Аннотация: Не думаю, что, говоря о Мандельштаме, я буду оригинален. Просто хочется в век онемения слова и отсутствия слуха напомнить о том, какие когда-то были голоса.
Бред ангела
Нет на свете существа более нелепого и никчемного в житейском смысле, чем поэт. Еще Пушкин в свое время, не без горечи, заметил: "И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он". Жизнь Мандельштама, словно нарочно своими нелепостями и несообразностями вытеснила его "щуплую" фигурку "с тощей шеей, с непомерно большой головой" из обывательской среды в сферу поэзии и стихию слова. Жена поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, во "Второй книге" вспоминала: "Мальчиком Мандельштам сказал неуклюжие и странные слова: "Если в этой жизни смысла нет, говорить о жизни нам не след..." Видимо, смысл жизни разошелся с Мандельштамом еще в раннем детстве, куда пробивался "иудейский хаос во все щели каменной петербургской квартиры угрозой разрушенья". Или Мандельштам развел их по разным углам сам, позднее. Отец и мать, дедушка и бабушка, живущие в Риге, многочисленные родственники, "бородатые и длиннополые люди, талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных изречений и афоризмов" погружены позднее им в книге воспоминаний "Шум времени" в четырехстраничный мрак главы - "Хаос иудейский". Автора этой главы вполне можно было бы уличить в черносотенстве ("грязная еврейская клоака"), если бы им не был сам Мандельштам. Будущий поэт, а тогда учащийся Тенишевского коммерческого училища, из "иудейского хаоса" бежал в "ребяческий империализм" стройного миража Санкт-Петербурга, под "блистательный покров, накинутый над бездной". Бежал, чтобы для начала причаститься марксизма с гремучей примесью народничества и символизма, а потом креститься в лютеранской церкви. Впрочем, Мандельштам, конечно же, лукавил. Пряный, терпкий и тревожный аромат его еврейского темперамента, впитанный византийской строгостью, стройностью и призрачностью русского языка, хоть обратил империю слова в хаос, сломав ему хребет. Но таков был "шум времени". А Мандельштам только подслушал его: "Сквозь тройные цепи шел петербуржец лихорадочной мелкой плотвой в мраморную прорубь вестибюля, исчезая в горящий ледяной дом, оснащенный шелком и бархатом". Это шум людского потока идущей на концерт Гофмана и Кубелика публики. Пожалуй, единственное лишнее слово в этом маленьком образно-вещественном шедевре, шуршащее бессмысленно по тараканьи усами: "оснащенный". Но Мандельштам не был бы Мандельштам, если бы изредка гениально не привирал (в одном из значений этого слова, которое вкладывал в него еще Даль: "врун - говорун, рассказчик..."). Чтобы в этом хаосе звуков, обрушившихся на него уже в юном возрасте, уловить подлинную музыку слова, жертвуя правдой во имя гармонии. Недаром Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Мандельштаму, напишет: "Затем, что ты гордец и враль...". А "Шум времени" она назовет в одной приватной переписке "подлой книгой". Ведь как обычно случается в поэзии. "Лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется..." и поэт с легкостью Творца, меняет пол животного на противоположный: "не велеть ли в санки /Кобылку бурую запречь?" - "предадимся бегу /Нетерпеливого коня". Это Пушкин. А вот это уже Лермонтов: "И Терек прыгает, как львица, с мохнатой гривой на хребте". Природа поэзия вообще и русской в частности иррациональна. Хотя, конечно, грива у львицы от этого истолкования вряд ли вырастет. Но она здесь не менее уместна, чем Емеля на печке или говорящая щука в русской сказке. Устами поэта глаголет иной раз детская наивность, граничащая с верой в чудо. И в этом отношении Мандельштам на дружеской ноге с Пушкиным и Лермонтовым неслучайно. Однако, Цветаеву это обстоятельство весьма расстраивало. И в своем, раздраженном эссе "Мой ответ Осипу Мандельштаму" она, цитируя Мандельштама, писала:
"Она лежит себе на солнышке Эпира, Тихонько грея золотой живот".
Черепаха, лежащая на спине! Вы их никогда не видели. А в прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах, - помните?
Я помню Оливера Твиста Над кипою конторских книг.
Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не читали". Марина Ивановна не могла простить своему современнику то, чем грешен был его предшественник. Хотя и того и другого гения она боготворила. Соотношение правды - лжи, подлинности - эфемерности, в поэзии, как и сами эти понятия, всегда условны. Вот как сам переживал эти ощущения сам Мандельштам в его книге "Камень":
Я блуждал в игрушечной чаще И открыл лазоревый грот... Неужели я настоящий И действительно смерть придет?
Настоящий Мандельштам был в высшей степени нелеп, а потому до удивления правдоподобен. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, из Крыма позднею осенью 1920 года в Петербург он возвращается с удостоверением личности, "выданном Феодосийским полицейским управлением при Врангеле на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в белую армию". Та же Одоевцева позднее становится жертвой "обжорства" Мандельштама, который, съев свою порцию каши в Доме литераторов, освободил заодно и юную поэтессу от суточного пайка: - Где моя каша? Где? - Я же вам объясняю, что я съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал. Еще раз вернемся к самоощущению поэта:
Кто я? Не каменщик прямой, Не кровельщик, не корабельщик, - Двурушник я, с двойной душой, Я ночи друг, я дни застрельщик.
И жизнь заворожено идет по его стопам, подтверждая справедливость самооценки. Книга воспоминаний Мандельштама о годах его ученичества и современниках - "Шум времени" выходит в апреле 1925 года в издательстве "Время". Окружающих это комическое обстоятельство уже не забавляет. Мандельштам же не может скрыть досады. Впрочем, может быть, это своеобразная месть тому, кто не может отказать себе в удовольствии передернуть факты во имя красного словца? Так к младшей дочери своего любимого учителя Бориса Наумовича Синани - Лене - Мандельштам в "Шуме времени" трижды примеряет горб. Хотя по воспоминаниям современников она просто была низкорослой, но горбуньей никогда не была! Попробуем объяснить поведение Мандельштама. Первое. Литература, по Мандельштаму, зверь. И "нельзя зверю стыдится пушной своей шкуры". Второе. Просто перебирая слова, как вещи, овеществляя, опредмечивая окружающий хаос, трудно не попробовать стать вровень с Творцом. И не быть за это наказанным провалами в памяти. А заодно и во вдохновении, питающемся сором окружающей действительности. У Мандельштама немало зыбкого и случайного в его стихах. То, что называют, набором слов. "По принципу нелепости, неловкости от Вас мало что останется", - писала Цветаева Мандельштаму. Третье. Согласно Сергею Аверинцеву "в основе как литературного, так и внелитературного поведения Мандельштама - глубокая боязнь тавтологии в самом широком смысле слова, боязнь мертвой точки, непродуктивной статики, "когда разряд равен заводу". Все, что угодно, только не мертвая точка". Четвертое. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что Мандельштам в детстве, заигравшись, "разломал фонарик и поразился, как выглядит мир сквозь цветные - красное, синее, желтое - стеклышки". В основе неточностей, нелепостей, случайностей в поступках, стихах и прозе Мандельштама - наивное детское мировосприятие. Когда представление об окружающих предметах, цвете, вкусе и запахе складывается из соприкосновения с ними - на ощупь. На излом. Это потом он придет к Канту с его катехезисом русской литературы начала века - "Мир, как воля и представление". Все эти версии применительно к Мандельштаму могут быть насколько же верны, настолько же и неправдоподобны. Поскольку объяснять поэзию и поступки поэта - дело неблагодарное. Или, как пишет все тот же Аверинцев: "Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать". К примеру, Георгий Адамович сравнивает поэзию Мандельштама с бредом: "Стихи Мандельштама - наперекор всем его суждениям об искусстве - всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего "по небу полуночи". В начале 30-х ангел, или, по выражению Цветаевой, "лебеденок", спускается с небес на землю. Наивность Мандельштама уступает место знанию. Предмет жизни им изучен досконально:
Мы живем под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, А где хватит на полразговорца,
Время с узким волчьим профилем и злыми глазами заглянуло в зрачки этому нелепому человеку с более чем сомнительной внешностью. Мандельштам на фотографиях 30-х напоминает старика, хотя ему всего 40 лет. Двух столетий позвонки ему предстоит склеить, по-видимому, своей кровью. Настает его пора отвечать за свои слова, как и написано на роду русскому поэту. И этот хрупкий "человек эпохи Москвашвеи в стопорщенном пиджаке", словно Пушкинский Евгений из "Медного всадника", пригрозивший бронзовому истукану "ужо тебе!", "негодует и "нет" говорит". В 33 году в ответ на появление "Путешествия в Армению" в журнале "Звезда" в "Правде" выходит разгромная рецензия. Мандельштам принимает вызов:
Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца...
13 мая 1934 году Мандельштама арестовывают и ссылают в Чердынь. Говорят, Сталин захотел приручить поэта. Или помучить, чтобы сломить его волю. Ему это отчасти удалось. Поскольку силы были слишком не равны. Мандельштам, по воспоминаниям Эммы Герштейн, "был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза". В Чердыни Мандельштам выбрасывается из окна. Он обречен. В 37-м его возвращают из ссылки. Но дышать ему уже нечем. Нет денег, жить негде. 2 мая- повторный арест. Последние строки Мандельштама из транзитного лагеря под Владивостоком: "Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл...". Последние строки зеркально отразились в первых детских поэтических опытах: "есть ли смысл" - "если смысла в этой жизни нет". Так и не обретя в ней смысл, Осип Эмильевич Мандельштам ушел из этой нелепой жизни. Человек был сломлен, поэт ушел в вечность, чтобы оттуда продолжить ряд нелепостей и случайностей. Просто поразительно, насколько посмертная судьба поэта неотделима от его поэзии и жизни, поэзии жизни. Чудом сохраненные его женой стихи будут опубликованы только спустя 50 лет после его смерти. Но в глухие годы застоя в издательстве "Советский писатель" в большой серии "Библиотеки поэта" появится небольшая подборка его стихов тиражом 10 000 экземпляров. Тираж по тем временам - никакой. Автор предисловия перепутает дату рождения Мандельштама и естественно не укажет причину его смерти. Ее словно не существует для Мандельштама. В 1990 году в издательстве "Московский рабочий" увидят свет воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам - "Вторая книга". Мне в магазине попался перевернутый с ног на голову экземпляр этой книги. Она начиналась с содержания, с 557 страницы, а заканчивалась третьей. Словно еврейская кровь русского поэта и тут подыграла издателю, а тот в свою очередь - читателю, предложив штудировать книгу о нем справа - налево... Есть в Москве, любовь к которой поэту, как считает Надежда Яковлевна Мандельштам, привила Цветаева, одно поэтическое местечко, названное его именем. Это парк имени Мандельштама возле метро Фрунзенская. Да только имени не поэта, а какого-то не то врача, не то революционера. Мы в середине 80-х, будучи студентами филфака МГПИ имени тогда еще Ленина, всегда считали, что этот парк должен носить имя Осипа Эмильевича Мандельштама. Мне кажется, что поэт в нашей благодарной памяти о нем заслужил хотя бы парка. Тем более и переименовывать-то его не надо!
Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чортова - Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного, Нрава он не был лилейного, И потому эта улица Или, вернее, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама...