Михайлов С. : другие произведения.

Разговор с покойником

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Письмо, оказавшееся адресованным давно умершему писателю (М.Булгакову).
...Как хороши, как свежи были розы
Моей страной Вам брошенные в гроб...

/перефразированный И. Северянин/

Разговор с покойником

Вечереет. Тепло. Над крышей пятиэтажного желтого дома напротив - маленькое сиреневое облачко, единственное в небесах. Из двора доносятся дикие крики детской считалки: "Во'да, не во'да, Москва, свобода...".
Бред какой-то...
Играют в прятки: "палы-выры Света... Палы-выры Паша... Чо ты гонишь!..."
Несколько часов назад, проснувшись в мутном облаке июльской жары, я уже вспоминал этих детей недобрым словом. Хотя, возможно, это были и не они? Адский велосипедный звонок, громом разрывающий мой слишком чувствительный после дневного сна слух не реже двух раз в минуту...
Да, пожалуй, не они.

В голове вертятся обрывки фраз: "Велик был год и страшен год от Рождества Христова 1918-й, от начала же революции второй...". Вспоминаю "Белую гвардию" и в сотый раз перечитываю "Записки на манжетах": больше ничего в руки не идет, а идет - так выпадает, бьется об пол, рассыпается страницами...
Время смеется над людьми, рождая иx недосягаемо-близко друг от друга, рукой подать... Ах, Михаил Афанасьевич, милый мой человек, не видимый и не слышимый... Как же это?!

Замолкли дети во дворе, разошлись по домам, их пронзительные голоса вытеснил мусоровоз, со скрежетом и звоном битой стеклотары выворачивающий контейнеры в свое ненасытное чрево.
А вечер как тих! Стоны старого механизма проходят мимо, где-то чуть выше меня, хлопают дверцы легкового авто, остановившегося у подъезда, гудит набирающий скорость поезд и скрипят грузовые вагоны на железнодорожной станции... А вечер - безмолвен.

Когда-то я сравнивал Ваш 1918-й с моим 1991-м - боже, каким неуместным, каким жалким выглядит сейчас это сравнение! Каким банальным... И, между тем, точным. Город мало изменился: все та же слободка, все тот же квартирный вопрос...
На днях ехал в автобусе. Жарко. Время, когда утро уже закончилось, а день еще не настал, людей мало, почти все сидят, прилипшие к обшитым полиэтиленом креслам, как мухи на клейкой ленте. Почтенная дама лет семидесяти сжимает клюку и наполняет густой воздух негодованием - в двух шагах от нее на ступенях расположился мальчик, бамбуковой палкой ковыряющий железную дверь. Он и есть причина, он - центр священной злобы, он - выродок современного мира, безжалостно молодой и непочтительный к сединам.
- Господи, что же это деется! - кричала бы эта старуха в трамвае начала двадцатого века.
- Ах ты, сволочь! Чтоб тебя... - вопит она в веке нынешнем - Почто дверь ломаешь?!
Она распаляется все сильнее, и раскаленный автобус, и красные лица пассажиров, и безжалостное светило, висящее за окном, внимают ее крикам с деланным безразличием. Никто не вздымает руки к небесам, ни один не поддерживает ее благих начинаний и даже не спорит с ней. Жарко...

Безучастность окружения - воистину, может ли что-нибудь быть обиднее? Ведь сказано: "...не бойся врагов - они могут лишь убить, не бойся друзей - они могут лишь предать, бойся безразличных...".
Видимо, воспламененная этим призывом благородная старуха переключается на борьбу с царящей вокруг отстраненностью:
- А вы что молчите? - восклицает она, обращаясь к спине впередисидящей дамы примерно того же преклонного возраста. Не дождавшись ответа, продолжает:
- Убивать таких надо! Щас скажу водителю!... Нука, выйди вон! Вон отсюдова! - это уже снова к мальчику, прервавшему свое черное дело, но по прежнему сидящему на ступеньках...
Нет, мир не изменился. Страшно подумать, но, похоже, что он не изменится до тех пор, пока будут жить здесь люди, страдающие от атеросклероза и гипертонии, пока летом будет жарко, а зимой - холодно, пока не перестанут рождаться дети и умирать старики.
Десять лет назад я мечтал о лицензии на отстрел уродов, но позже отказался от этого, полагая, что уничтожение столь ценной части человечества - не мое дело. Теперь я пытаюсь просто не придавать большого значения грохоту и визгу, рези в глазах и комку в горле, которые сопровождают появление таких индивидуумов - больно, тошно, но не выкрикивать же проклятия Солнцу за третью неделю зноя?!

Впрочем, на фоне общей неизменности что-то да происходит: куда-то подевалась огромная и, казалось, незыблемая куча мусора во дворе, возникшая там в начале 1991-го. В магазинах появилась столь вожделенная и жизненно необходимая каждому здравомыслящему человеку колбаса и многие другие, неизвестные ранее продукты. Сухие и плохо иллюстрированные книги по астрофизике, которые я покупал в доме напротив, сменились сочными и красочными брошюрами по астрологии, "практической магии" и борьбе с мужской слабостью посредством молитв и гомеопатии.
В той же типографии печатают (кто бы мог подумать пятнадцать лет назад?!) Солженицына и, простите, что упомяну рядом, "Собачье сердце", а во МХАТ'е, вполне возможно, ставят "Мольера"...
Кстати, о соседстве на одной полке - недавно, изголодавшись по печатному слову, посетил небольшой книжный магазин. Скользнув глазами по верхам стеллажей, обнаружил искомую табличку: "Классика", и отправился прямиком туда, чтобы покопаться в вечном, в самородках, отфильтрованных годами, не унесенных вместе с мутной водой из промывочного лотка времени. Я знаю, что там есть Некрасов, Есенин, Толстой Лев Николаевич и Маяковский Владимир - это их законное место, но, как бы ни показалось странным такое соседство, рядом с ними стоят Гоголь и Шекспир, Борхес и Булгаков (да, да, и Вы, Михаил Афанасьевич: оказалось все же, что "рукописи не горят").

В этот раз меня интересовал Блок, но, осведомившись у продавщицы, я узнал, что полного собрания у них нет и не предвидится. Признаться, это не очень меня расстроило, и я погрузился в перебор расставленных передо мной томов, пытаясь определить новый предмет поиска. Сразу бросилась в глаза бессистемность расстановки, обусловленная, по всей видимости, неосведомленностью работника о содержании книг, а, что весьма вероятно, и незнакомством его даже с именами авторов. Я ни в коей мере не виню его в этом: каждый на своем рабочем месте делает то, что может (хотя, все-таки должен "пироги лепить пирожник"). Куда печальнее было бы, например, его безразличие ко всему прочитанному - это кажется невероятным.
Соседство Чехова с Твардовским, а Пастернака - с Юлием Кимом немного позабавило. Ну, посудите сами, как можно не посочувствовать несчастному Пелевину, придавленному по-свойски облокотившимся на него Тургеневым? А бедняга Евтушенко, зажатый Фетом с одной стороны и Пушкиным с другой и покрасневший от тщетной натуги раздвинуть их (хотя, может быть, он красен от смущения? Хочется думать о человеке хорошо). Вот Бродский, кажется, чувствует себя куда увереннее, несмотря на близость Гете - то ли смерть действительно автоматически помещает поэта в нишу классики, то ли кое-кому это место уготовано еще при жизни.
Вообще, для полноты картины очень не хватало Михалкова-старшего (того самого, гимнописца) - вот уж кто трудился, не покладая пера своего. Я так и вижу, как он торчит между Борхесом и Германом Гессе, прикрытый сверху зонтиком из Ричарда Баха, гордый не соседством, а возможностью облагородить своим присутствием сей пантеон.
Если вернуться к расстановке авторов, то особенно тяжело оказалось понять, чем последовательность "Ахматова-Набоков-Ахматова-Гумилев-Набоков-Зощенко-Ахматова-Фет-Евтушенко" лучше, чем "Ахматова-Ахматова", а остальные на других полках или, коли на то нет места, то хотя бы не вперемешку? То ли ассорти нынче в моде, то ли руки читателей, всегда несущие хаос в библиотеки, оказались проворнее ответственных за порядок - не знаю...

Сегодня я выбрал "Сто лет одиночества" Маркеса, кое-что из Бродского, "Отелло" и "Макбет" Шекспира, а также "Степного волка" Гессе - стыдно, наверное, в моем возрасте быть настолько необразованным, но пока я знаком с этими авторами слишком поверхностно. Возможно, тому виной обычная лень или, может быть, чрезмерная чувствительность, но я никогда не мог прочитать больше нескольких книг в год. Решил начать с Маркеса.
Когда-то давным-давно мне удалось прочитать первые четыре страницы из "Полковнику никто не пишет", откуда запомнилась лишь печаль и нехватка кофе. Память, напряженно скрипя, выдала обрывки чьих-то рассказов о смерти Боуэндиа, о снах с переходами из комнаты в комнату и множестве желтых цветов, падающих прямо с неба - вполне достаточно для того, чтобы открыть "Сто лет одиночества", что я и сделал.
Чувство удовлетворения мягкостью языка, возникшее с первых же строк, к исходу третьего часа чтения успело притупиться, действующие лица поплыли и слиплись в один пестрый комок, который, вяло перекатываясь со страницы на страницу, оставлял во рту чуть горьковатый и пряный привкус опавших листьев. Может быть, это только усталость, но в какой-то момент мне пришлось остановиться, и нет сил продолжить - я закрыл книгу, отдав должное великому, но совершенно чуждому мне автору, с тем, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.
Следующим на очереди оказался Шекспир. Читать пьесы с листа для меня тяжеловато - может быть, не хватает воображения, чтобы представить себе действие. Навязчивая мысль, что по-английски это, должно быть, стихи, не покидала меня, замучив настолько, что захотелось ознакомиться с текстом на его родном языке. Магический ритм фраз звучал в голове, формируя мои собственные речи по поводу, скажем, пития чая, примерно так: "Мой друг, я дочитал "Отелло", и, утомленный жаждой и жарой, которая стоит уж третию неделю, хотел бы выпить чаю... Но, непременно, свежего - вчерашний, к сожалению, лишь для помоев годен..." и так далее.
Странно, удивительно, непостижимо - но Шекспир мне понравился, и, с воодушевлением, достойным лучшего применения, я открыл "Степного волка". До сих пор знакомый с Гессе лишь по "Сиддхардхе" и "Игре в бисер", я опасался испытать разочарование, сходное с тем, которое я получил от Пелевина, продолжив понравившееся мне "Чапаев и Пустота" совершенно невыносимым "Омон Ра". Однако, этого не произошло - роман (или уж не знаю, как назвать - вечно путаюсь в жанрах) получился приятным, хотя и чрезмерно затянутым. Конечно, немец (точнее, центральноевропеец), даже пожив в Индии остается немцем, что узнается по железнокрылому полету фантазии, склонности к упорядоченному существованию и садоводству. Даже в бунтарстве он не позволяет себе удалиться от нормы. Несмотря на все это, Гессе очень приятен - он мягок, даже кроток, уравновешен и совершенно не заражен склонностью полагать, будто арийцы чем-то лучше семитов или наоборот. Такая "беззубая" позиция вряд ли была популярна в Германии в годы написания "Степного волка" (между двумя мировыми войнами двадцатого века), но она чрезвычайно близка мне.
Возможно, когда-нибудь, жарким летом, лежа в гамаке, я открою его "Письма по кругу", чтобы отдохнуть в этой просветленной старости, или вернусь к "Сиддхардхе", а пока перейду к тому, кого всю жизнь откладывал "на потом" - к Бродскому.
Сей господин, как и многие другие, жил во времена, не располагающие, но вынуждающие к свободомыслию. Мне удалось лишь краем зацепить ту эпоху Империи, достаточно глубоко поранившись ей, чтобы понять его боль, но не настолько сильно, чтобы бежать. Язык Бродского (а можно смело утверждать, что он создал свой язык) труден для меня отчасти из-за того, что изобилует словами и перенасыщен интеллектом, отчасти же потому, что очень слабоэмоционален и беден образами (я имею в виду не словесные формы - этого добра там в избытке, а, скорее, картинки или слепки чувств). Холодность и взгляд со стороны...
Как-то раз, на свадьбе одного моего приятеля, я был свидетелем светского разговора троих мужчин разного возраста, в котором речь коснулась современной поэзии и, в частности, Бродского. Все трое, до того высказывавшие разные мнения, сошлись на бесчувственности и отстраненности его творчества - я сидел молча, но не понимая, как можно не заметить глубокой горечи в "Романсе черта" ("...и торопятся, торопятся одеться новобранцы, новобранцы - солдафоны...") или печали в словах "...где на железные ограды ложатся легкие стволы...". Теперь я склонен согласиться - да, холоден, да, отстранен. Будучи знакомым с автором лишь по песням на его слова, я, видимо, путал эмоции сочинителя музыкального мотива с создателем мотива стихотворного - так, что до сих пор не могу отделаться от мелодии Мирзояна в "Письмах римскому другу" или "На смерть друга".
Последнее из упомянутых произведений отозвалось во мне так сильно, что я не удержался (как это уже было с Ахматовой и Блоком) и откликнулся эхом собственной "не прозы", по мере сил следуя ритму оригинала. Там я сказал почти все, что хотел бы выразить в отношении Бродского, поэтому просто приведу здесь этот свой текст, извинившись заранее за неизбежную неточность цитаты в эпиграфе (оригинала сейчас нет под рукой) и за то, что я, все-таки, не Бродский:

...Имяреку, тебе - потому, что не станет за труд
Из под камня тебя раздобыть. От меня, анонима...

И. Бродский

Блудному сыну Империи

Обращаюсь к тебе, кто оставил своих мертвецов
Этой скудной земле, среди серых камней и болот Петрограда
За соленой водой - потерявшему след парусов
Что виднелись отсюда в дыму пролетарского смрада
Словоблуду, рабу интеллекта, картавому рту
Извлекавшему ядом из языка бесконечные нити
Порождая порой - ослепительную красоту
Невозможную для созерцанья, как солнце в зените.

От меня, бледной тени Империи в талом снегу,
От безжалостных птиц, по утрам наполняющих криком пространство,
От ночных фонарей, ледяных площадей, от глагола "Могу!"
В этой форме его, отрицающей непостоянство
Так прими ж запоздалый поклон семиглавой змеи
Золотых куполов, красных стен и орлов предпоследнего Рима,
Что тебя не любил. От того ль, что считал не своим
Все, что вышло из камня на волю, но "камня помимо"?

Мертвецу, истощавшему жадно словарный запас
Не услышать уже и, увы, не прочесть моего эпилога:
На могильной плите зеленеет надгробье из скомканных фраз
Неспособных по бедности речи включить в себя Бога.
И к тебе прикоснулся тобой же воспетый распад
Хоть Васильевский остров тебя умирать не дождался
Над холодной рекой - возвышается Ад-Петроград
В сером камне которого ты, убегая, остался

Теперь, вот уже третий день мне не удается избавиться от звучания его стихов. Надеюсь, со временем это пройдет. Ведь оставила же меня в покое, не бередит же меня последнее время подпись "жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат"...

Дорогой Михаил Афанасьевич! За шестьдесят лет, прошедших со дня Вашей смерти, помимо войн, голода и технического прогресса случилось многое, достойное Вашего внимания. Возможно, Вы и получили от своего покровителя заслуженный покой, может быть, ничего более Вам и не надобно, и Колесо вращается теперь в иной плоскости, не пересекаясь с Вашим несуществованием, но как безжалостно, как безнадежно тогда это мое письмо! Впрочем, как все разговоры с мертвыми неизбежно превращаются в монологи, так и рассуждения о природе Мира имеют своим результатом лишь гудящую пустоту в голове - от того ли, что "запрещено", или просто разум человеческий настолько убог, что не может по явным признакам различить сущности?

Остаюсь навек Вашим, не боящимся произносить "никогда" и "всегда", любящим Вас так же, как любят ушедшего на войну. Что же до роз в эпиграфе, то, пожалуйста, не смотрите строго - розы действительно были хороши, не то, что те желтые мартовские шарики из папье-маше.

июль 2001 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"