие. Общими были туалет, умывальник, кухня, но притом примус был частным предметом, и бутыль с керосином у каждого своя, личная, и керосин был свой, собственный, на свои талоны полученный. И каждый жилец зорко бдил за тем, чтобы другие не вздумали вдруг спутать частное с общественным. Потому у каждого была своя собственная тонкая палочка, практически лучинка, с помощью которой замеряли уровень в своей частной бутыли керосина. Самым людным местом была общественная кухня, на которой одновременно чистили овощи, купали ребенка, стирали белье, гладили выходные брюки, учили уроки дети и между паров из кастрюль, копоти примусов, и всех остальных общественных запахов, делали всё остальное, за исключением, пожалуй, интимных дел, для чего гражданам и была дана частная жилплощадь.
Общим был и крик маневрового паровоза, который толкал партии за окнами стандартного дома. Один гудок и лязг сцепок означал, что паровоз поехал по южной ветке, два гудка и лязг сцепок сообщал, что паровоз едет назад, за новой партией. И так день, и ночь, без выходных и праздничных. И когда вдруг паровоз забрали на станцию по аварии, и наступила тишина, жильцы стандартного беспокойно забегали по кухне, ища объяснения этой нагрянувшей тишины, и успокоились лишь тогда, когда совместными усилиями поняли причину этого странного явления и разошлись по своим комнатам.
Первый этаж белили два раза в год, поскольку там было какое-то советское учреждение. Два раза в год жильцы объединялись в борьбе с этим учреждением. Но учреждение было советским, а значит непобедимым.
- Почему и наш этаж не побелить?
- Указаний не было!
- Что ж вам, каждый год указаний ждать? На Первомай уже спорились, обещали побелить к ноябрьским!
- Ничего не имею против, но указаниев не было. Мне шо, трудно? Выдадут матерьял, лестницу, дадут наряд, и я побелю, в сей же миг. А хоть Луну белить прикажут, пойду лестницу искать.
Жильцы спешили к председателю, а он неизменно успевал закрыть двери и окна и сделать вид, будто его нет. В негодовании жильцы, то есть их женская половина, натягивала веревки напротив окон председателя и вывешивала самое, что ни на есть женское исподнее. От этого председатель неожиданно появлялся, грозил штрафом, твердил, что нехорошо, когда в окна советского учреждения видны чужие предметы белья, примирительно обещал побелить оба этажа на следующий праздник, и, наконец, белье снималось, а на следующий праздник все повторялось снова.
Было всем известно, кто к кому приходил, кто куда пошел, кто что принес, где что по каким твердым ценам продают и все последние новости.
Позже, 18 октября 1941 года, взрывая промышленные объекты, дед Сергей - работник горисполкома - помог родне переселиться в его добротную квартиру, поскольку с последними взрывами уходил на восток. Но бабушка Леонтьевна, ввиду близости большого огорода, осталась в стандартных домах. Там часто проводили время мама с двоюродной сестрой, тогда подростки.
Первый этаж, после эвакуации советского учреждения, заселили еще более случайные люди. Среди них, в большой комнате председателя, поселился полицай. Был он не здешний, пришлый, ни откуда явился, ни как звали, история не сохранила. Ходил он в обычной кепке восьмиклинке, простом пиджаке поверх серой косоворотки, в темных брюках, заправленных в сапоги. Единственно, чем он отличался от простых граждан, была белая повязка на левом рукаве. Оружия им в нашем городе, почему-то, не давали.
Уклад жизни в стандартном доме с началом войны ничуть не изменился. Красное место скопления граждан, даже с приходом немцев, осталось прежнее - кухня. Казалось, теперь кухня стала еще более значительным местом. Разве что, новости теперь звучали на пол тона тише. Надо сказать, что дед Сергей плоховато справился с задачей. Немцы на третий день дали воду, восстановив взорванную водокачку. Но водопровод был далеко не везде. В стандартных домах, где жили изгои, его точно не было. Воду носили с улицы, стояла она в ведрах (у каждого в своих) с непременной кружкой рядом.
По какой-то причине часто на кухню второго этажа, к ведру с кружкой приходил полицай.
Естественно, с его появлением на кухне устанавливалась тишина. Вдруг начинали стучать ходики. Переставали скрипеть половицы. Самые говорливые начинали молчать. Ну, а паровоз давно уже не двигался. Уважительная, тревожная, интригующая тишина.
В этой тишине голос полицая звучал ничуть не хуже, чем забытый голос Левитана.
- Ну, бабы, дайте-ка водицы прохладненькой. Когда еще попить придется. Щас на рынок идем, ага. Немцу помогнуть. Работать будем, облаву немцы задумали. Так, я думаю, дай воды попью перед таким делом. Жара ж житья нету. Хоть и весна на дворе!
Снимая фартуком капли с донышка кружки, ему подавали с уважением воду.
-Пейте на здоровьечко.
Долго полицай никогда не задерживался - попьет, посидит чинно, поправит повязку, да и гайда на работу. Но все в стандартных домах знали - сегодня на рынок ни ногой. Пёс с ними, с покупками, может, завтра получится. А сегодня сидим дома!
Варианты разные были.
- Ну, смех один, - говорил полицай,- эти немцы надумали молодь в Германию свою наловить. Да кто ж по улицам теперя ходит? Старухи одни, да инвалиды. Молодь она ж по домам сидит! Ну, немцы, культурная нация, а еще "порядок".
Поправив повязку, оглядев себя, полицай уходил. Реакция следовала незамедлительно.
- Тонька, Зинка -приказывает бабуся -в шифоньер, и тихо там сидеть, ни мур-мур, вечером откроем. В шифоньер прятать, конечно, перестраховка, да кто их знает, может, домой нагрянут раз на улицах не наловили.
Через день следовали уточнения полицая.
- Я ж говорил - ничего не получится - по домам надо идти. Не послушались немцы, а нам легко ли дело протопать, да без толку, весь день. Вот, наконец, сегодня по домам пойдем, надоть германцам помогнуть.
- Тонька, Зинка! - кричит бабуля - Бегом в кукурузу. Придем за вами сами, сидите тихо, как мышки.
Из-за того полицая никто в стандартных домах не пострадал. Ни в облавах, ни в Германию никого не взяли. И хоть публика была что ни на есть самая никудышняя - кроме бабы Леонтьевны, конечно, но воровства тоже не было.
Осенью 43-го пришла Красная армия, ставшая Советской. В кукурузе раздавались звуки неясного происхождения. То ли стоны, то ли хрипы. Может, немец какой раненый лежит.
- Тонька, Зинка! В кукурузу ни ногой, где люди гуляйте.
После выяснилось, что в кукурузе отдыхали и постанывали верблюды, призванные на действительную вместе с представителями восточных народов большой страны.
Благополучно перенесший всю оккупацию, парень надел брошенный кем-то мундир австрийского офицера, и видимо, считал, что жизнь удалась на славу. Мундир из добротного зеленого сукна, пол страны носили позже подобные и нахваливали. Но, в день освобождения эмоции горожан перехлестнули за разумный предел. Его поймала толпа освобожденных граждан и, на радостях, давай бить, не принимая никакие слова на русском языке. Проходящий мимо солдатик освободитель, парень лет пятнадцати, уже принявший фронтовую норму, застрелил человека в мундире, а чего с ними, с фашистами, церемониться!
Полицай зашел на кухню второго этажа, где царило оживление.
-Присядем, на дорожку. Пора, значит, прощаться.
- Водички на дорожку не желаете? Или чего покрепче?
- Не хочу в дорогу, спаси вас бог, живите богато, а мне в путь пора!
- Куда ж теперь?
-Кто ж знает? Где примуть, туды.
- Может, останетесь?
-Да, я бы...
Рука его дернулась поправить повязку, но ее там уже не было.
-Прощавайте!
-Счастливо и вам!
Вслед шагам на лестнице раздался общий тяжелый вздох.