За день до наступления Фесмофорий - пятидневного праздника, которым херсонеситы благодарили Деметру за дарованный в уходящем году урожай (в посвящённых богине плодородия обрядах по традиции участвовали только женщины), в Херсонес вернулся из Неаполя Скифского последний до будущей весны купеческий обоз. С наступлением зимних холодов и ненастья вся морская и сухопутная торговля в этих суровых северных краях замирала: купцы, подсчитывая барыши, отсиживались в тёплых домах, как медведи в берлогах, разве что в спячку не впадали.
Среди вернувшихся из Скифии с доверху загруженными закупленным у скифов ходовым товаром (кожами, шерстью, мехами, а прежде всего - пшеницей) возами и кибитками были и закадычные дружки Каллиад и Агасикл, которым по воле отцов сразу после Фесмофорий предстояло распроститься с вольной холостяцкой жизнью. В тот же вечер архонт Гераклид устроил по случаю возвращения сына с хорошей торговой "добычей" посвящённую Гермесу пирушку, позвав на неё самых близких друзей.
Вскоре после захода ленивого предзимнего солнца, в обогреваемом четырьмя керамическими жаровнями андроне Гераклидова дома собрались, помимо хозяина, оба его сына - Невмений и Агасикл, купец Артемидор с младшим сыном Каллиадом, солепромышленник Саннион со старшим сыном Мегаклом, судовладелец Матрий с сыном Амфием, трапезит и главный логограф полиса Дамасикл с сыном Афинеем.
Нашлось на этом семейном торжестве местечко и для Гераклидова приживальщика Минния, все последние месяцы всячески старавшегося доказать преданность и полезность своему покровителю. У Гераклида на услужливого и умного Минния были свои виды.
После того, как расположившиеся на расставленных квадратом ложах мужи (старики ближе к хозяину дома, молодёжь, как и положено, возле дверей) отдали должное поварскому искусству волшебницы Тирсении, настало время симпосиона - беседы за кубками вина.
Прибрав посуду с объедками, Тирсения с рабынями отправились в гинекей, где, пока мужчины будут заняты выпивкой и разговорами, состоится своя пирушка с вином и сладостями, с участием Агафоклеи и её сегодняшних гостий: старшей сестры Афинаиды (супруги Мегакла), ровесницы и близкой подруги Афинаиды Хедры (жены Амфия), дочери Матрия Горгиппы (жены Невмения) и 15-летней дочери Дамасикла Аполлониды. (Аполлониде после Фесмофорий предстояло войти в дом Гераклида в качестве законной супруги его младшего сына - красавчика Агасикла - и стать хозяйкой в бывших комнатах Агафоклеи, которая днём ранее переберётся из отчего дома в дом своего будущего мужа Каллиада.)
Явившиеся на смену рабыням четверо рабов, внесли под присмотром Актеона, исполнявшего в доме Гераклида обязанности епископа и виночерпия, расписные амфоры с различными сортами заморских вин и гидрии с тёплой и холодной водой. Гераклид, единодушно избранный симпосиархом, велел для начала наполнить канфары и скифосы светлым фасийским пополам с водой. Приняв из рук проворных рабов наполненные Актеоном кубки, мужчины начали попойку с провозглашённой симпосиархом благодарственной молитвы покровителю торговцев Гермесу. Благоговейно пролив в честь крылоногого бога малую толику вина из своих кубков на пол, остальное, по предложению Артемидора, дружно выпили во здравие гостеприимного хозяина дома.
Пока Актеон с помощниками опять наполнял кубки вином, Гераклид попросил только что вернувшихся из Скифии Агасикла и Каллиада рассказать о последних скифских новостях. Агасикл, с самого начала пира с нетерпением ждавший этой минуты, чувствуя себя лазутчиком, вернувшимся из вражьего стана, с видимым удовольствием приступил к рассказу, иногда дополняемому не столь бойким на язык, но более памятливым на детали Каллиадом. И хозяин дома Гераклид, и гости, неспешно отхлёбывая вино из вновь и вновь наполняемых Актеоном серебряных и бронзовых канфаров, с живым интересом слушали наслаждавшегося вниманием столь большой и почтенной компании Агасикла.
В первую очередь всех, конечно, интересовала столь внезапно разразившаяся после избрания царём молодого Палака война скифов с Боспором. Благодаря дружбе с сыном главы неапольских эллинов Посидея Главком (подкрепляемой, как полагается, при каждой встрече ценными подарками), занявшем при новом царе то же место, которое при прежнем царе Скилуре занимал его отошедший теперь по старости в тень отец, Агасикл и Каллиад оказались посвящены во все подробности боспорского похода скифов. По словам Главка, причиной войны послужили оскорбительные дары из позолоченной меди и бронзы, положенные послами басилевса Перисада к ногам покойного Скилура. Сам Перисад клялся Главку, что при нём в ларец уложили посуду из чистого золота, но по пути в Скифию оно таинственным образом превратилось в дешёвую бронзу и медь. Скифы уверены, что настоящие дары подменили послы, но боспорцы отказались выдать своих послов скифам на расправу, посчитав, что скифы их оклеветали, чтобы получить повод к войне.
- Скорее всего, это так и было, - перебил рассказ сына Гераклид. - Не могу поверить, чтобы боспорские послы осмелились на столь бесчестный и рискованный шаг, как подмена даров.
- Ой, не знаю, не знаю, - с сомнением покачал головой Минний, глянув на возлежащего по соседству Невмения. Тот, растянув в молчаливой ухмылке тонкие губы, только шевельнул недоуменно широкими крыльями бровей.
Из дальнейшего рассказа участники симпосиона узнали, как старшие братья царя, Марепсемис и Эминак, чуть было не захватили с частью скифского войска Феодосию (город спасло лишь прибывшее в последний момент по морю крупное подкрепление во главе с младшим братом басилевса Перисада Левконом) и о неудачных попытках главных скифских сил во главе с Палаком прорваться за Длинную стену - благодаря находчивости боспорцев, догадавшихся, пока скифы подводили к перегородившей Скалистый полуостров стене насыпь, возвести в том месте с внутренней стороны новое укрепление. В итоге Палак согласился прекратить войну и вернуть Боспору захваченные земли за три таланта золота и четыре таланта серебра. Вот сколь дорого обошлась боспорцам их скупость!
Царевич Левкон отправился с Палаком в Неаполь заложником, пока его брат басилевс не соберёт и не пришлёт оговоренную сумму. В Неаполе Левкон поселился в доме Посидея, где Агасикл и Каллиад виделись и беседовали с ним на устроенном в его честь симпосионе. Палак развлекает полюбившегося ему царевича каждодневными охотами в окрестностях своей столицы. По словам Главка, Палак даже хотел породниться с Левконом - женить его на своей красавице сестре, а самому взять в жёны единственную дочь Левкона, но от обоих предложений Левкон отказался. Тогда Палак объявил Левкону, что если его жена Герея докажет, что после 18 лет супружества она так же предана ему, как и он ей, и приедет по его велению за ним в Неаполь, то он отпустит её обратно вместе с любимым мужем и целым талантом золота в придачу. Чем всё это дело кончится - непонятно...
Раскрасневшиеся от выпитого по ходу Агасиклова рассказа вина и нагретого жаровнями воздуха гости заспорили, приедет ли в Неаполь за талантом золота жена Левкона.
- Да за такую уйму золота я бы не то что жену, а и всех своих дочерей варвару привёз! - громко ляснув себя ладонью по толстому женскому бедру, воскликнул под всеобщий хохот 55-летний главный логограф Дамасикл - низкорослый крепыш с вросшей в жирную шею круглой, большелобой головой, обросшей, словно диким кустарником, курчавыми волосами ржавого цвета, имевший от двух своих жён (первая умерла при родах Аполлодоры), двоих сыновей и аж пять дочерей.
- Скажите: а кто-нибудь из вас видел жену царевича Левкона? - спросил, задумчиво накручивая на палец длинную прядь волнистой пепельной бороды, навклер Матрий, когда раскаты хохота немного поутихли. - Лет семь или восемь назад я оказался в Пантикапее во время праздника в честь Посейдона, от которого боспорские басилевсы ведут свой род, и мне посчастливилось увидеть довольно близко эту бывшую рабыню, которую боспорцы дерзают называть своей Афродитой. Стоя в обнимку с деревянным Посейдоном в запряженной четвёркой великолепных вороных лошадей золотой колеснице, управляемой царевичем Левконом, она ехала сквозь восторженно ликующую толпу из Акрополя к гипподрому, изображая Амфитриту. И должен вам сказать, что эта дочь феодосийских рабов, дерзко похищенная царевичем Левконом из супружеской спальни прямо в день свадьбы (все вы наверняка слышали эту скандальную историю), в самом деле выглядела, как настоящая богиня - слава о её необычайной красоте нисколько не преувеличена.
- Ну-у, теперь-то она уже, наверное, далеко не та, что тогда! - предположил Дамасикл. - Сейчас ей должно быть уже что-то около тридцати пяти.
- Полагаю, что и сейчас она всё ещё необыкновенно хороша, раз Палак предложил целый талант золота за то, чтобы только её увидеть, - возразил Матрий.
- Вот только можно ли верить слову варвара? - произнёс скептически Невмений. - Думаю, если Левкон, соблазнившись, вызовет жену в Неаполь, он больше не увидит ни жены, ни золота. Ха-ха-ха!
- Да только вряд ли Левкон и его жена попадутся в эту ловушку для простаков, - добавил к сказанному приятелем Минний.
Оставив, наконец, боспорские дела, участники симпосиона заговорили о предстоящих как всегда в начале герея - первого месяца нового года - выборах новых правителей полиса. Развернув к горевшему у его изголовья трехфитильному канделябру поданный Актеоном папирус, Гераклид огласил список своих единомышленников, объявивших себя претендентами на ту или иную должность. Завершали список Невмений, Мегакл и Минний, как раз достигшие в уходящем году 30-летнего возраста, с которого херсонесский закон дозволял избираться в демиурги, и дружно решившие сразу же воспользоваться своим правом и бросить вызов в борьбе за власть противникам из клики Формиона. Невмений решил избираться в стратеги - должность маловажную в период мира, но чрезвычайно значимую во время войны. Мегакл попробует занять место отца в коллегии Девяти, ведающей сбором доходов в казну полиса. Минний подтвердил своё намерение, о котором и так все давно уже знали, побороться за должность номофилака, заняв которую, он получит возможность расследовать гибель родителей и покарать виновных, как велит ему сыновний долг.
- Месть за родителей - дело святое. Я считаю, Минния нужно поддержать, - высказал своё авторитетное мнение Гераклид.
- Давно пора прищемить хвост Формиону! - воскликнул с горячностью Мегакл.
- Хватит уже Херсонесу покорно идти у него на поводу - того и гляди, приведёт нас в скифское стойло, - переглянувшись с Миннием, веско добавил как всегда флегматичный Невмений.
- Ох, молодёжь, молодёжь! - усмехнулся в пушистую белую бороду Саннион. - Норовистые какие жеребчики подросли нам на смену, а Гераклид? Ещё только-только успели отрастить бороду, а уже собираются сбросить с херсонесской колесницы Формиона. Хе-хе-хе!
- Мы не собираемся пока свергать Формиона, - мягко ответил за себя и товарищей Минний. - Но Невмений прав - опираясь на скифов, Формион ведёт Херсонес по пути несчастной Ольвии. Это трудно не заметить даже мне, вернувшемуся в родной город после десятилетней разлуки. Демиурги и эйсимнеты из страха перед скифами послушно исполняют любое желание Формиона, как будто на голове у него уже сияет золотой венец басилевса!
В андроне на миг повисла гнетущая тишина. И старики, и молодые со стыдом опустили очи долу, признавая правоту Минния.
- Но что же мы можем сделать, если большинство и сила на стороне Формиона? - спросил наконец Артемидор.
- Первое, что мы можем и должны сделать - это избавить Херсонес от скифских телохранителей Формиона, - тотчас ответил Минний, как видно, немало времени посвятивший размышлениям на эту тему. - Полагаю, розыск убийц моих родителей даст нам удобный повод для этого. Я постараюсь доказать, что это дело рук Формионовых скифов и, не обвиняя пока самого Формиона...
- Но формально эти скифы служат не Формиону, а дочери своего царя Мессапие, - перебив Минния, напомнил Каллиад.
- Это в данном случае не важно, - бросил взгляд в его сторону Минний. - Не обвиняя самого Формиона, хотя любому понятно, что скифы напали на усадьбу моего отца по его приказу, я предложу Совету и народу закон, запрещающий кому бы то ни было, ради спокойствия государства и безопасности граждан, иметь более трёх-четырёх телохранителей из числа свободных варваров.
- Вот это правильно! - воскликнул, выражая общее мнение, Матрий. - Думаю, народ поддержит это, даже если Совет выскажется против.
- Нужно постараться в этот раз провести в коллегии и в Буле как можно больше наших единомышленников, - сказал, подавая подбежавшему рабу свой опустевший канфар, Артемидор.
Раззадоренные количеством выпитого к этому времени вина и открывшейся после речей молодого Минния надеждой вырвать Херсонес из-под многолетнего безраздельного влияния Формиона и его проскифской клики, участники симпосиона пришли в радостное возбуждение. Только Гераклид, заранее посвящённый Миннием в его планы, сохранял спокойствие и невозмутимость, с чуть заметной улыбкой скользя довольным взглядом по раскрасневшимся лицам гостей, да осторожный Саннион качал с сомнением своей словно выбеленной солью головой.
- Но не приведёт ли это нас к войне со Скифией? - спросил он, обратив взгляд на Гераклида. - Не сочтёт ли Палак изгнание из Херсонеса скифов оскорблением своей сестры?
- Боспорцы только что доказали, что не так страшны скифы, как нам ещё недавно казалось, - тотчас парировал воинственно настроенный Невмений, уже в мыслях видевший себя освободителем Равнины.
- Полагаю, момент для нас сейчас самый подходящий, - высказался, наконец, хозяин дома. - Действительно, Палак только что получил на Боспоре хороший урок, и не думаю, что он повторит свою ошибку, решив попробовать на зуб ещё и наши стены.
- Тем более что зимой здесь скифские кони скоро передохнут от бескормицы! - не преминул добавить к доводам брата и отца свои три обола Агасикл.
- Но Палаку не обязательно идти на Херсонес войной, - продолжал сомневаться Саннион. - Он может просто перекрыть нашу торговлю. Куда мы будем девать наше вино, соль? Как мы обойдёмся без скифского хлеба?
- Ну, зерна мы запасли достаточно, - ответил Гераклид, взглянув на Агасикла, только что доставившего по его приказу из Скифии большую партию пшеницы. - До весны точно хватит. А там, если что, купим на Боспоре.
- А если цены на хлеб немного вздорожают - для нас тоже неплохо, - вставил свою реплику молчун Каллиад, тоже по наущению отца запасшийся в Скифии зерном.
- Ну ладно, убедили, - вскинув над головой руку с канфаром вина, сдался Саннион. - За избавление от скифов!
Рассмеявшись, все отпили из своих кубков.
- А чтобы провести в коллегии и Буле как можно больше наших сторонников, - опять взял слово, погасив в каштановой, с седыми клоками по бокам бороде улыбку, Минний, - нам необходимо привлечь на нашу сторону беженцев с Равнины. Наверняка, почти все они мечтают вернуться в свои дома в Керкинитиде и Калос Лимене и брошенные на Равнине усадьбы. Надо вернуть им эту надежду. В оставшиеся до экклесии дни мы должны втолковать им, что пока Херсонесом правит Формион, их мечты вернуться на Равнину так и останутся мечтами.
- Большинство беженцев давно в долговых сетях у Формиона и его клики. Так что вряд ли они осмелятся проголосовать против своего благодетеля, - остудил пыл Минния Дамасикл.
- И тем не менее, нужно объяснять простому народу, что он бедствует, потому что Херсонес перенаселён, - продолжил тот с прежней убеждённостью свою речь. - Наша хора не прокормит стольких едоков. Прежние счастливые времена не вернутся, если не отвоевать у скифов нашу Равнину. Сейчас, когда на смену сильному и умному Скилуру в Скифии пришёл, похоже, слабый и неопытный Палак, как раз настал для этого благоприятный момент.
- Ну, о том, какой Палак царь, положим, не стоит судить по одному лишь неудачному боспорскому походу, - возразил Артемидор.
- Да и поход, в результате которого Палаку удалось содрать с Боспора три таланта золота и четыре таланта серебра вряд ли можно назвать неудачным, - добавил, благоговейно закатив округлившиеся бычьи глаза к потолку, Дамасикл, вызвав у участников застолья новый приступ веселья.
- И всё же, - продолжал с молодым задором стоять на своём Минний, - в оставшиеся до выборов дни нужно везде, где только можно, вдалбливать херсонеситам мысль, что если они отдадут свои черепки за Гераклида и его единомышленников, мы поведём херсонесский корабль другим курсом: с теперешней унизительной зависимостью от варваров должно быть покончено раз и навсегда!
Молодёжь - Невмений, Мегакл, Афиней, Агасикл (только Каллиад не смог пересилить ревнивую неприязнь к Гераклидову постояльцу) - приветствовала зажигательную речь Минния аплодисментами. Выпив по последнему кубку вина за свою удачу на выборах, участники симпосиона встали с лож и кликнули своих дожидавшихся в соседней комнате рабов. Рабы натянули на ноги хозяевам тёплые зимние скифики с меховой подкладкой, накинули им на плечи и застегнули драгоценными фибулами толстые шерстяные паллии, на головы надели кому - широкополые фетровые петасы, кому - круглые войлочные пилосы, а кому - скифские островерхие кожаные клобуки и, подставив им свои крепкие плечи, повели к выходу.
На освещённом явившимися с поварни с зажжёнными факелами в руках Гераклидовыми рабами дворе к ним присоединились вышедшие со служанками с женской половины жёны и невесты молодых участников симпосиона. Судя по положению Большого Ковша на усыпанном алмазными блёстками чёрном бархате неба, было уже около полуночи. Зябко кутаясь в меховые накидки (после нагретых жаровнями комнат, ночной воздух казался чуть ли не морозным), Афинаида, Горгиппа, Хедра и Аполлонида расцеловалась с вышедшей их проводить Агафоклеей, пожелали доброй ночи Гераклиду и Агасиклу и поспешили нырнуть в завешенное кожаными и замшевыми пологами нутро своих носилок.
Перебравший вина Невмений, облобызавшись на прощанье с отцом и братом и обменявшись дружескими рукопожатиями и похлопываниями по плечам с остальными, забрался вслед за женой в её узкие одноместные носилки. Его примеру последовал Амфий. Мегакл, которому идти до дома было всего ничего, обозвав с громким пьяным смехом приятелей слабаками, решил пройтись пешком - проветрить разгорячённую голову.
После того, как за его невестой Аполлонидой задёрнулся полог её переносного домика, Агасикл незаметно приблизился к стоявшей под навесом позади Агафоклеи и Тирсении Бионе и, слегка коснувшись ладонью её круглой попки, шепнут в украшенное золотым полумесяцем ушко просьбу зайти к нему, когда все разойдутся. Не поворачивая головы, с едва обозначившейся на губах улыбкой девушка чуть заметно кивнула, и он тотчас отошёл в сторону, не отрывая глаз от спины разговаривавшего в центре двора с Артемидором и Дамасиклом отца.
Тем временем подобранные по росту мускулистые рабы-носильщики плавно оторвали ножки носилок от покрывавших Гераклидов двор каменных плит и понесли их на руках за факелоносцами к выходу. Следом двинулись сопровождавшие хозяек рабыни-служанки, старики с посохами и проводившие их на улицу Гераклид, Агасикл и Минний. Пожелав под охраняющими вход колоннами друг другу приятных снов, гости разошлись в разные стороны по прилеглым улицам, а хозяева вернулись в дом.
Не успели рабы поднять на плечи тяжёлые носилки Горгиппы и Невмения и сделать несколько шагов, как из-за пологов послышались звучные лобзания и тонкие женские взвизги, сопровождаемые пьяными смешками и просьбами немного обождать.
Некоторое время Дамасикл, его сын Афиней и скрытая в несомых за ними роскошных носилках Аполлонида следовали, чуть поотстав, за носилками Невмения, поневоле слушая с тайной завистью доносившуюся оттуда нетерпеливую любовную возню. На втором перекрёстке они свернули вслед за своим юным факелоносцем в боковую улицу и вскоре оказались у знакомой зелёной калитки своего дома, тотчас открытой старым привратником на негромкий оклик факелоносца. После того как вышедшая из носилок Аполлонида упорхнула со своей служанкой в дом, Афиней вымахавший на добрую голову выше родителя, но не успевший ещё обрасти, как он, солидным жирком, глядя на красные отцовские скифики, сказал, что ему не хочется спать, и попросил дозволения пойти поразвлечься.
- Что, сын, молодая кровь ударила в фаллос? - раздвинул в понимающей улыбке масленые губы Дамасикл. - Ну иди, гуляй, пока не женат! Хе-хе-хе!.. Мегиса с собой возьми!
- Да ладно, отец! Я и сам себе посвечу! - ответил радостным голосом Афиней.
Забрав у стоявшего рядом со стариком-привратником возле открытой калитки щуплого подростка, наверняка мечтавшего поскорее добраться до своего растоптанного тюфяка, трепещущий на ветру факел, он быстро зашагал в сторону портового города, где располагалось большинство херсонесских диктерионов и харчевен с доступными в любое время дня и ночи красотками на любой вкус и кошелёк.
Завернув за угол, Афиней замедлил шаг и на следующем перекрёстке свернул к Парфенону. Потушив факел в наполненной дождевой водой сточной канавке, тянувшейся по краю улицы, он спрятал прикрытую пилосом голову в глубоком капюшоне грубошерстного плаща и, касаясь время от времени вытянутой вправо рукой шершавых стен, какое-то время кружил по погружённым во тьму улицам, поминутно оглядываясь и прислушиваясь со страхом, не идёт ли кто за ним. Удостоверившись наконец, что он совершенно один, он остановился около одной из утопленных глубоко в толстой стене калиток, выждал с тревожно бьющимся сердцем на всякий случай ещё с полминуты и тихо постучал условным стуком: два удара с оттяжкой и за ними - три подряд быстрых.
Через 10-15 секунд Афиней услышал за толстой дверью глухой стук засова, и калитка бесшумно приоткрылась, осветив жёлтым светом глиняной плошки в руке низкорослого, широкоплечего привратника его закутанную в тёмно-зелёный плащ фигуру. Не говоря ни слова, молодой человек бочком проскользнул мимо дверного стража в узкий входной коридор.
- Хозяин дома? - тихо спросил он, сунув свой потушенный факел в стоявший в углу глиняный сосуд, из широкого надбитого горлышка которого торчал десяток просмоленных факелов.
- Дома, - прогудел, как из бочки, скиф, не выказавший ни малейшего беспокойства вторжением позднего гостя.
- Сообщи ему, что прилетела ночная кукушка с важными вестями, - попросил Афиней, укрывая лицо от света лампы в тени капюшона.
Зайдя в расположенную в паре шагов от входной двери каморку, привратник толкнул ногой спавшего в углу на набитом камкой тюфяке мальчишку лет десяти и послал его в дом. Минут через пять мальчик вернулся и, освещая путь маленькой глиняной плошкой, проводил ночного гостя длинными запутанными переходами погружённого в тишину дома в рабочую комнату хозяина.
Шагнув за резную вишнёвую дверь, тотчас бесшумно прикрытую за ним оставшимся снаружи заспанным провожатым, Афиней очутился в небольшой комнате, освещённой тусклым огоньком, трепетавшим в средней пасти мастерски вылепленного из красной глины трехголового адского пса Кербера, с загнутым в удобную круглую ручку хвостом, оканчивающимся, как и положено, угрожающе выпустившей длинные кривые зубы и раздвоенное жало треугольной змеиной головой. Пол кабинета покрывал мягкий ворсистый ковёр тёмных тонов. В дальних от входной двери углах поблескивали бронзовой обивкой два массивных сундука; между ними под тёмным настенным ковром, увешанным драгоценным, сплошь отделанным золотом и самоцветами оружием, стояла на позолоченных львиных лапах покрытая рыжеватой львиной шкурой софа с высокой дуговидной спинкой и толстыми боковыми валиками в виде дремлющих львов. Перед софой стоял продолговатый обеденный столик красного дерева. Около боковых стен стояли два высоких трапезофора с массивными квадратными столешницами - малахитовой, на которой изрыгал из пасти пламя терракотовый Кербер, и яшмовой. По бокам яшмового столика стояли два стула с краснобархатными сиденьями и высокими овальными спинками, около малахитового столика - два глубоких, мягких, чернокожих кресла.
Хозяин кабинета, прикрыв ладонью глаза от изрыгавшего пламя Кербера, по-стариковски дремал, откинувшись на спинку дальнего от входа кресла.
- А-а, это ты, Афиней, - узнал он откинувшего капюшон у дверей гостя. - Надеюсь, ты не зря потревожил меня в столь поздний час... Проходи, садись.
Отняв жилистую стариковскую ладонь от виска, он указал на кресло по другую сторону малахитовой столешницы.
- Ну так о чём там говорили на симпосионе у Гераклида? Рассказывай, - опять прикрыв узловатыми пальцами глаза, приказал старик, как только сын Дамасикла присел вполоборота на соседнее кресло.
Афиней начал было рассказывать о войне скифов с Боспором, но Формион - а это был он - перебил его:
- Об этом я уже знаю. Ещё что?
Когда Афиней торопливо заговорил о планах Гераклида и его друзей насчёт предстоящей экклесии, Формион попросил рассказывать не торопясь, со всеми подробностями, не упустив ни одной детали, и выслушал его очень внимательно. Переспросив в конце, ничего ли он не забыл, Формион достал из стоявшего по правую руку сундука и вручил склонившемуся в низком поклоне доносчику увесистый кожаный кисет с драхмами.
Выведя накинувшего опять капюшон Афинея из кабинета, Формион велел вскочившему с пола мальчику (рабам было настрого запрещено садиться на хозяйскую мебель), проводить гостя к выходу. Сам же, держа в скрюченных пальцах правой руки змеевидный хвост огнедышащего Кербера, скользя левой ладонью по полированному лестничному перилу, по-стариковски осторожно одолевая ступень за ступенью, двинулся на верхний этаж - в спальню Мессапии.
В это самое время, в четырёх кварталах от Формионова логова, закутанная с головой в тёмную накидку Биона, выскользнув из гинекея на погружённый во тьму ночной двор, сунула в пасть тотчас подбежавшему к ней сторожевому псу по кличке Одноухий (левое ухо его, как и полагается, стояло торчком, а другое всегда было наклонено вперёд, будто сломанное, что придавало псу лихой и забавный вид) кусок пирога с мясом, проглоченный в мгновенье ока, и, скрываясь в тени навеса, пробралась вместе с сопровождавшим её, преданно виляя хвостом, псом к входу в мужское крыло. Приласкав восторженно толкавшегося носом в её колени пса, она бесшумной ящеркой скользнула за незапертую дверь. Оказавшись в погружённом, как и весь дом, во мрак и тишину малом андроне, разделявшем комнаты её братьев (главный андрон был расположен в центральной части дома), она отыскала на ощупь левую дверь, легонько толкнула её и вошла в комнаты Агасикла.
- Биона, ты? - тотчас послышался его нетерпеливый голос из спальни, из которой, через отодвинутый на треть дверной полог, по покрытому ковровыми дорожками дощатому полу протянулась к стене и закрытому ставнями квадратному окну жёлтая полоса света. - Ну, наконец-то! Мы уже заждались, давай скорее сюда!
Задвинув за собой засов, Биона поспешила на зов брата. Войдя с осветившей зарозовевшее лицо улыбкой в маленькую спальню без окон, добрую половину которой занимало широкое деревянное ложе, придвинутое высоким изголовьем впритык к дальней от входа стене, на которой блистали нагими телами искусно вышитые на полотне три прекрасные богини и любующийся на них юный пастух с золотым яблоком в руке, Биона очутилась в крепких объятиях Агасикла, на котором из одежды оставалась одна нательная льняная эксомида. Целуя обвившую гибкими руками его шею рабыню в улыбающиеся алые губки, Агасикл задвинул у неё за спиной зелёную замшевую запону и, прихватив раскрытой пятернёй поверх хитона за круглый, упругий зад, повлёк её по устилающей пол лосиной шкуре к кровати, на которой, уперев руки в зелёное байковое одеяло, плотоядно ухмыляясь, сидел Каллиад. Тот не покинул дом Гераклида после симпосиона вместе со всеми, оставшись ночевать у своего закадычного дружка, как не раз случалось и прежде, так что его присутствие здесь не стало для Бионы сюрпризом. Стоявший на столике в изголовье ложа двухфитильный светильник освещал спальню ровным, довольно ярким светом.
- За то, что заставила себя так долго ждать, красавица, ты сейчас будешь жестоко наказана, - объявил Агасикл, высвобождая Биону из хитона и нательной эксомиды.
- О мой добрый господин! Прошу тебя, не наказывай меня - я задержалась не по своей вине! - взмолилась Биона, опускаясь перед Агасиклом на колени. Ухватившись одной рукой за торчащий из курчавых светло-коричневых зарослей розовый фаллос любимого брата, а другой - за висевшую между тощих волосатых ног длинную, толстую кишку своего будущего хозяина, она принялась с видимым удовольствием гладить и ударять себя ими по лбу, щекам, подбородку, вожделённо улыбающимся губам...
Ночные визиты к брату юной Бионы, унаследовавшей от матери неуёмную страсть к любовным утехам, не раз уже случались и раньше, а с тех пор, как в доме Гераклида в конце лета поселился Минний, в их забавах время от времени стал принимать участие и Каллиад. Познакомив её с восхитительной мощью своего "жеребца" и вознаградив красивым кулоном на серебряной цепочке, Каллиад сделал Биону своей верной наперсницей, пообещав ей сладкую жизнь в своём доме после женитьбы на Агафоклее. С тех пор Биона, обнимая и лаская перед сном свою юную сестру и хозяйку, не переставала расхваливать на все лады достоинства мужского органа её жениха и отваживать её всячески от недавнего раба Минния, у которого, кроме хорошо подвешенного языка, ничего больше нет. Но, несмотря на все её старания, глупышка Агафоклея, чем дальше, тем больше влюблялась в этого получившего милостью Гераклида приют в их доме нищего бродягу. Правда, при каждой встрече Биона уверяла Каллиада, что насчёт Минния он может быть спокоен: тот ни разу не попытался сблизиться с Агафоклеей - кроме пустой болтовни, между ними ничего не было и нет. Он даже её, Биону, или Тирсению ни разу не попытался уложить в свою постель! То же самое говорил своему дружку и Агасикл: должно быть, Минний слишком боится потерять покровительство Гераклида... или во время рабства надсмотрщики отбили ему яйца! Хе-хе-хе!
Успокоенный насчёт соперника, Каллиад вознаграждал верную Биону новыми подарками и страстными ласками. Биона была единственной, кто знал о поездке Агафоклеи с Миннием к Напиту глядеть на мёртвого скифского царя, но об этом она благоразумно умолчала, тем более что не имевшая от неё секретов Агафоклея клятвенно уверяла, что между нею и Миннием так тогда ничего и не случилось. Хотя, при возвращении домой вдвоём на одном коне (стыдливо заалев, поведала Агафоклея), она постоянно чувствовала сквозь одежду ягодицами его напряжённую "палицу", он так и не осмелился взять её хотя бы сзади...
Потянув за белёсые косы, Агасикл поднял Биону и, повернув к себе боком, принялся размашисто хлестать её ладонью по выпуклому шаровидному заду, в то время как его товарищ безжалостно тискал крутые холмы её девичьих грудей, жадно целуя, облизывая и покусывая широкие розовые круги и венчавшие их тёмно-красные продолговатые виноградины сосков. Отвесив каждой ягодице по пять-шесть крепких затрещин (при каждом ударе она негромко вскрикивала, усердно теребя при этом пальчиками свою мохнатую влажную щёлку), Агасикл посчитал, что пока с неё достаточно. Поставив её поперёк ложа по-собачьи "на четыре ноги", он, горя от нетерпения, пристроился к ней сзади, в то время как его друг, откинувшись на подушки в изголовье кровати, не спеша запихнул свой огромный бычий рог ей в гортань. Минут через пять энергичных усилий, Агасикл извлёк закипевший конец из разгорячённого зада Бионы, торопливо развернул её к себе головой и с наслаждением оросил её красивое личико белым "молочком". Бросив под голову подушку с плывущим по синим волнам, в сопровождении коричневых дельфинов и серебристых чаек, красным кораблём, Агасикл вытянулся на ложе в сладкой истоме, расслабленно наблюдая из-под полуприкрытых век, как Каллиад, старательно вылизав нежную розовую попку Бионы, безжалостно нанизывает её на свой длинный вертел.
Притворившаяся спящей Агафоклея, выждав минут пять после ухода Бионы, откинула беличье одеяло, сунула ноги в меховые полусапожки, завернулась с головой в тёмно-вишнёвый пеплос и тихонечко прокралась через поварню во двор. Едва она, приотворив осторожно дверь, ступила за порог, как в колени ей с радостным повизгиванием ткнулся острой мордой Одноухий. В отличие от Бионы, Агафоклея не догадалась захватить ему угощение, но Одноухий был безмерно счастлив и ласковым поглаживаниям её нежных рук, которые он не замедлил облобызать своим горячим, шершавым языком. Прижимаясь во тьме тёплым короткошерстным боком к ноге любимой хозяйки, пёс сопроводил её всё тем же круговым маршрутом ко входу на мужскую половину.
Быстро скользнув за легко подавшуюся под нажимом её руки дверь, Агафоклея замерла у порога, вслушиваясь в доносившиеся слева сквозь затворённые двери звучные, точно от размашистых пощёчин, шлепки и тонкие вскрики Бионы, отчего сердечко затрепетало в её груди испуганной птичкой и прихлынувшая к голове кровь обожгла горячей волной щёки и уши. Через минуту-другую, когда шлепки прекратились и к Агафоклее вернулась способность двигаться, она, пересилив страх, отыскала на ощупь правую дверь, к счастью или к несчастью оказавшуюся незапертой, и вошла в покои Минния. Услышав в темноте мерное похрапывание спавшего в передней комнате Минниевого раба, Агафоклея тихонько задвинула за собой засов и, вытянув вперёд руки (единственное окно в правой стене из-за холодов было плотно закрыто ставней), двинулась по памяти мелкими шажками туда, где должен быть прикрытый пологом вход во вторую комнату. Нащупав дрожащей рукой плотный замшевый полог, она постояла несколько секунд в нерешительности, затем, набрав полные лёгкие воздуха, словно в омут головой (выпитое во время женских посиделок вино, до сих пор шумевшее в голове, придало ей смелости), нырнула в Минниеву спальню.
Чернильная темнота здесь казалась ещё гуще, чем в прихожей. Ни храпа, ни даже дыхания Минния, сколько ни вслушивалась, Агафоклея не услышала. Ей даже подумалось, что комната пуста. Может, он сейчас там, у Агасикла, развлекается с Бионой?
Раз так, значит, он сам виноват, решила она, надумав вернуться к себе, но ноги, вопреки принятому решению, понесли её к стоявшей, как она помнила, наискосок у левой стены кровати - чтобы удостовериться, что она пуста. Ткнувшись коленкой в деревянный остов ложа, она опустила руку, и пальцы её коснулась прикрытой шерстяным покрывалом мужской ступни. Она тотчас отдёрнула руку, невольно ойкнув.
- Кто здесь? - услышала она знакомый, немного напуганный голос, и в тот же миг радость накатила волной к голове, напрочь прогнав все её страхи и сомнения.
- Минний, это я, Агафоклея, - прошелестел её чуть слышный шепоток.
- Агафоклея! - резко вскинувшись, Минний сел на ложе. - Ты зачем здесь?
- Минний, я люблю тебя. Не отдавай меня Каллиаду! - в голосе Агафоклеи зазвенели слёзы.
Не видя во тьме Агафоклею, но чувствуя рядом источаемый ею сладостный девичий аромат, Минний опустил ступни на пол, осторожно протянул руку и отыскал её узкую холодную ладонь.
- Но что же я могу сделать?
Словно подкошенная его полным горькой печали голосом, Агафоклея рухнула рядом с ним на кровать, припала пылающим лицом к его плечу и, поборов девичий страх и стыд, глухо выдавила из себя:
- Сделай меня своей женой. Сейчас!.. А утром я скажу батюшке, что не могу быть женой Каллиада... Брошусь ему в ноги... Батюшка меня любит и простит. Он поймёт, как сильно я тебя люблю, и отдаст меня тебе. Ты ведь хочешь этого, правда?
Бережно обнимая за плечи доверчиво прижавшуюся к нему девушку и чувствуя, как распрямился между ногами его прикрытый паллием конец, Минний молчал. Ему страсть как хотелось пойти на поводу у своего налившегося желанием фаллоса, и сделать так, как просила Агафоклея, - и будь, что будет! Может, и выгорит... Сделаться зятем богача Гераклида было пределом мечтаний. Но он предвидел, что реакция Гераклида на содеянное будет совсем не такая, как простодушно надеется Агафоклея. В самом благоприятном для них случае, он вышвырнет его вместе с Агафоклеей из своего дома без всякого приданого... Рискнуть всем, чего он добился за три минувших месяца, сломать жизнь и себе, и ей, поставить под угрозу все свои великие замыслы, свободу и даже жизнь? (По херсонесским законам прелюбодей должен быть выдан отцу опозоренной девушки, и тот вправе поступить с ним по своему усмотрению: простить и женить на соблазнённой дочери, заставить уплатить назначенный им сколь угодно крупный штраф, сделать рабом или даже лишить жизни - последнее, правда, случалось крайне редко.) И всё - ради нескольких часов наслаждения девичьим телом? Нет! Агафоклея будет его, но не сейчас - позже.
- Агафоклея, мы не должны этого делать, - сказал он, как можно мягче. - Ты должна вернуться к себе.
- Но почему, почему?! - глаза и голос Агафоклеи наполнились слезами. - Я же знаю - ты же тоже хочешь этого!
Внезапно её рука скользнула Миннию под паллий и отыскала его торчащий между ногами фаллос.
- Ты же любишь меня, Минний, правда?
- Да... И клянусь - ты будешь моей... но не теперь.
- Но почему не теперь? Если ты не возьмёшь меня сейчас, через семь дней я стану женой Каллиада, а я не хочу этого, не хочу - он мне противен! - Прижавшись лицом к груди Минния, Агафоклея горько, по-детски, разрыдалась.
- Ты боишься гнева моего отца? - спросила она сквозь затихающие всхлипы через минуту. - Неужели ты трус, Минний?!
- Нет, я не трус. Но я слишком уважаю твоего отца, - тихо ответил Минний, нежно поглаживая вздрагивающие плечи девушки. - Пойми, я не хочу, не могу отплатить за его гостеприимство чёрной неблагодарностью... Ты должна вернуться к себе.
В ответ Агафоклея ещё теснее прижалась мокрым лицом и грудью к его груди, поглаживая ладошкой, как учила Биона, его напряжённый мужской орган.
- Нет, Минний, нет!
- Агафоклея! Прошу тебя... оставь, - глухо молвил Минний, отнимая её руку от своего изнемогающего фаллоса.
- Хорошо... Давай пойдём завтра к отцу, скажем о нашей любви и будем на коленях умолять не противиться нашему счастью, - предложила она.
- Это нам не поможет, Агафоклея. Твой отец не изменит своему слову за считанные дни до свадьбы.
Горестно вздохнув, Агафоклея отстранилась от Минния и уже другим, полным глубокого разочарования и скорби голосом, произнесла:
- А боспорский царевич Левкон ради любви отказался от целого царства. Если бы ты меня любил так же сильно, как он, то украл бы меня и где-нибудь спрятал - лишь бы я не досталась другому. Во время Фесмофорий это будет нетрудно сделать. Но тебе, как видно, всё равно.
- Но куда же я тебя увезу, глупышка? - на губах Минния неожиданно появилась улыбка. - К таврам или скифам? Ведь сейчас зима... Да и я, увы, не царевич...
- Ладно, я пойду. - Агафоклея встала с ложа, по-видимому, окончательно смирившись со своей участью.
- Я провожу тебя к выходу, - сказал Минний, вставая и беря Агафоклею за руку.
Двинувшись осторожно вперёд, он провёл девушку мимо старательно высвистывавшего носом Лага в общую с Агасиклом прихожую. Услышав за Агасикловой дверью характерные звуки бурной постельной битвы, Минний поспешил отворить входную дверь, около которой тут как тут оказался пребывавший на страже Одноухий. Убедившись, что кроме пса, во дворе никого нет, Минний поднёс к губам руку Агафоклеи и припал к ней нежным прощальным поцелуем.
- Ну, иди... и будь умничкой...
Едва она ступила за порог, Минний поспешно затворил дверь, оставив несчастную девушку наедине со старым одноухим псом и беспросветным горем.
ГЛАВА 2
Остаток осени в потемневшей, помертвевшей степи над Хараком выдался слякотным и унылым, словно само Небо оплакивало вместе с напитами не вернувшихся из боспорского похода мужей, отцов, братьев, сыновей... Случалось, утром на час-другой хмурые тучи расступятся, из клочковатых разрывов на скучную, волглую землю блеснёт неяркое, холодное солнце, а там опять то с близких Таврских гор, то с полуночных степей, то с закатного моря наползут гонимые холодными ветрами мрачные тучи и вновь зарядят бесконечные унылые дожди, навевая на сердце беспросветную тоску...
После гибели Савмака над домом вождя Скилака будто солнце закатилось, будто душу из него вынули...
Когда вождь въехал, мрачнее тучи, с прячущими глаза слугами на родное подворье и, глядя в гриву коня, сообщил встречавшим его в центре двора матушке Госе, жёнам - Матасие и Зорсине, дочерям - Мирсине и Госе, и сыну Каниту, что нет больше Савмака, 10-летняя Госа разревелась в голос совсем по-детски на груди у обхватившей её за сотрясаемые рыданиями плечи Мирсины, не замечавшей, как у неё самой по помертвевшему лицу побежали полноводные ручейки. Матасия поспешила заключить в крепкие объятия побелевшую как снег Зорсину, и обе, склонив друг к дружке головы, залились беззвучными слезами. Нянька Синта и полдесятка служанок, вышедших встречать своих вернувшихся с вождём из похода мужей и сыновей, удостоверившись, что их родные все вернулись, запричитали, заголосили, завыли непритворно по любимцу семьи. У одной только старой Госы, не меньше остальных ошарашенной страшной вестью, выцветшие глаза остались сухими.
- А ну, бабы, цытьте! - прикрикнула она сурово. - Хватит выть! Радоваться надо: наш Савмак не осрамил свой род трусостью в бою и сейчас пирует вместе с Арием в золотом шатре Папая.
Обливавшиеся горючими слезами служанки притихли. Канит, стоявший как пришибленный между сёстрами и матерями за спиною старой Госы, зашмыгал носом, тщетно стараясь удержать разъедающие глаза слёзы. Только младшая Госа после окрика бабки разревелась ещё пуще, ещё безутешнее. Прижимавшая её к себе и гладившая по белёсым волосам Мирсина, чувствуя на намокших губах горечь слёз, всё никак не могла поверить, что никогда больше не увидит Савмака.
Сойдя с коня, тотчас уведенного Тиреем под навес конюшни, Скилак поклонился в пояс матери.
- Прости, матушка, что не сберёг тебе внука.
- Не вини себя, вождь, - молвила в ответ твёрдая, как кремень, старуха, целуя холодными губами сына в лоб и обе щёки. - Знать, так у него на роду было написано. Верю, что погиб наш Савмак со славой.
- Твоя правда, матушка. После расскажу.
Оставив мать, Скилак подошёл к дочерям и, раскинув руки, притянул обоих к себе. Прижавшись мокрым лицом к отцовской груди, малая Госа наконец перестала реветь и лишь часто и громко всхлипывала, помалу успокаиваясь. Крепко обнимая правой рукой за плечи старшую дочь, Скилак наклонил к ней голову и поцеловал в гладкий, белый, как слоновая кость, лоб под отороченной тёмно-коричневым куньим хвостом круглой краснобархатной шапочкой.
- Мужайся, дочка, - глухим, угрюмым голосом молвил он. - Тебе я привёз не одно, а два горя... Твой жених, сын Госона Фарзой, погиб вместе с Савмаком...
Почувствовав, как отяжелевшая вдруг Мирсина стала медленно сползать по нему на землю, вождь, отпустив притихшую Госу, едва успел подхватить не выдержавшую нового удара старшую дочь. Зорсина, Матасия и Синта кинулись к нему на помощь. Приобняв младшую сестрёнку за плечи, Канит увёл её в сторонку и сел с ней в обнимку на усыпанную мокрыми бурыми листьями скамью под дубом, глядя затуманенным взглядом, как отец уносит в дом Мирсину со свесившимися, будто у мёртвой, к земле руками и головой. Вынянчившая Савмака и Мирсину Синта, любившая их пуще собственных детей, подобрав с земли упавшую шапку Мирсины, тихонько всхлипывая и утирая тыльной стороной короткой пухлой ладони слёзы, заковыляла туда же вслед за Зорсиной, Матасией и старой Госой.
Час спустя, съев без желания и не чувствуя вкуса приготовленный Матасией обед (Зорсина с Синтой не отходили от Мирсины), вождь поведал заполнившим трапезную домашним, включая слуг, служанок и отпоенную холодной водой и кое-как приведенную в чувство Мирсину, о геройском поведении и гибели Савмака и Фарзоя при штурме Феодосии. Когда он, опасливо поглядывая на белую и неподвижную, как греческая мраморная статуя, Мирсину, упомянул, что тело Фарзоя, брошенное греками вместе с остальными погибшими в городе скифами в море и прибитое волнами к берегу, оказалось без головы, Канит, вскинув на отца серо-голубые глаза, спросил с надеждой:
- Так может, то не Фарзой был?
- Фарзой, - уныло ответил Скилак. - Родные узнали его по татуировкам и родимому пятну на животе... А нашего Савмака море нам так и не отдало...
Узнав, что после боя на улицах греческого города Савмака никто не видел ни живым, ни мёртвым, Синта вдруг громко охнула и схватилась за сердце. Отпив поданной одной из женщин холодной воды, она обвела прояснившимся взором лица вождя, его жён и детей, молча с тревогой воззрившихся на неё с другой стороны покрывавшего глинобитный пол трапезной комнаты зелёного безворсого ковра, заставленного почти нетронутыми блюдами, и с убеждённостью объявила:
- Наш Савмак жив! Сердце мне только что подало от него весть: он в плену у греков.
- Несёшь, сама не знаешь что, старая, - бросил в её сторону, впрочем, без суровости в голосе, Скилак. - Октамасад искал его в городе и не нашёл.
- Значит, плохо искал, - возразила нянька. - Вот мне бы туда поехать, уж я бы его и под землёй нашла, сокола нашего!
- У тебя, Синта, в голове помутилось с горя, - объявил печально Скилак, - пойди, приляг... И за что на наши головы столько напастей: сперва Евнона померла, потом Савмак...
- Попомните моё слово: мы ещё увидим нашего Савмака, - упрямо стояла на своём Синта. - Такого сокола никакая клетка не удержит - он отовсюду найдёт путь на волю!
Выслушав старшего сына, старая Госа после ужина отправилась к младшему и расспросила подробно, как он искал у греков Савмака. Беспокойно виляя под твёрдым, как сталь акинака, взглядом матери, Октамасад заверил, что объехал в Феодосии чуть ли не каждую улицу, выспрашивая всех и каждого, есть ли в городе пленные скифы; спрашивал о том и тамошних правителей. Да если б у них был знатный пленник, неужто греки упустили бы возможность нажиться на выкупе?!
Вернувшись в дом вождя, старая Госа тихонько легла в своей комнатке по соседству со спаленкой внучек. Долго лежала без сна, вытянувшись костлявой спиной на жёсткой войлочной подстилке. Глядя в невидимый потолок, думала о лишившейся любимого жениха Мирсине (ну, да это ничего: найдётся другой не хуже - такой красе в девках недолго горевать!), о Савмаке. Увидела, как его ясные голубые глаза, белую кожу, мясо с костей в холодной тёмной глубине на дне морском обгладывают прожорливые рыбы. И её давно высохшие, как старый заброшенный колодец, старушечьи глаза вдруг наполнились горько-солёной влагой, и по иссеченным тонкой паутиной морщин вискам скатились за прикрытые жиденькими седыми космами уши две одинокие слезы...
Синта, делившая спальню с дочерьми вождя (она спала на нескольких овчинах, разостланных на полу между дверью и широким одёжным ларем, на котором спала младшая Госа), поднявшись утром с петухами, нашла Мирсину в жару: от пережитого минувшим днём потрясения у неё началась горячка. Перепугавшись, Синта тотчас кликнула Зорсину. Малую Госу немедля отправили в каморку к бабке, а у постели больной принялись хлопотать, не оставляя её без догляда ни на минуту, Зорсина и Синта, благо, что обе имели богатый опыт борьбы со зловредными духами болезней за детские жизни. Тем не менее вождь немедля послал за жившим в дальнем конце Таваны жрецом-шаманом и его женой, почитавшейся лучшей среди напитов знахаркой-целительницей.
Жрец Асанданак, человек ещё не старый и достаточно крепкий, только вчера вернувшийся с вождём из похода на Боспор, явившись, тотчас наполнил комнату больной звоном своих медных бубенцов, костяных погремушек и грохотом бубна, загундосил страшным утробным рыком заклинания, призванные напугать и обратить в позорное бегство злых духов, завладевших телом любимой дочери вождя. Свершив всё, что было в его силах, через полчаса он уступил поле битвы жене своей Герзии, успевшей к этому времени приготовить на поварне вместе с Зорсиной свой колдовской отвар из целебных трав и кореньев, запаха которых враждебные человеку духи боятся не меньше, чем грома бубенцов и утробных заклинаний шамана. Тем не менее поначалу их усилия мало помогли: зловредные демоны оказались не из пугливых - больной становилось всё хуже.
Отчаявшаяся Зорсина в эти часы, когда её любимица медленно угасала на глазах, сжигаемая внутренним жаром, бессильно уткнувшись опавшим от переживаний лицом в плечо мужа, призналась, что думает, что это Савмак, с которым она была неразлучна с детства, зовёт сестру к себе.
По просьбе вождя Асанданак, в присутствии всех домочадцев и явившейся, прознав о новой беде (красавица Мирсина была всеобщей любимицей), многочисленной родни, раскинул во дворе свои гадальные прутья, чтобы узнать, выживет его дочь, или умрёт. Первый его бросок вышел неудачным - брошенные вслепую ивовые прутья упали мимо начертанного в центре двора костяным ножом магического круга. Прошептав молитву владычице Табити, жрец повторил бросок: на сей раз большинство прутьев попали в цель. Видимо, боги ещё не определились с судьбой Мирсины, либо были отвлечены в этот час другими делами, пояснил жрец. Пришлось начинать гадание заново. Лишь после пятой попытки боги наконец соизволили открыть неугомонному просителю свою волю: ко всеобщему облегчению, оба раза большинство прутьев оказалось внутри круга. Смахнув со лба рукавом сшитого из чёрных козьих шкур мехом наружу длиннополого кафтана испарину, Асанданак объявил, что хоть опасность велика и чёрные демоны сильны, но с помощью богов дочь вождя их одолеет и останется жить. Скилак торжественно пообещал, если это случится, подарить милосердным богам стадо из десяти ягнят, десяти козочек и десяти тёлок (за выздоровление детей и незамужних девушек скифы традиционно отдаривали богов молодняком животных соответствующего пола).
Синта, не отходившая вместе с Зорсиной и старой Госой от задыхавшейся в жару и бредившей в беспамятстве Мирсины, посмотрев в расцвеченные улыбками лица Матасии и жён Октамасада, поспешивших принести со двора эту радостную весть, заявила в ответ, что если Савмак умер, то и Мирсина умрёт, а если он жив, то и сестра его будет жить.
- Вот увидите, наша девонька скоро поправится, потому что Савмак жив! - убеждённо заключила старая нянька.
Тем не менее старая Госа дала знать о беде Мирсины вождю соседей хабов Госону, для которого она тоже была не чужая. Госон немедля отправил в Тавану в помощь Асанданаку своего шамана вместе с самой опытной и искушённой во врачевании хабейской знахаркой. Их совместными усилиями через три дня в борьбе с чёрными демонами болезней, терзавшими любимицу вождя, за которую искренне молилась и переживала вся Тавана, наступил долгожданный перелом: жар спал, сознание вернулось, Мирсина пошла на поправку.
Дней через семь вождь Госон заявился с тремя жёнами в Тавану проведать свою несостоявшуюся невестку.
Мирсина, бледная и исхудалая, всё ещё лежала, укутанная в меховое покрывало, в своей жарко натопленной глиняной греческой жаровней комнате, медленно поправляясь после болезни. Наговорив ей много добрых слов и пожеланий, надарив вкусных пирогов и всевозможных домашних и заморских сладостей, на которые так падки девушки и дети, гости отправились в трапезную.
После того как любивший хорошо поесть Госон перепробовал все приготовленные по такому радостному случаю жёнами и служанками Скилака блюда, вожди, оставив жён сплетничать в просторной трапезной, уединились с кувшином процеженного заморского вина для серьёзного разговора в комнате Скилака.
Наполнив до краёв украшенные тонкой чеканкой серебряные чаши, вожди первым делом помянули своих погибших сыновей. (О том, что после того как Мирсина, как и предсказывала Синта, вырвалась живой из когтей страшной болезни, у него насчёт гибели Савмака опять зародились сомнения, Скилак предпочёл умолчать.) Затем Госон без долгих экивоков предложил другу Скилаку отдать Мирсину за другого какого из его сынов, вот хоть бы за Метака - тот хоть и немного моложе Мирсины, но это не велика беда.
Потянувшись рукой к серьге, Скилак со вздохом ответил, что уже обещал Мирсину Марепсемису: тот ещё по пути из Феодосии подъезжал к нему насчёт неё, предложив отдать его за одного из своих сынов.
- Ну-у, если так... Что ж, за кого и выходить такой раскрасавице, как не за царевича, - согласился с проскользнувшим в голосе сожалением Госон. Затем, сделав изрядный глоток из чаши, он наклонился к сидевшему напротив с чашей у рта Скилаку и, понизив голос, спросил:
- Слушай... а ты не узнавал, у них с Фарзоем часом не дошло до дела ещё до свадьбы?
- Не узнавал, - нехотя ответил Скилак после некоторой заминки. - Пока не до того было.
- Да, кгм... Ты всё же выясни... А то, брат, сам понимаешь: ежели подсунешь царевичу тронутую девку, стыда потом не оберёшься.
- Само собой, если она испорчена, то за царевича не выйдет, - нахмурив тронутые сединой кустистые брови, объявил Скилак.
Поспешно схватив пузатый расписной кувшин, стоявший в центре старого потёртого краснобархатного чепрака, на котором они сидели, Госон вновь наполнил опустевшие чаши.
- Ты вот что, брат... - молвил он, подняв чашу к подбородку и глядя глаза в глаза Скилаку. - Ты не гневись на дочь, ежели что... Любой из моих сынов с охотой возьмёт её женой и ни словом не попрекнёт за Фарзоя... Так что, ежели что, пускай она сама выберет, за которого из моих сынов ей пойти.
- Добро, брат Госон. Считай - договорились, - ответил Скилак, разгладив суровые складки на челе. Звонко звякнув краями чаш, они выпили до дна, закрепляя сделку.
Скилак вновь наполнил чаши.
- Насчёт Мирсины договорились, поговорим теперь о твоей Фрасибуле... Раз уж так вышло, хочу просить её в жёны Каниту. Надеюсь, её у тебя никто не успел сосватать? (Госон отрицательно отмотнул головой.) Хорошо. Мой Канит любит её, думаю, они будут доброй парой.
Госон кивнул в знак согласия; оба друга-вождя поднесли чаши к губам и, глядя глаза в глаза, не спеша отпили по изрядному глотку.
- Они оба ещё молоды, могут год-другой подождать, пока Канит станет воином, - молвил Скилак, устремив печальный взгляд в опущенную к животу недопитую чашу. - Если к тому времени Савмак не объявится, значит, быть Фрасибуле за Канитом. Так и порешим, брат Госон?
- Так и порешим, брат Скилак, - согласно кивнул Госон, и оба, звякнув краями чаш, одним махом влили в себя остатки вина...
Проводив гостей со двора (Ариабат и Канит поехали проводить родню до выезда на большак), Скилак подозвал Зорсину. Рассказав ей о разговоре с Госоном и сватовстве Марепсемиса, о котором не успел сказать ранее, он велел осторожно выяснить, годится ли Мирсина в невесты царевичу.
Присев на край Мирсининой кровати (Синта, почти не покидавшая все эти дни комнату, как всегда, сидела на кошме в своём углу с проворно мелькавшими в ловких руках вязальными спицами - вязала из козьего пуха для своей "ненаглядной горлицы" и её младшей сестры на зиму тёплые носочки), Зорсина некоторое время ласково гладила чуткими пальцами опавшее, но не утратившее миловидности лицо и выпуклые, в точности, как у неё самой и у Савмака, только растрескавшиеся и поблекшие во время болезни губы дочери. Наконец, глубоко вздохнув, она сообщила только что услышанную от мужа новость:
- Старший брат царя Палака Марепсемис хочет, чтоб ты стала женой его сына... Фарзоя.
При этом имени веки на полуприкрытых глазах Мирсины болезненно дрогнули, но взгляд, как и прежде, был устремлён куда-то мимо матери. Не дождавшись от неё другой реакции, Зорсина, продолжая нежно оглаживать дочь по обострившейся после болезни скуле, продолжила:
- Фарзой твой ровесник. Стать первой женой царевича из рода Колаксая - завидная доля для любой девушки и великая честь для нашего рода... Но только, если она сохранила своё сокровище нетронутым. Скажи, вы с сыном Госона не стали мужем и женой ещё до... его отъезда на Боспор?
Прикусив нижнюю губу, Мирсина молчала, по-прежнему глядя отсутствующим взглядом куда-то в потолок, из чего Зорсина сделала неутешительный для всех для них вывод.
- Скажи правду, миленькая, не бойся, - самым ласковым тоном обратилась к Мирсине из своего угла Синта, внимательно слушавшая разговор матери с дочерью.
- Если это случилось, ничего страшного - ты станешь женой одного из старших сынов Госона, - поспешила успокоить дочь Зорсина, - но мы с отцом должны знать, что ответить царевичу.
Мирсина наконец перевела наполненный тоской и болью взгляд на мать.
- Не случилось, мама, - выдавила она из себя с заметным усилием сквозь подкативший к горлу ком. - Между нами ничего не было...
Мирсина повернула голову к стене. Из уголка глаза у виска скатилась к нижнему краешку носа, оставив на матово-белой щеке тонкий росистый след, алмазная капелька. Эта одинокая слезинка вернее всяких слов убедила Зорсину, что её дочь девственна.
- Вот и хорошо, вот и умничка! - Наклонившись, Зорсина с нежностью поцеловала дочь в мокрую щёку. - Будущей весной ты станешь царевной.
- Ой, чует моё сердце - быть нашей красавице со временем не просто царевной, а скифской царицей! - радостно возгласила со своей лежанки Синта, впервые после горестного возвращения Скилака из похода вызвав на губах Зорсины мимолётную улыбку. Встав с застеленной толстой пуховой периной кровати дочери, Зорсина поспешила с доброй вестью к мужу.
- Говорила же я тебе, девонька: что ни деется с нами на этом свете - на всё воля богов, и всё выходит к лучшему, - тотчас после её ухода затараторила нянька радостно-ласкательным тоном, будто с маленькой девочкой. - Был у тебя один жених, да что ж делать - забрал его к себе Арий. А матушка Табити тут же подыскала лебёдушке нашей другого суженого - ещё знатнее да краше! Из самого царского Колаксаева рода! Честь-то для нас всех какая... Ты поплачь, поплачь, лапушка... Омой слёзоньками свою душеньку! Зимушка впереди ещё до-о-олгая! Успеешь выплакать все свои слёзки-то... А как весеннее солнышко пригреет, выдадим тебя за сокола ясного - молодого красавца-царевича! А к тому времени, глядишь, и Савмак наш домой возвернётся, погуляет на твоей свадебке, порадуется за любимую сестричку... И заживёт наша горлинка, краса ненаглядная, с милым дружком - ясным соколом, в златом тереме, в царском городе... Хочешь стать царевною, а, Мирсинушка?
- Пусть выдают за кого хотят - мне теперь всё равно, - равнодушным, безжизненным голосом ответила Мирсина. - Лучше бы я умерла...
И чтоб не слышать дальнейших излияний докучливой няньки, повернувшись на бок, натянула на голову тяжёлое бобровое одеяло.
ГЛАВА 3
Вернувшись после вызволения царевича Левкона из Скифии в Феодосию, Хрисалиск сразу направился на теменос, а отдав долг благодарности богам, до вечера занимался в пританее вместе с другими демиургами поднакопившимися в его отсутствие городскими делами.
Рассказав во время ужина Лесподию и спустившейся ради этого из своих покоев в триклиний Мелиаде о столичных новостях и прежде всего о Герее, Элевсине и Делиаде, Хрисалиск предложил завтра же отправить в подарок Левкону и Герее часть своих рабов, поскольку после устроенной Гереей распродажи Старый дворец остался почти без слуг. Разумеется, Лесподий и Мелиада целиком и полностью одобрили это решение.
Вместе с присутствовавшим в триклинии епископом Пакором тут же определились, сколько нужно отправить рабов (шесть рабов и столько же рабынь) и кого именно, отобрав самых крепких, молодых и красивых, достойных служить царевичу и царевнам. Лесподий предложил включить в их число и недавно купленного у навклера Лимнея по желанию Мелиады юного скифа, держать которого здесь, в двух шагах от скифской границы, чересчур рискованно и неразумно. Хрисалиск согласился с зятем, не стала возражать и Мелиада, молчаливо признав, что с покупкой этого скифа она ошиблась: несмотря на юношескую привлекательность и красоту, в нём ещё слишком много было детской робости и слишком мало мужской силы.
Кроме столь необходимых сейчас в Старом дворце рабов, решено было отправить столичной родне десяток амфор привозного эллинского вина, три деревянных бочонка горного таврского мёда, по четыре горшка с любимым Гереей и Элевсиной сливовым и вишнёвым вареньем, а также изюм, сушёные абрикосы, фиги, финики, лесные и грецкие орехи.
Новость о принятом хозяевами решении, понятное дело, моментально стала известна рабам. Запертые на ночь в своих спальнях, отобранные к переезду рабыни лили обильные слёзы в объятиях утешавших их подруг, с которыми им завтра предстояло навсегда расстаться. Всем Хрисалисковым рабам было известно, что в отличие от мягкой и доброй Мелиады, её прекрасная сестра-царевна была строгой госпожой, щедрой на наказания провинившимся и нерасторопным служанкам. Зато её муж, царевич Левкон, не в пример их нынешнему господину Лесподию, как все ещё раз недавно убедились, не замечал никого из женщин, кроме своей божественной супруги. Каково там придётся бедным рабыням после вольготной жизни в Хрисалисковом доме? Будет ли у них там возможность отведать мужского фаллоса, или придётся самим удовлетворять себя и утешаться по ночам ласками подруг, мечтая наскоро перепихнуться с каким-нибудь рабом и почитая за счастье оказаться на ложе грубого надсмотрщика?
Рабы же, попавшие в число шести избранных, наоборот, были страшно рады и довольны неожиданному повороту судьбы. Им не понаслышке была известна поразительная красота младшей дочери Хрисалиска, каждое лето приезжавшей с мужем и дочерью в Феодосию проведать отца. Жить с ней под одной крышей, видеть её хотя бы украдкой каждый день, дышать с ней одним воздухом, а если повезёт - носить её на своих плечах, казалось им верхом блаженства, пределом мечтаний, приводило в восторг и эйфорию, словно от выпитой одним махом кружки неразбавленного вина. И один только Савмак, не понимавший по-гречески и не успевший за эти несколько проведённых в Хрисалисковом доме дней обзавестись друзьями, не подозревал о выпавшем ему счастье.
После того как он позорно лишился чувств в спальне Мелиады, не оправдав её ожиданий, один из надсмотрщиков, даже не покормив, отвёл его утром назад в дом Лимнея. Жена Лимнея (самого навклера дома не было), с помощью говорившей по-скифски служанки, с чисто женским любопытством попыталась выпытать у него подробности минувшей ночи. Савмак сперва угрюмо молчал, затем, покраснев, нехотя ответил, что после ужина крепко уснул и ничего не помнит. Масатида была разочарована: ясно, почему Мелиада вернула его - испытание её ложем юный скиф, увы, не прошёл.
На другой день Лимней отвёл его на агору и выставил на продажу. В старых рваных башмаках и коротком истрёпанном хитоне, с непокрытой остриженной головой и висевшей на груди дощечкой, на которой рыночный зазывала написал мелом со слов Лимнея его имя, племя и возраст, Савмак простоял недолго - всего около часа, после чего купивший его недорого старик (никому из феодосийцев раб-скиф был не нужен, а гостей из других городов и стран в эту пору не было, - Лимней едва сумел вернуть затраченные на его лечение деньги) привёл его... в знакомый дом с колоннами и заморскими пышногривыми зверями на входе. Здесь его опять сытно накормили, обмыли пахнущей душистыми травами водой в огромном каменном чане, одели в добротную чистую одежду и башмаки (штанов, правда, не дали) и вечером вновь привели в спальню разжиревшей от безделья греческой бабищи, ставшей отныне, как пояснила опекавшая его знакомая рабыня Гела, его полноправной хозяйкой.
Похотливая толстуха, годившаяся ему в матери, предприняла вторую попытку объездить его "жеребца". Сидя на краю прогнувшегося под её огромным задом ложа, она тотчас схватила его хвостик и принялась растирать и сжимать, как коровью дойку, стремясь поскорее привести в рабочее состояние, а другой рукой подняла к его рту свою огромную, мягкую, похожую на обвисший бурдюк сиську. Увидя испуг и растерянность на его отшатнувшемся лице, хозяйка рассмеялась, поняв, что он новичок, ещё не знающий, что и как нужно делать с женщиной. Мысль о том, что её жирные телеса вызывают у юного варвара отвращение, не пришла ей в голову.
Она позвала из соседней комнаты ещё двух рабов. Скинув на ходу одежды, те, как застоявшиеся кони, тотчас взялись за дело: один, сев с нею рядом, принялся грубо мять и жадно сосать её необъятные сиськи, другой, став коленями на расстеленную возле ложа мягкую оранжево-чёрную шкуру, стал вожделенно вылизывать открывшуюся между жирными ляжками длинную волосатую расщелину. Затем первый раб уложил хозяйку спиной на пуховое одеяло, сел на неё верхом и, поместив свой распрямившийся во всю немалую длину рог меж её стиснутых в руках грудей, принялся пихать заострённый конец в её готовно распахнутый рот, в то время как его товарищ, встав с колен и прижав к груди её поднятые в гору ноги, ожесточённо насаживал её глубокую красную воронку на свой толстый вертел.
Неужели им нравится то, что они делают, спрашивал себя Савмак, глядя с брезгливостью на быстро двигающиеся голые зады рабов. Так ведь и волам наверняка не нравится таскать тяжёлый воз или плуг, но ведь таскают! Неужели и его, как того вола или коня, заставят делать всю эту мерзость? А куда денешься! Он уже понял, что придушить по-тихому эту жирную греческую свинью и убежать, как ему думалось поначалу, не получится, поскольку она не довольствуется одним "жеребцом" и ездит сразу на двух или трёх, а у дверей её спальни днём и ночью не смыкают глаз преданные служанки.
Тем временем рабы, один за другим, со звериным рычанием оросили обильно выплеснувшимся семенем довольно улыбающееся лицо и рот хозяйки и её перетянутый толстыми жировыми складками живот. Опустив на край ложа ноги хозяйки, русоволосый сармат вытянулся по примеру черноволосого товарища у неё под боком и принялся с деланным наслаждением сосать и кусать её безобразную, бесформенную грудь.
Теребя обмякшие уды своих "жеребцов", толстуха скосила блаженно сощуренные глаза на стоявшего без дела Савмака и что-то произнесла ласковым, как кошачья лапа, тоном. Взглянув с блудливой ухмылкой на перепуганного скифского юнца, сармат пересказал приказ хозяйки вылизать её "посудину" и заляпанный белой слизью живот.
- Ну, чего стоишь столбом? - спросил он через полминуты, оторвавшись на миг от сладкой бабьей сиськи. - Плетей захотел?!
Подойдя к ложу, Савмак опустился на колени между раздвинутых ног толстухи и, прикрыв глаза, медленно приблизил лицо к её волосатому лону. Но едва его вытянутые губы гадливо коснулись источающих отвратительный запах створок её расщелины, как съеденная за ужином пища неудержимо устремилась из живота через горло наружу. Едва успев отшатнуться, Савмак, стоя на четвереньках, вырвал прямо на полосатую шкуру.
С отвращением убрав ноги и отодвинувшись подальше вглубь ложа, Мелиада кликнула рабынь, мигом вбежавших на её испуганный зов из соседней комнаты. Брезгливо морща нос, Мелиада приказала немедля вывести скифа вон и убрать поскорее его блевотину.
Зеленоглазая Гела помогла Савмаку подняться и, подобрав с пола его хитон, увела из спальни, её черноволосая напарница Гекуба поспешно скатала изгаженную тигровую шкуру и выбежала следом.
- Отмой её сейчас, пока не засохло! - крикнула ей вслед Мелиада.
Быстро успокоившись в объятиях старательно месивших её груди рабов, Мелиада приказала сармату отвести скифа в рабскую спальню и тотчас вернуться назад.
Накинув хитон и башмаки, сармат едва не столкнулся лбами с Гелой, входившей, чтобы обрызгать ложе и спальню хозяйки душистой водой. Ухватив второй раз опростоволосившегося скифского юнца за тощее плечо, сармат, не отрывая хищного взгляда от соблазнительно виляющего круглого зада шествовавшей впереди со светильником в руке и свёрнутой тигровой шкурой под мышкой Гекубы, потащил его к выходу из гинекея. Довольный, что всё для него закончилось, Савмак охотно следовал за своим провожатым - лишь бы подальше от ненавистной спальни, очень надеясь, что больше его туда не позовут. Выйдя во двор, он кинулся к бассейну и, прилегши грудью на широкий бортик около поглощавшей воду львиной пасти, черпая ладонью усыпанную мерцающими светлячками звёзд чёрную прохладную воду, ополоснул провонявший блевотиной рот и лицо и с наслаждением напился.
Гекуба тем временем, провожаемая голодным волчьим взглядом сармата, не спеша проследовала вдоль бассейна к проходу на передний двор. Как только она, бросив из-за плеча на сармата выразительный взгляд, скрылась в проходе, тот грубо пихнул Савмака башмаком в голую ляжку:
- Ну, хорош хлебать! Вставай!
Поднявшись, Савмак шаркнул глазами по окутанному мраком пустому двору и, неожиданно схватив сармата за руки, горячо зашептал ему в лицо:
- Послушай, друг, давай убежим! Проведи меня в сад - лес тут совсем рядом, перелезем через стену, к утру выйдем в степь, перейдём Бик, а там - воля! Слушай, я сын вождя напитов. Мой отец даст тебе оружие, коней, золота - ты вернёшься к своим богатым!
- Вот я тебе счас убегу, щенок скифский! - прервал его жаркие излияния сармат свирепым шипением сквозь зубы. - А ну, шагай давай, сын вождя... Видали мы таких сыновей!
Сдавив железной рукой тонкую шею скифа, он потащил его ко входу в бальнеум, около которого находилась спальня рабов. С удовольствием прервав на полпути ночную скачку надсмотрщика и рабыни в передней комнатке, сармат сдал ему с рук на руки скифа, радостно поведав, как тот с перепугу облевал спальню Мелиады, но умолчав о его предложении бежать. Грязно ругнувшись под угодливый смешок сармата и рабыни, надсмотрщик кряхтя поднялся с расстеленного на полу тюфяка, отпер висевшим на шее ключом дверь рабской спальни и грубо пихнул в сотрясаемое раскатистым храпом, тёмное зловонное нутро облажавшегося скифского щенка.
Пожелав надсмотрщику доброй ночи, сармат поспешил обратно. Войдя в гинекей, он, вместо того, чтобы вернуться, как было велено, в спальню хозяйки, затаился в темноте под лестницей.
Вспоминая о сделанном ему скифом предложении, он сперва решил донести об этом утром Лесподию или Пакору, дабы красавчик походил месяц в полосатой тунике, но поразмыслив, передумал: пожалуй, выгоднее будет заставить юнца служить себе, стреножив его угрозой рассказать о замышляемом побеге.
В этот момент тихо скрипнула входная дверь, и в прихожую вошла со светильником и отмытой от скифской блевотины тигровой шкурой черноволосая Гекуба. Едва она шагнула на лестницу, внезапно вынырнувший сбоку сармат, дунув на огонёк светильника, крепко обхватил её сзади, больно сдавив в ладонях упругие груди. Тихо ахнув, Гекуба уронила зажатую под мышкой шкуру и, нагнувшись, осторожно поставила на лестничную ступеньку глиняный светильник. Воспользовавшись этим, сармат торопливо заголил её соблазнительно округлившийся зад и свирепо вонзил в него свой вмиг отвердевший и вставший в боевую позицию таран...
На другой день, улучшив минуту, когда Мелиада пребывала в благостном настроении, её любимица Гела посоветовала обучить юного скифа, как нужно доставлять удовольствие женщинам, подобно тому, как конюхи постепенно приучают к узде и седлу молодых необъезженных коней. Ведь по варварским скифским законам, напомнила она, молодых парней не подпускают к женщинам, пока они не докажут свою доблесть, принеся царю или вождю голову собственноручно убитого врага. Потому-то, пояснила она, наш скиф вчера по неопытности испугался и растерялся. Согласившись с мнением Гелы, Мелиада поручила ей заняться обучением дикого скифского жеребчика, на что та втайне и рассчитывала.
Последующие три дня Савмак провёл на конюшне, куда был отправлен Пакором в помощь Аорсу, поскольку одного из двух его подручных конюхов забрал с собой в качестве возницы Хрисалиск. Общение с лошадьми хоть как-то облегчало гордому юноше тяжесть неволи. А после ужина зеленоглазая белявка Гела уводила его в гинекей и, уединившись с ним в одной из отдалённых комнат обширных покоев Мелиады, добросовестно готовила его к новой встрече с хозяйкой.
Послушно и с удовольствием исполняя все требования своей наставницы, Савмак думал о близящемся новом посещении спальни толстомясой старухи-хозяйки с внутренним содроганием и непреодолимым отвращением. Ведь оно дело ласкать молодое красивое тело Гелы и совсем другое... На третью ночь он наконец решился признаться в этом Геле и предложил ей бежать вместе с ним в Скифию. Ведь на самом деле он не простой пастух, а... Пугливо зажав его рот ладошкой, Гела запретила ему даже думать об этом.
Но побывать в третий раз в спальне Мелиады Савмаку, на его счастье, так и не пришлось.
На следующий день, вызволив из скифского плена царевича Левкона, вернулись домой Хрисалиск и Лесподий. Придя после ужина с отцом и мужем в свои покои, Мелиада сообщила Геле, что юный скиф с ещё пятью рабами отправится завтра в Пантикапей, в подарок Левкону и Герее, и пожелала узнать, чему его успела обучить Гела. Постаравшись скрыть огорчение, Гела доверительно сообщила хозяйке, что проку от этого юнца оказалось мало: он слишком быстро кончает и не способен доставить женщине настоящее удовольствие; поэтому жалеть о том, что его отправят в Пантикапей, не приходится.
- Ну что ж... коли так, пусть твой скиф ночует сегодня с рабами, - не без сожаления решила Мелиада. - Хоть выспится перед дорогой... Приведёшь сюда Мазота, Зефа и... пожалуй, Бардана.
- Слушаюсь, госпожа, - поклонилась Гела и поспешила в трапезную, где как раз заканчивали ужин рабы.
Дождавшись, когда они, выпив по кружке разбавленного вина, повалили к выходу, уступая место за столом рабыням, она велела Бардану, Зефу, Мазоту и Сайваху отнести в покои госпожи жаровни, сама же, как всегда, пошла впереди со светильником, корзиной еды и кувшином вина для Мелиады и её ночных скакунов.
Поставив свою жаровню в передней, сармат Бардан, хлестнув исподлобья счастливчика-скифа злобно-завистливым взглядом, вошёл по указке Гелы вслед за Зефом и Мазотом в спальню хозяйки.
- Ступай, - приказала она вполголоса Савмаку, сделав ему за спиной задёргивавшей за вошедшими в спальню рабами дверной полог напарницы знак глазами.
Едва скиф вышел в коридор, Гела и её напарница по ночному дежурству Мирена присели возле столика на софу и, слушая вполуха прорывавшиеся из-за двойного полога привычные звуки развернувшейся там любовной битвы, накинулись на еду. Через пять минут, выпив с подругой по чаше разбавленного ещё на поварне вина и обменявшись с нею нежными поцелуями в щёчки, прихватив из плетёнки по паре румяных пирожков с мясом и творогом, Гела бесшумно упорхнула из комнаты. Проводив её завистливым взглядом, рыжеволосая Мирена тихонько вздохнула и вновь наполнила свою чашу сладким заморским вином.
Гела нашла Савмака в той же комнате в дальнем конце коридора, где она три ночи обучала его любовным играм. Не успела она войти, как оказалась в крепких объятиях юноши. Положив пирожки на невидимый во тьме столик справа у двери, она обвила его шею руками и впилась в его сладкие мягкие губы долгим, ненасытным поцелуем. Влюбившись за эти три ночи в своего пухлогубого, нежного ученика, Гела чуть ли не впервые в жизни решилась обмануть свою госпожу ради того, чтобы провести с ним ещё одну - последнюю - ночь. Осыпая его с ног до головы жаркими поцелуями и побуждая вновь и вновь брать её всеми возможными способами, она так и не призналась ему, что завтра его увезут в Пантикапей, опасаясь, как бы он не наделал глупостей. Савмак же из её любовной одержимости сделал неутешительный вывод, что Гела устроила ему последнее испытание, и следующую ночь ему предстоит провести в спальне хозяйки. Закравшуюся было мысль придушить рабыню и попытаться убежать, пока есть такая возможность, он тут же прогнал прочь, зная, что у него не поднимется на неё рука.
После завтрака вымотанный бессонной ночью Савмак, как обычно, отправился вместе с двумя здешними конюхами-сарматами на конюшню. Вместе с конюшим надзирателем Аорсом они выкатили из сарая на поливаемую зарядившим с ночи мелким моросящим дождём улицу две кибитки и впрягли в них по две пары лошадей: в первую - серых и мышастых, во вторую - гнедых и буланых. Тем временем пятеро отобранных к отъезду рабов под присмотром Пакора носили из кладовых и аккуратно укладывали в устилавшую толстым слоем дно кибиток солому амфоры с вином, бочонки с мёдом, горшки с вареньем, финиками, изюмом и прочим.
В этот момент, звонко цокая копытами по мокрой мостовой, от центральной улицы к дому Хрисалиска подъехали колонной по четыре четыре десятка конных воинов во главе с гекатонтархом Никием и остановились напротив охраняемого каменными львами входа. Спрыгнув на землю и разрешив воинам спешиться, Никий передал повод юному ординарцу и, поприветствовав наблюдавшего под колоннами за погрузкой епископа Пакора, прошёл в дом. (Решив вознаградить своего любимца за проявленную при обороне Феодосии доблесть, Лесподий вчера вечером попросил Никия сопроводить отправляемый в Пантикапей к Левкону небольшой обоз с рабами и прочим имуществом, на что тот согласился с большим удовольствием.)
Застав Лесподия и Хрисалиска в триклинии за завтраком, Никий, со светящимся улыбкой лицом, доложил о прибытии двадцати воинов охраны. От предложения номарха перекусить с ними он отказался, сказав, что только позавтракал дома, но выпить по доброй традиции на дорожку канфар вина, чтоб согреть в жилах кровь и чтоб всё в пути прошло благополучно, охотно согласился.
Вошедший через несколько минут Пакор доложил, что погрузка закончена. Выйдя из триклиния, Лесподий, водрузив на голову шелом, направился с Пакором к пропилону, а Никия Хрисалиск увёл на минуту к себе, чтобы выдать ему деньги на дорожные расходы. Вынув из сундука в своём кабинете коричневый чехол из толстой свиной кожи, застёгнутый вверху серебряной пантерой, старик показал Никию лежащую там дарственную на рабов, письма для Левкона и Гереи и два замшевых кисета, попросив более тяжёлый передать Делиаду, предупредив, что номарху знать об этом не нужно. Понимающе кивнув, Никий прикрепил чехол с левого боку, где у простых воинов висели гориты с луками, к сплошь обшитому рельефными бронзовыми пластинами поясу и запахнулся полами гиматия.
Тем временем направившийся в сопровождении Пакора из триклиния прямиком к выходу Лесподий заметил у открытой бронзовой решётки декеарха Ламаха. Укрывшись от дождя под внутренней аркой пропилона, тот стоял, опершись на костыль, представлявший собой толстую узловатую палку с разветвлением на конце, обмотанным для мягкости несколькими слоями старой дерюги. Левая нога его, которую он, слегка согнув в колене, держал на весу, по-прежнему была затиснута между двух дощечек и накрепко забинтована от щиколотки до колена.
После отъезда Делиада в Пантикапей отношение к Ламаху в доме Хрисалиска сразу сильно переменилось к худшему. Епископ Пакор, по сути оставшийся в усадьбе за старшего, сразу дал понять, что простому пантикапейскому вояке здесь не больно рады. Красивые Хрисалисковы рабыни сразу забыли дорогу в его комнату, благо декеарх уже приспособился вполне сносно передвигаться на костыле, чтобы самостоятельно доскакать до нужника и трапезной. Кормили его, правда, хорошо, вместе с надсмотрщиками, зато вина стали давать не сколько пожелает, как велел Делиад, а наравне с надсмотрщиками. О том, чтобы рабыням согревать холодными зимними ночами его постель, теперь и речи не шло: Пакор считал, что декеарх не бог весть какая птица - и простой жаровней обойдётся. В росший за гинекеем роскошный сад ему, как чужаку, разумеется, вход был заказан, да и слякотная холодная погода не особо располагала к прогулкам. Ламах заскучал.
Порадовавшись вместе со всеми благополучному возвращению царевича Левкона из скифского плена и узнав за ужином от Пакора, что завтра утром старый хозяин отправляет в Пантикапей обоз с подарками для Левкона и Гереи (сообщая эту новость, епископ выразительно покосился на сидевшего в торце стола декеарха), Ламах сказал сидевшему рядом лекарю Исарху, что нога его уже почти не болит, и он хотел бы, воспользовавшись удобным случаем, вернуться в Пантикапей.
Исарх не стал возражать против переезда, сказав лишь, что декеарх ни в коем разе не должен ехать верхом: чтобы кости как следует срослись, нога должна пребывать в покое ещё как минимум две, а лучше три декады.
- Надеюсь, для меня найдётся местечко в одной из повозок? - обратил Ламах обезображенное лицо к Пакору.
- Конечно, найдётся, декеарх, - ответил тот, довольный, что загостившийся соматофилак правильно понял его намёк.
Увидев утром у кованой решётки пропилона закутанного в красный плащ Ламаха, Пакор сообщил направлявшемуся к выходу Лесподию, что декеарх просится уехать с обозом в Пантикапей; Исарх говорит, что его нога уже почти зажила.
- Что, соскучился по семье, декеарх? - щуря в улыбке глаза, спросил Лесподий, подойдя к браво выпятившему покрытую стальной чешуёй грудь Ламаху, успевшему обрасти за время своего пребывания в доме Хрисалиска колючей каштановой бородкой и усами.
- Я пока не женат, номарх, - ответил тот. - Моя семья - мои товарищи по сотне.
- Похвально, похвально, - похлопал Лесподий матёрого вояку по прикрытому гиматием стальному плечу. После благополучного возвращения царевича Левкона из Скифии, он пребывал в отменном настроении. - Боевые товарищи для настоящего воина должны всегда быть на первом месте... Что ж, если нога позволяет, можешь ехать.
Поблагодарив Лесподия и подошедшего в этот момент к ним вместе с Никием Хрисалиска за заботу и гостеприимство, Ламах пожал протянутую Никием с приветной улыбкой руку и заковылял вслед за ними к выходу.
Узнав накануне вечером, что Лесподий собирается послать во главе обоза Никия, Мелиада, вернувшись к себе, отперла маленьким бронзовым ключиком, висевшим на золотом шнуре вместе с оправленной в золото лазуритовой геммой с портретом сына у неё между грудей, стоящий на мраморном столике у изголовья её ложа инкрустированный серебром сундучок с остатками своих богатств и наполнила доверху серебряными монетами разного достоинства вытащенный Гелой из одёжного ларя кожаный кошель. Обвязав прочной тесёмкой узкую горловину, Мелиада заперла кошель в сундучке, наказав Геле непременно разбудить её завтра до отъезда обоза.
Утром Мелиада вручила мешочек с монетами Геле, велев незаметно от Лесподия передать его Никию для Делиада.