Резко рванув удилами конские губы, белоголовый подросток в серых холщовых штанах и вздувшейся пузырём за спиной ржаво-коричневой рубахе, лихо вздыбил роняющего с пахов мыльные хлопья тёмно-гнедого коня над отвесно обрывающимся на юг глинистым краем плато. Перед глазами лихого наездника открылась узкая зелёная долина, рассеченная надвое изогнутым на юг серо-голубым клинком Напита. Прямоугольник бывшей греческой крепости, расчерченный внутри серых зубчатых стен ровными перекрестьями узких улочек, с красными чешуйчатыми крышами вокруг маленьких двориков, стерёг устье реки. На квадратных площадках четырёх угловых башен стояли и прохаживались с тоненькими прутиками копий одинокие дозорные. Справа за крепостью уходила за горизонт равнина моря - бирюзово-лазурная возле берега и исчерна-синяя вдали - с недвижимо зависшим между берегом и голубовато-серым мглистым небом узконосым греческим кораблём с голой мачтой и опущенными в воду красными лапками вёсел. Слева тянулось на восток неширокое ущелье, отделявшее плато от поросшего лесом скалистого отрога Таврских гор, с выбитой в траве вдоль русла Напита серой полоской дороги, соединявшейся около северо-восточной башни крепости с другой дорогой, сбегвшей в полусотне шагов правее всадника с плато по дну узкого крутого оврага. За крепостью пустая, без единого всадника или повозки дорога полого подымалась выше плато, на котором стоял всадник, на обрывающуюся в море каменисто-серую горную гряду, за которой укрывался греческий город Херсонес.
Но юный всадник не был настроен любоваться открывшимся с кручи пейзажем. Удостоверившись, что внизу не грозит никакая опасность, он отёр рукавом взмокший лоб и опустил плеть на блестящий от пота, круто вздымающийся бок коня, погнав его к оврагу. Откинувшись спиной на конский круп, съехал по крутому глинистому спуску в долину. Едва оказавшись внизу, вновь ожёг мерина по исхлёстанному с правой стороны крупу и погнал бешеным намётом к зиявшему посредине длинной восточной стены створу крепостных ворот.
Двое воротных стражей, следившие за юнцом, едва тот показался над обрывом плато, глядя на замордованного коня, подумали, что малый, похоже, гнал так от самой Таваны. Когда парень, свернув с большой дороги к воротам, перевёл, как полагается, роняющего с удил розовую пену коня на шаг, оба узнали в лихом наезднике Тимна - старшего сына дворового слуги вождя Скилака Лимнака.
- Куда так разогнался? - неодобрительно покачав головой, поинтересовался один из стражей.
- Послан матушкой Госой к Радамасаду, - ломким мальчишеским баском объявил подросток и, угрюмо насупив короткие русые брови, тихо добавил: - С недоброй вестью.
- Что там ещё стряслось? - встревожился заговоривший с Тимном воин, схватив шумно переводящего дух коня за узду. - Да стой ты!
Уж не случилась ли какая беда с вождём, тотчас подумалось обоим стражам.
- Тавры украли Мирсину.
- Как украли?! - разом воскликнули оба, изумлённо округлив глаза. - Дочку вождя?! Не может быть!
Услышав поразительную новость, гонца тотчас обступили остальные воины стерегущего ворота десятка во главе с десятником, дремавшие или перекидывавшиеся в кости за створами ворот. Выслушав короткий рассказ Тимна о случившемся несколько часов назад у Козьей горы, стражи расступились, переглядываясь и потрясённо качая головами.
На Радамасадовом дворе ситуация повторилась: обступившие Тимна слуги, служанки и жёны старшего сына вождя онемело выслушали шокирующую новость. Самого Радамасада дома не оказалось. Пока Тимн, спрыгнув с коня, жадно пил холодную воду из поднесенного служанкой резного ковшика, три жены Радамасада, удручённо переглядываясь, вернулись в дом. Старший из Радамасадовых слуг приказал одному из подручных выводить по двору запаленного мерина.
- Ну так где мне найти Радамасада? - спросил его Тимн, вернув пустой ковшик служанке. Тот окликнул стоявшего в тени навеса босоногого мальца лет семи в грязно-серой груботканой рубахе до колен и велел отвести вестника к хозяину.
Из расположенного в центре крепости Радамасадова подворья юный провожатый привёл Тимна в южный конец продольной улицы и молча указал на врезанные справа в шершавую каменную стену низкие некрашеные ворота, из-за которых доносились редкие глухие удары по дереву, будто кто-то во дворе неспешно рубил дрова. Осторожно толкнув расположенную чуть дальше узкую калитку (если дома кто-то был, скифы днём свои калитки не запирали), Тимн миновал короткий проходной коридор, открытый с другой стороны, и замер на пороге, увидев во внутреннем дворике трёх незнакомых воинов в блестящих, как у свежевыловленной рыбы, бронзовой чешуёй кафтанах. Двое - молодые парни, лет двадцати - сидели рядышком на скамье наискосок от входного коридора в тени опоясывавшего по греческому обычаю дворик деревянного навеса. Третий, лет на семь-восемь старше, с аккуратно подстриженной, как у грека, светло-каштановой бородкой (судя по отделанным серебром ножнам висящего на обшитом чеканными серебряными бляхами поясе акинака не меньше как сотник), стоял с поднятым над головой двулезвийным боевым топориком около навеса с левой стороны двора. Примерившись, резко взмахнул рукой. Описав в воздухе несколько оборотов, топорик со звонким стуком вонзился на уровне груди в исколотый продолговатыми зазубринами красно-коричневый столб на противоположной стороне двора. Проследив за полётом секиры, все трое заметили нерешительно замершего в тёмном проёме входного коридора подростка. Узнав, что тот прибыл из Таваны с вестью к Радамасаду (с какой именно Тимн чужакам не сказал, а они не поинтересовались), сотник, успевший неспешно пересечь вымощенный галькой двор, выдернув из столба секиру, указал ею поверх красночерепичной крыши на возвышавшуюся неподалёку за домом угловую башню, посоветовав поглядеть там. Почтительно кивнув, Тимн вернулся на улицу. Когда прикрывал калитку, со двора опять донёсся глухой удар топора о сухое дерево. Судя по звякнувшему спустя мгновенье о камень металлу, в этот раз бросок сотника вышел неудачным.
Мальчишки-провожатого тем часом и след простыл. Пройдя в конец улицы, Тимн завернул за угол и направился вдоль крепостной стены к указанной сотником башне.
Скреплённая крест-накрест толстыми железными полосами дощатая дверь, запиравшая низкий и узкий вход в башню, была приоткрыта. Протиснувшись внутрь, Тимн отстоялся, пока глаза привыкли к висевшей тут густой полутьме, затем, опираясь левой ладонью о шероховатую каменную кладку, осторожно двинулся по круто уходящим в гору деревянным ступеням. Уже на второй площадке, скупо освещённой через пробитые в стенах продолговатые вертикальные щели бойниц, до его слуха отчётливо донеслись короткие частые женские стоны, заставившие его замереть на месте, вжавшись плечом в холодную каменную стену. Эти ритмичные сдавленные стоны не оставляли сомнений, что наверху башни кто-то вовсю орудует в бабьей норе. Тимн ни на секунду не усомнился, что то Радамасад.
Как и всем в Таване, Тимну было отлично известно, что вот уже месяц у Радамасада в крепости Напит живёт изгнанная греками из Херсонеса дочь царя Скилура Мессапия. Те трое сайев, конечно же, из её охраны. А сама она сейчас там, наверху, с Радамасадом.
После недолгих колебаний Тимн благоразумно решил дождаться, пока они закончат: всё равно ведь бедной Мирсине уже не поможешь.
Сообразив, что Радамасад охаживает "херсонеситку" на самом верху, он решил тихонько подняться на помост под верхней площадкой, где волнующие женские стоны были гораздо слышней. Просунув голову в открытый квадратный зев следующего яруса, он вдруг увидел на расстоянии вытянутой руки чьи-то вытянутые на деревянном помосте ноги в узких тёмных штанинах и лежащее возле ног копьё и едва не слетел с перепугу вниз. Всё же устояв на обмякших ногах, Тимн разглядел, что ноги принадлежат сидящему на полу, прислонясь спиной к стене, воину в обшитом металлическими пластинками кафтане; его прикрытое надвинутым на глаза башлыком бородатое лицо едва угадывалось в темноте. В первый миг ему даже показалось, что воин мёртв. Но тут "мертвяк", не шелохнувшись, обозвался тихим шипящим шёпотом:
- Ты хто?.. Што ты тут забыл?
Быстро оправившись от испуга, Тимн таким же приглушенным шёпотом пояснил, что прибыл с вестью из Таваны.
- Лезь сюда, - позвал его молодой, судя по голосу, страж, положив ладонь на светлое прямоугольное пятно от бойницы справа от себя. - Садись, пождём, пока кончат...
Осторожно прокравшись к стене, Тимн присел возле копья. В отличие от двух нижних ярусов, крышка верхнего помоста была опущена, но сквозь длинные узкие щели дубового настила вместе с полосами яркого солнечного света отчётливо слышались сладострастные всхлипы женщины и сиплое хеканье усердно трудившегося мужчины.
- Уже с полчаса её охаживает, - шепнул с завистливой ухмылкой воин через минуту, повернув лицо к юному вестнику. - Знаешь, кто там?
- Мессапия? - выдохнул одними губами Тимн.
Воин кивнул.
- Каждый день сюда ходят... на море глядеть. Хе-хе-хе!
- Ну что там в Таване? Вернулись молодые с охоты? - поинтересовался страж через пару минут.
- Нет ещё... - О похищении Мирсины Тимн счёл за лучшее пока промолчать.
Минут через пять сверху донёсся протяжный мужской рык, после чего женские стоны наконец стихли, завершившись звучным шлепком и коротким довольным женским смешком.
Выждав ещё с полминуты, воин стукнул пару раз тупым концом копья в крышку над головой.
- Эй, Радамасад! К тебе тут вестник из Таваны!
- Пусть войдёт! - разрешил Радамасад.
Поднявшись по ступеням, страж откинул удерживаемую толстыми железными штырями крышку (крепкий железный засов, как и положено, был приделан к ней снизу, чтобы не пустить врага внутрь, если тот влезет на башню снаружи) и вылез на свой наблюдательный пост, уступленный на время начальнику крепости и его гостье. Следом, щуря глаза, осторожно выбрался на залитую клонящимся к морю солнцем площадку Тимн, тотчас обративший полный любопытства взгляд на стоящую около Радамасада боком к зубчатой ограде медноволосую красавицу в богатом скифском наряде. Заметив восхищённый интерес в глазах подростка (должно быть, ровесника её сына), царевна благодушно улыбнулась, отчего её холёное породистое лицо сделалось ещё красивее.
Стоявший между зубцами спиной к морю Радамасад, узнав сына Лимнака, спросил спокойным, благодушным голосом без особого интереса:
- Ну что там в Таване? Вернулись "женихи"?
- Нет ещё... - оторвав взгляд от ярких бисерных цветов, оплетающих на белом сарафане высокую грудь "херсонеситки", Тимн уткнулся в изогнувшуюся на золочёной пряжке Радамасадова пояса пантеру. - У нас беда, господин... тавры похитили Мирсину.
Подняв глаза на помрачневшее лицо Радамасада, Тимн торопливой скороговоркой выложил всё, что ему было известно о случившемся у Козьей горы.
- М-да, беда-а... - протянул удручённо Радамасад. - Бедолашная Мирсина! Попасть в лапы к таврам прямо перед свадьбой. Представляю, каково сейчас отцу и всем нашим... Нужно ехать в Тавану.
- Я с тобой! - тотчас решила Мессапия. - И без того загостилась тут у тебя. Пора в Неаполь. Палак должен вот-вот вернуться.
Радамасад устремил ей в лицо долгий раздумчивый взгляд.
- Добро, едем...
Подставив царевне согнутый локоть, повёл её мимо посторонившегося Тимна к люку.
Полчаса спустя четвероконная кибитка Мессапии, охраняемая спереди и сзади полусотней всадников во главе с Радамасадом, выкатилась из восточных ворот Напита и во всю конскую прыть покатила в объезд плато к Таване.
Когда около месяца назад бежавшая из враждебного Херсонеса Мессапия проехала с сотней телохранителей и небольшим обозом мимо Напита, узнавшие её роскошную красную кибитку воротные стражи догадались сообщить о ней Радамасаду. Взлетев на коня, Радамасад догнал Мессапию в ущелье и, сообщив, что Палак только что уехал на охоту к царю Тасию, уговорил погостить два-три дня у него в Напите. Поскольку спешить в Неаполь теперь было незачем, Мессапия охотно согласилась. Отпустив домой к семьям своих телохранителей (только сотник Ситтак и четверо неженатых воинов остались при ней), Мессапия с сыном и двумя рабынями вернулась с Радамасадом в оберегаемую им крепость.
Радамасад хотел поселить царевну в своём доме, но она, встреченная со всей почтительностью и радушием тремя его жёнами, накормленная вместе с сыном и пятью телохранителями обильным вкусным обедом, воспротивилась этому, не желая чувствовать себя неловко перед Радамасадовыми жёнами. Прогулявшись после обеда вместе с ней по крепости, Радамасад определил ей в качестве временного пристанища один из домов близ юго-западной башни, хозяина которого отправил вместе с женой и детьми в Тавану погостить у родителей. Само собой разумеется, весь вечер и ночь Радамасад провёл с Мессапией. Прогарцевав всю ночь на его неутомимом и ненасытном жеребце, утром они согласно решили, что Мессапия останется дожидаться возвращения Палака здесь, в Напите.
Радамасад, гордый и довольный, что сумел "зануздать" дочь самого Скилура, да ещё такую аппетитную и умелую в постели, все ночи проводил у неё, почти не разлучался с нею и днём. Домой заглядывал лишь на несколько минут "для порядка". Законным жёнам оставалось лишь запастись терпением и дождаться, когда накинувшая на Радамасада крепкий аркан "херсонеситка" наконец уедет.
Мессапия повадилась каждый день (если только не лил дождь) подниматься с Радамасадом на ближайшую башню - глядеть на накатывающие на берег у самой крепостной стены зеленоватые волны и проплывающие мимо, слаженно загребая десятками вёсел или расправив красивые белые и полосатые паруса, греческие корабли. Прожив столько лет в Херсонесе, она полюбила глядеть на море, особенно красочное и грозное в штормовую погоду, а уж если буря застигла в море какой-нибудь неосторожный корабль - зрелище становилось и вовсе захватывающим! (Всякий раз, следя за отчаянной борьбой попавших в беду моряков с волнами и ветром, Мессапие почему-то хотелось, чтобы море в этой борьбе взяло верх.)
Радамасада удивляло, что с появлением здесь Мессапии, один-два остроносых военных греческих корабля начали постоянно крейсировать с рассвета до заката в виду Напита.
- Сторожат приход скифского войска, - пояснила Мессапия, обратив улыбающееся лицо к притиснувшему её к башенной ограде между зубцами любовнику, игриво трясь прикрытым сарафаном выпуклым задом о его живот. И поведала ему по секрету, что она не просто так покинула со своими скифами Херсонес: Палак обещал ей покорить город и посадить в нём царём её сына.
- Вот же глупцы эти твои греки! - хмыкнул, сминая в жёстких мужских ладонях сквозь тонкую ткань сарафана упругое тесто женских грудей. - Мы пройдём тут ночью, а с первыми лучами постучим таранами в их ворота.
И, задрав на спину подол, наглядно показал, как именно скифские тараны будут стучать в херсонесские ворота...
Помимо походов на башню, Радамасад и Мессапия почти каждое утро ездили охотиться на плато. (Ситтак и его подручные, понятное дело, были лишними в этих поездках; Мессапия поручила им более важное дело - охрану будущего херсонесского царя.) Весёлые скачки за поднятыми собаками зайцами, перепелами, косулями, дрофами, лисицами, волками и прочей живностью перемежались жаркими любовными схватками на мягком травяном ковре, среди яркоцветных весенних цветов, в тенистой зелёной роще или в густых зарослях кудрявых кустов и мелколесья на склонах многочисленных балок и оврагов.
Около полудня четверо сопровождавших их Радамасадовых слуг разжигали где-нибудь на опушке рощи или на краю оврага, куда скрылись Радамасад и "херсонеситка", костёр, жарили на вертеле или запекали в золе подстреленных зайцев и птиц, поросёнка или бедро косули. Подкрепив силы вкусным мясом и неразбавленным вином (бурдюк с вином, хлебные лепёшки, круг твёрдого овечьего сыра, десяток луковиц и туесок с солью всегда были в седельных сумах), неспешно возвращались в Напит. В общем, Радамасад и Мессапия вели себя, словно впервые познавшие сладость любви юнец и юница. Мессапия не раз ловила себя на мысли, что такой безгранично счастливой, как в этот весенний месяц с Радамасадом, она не чувствовала себя ещё никогда. И твёрдо про себя решила, что главою скифского гарнизона в покорённом Херсонесе должен стать непременно Радамасад.
Стратону же поначалу в Напите совсем не понравилось. Он пробовал было заикнуться, что ему тут скучно, в этой жалкой крепостишке, но по подобравшимся недовольно губам матери сразу понял, что надежды скоро отсюда уехать у него нет. А с другой стороны, и в Неаполе ведь его ждёт мало хорошего. Двоюродные братья и сёстры его не любят, обзывают "гречонком", "кабанчиком", "хомяком" или просто "толстым". Так что оставалось только жалеть, что он не настоял на своём и не взял с собою малышку Филею: с нею даже в этой убогой дыре было бы чем заняться. (Ведь когда они покидали Херсонес, мать обещала, что это совсем ненадолго, что они тотчас вернутся со скифским войском и заставят херсонеситов признать его своим басилевсом. И вот на тебе! Палак уехал охотиться к роксоланам, а мать снюхалась с Радамасадом!)
Чтоб не умереть со скуки, пришлось Стратону искать здесь, в Напите, себе занятия по душе.
Дети Радамасада были слишком малы, чтобы стать ему товарищами, но в крепости жило несколько десятков его сверстников, которым их отцы по указке Радамасада настрого запретили дразнить внука Скилура и будущего царя Херсонеса. Выполняя родительский наказ, верховоды здешних мальчишек приняли Стратона в свою компанию и даже признали его своим вожаком, в надежде, что в будущем это может им сильно пригодиться. Так что очень скоро Стратон, совсем не знавшийся с дерзкими херсонесскими мальчишками и терпевший от них на улицах одни обиды и насмешки, совершенно для себя неожиданно оказался в Напите заправилой подростковой стаи, чему в немалой степени способствовало то, что за ним всюду следовали двое телохранителей-сайев.
И вот, забыв о скуке, Стратон с утра до вечера проводил время в играх с новыми друзьями. В школу скифским мальчишкам ходить было не нужно (вот счастливцы!) и, если не требовалось помогать родителям по хозяйству (а у знатных, с которыми подружился Стратон, имелись для этого слуги), то целые дни - от завтрака до обеда и от обеда до ужина - они проводили в развлечениях. Боролись, фехтовали на палках. (Стратон, не любивший напрягаться, валяться в пыли и получать чувствительные удары деревянными "мечами", в этих соревнованиях не участвовал, глядел со стороны, взяв на себя роль арбитра, и награждал победителя серебряной монетой, что только повышало его авторитет среди мальчишек.) Перетягивали аркан через русло реки. (Тут уж Стратон вступал в игру собственной персоной, благодаря солидному весу неизменно принося победу своей команде.) Иногда в этой весёлой забаве принимали участие и девчонки - из расчёта две девки на парня. Затянуть их в воду или в последний момент разом отпустить аркан, опрокинув с диким визгом девичью ватагу на землю было особенно весело.
Но более всего любили скифские подростки состязания и разные игрища на конях. Чаще всего спорили, у кого самый быстрый конь. Стартовав от юго-западной башни, мчались берегом моря к подножью плато, затем вдоль плато к оврагу, которым в гору уходила дорога. Побеждал тот, кто первым вымчит на плато. Ещё любили прыгать через русло Напита, где оно было самым широким, отмечая веточками, чей конь совершил самый длинный прыжок. Прыгали и в высоту через уложенные друг на друга вязанки хвороста и камыша: самое трудное испытание для коня и для всадника. Многие при приземлении, не удержавшись, кувыркались через конскую шею под дружный гогот товарищей. (У многих выезжавших утром из дому подростков по обе стороны лошадиной холки висели плотно закупоренные продолговатые деревянные кадушки. В них, как пояснили Стратону, были налиты собранные женщинами с коровьего молока сливки. К тому времени, когда ребята возвращались со своих игрищ домой, плескавшиеся в кадушках сливки чудесным образом превращались в жёлтые куски вкуснейшего коровьего масла.)
У Стратона ноги были слишком слабы, чтобы крепко держаться за конские бока, и он боялся свалиться с коня при быстрой скачке, не говоря уж о прыжке. Понимая, что обскакать местных мальчишек, сросшихся с конской спиной подобно кентаврам, у него никаких шансов, он заявил, что мать настрого запретила ему участвовать в верховых скачках, боясь за его жизнь, и он не может нарушить данную ей клятву, да и его телохранители не позволят. Поэтому он вынужден довольствоваться ролью зрителя и судьи, раздающего награды победителям. Последнее мальчишек более чем устраивало: они с восторгом полосовали плетьми своих скакунов, борясь за блестящую серебряную монету (ценность греческих монет была им отлично известна) из рук щедрого херсонесского царевича. Ещё бы: ведь раньше они гонялись за просто так!
После первой же скачки, за которой он с двумя телохранителями следил с края плато, вручив драхму радостному победителю, Стратон заявил, что наградив лучшего, считает справедливым наказать худшего, точнее - его коня. Возбуждённые скачкой подростки дружно с ним согласились. Стратон приказал неудачнику, прискакавшему последним, всыпать его ленивой кобыле тридцать плетей.
- Только бей по настоящему, в полную силу! - "по-царски" насупив брови, велел он.
Послушно спрыгнув на землю, подросток намотал повод на левую руку и принялся размашисто полосовать испуганно ржавшую, пятившуюся и вскидывавшуюся на дыбы кобылу: по тощим рёбрам, по брюху, по шее, по груди и передним ногам... Стратон громко отсчитывал удары, жадно следя за каждым ударом и чувствуя, как от возбуждения восстал и напрягся в штанах его "жеребец". Он испытывал острое, до свербежа в ладонях, желание, отстранив подростка, самому взяться за плеть, но понимал, что не царское это дело, и он лишь уронит себя в глазах юных скифов. А те, довольные новым развлечением, окружив на беспокойно вздрагивающих и переминающихся конях охаживающего вертящуюся волчком, испуганно ржущую кобылу товарища, радостно скаля зубы, выкрикивали советы, куда бить, и призывы не жалеть, хлестать сильнее.
- Ну вот. Надеюсь, в следующий раз твоя кобыла примчится сюда первой, - отсчитав положенные тридцать ударов, усмехнулся довольный Стратон.
С тех пор так и повелось: монета победителю, тридцать плетей коню неудачника. Стратон, всё больше входя во вкус "царской власти", назначал также по десять плетей каждому коню, не сумевшему перепрыгнуть русло реки или сбившему вязанку при прыжках в высоту. А если конь откажется прыгать, уйдёт в сторону или протаранит преграду грудью - ему за неповиновение полсотни плетей!
После того как Стратон окончательно утвердил себя в качестве вожака их компании, взяв с него и его телохранителей клятву, что те никому не скажут, подростки показали ему ещё одно щекочущее нервы развлечение, за которое их нещадно секли отцы. Это было испытание смелости и умения управлять конём. Ускакав по плато подальше от крепости, они растянули на траве в четырёх шагах от высокого отвесного обрыва над морем аркан и, отъехав на сотню шагов, по очереди неслись во весь опор к обрыву. После того как передние ноги коня перескочат аркан, нужно было успеть вскинуть коня на дыбы над самым обрывом. Если бы кто не успел затормозить, это была верная смерть и коню, и всаднику, поэтому больше половины тех, кто отважился себя испытать на глазах у царевича и его сайев, начинали притормаживать ещё до отмеченной арканом черты. Зато каждого, кто вздыбил коня за арканом, впечатлённый их отчаянной удалью Стратон вознаградил монетой. (Испытали себя в этой опасной забаве и оба сайя - и тоже получили по драхме.)
На четвёртый или пятый день Стратон, направляясь утром с приятелями через восточные ворота на очередную скачку (западные, выходящие к морю, были за ненадобностью постоянно закрыты), стал рассказывать с яркими подробностями об устроенной после избрания царём Палака скачке лучших наездников Скифии вокруг Неаполя, свидетелем которой он был.
- Знаем! - вскричали разом четыре или пять радостных голосов. - Её выиграл наш Савмак на своём Вороне! Сын вождя Скилака! Брат Радамасада! Ух, и конь был - птица!
Стратон предложил устроить такую же гонку вокруг Напита. Все с восторгом его поддержали. Напротив юго-западной башни воткнули в береговой песок палку. Стратон накинул на неё свой башлык и, на счёт "три" резко кинув вниз руку с зажатой в кулаке золочёной плетью, разом сорвал с места три десятка выстроившихся справа от него спиной к морю всадников. Все малолетки, в том числе девчонки, а также многие женщины и взрослые мужи, отложив на время домашние дела, вышли за крепостные ворота или поднялись на стены и башни поглядеть на затеянную сыном "херсонеситки" скачку. В числе прочих и Мессапия с Радамасадом с интересом следили за гонкой с верха юго-западной башни.
Но роль стороннего наблюдателя чужих игр скоро Стратону наскучила, и через несколько дней он придумал новое развлечение. Он рассказал собравшимся у юго-западной башни на очередную скачку подросткам об устраиваемой боспорским царём в честь Посейдона-Фагимасада гонке колесниц, о которой слышал от херсонесских купцов. В Напите колесниц, конечно, нет, но почему бы не устроить гонку вокруг крепости на пароконных телегах, предложил он. Для него гонки на телегах хороши были тем, что, в отличие от верховых скачек, он сам мог принять в них участие. Ведь когда смотришь, как хлещут коней другие, это одно, а когда сам полосуешь плетью или кнутом конские бока и крупы - это совсем другие ощущения!
Предложение было принято: надо попробовать! Дабы ребятам легче было уговорить родителей дать им пустые возы с парой коней, Стратон объявил, что победитель гонки "колесниц" получит втрое большую награду, чем та, что получает победитель верховых скачек.
После того как ребята промчались верхом вокруг крепости, и победитель получил от Стратона заслуженную драхму, а неудачник всыпал своему коню три десятка плетей, те, кто решил принять участие в гонке "колесниц", отправились на свои подворья за упряжками. Одним из первых спустя десять минут из крепостных ворот выехал, радостно восседая с кнутом и вожжами на облучке одолженной у Радамасада телеги, Стратон. Выслушав с добродушной улыбкой его торопливый рассказ о новой затее, Радамасад охотно дозволил взять любой из стоявших на его подворье возов. (Пусть сынок Мессапии тешится вволю - лишь бы не подбивал мать к отъезду.) Поскольку кони из кибитки Мессапии уже который день паслись в Радамасадовом табуне далеко от крепости, радушно предложил выбрать для упряжки коней из своей конюшни.
Невдолге из крепости на дорогу, под приветственные выкрики всадников, с дребезгом выкатились один за другим ещё пять возов. Вполне достаточно для первого раза: ведь для большего числа на околице у стен крепости просто не хватит места! Выстроившись колесо к колесу между юго-восточной башней и дорогой, по отмашке одного из Стратоновых сайев, назначенных судьями, на счёт "три!" шестеро возниц разом обрушили плети и кнуты на конские крупы и спины. Словно выстреленные из катапульты, под крики явившихся поглядеть на новую забаву неугомонного сына "херсонеситки" многочисленных зрителей, упряжки понеслись к северо-восточной башне. Затем резкий поворот налево, и "колесницы" несутся между стеной и речкой. Ещё один поворот и, тесня друг дружку, скачут по узкой травянистой полосе между крепостью и невысоким, по конскую грудь, глинистым обрывом песчаного берега. Последний поворот - и неистово полосуемые впавшими в раж возницами кони несутся к обозначенной растянутым возле юго-восточной башни арканом финишной черте. Юный Стратон имел немалый опыт в управлении повозками, кони у Радамасада были всем на зависть, рука у Стратона тяжёлая, кнут жгучий. К неподдельному восторгу матери, следившей вместе с Радамасадом за гонкой "колесниц" со "своей" башни, к собственной нескрываемой радости и гордости и к огорчению его соперников, рассчитывавших заполучить три драхмы, Стратон с самого начала захватил лидерство и, огибая башни по кратчайшему пути, примчал к финишу первым.
На другой день из крепости для участия в гонке "колесниц" выехало уже десять телег. Нужно было разбивать их на две группы, а затем устраивать финальный заезд. Поскольку кони из первого заезда получат больше времени для передышки, между возницами вспыхнули горячие споры. И вообще, скакать вокруг Напита было не слишком удобно: тесновато, кони сбивали копыта о гальку, легко можно было зацепиться и сломать телегу, за что потом крепко бы влетело от родителей. Кто-то предложил: а не поехать ли на плато и устроить гонку вокруг высящегося там неподалёку, справа от дороги, продолговатого холма, где места хватит всем? Там и коням скакать по траве в удовольствие и для зрителей со спины холма вся гонка будет как на ладони.
Все лица обратились к Стратону.
- Ну, ладно, едем туда, - выдержав паузу, согласился тот. - Давайте сделаем так. Сейчас скачем наперегонки наверх. Кто выедет на гору первым, займёт на старте место ближе всех к холму, кто последним - дальше всех.
Все с восторгом согласились, и через несколько секунд десять упряжек, сопровождаемые полусотней верховых, понеслись во весь дух к выезду на плато.
Вот так, вопреки всем ожиданиям, жизнь Стратона в Напите превратилась в сплошной праздник. Ещё бы! Сократа с собой не взяли (ведь думали, что уезжают ненадолго!), мать всё время с Радамасадом, Ситтак с подручными его забавам не мешают. Делай, что хочешь, гоняй коней, сколько влезет! Воля!
Уж и отвёл Стратон душу за этот месяц! Особенное удовольствие - хлестать со всего маху бугрящиеся напряжёнными мышцами конские крупы и ляжки на крутом подъёме на плато. Стратон даже придумал новое жестокое развлечение: предложил испытать не резвость, а силу коней. Остановив телегу возле речки, он велел парням накидать в его телегу сотню тяжёлых булыжников. По мере того как наполнялась телега, многие стали в голос сомневаться, что кони смогут вытянуть на гору такой груз.
В его телегу была запряжена красно-гнедая пара из упряжки материной кибитки (стесняясь хлестать Радамасадовых коней, в первый же день, как придумал гонки "колесниц", Стратон пригнал с пастбища своих и менял светло- и тёмно-гнедую пары каждый день). Когда солома на дне телеги скрылась под слоем булыжников, Стратон, усевшись поудобнее на передке, принялся жечь коней кнутом, понуждая их, напрягая мощные мышцы, мчать вязнущую в колеях телегу тяжёлым скоком к оврагу. Влетев в овраг, Стратон погнал в гору, безостановочно хлеща с грозным нуканьем по конским крупам, ляжкам и спинам, сопровождаемый сзади и с боков верховыми и пешими подростками, с интересом следившими: вытянут или нет? Одолев с разгона почти половину подъёма, кони, несмотря на все старания Стратона, перешли с бега на шаг, с трудом одолели ещё четверть и встали. Дав им минуту перевести дух (а заодно отдохнуть собственной руке), Стратон вновь пустил в ход кнут, свирепо хлеща с яростным криком по репицам и под хвостами. Подгоняемые жгучей болью, напрягая последние силы, кони тяжко пошли вперёд. Так, с остановками, короткими рывками кони одолели-таки самую трудную часть подъёма и на последнем уже издыхании вытянули гружёный камнями воз на плато и встали с низко опущенными головами, тяжко и шумно поводя мокрыми исхлёстанными в кровь боками.
Сияя, как золотой статер, Стратон окинул горделивым взором скифских приятелей и объявил, что все, кто смогут вытянуть его воз на плато, получат от него по тетрадрахме. Награда была более чем щедрая, и многие решили попробовать.
Дав коням минут пять передохнуть, Стратон, изо всех сил натягивая вожжи, стремительно скатился вниз. Парни быстренько выпрягли из телеги Стратоновых коней, и первый претендент на награду впряг в неё свою пару. Но его упряжка сдюжила лишь две трети подъёма, а потом, сколько ни жёг возница плетью, свирепо нукая при каждом ударе, кони встали намертво, затем телега потянула их вниз и через полминуты оказалась на том же месте, откуда стартовала. Из пятнадцати парней лишь троим удалось заслужить вожделенную награду. Остальные только зря истязали коней, к удовольствию Стратона и приятелей.
В таких развлечениях проходили дни Стратона в Напите. Радамасад позаботился, чтобы не скучно ему было и по ночам. Поскольку две рабыни, которых взяла с собой Мессапия, были, на его взгляд, стары и непривлекательны (зато в уходе за телом, волосами и одеждой Мессапии им не было равных), Радамасад уступил ему на время несколько своих наложниц - молоденьких служанок его жён. Пожалуй, единственное, чего ему тут недоставало для полного счастья, так это любимой осетровой икры и вообще рыбных блюд, презираемых мясоедами скифами. Даже несколько амфор обожаемых им сладких фиников и изюма не забыли захватить с собой при отъезде из Херсонеса!
И когда к холму на плато, около которого весело и шумно резвилась орава напитских подростков во главе со Стратоном, прискакал посланный Ситтаком сай и сообщил, что матушка царевна Мессапия немедля уезжает из Напита, радостное настроение Стратона, не покидавшее его весь этот месяц, в один миг сменилось огорчением и досадой. Когда полчаса спустя он, похнюпившись, сидел рядом с правившим упряжкой телохранителем на облучке материной кибитки, выкатывавшей из Напита на Неапольскую дорогу, а по бокам уныло-молчаливым эскортом скакали провожавшие его напитские подростки, у Стратона защипало в глазах и защемило в горле - так ему было жаль отсюда уезжать. И хотя впереди была ещё целая жизнь, в эти минуты его сдавленное тоскою сердце терзало предчувствие, что так хорошо, вольготно и радостно, как этот месяц в Напите, ему не будет уже никогда...
В Тавану въехали на закате, когда небо между нависавшими над Хараком обрывами северного и южного плато увядало осенним кленовым листом.
Спешившись на площади за Верхними воротами (коней и кибитку царевны Радамасад велел завести на свой двор), Радамасад, Мессапия и Стратон через распахнутые Лимнаком ворота вошли на подворье вождя, укрытое густой тенью уныло шелестящей вверху дубовой листвы. Казалось, могучий зелёный великан оплакивает Мирсину, навевая своим скорбным шелестом на погружённый в сумрак и печаль двор ещё большую тоску.
Вождь Скилак, старуха Госа, Матасия и Зорсина встретили гостей посреди двора. Радамасад прежде всего легонько приобнял за плечи опиравшуюся обеими руками на прижатую к животу клюку бабу Госу, ласково потёрся скулами о её сухие, изрезанные глубокими бороздами щёки. Потом молча крепко обнялся с отцом, ободряюще похлопал его по ссутулившейся закаменелой спине. Когда, отпустив отца, обнял за дрогнувшие плечи Матасию, у той по щекам побежали слёзы, а с жалобно искривившихся губ сорвались тихие всхлипы. Зорсине, для которой внезапная потеря любимой дочери стала особенно тяжким ударом, не в пример Матасие, достало силы духа не выказать прилюдно своё горе. С её плотно стиснутых губ не сорвалось ни звука, по окаменевшему серому лицу, подставленному под сочувственные поцелуи Радамасада, из-под опущенных век не скатилось ни слезинки. Твёрдостью характера Зорсина могла поспорить со старой Госой.
Отпустив плечи Зорсины, Радамасад, полуобернувшись, представил родным стоявших за его спиной Мессапию и её сына.
- Для меня и всей моей семьи великая честь приветствовать в моём доме дочку и внука великого Скилура, - глухим сдавленным голосом молвил Скилак, слегка наклонив в поклоне непокрытую серебристую голову. - Добро пожаловать.
Старая Госа и обе жены вождя молча отвесили царевне и её сыну, глубокий поклон. Мессапия и Стратон ответили вежливыми кивками.
- Прошу в дом, отведать с дороги нашего мяса и молока, - поведя рукой в сторону кухонной двери, пригласила Госа на правах старшей хозяйки.
Мессапия и Стратон направились вслед за Госой, Матасией и Зорсиной к входу на поварню, возле которого, прислонясь к дверным косякам, наблюдали за встречей две Скилаковы служанки. Отступив в стороны, прижав к груди правую руку, они склонились перед царевной и её сыном в поясном поклоне.
- Что, от тавров нет вести? - тихо спросил Радамасад, следуя с отцом в нескольких шагах за Мессапией и Стратоном.
Скилак молча отрицательно качнул головой. Уныло опущенные плечи и старчески сгорбившаяся спина лучше всяких слов говорили о его горе. Ещё и года не прошло, как не стало Савмака, и вот Мирсина... А ведь ещё неизвестно, как там Канит: жив ли? цел ли?
Мессапию и Стратона усадили в трапезной комнате на почётном месте у дальней от единственного, выходящего во двор окна стены. Около левой стены сели Скилак и Радамасад, возле правой, за которой была поварня, - мать и жёны Скилака. Через минуту служанки внесли широкие блюда, уставленные мисками с едой и чашами с молоком; позолоченное поставили перед царевной и её сыном, серебряное - перед вождём и Радамасадом. Тотчас метнувшись обратно на поварню, старой Госе, Матасие и Зорсине принесли лишь по чашке с молоком: в доме вождя только полчаса как поужинали. Младшая Госа, проливая всё никак не иссякавшие слёзы по сестре, покачивала сейчас в комнате Канита люльку с малышом Зобены. Старая Синта с той минуты, как обливающиеся слезами подруги привезли на подворье вождя страшную весть о Мирсине, лежала пластом в своей каморке.
Супивший, подобно Скилаку и Радамасаду, угрюмо брови Стратон впился удивлённым, обрадованным взглядом в красивое лицо появившейся в дверях с позолоченным подносом в руках служанки. Прежде чем она распрямила спину, успел оценить колыхнувшиеся в обшитом тёмно-красными цветами вырезе сарафана налитые продолговатые молочно-белые груди. (Вот бы вождь прислал её к нему на ночь! - тотчас обдала жаром лицо шалая мысль.) И лишь когда плотно облегающий выпуклый круп красавицы светло-зелёный сарафан скрылся с глаз за дверным занавесом, Стратон опустил голодный взгляд на оставленное на ковре у его скрещенных ног угощение.
- Думаю, никто из тавров и не явится, - прожевав без аппетита кусок жареной баранины с пшеничной лепёшкой и зелёным луком, прервал через пару минут скорбное молчание Радамасад. - Какой же дурень вернёт такую красавицу?
Скилак, накручивавший на палец узкий конец бороды, глядя в тёмный узор ковра между раздвинутых колен, тихо вздохнул.
- Я и сам так думаю... Не видать нам больше нашей Мирсины.
- Такая, видать, её доля... назначенная ей богами, - сурово молвила старуха Госа.
- Лучше бы дали её убить, но не отдали таврам на позор! - вырвалось с болью у Скилака, терзаемого неотступными мыслями о том, что вытворяют в этот самый час с его любимицей тавры, и собственным бессилием хоть как-то ей помочь, защитить, спасти.
Словно в ответ на избороздившие суровыми складками чело горькие думы, прозвучал мягкий утешающий голос Мессапии:
- У моего тестя Формиона есть верные люди среди мирных тавров. Давайте я завтра отправлю к Формиону гонца, попрошу пусть пошлёт своего человеке в горы, разыщет вашу Мирсину и, может... поможет её вернуть.
Скилак вскинул вспыхнувшие на миг благодарностью глаза на царевну (её изголодавшийся сын жадно обгрызал сочившуюся жиром по пухлому подбородку гусиную ногу), потом, подумав, каково ей будет тут жить, опозоренной, опоганенной, опять опустил потухший взгляд долу. Радамасад и женщины, замерев, молча ждали его слова. Через минуту, наконец, ответил:
- Благодарю, царевна... Не надо никого посылать... Раз уж так сталось, пусть остаётся у тавров... Матушка права: видно, такую судьбу уготовили ей боги...
Мессапия, похоже, поняла, почему вождь отрёкся от дочери, считая её для себя и своей семьи погибшей.
- Ну, воля ваша, - сочувственно сказала она.
- Думаю, наша дочь не долго будет жить в плену у тавров, - устремив на "херсонеситку" сапфирные глаза, твёрдо произнесла Зорсина.
Мессапия молча опустила глаза.
Радамасад увёл Мессапию и Стратона ночевать в свой дом, где уже были размещены, накормлены и уложены спать расстаравшейся Акастой её телохранители и служанки. Засыпавшему на ходу после сытного ужина Стратону он гостеприимно предложил для постельных услуг одну из дворовых девок. А может, он хочет двух, подмигнул усмешливо Радамасад, под оба бока? То пусть берёт обеих. У Стратона вертелось на языке желание попросить грудастую служанку из дома вождя, но высказать его вслух он так и не решился, догадываясь, что с этим ему не выгорит, и взял предложенных девок.
Радамасад провёл эту ночь с Мессапией. Оба не сомкнули глаз до третьих петухов, спеша насытиться друг другом перед завтрашней разлукой. (Мессапия твёрдо решила завтра ехать в Неаполь, понимая, что оставаться здесь дольше, чем на одну ночь, в этот горестный для семьи вождя напитов час ей неудобно.)
Утром на лице Акасты не было видно ни малейшего недовольства. Напротив! Старшая жена Радамасада встретила вышедшую из спальни знатную гостью широкой приветной улыбкой, успев наготовить для неё и её слуг вкусной обильной еды, и искренне огорчилась, когда явившаяся в дом Матасия увела Мессапию, Стратона и Радамасада завтракать к вождю.
На подворье вождя их ждали младший брат вождя Октамасад и младший брат Радамасада Ариабат, явившиеся со всеми своими жёнами выказать почтение дочери и внуку царя Скилура. Солнце успело подняться высоко над окутанным туманной дымкой облаков серо-зелёным извилистым гребнем Таврских гор (где-то там, - может, совсем недалеко! - томилась сейчас несчастная Мирсина), и уже хорошо припекало.
Завтракали на вынесенном из трапезной и расстеленном под дубом цветастом безворсом ковре. Меньше месяца назад на том же месте Мирсина угощала отправлявшегося в поход за вражьими головами царевича Фарзоя.
Завтрак прошёл в тягостном молчании. Ели мужчины: Скилак, Октамасад, Радамасад, Ариабат и Мессапия с сыном - жевали, казалось, не чувствуя вкуса еды. Даже Стратон ел без обычной жадности, больше следя глазами за сновавшей между поварней и ковром красавицей-служанкой (точно таким же масленно-сладострастным взглядом глядел он с облучка на крупы коней). Старая Госа, положив ладони на загнутый верх клюки, неподвижно сидела на своей лавочке у двери поварни. Чуть сбоку скорбно застыла в обнимку с прижавшейся к её бедру младшей дочерью Зорсина. Матасия вполголоса распоряжалась подававшими еду и напитки служанками. Жёны Октамасада и Ариабата и подошедшая с детьми со своего подворья Акаста молча стояли рядком под стеною дома, за спинами мужей, с женским любопытством изучая безупречно подкрашенное холёное лицо, украшения и одежду пленённой Радамасадом "херсонесской царевны".
Наконец, посчитав, что приличия соблюдены, и пора кончать этот тягостный для всех завтрак, Мессапия объявила, что они с сыном сыты, поблагодарила за прекрасное угощение и, опершись на плечо сына, поднялась с подушки. Тотчас встали и мужчины. Пожелав, чтобы Табити не оставила милостями этот дом и всех его обитателей, Мессапия отвесила женщинам учтивый поклон (те дружно склонились в ответном поклоне) и под руку с сыном направилась к поспешно распахнутым Лимнаком воротам, за которыми уже стояла её кибитка и дожидались телохранители (четверо в сёдлах, пятый с вожжами и кнутом на облучке).
Подойдя к передку кибитки, Мессапия повернулась и, обежав глазами лица остановившихся в широком проёме ворот мужчин и женщин большого семейства вождя напитов, отвесила всем лёгкий прощальный поклон.
- Доброго пути, царевна! Да будут всегда благосклонны к тебе и твоему сыну наши боги! - пожелал от лица всех Октамасад, умильно глядя ей в глаза, а как только она повернулась, тотчас устремил алчный взгляд на её пышные бёдра и соблазнительно округлившиеся под тонким сарафаном, когда она полезла в кибитку, ягодицы.
Забравшись на передок, Мессапия, сдвинув к переносице тонкие брови, указала глазами полезшему следом сыну на свою розово-белую кобылу, удерживаемую около задней пары упряжки восседающим на серебристо-сером мерине Ситтаком. Ситтак подвинул кобылу к передку, и Стратон неохотно перебрался на покрывающий её спину чепрак, с мягкой барсовой шкурой посередине и золотой бахромой по краям, принял у Ситтака повод и золочёную плеть и проехал с Ситтаком и тремя телохранителями вперёд.
Оба сына вождя, Радамасад и Ариабат, тем часом тоже сели на подведенных слугами коней - проводить гостей до большой дороги, и пристроились у передка по обе стороны кибитки. Помахав на прощанье родне вождя, Мессапия велела вознице трогать. Полсотни воинов Радамасада, которым он приказал сопроводить царевну с сыном до Неаполя (самого его Мессапия, после прощальной утренней "скачки", убедила остаться дома с родными), пристроились позади кибитки.
Спустившись по косогору к большаку, Радамасад и Ариабат пожелали Мессапие, сидевшей слева возле открытого переднего полога (где скакал Радамасад), доброго пути.
- Спасибо на добром слове! - лучисто улыбнулась Радамасаду Мессапия. - Надеюсь, скоро свидимся.
Натянув поводья, братья пропустили ускакавших за кибиткой в облаке серой пыли всадников, развернули коней и, не оглядываясь, неспешно порысили нога к ноге назад к крепостным воротам.
Как только дорога завернула за Козью гору, Стратон подъехал к передку и, глянув на лежащую в глубине кибитки на серебристой лосиной шкуре мать, осторожно перебрался (возница попридержал упряжку) на облучок. Привязав повод материной кобылы к переднему ребру кибитки, умостился рядом с возницей на выглаженную задами доску, и через секунду кони, рванув постромки, стрелой полетели по утопающей в мягкой пыли дороге навстречу громоздящимся за Хабом высокими белоснежными хребтами неподвижным облакам.
Перед Хабеями придержали коней, чтоб не задавить ненароком купавшихся в пыли кур и поросят и игравшуюся возле подворий голопузую малышню. Объехав высившуюся слева на горке крепость, спустились по кривому пологому ложу балки к реке. Скаламутив неширокое мелководное русло, к неудовольствию Стратона продолжили ехать рысцой, давая роздых коням. В ожидании, когда Ситтак дозволит пуститься снова вскачь, Стратон развлекался, легонько постёгивая заднюю пару концом плети под хвостами.
Выехав минут через десять на взгорок, увидели висевшее вдалеке низко над дорогой серое облачко пыли. Облако быстро приближалось, разрастаясь и вытягиваясь вдоль дороги длинным клубящимся шлейфом. Скоро в мутной пелене стали различимы ряды несущихся галопом остроголовых всадников. Судя по густоте и длине поднятой пыли, их там была не одна сотня.
Подъехав справа к передку кибитки, Ситтак, наклонившись с седла, глянул на дремавшую на правом боку, подперев вишнёво-красной бархатной подушкой щёку, Мессапию (рабыни, вжавшись спиной в обитые медвежьими шкурами стенки, опустив головы на прижатые к груди колени, сидели у неё в ногах) и легонько постучал рукоятью плети по деревянному ребру кибитки. Мессапия открыла глаза.
- Похоже, "женишки" возвращаются с охоты.
- Да?
Ухватившись за ребро, Мессапия приподнялась и, встав на колени, глянула над плечом сына на лихо несущееся навстречу полчище.
- Значит, Палак наконец вернулся. Мы как раз вовремя!
- Должно быть, так, - согласился Ситтак. - Ты бы закрыла пологи, а то тут сейчас будет не продохнуть, - посоветовал он. - Ишь, как домой торопятся!
- Давай, сына, прячься в кибитку, - тронула Мессапия за плечо Стратона. С зажатой в руке плетью тот послушно нырнул вглубь кибитки: глотать поднятую приближающимся войском пыль было и впрямь ни к чему. Рабыни принялись шустро привязывать ремешки переднего полога к ребру кибитки (задний и прежде был завязан), не оставляя для пыли и света ни самой малой лазейки.
- Спроси их насчёт Палака! - крикнула Мессапия в спину Ситтаку, прежде чем повалиться рядом с сыном на мягкие подушки.
- Спрошу, - пообещал тот вполголоса и, тронув согнутой плетью шею коня, выехал опять в голову упряжки.
Ситтак не ошибся: то и впрямь были возвращавшиеся из полнощных лесов отряды хабейской и напитской молодёжи. В голове колонны, чтоб не глотать за другими пыль, скакали разом сыновья вождей и скептухов - чем родовитей, тем ближе к передним рядам. Выехав рано поутру с Тафра, они доскакали с Палаком до Неаполя. Дав часок передохнуть коням, поскакали дальше, и чем ближе были родные места и встреча с домашними после месячной разлуки (многие впервые покинули родной дом так надолго), тем радостнее становилось на душе у парней (особенно у тех, кто вёз на уздах пасма вражеских волос) и тем нетерпеливее нахлёстывали конские бока узловатые плети.
Обычно верховые уступали дорогу обозу (степь широка, места на обочине много!), конечно, если не скакал царь, царские родичи или гонцы со звенящими на всю степь на конской сбруе бубенцами. Вот и теперь, шагов за десять до спокойно катившей навстречу высокой красной кибитки, сопровождаемой воинским отрядом, переливающаяся золотой и серебряной чешуёй голова ощетиненной тонкими иглами копий тысяченогой "змеи" свернула с дороги вправо.
- Эй, парни! Каково поохотились?! - оскалив в улыбке белые зубы, крикнул ехавший с тремя воинами впереди упряжки молодой скептух.
Остановив кибитку на повороте к западным воротам Неаполя, Ситтак от имени Мессапии и Стратона поблагодарил Радамасадовых воинов за защиту и вручил старшему кисет с тремя десятками драхм. (На постоялом дворе Сириска их охотно разменяют на оболы - по три обола на брата; часть можно там же и потратить на добрую выпивку и аппетитных девок, а завтра с утра - в обратный путь.) Стратон тем часом перебрался с облучка обратно на материну кобылу.
Через пять минут кибитка Мессапии подкатила к главному входу царского дворца. Пружинисто спрыгнув с коня, Ситтак помог царевне сойти на землю. Поблагодарив с тёплой улыбкой сотника и четырёх его воинов за верную службу, Мессапия вложила в ладонь Ситтаку увесистый кошель с деньгами и отпустила по домам - до того дня, когда Палак поведёт скифов к Херсонесу. Выбежавшие из дворца молодые царские слуги вытащили через задок из кибитки два окованных серебром сундука с вещами Мессапии, после чего двое слуг увели упряжку царевны с дворцовой площади на конюшенный двор.
Приказав нести сундуки в комнаты Сенамотис (приезжая в Неаполь, она обычно останавливалась у сестры: двум "гречанкам" - херсонесской и боспорской - всегда было о чём поговорить), Мессапия об руку с сыном неспешно вошла за своими сундуками между застывшими с копьями по сторонам распахнутых дверей стражами в "тронную" залу.
Царский дворец и окружающие его дворцовые службы были охвачены праздничной суетой. Всюду мельтешили многочисленные слуги и служанки, занятые приготовлениями к назначенному на вечер по случаю возвращения царя большому пиру.
От приветствовавшего её в дверях с радостной улыбкой Иненсимея Мессапия узнала, что прибывший часом ранее Палак сейчас парится в бане.
Все три царских брата тоже были здесь: Марепсемис и Эминак присоединились к свите царя по пути от Тафра, а Лигдамис с двумя старшими сынами встретил царя и братьев у Скилуровой башни. Но Мессапия с сыном отправились сразу на женскую половину (Стратону, как члену царской семьи вход туда был свободен) - приветствовать матушку-царицу Опию и пребывающих в радостном возбуждении жён и детей Палака.
Расцеловавшись с радостно бросившейся к ней в объятия в передней комнате Сенамотис, Мессапия отомкнула один из сундуков и вручила любимой сестре усыпанный гранатами электровый браслет и несколько стеклянных и алебастровых флакончиков с драгоценными заморскими благовонными маслами, духами и таврийскими красками для лица. Нагрузив своих рабынь и служанок Сенамотис подарками для скифских родственниц и их детей, Мессапия и Стратон отправилась в сопровождении Сенамотис через благоухающий цветами внутренний дворик (цветник в нём был разбит по примеру пантикапейского Старого дворца стараниями вернувшейся с Боспора Сенамотис) в покои цариц.
После того как Стратон поприветствовал цариц, Мессапия отослала его на мужскую половину - к двоюродным братьям. Узнав от бегавших по дворцовым коридорам слуг, что молодые царевичи должны быть на крыше, Стратон без особого желания направился к лестнице.
Царевичи в самом деле были на дворцовой крыше: ещё на лестнице Стратон услышал в открытом проёме наверху их весёлые голоса и громкий смех. Высунув голову из люка, он увидел расстеленный посреди крыши (на том самом месте, где прошлым летом стоял шатёр царя Скилура) большой красно-сине-зелёный ковёр, прилегавший одним краем к высокой задней стене. Растянутый на верёвках наискось от верха стены к передней ограде полосатый красно-белый тент (должно быть, прежде служивший парусом на греческом корабле), укрывал ковёр от жарких солнечных лучей. Четверо юношей в ярких синих, зелёных и малиновых кафтанах, перетянутых наборными золотыми поясами, с заткнутыми за них длинными треугольными кинжалами в отделанных узорчатым золотом и самоцветами ножнах, расположились кружком в центре ковра. Трое сидели по-скифски на подушках, растопырив обтянутые цветными тонкосуконными шароварами колени, четвёртый, подперев голову рукой, вальяжно развалился на левом боку, как это принято у греков. Царевичи были с непокрытыми головами: их обшитые золотыми бляшками краснокожие башлыки и мягкие замшевые колпаки лежали сбоку на ковре. Стратон узнал лежавшего к нему лицом Фарзоя, его брата Спаргапифа - сыновей Марепсемиса, и старших сынов Лигдамиса: Скилура и Дандамиса. К немалому его облегчению, старших сынов Марепсемиса - Скила и Сурнака, больше всего насмешничавших над "херсонесским хомяком", тут не было. Должно быть, те объезжали сейчас в каком-нибудь укромном месте смазливых (а иных тут не было!) дворцовых служанок.
- А-а, конелюбивый Стратон явился! - воскликнул Фарзой, заметив между резными столбиками ограждения входной ямы круглощёкую голову херсонесита, в обшитом золотыми бляшками вишнёво-красном башлыке. - Давай к нам, не стесняйся!
Лица остальных царевичей, стоявшего за спиной Спаргапифа с опущенной к ноге остродонной оранжевой амфорой молодого слуги и трёх других слуг, сидевших на краю ковра у стены, тотчас обратились к Стратону. Оттянув в довольной улыбке от Фарзоевой шутки книзу толстую нижнюю губу (отчего ещё больше стал похож на хомяка), Стратон, шумно переводя дух после марша по лестничным ступеням, выбрался из лаза на крышу и направился к братьям. В руках у всех четверых были небольшие, покрытые рельефными узорами серебряные чаши. В центре ковра между ними стояла широкая круглая медная тарель с горкой румяных пирожков, к которым так и прикипел алчным взглядом Стратон, едва ступив на мягкий, как молодая трава, ковёр.
Промычав привычное эллинское "Радуйтесь!", Стратон пожал братьям руки и уселся по-скифски между подвинувшимися Спаргапифом и Дандамисом на одну из разбросанных по ковру чёрных войлочных подушек, украшенную вздыбленными в драке пышногривыми красногнедыми жеребцами. Пока посланный Фарзоем слуга бегал вниз за чашей для него, проголодавшийся в недолгой дороге Стратон, кинув между ногами сорванный с головы башлык, набросился на пирожки со сладкой начинкой: маком, сыром с изюмом, сушёными сливами, яблоками и абрикосами.
Между тем парни, неторопливо смакуя душистое заморское вино, продолжили прерванный его приходом разговор. Касался он, понятное дело, только что закончившегося похода за головами. Переполненные впечатлениями, Фарзой и Спаргапиф (Марсагета, не сумевшего украсить узду вражескими волосами, отец при встрече отослал в стойбище) рассказывали сыновьям Лигдамиса, не участвовавшим по малолетству в походе (Скилуру только в конце лета будет четырнадцать, Дандамису зимой исполнилось тринадцать) о своих подвигах в страшных полунощных лесах. Те, глядя полными восхищения и светлой зависти глазами на лучащиеся весельем и самодовольством лица братьев, вернувшихся из похода полноправными воинами, с замиранием внимали каждому слову.
Говорил в основном радостной скороговоркой Спаргапиф, Фарзой же, то и дело поднося ко рту рельефную чашу с вином, лишь изредка вставлял в рассказ брата слово или фразу, и с губ его не сходила мечтательная улыбка. Для запоздавшего Стратона Спаргапиф повторил по новой рассказ об охоте с роксоланами и роксоланками в изобилующих всевозможным зверьём и птицей степях и лесах по берегам многоводного Сиргиса.
- Наш Пасиак просто жалкий ручей по сравнению с Сиргисом! - заверил с восторгом Спаргапиф. - Только Донапр больше.
- Донай и Ра ещё больше, - возразил с набитым ртом, обрадовавшись случаю блеснуть познаниями, Стратон.
- Ну, да, - не стал спорить Спаргапиф. Рассказав о победе Палака над красавицей Амагой в устроенной по примеру Атея и Пеллипа дневной охоте, он стал восторженно рассказывать о всевозможных состязаниях между скифами и роксоланами, затеваемых после совместной охоты.
- Я, когда жил в Напите, тоже участвовал в разных состязаниях с тамошними ребятами, - решил похвастать, умолов очередной пирожок (горка которых на тарели быстро таяла), Стратон. - Мы даже устроили гонки колесниц, как на...
- Ха! А вы бы видели, что вытворял Тинкас! - возбуждённо перебил его Спаргапиф. И стал взахлёб рассказывать о подвигах скифского богатыря, перед которым все роксоланские силачи - что домашние бычки перед матёрым лесным зубром!
- Царь Тасий готов был отдать за него Палаку любые богатства, лишь бы оставить нашего Тинкаса у себя, да только Палак не согласился! - приврал вдохновенно Спаргапиф.
Потом (в руке Стратона уже появился наполненный неразбавленным вином позолоченый греческий канфар), рассказ перешёл на охоту в дремучих полночных лесах на будинов.
- А леса там - жуть! Аж мороз по коже!.. Едешь, будто муравей в густой траве, хе-хе-хе!.. И из-за каждого дерева стрелы ждёшь... Ну да будущим летом сами увидите, - стращал двоюродных братьев с радостной ухмылкой Спаргапиф.
Скилура и Дандамиса, конечно же, больше всего интересовало, как они с Фарзоем убили своих первых врагов. После того как Спаргапиф с напускной бравадой бывалого воина поведал о своём, все взгляды обратились на Фарзоя. Допив вино, Фарзой поставил чашу на ковёр и протянул руку за пирожком. Надкусив пирожок (тот оказался с яблоками), Фарзой сказал, что убивать безоружных лесовиков ему показалось не интересно. Неспешно откусывая и прожёвывая по кусочку, он небрежно рассказал о своём поединке один на один с пленным будинским "медведем".
- Здорово! - восхитился Скилур. - Я на будущий год тоже так сделаю!
- Только сперва хорошенько потренируйся весь этот год с добрыми бойцами, - посоветовал Фарзой, вновь поднимая с ковра чашу, в которую, тотчас подошедший за спиной слуга направил рубиновую струю из амфоры. - Чтоб лесовик тебя самого не завалил.
- Фарзою было для чего стараться! Хе-хе-хе! - хохотнул завистливо Спаргапиф. - У него невеста раскрасавица! Ради такой и я бы...
- Так вы что, ничего ещё не знаете? - перебил удивлённо Стратон. В животе у него сделалось горячо от радостного предвкушения, что вот, наконец, и ему пришёл черёд оказаться в центре внимания, огорошив двоюродных братьев своей новостью. Обежав победным взглядом обращённые на него с немым вопросом лица царевичей, Стратон не стал тянуть с ударом:
Несколько секунд Фарзою понадобилось, чтобы осмыслить услышанное. Затем он медленно приподнялся, раскрасневшееся от вина лицо его приобрело густой кирпичный оттенок. Выронив едва надпитую чашу, он вдруг резко подался вперёд, схватил Стратона за ворот кафтана возле горла и притянул рывком к себе, так что вино из канфара в руке Стратона выплеснулось на несколько оставшихся на блюде пирожков.
- Что... ты сказал?.. Что ты сказал, хомяк?
- М-мы только что пр-риехали из Та-аваны... - испуганно промямлил Стратон, вытаращившись на угрожающе ощеренный рот Фарзоя возле самого своего носа. - Ми-мирсину вчера... выкрали тавры.
Фарзой разжал пальцы, выпустив кафтан Стратона, и тот поспешил откачнуться от него подальше, по-прежнему сжимая облитыми вином пальцами пустой канфар.
- Врёшь!.. Как такое могло случиться? - Краснота на лице Фарзоя, впившегося пронзительным взглядом в поросячье рыло "грека", стало медленно сменяться бледностью. Про себя он уже понял, что Стратон говорит правду, но в глубине души всё ещё теплилась надежда, что тот сейчас рассмеётся и скажет, что это шутка. Ибо, как же можно было таврам выкрасть из Таваны дочку вождя?!
Но Стратон не рассмеялся. Оправившись от невольного испуга и тщательно вытерев о ковёр липкие пальцы, в следующие несколько минут он подробно рассказал, как это произошло.
Итак, златокосая дочь вождя напитов, о которой он столько мечтал весь этот месяц, - да что там: всю минувшую зиму! - для него потеряна. Он опоздал всего на два дня... Вернись он на каких-то два дня раньше!.. Но Палак не спешил расставаться с Амагой, ездил с нею ещё любоваться на донапровы пороги... Стратон говорит, что Скилак не верит, что тавры вернут Мирсину даже за самый большой выкуп... А даже если бы вернули. Невозможно, чтобы они всласть ею не попользовались. Так что его женой ей по-любому не быть. Жаль...
Почувствовав, что глаза его неудержимо наливаются слезами, Фарзой вскочил, стремительно прошёл к ближайшей лестничной яме и широкими скачками через две-три ступени побежал вниз, оставив свою походную чашу лежать в разлившейся кровавым пятном по ковру винной луже.
Блаженно размякшие от горячего пара, опьянённые веселящим конопляным дымом, Палак и Тапсак выползли из тесной войлочной парилки, отдавшись в умелые руки банных слуг-энареев. Застывший, пригорбясь, у опущенного входного полога банного шатра Симах следил, как две пары энареев старательно вытирают мягкими льняными рушниками обильный пот с красных, как варёные раки, тел царя и сына Иненсимея, без суеты надевают на них чистые рубахи (белую льняную на Тапсака и ярко-зелёную, из драгоценного ханьского шёлка, на Палака) и просторные домашние полотняные порты, расчёсывают костяными гребнями длинные спутанные волосы, обувают в невесомые замшевые с серебряной вышивкой башмаки. Дождавшись, когда энареи накинули на плечи Палака и его товарища лёгкие короткополые кафтаны, застегнули на чреслах обшитые золотыми бляшками узкие пояса и водрузили на мокрые головы мягкие шерстяные колпаки, Симах сообщил, что четверть часа назад приехала Мессапия с сыном.
- Так скоро? - без удивления отозвался Палак, ещё не отошедший от банного дурмана.
Не увидев час назад во встречавшей его перед дворцом толпе "херсонеситки", Палак обратил недоумевающий взгляд на Иненсимея. Тот доложил, что Мессапия с сыном, покинув Херсонес вскоре после его отъезда, осталась дожидаться его возвращения в Напите. И, ухмыляясь в седеющие усы, пояснил, что вырвавшуюся из херсонесского стойла кобылку заарканил начальствующий в Напите старший сын Скилака Радамасад. Хмыкнув, Палак велел отправить за Мессапией гонца, и вот, не успел гонец выехать за ворота, как Мессапия уже здесь.
- Ну, что там, в Херсонесе? Всё готово? - спросил Палак.
- Я не спрашивал. Она сразу пошла к царицам.
- Хорошо. Идём, я сам расспрошу...
Палак, Симах и Тапсак застали всё бабье племя в переднем покое старшей Палаковой жены Маргианы. С порога в нос ударили возбуждающе приторные ароматы заморских благовоний и духов, смешанные с залетавшими через открытые дверные створки и окна запахами цветущих во дворике цветов. Матушка Опия, четыре жены Палака, жёны Иненсимея и Тапсака, сестра Сенамотис, дети Палака, служанки увлеченно разглядывали, примеряли и пробовали розданные Мессапией подарки.
Малыши, первыми заметившие появившегося на пороге отца, с радостными криками кинулись показывать подаренных тётей Мессапией ярко раскрашенных деревянных и глиняных лошадок, оленей, барашков, собачек, птичек-свистулек и прочие греческие игрушки. Приоткрыв в улыбке красивые вишнёво-красные губы, Мессапия направилась сквозь толпу тотчас умолкших и отступивших к стенам женщин к брату. Не дойдя пару шагов, приложив скрещенные ладони к выпирающим из сарафана грудям, отвесила царю поясной поклон. Шагнув вперёд, Палак, с расползшейся по губам мягкой улыбкой, заключил распрямившуюся сестру в не по-братски тесные объятия.
- Здравствуй, братец, - ответив на братские поцелуи в щёки поцелуем в губы, приветствовала брата Мессапия. - С возвращением.
- Хайре, сестрица! - ответил, улыбаясь, Палак, не торопясь убирать ладони с плеч сестры. - Рад тебя видеть.
- Как поохотился? Надеюсь, утёр там нос роксоланам?
- Да, хвала Аргимпасе, неплохо! Привёз десятка три-четыре медвежьих, турьих, лосиных и прочих шкур, не считая всякой мелочи, хе-хе-хе! - похвастал довольный Палак. - Да и ты, как я слышал, не скучала.
Опустив глаза, Мессапия слегка зарделась, но губы продолжали сладко улыбаться.
- Ну как там, в твоём Херсонесе?
- Ах! - отмахнулась досадливо Мессапия. - С каждым днём отношение к скифам всё хуже и хуже. Месяц назад выгнали из города моих телохранителей. Пришлось и мне с сыном уехать. При батюшке они себе такого не позволяли.
- А что лаз? Успели? - поинтересовался Палак.
Мессапия кивнула:
- Всё готово. Ждут.
- Ну, тогда не печалься! Не дадим тебя в обиду! Скоро заявимся к твоим херсонеситам в гости и заставим их признать тебя царицей! Хе-хе-хе!.. Вот только передохнём денька три-четыре, чтоб жёны не обижались. Да, Тапсак? - оглянулся Палак на сына Иненсимея, обнимавшего за его спиной двух прильнувших к его бокам жён.
- Ага, - подтвердил тот со смешком, оглаживая крупы стыдливо зарумянившихся жён.
- Анисала, Сосибия! - обратился Палак к юным жёнам двоюродного брата. - Тащите его к себе, да хорошенько с ним порезвитесь, пока есть такая возможность! Хе-хе-хе!
Поглядев с ухмылкой через открытую дверь вслед уволакиваемому игриво похохатывающими жёнами через двор в свои покои Тапсаку, Палак вздохнул.
- Давно уже я собирался поглядеть на твой Херсонес! - обратился он опять к сестре. - Пора, наконец, завершить то, что не успел доделать отец. Верно, Симах? - покосился он на стоящего у дверной притолоки логографа.
- Думаю, их время пришло, - подтвердил тот.
- Слыхала, сестра? - повернул довольное лицо к Мессапие Палак. - Через четыре дня выступаем.
- Благодарю, братец, - поклонилась брату, лучась счастливой улыбкой, Мессапия. - А слыхали, какая беда стряслась на днях в семье вождя напитов?
Мессапия приберегла ошеломляющую новость из Таваны специально к приходу Палака.
- Нет. А что там случилось? - повела удивлённо бровями Опия.
- Как так? Не может такого быть! - выразил общее изумление Палак, тотчас вспомнив прехорошенькую Скилакову дочку - точную копию своей красавицы-матери. - Как же за ней недоглядели?
Мессапия в подробностях рассказала о дерзком похищении.
- Бедолага Скилак, - вздохнула сочувственно Опия. - Совсем недавно такого славного сына потерял, а теперь дочку... Видать, прогневил чем-то богов.
- Несчастный Фарзой! Какой прелестной жены лишился, - пожалела красивого племянника Сенамотис.
В ожидании Палака трое его старших братьев попивали вино в передней комнате принадлежащих Марепсемису покоев, отмечая благополучное возвращение из похода за головами пяти его сыновей, двое из которых вернулись с вражескими волосами на уздах. Марепсемис как раз сказал, что собирается завтра заслать сватов к Скилаку, и приглашал Эминака и Лигдамиса с жёнами и детьми дней через пять-шесть в своё стойбище на свадьбу Фарзоя, когда в дверном проёме возникли с испуганно-растерянными лицами Спаргапиф и двое сынов Лигдамиса. На удивлённо-вопрошающий взгляд умолкшего на полуслове Марепсемиса Спаргапиф сообщил о похищении таврами Мирсины. Марепсемис так и застыл с поднятой к подбородку золотой чашей в правой руке.
- Где Фарзой? - спросил он, выслушав короткий сбивчивый рассказ сына.
- Мы думали, он к тебе побежал, - снизав нервно плечами, ответил Спаргапиф.
- Беги, найди его, - опустив недопитую чашу на ковёр, приказал сыну Марепсемис.- А вы приведите сюда сына Мессапии, - обратил он выпуклый бычий взгляд на сынов Лигдамиса.
- Ах, Скилак! Ах, Скилак!.. Ну как же ты не уберёг дочку! - По омрачённому лицу Марепсемиса было видно, сколь сильно огорчила и расстроила его эта неожиданная новость. - Надо ж было не выпускать её ни на шаг со двора до свадьбы!
- Кто ж знал, что тавры решатся напасть средь бела дня? - молвил в защиту Скилака Лигдамис.
- Ничего, брат, не расстраивайся! - хлопнул Марепсемиса по плечу Эминак. - Главное, что твои сыны вернулись целы и невредимы! Найдёшь для Фарзоя со Спаргапифом других жён. У наших вождей красивых девок много. Давай, брат, за твоих молодцов!
Подняв с ковра чашу, Марепсемис чокнулся с братьями и, распялив рот, залпом влил в него вино.
Вечером среди явившейся во дворец на царский пир знати только и разговоров было, что о беде вождя напитов. Никто не помнил другого случая, когда бы таврам удалось похитить дочь вождя. Большинство были согласны с Марепсемисом: Скилак сам виноват - не нужно было выпускать дочку накануне свадьбы из дому! Многие, у кого были дочки на выданье, подходили к Марепсемису, приглашали заехать с сынами в гости, поглядеть - может, какая глянется. Марепсемис кивал, обещал вскоре заехать. Фарзой стоял с тремя братьями у него за спиной мрачный, как грозовая туча.
Из сотни с лишним скептухов, рассевшихся по внешнему краю разостланных в "тронной" зале вокруг царского очага (огонь в котором не горел из-за тёплого времени) пушистых ковров, больше половины были молодые друзья Палака, только что вернувшиеся с ним из-за Тафра. Пировать с царём дозволялось лишь воинам, пролившим вражескую кровь во славу Ария, поэтому Лигдамис незадолго до пира отправил сынов домой в усадьбу. Исключение было сделано лишь для Стратона: ему, как греку (родство у скифов считалось по отцу), скифские законы не в указ. Главк и Дионисий, конечно, тоже были здесь, а вот их отца Посидея на царский пир не позвали; и вообще, за малым исключением, седых бород здесь почти не было видно: при новом молодом царе старики - соратники и сотрапезники прежнего царя - уступили своё место подле царя сыновьям.
После того как утолили первый голод и выпили три первые чаши во здравие царя Палака, царской семьи и всех царских друзей, здесь присутствующих, зала наполнилась гомоном сотни голосов и раскатами смеха. Молодым товарищам царя было весело вспоминать о своих состязаниях с роксоланами и симпатичными роксоланками на охотах и после охоты, а те, кто не ездил, слушали их весёлые рассказы с интересом и завистью. Больше всего восторгов - и по праву! - досталось, конечно, Палаку, победившему в дневной охоте царевну Амагу (Марепсемис скривил в скептической ухмылке губы), и богатырю Тинкасу, сидевшему между Тапсаком и Главком на почётном месте близ царя и его братьев. (Как и Скилур в своё время, Палак сидел во время пиршеств в кругу друзей: не на покрытом белой бычьей шкурой возвышении, а на ковре рядом с братьями, лицом к входной двери.) Сам Палак не произнёс почти ни слова, больше налегал на еду и вино и с удовольствием слушал с блуждавшей по губам улыбкой рассказы других.
Когда темы охоты в роксоланских степях и похода с "молодыми" в будинские леса были наконец исчерпаны, и все изрядно набрались вином (но до того, чтобы свалиться замертво на ковёр было ещё далеко), Палак поднял левую руку (правой он прижимал к груди золотой ритон) в знак того, что желает говорить. Заметившие его жест зашикали на соседей, и помалу все лица и глаза обратились на царя и в зале установилась тишина.
Палак заговорил о сестре Мессапие, приехавшей с сыном (махнул он ритоном в сторону сидевшего справа за Марепсемисом, Эминаком и четырьмя Марепсемисовыми сынами Стратона) к нему с просьбой о помощи и защите. Херсонесские греки, сказал он, ведут себя всё более враждебно и нагло. В городе теперь верховодят ненавистники скифов. Угрожая убийством или рабством, они вынудили скифских телохранителей царевны Мессапии покинуть Херсонес. Тем самым они нарушили договор с царём Скилуром, когда он дал в жёны одному из их скептухов свою дочь Мессапию.
- Они думают, раз Скилур умер - скифы теперь слабы, - скривил в ухмылке рот Палак, - скифов можно теперь безнаказанно убивать, продавать в рабство.
Согнав с губ ухмылку, Палак возвысил голос:
- Будем ли мы дальше терпеливо сносить их плевки?!
- Не-ет!! - взревел сотней яростных голосов зал.
- Будем ли терпеть у себя под боком ядовитую змею?!
- Не-ет!!
- Или покажем им, что хотя Скилур мёртв, но сила скифов жива?!
- Да-а!!
- Что нельзя безнаказанно оскорблять дочь и внука Скилура?!
- Да-а!!
- Они хотят войны с нами - они её получат!
- Да-а!!!
Восторженный рёв сотни возбуждённых вином и жаждой мести за оскорблённую херсонеситами Мессапию голосов, отражаясь от стен, клокотал под сводами пиршественной залы.
- Налейте в чаши вина! - потребовал Палак, подняв над плечом царский ритон, тотчас наполненный из круглого золотого кувшина стоявшим сзади виночерпием Кробилом. Десятки слуг, стоявшие наготове с амфорами за спинами пирующих, немедля наполнили поднятые над головами кубки и чаши.