Я стоял на перроне железнодорожного вокзала города Харькова и махал вслед своим уезжающим институтским товарищам. Поезд набирал скорость, толпа провожающих на перроне быстро рассасывалась, уступая место следующей порции вечно спешащих и суетящихся гомо сапиенс.
В полный рост стоял жаркий июнь. Начало лета. Пора отпусков.
У меня тоже наступил хоть и давно ожидаемый, но всё-таки в чём-то неожиданный, безрадостный отпуск.
Я, как и мои одногруппники, несколько дней назад защитил диплом, стал инженером. И вдруг, после пятилетней учёбы, волнений, зачётов, экзаменов, влюблённостей, радостей, огорчений, - полная тишина...
Я всё ещё по инерции махал рукой уже далёкому хвосту поезда, меня толкали слева и справа жаждущие покинуть этот город, что-то постоянно объявлял диспетчер... Внутри же меня угнездилась странная, пугающая пустота. Как-то очень пронзительно я всем своим естеством осознал, что в моей жизни больше не будет институтских радостей и огорчений, общежитьевской бесшабашности и стройотрядов, что большинства своих институтских друзей-товарищей я в своей жизни уже никогда не увижу.
Судьбе было угодно свести нас пять лет назад под одной крышей, в родных стенах Харьковского института радиоэлектроники. И вот этот, уже ставший привычным уклад жизни, прекратил своё существование.
Мы преодолели очередной барьер. И вот, - разъезжаемся по стране. Уже и хвоста поезда не видно... Кто ехал домой, кто по распределению на своё новое место работы и жительства. Кто куда...
Все прекрасно знали, что этот момент в нашей жизни когда-нибудь обязательно настанет, но что это будет всё-таки вот так неожиданно и больно, - вряд ли кто из нас догадывался.
Прощаясь, одни друзяки хмурились, другие наоборот, напяливали на себя маску весёлости. Но, чувствовалась напряжённость, недосказанность, даже растерянность. Девчонки были поэмоциональнее, они откровенно пускали слёзы.
Помните, надпись на кольце царя Соломона? - "И это всё пройдёт..."
Пора молодости и студенчества прошла, оставив светлую память и грусть по этим чудесным и, к сожалению, невозвратимым годам.
Я уезжал одним из последних. Всё тянул, словно надеясь, что происходящее сейчас - временно, не всерьёз, не навсегда...
С одной стороны, очень тянуло домой. К жене, к дочери, в свой родной Бердянск. Но, с другой стороны, не верилось, что придётся навсегда уехать из ставшего таким же родным Харькова.
Может это и глупо сейчас звучит, но так было.
Вообще-то Харьков для меня начался именно с его большого шикарного железнодорожного вокзала. Когда мне было лет шесть, отец с мамой и со мной в придачу поехали в гости к отцу отца, моему дедушке. Жил он со своей дочерью Ганной, сводной сестрой отца, в селе Козацкое Конотопского района Сумской области. Ехали поездом с пересадкой в Харькове. Прибыли туда часа в четыре ночи, летнее ночное небо уже серело. Пересадки ждали долго, наверное, часов пять. Вот так, от скуки, когда чуть-чуть рассвело, я и стал обходить здание вокзала и большую привокзальную площадь. Пока родители сидели на чемоданах в гулком и многолюдном зале ожидания, я с интересом исследовал окрестности.
Вокзал был огромен, площадь перед ним тоже впечатляла. Никогда ещё в своей маленькой жизни я не видел таких больших, красивых, старинных зданий.
Учитывая наставления мамы, которая боялась отпускать меня далеко и надолго, я как маятник шатался то в одну, то в другую сторону, обязательно возвращаясь к исходной точке, к родителям, дабы те убедились, - их чадо живо и здорово. На улице ещё не совсем рассвело, когда мама попросила меня посидеть и отдохнуть от моих вояжей. Я присел, и тут она схватилось за сердце, глядя на меня расширенными от страха и волнения глазами, - "Сыночка, тебе плохо?!" Я и сам испугался, глядя на неё и не понимая в чём дело. Чувствовал я себя прекрасно. Что там она разглядела на моём лице?!
- Смотри! - обратилась мама к отцу, - смотри, какие у Серёжи губы тёмно-синие!
Тут только до меня дошла причина её страха. В ярком свете высоко висящих под потолком мощных люминесцентных ламп, губы у всех у нас действительно были синюшно-фиолетового цвета.
- Это от ламп, успокойся. У тебя, да и у меня, наверное, губы не лучше, - отозвался отец. Мама перевела взгляд с меня на него и тревога на её лице медленно растаяла.
Я же постарался быстренько уйти в очередной поход, пока мама ещё чего-нибудь не придумала. Там, в одном из многочисленных только что открывшихся ранним утром магазинчиков, я и присмотрел удивительный сувенир. Это была фигурка китайского или японского божка, который прижимал к своему толстому пузу толи бокал, толи кружку. К фигурке прилагались маленькие, толщиной в спичку сигареты. Достаточно было вставить такую сигаретку в рот божку и поджечь её, как происходило настоящее чудо, - сигарета постепенно тлела и через определённые промежутки времени изо рта божка выбрасывались клубы дыма, словно он и вправду затягивался дымом и курил.
Имитация была полная. Родители дали мне денежку на покупку этого чуда. Конечно, сигареты быстро закончились, докупить их было негде, но, тем не менее, этот божок долгие годы простоял у нас дома на крышке радиоприёмника, напоминая о поездке к дедушке и о моей первой встрече с Харьковом.
Много позже, когда я уже учился в институте, с этим вокзалом было многое связано, - радостное и грустное, смешное и опасное. Отсюда мы уезжали в стройотряд в посёлок Дергачи. Отсюда с Вовкой Амельковичем ездили на свидание к своим девушкам, нашим будущим жёнам в посёлок со смешным названием Покотиловка (или Зачепиловка?), где они работали поварихами на кухне в пионерском лагере.
Живя недалеко от вокзала в частном доме и занимаясь ночи напролёт во время очередных сессий, мы бегали в подвальное помещение вокзала, чтобы перекусить в круглосуточно работающей вокзальной столовой.
Здесь же, в почтовом отделении при вокзале, один из моих однокурсников, Славик Черепанов регулярно, два, а то и три(!) раза в месяц получал от родителей денежные переводы. И мы, вечно голодные студенты, белой завистью завидовали ему. Ещё бы! Почти у всех у нас родители жили на Украине, а у Славика - в Мурманске, где во все времена рубль был гораздо длиннее и полновеснее, чем в других регионах нашей необъятной. Получив очередной перевод, Славик обычно сам шёл в вокзальный ресторан и через несколько часов каким-то образом умудрялся также самостоятельно вернуться домой в почти нетранспортабельном виде. Иногда, на следующее утро, вывернув жалкие остатки весьма существенной материальной родительской помощи, он бежал на почту давать домой срочную телеграмму о том, что, мол, пока шёл с почтамта, полученный перевод украли известные всей стране харьковские воры. И родители, наивные, верили, присылали ещё...
На железнодорожном вокзале мне довелось побывать и под вагоном, при этом чудом остаться живым, с целыми руками и ногами. Ох, и дураками же мы были, Господи! А дело было так. Жили мы вчетвером на одной квартире, - я, Вовка Амелькович, Славик Черепанов и Володя Копышев.
Володя Копышев был родом из Черкасс, мастер спорта по вольной борьбе. Небольшого роста, приземистый, с плохим зрением, - он носил специальные затемнённые очки, что по тем временам было как-то необычно и, как сказали бы сейчас, - понтово. К тому времени, о котором идёт речь, мы уже были все из себя закоренелые студенты и бывалые харьковчане. В тот памятный день Володя провожал свою девушку. Она уезжала домой на каникулы, разлука предстояла быть долгой, - почти два месяца! И так как жили мы без хозяев, в отдельно стоящем домике близ железнодорожного вокзала, Володя решил перед её отъездом устроить посиделки.
Вполне возможно, что он рассчитывал на уединённость и интим, но мы, все три постояльца-оболтуса были, как говорится, в наличии и избавиться от нас у него не было никакой возможности. Решили просто посидеть, а потом всем вместе провести Володину даму на вокзал. Так и сделали. Посидели. На столе, как водится, была жареная картошка, консервы "Бычки в томате", хлеб и сигареты. На почётном месте живописно стояла группа бутылок с истинно нашим, студенческим вином, которое называлось "Бiле мiцне" крымского разлива. Водку, по юности лет, мы не признавали, да и стоила она для нас дорого. Посиделки затянулись. Куда-то исчез Славик, завалился спать Володька Амелькович. Так вот и получилось, что на вокзал пошли втроём, - я, Копышев и его девушка.
Чего ради я с ними поплёлся на вокзал, до сих пор в толк не возьму. Может потому, что был к тому времени не лучше Славика, возвращавшегося из ресторана после получения очередного родительского вспомоществования.
Перрон был высокий, на уровне пола вагонов. Отъезжающим не было нужды лезть в вагон вверх по крутой и неудобной лестнице, - перешагнул узенькую щель, и ты уже в вагоне. Удобно, конечно, только я тогда не знал, что это удобство вылезет мне боком...
На перроне Вовка Копышев, как водится, обнимался-целовался со своей подругой, я же, опёршись для большей устойчивости о длинную вертикальную ручку у входа в вагон, мирно стоял, ожидая окончания процедуры прощания и отправления поезда. Толи я задремал стоя, толи задумался о чём-то, не знаю. Как бы там ни было, но я не заметил, как все отъезжающие зашли в вагон, а провожающие наоборот, вышли, как они бегали-суетились на перроне, выискивая в окнах знакомые лица и пытались что-то досказать недосказанное через наглухо закрытые толстые вагонные окна. Я тихо и спокойно, никому не мешая, продолжал подпирать вагон посредством держания его за длинную вертикальную ручку возле входной двери. В нужное время электровоз дал сигнал, состав дёрнулся и медленно покатил, а я, неожиданно лишившись опоры и устойчивости, рухнул поленом вниз, под колёса вагона, проскользнув каким-то образом в щель между движущимся вагоном и неподвижным перроном. Щель была всего-ничего, сантиметров тридцать, а то и меньше, но мне, с моей юношеской шкилявостью, хватило.
Хмель выветрился ещё в полёте. Я лежал на куче окурков между стенкой перрона и рельсом, на котором вольготно раскинулась моя левая рука. И к ней уже подкатывалось колесо вагона. Хотя состав, как ему и полагалось, медленно ускорял движение, руку я, к счастью, убрать-таки успел. Где-то наверху послышались крики, что-то заскрежетало, состав дёрнулся и остановился. Видевшая моё падение проводница, сигналившая в дверях вагона своим флажком, сорвала ближайший стоп-кран.
Я осторожно приподнялся, и чьи-то руки выдернули меня наверх. Я опять каким-то чудом проскользнул между вагоном и перроном только уже в обратном направлении.
- Бегите, - подталкивая в спину меня и обалдевшего Копышева, сказала проводница, - бегите, а то сейчас здесь будет милиция. Действительно, где-то вдалеке уже слышалась милицейская трель.
И мы побежали. Сначала по перрону, затем по пешеходному мосту над поездами и вагонами, затем по какой-то пересечённой местности, - подальше от места злополучного падения.
Было. Ох, было...
Тогдашнее время, - время многочисленных ВИА. Вокально-инструментальных ансамблей. Я тоже играл в нескольких, благо у меня была хорошая подготовка в музыкальной школе. Да и кое-какой опыт игры в ансамбле на гитаре я получил ещё до поступления в институт. Иногда нас приглашали играть на свадьбах, иногда на танцах, иногда для выступления на концертах или участия в конкурсах.
Однажды, после музыкального оформления очередной свадьбы где-то под Харьковом, мы всей компанией поздно ночью налегке возвращались электричкой домой, оставив инструменты и аппаратуру у жениха-сокурсника, чтобы забрать её на следующий день, посветлу. Были, естественно, в слегка приподнятом, лёгком настроении. Выйдя в Харькове на ярко освещённый и оживлённый перрон, пришли к выводу, что разъезжаться нам ещё рано, и что надо бы того, добавить... Ну, а где можно добавить на вокзале ночью, угадайте с трёх раз? Правильно. Только в вокзальном ресторане. Прошли к ресторану и наткнулись на табличку "Закрыто". Время было действительно позднее, - уже и не ночь, но ещё и не утро... Возмущённые такой вопиющей несправедливостью, мы стали стучать в дверь, видя, что персонал ресторана ещё копошится в зале. Тут-то к нам незаметно, как ему и положено, подошёл дежурный милиционер. Приземистый, толстый, вальяжный.
- Нарушаем? - как-то лениво поинтересовался он, словно мы были за рулём и нарушили какие-то соответствующие правила, - нарушаем! - констатировал он, так как мы стояли молча, обдумывая сложившуюся тревожную ситуацию. Не знаю, какой чёрт тогда вселился в Славика, но он, дыша на стража порядка свежим выхлопом, изрёк, - Командир, мы, это, ансамбль. Играем там и сям, поём, знаешь ли... Мы только что с электрички. Два дня на свадьбе у другана наяривали. Сам понимаешь, - все люди как люди, пили-веселились, а мы работали в поте лица. Хочется усугубить немного за здоровье молодых, а ресторан закрыт, на наши призывы никто не отвечает. Мы бы с собой взяли родное и ушли тихонечко ...
- Деньги есть? - неожиданно перебил его дежурный, - давайте сюда.
Мы вложили в его лопатообразную ладонь свои мятые рубли и он, пройдя мимо нас к высокой стеклянной двери ресторана, постучал, - Маша, открой, это я!
Дверь открылась так быстро, будто эта Маша всё время стояла за ней и только и ждала соответствующей команды. Милиционер с большим трудом боком протиснулся внутрь, мы же остались ждать продолжения банкета.
- Да не выйдет он, - предположил кто-то, - зачем мы теперь ему, пошли отсюда. Эх, усугубили называется...
Но, как ни странно, дежурный вышел, держа в руке круглый газетный свёрток.
- За мной, - скомандовал он и двинулся вперёд, нисколько не заботясь, идём ли мы за ним или нет. Так вот, гуськом, мы и пришли в дежурную часть, его святая святых... Там сидел ещё один милиционер, помоложе и чином явно пониже.
- Ты погуляй пока, пройдись, обстановку огляди, а я отдышусь чуток, - сказал своему коллеге "наш" милиционер. Тот, второй, кивнул и молча вышел.
Мы стояли в небольшой комнате вокзальной дежурки, перед старым щербатым письменный столом, за которым хозяйственно, со всей основательностью утвердился ночной страж порядка.
Он развернул газету, вытащил из неё бутылку водки. Пошарив в ящике стола, достал два давно не мытых гранёных стакана, ловко сорвал с бутылки пробку и, не пролив ни капли, весьма профессионально наполнил стаканы до краёв, что называется - "с горкой".
К тому времени до нас уже окончательно дошло, что мы, в полупьяном виде, сами, по доброй воле, пришли ночью в дежурную часть вокзальной милиции и что следующим действием дежурного милиционера будет его звонок в медвытрезвитель, куда нас и упекут с удовольствием и незамедлительно.
Наш благодетель в два глотка маханул стакан водки, закурил "Приму" и, с видимым сожалением, подвинул второй стакан к нам.
Мы понимали, что попались. Виданное ли это дело, - выпивать в дежурной части вокзальной милиции в компании стража порядка, находящегося при исполнении?! Но, отступать было некуда. Не кидаться же толпой к спасительной двери. Всё равно поймают...
Пустили стакан по кругу. Уже пустой поставили его на стол и медленно, пятясь задом, стали отходить к двери и, чуть ли не кланяясь, петь хвалебную оду нашему "благодетелю" за то, что он, в такое трудное для нас время, вошёл в положение, помог добавить и усугубить...
Толстопузый милиционер сидел, продолжая в одной руке держать пустой стакан, покуривал и сквозь прищуренные веки неподвижным взглядом наблюдал за нами, словно раздумывая - взять нас сейчас или всё-таки дать уйти.
Мы пятились к спасительной двери, а он всё также неподвижно сидел, дымил, блаженствовал, - переваривал нашу водку, гад.
Уже осторожненько прикрывая за собой дверь дежурки, - чтобы не вспугнуть, я вдруг явственно увидел за старым облезшим письменным столом не толстого милиционера, а своего старого доброго знакомого, - китайского или японского толстопузого божка со стаканом в руке, сигаретой во рту, всего в клубах табачного дыма...
Может, не зря мне когда-то попался этот божок.
Может, это было отражение крохотного эпизода моего будущего, о чём я тогда по младости лет просто не мог знать. Да и никто такого знака не понял бы. А может, это было просто такое вот странное совпадение и не более того. Кто знает...
Как бы там ни было, но мы тогда ушли из милицейской дежурки целыми и невредимыми.
Долго потом смеялись, вспоминая дежурного вокзального милиционера, который "благородно", по "братски", строго поровну разделил бутылку водки: 250 грамм себе, любимому, и 250 грамм нам, четверым из доморощенного студенческого ВИА.