Аннотация: Небольшая повесть о внутренних и внешних метаниях человека, путающегося в происхождении. Место действия: империя, отдаленно похожая на смесь древнего Рима с Китаем. По форме - жизнеописание с элементами шпионской истории.
Изгнанник
Вступление (нетерпеливым советую пропустить)
Как-то ночью, тщетно пытаясь заснуть, я захотел высказать небу все, что думаю о нем, или о них, или просто выругаться, если субъект воздействия останется необнаруженным. Бурный поток речи не заставил себя ждать и извергся на едва различимый во мраке потолок, растекаясь по поверхности и окрашивая ее разводами в индиго, кармин и флюоресцирующий бледно-зеленый - а еще говорят, будто в темноте невозможно различить цвета!
Но вовсе не цветная речь смутила меня. Странной показалась та легкость, с которой вылетали изо рта длинные и связные фразы, отсутствие промежутка осмысления между едва забрезжившим в голове образом и произнесением соответствующих ему звуков. Обычно, даже когда я не задумываюсь о сказанном и, вроде бы, говорю бегло, каждое слово сначала чуть-чуть позудит где-то между лбом и затылком (это ощущение очень даже осязаемо), и лишь получив достаточно кинетической энергии вылетает, чтобы попасть в чье-то ухо, как ребенок прыгает в длину с качелей.
Прислушавшись к столь страстно декламируемому мной же тексту, я обнаружил еще одну занятную особенность: все то, что я говорил, было не по-русски, не по-английски и даже не по-японски (мой словарный запас в последнем когда-то составлял около 100 слов), то есть совершенно мне не понятно. При этом я действительно выражал словами пусть убогие, но образные мысли (по русски можно было бы проиллюстрировать такую мысль цитатой "если б знал я, кто все так придумал, я бы сам его здесь придушил"), однако, слушая свой голос, я не мог перевести услышанное на родной язык.
Около двух часов я развлекался, предоставив рту почти полную свободу в выборе звуков, следя лишь за тем, чтобы в мозгу не слишком часто звучали русские слова. Лишь под конец этого безумия я попытался расшифровать хотя бы часть понятий, сопоставив их с образами, и, прежде чем свобода выражения оказалась убитой, выхватил несколько слов. Одно из них (в русской транслитерации) звучало как "эссе" и означало "это, то", а два других - "чар хат", в смысле "чужой язык". В целом же, язык этот фонетически напоминал смесь латинского с каким-то из ближневосточных, примерно так же, как иврит похож на гибрид французского и арабского.
С того случая прошло около месяца, когда вдруг, проснувшись, вероятнее всего, от шума на улице, сбросив с себя простыню, а, заодно, и остатки сна, я вскочил, включил свет и простым карандашом на мятой бумаге начал записывать эту историю, выдумав ее целиком с этого места и до конца, оборвав резко, чтобы не вымучивать финала, и попытавшись избежать чрезмерной автобиографичности. Вот что из этого получилось...
Повествование от лица изгнанника
Когда я впервые вступил на эту землю, ничто не показалось мне странным: ни имя, данное мне родителями после гадания у родника, ни стрекотание длинноногих насекомых в саду Белых Цветов, где каждый новорожденный проходил обряд Знакомства. Я смотрел на все вокруг с появившейся уже тогда неприветливостью, щуря глаза, и бас недовольного младенца привлекал к колыбели любопытствующих птиц в пестром оперении - по две-три они садились в изголовье, наклоняя набок головы, и искоса поглядывали на орущего человеческого детеныша.
Конечно, сам я не помню этого, но старый смотритель, пока был жив, так часто описывал мне первые годы моего существования, что я вижу их даже более отчетливо, чем последующие.
Как и все дети из области Старого Каньона, едва научившись ходить, я был отправлен в Верхнее Селение, где в течение четырех лет обучался правилам поведения, общеимперскому языку, терпению и наблюдательности. Последние две дисциплины преподавались как единое целое под названием "Горное Озеро". Каждое утро мы спускались в небольшую котловину неподалеку от селения и садились на берегу возле зеркально-гладкой поверхности воды, сохраняя неподвижность до тех пор, пока лицо Дневного Наблюдателя (так было принято называть светило) не поднимется над горами.
Первое время мне казалось совершенно невыносимым вот так сидеть без движения: хотелось бросить камень в спокойную гладь озера, кричать, кататься по траве или стучать кулаком по колену - что я и делал, пока не был, в назидание другим и для собственного успокоения, связан и оставлен в одиночестве на берегу. Так я впервые познакомился со страхом: кругом не было ни людей, ни животных - только я, кольцо гор и небо, нависающее надо мной и отраженное в воде.
Я кричал, мотая головой, рвался и извивался всем телом, но это не приносило никаких плодов. Наконец, я устал и заплакал, закрыв глаза, и долго не открывал их даже после того, как слезы кончились. Не знаю, почему я тогда плакал - возможно, в первый раз почувствовал одиночество, с тех пор неотступно следовавшее за мной. Когда же чаша переживаний наполнилась, опустошив меня до потери ощущения собственного существования, глаза открылись сами, и я увидел то, что раньше едва пробивалось сквозь дымку сознания: кольцо гор, небо над головой и небо, отраженное в воде.
Радость переполнила меня - хотелось бежать и всем рассказать от увиденном... но веревки, безжалостные веревки держали цепко, не давая развиться благому порыву. И тогда я рассмеялся - я помню это мгновение так, как будто оно длится и сейчас.
Наверное, кто-то все же наблюдал за мной, поскольку не успело эхо сойти на нет, как на тропе появился один из Старших (девочка лет шести). Она молча распутала узлы, размяла мне руки и ноги и, отвернувшись, пошла вверх по склону в сторону селения. Я покорно засеменил ей вслед и, ложась спать, уже с нетерпением ждал утра, чтобы снова оказаться на берегу.
Позже, рассуждая об этом случае и наблюдая за прочими своими поступками, я не раз удивлялся своей реакции: неприятие насилия, посредством которого мир общался со мной, и даже того, которое я сам нес окружающим, делало невозможной ту покорность и радостное согласие. Я представлялся себе диким животным, которое объезжают под седло или дрессируют палкой, и видел, что кроме временной демонстрации покорности, когда стоит лишь Мастеру Животных отвернуться, как он получит копытом в спину - и ищи ветра в поле, кроме этой показухи, никакое другое рабство, основанное на подавлении силой, для меня невозможно. Гнев поднимался горячей красной волной, туманя рассудок, стоило мне только представить себя, привязываемого к дереву, но видение плывущих по воде облаков отрезвляло моментально, и я снова оказывался тем смеющимся ребенком на берегу.
За год до Обряда Возвращения, после которого дети спускаются вниз и расходятся по домам, нас начали обучать чтению и письму, а также основам счета, рисования и логики. Смешные закорючки, скрывающие и несущие в себе слова... да, пожалуй, это и было первым, что встревожило меня - я знал, что писать надо не так, мне казалось, что знак должен соответствовать звуку, а не слову или целой фразе. Я даже пытался придумать свою письменность, подолгу просиживая с закрытыми глазами, слушая свой голос и разбивая речь на минимально произносимые части. Графические образы этих частей сами по себе проявлялись на писчей доске: то неуверенно и размыто, то столь ясно, что не оставалось сомнений в их правоте.
Я научился писать по-своему раньше, чем читать как положено, и даже делал шпаргалки тушью на широких листьях Придорожника: справа рисовался знак общеимперского письма, а слева - то же слово, но моими буквами. Потом, уже обучаясь в Лесной школе рядом с домом, я узнал о существовании стандартного набора фонетических обозначений, которые, однако, показались мне не менее чуждыми, чем иероглифы.
Надо сказать, что рос я ребенком спокойным и общительным, окруженным если не лаской, то по крайней мере вниманием со стороны родителей и Ведущих в школе. Вечерами, лежа на веранде или сидя в Убежище (каждый ребенок считал своим долгом соорудить одно или несколько таких мест - кто на дереве, кто на земле, а кто и под землей), я строил планы выхода в мир, мечтал о карьере открывателя земель или главы общины, выходил всегда победителем из множества немыслимых состязаний со сверстниками и взрослыми.
Однажды поздней весной, когда воздух наполнен чарующим и немного душноватым ароматом цветущих растений, я проснулся среди ночи - мать сидела рядом, трясла мое плечо и говорила что-то, что я никак не мог разобрать. Звук ее голоса проплывал сквозь меня, не осаждая смысла, красивый, как пение вечерних птиц, и такой же чуждый. Я пошевелил губами и произнес то, что хотел сказать, что я не понимаю ее... и в этот момент как будто кто-то отдернул занавесь, и ее слова обрели форму, доступную мне:
- Проснись, проснись, ты говоришь во сне - а это дурной знак. Плохая примета.
- А что я говорил, мама? - спросил я ее, уже совершенно проснувшись.
- Не знаю - ответила она, - Все разборчиво, но непонятно. Какой-то чужой язык. Это плохо - завтра отведем тебя к толкователю снов, может он что подскажет, а теперь спи, спи...
Она ушла, оставив меня одного. В моих ушах продолжал звучать ее голос, без конца повторяющий: "чужой язык, чужой язык... это плохо, это плохо...", а мой непокорный рот переводил эти слова и отвечал - но голова уже разучилась понимать, что именно.
Наутро происшествие забылось, ни к какому толкователю меня не повели, и несколько жарких дней, заполненных заботами о посадке овощей, почти стерли из памяти этот эпизод. Стерли бы совсем, но как-то раз в яркий солнечный полдень, устав от согнутого положения, отец распрямился над грядкой и, вглядываясь в даль, указал мне на фигуру человека, приближавшегося к нам в облачке пыли. Отец отряхнул руки одна об другую.
- Кто бы это мог быть? - задал он бессмысленный вопрос (подождал бы, пока человек подойдет поближе, тогда бы сам все увидел).
- Ecce homo... - начал было отвечать я, да прикусил язык. Голос случился хриплый, и отец, не разобрав слов, отправился навстречу гостю. Я же остался стоять оглушенный своей неудавшейся шуткой, и вспомнил ту ночь, и силуэт матери на фоне звезд, и ту легкость, с которой из моего рта текла чужая речь.
- Кто я? - спрашивало мое лицо, отраженное в озерце у родника.
- Где я? - шептали губы, прижавшись к коре дерева, на которое я залезал по вечерам, чтобы полюбоваться закатом.
И ветер шептал что-то в ответ листьями, ручей журчал, а звезды - мерцали в вышине, многочисленные, как всегда в наших местах летом. Голова Императора, украшенная венцом из девятнадцати светил, смотрела снисходительно, а большая белесая туманность Северного Плаща, что в скоплении Дождевых Капель, формой напоминающая одеяло, как будто повторяя слова матери:
- Усни, усни...
Как будто утро своей обманчивой ясностью способно предотвратить следующий за ним вечер!
Гость, замеченный отцом, оказался нашим дальним родственником из города, чье название переводилось со старого языка как "Место над пропастью". За два года до этого дня я побывал там, в этом городе, выстроенном из розового ракушечника еще в незапамятные времена: приземистые дома лепились к скалам вдоль единственной улицы, спиралью вкручивающейся в гору, на самой вершине которой располагался дворец управителя области. Гора с двух сторон круто обрывалась вниз, то ли подмытая протекающей там рекой, то ли обвалившаяся в результате давнего землетрясения.
Мне не понравилось это "место над пропастью": архитектура Желтого города (столицы нашей провинции) с его тонкими линиями и вытянутыми вверх формами, которые я видел на картинках в школе, куда ближе пришлась моему вкусу, чем эти грязно-розоватые прямоугольники, как будто гигантской ногой вдавленные в коренную породу.
Оказалось, что гость не задержится - он в здешних местах проездом, решил сделать небольшой крюк, чтобы попросить отца подбросить его до города на повозке, а заодно и пригласить нас к себе. Мои родители с радостью согласились, я же не выразил желания ехать, поскольку в прошлый раз не знал, куда себя деть от скуки, и память эта еще не вполне изгладилась.
Утром третьего дня месяца Огненных Стрекоз (на общеимперском он называется просто "шестой месяц") они втроем сели в дорожную повозку, не взяв с собой почти никаких вещей, ибо собирались вернуться не позже, чем послезавтра к вечеру, помахали мне рукой и отправились навстречу смерти.
Признаки ее, никем не замеченные, уже клубились на востоке, окрашивая кромку леса в цвет потусторонней синевы. К вечеру небо затянуло сиреневой пеленой, первые же порывы ветра свалили два больших дерева невдалеке от дома и обломали верхушки еще нескольких, потом начался ливень, причем вода, льющаяся с неба, хлестала почти параллельно воде, текущей по земле, сбивая с ног. Молнии сверкали по всему небосводу и легкий дом дрожал под ударами стихии, но, как ни странно, выдержал.
Я надеялся, что, судя по направлению ветра, буря пройдет мимо города, в который уехали родители. Утренние известия от почтовых птиц подтвердили мою догадку, возвестив, что над столицей области не выпало ни капли, лишь чуть-чуть поднялся ветер. Это означало, что на опасном участке горной дороги тихо и сухо, а равнинная ее часть ничем, кроме прямого попадания молнии, угрожать не может. Откуда же мне было знать, что, остерегаясь попасть в ненастье, отец будет так гнать повозку, что не справится с управлением и погубит себя, жену, гостя и мое счастливое детство, сорвавшись в пропасть?!
Вечером, когда им следовало бы вернуться, все было как обычно. Когда на небе появились первые звезды, я подумал, что родители задерживаются, и сокращал ожидание фантазией о жестоких разбойниках старины, промышлявших когда-то на тихих нынче дорогах. Но привычное седло победителя отчего-то не тешило, песок в часах почти уравновесился, указывая на близость полуночи, когда дверь дома отворилась, впустив того самого смотрителя сада Белых Цветов, под наблюдением которого прошел первый день моей жизни.
Он молча сел напротив и заплакал, мои же глаза оставались сухими, и лишь губы пытались растянуться в неуместную, судорожную улыбку.
- Ecce mors - шептали звезды, - ecce mors...
Я переехал в хижину смотрителя, и жизнь продолжилась - как прежде я посещал Лесную Школу, путь до которой даже сократился, так как сад располагался совсем недалеко от нее. Сочувственные взгляды Ведущих раздражали, и, видя это, меня скоро оставили в покое.
Вечерами мы со стариком сидели у огня - обычно беседуя о чем-то, изредка молча. Он мало рассказывал о себе, уделяя больше времени делам общины и новостям нашей провинции. Иногда до нас доходила информация из других частей Империи, чаще всего из столицы, и мы увлеченно обсуждали, как скажется новый указ Сына Неба на ценах на зерно, или чем опасны речные дракончики, или почему варвары, докучающие нашим поселениям на западной и восточной границах, до сих пор не истреблены, а их земли не присоединены к Поднебесной.
И вновь порывы мечты возносили меня к вершинам славы и доблести: я представлял себя, сражающегося с отвратительными людоедами полулюдьми (мне думалось, что все варвары выглядят именно так), неизменно побеждающего их и становящегося во главе новой провинции, как год от года вверенные мне земли расцветали под мудрым правлением, становясь все богаче, как император, ценя мои заслуги, отдал за меня свою младшую дочь-красавицу (женщины, как атрибут успеха, частенько участвовали в моих фантазиях в качестве предмета для спасения или награды, позже - в качестве судей, воздающих должное Великому Герою).
Выдуманные подвиги не были компенсацией моей трусости или слабости - ни трусливым, ни слабым я не был. Скорее, скука и потребность в любви заставляли меня выдумывать невероятные приключения и мысленно возвышать себя в них. Вероятно, честолюбия во мне также было не много: если бы мне предложили на самом деле стать императором или народным героем, я бы отказался, ибо уже тогда понимал отличие детской сказки от того, что виделось мне под реальной жизнью.
В четырнадцатилетнем возрасте, когда Лесная Школа исчерпала себя, я решил покинуть ее и отправился бы в ближайший город на ежеосеннее Испытание Судьбы, если бы не мой старик-смотритель. Однажды вечером он, предвидя такое решение, впервые заговорил со мной о будущем и, не обнаружив никаких предпочтений с моей стороны, неожиданно предложил ехать в "Точку, где сходятся все дороги" (так со старого языка переводилось название столицы империи). Он же снабдил меня письмом, адресованным его давнему приятелю, в котором старик просил посодействовать мне как своему сыну. На ярлыке письма был указан только адрес и имя получателя - мне и в голову не приходило, что человек, к которому я еду, является начальником императорской гвардии (думаю, что мой старик и сам не знал об этом).
Теперь уже не узнать, как и на какой тропе свела богиня случая этих двух людей: знатнейшего вельможу из Центрального Дома и бедного смотрителя сада, тихо доживавшего свои дни в глуши - едва дождавшись моего отъезда, старик умер. Я узнал о его смерти лишь через год, когда, получив увольнение на две недели, посетил родные места, к которым отныне не был привязан ничем. Эта потеря напомнила моим глазам о том, что такое слезы - с тренированно-каменным лицом сидел я за столом в бывшей его хижине, уставившись в окно, а они, подлые, незаметно сползали по щекам...
Тогда же я в последний раз побывал в саду Белых Цветов - по традиции прах Смотрителя развеивали ночью над местом, за которым он ухаживал. Сад показался мне маленькой поляной посреди леса, там росли пять или шесть вечноцветущих деревьев (забыл их название) и множество Первоцветов, известных своей красотой и распространенных в империи повсеместно.
Вернувшись в Вечный Город (это еще одно название столицы Поднебесной), я продолжил обучение в академии внешней разведки, куда за год до того был устроен благодаря протекции начальника гвардии. Моей специализацией были Утренние земли - огромная и плохо исследованная территория, простиравшаяся от восточной границы до гор Последней Преграды, стеной рассекавших континент на две неравные части. Примерно две трети западной (большей) занимала империя, восточная же (за горами) считалась дикой и незаселенной.
В Утренних землях, так же, как и на западе, обитали многочисленные племена людей, ведущих кто кочевой, а кто оседлый образ жизни. Каменных городов они не строили, письменности не имели и поклонялись каким-то чудным богам: за все это, а также за стойкую неприязнь к империи, эти люди прозывались варварами.
Иногда на границах случались стычки между гарнизонами наших форпостов и дикими воинами, изредка случались крупные вторжения, и тогда Крылья Поддержки выдвигались из глубины империи и уничтожали пришельцев. Благодаря внешней разведке такие вторжения не были неожиданностью, и жители приграничных участков успевали эвакуироваться или, на худой конец, спрятаться, гарнизоны же выдерживали осаду до подхода основных сил. Это равновесие поддерживалось уже пять с лишним сотен лет, со времени последнего расширения империи. В целом же, политика Сынов Неба была миролюбивой: они предпочитали сохранять имеющееся, поскольку осознавали, что главная опасность для могучего государства заключена не вовне, а внутри него.
За годы, проведенные в академии, я узнал многое из жизни, истории и традиций восточных варваров, говорил на нескольких, наиболее распространенных среди них, языках, научился поклоняться ложным богам, не забывая истинных, владеть оружием так, как это принято в лесах. Успешно пройдя стажировку в одном из небольших приграничных племен, где выдавал себя за бродячего торговца, я был направлен вглубь Утренних земель для внедрения в клан Гремящей Змеи (третий по значимости в этом районе).
Путешествуя от племени к племени, за два с лишним месяца я добрался до излучины большой реки, которая у местных называлась просто "Несущая Воды". Незамеченным выйдя из леса, я увидел деревянный тын, острыми кольями угрожающий смеющемуся небу, и покрытые корой крыши бревенчатых домов за ним. Единственные ворота охранялись тремя дюжими молодцами, раскрашенными наподобие ярмарочных клоунов - я прочитал по их раскраске, что клан не в состоянии войны, что гостям рады, если только они не из Людей Тигра - последним лучше бы держаться подальше.
Сам я имел лишь две косые болотного цвета полоски на скулах, что означало "путешественник, идущий с миром", и желтое пятно неправильной формы на левой щеке, указывающее на мою принадлежность к малоизвестному в этих краях приморскому племени Жгучей Медузы, в котором я в свое время стажировался.
- Приветствую вас, мир и процветание вашему племени! - обратился я к стражникам и, назвав свое текущее имя, продолжил, - Много дней пробираюсь я по лесам, покинув родной берег во исполнение Обряда Посвящения, проходил через земли Опавших Деревьев, охотился с людьми Дикого Кабана, спускался на лодках до водопада на реке Снов Грома. Могу ли я узнать, к какому клану принадлежите вы?
- Привет и тебе, исполняющий обряд - ответил самый молодой из троих, - Издалека ты пришел, многое можешь поведать у вечернего костра о своих странствиях. Войди в это селение и будь под защитой гостеприимства клана Гремящей Змеи.
Слегка склонив голову в знак того, что приглашение услышано, я прошел в ворота и оказался в небольшой деревне, типичной для оседлых племен Утренних земель. Около трех десятков домов из толстых бревен (меня удивило, что некоторые из них имели по два этажа), отсутствие даже деревянного настила на улице и изобилие домашних животных - птиц, свиней и коз. Уже вечерело, и живность загоняли в подсобные помещения, но это занятие не мешало встречным поглядывать на меня с явным любопытством.
Молодой воин, с которым я общался в воротах, и который оказался младшим сыном вождя, догнал меня и предложил проводить к жилищу отца. Я, разумеется, согласился, и, вскоре, уже стоял перед большим ухоженным домом в центре деревни, рядом с которым, на бревне, положенном на два других, более коротких, важно и в полном одиночестве восседал седобородый старец лет восьмидесяти.
- Шаман - шепнул мой спутник, - Видит человека насквозь, как будто тот из воды сделан - с неподдельным почтением добавил он.
Взгляд старика, брошенный на меня из-под густых бровей, действительно можно было бы назвать пронизывающим - в силу ли того, что он на самом деле видел мои внутренности, или благодаря отблеску солнца, садящегося за моей спиной, выглядел он внушительно.
- Медуза... - вместо приветствия пророкотал он, демонстрируя глубокую образованность в области племенных обозначений, и я решил быть с ним настороже, - Давненько здесь не пахло морем...
- Проходи, не стой столбом, вождь дома - прервал он образовавшуюся паузу и, казалось, потерял ко мне всякий интерес.
Войдя в дверь, я застал внутри настоящее столпотворение: все бегали с какими-то вещами в руках, как будто при пожаре или опаздывая на корабль. В основном, это были женщины - оказалось, что старший сын вождя, вернувшись внезапно из путешествия, объявил о намерении взять жену из соседнего, дружественного клана. Отец одобрил его выбор, и сегодня же надлежало снарядить свадебное шествие, чтобы до темноты отправить жениха в путь. Спешка объяснялась отчасти тем, что считалось плохой приметой покидать дом в темноте, а в основном же беспокойным характером жениха, носившего несолидное имя "Весенний Кот".
Мне подсказали, что надо подняться на второй этаж, что я и сделал, вскарабкавшись по крутой лестнице. Вождь, крупный чернобородый мужчина лет сорока, отвлекся от оживленного разговора и поприветствовал меня учтиво, хоть и видно было, что мысли его далеки от гостя. Он выразил надежду, что я выйду к вечернему костру, чтобы поведать о своих приключениях, поручил моему спутнику поселить меня в гостевом доме и, извинившись, вернулся к прерванной беседе.
Вежливость, проявленная им, поразила меня не меньше, чем суровость седого шамана - никак не предполагал я в этих диких краях встретиться с таким обращением, скорее приличествующим имперскому двору, нежели затерянной в лесах деревне варваров.
Когда солнце село, а суета, связанная с отправкой жениха, улеглась, я вышел на площадь перед домом вождя. Там старый шаман разводил огонь в кругу обугленных камней, на бревнах неподалеку усаживались мужчины, а женщины и дети деревни (из тех, кому не терпелось послушать рассказ гостя) располагались на корточках чуть позади.
Хоть я и был очень молод, но находился здесь на правах гостя и путешественника, потому занял место рядом с вождем и, по его приглашению, повел повествование о своих странствиях (истинных и мнимых), приукрашивая его в умеренной пропорции хвастовством и выдумкой, как это и положено делать в подобных случаях. Судя по охам и ахам, доносившимся изредка из-за невозмутимых спин сидящих у костра воинов, мой рассказ имел успех у публики (недаром прошли годы обучения риторике в академии внешней разведки).
Шаман невозмутимо следил за костром, подбрасывая дрова по мере надобности, и вновь показалось, что он уделяет мне не больше внимания, чем дереву, на котором сидит. Впрочем, бог глупости забыл наградить меня доверчивостью, и я, делая вид, что смотрю мимо, приглядывался к старику.
Так я остался жить в одной из деревень клана Гремящей Змеи, постепенно включившись в ее быт, участвуя в охоте и прочих хозяйственных делах. Со временем меня начали воспринимать как своего, даже думали женить на какой-нибудь местной девушке, чтобы ознаменовать мои заслуги и привязать к деревне, однако мне удалось тактично выпутаться из этой истории, приняв посвящение в члены клана без образования семейных уз.
Прошло полтора года, и ничто не предвещало проблем, как вдруг однажды утром меня позвали в дом вождя. Почуяв неладное, я задумался о бегстве, но понял, что страже ворот уже даны указания не выпускать меня, а, значит, без жертв не обойтись. Пожав плечами, я прошествовал в дом вождя, где мои дурные предчувствия не замедлили оправдаться - я был обезоружен, взят под прицел и прямо на месте подвергнут допросу.
Оказалось, что старая привычка моего рта болтать по ночам не пропала, а лишь притаилась на многие годы, чтобы предать в самый неподходящий момент. Сосед по дому Холостяков, куда я переселился после вступления в клан, услышал, что я бормочу что-то на чужом языке. По глупости не сообразив, что это может быть родной мне по легенде язык Жгучих Медуз, и опасаясь, что мной завладели демоны, он побежал за шаманом, нашел последнего в доме вождя и привел обоих к моему ложу.
Шаман, к сожалению, владел многими наречиями, знал он и некоторые из языков Поднебесной. Не опознав в моей речи Жгучую Медузу, он, к счастью моему, не нашел никакого сходства и с общеимперским. Поэтому решено было, не оскорбляя и не пытая без причины, допросить меня, а там уж рассудить, что к чему.
Память жреца оказалась фантастической: он повторил довольно длинную последовательность фраз на том самом, чужом для всех и столь близком мне языке. Очень похоже, что именно это я бормотал ночью.
Припертый к стене, я признался, что такое бывало и раньше, и что во многом из-за этого я покинул родное племя. Совершенно искренне заявив, что смысла произнесенных шаманом слов не понимаю, но признаю, что мог болтать что-то подобное, я умолк в ожидании.
- Я знаю, о чем ты говорил - сообщил старец к моему великому изумлению, - Я сидел рядом и видел человека с распростертыми руками, прибитого к деревянной перекладине и подвешенного таким образом на столбе. Это было на холме, вокруг стояли воины в странных доспехах, не подпускавшие к холму других, невооруженных людей. Я никогда не видел ни лиц с такими широкими глазами, ни их одежды, но более всего меня удивили животные, на которых сидели некоторые из воинов. Я не мало прожил, читал книги, в том числе очень древние, но нигде не встречалось мне даже описание верхового животного с волосами на шее, как у самца дикой кошки.
- В своих словах ты сожалел о содеянном - говорил он, - но не мог его исправить. Я спрашивал духов об этом месте, но духи не знают его. Я произносил твои слова, но духи не понимали их. Я посоветовался с мудростью Источника Жизни, святого места нашего клана, и Источник сказал, что ты говоришь на языке народа, отдаленного от нас необычайно или во времени, или в пространстве. Источник показал мне огромное блестящее колесо, медленно вращающееся в пустоте - черной пустоте без звезд, но я не понял этого.
- Вождь! - продолжил свою речь старый шаман, обращаясь в сторону сидящих воинов, - Этот человек не из Людей Тигра, их запах я чувствую на расстоянии выстрела. Он действительно видел море и жил среди Медуз, ибо я слышал их голоса и шум волн, разбивающихся о берег. Он был и в империи, о чем рассказывал нам, не тая, но рука Видящих не коснулась его лба, иначе я бы ощутил это.
- Детство же его остается для меня сокрытым. Я вижу только ровную гладь озера, окруженного горами, и облака, плывущие по его поверхности. Я чувствую боль утраты близких людей, которые погибли не на войне, и иную боль, сила которой не поддается описанию. Он не опасен нам. Он нужен нам.
С этими словами седобородый сел на свое место слева от вождя. Вождь молча махнул рукой, и мне тотчас вернули оружие.
- Оставайся с нами, будь сыном клана и забудь этот день - сказал он, - Многие считают, что разговоры во сне не к добру, но я думаю, что болтовня наяву куда опаснее. Ступай с миром...
Озадаченный больше словами шамана, чем удачной концовкой этого происшествия, я вышел из дома. Уже начался день, пространство вокруг было залито солнцем, по площади Вечернего Костра гуляли птицы, склевывая что-то с утоптанной глиняной поверхности.
Я почувствовал движение воздуха, и на мое плечо опустилась чья-то рука. Обернувшись, я увидел шамана, кивком головы предложившего мне следовать за ним к реке. Мы быстро спустились с обрыва и уселись у воды, стремительно несущейся куда-то вдаль.
- Я знаю, ты думаешь, будто ты имперский шпион - ошарашил меня старик, - И в Поднебесной думают также, но это не так. Если бы это было так, то уже сегодня ты отправился бы по Тропе Смерти, подгоняемый Ночными Охотниками.
- Что тебе нужно? - спросил я его, признаться, несколько растерянно, и услышал в ответ:
- Понять. Я хочу понять великую тайну мира: как и откуда все берется и куда уходит, потому, что иначе все, что делается, делается зря. Негоже мне, как мальчишке, произносить эти глупые слова, но так я сказал однажды в детстве, так же повторяю тебе сейчас. Своим ночным лепетом ты связал несвязуемое, удаленное в бесконечность, а может и отсутствующее вовсе. Понимаешь?
Я признался, что не понимаю, потому что как понять то, что не имеет смысла? Что это еще за бред: "связаться с несуществующим"?
Он усмехнулся и шепнул мне на ухо:
- Тебе здесь не место. Я помогу тебе бежать.
- Но ведь вождь... - начал было я, но он приказал мне замолчать.
- Ты опять не понял! - рявкнул он, грозно сверкая глазами, - Этого мира, что ты видишь вокруг, его нет. Не существует! Мира, где ты распял своего пророка, нет. Нет, и все тут! И даже того Колеса в пустоте, его тоже нет!
- А что же есть? - робко спросил я.
- Не знаю... - как-то сразу сник шаман, и старость проступила на его лице отчетливо, как тело сквозь мокрую ткань.
Мы сидели молча, а вода продолжила нестись мимо нас, создавая маленькие водовороты на пересечениях струй. Иногда в эти водовороты попадали щепки или листья, и тогда они крутились в пене, подобные мыслям об устройстве мира, такие же бесплодные и навязчивые.
- Вождь давно просил меня подыскать преемника. Станешь моим учеником и, со временем, поймешь, как выпутаться из бесконечных превращений - сказал шаман, глядя на реку, - Видишь вон тот листок, нет, левее, маленький и желтый? Смотри за ним внимательно. Вот он попал в водоворот, крутится, крутится, крутится там, взбивая пену, и вдруг, раз, и выпрыгивает в струю, несется дальше вместе с ней. Похоже на многое, но я хочу лишь указать, что любой цикл может быть разорван.
Он встал, разгладил бороду руками, и отправился наверх в деревню, я же остался на берегу, где просидел до позднего вечера, размышляя. Вероятно, бегущая вода тоже способна к чему-то и, хоть и не может правильно отражать облака, зато по крайней мере обладает собственной волей, не только превращаясь, но и превращая.
Через день я переселился в дом шамана, расположенный на самом обрыве прямо над рекой. Получив официальный статус ученика и преемника, я явно вырос в глазах жителей деревни. Прошло немного времени, и они начали обращаться ко мне с просьбами помочь найти потерянную вещь, или избавить от головной боли, или произнести заклинание Счастливой Рыбалки, но я отсылал их к седобородому, поскольку сам еще не был ни на что способен. Постепенно люди поняли, что я не берусь за работу шамана, и старику приходилось объяснять им, что пройдет еще не мало времени, прежде чем я научусь изгонять духов или расколдовывать предметы. Мне же он говорил, что люди глупы и склонны смешивать суеверия с вещами осмысленными. Учил меня врачеванию (благо краткий курс этого навыка я проходил еще в академии), заставлял зубрить тексты многочисленных заклинаний, упирая на то, что форма должна быть неизменна, ибо именно на нее в конечном счете ориентируется шаман, активируя действие вовне своими ощущениями.
Когда началась таки война с Людьми Тигра, именно я пошел вместе с воинами, выполняя обычные обязанности шамана. Применение моих умений оказалось удачным - никто из больных и раненых не умер, хотя некоторые случаи были довольно тяжелыми. Однажды мне пришлось проявить себя и в качестве воина, когда на наш лагерь внезапно напали: соплеменники были крайне удивлены тем, что я в одиночку справился с двумя вооруженными людьми, сам будучи с пустыми руками - этот случай очень способствовал росту моего авторитета среди мужчин (спасибо Наставнику Кулака, не жалевшему тел воспитанников, среди которых я, увы, был далеко не лучшим).
По возвращению в деревню старый шаман отвел меня в сторону и негромко сказал:
- Был совет вождей племен. Кланы Серебристой Ящерицы, Детей Ястреба, Железногубых и Крадущихся Во Тьме уходят в набег на область Голубых Лугов, что на крайнем северо-востоке империи. Клан Гремящей Змеи присоединяется к ним, несмотря на опасность подвергнуть свои ослабленные деревни нападению со стороны Людей Тигра: жадность и глупость правят умами вождей, лишая их осторожности. Предупреди о готовящемся набеге тех, кто послал тебя в леса, чтобы они убедились в твоей лояльности (информация о походе все равно достигнет их ушей через других агентов), и готовься к тяжелому времени, ибо Тигры атакуют нас, как только воины покинут свои дома.
Однако, даже старые мудрецы временами ошибаются. Проходили недели, а нападения все не было. В конце концов стало известно, что Люди Тигра в последний момент присоединились к набегу, влекомые предвкушением богатой добычи, и опасаясь гнева остальных кланов союза, который мог бы обрушиться на них в случае коварного нападения на незащищенные деревни Змей.
Мы оба оставались в селении, поскольку наш вождь, не в силах отказаться от выполнения решения клана, взял с собой минимальное количество воинов, чтобы влиться с ними в ряды другого, дружественного племени.
Подолгу беседовали мы с шаманом о том, как переплетаются связи в этом мире, случайна или не случайна малая капля, упавшая на склон горы и вызвавшая своим ничтожным весом подготовленный годами оползень, как воля человека может быть противопоставлена воле богов, и вообще о том, что такое воля, как притягивать своей сущностью выгодные потоки бытия, добиваясь для этого соответствия с ними, и как маневрировать в этих потоках. Немало рассуждали мы и о причинах сближения людей, иногда сходных между собой, иногда не имеющих, вроде бы, ничего общего:
- Посмотри на соседа - говорил шаман (рядом с нашим домом жил немолодой уже мужчина по имени Обломанный Коготь с женой и двумя дочерьми), - Он ходит еле-еле, делает все медленно, как будто погруженный в воду, голоса не повышает и больше спит, чем бодрствует. Жена же его, напротив, женщина горячая и подвижная, везде успеет, где и не просили, а коли уговоры не помогут, так криком возьмет. Дочери же их, между собой весьма дружные, как будто по одному образцу отлиты и характером, и лицом, только что росту разного.
- Мне кажется, что человек, в котором недостаток силы, ищет того, в ком этой силы чрезмерно - отвечал я ему, - тогда как второй нуждается в спутнике, который принимал бы в себя все лишнее, не взрываясь. Так притягивается противоположное. Подобное же притягивается оттого, что сопровождается пониманием.
- Раз мы с тобой не противоположны, так значит это притяжение глупости к глупости - громко хохотал он и предлагал заняться чем-нибудь более полезным, чем перемалывание костей знакомых сплетнями.
Единственная тема, которой мы не коснулись ни разу, это мои разговоры во сне и его обещание помочь мне "бежать отсюда", данное на берегу реки. Шаман как будто обходил этот вопрос, когда я намекал на него, или просто молчал, глядя в сторону, когда я спрашивал прямо.
Вернулись из набега уцелевшие воины, потрепанные, но довольные, годы шли, шаман старел, ближе к концу переложив на меня все свои обязанности. Когда он умирал, я сидел рядом с ложем и слушал его уже совершенно бессвязный бред, в котором он внезапно переходил с одного языка на другой, как меняют лодки в состязаниях на реке. В какой-то момент старец замолчал, открыл невидящие глаза и ровным голосом произнес на общеимперском:
- Я обещал тебе помочь бежать отсюда, рассчитывая оставить тебя рядом, но честно надеясь, что со временем смогу выполнить обещание. Даже если бы я не успел сказать это, не важно, догадался бы сам: выхода нет, как не было и входа. Великое Ничто вертится в пустоте без смысла, цели и причины, потому, что в этой мировой пустоте нет ни непрерывного однонаправленного времени, ни пространства. И нет никаких богов: ни наших, имперских, ни их, варварских. И самих нас нет, потому что, если бы мы были, то не брались бы из ниоткуда и не обращались бы в ничто.
- Все, сказанное мной сейчас, есть бессмыслицы, - сказал шаман, - потому, что только отбросив привычные понятия причин и следствий, бытия и небытия и многие прочие, можно посмотреть с другой стороны и увидеть признаки того, что действительно существует. А ведь признаки эти развешаны на каждой стене, кричащими красками намалеваны на небе, попадают под ноги, заставляя спотыкаться!
- Теперь и я должен умереть, - закончил он, - чтобы некто, возможно, родивший наш мир, мог вздохнуть с облегчением и поставить точку или, скорее, знак вопроса в поднадоевшей ему повести. Что может быть смешнее и бессмысленнее этого? Что со мной будет, попаду ли я в царство мертвых, как верят в империи, или в Поля Вечной Охоты, как полагают варвары, или я возрожусь через какое-то время в ином месте и теле, мучимый обрывками воспоминаний о чужой жизни, как ты здесь, или просто сгину без следа? Я спрашивал это небо десятки раз, спрошу в последний, и пусть оно ответит мне: Кто мы? Где мы? Зачем мы?