роман : другие произведения.

Молот ведьм

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кто не желает стать избранником судьбы? Кто не мечтает о неуязвимости, успехе у женщин, феноменальной удачливости в игре? Кто не жаждет читать чужие мысли и обрести философский камень? Но иронией судьбы все это достается тому, кто не хочет этого, ибо, в отличие от многих, знает, кому и чем за это придётся заплатить. Винченцо Джустиниани, отпрыск графского рода, из-за распри с дядей вынужден долгие семь лет сам зарабатывать себе на хлеб. Мог ли он предположить, что, вернувшись в родной дом по зову умирающего, получит в наследство не только семейное состояние, но и гибельный дар колдуна? Навязанный дар тяготит и жжёт ему руки. Сможет ли он, истинный христианин, обратить дьявольскую силу во благо?

   Молот ведьм
  
   И вновь оно, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение лёгкости и восторга... Я снова обуян Им, Божественным Духом, носившимся в первые дни творения над безвидной и пустой землёй, вездесущим и всенаполняющим. Теперь он здесь, Дух Творения, его дыхание струится через меня, возносит и воодушевляет. Как некогда Предвечный творил миры Словом Своим, так ныне созидаю и я.
   Но мне не дано творить миры, я создаю лишь новые вымыслы, чудесные иллюзии и диковинные фантасмагории.
   Я -- не Бог. Я -- творец иллюзий.
   Однако куда же повести вас на этот раз? В современность? Ну, нет. В сером потоке пошлости, поглотившем изысканность, мало-помалу исчезло все утончённое. Век стандартных одежд, стандартных желаний и стандартных людей. Где филигранные стихи с оттенком эпикурейства, где художественное чутье, где страстный культ красоты, где хотя бы презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях? Нет, здесь творцу делать нечего. Но, может, древние Помпеи? Или средневековый Париж?
   Нет. Пойдём туда, куда изначально ведут все пути! В Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, и застанем его в век последней романтики, когда ещё существовали чудаки, склонные к изучению необычных наук, ценители старины, изощрённые циники и адепты черных искусств. Вернёмся туда, в век XIX...
   Итак, 1856 год. Рим.
  
   "Vota diis exaudita malignis"
   "Желания боги услышали гибельные"
   Варварская латынь
  

Часть первая

  
   Глава 1. Его сиятельство граф Винченцо Джустиниани
  
   Бог создал человека для нетления,
   но завистью диавола вошла в мир смерть
   -- Прем. 2, 23
  
   Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, потом виллу сотряс раскат грома.
   Луиджи Молинари, камердинер его сиятельства графа Гвидо Джустиниани, кряхтя и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился по парадной лестнице в холл. Он боялся пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что мессир Винченцо сумеет добраться сюда в такую грозу. Кто-то говорил, что он живёт в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет возле Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проедет через Палатинский мост, да только куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?
   Из графской спальни раздался душераздирающий крик. Луиджи сжался, чувствуя, как сводит зубы. Мимо торопливо пробежала Доната Росси, экономка его сиятельства, неся камфару, и камердинер поспешно отстранился, морщась от её резкого запаха, потом с трудом перевёл дыхание.
   Крик повторился вновь -- утробный и жуткий, точно кричал пытаемый.
   Луиджи трясущейся рукой стёр со лба ледяной пот. Господин умирал в страшных муках, ещё вчера на лице мессира Гвидо проступила печать чего-то нездешнего, потустороннего, и доктор Сильвано уверенно сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил и падре Челестино, но, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли...
   И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно: неделю назад мессир Гвидо немного навеселе вернулся со званого ужина своего приятеля, графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и ничего не предвещало беды.
   И вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды.
   Луиджи с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: мессир Гвидо лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты.
   Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснилось, что на плитах -- вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, однако тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Но через пару часов господин всё же немного оправился и смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав не медля ни минуты послать за его племянником Винченцо.
   Не дело камердинера обсуждать господина. Луиджи и не обсуждал, однако его молчание не было одобрением. Нрав мессир Гвидо имел запальчивый и вел себя не шибко-то пристойно, благородным человеком был только по рождению, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только и знал, что Бога гневить да творить непотребства, -- и вот в последний день хватился!
   Да только разве разгребёшь в смертный час то, что наворотил за годы? Мессир жил так, словно считал себя бессмертным, а теперь вон воет волком, и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам запретил переступать свой порог?
   И переступит ли молодой мессир Винченцо через обиду?
   Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. Совсем нет. И её светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз ди Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани ежедневно заезжают, иногда три, а то и пять карет у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать -- его сиятельство твердит лишь о племяннике.
   Доната снова появилась в прихожей.
   -- Не слышно?
   Луиджи покачал головой.
   Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.
   -- А ты молодого господина хорошо знаешь? -- тихо спросила Доната. -- Какой он? А то мессир Гвидо его иначе, чем негодяем, не называл. Точно ль так?
   Было заметно, что экономка не очень-то доверяет суждениям своего господина: слишком большой скепсис проступал в тоне старухи.
   Луиджи в ответ только пожал плечами. Племянника графа сам он видел лишь однажды, лет семь назад, и почти не запомнил. От него в доме остались какие-то толстые словари и рукописи на непонятных языках, до сих пор пылящиеся на верхних полках графской библиотеки. Говорили, молодой господин вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри мессира Гвидо с племянником Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил старый мессир Гонтрано. Если бы не завещание деда ...
   Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, ещё мгновение -- и при новой вспышке молнии он разглядел в окне всадника. Да неужто приехал?
   Камердинер кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, чуть замешкался с замком и распахнул дверь как раз в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге.
   Он вошёл, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с плеч и оправляя влажные волосы. Доната, засветив пригашенную лампу, осторожно отступила в тень.
   Луиджи поспешно закрыл дверь, обернулся и теперь разглядел вошедшего: бледное суровое лицо, очень широкие плечи, насквозь промокший плащ, под ним совсем простая рабочая одежда -- тёмные штаны и холщовая рубашка.
   Винченцо тем временем скинул плащ, стряхнул его на пол, протянул его Луиджи и бесстрастно спросил:
   -- Что случилось? Зачем его сиятельство посылал за мной?
   -- Неделю назад у господина был удар, -- взволнованно заговорил Молинари. -- Доктор сказал, это конец. Вас просто долго разыскать не могли, и в Вермичино посылали, и в Трастевере искали. Каждый час он спрашивает вас, очень ждёт. Пойдёмте скорей, не ровен час...
   Прибывший внимательно взглянул на Луиджи. На лице его не проступило ни удивления, ни испуга, он лишь на мгновение прикрыл глаза, потом молча кивнул и пошёл к лестнице. Дом он знал -- здесь вырос.
   Доната с лампой прошла следом, шепнув Молинари, что молодой господин -- просто красавец. Взглянув сбоку, Луиджи заметил твёрдый, как на медали, профиль и жёсткие линии рта, чуть пожал плечами и подумал, что в сравнении с юными годами племянник мессира Гвидо сильно изменился: при случайной встрече он его просто не узнал бы.
   Через минуту оба вошли в спальню, и первое, что бросилось им в глаза, были две зелёные точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой, злобно ощерившийся чёрный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение.
   Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа.
   Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом полупарализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, потом впился воспалённым взглядом в племянника.
   Тот подошёл к недужному и сел на постель.
   -- Винченцо, ты... -- граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. -- Я виноват. Гнев ослепил меня, но я... -- Умирающий умолк, тяжело сглотнув, потом продолжил. -- Но она... Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь её. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги её, я не успел... -- умирающий снова забил по постели рукой, на губах его выступила кровь, -- дай мне слово...прости... не помни зла.
   Винченцо кивнул.
   -- Я позабочусь о ней, -- тон его был бесцветен и, казалось, совершенно безучастен.
   -- Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио.
   -- Я позабочусь о ней, -- невозмутимо повторил Винченцо с лёгким нажимом.
   -- Поклянись.
   Молодой Джустиниани глубоко вздохнул, сдержанно кивнул и, встретившись с графом глазами, медленно, словно через силу, выговорил:
   -- Клянусь.
   Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, кровь пузырилась на губах, но при этом умирающий, обессилевший и мертвенно бледный, невесть зачем судорожно протягивал трепещущую ладонь к руке племянника, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, однако то и дело соскальзывал на подушку.
   -- Дай... дай мне руку... возьми...-- с непонятным упорством снова и снова тянул он бледную длань к Винченцо.
   Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив её предсмертный трепет.
   -- Возьми...
   Тут движение губ прервалось, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперёд, рука слабо стиснула руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло. Из горла вырвались ещё несколько судорожных, прерывистых вздохов, напоминавший птичий клёкот, и всё стихло.
   Доната кинулась было к больному, зовя доктора, но тут же поняла, что звать нужно уже не врача, а священника.
   Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило его. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унёсся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?
   Тем временем чёрный кот плавно соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к племяннику умершего.
   Экономка быстро отступила.
   -- Осторожно, мессир, эта тварь царапается, -- прошептала Доната, -- как вцепится в ногу, не оторвёшь. По трое носков из-за него носить приходится. Чума просто.
   Однако кот-чума почему-то не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, ласково потёрся мордочкой о его штанину.
   Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы грациозного животного. У него был огромный пушистый хвост, почти как у чёрно-бурой лисицы, и густой мех вокруг шеи. Глаза, горевшие до того злобой, теперь светились зеленовато-жёлтыми светлячками, и казалось, кот улыбался.
   Джустиниани механически почесал его за ухом, потом снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты. Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. "Когда по слабости духа мы забредаем в блуд, жадность или зависть, - подумал он, - то в мёртвом пространстве греха превращаемся в оборотней. И тогда дядя выгоняет из дома сына брата своего, любовники ревнуют к законным супругам, мать завидует молодости дочери, а отец отказывает в необходимом собственным детям. Прости же Господи этого, отошедшего к Тебе, прости ему все согрешения вольные и невольные..."
   В холодном коридоре Джустиниани поёжился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Винченцо спустился по неосвещённой боковой лестнице, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден.
   Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он устало подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там же можно будет заодно высушить плащ и рубашку.
   -- Не угодно ли господину графу сменить платье? Надо поскорей просушить вашу одежду, вы ведь совсем промокли, ваше сиятельство. Пожалуйте к огню. -- Джустиниани ощутил робкое прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел камердинера Гвидо, который согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. -- Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?
   Лицо Винченцо чуть напряглось. Смерть дяди была слишком внезапной, он ещё не осознал её до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему вовсе незачем ехать в придорожную харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он -- его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.
   Винченцо повернулся лицом к залу.
   -- Есть ли что из одежды?
   -- Конечно, господин граф, всё приготовлено, -- Луиджи указал на парадную лестницу, -- пойдёмте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.
   Однако выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за Винченцо кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, был настроен благодушно. Он, высоко задрав густой хвост, подрагивавший на кончике, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи, что это животное -- кошмар всего дома.
   В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края.
   Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст.
   Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он сильно продрог.
   Камердинер тут же исчез.
   Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Утром пришлось работать в доках, разгружать баржи с углём...
   Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть ещё больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина?
   Винченцо покорно отдал пустой бокал камердинеру и не заметил, что Луиджи уже намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Вино окончательно расслабило, и Винченцо послушно склонил голову.
   Камердинер тёр его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился: господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось. Он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился.
   Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо медленно поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.
   Винченцо пожал плечами. Голос его был всё так же спокоен и безучастен.
   -- У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдётся ли, что надеть на похороны? Не хочу ехать домой до отпевания.
   Луиджи поспешно ответил, что прикажет принести в спальню господина ужин и посмотрит в гардеробе мессира Гвидо приличный тёмный фрак или сюртук, и снова исчез.
   Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошёл. Он вошёл в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом и нагло ластился к нему: разлёгшись у ног, он тёрся о них острым ухом и громко мурлыкал.
   Луиджи внёс дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза "Благородство и хладнокровие" почему-то смутили его.
   Впрочем, по его окаменевшему лицу никто не догадался бы об этом.
   Луиджи тем временем принёс уместно тёмный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с лёгким удивлением отметил его безупречный вкус.
   Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запечённую форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Неделю назад, на Пасху, у него был куда более скромный рацион.
   Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.
   Слуга опять склонился перед ним в поклоне, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин Гвидо ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, фрак сидел прилично. Тем более -- выбирать было не из чего: ничего другого у него всё равно не было - ни здесь, ни дома.
   Луиджи помог ему улечься, задвинул полог и исчез, пожелав господину спокойной ночи.
   Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нём клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Пусть лежит. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.
   ...Ливень за окном давно смолк, небо очистилось и засияло звёздами.
   На кухне суетилась дворня, начали подготовку к похоронам, заносили провизию, относили ужин падре Челестино, а Луиджи отмахивался от досужих вопросов прислуги. Наглую челядь интересовало, суров ли новый господин, похож ли на мессира Гвидо? Молод ли? Красив ли?
   Луиджи покачал головой. Ох, уж эти бабы, всё одно на уме. Он не знал, что и ответить. Молодой господин был, бесспорно, нелюдимым, неразговорчивым, видимо, высокомерным. Лицо статуи, ни один мускул не дёрнется. Красив ли? Ну, чёрт его знает, что эти бабы красотой-то называют, но сложен как гонфалоньер. Впрочем, чего и удивляться, в роду Джустиниани хилых да золотушных никогда не было. И все же такого гераклова торса он ни у кого в семействе не помнил: мышцы молодого Джустиниани были каменными.
   При этом сугубой загадкой для синьора Молинари было поведение чёртовой твари, кота Трубочиста, которого домашние иначе, чем gatto maledetto, notturno incubo и diavolo, не называли. Кот раздирал кухаркам подолы платьев и гадил в кастрюли и котлы, мочился на персидские ковры и с удовольствием драл когтями дорогие обои, обожал разбивать вазы и качаться на портьерах, обрушивая багеты. Он гонял по двору собак и орал по ночам на крыше, норовил всё время проскочить под ногами гостей дома и челяди, -- и это было лишь малой частью его дьявольских забав.
   И вот... мурлычет, как котёнок, трётся о ноги нового господина и ни разу не оцарапал его.
   Чудеса.
  
   Глава 2. День похорон. Первые странности
   Отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы.
   -- Еккл, 12, 5
  
   Винченцо проснулся на рассвете и сначала ничего не понял. Где он? Откуда эта роскошь портьер и тяжёлого балдахина, тепло камина и прохладная свежесть льняных простынь? А это ещё кто? Откуда этот кот? Чей это дом? Ах, да, Господи...
   Вчера же умер дядя Гвидо.
   Причиной давнего конфликта дяди и племянника было завещание деда, графа Гонтрано Джустиниани. Старик, умирая, распорядился диковинно: его старший сын, Гвидо, получил только право пожизненного пользования доходами с семейного капитала, но не имел права распоряжаться самим состоянием семьи, которое после его смерти должно было отойти Винченцо Джустиниани, единственному внуку графа Гонтрано от его покойного младшего сына Чезаре.
   Завещание изумило Винченцо и взбесило Гвидо, для него оно выглядело злой насмешкой и оплеухой. У них были нелады с отцом из-за вечного мотовства и бесконечных кутежей, но Гвидо и в голову не приходило, что отец может распорядиться подобным образом.
   Воля отца озлобила его и испортила отношения с сиротой-племянником, которого он до того едва замечал. Что же, пусть щенок унаследует всё, но только после его смерти, а умирать он не собирается!
   Гвидо Джустиниани запретил племяннику появляться в доме.
   Семь лет Винченцо бедствовал, перебиваясь случайными заработками. С юности он отличался способностями к языкам и интересом к палеографии, окончил университет, но это, увы, не кормило, хотя иногда бывали заказы и на переводы. Побираться всё же не пришлось, но кем только не работал: репетиторствовал в Вермичино, подрабатывал на ипподроме, хоть для жокея был слишком тяжёл, преподавал в школе фехтования и танцев, не брезговал даже рытьём могил и разгрузкой барж с углём.
   И вот теперь всё менялось. Однако при мысли об этом Винченцо ощутил не радость, а какое-то вялое сожаление. Почему судьба дарует нам желаемое, когда мы уже научились без него обходиться?
   Последние семь лет, окунувшие его в грязь, что и говорить, не прошли даром. За это время он растерял всех своих бывших друзей: от него отвернулись не только отпрыски знатных семей, но и бывшие приятели университетских лет, оставила его и невеста, испугавшись нищеты.
   Зато годы скудости породили в Джустиниани умение довольствоваться тем, что есть, и не страдать о несбыточном. Он узнал цену светской дружбе и любви, поумнел и из двадцатитрехлетнего пылкого светского щёголя превратился в нелюдимого тридцатилетнего мужчину, безучастного и хладнокровного.
   Окаменело лицо, застыла и душа.
  
   Дом меж тем просыпался в преддверии нового невесёлого дня. Вскоре появились душеприказчик и юрист, формальности были быстро улажены.
   Похороны поглотили день.
   Покойного графа знал весь свет, однако, и это несколько удивило Винченцо, отдать ему последний долг пришли немногие. На погосте в толпе провожающих покойного было не больше двадцати человек. Объяснили это тем, что сезон уже закончился, и в Риме почти никого не было.
   В числе всё же пришедших на траурную церемонию были ближайшие друзья его сиятельства. Особо выделялся Теобальдо Канозио -- похожий на восковой манекен живой призрак, восьмидесятилетний лысый старик с пергаментным мёртвым лицом и золотым моноклем в левом глазу, не встававший с инвалидного кресла.
   У самого гроба теснились пожилые светские львицы Гизелла Поланти и её подруга Мария Леркари, известные сплетницы.
   Баронесса Леркари была худа, как фонарный столб, а лисьим лицом, рыжими волосами и сильно напомаженным кармином ртом напоминала рождественское пирожное с апельсиновыми марципанами, случайно политое малиновым вареньем. Герцогиня же Поланти имела облик горгульи, её лицо и руки, покрытые тёмными пигментными пятнами, казались изгаженными голубями, но морщин на лице почти не было, ибо донна Гизелла была толще откармливаемой к Рождеству свиньи.
   При этом знавшие её в молодости клялись, что когда-то она была редкой красавицей. Джустиниани был добрым католиком, верил в Бога и старался верить людям, но этим клятвам поверить не мог. Просто не получалось.
   Тут же были и старые друзья графа Гвидо. Маркиз Марио ди Чиньоло, известный медиум, изящными бакенбардами и шапкой курчавых волос напоминал известного политика Карло Ботту, а граф Вирджилио Массерано имел выразительный профиль Наполеона и просвечивающую плешь на макушке. С ним рядом стояли его племянница Елена Бруни и её подруги -- Катерина Одескальки и Джованна Каэтани, крестница покойного.
   Винченцо мельком бросил взгляд на девиц, глядеть на которых было куда приятнее, чем на старух.
   Стройная Елена с греческим профилем, точно скопированным с античных гемм, была хороша собой, Катерина с очаровательными ямочками на щеках и чуть вздёрнутым носиком заставляла улыбаться каждого, кто встречал взгляд её живых карих глаз. Джованна Каэтани, хоть и не отличалась красотой Елены и не была мила, как Катарина, невольно перетягивала взгляд на себя. Странны были очертания скул, удивляла высота лба, необычными были и волосы: густые пряди каштановых волос на свету отливали краснотой зрелых вишен.
   Никто, кроме неё, не выражал скорби, девица же была подлинно расстроена и вытирала платком заплаканные, сильно покрасневшие глаза.
   Все отметили, что племянник покойного прекрасно держится -- величаво и скромно. Джустиниани действительно стоял, высоко запрокинув голову и расправив плечи. На самом деле Винченцо просто боялся, как бы от его неверного или резкого движения не разошлись швы на спине чужого узкого фрака. Но всеми остальными его поза была принята за скорбное достоинство. И то хорошо.
   Молодые светские львы Энрико Бьянко и Оттавиано Берризи, семь лет назад переставшие здороваться с Винченцо и узнавать его при случайных встречах, теперь подошли к нему с соболезнованиями. Университетский друг Умберто Убальдини, когда-то отказавший ему в ночлеге, и известный мужеложник Рафаэлло ди Рокальмуто, напротив, предложивший ему тогда же свой дом в обмен на постельные услуги, тоже любезно раскланялись с ним.
   Винченцо невозмутимо поклонился в ответ, да и подлинно остался невозмутим. Эти люди казались ему покойниками, оставшимися где-то там, в глупых днях юности, когда его могли волновать слова и взгляды, когда кровь ещё будоражили чувства.
   Ближе к концу погребения от дороги послышался стук копыт, и из кареты, запряжённой шестерней, вышел безупречно одетый смуглый человек лет тридцати пяти. Все расступились. Винченцо издали вежливо поклонился прибывшему. Это был банкир Карло Тентуччи, один из тех немногих в Риме людей, кто в самое тяжкое время не дал Винченцо сдохнуть с голода, открыл кредит и помогал деньгами.
   Что же, затраты окупились. Теперь он с лихвой вернёт потраченное и заполучит солидного клиента.
   Винченцо не называл Карло другом: по его мнению, финансист был просто умным расчётливым человеком, понимавшим, что не стоит портить отношения с тем, кому предстояло, пусть и через четверть века, унаследовать крупное состояние. То, что Карло не пришлось так долго ждать, было в понимании Винченцо просто везением банкира. Впрочем, более близкое знакомство с Тентуччи несколько удивило Джустиниани: тот знал толк во многих вещах, от старых вин до антиквариата и, к удивлению Ченцо, не был помешан на деньгах.
   Винченцо хотел было подойти к Карло, но тут у ограды соседнего склепа неожиданно заметил пьянчужку Филиппо, по прозвищу Фляжка, забулдыгу-могильщика, чьи философские пассажи в подпитии стоили мудрости его шекспировского собрата. Как-то в катакомбах они ночь напролёт пили и цитировали Данте. Сегодня пьянчуга основательно набрался с самого утра, и, конечно же, не узнал в бледном лощёном господине своего бывшего собутыльника. Винченцо вздохнул. Он словно оказался между двумя мирами -- но ни в одном из них не чувствовал себя своим.
   А это кто? Неужели? Перед ним стоял его несостоявшийся родственник Паоло ди Салиньяно. В заднем ряду мелькнула и его сестрица Глория ди Салиньяно, ныне донна Монтекорато, бывшая невеста Винченцо. В принципе, она вполне разумно предпочла ему богача Пьетро Монтекорато и провела лучшие дни юности в роскоши.
   Винченцо поднял глаза на Глорию. Ей, как и ему, шёл тридцать первый год. Она давно утратила грацию юности и девичью свежесть, но на смену им не пришли ни томность женственности, ни величавость зрелости. Её лицо расплылось, утратив красоту скульптурных очертаний, второй подбородок тоже не красил. Что он мог находить в ней, спросил себя Винченцо, переводя задумчивый взгляд на свежие белые цветы, коим предстояло окончить своё короткое бытие в гробовой яме.
   Церемониал погребения был выдержан безупречно. Маркиз Марио ди Чиньоло, друг почившего, произнёс несколько прочувствованных слов о покойном, Гизелла Поланти промокала увлажнившиеся глаза, баронесса Леркари тоже поделилась трогательными воспоминаниями об умершем.
   Винченцо подумал, что, судя по надгробным речам и некрологам, подлецы бессмертны. Умирают только самые достойные граждане, люди истинной добродетели, одним из которых был старший брат его отца. Дорогой дядюшка, вышвырнувший его из дома.
   Когда служители кладбища обложили холм цветами, Джустиниани, отойдя от могилы, ненароком услышал разговор Джованны Каэтани с банкиром Тентуччи. Тот негромко спрашивал, получил ли её дядя согласие мессира Винченцо на брак с ней?
   Девица отшатнулась и окинула Тентуччи изумлённым взглядом. Винченцо заметил, что глаза девицы зелёные, точнее, цвета листьев папоротника с коричневой поволокой, а по выражению её лица понял, что мысль о браке с ним ей неприятна.
   Разговоры же в толпе, иногда доносившиеся до него, звучали полной абракадаброй. "Так они встретились?" -- "Подождём, всё проступит" -- "А это правда, что Альдобрандини решил продать библиотеку?" -- "Так что с девицей-то?" -- "Конечно, на что книги слепцу?" -- "Никто не может ничего понять, помешалась, бормочет вздор..." -- "Точно ли он -- наследник? Они виделись?" -- "Может, просто перепугалась? Бывает, собака из подворотни выскочит, или ещё чего..." -- "И сколько он за неё хочет?" -- "Кто его знает, может и просто умом тронулась, род-то старинный, сами понимаете..." -- "Это нужно узнать немедленно" -- "Не мелите вздор! Рокальмуто отнюдь не ровесники Нерона, чего там старинного-то?" -- "Сорок тысяч" -- "Так он унаследовал?" -- "Ничего себе сумма, старик, похоже, не только ослеп, но и умом тронулся, как Франческа..."-- "Конечно, унаследовал, как бы иначе мы его похоронили?"
   Джустиниани это докучное жужжание, в котором он почти ничего не понимал, раздражало, однако имя Марко Альдобрандини он выделил сразу. Старый библиофил славился своей богатейшей коллекцией книг и рукописей уже годы. Неужели старик продаёт свою библиотеку? Сорок лет неустанного собирательства. Правда ли, что он ослеп?
   Размышляя об этом, Винченцо несколько раз ловил на себе странные взгляды тех, кто, казалось бы, не имел никакой нужды его разглядывать. Старик Канозио не сводил с него своего золотого монокля, не обращая никакого внимания на гроб и церемонию. Её светлость герцогиня Поланти тоже пожирала его глазами, её милость баронесса Леркари смотрела с испугом и подобострастием. Маркиз ди Чиньоло то и дело тоже окидывал его взглядом, исполненным осторожного недоумения и, кажется, даже страха. Не спускал с него глаз и Вирджилио Массерано.
   Джустиниани ничего не понимал. Ещё меньше он понял, когда Массерано полушёпотом обратился к нему, спросив, застал ли он перед смертью мессира Гвидо в живых? Винченцо кивнул и снова поймал на себе взгляд Вирджилио, быстрый и, как ему показалось, обеспокоенный и настороженный.
   Зато с явной и не таимой неприязнью смотрел на него невысокий бледный худой человек лет пятидесяти с экстатическими глазами навыкате. Он был в скромном синем сюртуке, но из воротника белой рубашки наружу выступал шёлковый шарф излишне яркой, неуместной на похоронах расцветки. А с другой стороны ограды, где теснились кладбищенские служители, молодой светловолосый человек с птичьим носом и тонкими губами, в очках с золотой оправой, тоже почему-то оглядывал Джустиниани с насторожённостью и тоской.
   Винченцо не знал этих людей и вскоре потерял обоих из виду.
   После похорон, едва молодой граф Джустиниани подошёл к своему экипажу, он удостоился сразу пяти приглашений: на крестины правнука Теобальдо Канозио, на званый обед к графу Массерано, на два ужина -- к баронессе Леркари и к маркизу Марио ди Чиньоло. Зван он был и на вечер её светлости герцогини Гизеллы Поланти.
   Винченцо удивился. Всем было известно, что он унаследовал свыше восьмисот тысяч, но приглашали его люди куда как не бедные. Что им в нём? У маркиза ди Чиньоло, он слышал стороной, дочь на выданье, у Массерано -- племянница Елена, но остальные-то чего хлопочут? Между тем, герцогиня Поланти проронила на прощание, что обидится, если он не придёт, а баронесса Леркари наивно спросила, где он был в последние годы? Путешествовал?
   Винченцо невозмутимо кивнул. Да, он странствовал. Около него прошла его несостоявшаяся супруга Глория Монтекорато, ожидая, что он, может быть, окликнет её.
   Он не окликнул, но пригласил к себе на ужин банкира Карло Тентуччи и заметил, что это было воспринято всеми с пониманием и одобрением.
  

* * *

  -- О, мой Бог, diavolo, -- пробормотал Тентуччи, замерев на пороге столовой.
   Возглас его относился к Спазакамино, наглому чёрному коту, чей нрав был прекрасно знаком банкиру. Однажды чёртова тварь порвала ему брюки и несколько раз вдрызг расцарапывала лаковые ботинки.
   Он испуганно отпрянул к стене.
   Джустиниани, который, к удивлению банкира, вышел к столу в вязаном свитере, добродушно поинтересовался:
   -- О, вы знаете котика, Карло? Его зовут Трубочистом.
   -- Это челядь его так окрестила, -- уточнил Тентуччи, осторожно усаживаясь за стол, с опаской косясь на кота и пряча под стул ноги в новых ботинках, -- а мессир Гвидо звал его Бельтрамо Беневентинским. Ужасное животное.
   -- Бог мой, -- усмехнулся Джустиниани, -- Бельтрамо? Подумать только. Нет уж, пусть остаётся Трубочистом. Но, по-моему, он очень мил.
   Винченцо погладил кота, тут же замурлыкавшего и изогнувшего спинку, и выглядевшего, надо признать, и впрямь весьма мило. Мордочка его имела вид задумчивый и одухотворённый, и он даже ухом не повёл при виде банкира и его лакированных ботинок.
   Да, сегодня, как и накануне, Трубочист был настроен идиллически. Он нежно тёрся о брюки своего господина, потом развалился на оттоманке возле окна брюшком кверху, помахивая пушистым хвостом.
   Тентуччи удивился, но и ужин прошёл спокойно. Кот обеспокоил их только однажды, когда подали ветчину. Он соскочил с дивана и, умильно глядя на хозяина, выпросил у него несколько ломтиков, которые тут же с урчанием сожрал. Банкира он просто игнорировал.
   Винченцо тем временем распорядился погасить с полученных денег его долги банкиру, за столом они обсудили похороны, а после, расположившись после ужина у камина, некоторое время сидели молча. Финансист курил и временами поглядывал на Джустиниани: он ждал первого вопроса.
   Вопрос оказался неожиданным. Граф задумчиво проронил:
   -- Из разговора герцогини Поланти с баронессой Леркари я понял, что Марко Альдобрандини продаёт свою библиотеку. Говорят, там первопечатные древние издания и редкие манускрипты двенадцатого века, инкунабула Монстрелле, индульгенция папы Николая V, "Бенедиктинская псалтирь" и "Католикон" Иоганна Бальба, "Арифметика" Луки Пачолли венецианского издания тысяча четыреста девяносто четвёртого года, фолио Шекспира и редчайшее первое издание первого тома "Басен" Лафонтена тысяча шестьсот шестьдесят восьмого года. Точно ли это так? Он хочет за неё сорок тысяч?
   Банкир улыбнулся и кивнул.
   -- Я видел её год назад. Он потратил целую жизнь на это собрание раритетов, и вот -- ослеп. Мне в этом видится кара Господня.
   -- Да, немного мистично, -- бесстрастно заметил Винченцо, -- но я не слеп и люблю читать. Он будет продавать через аукцион? Может, поговорите с ним напрямую?
   Банкир снова кивнул.
   Джустиниани задал новый вопрос, устремив прямой оценивающий взгляд на дорогое сукно сюртука банкира..
   -- У кого вы шьёте, Карло?
   Тентуччи изумился.
   -- У Энрико Росси, его ателье на площади Трилусса. Солидное заведение. Шьёт хорошо и быстро, я доволен.
   Джустиниани снова кивнул. Незамедлительно последовал новый вопрос.
   -- Какое приданое у Катерины Одескальки?
   Теперь Карло Тентуччи бросил на него быстрый взгляд. Брови его взлетели.
   -- О... Ваше сердце пленилось красавицей? -- он, казалось, удивился.
   -- Моё сердце ничем не пленилось. -- Тон его сиятельства был всё так же безучастен. -- Мне нужно выделить приданое крестнице дяди, я обещал ему позаботиться о ней. Я дам за ней столько же, сколько дают за Одескальки. Надеюсь, этого будет довольно?
   Банкир исподлобья бросил взгляд на Джустиниани. Мерцающий и тёмный.
   -- Вы уж извините, тут слухи распространяются у нас быстро. Ваши слуги болтали, что покойник заручился вашим обещанием жениться на Джованне, да и сам Гвидо, как только его парализовало, говорил со мной о такой возможности. Он очень желал этого брака.
   Винченцо наклонил голову набок и саркастично осведомился:
   -- Вы полагаете, мой дорогой дядюшка Гвидо совратил девицу и понимал, что без скандала ей замуж не выйти?
   Карло Тентуччи откинулся в кресле, закусив губу и понимающе усмехаясь, но потом покачал головой, опровергая это суждение.
   -- Зная вашего дядюшку, - после недолгого молчания заговорил он, - я ничему не удивился бы, но, судя по моим наблюдениям, этого не было. В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое. Габриель Каэтани был ему дорог, -- Карло задумчиво выпустил изо рта колечко сигарного дыма, -- и если Гвидо мог иметь друга -- им и был Габриель. После его смерти Гвидо привязался к девчонке как к дочери. Один раз я сам спросил его, не конкубина ли она ему, так он взбесился, клянусь вам. А ведь покойник любил прихвастнуть победами и ничью репутацию никогда не щадил.
   Винченцо наклонился к собеседнику, и губы его тронула чуть заметная усмешка. Карло знал, что на этом лице подобная мимика была равнозначна хохоту.
   -- Тогда зачем же мне на ней жениться?
   Карло пожал плечами.
   -- О вас ходят дурные слухи, но кому, как не Гвидо, было знать, чего они стоили: он же сам их и распускал. Когда же речь зашла о том, что ему дорого, он мог сообразить, что лучшей опоры девчонке не найти. Гвидо не любил вас, Винченцо, но, в известной мере, отдавал вам должное. Любой подлец, не различающий добра и зла, когда речь заходит о значимом для него самого, начинает всё понимать правильно.
   Винченцо почесал согнутым пальцем переносицу.
   -- Я дал слово человеку, который по отношению ко мне не соблюдал элементарной порядочности, однако уподобляться ему не хочу. Девица недурна собой и, если честна, легко найдёт жениха. А чтобы её красота была вдвойне привлекательна -- я дам достойное приданое. Что я ещё могу сделать? -- он махнул рукой, -- будет об этом.
   -- Извините, Винченцо, но... -- банкир смущённо умолк, немного покраснев.
   -- Что "но"? - Глаза Джустиниани насмешливо блеснули. - Если вас интересует, не склонен ли я к тем же забавам, что Рокальмуто, отвечу сразу -- нет.
   Тентуччи виновато улыбнулся, сделав вид, что имел в виду нечто совсем другое, хоть на самом де заподозрил, что скрывать, именно это.
   -- Я просто хотел спросить, почему бы вам и в самом деле не жениться?
   -- Я подумаю об этом на досуге и, возможно, соглашусь с вами, Карло. Но выберу невесту среди тех, кто не морщится, глядя на меня. Принуждать к браку -- баранья глупость: вы ведь рискуете рогами. Но все это меня сегодня не волнует. Есть дела поважнее. -- Джустиниани бросил тёмный взгляд на Тентуччи. -- Не забудьте же поговорить с Альдобрандини. Я не хочу упустить эту покупку, но пытайтесь сбить цену. При этом я хотел бы вначале обязательно посмотреть коллекцию, договоритесь со стариком -- и дайте мне знать. Я не собираюсь покупать кота в мешке. Кстати, -- почему-то вспомнил он, нахмурившись, -- забыл спросить. Я видел на кладбище... мужчина лет пятидесяти в синем сюртуке и странном цветном шарфе персикового цвета, резкий профиль, брови изломаны, глаза чуть навыкате, седина на висках. Кто это?
   Банкир с трудом подавил улыбку.
   -- Андреа Пинелло-Лючиани. Старая знать. Финансовые дела в полном порядке. Поговаривают о его странных постельных склонностях, говорят, он - близкий друг мессира Рокальмуто. Ненавидел вашего дядюшку. Не удивлюсь, если пришёл именно затем, чтобы посмотреть, как врага опускают в могилу.
   -- Ясно. А белокурый юнец лет двадцати трёх в золотых очках, похож на неоперившегося птенца грифа...
   -- Элизео, -- усмехнулся Тентуччи описанию. -- Племянник маркиза ди Чиньоло. Когда-то был без ума от вашего дядюшки, но потом... что-то произошло. А что вам до них?
   -- Ничего, - пожал плечами Винченцо. - Просто оба очень странно на меня смотрели.
   Банкир сам тоже напоследок окинул Винченцо Джустиниани задумчивым взглядом.
   Последние семь лет Тентуччи невольно замечал, как неуклонно тяжелеет его взгляд, как застывает в мраморной неподвижности лицо и суровеет нрав. Сегодня финансист не решился бы ни спорить с этим человеком, ни бросить ему вызов. Нет, Тентуччи не боялся Джустиниани, точнее, не боялся, как боятся разъярённых коней, бешеных собак или выстрела из-за угла. Винченцо Джустиниани был неуправляем, как горные уступы, подпирающие небеса, как воды морской лагуны, колеблемые лишь ветром, как луна на чёрном небосклоне, коей нет дела до этого мира.
   Но напоследок Тентуччи задал ещё один вопрос.
   -- Винченцо, вчера вы были нищим и едва сводили концы с концами. Сегодня вы богач.
   -- И что? - лениво спросил Джустиниани.
   -- Вы... рады этому?
   Его сиятельство пожал плечами.
   -- Сытость, несомненно, лучше голода, а в своей постели куда уютнее, чем в гостиничной.
   -- И всё?
   -- А что ещё?
   Банкир опустил глаза и кивнул.
   Кот Трубочист по-прежнему лежал, вальяжно развалясь на оттоманке. Несколько раз он поднимался, меланхолично почёсывал задней лапкой за чёрным ушком и со вкусом зевал. Банкир, первое время настороженно оглядывавшийся на него, к концу беседы совсем забыл о нём и вспомнил лишь тогда, когда Спазакамино снова запрыгнул на колени Джустиниани и нежно замурлыкал.
   Банкир оторопел: Винченцо ласково улыбался коту и гладил его, а кот, нежно урча, снова и снова совал острые ушки под ладонь хозяина.
  
   Глава 3. Толки и сплетни в толпе
  
   Обуздывающий язык будет жить мирно, и ненавидящий болтливость уменьшит зло.
   -- Сир. 19.6
  
   Между тем, в расходившейся после похорон толпе не стихали шепотки и разговоры. За семь лет отсутствия в свете молодого Джустиниани успели подзабыть, и сейчас появление Винченцо в роли богатейшего наследника и, соответственно, завидного холостяка, смутило умы многих женщин. До того ходили слухи, что молодой человек несдержан, склонен к блуду и азартным играм, но сейчас об этом никто не вспоминал.
   Для Глории Монтекорато эта встреча была болезненной -- и для сердца, и для самолюбия. Она не была сильно влюблена в Винченцо Джустиниани и, когда тот оказался без единого сольдо, хладнокровно объяснила ему, что не хочет прожить лучшие годы в скудости. И ей показалось, он согласился с ней. Разве что побледнел, но тут же кивнул и сказал, что понимает её.
   Брак с Пьетро Монтекорато дал ей положение в обществе и обеспеченность. Она была если и не счастлива, то довольна. Что же произошло сейчас? Конечно, никто не мог даже предположить, что Гвидо Джустиниани умрёт столь безвременно, и через семь лет после их разрыва Винченцо станет богачом, в сравнении с которым Пьетро будет выглядеть разве что купчиком. Глории показалось, что она продешевила. Но это было не самым главным.
   Джустиниани изменился. Утончённый юноша-аристократ неожиданно приобрёл почти осязаемую мощь, стал мужчиной. Глория не могла не ощутить исходящих от него силы и воли, и вскоре поняла, что он волнует её. Она тщетно приглядывалась к Ченцо, ища на его лице следы былого чувства. Но их не было. Она льстила себя надеждой, что он просто не хочет показать, как взволнован, и старается выглядеть безучастным. Глория прекрасно знала, что едва ли Винченцо мог испытывать скорбь от смерти дядюшки Гвидо, и положила себе постараться во время встреч в свете понять его истинные чувства.
   При этом, невольно сравнив своего мужа с Винченцо Джустиниани, донна Монтекорато окончательно уяснила для себя то, что раньше лишь смутно подозревала: она никогда не любила Пьетро. Сейчас, уходя с кладбища, она с тайным отвращением разглядывала мужа, его толстый живот, второй подбородок и лоснящееся потное лицо, невольно сравнивая их с проступившей вдруг чеканной красотой Винченцо Джустиниани.
   Энрико Бьянко тоже смотрел на Джустиниани с интересом. Ведь ещё совсем, кажется, недавно, щенок был просто убит изменой невесты и полночи выл у окна в таверне Риччи. Но теперь изменился. На свою Глорию и не глянул. Подлинно ли равнодушен? По лицу ничего не прочтёшь, но, похоже, не лжёт. Да и зачем ему теперь тридцатилетняя Глория, когда вокруг полно восемнадцатилетних девочек, свеженьких, как розанчики? Бьянко подумал, что Джустиниани вполне может увлечься его Джулианой -- сестрица собой вовсе недурна. Пристроить её так было бы недурно. Только бы не всплыла та дурацкая история... Карло Тентуччи, правда, говорил, что покойник хотел, чтобы Винченцо женился на его крестнице, Джованне, но желание покойников живым не указ. Восемьсот тысяч, подумать только!
   Сейчас Энрико сожалел, что когда-то указал Винченцо на дверь, однако кто бы мог предположить, что Гвидо не дотянет и до пятидесяти?
   Умберто Убальдини и Оттавиано Берризи, возвращаясь домой, то и дело досадливо переглядывались. Удача, которая привалила их бывшему дружку, бесила. Чёрт возьми! У Винченцо было мало шансов получить наследство раньше, чем через двадцать пять, а то и тридцать лет, но вот, шар непредсказуемо завертелся у борта и влетел в лузу. Появление этого человека было неприятным и неожиданным, как материализация призрака. К тому же, дурацкие сплетни старух упорно приписывали ему не только получение баснословных денег, но и всего остального... Впрочем, об этом и думать не хотелось.
   Что до Рафаэлло ди Рокальмуто, чья голова была привычно затуманена вчерашним вечером у любовника и инъекцией кокаина, то он искренне сожалел, что Джустиниани никогда не прельщали мужские забавы в термах Каракаллы, -- этот мужчина всегда нравился ему.
  

* * *

   Гизелла Поланти и Мария Леркари возвращались домой в карете маркиза Марио ди Чиньоло. Немного поговорили о церемонии, похвалили гроб и венки. Покойник выглядел прекрасно, что за мастера в мертвецких? Художники, ей-богу, просто художники.
   -- Молодой Джустиниани держался великолепно, -- маркиз методично полировал ногти и не глядел на собеседниц, -- он застал своего дядю... живым?
   Гизелла Поланти и Мария Леркари быстро переглянулись, и баронесса кивнула.
   -- Вирджилио спрашивал его об этом, он сказал -- да.
   -- Друзей он встретил, -- маркиз прищурился, -- весьма любезно. Странно.
   На это, двусмысленно улыбнувшись, ответила донна Гизелла, занимавшая в карете ровно столько места, сколько сидевшие напротив неё маркиз с баронессой.
   -- Возможно, это только поза, и он отыграется. Если же подлинно всё простил -- его стоит беатифицировать.
   Маркиз кивнул и невозмутимо продолжил полировку ногтей.
   -- Все проступит, подождите, -- проскрипела, как несмазанная телега, донна Леркари. -- Хоть я думала, Марио, что наследником будет ваш Элизео. Они как-то сблизились с Гвидо.
   -- Давайте сменим тему, -- резко прерывая разговор, прошипела герцогиня Поланти, бросив на подругу выразительный взгляд.
   Все умолкли, однако скоро беседа возобновилась, правда, уже в ином направлении.
   -- Вас не удивило, как смотрела на молодого Джустиниани Глория Монтекорато? -- брови Марии Леркари взлетели на середину лба, а лицо вытянулось и снова приобрело лисье выражение. В её голосе проступил мёд, правда, основательно разбавленный желчью.
   -- Да, девочка поняла, что продешевила, -- цинично обронила Гизелла, усмехаясь и обращая к подруге ехидный взгляд. -- Но тут уж ничего не поделаешь. Коль поставила не на ту лошадь -- второго заезда не будет.
   -- Правда ли, что Джустиниани собирается жениться на дочке Габриеля? -- маркиз, не глядя на подруг, заложил пилочку для ногтей в несессер, -- об этом судачили в толпе.
   Герцогиня невысоко оценила подобную болтовню.
   -- Зачем ему Джованна Каэтани, за которой ничего? Кстати, сколько вы даёте за дочерью, Марио? Пятьдесят?
   Маркиз кивнул, но лицо его омрачилось. Его дочурка Розамунда, увы, не отличалась красотой, и Марио не надеялся, что Джустиниани клюнет на приданое. Теперь он и сам куда как не нищий. Дочь было подлинным крестом маркиза: ей было уже двадцать восемь, и она не только не привлекала мужчин внешностью, но и отталкивала назойливой докучностью.
   -- Сейчас начнётся, -- предрекла Мария Леркари и едва не облизнулась, -- весенний гон невест. У Энрико Бьянко сестра на выданье, хоть кто её возьмёт, один чёрт знает, Вирджилио надо пристроить племянницу Елену, замуж пора Катарине Одескальки и Джованне Каэтани, да добавьте вашу дочь, Марио, да Марию Убальдини. Мне вообще-то казалось, на Елене Бруни женится Убальдини. Да не срослось...
   Глаза герцогини Поланти сверкнули.
   -- Марии Убальдини замуж не выйти вообще, помяните моё слово, -- уродливое лицо герцогини исказилось в рыльце готической горгульи. -- Что до Елены, то девица не дура, -- проронила она. -- Думаю, она слышала и о его проигрышах, и о прошлогоднем жульничестве на бегах. К тому же -- прекрасно знает, что у Убальдини роман с её тёткой Ипполитой.
   -- Вы это всерьёз? -- Марио ди Чиньоло был, казалось, изумлён, -- неужто наш дорогой Вирджилио носит рога?
   -- А то вы сами не знаете, Марио. Не валяйте дурака. Ипполита Массерано готова расставить ноги перед каждым, и ваш собственный племянничек Элизео может многое на сей счёт порассказать. Да и не только он, кстати. Сейчас говорят об Убальдини.
   --Неужели мир так ужасен? -- вопросил Марио ди Чиньоло с подлинной горечью.
   Впрочем, те, кто знали его достаточно давно, безусловно, поняли бы, что горечь и недоумение маркиза притворны. Он прекрасно знал о похождениях Ипполиты Массерано, и сам был одним из её любовников.
   В высшем римском обществе почти все амурные интрижки были известны. Здесь толпились десятки знатоков любовной мимики, которым достаточно было подметить позу или взгляд, чтобы понять возможность будущей связи. Несколько любопытных особ, вроде Гизеллы Поланти и Марии Леркари, бдительные и внимательные, на больших празднествах, где столь часты необдуманные шаги, с искусством карманных воров ловили отрывки разговоров, томность взгляда, дрожь пальцев, неосторожный взгляд. Иногда выступали свахами, чаще шантажистами, но всегда -- сплетницами.
   -- Так что все же с девчонкой-то случилось? -- тихо поинтересовался напоследок маркиз. -- Я эту Франческу видел -- тихая мышка. С чего бы ей вдруг спятить? Я просто подумал, что Рокальмуто мог сестрицей-то и пожертвовать... на мессе-то.
   -- Тс-с-с! -- змеёй прошипела в ответ донна Леркари. -- Положим, что так оно и было, да, поди - докажи.
  

* * *

   Тем временем с кладбища в дом Одескальки вернулись Катарина Одескальки, Елена Бруни и Джованна Каэтани. Катарина сняла с плеч тёмную шаль, положила её на спинку кресла и с тревогой посмотрела на Джованну. Та была бледна, её знобило. Девушка протянула к огню камина трясущиеся руки и сидела, низко опустив голову. Елена, молча переглянувшись с Катариной, позвонила служанке и попросила принести немного вина и фруктов.
   -- Ты не должна так убиваться, Джованна. -- Катарина была в отдалённом родстве с подругой, знала её с детства, но сейчас не понимала причин её огорчения. -- Ещё ведь ничего не решено.
   Джованна резко вскинула голову.
   -- Как мог крестный сказать такое? Он любил меня! А теперь мне говорят, что он хотел, чтобы я вышла замуж за этого негодяя. Может ли это быть?
   -- Ну, почему негодяя? -- Катарина погладила подругу по плечу, -- я не слышала о нём ничего дурного.
   -- Ты не видела его лицо? - возмутилась Джованна. - Страшное, застывшее, безжизненное. Восковая кукла!
   Служанка внесла поднос, и Катарина поспешно налила подруге вина.
   -- Ты не права, -- мягко возразила она, протягивая Джованне бокал, -- он красив, у него мужественное лицо. А что он не улыбался, так ведь на похоронах смех неуместен.
   -- Он лицемер. Он ненавидел крестного, никогда не появлялся в доме, вёл предосудительный и разнузданный образ жизни! А теперь ещё и изображает скорбь! Плач наследника -- замаскированный смех, кто этого не знает? -- Джованна была мрачна и насуплена.
   -- Он не плакал и не смеялся, но вёл себя безупречно, сдержанно и скромно, -- вступилась за Джустиниани Елена. -- Не забывай, он унаследовал огромное состояние. Если он женится на тебе, ты не будешь знать нужды.
   -- Я предпочту ходить в рубище, но не выйду за него. -- Джованна покачала головой. -- Никогда. Крестный рассказывал мне о нём -- он кутила, лжец, лицемер!
   Елена пожала хрупкими плечами. Её лоб, белый, как лунийский мрамор, чуть затемнили упавшие пряди светлых волос. Она подняла глаза на подругу.
   -- Мне не хотелось бы дурно говорить об умершем, Джованна, -- неохотно проговорила она, -- но мой дядя Вирджилио не раз повторял, что в свете аскетов не встречал, и утверждал, что мессир Гвидо часто ссорился с отцом из-за своих кутежей. А тётя Ипполита... -- она опустила глаза, -- мессир Гвидо был её любовником.
   -- Это клевета! Как ты можешь так говорить?
   Елена развела руками, чуть пожав плечами. Она прекрасно знала, что это не клевета, но спорить с подругой не стала.
   -- Ты же хулишь молодого Винченцо Джустиниани только потому, что слышала о нём что-то дурное. Я же тебе пытаюсь объяснить, что дурно в свете могут сказать о ком угодно. О мессире Гвидо тоже многие чего только не говорили...
   На щеках Джованны проступил румянец.
   -- Не смей повторять этот вздор!
   Елена вздохнула.
   -- Я и не собираюсь. Но пойми, если мессир Джустиниани женится на тебе -- ты будешь очень богата.
   -- Господи, Елена, ну до чего ты меркантильна! -- Джованна нахмурилась. -- Нельзя все мерить на деньги. Любовь не продаётся. Корысть -- грех.
   -- Я вовсе не корыстна, -- спокойно возразила Елена, -- просто бедность омрачает жизнь, и мне довелось узнать это. Когда умер отец, мы были в очень стеснённых обстоятельствах. Едва сводили концы с концами. Если бы не дядюшка Вирджилио... Я помню, как смотрели на меня вчерашние подруги: словно я прокажённая... -- она побледнела и содрогнулась.
   -- Просто это были ненастоящие подруги, Елена, только и всего.
   Елена снова не стала спорить.
   -- Пусть так, но мне бы не хотелось, чтобы ты совершила ошибку. Нищета -- это ужасно.
  
   Глава 4. Сокровища мудрости
  
   И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это -- томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
   -- Еккл.1, 17
  
   На следующий день после похорон Винченцо убедился, что банкир Тентуччи -- человек слова. Уже к десяти часам утра Джустиниани получил от него короткую записку. Марко Альдобрандини ждал их к полудню. Банкир сообщил, что старый коллекционер и слышать не хочет о снижении цены, хоть в последние месяцы возненавидел свою коллекцию, ибо не мог больше ею наслаждаться.
   Они встретились у дверей Альдобрандини за пять минут до назначенного времени и были весьма любезно приняты.
   Марко Альдобрандини представлял собой зримый символ тщеты всего земного: он был скопищем двух десятков болезней, от подагры до диабета, с трудом передвигался и недавно ослеп.
   Джустиниани, пользуясь немощью хозяина, не уделил ему никакого внимания. Он сосредоточенно разглядывал тяжёлые фолианты в коллекции старика, листал старые рукописные инкунабулы XIV века, одобрительно озирал виньетки и позолоту обрезов, методично ознакомился с каталогом, придирчиво проверял наличие заявленных книг и рукописей на полках.
   У него спирало дыхание, когда он рассматривал утяжелённый шрифт первых манускриптов, касался их грубой бумаги и переплётов, замерев, разглядывал "Гипнэротомахию" Полифила Франческо Колонны, изданную в тысяча четыреста девяносто девятом году в типографии Альдо Мануччи, сугубо удивился разделу гримуаров, включавшему "Тайны Червя" в редакции аббата Бартоломью, "Книгу Дагона", "Трактат о Небесных Воинах и Послах Империи Девяти" Иоакима Отступника и "Ключ к Бессмертию" Санхуниатона.
   Бог весть как, но старик словно видел, что он читает, или по шелесту страниц догадался об этом.
   -- Листаете Книгу Дагона? Столетия она учила самым ужасающим колдовским ритуалам, пока не была запрещена. После этого об этом тексте ходили лишь тайные слухи. Вы о ней слышали?
   -- Да, поговаривали о её греческом варианте, напечатанном у нас между тысяча пятисотым и тысяча пятьсот пятидесятым годом. Говорят, что доктор Ди перевёл фрагменты оригинального манускрипта. Это редкость, конечно.
   -- Хм... -- слепец, казалось, удивился. -- А как вам сочинение аббата Бартоломью?
   -- "О природе Червей"? -- задумчиво отозвался Джустиниани, рассматривавший тем временем "Книгу Еноха", -- Поздняя латынь, частично зашифрованная с помощью енохианских ключей Джона Ди и халдейской тайнописи, в отрывках можно встретить в компиляциях вроде "Сокровенных культов". Мне отрывки попадались.
   Старик снова хмыкнул и больше не произнёс ни слова, Джустиниани же, убедившись в полном соответствии каталогу, сказал, что покупает. Тентуччи взялся урегулировать формальности продажи и оформление сделки, и уже в три пополудни Винченцо был дома, намереваясь сытно пообедать.
   Он был доволен покупкой, намного превзошедшей его ожидания. Сорок тысяч -- это очень большие деньги, но он завтра же сможет продать её как минимум за ту же цену. А лет через двадцать -- коллекция будет стоить все шестьдесят. Джустиниани поймал себя на том, что уже мысленно прикидывает, чем можно пополнить несколько разделов собрания, и планирует ремонт в книгохранилище.
   Винченцо обожал палеографию. Памятники древней письменности всегда завораживали его. Он мог часами исследовать эволюцию графических форм букв, письменных знаков, пропорции их составных элементов, виды шрифтов, определять материал и орудия письма, изучать форматы и переплёты рукописей. Обожал орнаменты и филиграни водяных знаков.
   Особый его интерес вызывала криптография, графика систем тайнописи. Кроме родного, он знал четыре языка -- латынь, греческий, арамейский и французский, и сейчас при мысли, что голод и поиск хлеба насущного никогда больше не оторвут его от любимого дела, Винченцо впервые за последние семь лет ощутил прилив тёплой радости. Подумав же, что уже завтра он станет хозяином тех сокровищ, о которых вчера и не мог мечтать, восторженно улыбнулся.
   Господи, за что Ты так милостив ко мне?
  
   К удивлению Джустиниани, дома Луиджи сообщил, что его уже полчаса дожидается синьорина Каэтани. Крестница Гвидо? Чего ей надо? Винченцо покосился на камердинера и кивнул. В принципе, днём раньше, днём позже, но ему все равно нужно было встретиться с девицей.
   Он вошёл в зал, заметил, что Джованна в напряжённой позе сидит у камина, и поприветствовал её вежливым поклоном.
   Девушка вздрогнула и вскочила, стала за спинкой стула, вцепившись в неё судорожным жестом, глядя на него с отвращением, смешанным со страхом.
   Одновременно невесть откуда на спинку соседнего стула прыгнул кот Спазакамино, тоже вцепившись коготками в спинку стула, рассмешив Джустиниани и ещё больше испугав Джованну, всегда боявшуюся Трубочиста.
   -- Рад, что Вы пришли, синьорина.
   Джованна вздрогнула при звуках его низкого голоса.
   -- Я не выйду за вас замуж, -- бросив эти слова ему в лицо, синьорина сильно побледнела. -- Ни за что. Слышите?
   Винченцо молча разглядывал девицу. Она не то чтобы была красива, скорее, лицо было необычным, непохожим ни на кого, убивавшим любое сравнение. Да, она была несравненна. Глаза уже не были заплаканными, и он отметил их красоту. Они были цвета спаржи, или, точнее, покрова Богоматери с той фрески Франческо Барберини, где Пречистая оплакивала распятого Сына. Какой она крови?
   Винченцо подумал, что она напоминает фрески зала Борджа, где великое воображение Пинтуриккьо раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов и капризов.
   Джованну же внимательный взгляд Джустиниани страшил, а молчание нервировало.
   -- Вы не можете заставить меня! Я не хочу...
   Джустиниани продолжал, не отрываясь, смотреть на девицу. Фигурка была изящна, кожа -- безупречна, руки аристократичны. Хороша, вяло подумал он.
   Девица же, кусая губы, заворожённо смотрела на него.
   -- Не смотрите на меня так! Я все равно никогда не полюблю Вас! Я не буду вашей женой!
   Джустиниани, поглаживая кота, наконец заговорил:
   -- Стать моей женой вы могли бы только в одном случае, синьорина, -- Винченцо галантно склонил голову, -- если бы я посватался к вам. Но я не припомню, чтобы я это делал, -- глаза его сверкнули теперь ледяными бликами. -- Ваш отказ при отсутствии моего предложения несколько поспешен и довольно смешон. Садитесь, -- он указал растерявшейся от его спокойных слов Джованне на стул и сел сам.
   Кот нагло запрыгнул ему на колени и распушил хвост. Винченцо не счёл нужным прогонять его и продолжил.
   --Мессиру Гвидо я не обязан ничем, кроме школы жизни. Но он просил простить его, а нам Господь предписывает прощать кающихся. Я простил. Я обещал ему позаботиться о вас. Нарушенное обещание -- гибель чести. Поэтому я выделю вам приданое, такое же, как у вашей подруги, синьорины Одескальки, и прослежу, чтобы вы вышли замуж за достойного человека. После этого сочту свой долг исполненным и буду рад расстаться с вами навсегда.
   Джустиниани снова окинул девицу гнетущим взглядом.
   Он не знал, стоит ли продолжать, но, подумав с минуту, всё же проговорил:
   --Однако буду откровенен с вами, синьорина. Выполнение моего намерения мне представляется сложным: в свете есть порядочные люди, но едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо, судя по сегодняшней истерике, взбалмошны, самонадеянны, дерзки и глупы. -- Он почесал пальцем переносицу и вздохнул. -- К счастью для меня, мужчины редко выбирают жён рассудочно. Вы красивы -- и этого может оказаться достаточно. Для дурака... -- Винченцо смотрел на девицу в упор. -- В любом случае -- до вашего замужества вы должны видеть во мне своего опекуна. Вы меня поняли? -- Джустиниани чуть наклонился к Джованне.
   Синьорина молчала: пол кружился у неё перед глазами. Этот человек смертельно оскорбил и жестоко унизил её -- и злой насмешкой, и высокомерием, и даже благородной щедростью. Джованне казалось, что он безжалостно отхлестал её по щекам.
   Она тяжело дышала, пытаясь прийти в себя, но мысли разбегались. Ей хотелось бросить ему в лицо слова о том, что ей ничего от него не нужно, но сказанное Еленой Бруни запало в сердце, она понимала, что обречь себя на нищету неразумно, да и что, если этот ужасный человек снова посмеётся над ней?
   Оказывается, он и не собирался на ней жениться, она сама поставила себя в глупое положение, и теперь, хоть обида жгла, ей оставалось только смириться. Сама виновата. Она молча рассматривала лицо Винченцо Джустиниани, холодное, лишённое мимики, словно выточенное из мрамора. Воплощение бездушия и жестокости. Несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.
   Наконец она тихо проронила:
   -- Я поняла.
   -- Вы помолвлены? Влюблены в кого-то?
   Джованна вздрогнула и покачала головой.
   -- Я... нет, я пока не могу... назвать его.
   К её удивлению, мессир Джустиниани не стал настаивать, отмахнувшись от её слов с надменной скукой, точно от надоедливой мухи. Она не поняла, был ли этот жест презрительным, но усмешка, промелькнувшая на его губах, явно таила пренебрежение к её чувствам.
   Наглый кот прыгнул с его колен на подлокотник кресла, изогнул хвост и повернулся к девице мохнатым задом.
   -- Хорошо, девичьи сердечные тайны пусть остаются тайнами, -- обронил Джустиниани. -- Я буду до вашего замужества оплачивать ваши счета. Жить можете там же, где и сейчас, на втором этаже моего дома, где вас поселил мессир Гвидо. Там отдельный вход, вы мне не помешаете. Если вам будет, что мне сказать, я к вашим услугам с полудня и до девяти вечера.
   Винченцо встал, и кот тут же соскочил с кресла на пол. Джованна поняла, что аудиенция окончена, он сказал всё, что хотел. Она попрощалась и торопливо, едва не споткнувшись от волнения на пороге, вышла.
  
   Джустиниани вышел одеваться к обеду в изысканную уборную, где на туалетном столе лежали носовые платки, бальные перчатки, флаконы духов и стояли несколько свежих асфоделей в вазах из белого фарфора. Луиджи уже успел по его просьбе сменить любимый Гвидо запах сандала на любимый Винченцо холодный аромат лимона и лилий. Как он тосковал все эти годы по этому запаху...
   Винченцо взял платок с золотой меткой фамильного герба и смочил его двумя каплями лимонной эссенции, оглядел себя в зеркале, поправил бутоньерку в петлице единственного сюртука Гвидо, что налезал на него, и направился в столовую.
   Он проголодался.
   Кот, игриво помахивая хвостом, снова гордо предварял хозяина.
   За трапезой Винченцо невзначай поинтересовался у Луиджи, как давно осиротела синьорина Джованна? Оказалось, шесть лет назад. Мессир Гвидо сразу взял её в дом? Луиджи покачал головой. У синьорины Каэтани были свои комнаты в доме, но жила молодая госпожа чаще в доме Одескальки, ведь они с синьориной Катариной троюродные сестры. А давно ли стала появляться в свете? Нет, впервые мессир Гвидо вывез её этой зимой, месяца три назад. Юной госпоже только семнадцать.
   Джустиниани кивнул и больше ни о чём не спросил, зато пожертвовал вставшему на задние лапки и умильно глядящему на него коту Трубочисту солидный кусочек пармской ветчины.
   Был понедельник, и вечером Джустиниани вышел по делу, которое считал неотложным. Он направился в небольшое, но весьма солидное ателье в районе площади Трилусса, которое ему рекомендовал Тентуччи.
   Там сделал большой заказ, ибо понял, что носить фраки и сюртуки Гвидо просто не сможет: на том, что он надевал на похороны, несмотря на все его старания, за день носки разошлись швы на подкладке, остальные были не лучше, только один сюртук, который был на нём, не давил в плечах. После долгих примерок и придирчивого выбора тканей для жилетов, остановился на строгом драпе и французской чесуче, заказал несколько десятков чёрных шёлковых рубашек, и, заплатив аванс, зашёл в шляпную мастерскую. Здесь дело пошло быстрее, он быстро оформил заказ и направился к Понте Систо.
   Уже стемнело, луна нависала над Римом огромным серебристым цехином, Винченцо проследил взглядом абрис тёмных строений галереи Спада, и тут, опустив глаза к мосту, замер. В лунном свете высокий парапет был странно искривлён чёрной тенью. Джустиниани замедлил шаги и остановился. Здесь явно кого-то ждали.
   Оказалось -- его. Навстречу выскочили двое бандитов и ринулись к нему. Будь их нападение внезапным, ему бы несдобровать, но теперь Винченцо проворно уклонился от первого браво, одновременно резким движением отшвырнув его к сломанным перилам моста, и напрягся в ожидании второго. Джустиниани заметил в его руке нож, но тут оказалось, что напарник негодяя не сумел удержать равновесия и, несколько секунд балансируя руками и крича, всё же свалился в воду. Крик его отвлёк нападавшего, и, воспользовавшись секундой замешательства, Джустиниани выбил нож из его руки и бросился на головореза. Увы, тот с ловкостью белки увернулся и кинулся бежать к палаццо Фарнезе.
   Винченцо подобрал нож и, подойдя к излому перил, посмотрел вниз. Воды Тибра бесстрастно струились внизу, отражая лунную рябь и чёрное небо. Куда пропал браво? Уплыл? Кто подослал мерзавцев? Зачем?
   Он пожал плечами, в свете фонаря с досадой рассмотрев порванный рукав сюртука, последнего из гардероба Гвидо, что налезал на него, потом -- обозрел нож со сверкающим лезвием и тяжёлой рукоятью, на которой выделялись буквы, неожиданно совпавшие с его собственными инициалами: "G. V." Ну, что же...
   Поразмыслив дорогой, Винченцо пришёл к выводу, что его просто с кем-то спутали, однако дал себе слово без оружия из дома больше не выходить. Он знал ночной город, мало чего боялся, но дурные неожиданности предпочитал встречать с пистолетом в руках.
   Впрочем, очарованный красотой и свежестью весенней ночи, Винченцо быстро забыл этот нелепый эпизод.
   Он уже был за несколько кварталов от дома, когда услышал стук копыт и своё имя: его окликал граф Массерано. Судя по костюму, его сиятельство возвращался из оперы. Он был один, без супруги.
   -- Дорогой Винченцо, счастлив встретить вас! -- Вирджилио приказал кучеру остановиться, вылез из кареты и тут обратил внимание на испорченный сюртук Джустиниани, -- что это с вами? -- сам Джустиниани отметил, что у Массерано усталый вид, словно после ночи бессонницы.
   -- Шантрапа разгулялась, -- пожав плечами, ответил Винченцо, ибо не хотел ничего рассказывать Вирджилио, но тот уже тянул его к себе, благо они были в двух шагах от подъезда его особняка.
   -- Вам нужно выпить коньяку, Джустиниани, вы так бледны...
   Винченцо не собирался никуда заходить: бледным он был всегда, сколько себя помнил, разве что лунный свет мог немного усугубить белизну кожи, коньяка же вовсе не хотел, скорее, предпочёл бы что-нибудь прохладительное. Однако обижать графа отказом тоже не хотелось, и они вошли в гостиную.
   Пока Вирджилио звонил слугам и распоряжался принести вино и коньяк, Джустиниани подошёл к книжным полкам и тут заметил на столике раскрытый том Шекспира. Несколько строк были отчёркнуты карандашом.
   "Жизнь -- это только лишь комедиант,
   Паясничавший полчаса на сцене
   И тут же позабытый, это повесть,
   Которую пересказал дурак:
   В ней много слов и страсти,
   Нет лишь смысла", -- прочёл Винченцо.
   -- Любите Шекспира? -- спросил он у Массерано.
   Джустиниани вообще-то плохо знал графа, в юности тот казался ему стариком, они никогда не сталкивались близко, однако, увидев его на похоронах, Винченцо не мог не заметить, что Вирджилио сильно сдал за последние семь лет.
   Граф поморщился.
   -- Да нет, просто... -- он смутился. -- Просто задумался. Когда-то в юности читал... Но... грустно. Для чего даётся человеку мысль, когда она всюду натыкается на смерть? -- неожиданно проронил Массерано, -- чтобы понять, что могила ему отец, а черви -- братья? Глуп человек, когда верует в какой-то смысл жизни. Сейчас дурачки говорят о прогрессе. Идиоты. Там, где есть смерть, никакого прогресса нет. А если и есть, то это только проклятый прогресс в ужасной мельнице смерти. Человек -- маленький светлячок в непроглядной ночи, гонимый вечным беспокойством, он мчится из мрака во мрак, но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший, а дальше... бесконечность мрака. Этот, -- Массерано ткнул в том Шекспира, -- это понимал.
   Джустиниани удивился. Он видел, что граф нездоров и чем-то расстроен, но его горестные пассажи были чрезмерно унылы. К тому же Массерано был нетрезв -- вокруг него клубились коньячные пары.
   -- Все пути человеческие ведут к гробу, в нём и завершаются, -- вяло продолжил Массерано, -- всюду немощь и банкротство. Как огромный паук, смерть сплетает паутину и ловит в неё людей, как беспомощных мух. Куда бежать... впрочем, что это я? Вы ещё так молоды... Вы меня не поймёте.
   -- Ну, а Бог, помилуйте? В Боге человек бессмертен.
   Массерано устало махнул рукой и вздохнул.
   -- Вы молоды, -- уныло повторил он и тихо пробормотал, -- а мне шестьдесят пять. Чего бы я ни отдал за молодость, за мои тридцать? Вот когда начинаешь постигать... Но вам будет трудно понять меня, -- снова повторил он.
   Джустиниани был умён, но понял только, что перед ним человек несчастный и весьма грешный. Сам он носил в себе ощущение неиссякаемой вечности. Он задумался над смыслом жизни ещё в отрочестве и считал, что сам поиск смысла жизни, который превышал бы смысл существования тли, моментально пробуждает спящее в душе ощущение твоей бесконечности.
   Но этот человек не знал вечности, он застрял в провалах своего духа и не находил выхода.
   Джустиниани знал, как много трещин в уме человеческом, как много расселин в сознании, как много пропастей в сердце. Откуда они? От греха, грех -- это подлинное землетрясение, переворачивающее душу, образующие в ней каменистые ущелья и бездонные провалы. Чем больше греха -- тем болезненней раздробленность духа, тем ничтожней и слабей человек, тем безнадёжнее его скитания по своим внутренним развалинам.
   Но глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что природа его вытесняет всё божье, всё, что делает человека непреходящим и бессмертным, а отнять у человека Бога -- это и есть лишение его смысла существования.
   -- Человек бессмертен, смерть -- всего лишь роды. Из утробы -- в мир, из мира -- в вечность,-- тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее -- себе, ибо любил эту мысль.-- Три стадии бытия, три ступени полноты.
   Его собеседник молчал.
   Джустиниани задумчиво пригубил коньяк и отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Дорогой резной багет сиял при свечах, как иконный оклад.
   Взяв подсвечник, Винченцо подошёл и локтем чуть отодвинул портьеру.
   Господи Иисусе... На полотне в полный рост была изображена женщина небывалой красоты. Одетая по моде стиля ампир, она была облачена в простое белое платье, украшенное только небольшой брошью на плече. Темные волосы, уложенные вокруг царственной головы, напоминали корону, лицо незнакомки завораживало огромными глазами и величавыми чертами.
   -- Какова, а? Красавица!
   Джустиниани вздрогнул, не сразу поняв, что рядом с ним стоит Массерано. Поглощённый созерцанием, он не слышал, как тот подошёл и теперь стоял возле него, грустно глядя на полотно.
   -- Кто это, Боже мой? -- Винченцо не проговорил, но прошептал это.
   Голос его сел от странного, охватившего всё тело волнения.
   Его сиятельство усмехнулся, но не покровительственно, а скорее, виновато. Взгляд его был жалким, как у побитой собаки.
   -- Полно... ведь я, скажу по секрету, спас этот шедевр. Его ждала печальная судьба быть изрезанным в клочки.
   -- Что? -- изумился Винченцо, -- уничтожить такое? Как можно? Но кто это?
   Массерано явно смутился, опустил глаза, вздохнул и в конце концов проронил:
   -- Вы видели эту особу третьего дня на кладбище во время похорон мессира Джустиниани.
   Винченцо, лаская нёбо вкусом дорогого коньяка, задумался. Он не особо разглядывал кладбищенскую толпу из-за чёртового фрака, но думать, что он мог не заметить такой женщины?
   -- Вы шутите? - спросил он Массерано.
   Массерано всё ещё виновато и даже как-то болезненно улыбался.
   -- Да нет же, просто этот портрет написан сорок лет назад. Это герцогиня Поланти, урождённая Гизелла Ломенилли.
   Джустиниани почувствовал, что руки его затрепетали, он поспешил поставить на стоявший рядом столик бокал с коньяком. Потом снова приблизился к картине. Боже мой... Он словно уснул, тело одеревенело. Винченцо слышал голос Массерано, точнее, ему казалось, что он слышит этот пугающий рассказ со стороны, но не звучал ли в нём самом?
   Она поражала воображение ещё девочкой, когда была "как лань, десятилетнею", когда же её вывозили в свет, мужчины замирали, их лица вытягивались, с губ срывались не комплименты, но страстные вздохи, и, увы, они развращали юную красавицу куда больше нескромных признаний, что ей довелось услышать позже. Она часами сидела у зеркал и любила менять наряды, её стали рисовать десятки художников. От обожателей она требовала дорогих украшений и изысканных цветов, утончённых комплиментов и поклонения, шестнадцати лет вышла замуж за герцога Поланти, однако он скоро оставил её вдовой. Молодая красавица имела множество любовников, коих допускала лицезреть свою красоту на чёрных шёлковых простынях, как статую Венеры, они могли целовать красивейшие на свете ноги и приникать поцелуями к груди, превосходящей красотой статуэтки Кановы. "Бог создал в моем лице своё самое совершенное творение и остановился в изумлении, любуясь им", говорила она.
   Но всё неожиданно кончилось, едва герцогине исполнилось тридцать пять. Она внезапно, без всякого недуга, вдруг необычайно подурнела, по белоснежной коже, подобно проказе, расползлись пигментные пятна, она растолстела и превратилась в столь уродливую мегеру, что детишки, встретив её на бульваре, в ужасе разбегались с криками: "Ведьма, ведьма!"
   -- Гизелла разбила все зеркала в своём доме, разрезала и уничтожила все свои портреты, занавесила окна тёмными портьерами и перестала принимать, -- голос Массерано проступил в ушах Джустиниани отчётливей, -- но теперь, спустя годы, вернулась в общество. Этот же портрет она отдала для ремонта багета, но после отказалась забрать. Я поторопился это сделать вместо неё...
   Винченцо подумал, что когда-то и сам Массерано, был, видимо, неравнодушен к красавице. Он тяжело вздохнул, озирая небесный лик, запечатлённый на портрете.
   Суетная и пустенькая бабёнка, носящаяся со своей красотой, как дурень с торбой, горделивая и высокомерная, столь смешная в своём самолюбовании... Потеря красоты была потерей смысла жизни, ибо иного смысла в её бессодержательном бытии не было. Винченцо внимательно вгляделся в выражение огромных тёмных глаз, по-царски надменных, но, в общем-то, ничего не выражающих, в спесивые линии красивых губ, в заносчивую позу королевской фаворитки, потом припомнил толстую старуху с крючковатым носом и проваленным ртом у гроба дяди.
   Снова вздохнул, ощутив, как по всему телу прошла новая волна неприятной дрожи.
   Такие метаморфозы не снились и Овидию.
  
   Глава 5. Дьявольское видение
  
   И остался я один и смотрел на это великое видение, но во мне не осталось крепости, и вид лица моего чрезвычайно изменился...
   -- Дан.10:8
  
   Винченцо Джустиниани не пришёл на крестины к Теобальдо Канозио, не удостоил вниманием два обеда и ужин -- у маркиза ди Чиньоло и баронессы Леркари. Его совсем не прельщали полученные приглашения, но и пожелай он посетить общество, было бы не в чем: новые фраки и сюртуки обещали доставить только в четверг, последний же сюртук Гвидо был порван мерзавцами на мосту Сикста.
   Винченцо поневоле пришлось некоторое время просидеть в доме затворником, что, впрочем, ничуть его не обременяло. Однако в четверг, спустя неделю после похорон, на вечер к герцогине Поланти Джустиниани приехал. Пришлось.
   К этому времени в свете уже разнёсся слух о его покупке библиотеки Марко Альдобрандини. Слуги сплетничали, что декораторы поменяли в библиотеке обои, на окнах были навешены массивные решётки, молодой господин заказал плотникам новые полки, сам часами не выходил из книгохранилища, расставлял книги по полкам и раскладывал рукописи по ящикам. Даже поесть забывал.
   Впрочем, несколько раз его видели и на viale delle Provincie, он подъезжал в тёмном плаще на via Tiburtina, и исчезал за кладбищенской стеной Кампо Верано, потом мелькал в подземном портале церкви Сан-Лоренцо, позже снова бродил по кладбищу, и это странное времяпрепровождение тоже обсуждалось в обществе придирчиво и въедливо.
   На самом деле Джустиниани просто беседовал со своим духовником, отцом Джулио Ланди, местным капелланом, жившим при храме. Что до кладбища, Винченцо приходил на могилы родителей, но никогда не признался бы даже себе, что делал это, не столько исполняя долг любящего сына, сколько из тайного наслаждения.
   Он любил кладбища, их тишину и зримый покой, тёмную зелень лавров и смолистый запах кипарисов, мрамор могил и величие монументов, мог часами бродить здесь, читать эпитафии, не замечая времени, сидеть у чужих надгробий, пытаясь по датам и портретам воссоздать жизнь ушедших. Если бы ему сказали, что мёртвые занимают его больше живых -- он оспорил бы это суждение. Однако так оно и было.
   "Печаль моя всегда со мною", -- прочёл Джустиниани на старом надгробии с неизвестным ему именем слова псалмопевца. Да, чтобы душа могла довольно наплакаться над больною тайной мира, надо выплакать душу.
   Он снова вспомнил Массерано. Снова удивился. Ему казалось, что человек никогда не может свести себя к конечному бытию, ведь само человеческое самоощущение нетленно и вечно, человек никогда не верит в смерть, как в конец всего. Да, бессмертие может быть божьим или дьявольским, и ты свободно избираешь одно или другое, но ты не можешь отречься от бессмертия. О какой смерти говорил этот человек?
   Джустиниани не понимал Массерано. В мире Винченцо царила волшебная вечность. Всякая мысль начиналась безначальностью, а заканчивалась бесконечностью, он находил божественный смысл во всех тварях земных и в небесных светилах. Но... Уберите все миры и всех тварей, столкните все вселенные в бездны небытия -- останется только Он, Господь и Бог мой -- Иисус, Предвечный Логос, -- и Вечность не поколеблется...
   -- Какая встреча, дорогой Джустиниани!
   Винченцо вздрогнул от неожиданности, отвернулся от серого мраморного надгробия и увидел старуху Марию Леркари, на сей раз не намазавшую губы кармином и выглядевшую тощей унылой вдовой благородного семейства. Баронесса упрекнула его, что он не посетил её, погоревала над судьбой его несчастного дядюшки, потом, улыбнувшись почти по-матерински, напомнила о завтрашнем вечере у её подруги.
   Он ответил что-то невразумительное, пообещав прийти, посетовал про себя, что утратил нить размышлений и, вздохнув, направился домой.
  
   На следующий день Джустиниани, пользуясь свободой богемы, в лёгком свитере посетил аукцион на Сикстинской.
   Он не был здесь долгие семь лет, избегая появляться в тех местах Рима, где его могли узнать, но все эти годы тосковал по антикварным вещам, любовь к которым была у него в крови.
   Сейчас неторопливо прошёл мимо метаврской майолики и редчайших медалей и монет, хрусталя, резьбы и чеканного серебра. Тут были и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времён Людовико Моро, и молитвенники, писанные золотом по голубому пергаменту.
   Он остановился у фолиантов с миниатюрами, оглядел несколько больших триптихов тосканской школы XIV века, полюбовался на фламандские гобелены.
   С запахом плесени и старья смешивалось благоухание дамских горжеток и букетиков ландышей, в воздухе разливалась приятная теплота, как в ветхой часовне. Джустиниани, ни на кого не обращая внимания, сразу нашёл то, что искал -- экземпляр Корнелия Агриппы, оценённый недорого из-за небольшой ущербности задней обложки. Винченцо купил его задёшево, по начальной цене, ибо соперников у него не было.
   Он уже хотел уходить, как вдруг его внимание привлекла безделушка -- небольшой череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим подобием, закреплённый на пьедестале чёрного мрамора. Надпись на нем была лаконичной: "Memento mori, Vincenzo". Никто не обратил на этот лот внимания, и, пленённый сходством имени, Джустиниани купил эту могильную драгоценность, призванную своим гробовым символом предостерегать от потери времени, тоже за начальную цену. Скульптура говорила об опытной, сильной руке. Какой художник мог взлелеять этот страшный образ смерти в тот век, когда живописцы украшали холсты нежными пастушескими идиллиями?
   Увлечение старинными вещами в это время дошло в Риме до крайности. Все салоны аристократии и высшей буржуазии были переполнены "диковинами". Дамы кроили подушки для диванов из церковных риз и ставили цветы в умбрские вазы. Аукционные залы стали излюбленным местом встреч, распродажи бывали по два раза в неделю. Среди дам считалось хорошим тоном, выйдя к вечернему чаю, сказать: "Я на Сикстинской купила очаровательную вещицу из собрания Сфорца..."
   И потому Винченцо не очень удивился, когда здесь же столкнулся с Гизеллой Поланти. Старая герцогиня, как он заметил, торговала совсем недешёвую вещь -- круглый поднос работы Поллайоло, один из даров Флорентийской синьории графу Урбинскому в благодарность за помощь при взятии Вольтерры. Зачем он ей?
   Сам Джустиниани невольно обратил на себя внимание старухи тем, что вгляделся в её лицо, ужаснувшись воспоминанию о прекрасном портрете. Господи, воистину "так проходит земная слава..."
   Старуха заметила его и подманила к себе, напомнив о своём вечере.
   -- Не заставляйте меня просить дважды, Винченцо. Соберётся очаровательное общество, узкий круг избранных. Юные прелестницы будут чередоваться со знатоками антиквариата и парой хороших медиумов. Я очень жду вас. Вы обидите меня, если не придёте.
   Джустиниани обречённо кивнул, зная, что с донной Гизеллой лучше не спорить. Себе в убыток. Да и, в общем-то, почему бы и не пойти? Костюмы его были уже готовы, от портного привезли несколько фраков, клятвенно обещая доставить остальное не позже четырёх: Росси не хотел терять клиента, заказывающего рубашки дюжинами, а фраки и сюртуки по четыре зараз.
   Уходя с распродажи, в дверях аукциона Джустиниани столкнулся с красивым смуглым человеком лет сорока, любезно пропустил его, потом вышел. Побрёл домой пешком, ибо не взял экипажа.
   Накрапывал дождь. В его свежести отдалённые церкви Авентинского холма казались нарисованными, молодые весенние побеги усиливали запах ветхой сырости и плесени чем-то сладостным, вроде тропических фруктов, и кружащим голову. Дивная тишина виллы Памфили, где в благородной идиллии каменных колонн и древесных стволов застыл аромат лавра, безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, с чьих портиков кариатиды созерцают неизменную симметрию зелени, благоухающая фиалками вилла Людовизи -- всё оживало под лучами весеннего солнца.
   Винченцо остановился, озирая город. Он не понимал себя. Что с ним? Казалось, его душа перестала радоваться бытию, даже весна, всегда услаждавшая, сегодня почти не ощущалась. Даже покупка одного из лучших собраний книг в Риме тешила только в часы уединения -- но того трепета, с которым он раньше брал в руки старинные манускрипты, теперь не было. Мир казался серым и тусклым, в нём вращались странные суетливые люди, чего-то вечно ищущие и добивающиеся, не понимающие ни глупости своих дерзаний, ни собственной пустоты. Царство пошлости и мертвечины, царство Гизеллы Поланти, сейчас оно снова незаметно, но настойчиво втягивало его в свой круг, пытаясь увлечь своей привычной суетой.
   Он вздохнул. Или это отторжение -- просто следствие непрощённой обиды всех тех, кто когда-то отторг его от себя? Нежелание встречаться с хладнокровно предавшей? Неприязнь к тем, кто привык замечать только равных?
   Винченцо покачал головой. Нет, кажется, он честен с собой. Он всё простил и всё забыл. В горестные годы бедствий он мечтал не о сведении счётов, но о тишине и покое, и порой в предутренних снах на жалких постелях бедных пансионов видел воплощение своих желаний: свой дом, уютная библиотека, огонь камина, мягкий свет лампы на столе, любимые книги. Господь смиловался над ним: он обрёл всё, что хотел -- и в немыслимом избытке. Но почему же душа не ликовала, оставаясь застывшей и мёртвой, как восковая кукла? Неужели он, пройдя долиной теней, утратил способность радоваться и любить?
   У дверей дома его встретил камердинер Луиджи Молинари.
   За прошедшую неделю отношение камердинера к господину изменилось. Молинари за молчаливой сдержанностью и нелюдимостью хозяина разглядел то, что вполне соответствовало семейному девизу.
   Молодой господин был человеком взвешенных решений, умеренным в потребностях и неизменно ровным в общении, даже мягким. Аккуратен и пунктуален, из-за пустяков не скандалит, да и вообще голоса ни разу не повысил. Пьёт умеренно, спит неизменно в своей постели, женщин распутных не водит, в неприличных местах не замечен. Новое приобретение хозяина -- богатейшая библиотека, которой он занимался часами, -- тоже не свидетельствовало о дурных наклонностях. А ведь старый господин твердил, что племянник -- распутник и пьяница.
   Но больше всего Луиджи поражал кот Спазакамино: с появлением в доме нового господина шельмец просто преобразился, никого не поцарапал, целыми днями лежал в библиотеке на каминной полке, спал с хозяином, не разодрал ни одной портьеры и нигде не нагадил! Недавно его видели с мышью в зубах, вылезающим из подвала, а ведь раньше он туда и не заглядывал. Войдя, надо же, лапы о коврик вытер!
   При этом кот, хоть и не задирал слуг и не царапался, ластился только к мессиру Джустиниани, тёрся о его ноги и преданно, как верный пёс, ждал его возвращения, когда господин уезжал куда-нибудь. Ну, не чудеса ли?
   Джустиниани тем временем вытащил свои покупки и, распаковывая, рассказал Луиджи, что приобрёл на аукционе забавную безделушку, показав её камердинеру. Луиджи снова изумился: мессир Гвидо боялся и упоминания о смерти, нового же хозяина уже дважды видели на церковном кладбище, а теперь вот череп...
   Джустиниани же со вздохом прибавил, что вечером едет к донне Поланти. Его костюмы доставили? Да, от портного приходили, сообщил слуга, всё привезли. На лице мессира застыло выражение тоскливое и недовольное. Он явно не хотел никуда идти.
   "Sera difettosа, пропащий вечер", подтверждая догадку слуги, пробормотал Джустиниани. Винченцо приказал подать чёрную шёлковую рубашку и чёрный шейный шарф, рассчитывая траурным видом отпугнуть слишком навязчивых гостей в салоне Поланти. С удовольствием облачился в новый фрак, в котором чувствовал себя свободно. Нигде не жало и не давило. В семь пополудни выехал из дому. По дороге помолился, чтобы не встретить у герцогини ни Глории Монтекорато, ни её братца.
   Господь услышал его. Членов семейства Салиньяно среди гостей не было. Но всё равно было немало тех, кого он предпочёл бы никогда не видеть. Оттавиано Берризи, Рафаэлло ди Рокальмуто и Умберто Убальдини приветствовали дам и, расфранчённые, с бутоньерками в петлицах, сновали по залам огромного дома герцогини Поланти. Заметив его, все они подошли и любезно поздоровались. Что ж, старые друзья, что тут скажешь.
   Джустиниани заметил, что Оттавиано полинял за минувшие годы больше всех: шевелюра его совсем поредела, лоб стал выше -- почти до макушки, заметна стала родинка у виска, превратившаяся в бородавку. Кожа вокруг глаз сильно погрубела. Ночные излишества даром не прошли, сделал вывод Винченцо.
   Рафаэлло ди Рокальмуто, утончённый поэт, отличался красивым упадочным профилем, истончённые и чуть потрескавшиеся ноздри его длинного носа выдавали кокаиниста. Он окинул Винченцо мутным и сладким взором завзятого мужеложника, и Джустиниани поспешно перевёл взгляд на Убальдини.
   Умберто, светловолосый и голубоглазый, сохранил лоск и в свои тридцать три выглядел, надо заметить, весьма респектабельно. Он слыл спортсменом и прекрасным фехтовальщиком.
   Джустиниани вежливо раскланялся с ними и вступил в залу, при этом обратил внимание, что убранство дома герцогини богато, но нигде действительно нет ни портретов, ни зеркал.
   Гизелла Поланти шумно поприветствовала его, глаза её хищно блеснули. Вирджилио ди Массерано, выглядевший всё так же убито, прибыл с женой Ипполитой, пышнотелой красавицей, чьих прелестей, весьма откровенно выставленных, не заметил бы только слепой, и чьим любовником не был только ленивый.
   Елена Бруни, их племянница, на фоне тёти казалась тростинкой. Джустиниани услышал, как Ипполита тихо поинтересовалась у донны Поланти, кто этот красавец? Винченцо обернулся, желая понять, кого она имеет в виду, и вдруг понял, что речь о нём. Внутренне содрогнулся, ибо Ипполита с её обильной и сочной плотью, напоминавшей перезрелый персик, не возбуждала, но пугала его. Тем не менее, минуту спустя он был представлен графине Массерано, смотревшей на него со странной плотоядностью. Он ответил очень сдержанно и в ответ на призывную улыбку высказал комплимент её племяннице.
   Он добился своей цели: графиня поджала губы и отошла от него.
   Катарина Одескальки и Джованна Каэтани приехали поздно, Джустиниани отметил, что Берризи подошёл к Катарине и пригласил её танцевать, но девушка покачала головой. Джованна бросила на него самого быстрый взгляд, покраснела и торопливо отвела глаза. Заметил Винченцо и очень привлекательную светловолосую девушку с унылым и постным выражением на лице. Она казалась красивей всех девиц, но была или больной, или чем-то огорчённой. Винченцо стал лицом к ней и несколько минут разглядывал, пока не увидел, что к ней подошёл Умберто Убальдини и назвал Марией. Поняв, что это Мария Убальдини, сестра Умберто, Джустиниани резко отвернулся и прошёл в гостиную.
   В углу гостиной сидел молодой Элизео ди Чиньоло, сегодня показавшийся Джустиниани старше, чем на кладбище. Он походил на больного бледной немочью, в глазах проступало что-то нездоровое. Винченцо заметил, что Элизео порой бросал взгляды на девиц, но не смог понять, на кого он смотрит. Ловил Джустиниани взгляд юнца и на себя -- быстрый и вороватый.
   Хозяйка повела знакомить его с теми, кто появился в обществе в последние годы. Ему представили двух знатоков антиквариата -- Андреа Пинелло-Лючиани, которого он видел на кладбище, теперь украсившего шею не розовато-персиковым, но бирюзовым платком, и Альбино Нардолини, в коем Джустиниани узнал человека, с которым столкнулся в дверях аукциона.
   Пинелло-Лючиани, пятидесятилетний неаполитанец с бледным выразительным лицом, теперь смотрел любезней, он рассказал о своей коллекции, предложил несколько обменов, а Нардолини, обаятельный смуглый человек лет сорока с кокетливой бородкой, посетовал, что опоздал на аукцион, и книга Корнелия Агриппы "De Occulta Philosophia" была куплена. Имя покупателя не скрывалось. Это он, не так ли?
   Джустиниани вежливо кивнул. Он не интересовался оккультизмом, который был в большой моде, приобретённая книга лишь дополняла средневековый раздел его библиотеки.
   -- Я могу как-нибудь зайти посмотреть экземпляр?
   Джустиниани кивнул и, скрывая удивление, смерил собеседника цепким взглядом. Купленный им трактат Корнелия Агриппы "О сокровенной философии", опубликованный в тысяча пятьсот тридцать третьем году, сугубой редкостью не был. Зачем он Нардолини
   Между тем мессир Альбино поторопился договориться о дне встречи, и они условились увидеться на следующий день, в пятницу.
   --Это издание посвящено Иоганну Тритемию, не так ли? - оживлённо спросил Нардолини.
   -- Нет, это последнее издание, Тритемию посвящено первое, -- спокойно заметил Винченцо.
   Лицо Нардолини приобрело странное выражение. Казалось, он был удивлён, что Джустиниани знал это, при этом Винченцо показалось, что его знания ничуть не обрадовали собеседника: по приятному лицу Нардолини прошла какая-то болезненная гримаса. Что это с ним? Джустиниани положил себе дома внимательно изучить купленный экземпляр.
   Тут его внимание ненадолго отвлекла Елена Бруни. Девица, облачённая в бледно-голубое платье, тихо и шутливо препиралась с Катариной Одескальки, надевшей розовое. Катарина, очень любившая танцевать, хотела заполучить лучшего танцора, которым слыл Умберто Убальдини, Елена же предостерегала её: это может не понравиться Джованне и раздражит Оттавиано Берризи.
   -- А мне и дела до того нет, -- дерзко заявила Катарина, но тут же скорчила насмешливую рожицу. Оказалось, она опоздала: Умберто пригласил донну Массерано. Подруги переглянулись и рассмеялись, потом, заметив, что Винченцо смотрит на них, Елена взяла из вазы алое яблоко и с кокетливой улыбкой подала его Джустиниани.
   -- Хотите?
   Губы Джустиниани чуть дрогнули. Он поднялся.
   -- Ни за что. Наша прародительница Ева уже однажды угостила мужчину подобным плодом. Ничего хорошего из этого не вышло. Но если одна из вас хочет танцевать, я ещё помню некоторые па и надеюсь, что не отдавлю партнёрше ноги, -- он протянул ладонь девицам, приглашая ту, которая подаст ему руку.
   На его ладонь, коснувшись друг друга пальцами, легли обе руки -- Елены и Катарины, и обе девицы снова весело рассмеялись. Елена сквозь смех проронила, что, так и быть, уступает партнёра подруге, и скептически заметила, что заодно намерена посмотреть, какой из него танцор.
   Танцором Винченцо вообще-то был превосходным: в голодные времена преподавал в танцевальной школе и сейчас вёл партнёршу царственно и свободно, мощь его фигуры и сила рук, ощущающаяся даже в плавных жестах танца, вскружили девице голову.
   Сам Джустиниани тоже несколько расслабился: на нём наконец-то был фрак, сшитый по мерке, близость женщины чуть возбудила, явное же кокетство Катарины свидетельствовало, что он, несомненно, был не противен. Девица любезно улыбалась, восторженно обронила, что Убальдини с ним и сравниться не может, его сиятельство танцует, как бог. Глаза её блестели. Джустиниани ответил, что никогда не видел танцующего бога, но впредь всегда будет приглашать её, ибо она весьма грациозна.
   -- Не говорите этого, пока не потанцуете с Джованной, она танцует много лучше меня.
   Он вежливо возразил, что этого не может быть, но тут танец закончился. Джустиниани краем глаза заметил, что к нему устремилась графиня Массерано, и торопливо склонился перед Еленой, спрашивая, удостоит ли она его счастья быть её партнёром?
   Синьорина кивнула, и Джустиниани облегчённо вздохнул.
   Елена танцевала столь же изящно, как и подруга, они сделали круг по залу, и тут Джустиниани неожиданно заметил взгляд молодого Элизео ди Чиньоло. Винченцо показалось, что юноша явно ревновал его к партнёрше, но Елена, он видел это, не обращала на Элизео никакого внимания. Закончив танец, они болтали о пустяках, потом Джустиниани, словно невзначай, спросил, почему синьорине Джованне не понравилось бы, если синьорина Одескальки танцевала бы с мессиром Убальдини? Он ей по душе?
   -- Мы не знаем, она скрывает от нас сердечную тайну, -- улыбнулась Елена, -- а на наши намёки только обижается. Она очень скрытна. Ой, донна Поланти опять собирается вызывать дух Наполеона. -- Елена хихикнула.
   Джустиниани обернулся. В малой гостиной у камина уже стоял круглый стол, за которым возвышался резной стул с бархатными подлокотниками и тронной спинкой, а вокруг были расставлены ещё шесть стульев -- поскромней и попроще. На тронный стул усаживался маркиз ди Чиньоло, рядом громоздилась донна Гизелла, напротив неё -- баронесса Леркари. Слуги торопливо придвигали к столу канделябры со свечами, донна Поланти раскладывала алфавитный круг и протирала льняной салфеткой фарфоровое блюдце.
   Чиньоло снял пару перстней и запонки, вынул из кармана золотой портсигар и положил снятое в свой цилиндр. Туда же опустила свою золотую цепь и браслет донна Гизелла. У камина появился мессир Альбино Нардолини, он расстегнул цепочку с каким-то странным брелоком и тоже опустил их в шляпу. По левую руку от донны Гизеллы сел Рафаэлло Рокальмуто, а напротив него, к немалому удивлению Джустиниани, на стул опустилась Джованна. Седьмой стул, напротив маркиза, оставался пустым, и Винченцо вдруг услышал, как Гизелла Поланти приглашает за стол его самого.
   -- Только нужно снять все металлические вещи, Джустиниани.
   На шее Винченцо был серебряный крест, который ему, шестилетнему, надела перед смертью мать. Он пожал плечами и сказал, что крест никогда не снимает.
   -- Ну, это же только на час, Винченцо, -- теперь его царским жестом приглашал за стол маркиз ди Чиньоло. - Прошу вас, садитесь.
   Джустиниани отрицательно покачал головой. Он вообще не любит общение с бесами, проговорил он, и стол медиумов тут же взорвался возмущением.
   -- О чём вы, Винченцо? С духами! Причём тут бесы? -- донна Поланти зашипела, как раскалённый противень, облитый ледяной водой.
   Винченцо не задал вопрос, кем же тогда во мнении уважаемого медиума являются бесы, однако заметил, что на него осуждающе и зло посмотрела и Джованна. Он не счёл это основанием передумать. Тогда за стол седьмым, странно переглянувшись с герцогиней, сел мессир Пинелло-Лючиани. Его часы, кольца, перстни и цепочки тоже были опущены в шляпу.
   Винченцо обернулся к Елене и тихо поинтересовался, давно ли публика тут увлечена этой чертовщиной?
   Девица весело кивнула и столь же тихо ответила.
   -- Давно, но каждый раз вызывают разную нечисть, то Борджа, то герцога Медичи, то Эццелино ди Романо. А в марте, помню, мессир Марио сглупил и вызвал дух Павла IV, ну, того самого, -- уточнила она, -- инквизитора Джанпьетро Караффу. Так у них блюдце треснуло, дорогущее -- из метаврского сервиза, хрусть - и пополам, ни с того, ни с сего, -- девица снова захихикала.
   -- А почему вас не приглашают? -- по-прежнему негромко поинтересовался Джустиниани.
   -- А у меня нет способностей спирита, -- насмешливо отозвалась девица, и было заметно, что это весьма мало её огорчает, -- маркиз говорит, что нужно умение видеть бесплотное. А я иногда и всамделишного-то не замечаю, -- девица скорчила забавную мордочку.
   Винченцо чуть улыбнулся. Барышня была мила и, похоже, отличалась здравомыслием. Тем временем медиумы на внешней стороне блюдца нарисовали полоску-указатель, и оно было водружено в центр круга.
   Донна Гизелла при этом не оставляла надежды втянуть Винченцо в сеанс.
   -- А кого бы вы хотели послушать, Джустиниани?
   Тот не затруднился с ответом.
   -- Я недавно купил библиотеку мессира Альдобрандини, - сообщил он всем и без того известное. - В тринадцатом томе "Gr. Lat. Conc." опубликован акт унии между греческой и римской церквями тысяча четыреста тридцать девятого года, он напечатан под редакцией Амброджо Траверсари, магистра камальдулов и легата папы Евгения IV на базельском и ферраро-флорентийском соборах. Да вот беда, лист с названием потерян. Нельзя ли вызвать дух Траверсари да узнать его? -- Винченцо на самом деле просто издевался над спиритами, прекрасно зная название акта.
   Пока он говорил, к Елене успела подойти Катерина, и теперь обе девицы, не сговариваясь, беззаботно захихикали, не слишком даже скрывая своё веселье.
   Донна Поланти, переглянувшись с медиумами, поморщилась.
   -- Бог мой, Винченцо, ну откуда духам знать такие сложности?
   -- Неужто духи знают не больше медиумов? -- деланно удивился Джустиниани. - О чём же тогда с ними беседовать?
   -- Вы зря смеётесь. Да, скептики часто утверждают, что спириты вызывают не духов, а собственные воспоминания. Однако это вздор: на нужные вопросы духи всегда дадут ответ. Но, может, вас интересует что-то важное?
   -- Ну... -- Винченцо снова сделал вид, что задумался, -- наверное, глупо и спрашивать о труде "Rime spirituali sopra salmi" Сципиона Аммирато? "Tractatus contra articulos inventos ad diffamandum Bonifacium VIII" Августина Анконского духи тоже, наверное, не читали? Жаль, -- он виновато развёл руками. -- Но тогда, может, вызвать дух Парацельса? У меня к нему пара вопросов, в частности, о солях ртути.
   Однако его предложение опять никто не поддержал, Джустиниани заметил на лицах спиритов явное раздражение, и все в итоге решили вызвать дух Никколо Макиавелли. Последний не замедлил появиться, оповестив о себе постукиванием, которого, впрочем, никто, кроме мессира ди Чиньоло, не слышал.
   Сам маркиз сказал, что видит дух в виде призрачного мерцающего облака. Все уважительно промолчали, лишь на лице мессира Пинелло-Лючиани появилось скептическое выражение.
   Духа, как водится, загнали под блюдце и спросили, готов ли он общаться с ними? Блюдце в ответ ходило по кругу, указывая риской на определённые буквы, ди Чиньоло трактовал ответы и твердил, что для медиума самое главное -- расковать стихию разума и не поддаться действию слепых сил. "Давайте чувству свободу, но держите его в узде!" -- то и дело повторял маркиз несколько противоречивую, на взгляд Джустиниани, формулу спиритического искусства.
   Супруга графа Массерано сидела рядом с Умберто Убальдини и что-то время от времени шептала ему на ухо, касаясь коленом его ноги, при этом - не спуская глаз с самого Джустиниани и откровенно раздражая Винченцо. Её супруг - Вирджилио Массерано - сидел неподалёку от спиритического стола и что-то читал. Он, безусловно, видел заигрывания супруги с Убальдини, но это, видимо, мало его заботило.
   Елена и Катарина посмеивались и сопровождали сеанс ехидными замечаниями, но Винченцо заметил, что Джованна за столом очень серьёзна и сосредоточена. Элизео ди Чиньоло, стоя у входа, в упор смотрел на него самого, и взгляд его был теперь несколько озадаченным.
   --Некоторые просто помешаны на этом, -- сказала Катарина, -- вы тоже считаете спиритов ненормальными?
   -- Мой приятель-медик рассматривает склонность к магии как симптом душевного заболевания, но я далёк от таких оценок, -- рассудительно заметил Джустиниани.
   В болтовне за спиритическим столом и задаваемых вопросах, по его мнению, проступила лишь суетность собравшихся, но он, будучи человеком светским, не счёл нужным говорить об этом. Однако его удивило, что мессир Нардолини, человек с очень умными глазами, задавал духу удивительно пустые вопросы, а мессир Пинелло-Лючиани не нашёл ничего умнее, как спросить Никколо Макиавелли о загробной участи своей бабки. Что за представление здесь разыгрывают?
   В соседней зале уже накрыли ужин, и после прощания с духом Макиавелли все направились туда. Донна Поланти не могла простить Винченцо его скепсиса и надменно назвала людей, не признающих магии, "близорукими рационалистами":
   -- Только близорукие рационалисты отвергают существование магии, - хмыкнула она на весь зал. - Даже наука не отрицает вещей, выходящих за пределы чувств. В сфере магии происходят необъяснимые вещи, вы же не будете отрицать этого? -- не отставала герцогиня от Джустиниани.
   -- Не буду, - обречённо кивнул Винченцо. - Магия, соглашусь, являет собой не плод фантазии, но бездну помрачённого ума, а помрачённый ум способен порождать самые необъяснимые вещи, с чем тут спорить-то?-- Винченцо начал надоедать этот нелепый разговор.
   Донна Поланти недовольно хмыкнула, и тема была оставлена.
   За ужином перемалывались привычные сплетни, донна Гизелла рассказала о своем успехе на прошлом заезде на ипподроме, когда она поставила на аутсайдера и после падения фаворита выиграла сорок луидоров, причём, повествуя об этом, герцогиня зашлась диким смехом, от которого у неё жутковато содрогалась нижняя часть подбородка.
   Потом все обсудили новую интрижку графа Боминако с леди Ривз, женой английского посланника. Винченцо вдруг показалось, что семи минувших лет не было вообще, и он только вчера слышал всё те же ехидные подтрунивания и злые насмешки. Бывшие его дружки - Берризи, Рокальмуто и Убальдини - лениво обсуждали рассказанную сплетню, Андреа Пинелло-Лючиани и Альбино Нардолини улыбались всякий раз, как он обращался к ним, маркиз ди Чиньоло настойчиво приглашал его на вечеринку в будущую среду, девицы сидели вместе и тихо перешёптывались. Джустиниани внимательно следил за Джованной, пытаясь понять, кому она отдаёт предпочтение. Неужели её пленил Умберто?
   Винченцо слишком хорошо знал его, чтобы радоваться этому.
   Тут, однако, с ним произошло нечто странное. Он совсем мало пил, но неожиданно почувствовал себя опьяневшим.
   Стол поплыл в глазах, пламя свечей расползлось пятнами, чуть стеснилось дыхание. В ушах зазвенело, потом на миг всё стихло, стол словно отодвинулся, превратившись в загрунтованный холст, и Винченцо увидел жуткую картину, которая возникала перед глазами, словно рисуемая лихорадочными мазками чудовищной кисти сумасшедшего живописца.
   Скатерть превратилась в антиминс, на котором происходило невиданное в своей мерзости действо: там корчилась и змеилась комическая вакханалия вихляющихся полуистлевших женских скелетов в распущенных юбках и похотливых мужских скелетов в расстёгнутых штанах. Все они свивались в угаре Содома и Гоморры и казались видением терзаемого яростной похотью могильщика.
   Действо развёртывалось, блудные акты чередовались с безумной быстротой, казалось, Винченцо видел ожившую картину, и одновременно -- овладевающее мозгом художника ужасающее безумие. Потом скелеты стали одеваться плотью, дебелой и рыхлой, продолжая своё распутство, но теперь он узнавал этих людей: Гизеллу Поланти и Марию Леркари, Альбино Нардолини и Рафаэлло Рокальмуто, Глорию Монтекорато и Ипполиту Массерано, потом возник Пинелло-Лючиани, почему-то в образе дьявола. Его руки возбуждённо жестикулировали, локти же оставались неподвижными, как у паралитика.
   Убальдини и Берризи с длинными, остро отточенными когтями, смотрели на него глазами убийц, видел он и какого-то безусловно знакомого человека, чьё имя, однако, не мог вспомнить, и какую-то странную девицу с безумными глазами, -- и всё свивалось, выло и стонало истерическим и распутным наслаждением.
   -- Винченцо, что с вами?
   Свет померк, Джустиниани сжал зубы и вонзил ногти в ладони, пытаясь совладать с собой. В глазах медленно рассеялась мгла, Винченцо поднял голову. Оказалось, он всё так же сидел за столом, по левую руку от него стояла Мария Леркари. На лисьем лице её милости читались страх и нездоровое любопытство. Справа за столом в него чёрными глазами впилась донна Поланти.
   -- Вам дурно, Джустиниани? Вы так бледны...
   Винченцо вздохнул полной грудью и незаметно огляделся. Ужин заканчивался, подавали десерт. Пинелло-Лючиани на другом углу стола привстал, Альбино Нардолини смотрел на него с лёгким беспокойством и нескрываемым любопытством. Сам Джустиниани заметил своё отражение в серебряной вазе и тоже подивился своей меловой, даже синюшной бледности.
   Он медленно проговорил:
   -- Минутное недомогание, ничего страшного.
   Время от ужина до ухода Винченцо провёл у камина, его знобило, тряслись руки. Он не был ни чувствительным, ни впечатлительным, и уж куда как не был визионером. Никогда не падал в обмороки, никогда не имел ни галлюцинаций, ни откровений, и сейчас просто не постигал случившегося. Он мало пил и никогда не пьянел, не был ни взбешён, ни взволнован, разве что девицы чуть возбудили его плоть.
   Но видение было не сладострастным, но адским, дьявольским, и оно, что скрывать, до нервного трепета испугало его. А ведь он страха не ведал.
   Магия, чёрт её возьми, зло подумал он.
  
   Глава 6. Записка в книге
  
   Они утвердились в злом намерении, совещались скрыть сеть, говорили: кто их увидит?
   -- Пс.63:6
  
   Наконец гости начали разъезжаться. Джустиниани, уточнив у Катарины, что Джованна поедет ночевать к ней, простился с хозяйкой и вышел в ночь. Его экипажа ещё не было. Он пошёл пешком, бездумно считая фонари и чуть пошатываясь. Картины увиденного всё ещё всплывали перед глазами.
   Он не был медиумом, а будучи человеком твёрдого ума и сильной воли, никогда не допускал вторжения в душу чуждых помыслов и нелепых суеверий. Видения он считал либо следствием болезни тела, либо -- недуга ума или души, вроде падучей. Но он не эпилептик! С чего ему может что-то мерещиться?
   Дома Винченцо сразу поднялся в библиотеку, зажёг лампу, тут вспомнил об Альбино Нардолини и потянулся к купленной книге.
   Внимательно рассмотрел титульный лист. Корнелий Агриппа, De Occulta Philosophia Libri tres. Перелистал, пощупал переплёт. Ничего. На книге было четыре экслибриса. Один -- геральдический, рода Боска, второй -- вензельный с переплетением инициалов АRВ, два последних были сюжетны. На одном на фоне листьев аканта висели весы, на одной чаше которых была корона, на второй, перевешивающей, -- книга. Подпись гласила "Из книг Антонио Чези" На последнем экслибрисе, выполненном весьма художественно, обнажённая женщина вступала в сношение с козлом. Подпись -- "Ex libris Caetano Orsini" Этого имени Винченцо никогда не слышал.
   Надо узнать, кто выставил книгу на торги, решил он.
   Пока он осматривал форзацы, вертел книгу в руках, на стол запрыгнул Трубочист и разлёгся на краю стола и поскрёб когтями переплёт, глядя на хозяина мерцающими зелёными глазами. Джустиниани попенял ему на дурные манеры и тут вздрогнул: из заднего повреждённого фрагмента обложки появился уголок желтоватой бумаги. Джустиниани торопливо взял пинцет и осторожно вытащил записку на свет. "19-е. Новолуние. Дом Батистини, 10.40 вечера. Б. сказал, всё будет. Веральди"
   Винченцо закусил губу, взглянув на полную луну за окном.
   Странно. Если предположить, что записка адресована Альбино Нардолини неким Веральди, то почему им просто не встретиться где-нибудь впотьмах? Сам Джустиниани хорошо знал город и мог назвать не менее трёх сотен местечек, где можно достаточно спокойно уединиться. Зачем общаться через аукцион?
   Винченцо теперь понял, что произошёл простой казус: некто оставил книгу в описи как лот специально для Нардолини, предполагая, что никому не придёт в голову купить её. Нардолини пришёл за книгой, однако немного опоздал на торги, столкнулся с ним в дверях, но понял, что произошло, только после его ухода. Что дальше? Альбино случайно оказался в гостях у её светлости или намеренно искал его? Часто ли он бывает у Гизеллы?
   Но почему Нардолини и Веральди, если допустить, что это переписка, связываются столь необычно? Почему бы просто не послать записку, письмо, нарочного? Даже если никто не должен догадываться, что эти двое знакомы, можно найти тьму уловок.
   Впрочем, они её и нашли, пусть и не больно-то надёжную.
   Джустиниани задумался. В принципе, завтра многое можно прояснить. Если Нардолини заберёт записку из переплёта, стало быть, подтвердит, что знает о ней, и адресована она именно ему. Но что дальше-то? Что всё это значит?
   Да и что ему за дело до всех этих людей и до их занятий?
   Однако воспоминание о чудовищном видении у герцогини настораживало и по-прежнему приводило в недоумение. Винченцо никогда ничего не мерещилось, и никакие внешние обстоятельства не могли породить подобных фантомов.
   Рядом на столе валялся нож -- его трофей с моста Систо. Сейчас, в ярком свете лампы, Джустиниани, взяв лупу, рассмотрел его подробнее. Странно.
   Это было очень дорогое оружие, в бою с равным успехом можно было использовать как прямой, так и обратный хват, причём, он мог разместить гарду между пальцами, а ладонь -- на рикассо, незаточенной части клинка. Такой хват превращал один конец ножа в заточенный клинок, второй -- в "сокрушитель черепов". Рукоять была выполнена из чего-то непонятного, вроде стали, с пластинами дорогого камня, но само лезвие было не металлическим, а скорее обсидиановым.
   Джустиниани вздрогнул. Там, где гарда переходила к клинку, на рукояти был выгравирован знак козла и слова "Ubique daemon" -- "дьявол повсюду". Нож был скорее ритуальным.
   На другой стороне рукояти проступали крупные инициалы -- "G.V."
   Теперь Винченцо серьёзно усомнился, что нож принадлежал тому оборванцу, что напал на него. Для такого это было недоступное сокровище. И гравировка была выполнена профессиональным мастером, а не любителем. Странно всё.
   Неожиданно в дверь тихо постучали. Джустиниани быстро вставил записку в сдвоенную обложку, прошёл к двери и распахнул её. На пороге стояла Джованна.
   Винченцо удивился.
   -- Почему вы здесь, - недоумённо спросил он, - я думал, вы останетесь у Катарины Одескальки.
   -- Я попросила её отвезти меня сюда.
   -- Зачем? Время за полночь. Я же сказал, после девяти меня не беспокоить.
   -- Я хотела... -- она подняла на него глаза, -- я знаю, вы обижены на меня, даже уехали от донны Гизеллы, не попрощавшись со мной. Я хотела извиниться перед вами. -- Джованна смотрела на него в упор.
   Придя в себя после первого объяснения с Джустиниани, Джованна поняла, что подлинно сглупила. Граф разумно воспользовался её оплошностью и запальчивостью. Ей следовало не верить досужим сплетням, а спокойно поинтересоваться его намерениями -- тогда она не попала бы в столь глупое положение.
   "Едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо взбалмошны, истеричны, самонадеянны, дерзки и глупы..." Эти слова Винченцо Джустиниани были для Джованны самым болезненным из всего, что он произнёс. Она дала себе слово относиться к опекуну спокойно и сдержанно.
   Приехав сюда, Джованна только что поговорила с экономкой. К её удивлению, Доната подтвердила, что крестный действительно просил у Винченцо Джустиниани прощения, умолял не помнить зла и заклинал его именем Господним и Пресвятой Девой позаботиться о ней. Рассказала Доната и о новом господине, по её словам, он был сама доброта и кротость, истинный христианин.
   Джованна удивилась, но поверила. Видя, что сегодня Джустиниани ушёл, не прощаясь и ни разу за весь вечер не обратившись к ней, она поняла, что он по-настоящему оскорблён её выходкой.
   Винченцо выслушал её молча, потом брови его чуть нахмурились.
   -- За что извиниться?
   -- Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж.
   Губы Винченцо дрогнули.
   -- Так вы хотите извиниться за глупость или за ошибку? Вы поняли, что глупо отказывать мужчине до того, как он посватается, или вдруг захотели за меня замуж? -- Джустиниани почти улыбнулся, заметив возмущение девицы, но не дал ей заговорить, -- если первое, то разумные люди на чужую глупость не сердятся, а сострадают ей, если второе -- то вы излишне переменчивы в желаниях. Что до моего отъезда, -- тут лицо его чуть омрачилось, -- мне просто на минуту стало нехорошо. Вы тут совершенно ни при чём. -- Он неожиданно, точно вспомнив что-то дурное, насупился. -- Однако хорошо, что вы зашли, я хотел кое-что спросить. Только не торопитесь отвечать, подумайте.
   Джованна, заметив его мрачность и тон, осторожно кивнула. В присутствии этого человека приходилось держать себя в руках.
   Тем временем кот Спазакамино, все ещё лежавший на столе, поднялся и потянулся, вытянув лапки вперёд и отставив округлый зад с загнутым вниз хвостом.
   -- Часто ли вы бываете у герцогини Поланти? -- спросил Джустиниани.
   Она удивилась, но кивнула.
   -- Крестный трижды привозил меня туда до Пасхи.
   -- Вчера вечером там был Альбино Нардолини, красивый бородатый брюнет с тёмными глазами. Вы видели его там раньше?
   Она снова кивнула головой.
   -- Донна Гизелла сказала, что он сын её покойной подруги.
   -- Слышали ли вы когда-нибудь имя Гаэтано Орсини?
   -- Нет, но в пансионе я училась с Франческой Орсини.
   -- Теперь не торопитесь. Веральди. Это имя хоть раз слышали?
   Джованна на несколько секунд опустила глаза, потом ресницы её дрогнули.
   -- Я слышала что-то о проповедях Гвидо Веральди. Это не он?
   Он смерил её задумчивым взглядом. "G.V."?
   -- Не знаю, может быть. Благодарю вас, и буду ещё более благодарен, если вы забудете мои вопросы. Что до обид, -- я не обидчив. Передайте привет вашим очаровательным подругам. Кстати... синьорина Елена намекнула мне... - не очень-то искренне улыбнулся он, - или я неверно понял её? Ваше сердце принадлежит Умберто Убальдини?
   Джованна нервно передёрнула плечами.
   -- Чушь. Мессир Убальдини мне ничуть не по душе.
   Джустиниани смерил её странным взглядом.
   -- Ну, что ж... Ладно.
   Джованну почему-то взбесило его равнодушие.
   -- Мне нравится другой.
   Винченцо вздохнул и устало потёр лоб рукой. Потом уныло заговорил.
   -- Надеюсь, вы понимаете, синьорина, сколь тяготит меня обещание, данное вашему крестному? Я не воспитатель в пансионе, и мне не доставляет ни малейшего удовольствия нянчиться с девицей ваших лет. Но мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил, уважал и чтил вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас. Вы точно влюблены в достойного человека? -- выражение его лица было утомлённым и немного скучающим.
   -- Вы имеете что-то против Рафаэлло Рокальмуто? Он богат, ему нет смысла гнаться за приданым, он никогда не волочится за женщинами, и даже не был любовником Ипполиты Массерано...
   Она остановилась, заметив выражение его глаз: они вдруг полыхнули огнём и погасли.
   Джованна даже в испуге отступила на шаг.
   Джустиниани же закусил губу, растерянно почесал переносицу, потом извинился, что не предложил ей сесть, усадил её на диван у камина, и, подвинув переместившегося сюда кота, сам сел рядом. Глаза его теперь были мёртвыми и тусклыми.
   -- Вы не пошутили? -- в его голосе проступило что-то, чего Джованна не поняла.
   -- Зачем мне шутить? Или вы снова скажете, что я не могу привлечь разумного мужчину?
   Джустиниани судорожно вздохнул. Наносить такой удар бедной девице ему не хотелось.
   -- Вы сели за стол спиритов из-за него? - тихо спросил он.
   Она смутилась.
   -- Нет. Наверное, нет. Крестный говорил, что у меня есть дар.
   -- Мессир Гвидо тоже увлекался спиритизмом? -- удивился Джустиниани.
   На взгляд Винченцо, дядя едва ли мог заниматься подобной ерундой.
   -- Он был великим медиумом. Но мессир Рокальмуто тоже имеет способности...
   Джустиниани с тоской взглянул на Джованну, его лицо исказила болезненная гримаса. Он не любил причинять боль и сейчас подлинно страдал.
   -- Мне жаль, синьорина, -- он опустил глаза, -- но привлечь Рафаэлло Рокальмуто вы не сможете. Никогда. Тут никакие способности медиума, даже если что-то подобное существует, вам не помогут. Нашего поэта просто не интересуют женщины. Не знаю, слышали ли вы об этом: есть особый сорт мужчин, которые влюбляются исключительно... в мужчин. Мессир Рокальмуто -- из их числа, он педераст. Он красив, я не спорю, и стишки, говорят, талантливые пишет, хоть мне они кажутся претенциозными, -- обронил Винченцо почти виновато и снова вздохнул, -- но есть и ещё одно печальное обстоятельство. Приглядитесь к его ноздрям. Они утончены и в трещинах. Он кокаинист, причём безнадёжный. Поверьте, синьорина, чем быстрее вы выбросите его из головы, тем будет лучше.
   Джованна окаменела. Винченцо было неловко и тоскливо. Он чуть заторопился, даже потянулся, чтобы обнять её, но она отпрянула. Лицо девушки превратилось в маску и застыло.
   -- Джованна, любовные трагедии только кажутся таковыми, уверяю вас, -- безрадостно пробормотал Винченцо, -- время лечит любые раны, и несчастная любовь даже полезна, она закаляет душу и учит отличать подлинники от подделок. Впредь вы уже не ошибётесь подобным образом. Теперь же, хоть вы и огорчены сегодня, завтра вы не станете посмешищем общества. Это тоже опыт, хоть и горький, я понимаю...
   Джованна поднялась, покачнулась, но удержала равновесие, схватившись за спинку стула.
   Джустиниани хотел поддержать её за локоть, но она снова отстранилась. Винченцо опустил руку и глаза. Чужая боль всегда вызывала у него сострадание, когда же причинить боль вынуждали его, он страдал вдвойне.
   Чёрный кот, как назло, душераздирающе мяукнул.
   Джованна считала ступени на лестнице -- только бы не думать об услышанном. В висках её стучало, темнело в глазах. Она с трудом поднялась к себе в спальню. Мысли остановились, несколько минут она тупо смотрела в каминное пламя.
   Вскоре прибежала вызванная Джустиниани Доната, принесла тёплого молока. Джованна безропотно выпила, не замечая снующую вокруг экономку, заставившую её сесть на кровать. Потом голова девушки бессильно опустилась на подушку: мессир Джустиниани приказал Донате добавить в молоко макового отвара.
  
   Глава 7. Неожиданный разговор
  
   Разве нет сыновей у Израиля? Разве нет у него наследника?
   -- Иер.49:1
  
   Винченцо проснулся в восьмом часу утра и ещё на ложе предался неторопливым и совсем невесёлым размышлениям. Ему было искренне жаль бедняжку Джованну. Угораздило глупышку.
   Впрочем, подумал он, ничего удивительного тут не было. Рафаэлло в обществе держался безупречно и вполне мог пленить приятным лицом и холодной галантностью неопытную девицу. О его склонностях знали многие, но едва ли Джованна, только что появившаяся в свете, могла слышать эти разговоры: Рафаэлло не давал основания болтать, проявляя свои кривые любовные порывы только за закрытыми дверями спальни.
   Но, даст Бог, о нелепом увлечении девица скоро забудет -- она, оказывается, не так уж неглупа.
   Джустиниани на досуге даже попытался припомнить, сколько убивался когда-то сам после измены Глории.
   Кажется, ножевая боль прошла быстро, за неделю-другую, а потом необходимость искать заработок и крышу над головой вытеснили и скорбь предательства, и горечь обиды. Стало как-то не до того. У Джованны же не было тех печальных воспоминаний изначальной взаимности, которые когда-то отравляли ему душу. Ей просто нечего вспоминать, а раз так, она должна быстро успокоиться.
   Потом Винченцо снова задумался о вчерашнем видении: оно не давало покоя. Он надеялся, что к утру минувший день привычно потускнеет в памяти, но этого не произошло: увиденное проступало вновь и вновь, стоило ему напрячь память, повторяясь во всем своём бесовском угаре и пугающей чёткости.
   -- Что за чертовщина творится, а, Трубочист? -- задал Винченцо вопрос коту, изящно задравшему заднюю лапку кверху и занимавшемуся утренним туалетом, но, понятное дело, ответа не получил.
   Джованна ещё спала, Джустиниани распорядился не будить её и велел подавать завтрак.
   Привычно уже похвалил стряпню кухарки Руфины: старуха готовила божественно, даже простую поленту делая царским блюдом. Джустиниани, в последние годы перебивавшийся едой, состряпанной на скорую руку в придорожных харчевнях, не мог не оценить её дараи прибавил ей жалование, но, взяв в рот кусочек ароматной крольчатины, подумал, что всё равно платит мало.
   Теперь оставалось совсем немного времени до визита Альбино Нардолини, если он, разумеется, соизволит прийти. Джустиниани, впрочем, не сомневался в его приходе, а пока задумался, где может навести справки о нём? За минувшие годы у него накопилось немало знакомств в самых разных местах -- от портовых грузчиков до кладбищенских сторожей, от ипподромных жокеев до полицейских. Но, чтобы понять, у кого спросить, надо понять самого человека.
   Тут за окнами раздался шум подъехавшего экипажа. Винченцо выглянул в окно и улыбнулся. Хороший день виден с утра. Пожаловал ожидаемый гость.
   Мессир Нардолини был учтив и лучился симпатией, Джустиниани тоже казался радушным и обходительным, он повёл гостя свою библиотеку, после чего продемонстрировал и купленный на аукционе экземпляр Агриппы.
   Дружелюбную атмосферу встречи подпортил только кот Спазакамино, смотревший на гостя с настороженной неприязнью, а потом - с откровенной брезгливостью. Стоило мессиру Нардолини приблизиться к столу, Трубочист начинал шипеть, швыряя из стороны в сторону пушистый хвост и норовя вцепиться гостю в щиколотку, не подпуская того к книге.
   Джустиниани отогнал его, потом любезно оставил гостя наедине с Агриппой, сам же вышел из книгохранилища и отдал распоряжение Луиджи принести вина и фруктов.
   Вернувшись, заметил на лице гостя лёгкую испарину и румянец. На тыльной стороне левой руки мессира Нардолини алели три царапины, Трубочист же сидел на столе и злобно смотрел на гостя как на дерзкую мышь, осмелившуюся пробежать по ковру под самым его носом. Тем не менее, мессир Альбино не придал "шалости котика" никакого значения, с удовольствием выпил предложенное прекрасное вино долин Пьемонта и со знанием дела похвалил букет.
   Потом осторожно осведомился:
   -- А сами вы, мессир Винченцо, как я понимаю, хоть читаете Агриппу, но магией не интересуетесь? Или сведущи?
   -- Сведущим себя не назову, но кое-что знаю, -- осторожно обронил в ответ Джустиниани. Его удивило, что гость заговорил об этом. -- Магия загадочна и бездонна, она неисчерпаема, как... -- он слегка подмигнул, -- человеческая глупость, и практична, как самый здравый ум. Она всегда знает, что хочет: возможности отомстить, богатства и наслаждения, бесовского знания и могущества. Дьявольские искусы, они испокон веков одни и те же. При этом, вспомните, Вейер ведь отрицал, что Агриппе принадлежит магический текст, известный как "Четвертая Книга Оккультной Философии", содержание которой, как иным казалось, подтверждало его причастность к чёрной магии.
   Мессир Нардолини приятно улыбнулся, но не оспорил собеседника, а заговорил совсем о другом:
   -- Агриппа пишет, что есть четыре пути, по которым приходят магические силы. А именно: по наследству, через договор с дьяволом, через магическую практику и, наконец, через восприятие способностей от умирающего колдуна. Он прав. Зачастую в одной семье силы медиума прослеживаются в трёх-четырёх поколениях. В этом нет ничего диковинного. И я сам наблюдал подобные случаи.
   Джустиниани пожал плечами и ничего не ответил, но внимательно и с улыбкой слушал собеседника.
   -- С другой стороны, договор с дьяволом. -- На лице Нардолини заиграла лукавая улыбка. -- Агриппа усматривает в этом имитацию крещения. В Париже есть церковь Сатаны, у неё - родственные общины в Базеле и Берне, а ещё одна недавно открылась в Риме. Там адепты подписывают договор с дьяволом. Но... -- тут он помрачнел, -- это далеко не всегда даёт результат, вот что дурно.
   --Даже так? - вежливо осведомился Джустиниани, но комментировать услышанное не стал.
   --Да, - кивнул мессир Альбино, и в глазах его промелькнула горечь разочарования. - Что до опыта, вспомним Пьетро Мерано. Он, неудачливый врач, слыша, что оккультные целители получают много, прошёл дьявольские церемонии, после чего у него проявились исцеляющие способности, и его доход во много раз превысил прежние заработки. -- Гость опустил глаза, затем продолжил, -- все слышали и про обычай колдунов, находясь на смертном одре, передавать магические способности ближайшему родственнику, чтобы спокойно умереть. Смерть некоторых длится несколько дней и даже недель, прежде чем не решится вопрос преемственности.
   Винченцо кивнул, но возразил собеседнику.
   -- Но вы же не можете не понимать, что всё это вовсе не апостольское, а дьявольское преемство.
   -- Многие заклинания основаны на молитвах, уверяю вас.
   Джустиниани усмехнулся.
   -- В этом-то и кощунство. Молясь, я восхваляю Бога, благодарю Его, или уж... смиренно прошу. Маг -- требует. Вера полагается на волю Божью, идея магии -- заставить Бога действовать. Те, кто молятся, укрепляются в вере, те, кто увлекается магией, неизменно теряют свою веру, если вообще когда-то имели её.
   -- С этим я не спорю, -- любезно уступил мессир Нардолини. С уст его, казалось, сочился мёд. -- Когда чародей берёт библейские фразы, он отсекает их от Бога, а оторванные от Бога слова становятся добычей дьявола. Это, конечно, верно. И всё же, думаю, вы не будете отрицать, -- мягко заметил мессир Альбино, -- обаяния магии для смертного. Магия любви, магия исцеления и наведения болезней, магия преследования и защиты, магия денег и могущества и наконец, -- он судорожно вздохнул, -- самое соблазнительно, магия смерти. Какие возможности... Кто устоит?
   -- Мессир Гвидо, мой дядя, как я слышал, тоже увлекался магией? -- любезно спросил Винченцо, незаметно уходя от ответа, -- вы были с ним знакомы?
   Нардолини кивнул.
   -- О, да, около трёх лет. Нас познакомил мой друг Андреа Пинелло-Лючиани, удивительно тонкий ценитель изящного. Вы с ним уже знакомы. Ваш дядя обладал феноменальными способностями, это надо признать, он был истинный адепт чёрной магии, потому-то я и не удивился, узнав, что вы купили Корнелия Агриппу. Он передал вам свои колдовские силы?
   Винченцо молча поднял глаза на собеседника. Такого поворота в разговоре он не ожидал, однако понял, что Нардолини вовсе не думал удивлять или шокировать его, просто искренне любопытствовал. Кот стоял на столе, задрав хвост, и не спускал недобрых глаз с гостя.
   Джустиниани же выручили врождённая светскость и благоприобретённое бесстрастие.
   -- Я не хотел бы распространяться о таких вещах, -- многозначительно уронил он, заметив, однако, как странно блеснули при этом глаза его собеседника.
   Тот впился взглядом в лицо Джустиниани, и черты мессира Альбино исказила чуть заметная напряжённая гримаса -- не то потаённой зависти, не то болезненного любопытства: мимику этого лица Винченцо до конца не понимал.
   Но он знал, сколь мало можно прочесть по его собственному лицу, и остался безучастен.
   Тут, однако, мессир Альбино вспомнил, что засиделся и напрасно отнимает драгоценное время хозяина, человека, как он сразу понял, высокой учёности и большого ума, после чего торопливо откланялся.
   Проводив его, Винченцо вернулся в библиотеку.
   Размышления его были сбивчивы и сумбурны, но сам Джустиниани любил быть последовательным: вначале он сжал с краёв обложку книги и убедился, что записка неизвестного Веральди исчезла. Это было ожидаемо.
   Но вот слова Альбино о Гвидо...
   Винченцо вспомнил, как умирающий протянул ему трепещущую ладонь, пытался подняться, соскользнул на подушку, однако с непонятной настойчивостью тянул и тянул к нему руку. Помнил он и сухость, даже призрачную лёгкость дрожащей длани больного, её предсмертный трепет, свист губ, слова "возьми..."
   Но мысль о том, что он получил от дядюшки какую-то силу, была под стать здравомыслию спиритического сеанса. Вину и грехи дяди Гвидо Винченцо простил. Простил его бездушную жестокость и мстительность. Господь ему судья. Но мысль о том, что завсегдатай модных салонов и заядлый волокита, кутила и картёжник, его сиятельство граф Гвидо Джустиниани, его дорогой дядюшка -- маг и колдун, который не мог умереть, пока не передал ему, ближайшему родственнику, своих магических способностей, -- неожиданно произвела на Винченцо необычайное действие: он расхохотался.
   Его несколько минут сотрясало смехом, так, что и глаза заслезились. Дурной анекдот, ей-богу.
   Однако хохот его вдруг резко прервался. Шутки шутками, а странность вчерашнего бесовского видения, причин которого Винченцо, сколько не искал, не находил, теперь хоть в какой-то мере прояснилась. Но Джустиниани не верил в возможность совращения человека в область дьявольскую без его добровольного согласия, сам же он, не имея нужды ни в самоутверждении, ни в мести, ни в деньгах, ни в запретных утехах, не нуждался и в силах, могущих даровать всё это.
   Он не соглашался принимать никаких дьявольских даров. Душа дороже. И, собственно, почему это его милейший дядюшка не передал свои дивные сатанинские дары крестнице? Это ведь тоже родство, только духовное. Что ему за разница? Джованну не надо было разыскивать по окраинам Рима, она всё время была под рукой. Почему же дражайший родственник ждал его, своего племянника Винченцо Джустиниани, ненавистного и проклинаемого, чтобы вручить ему, против его воли, таинственные силы тьмы?
   "Нет уж, милый дядюшка, спасибо. Взрослением и школой жизни я и вправду обязан тебе, но свои бесовские таланты забери, дражайший родич, с собой в могилу".
   Тут Винченцо, однако, и вовсе помрачнел и насупился. Минувшая неделя проступила вдруг совсем новой гранью. Почему все эти люди так странно смотрели на него? Почему не сводил с него глаз старик Канозио? Почему Массерано спросил, застал ли он Гвидо в живых? Почему Гизелла Поланти столь настойчиво приглашала его к себе ещё со дня похорон?
   А неожиданная встреча на кладбище с Марией Леркари? Что она там делала? Она вдова, но муж её похоронен не в Риме, а в Неаполе. Винченцо был ещё мальчишкой, когда тот умер, и он помнил, как обсуждали распоряжение покойного о семейном склепе. Между тем старая ведьма нашла его на погосте и тоже настоятельно зазывала к Поланти, прося не забыть о её вечере. Зачем?
   И почему донна Гизелла так упрямо и неотступно домогалась, чтобы он сел за этот чёртов стол спиритов? Почему вновь и вновь затевала нудные разговоры о магии?
   Полно. Не мерещится ли ему то, чего нет?
   Жизнь Гвидо оборвалась безвременно, и умирал бедняга в адских муках. Но это, как назло, подтверждало слова Нардолини. Это святые умирают, засыпая. Дьявол -- лжец, отец лжи и человекоубийца искони. Он может только одурачить и убить, и весьма мало заботится о комфорте своих подопечных.
   Но он-то, Винченцо, тут при чём? Что ему за дело до глупых грешных увлечений и весьма опасных игр с дьяволом всех этих пустых людей? Какая ему разница, что произойдёт девятнадцатого мая в доме Батистини в десять сорок в новолуние?
   В коридоре прошуршали чьи-то шаги. Это был не Луиджи, шаги камердинера Винченцо уже знал.
   На пороге библиотеки появилась Джованна. Глаза её из-за окружавшей их тени казались огромными и больными, волосы не были убраны, лишь небрежно заплетены в косу. Она хотела что-то сказать, но, увидев его насупленное лицо, остановилась. Кот Трубочист мрачно посмотрел на неё и замер неподвижно, и только хвост его напряжённо сновал слева направо.
   Винченцо быстро встал, указал ей на кресло и тут же сказал:
   --У меня возникли новые вопросы.
   Джованна болезненно искривилась, но Винченцо, поднявшись и расхаживая по книгохранилищу, не заметил этого. Однако он не продолжил, как она боялась, разговора о Рокальмуто, но отрывисто спросил:
   -- Мой дядя, ваш крестный, никогда не удивлял вас чем-либо? Соберитесь, это важно, -- голос его был резок, сам он казался странно озабоченным и возбуждённым.
   Джованна растерялась, столь неожиданный вопрос подлинно удивил её. Джустиниани заметил её оторопь и настойчиво уточнил:
   -- Вы замечали за ним что-нибудь необычное?
   Джованна закусила губу, почувствовав, что сердце бьётся рывками. Этот человек, хоть уже не вызывал ненависти, пугал её. Она судорожно вздохнула и, памятуя, что с ним нельзя говорить дерзко, тихо ответила.
   -- Он предугадывал будущее, часто от его слов у меня проходила головная боль. У него были книги...
   Он стремительно наклонился к ней.
   -- Где? Здесь, в библиотеке? -- удивился он, ибо во время ремонта ничего подозрительного в книгохранилище не видел.
   Джованна покачала головой.
   -- Нет, Доната говорила, они в сундуке, в спальне. Он никого туда не пускал и запирал сундук. Убирать там и то никому не позволял. Как-то... -- девушка на миг умолкла, смутившись, но потом продолжила, -- он был немного пьян. Он сказал мне, что может поражать своих врагов болезнями, вызвать экзему, сердечные боли и даже смерть.
   Джустиниани побледнел.
   -- И вы ему поверили?
   Джованна покачала головой и слабо улыбнулась.
   -- Нет, мне показалось, что он просто... нетрезв, вот и болтает вздор какой-то.
   -- И он был медиумом у донны Поланти?
   Она удивилась.
   -- Нет, он сел с ними, как рассказывал, только раз и то в шутку, а так он всегда говорил, что они маются дурью и ничего не понимают в колдовстве. Он смеялся над ними, но это... зря. Духи есть, и они отвечают живым. Я сама чувствую.
   Винченцо быстро перебил её.
   -- А дядя никогда не предлагал научить вас магии, раз уж он был в ней столь сведущ?
   -- Нет. Он говорил, что это опасно. Я тоже понимала, что духи могут быть опасны. Он всё время чего-то боялся, а когда слёг, приказал не пускать меня к себе. Доната говорила, он видел огоньки в своей комнате и движение каких-то призрачных теней, кричал и выл от боли. Жаль, что он так и не исповедался перед смертью, священник несколько раз приходил, но крестный впадал в забытьё.
   Джустиниани про себя грубо выругался. Ему до зубовного скрежета не нравилось услышанное от девицы. Спазакамино недовольно зашипел, косясь в угол.
   -- А почему... -- Джованна чуть наморщила лоб, она вдруг вспомнила об этом и напряглась, -- почему вы сказали вчера на сеансе про бесов? Пошутили? Хотели позлить донну Поланти, да? -- она, склонив голову, ждала его ответа.
   Несколько мгновений Винченцо стоял, закрыв глаза, потом всё же взглянул на неё. Вздохнул. Девочка не виновата. Осиротела в одиннадцать. Последние шесть лет жила у человека, далёкого от понимания истины, да ещё, как выяснилось, откровенного сатаниста. Ещё удивительно, что он не растлил девчонку. С него бы сталось...
   Как это сказал Тентуччи? "В каждом мерзавце есть что-то человеческое?" Да, наверное. Но удивляться, а тем более злиться на то, что бедняжка не понимала простых вещей, не стоило. Кто бы объяснил их ей, Господи?
   Винченцо снова тяжело вздохнул, взял на руки снующего у ног кота и сел рядом с девушкой.
   -- Мы почти незнакомы, Джованна, судим друг о друге на основании собственных домыслов и чужих сплетен. Когда вы узнаете меня лучше, вы поймёте, сколь мало свойственны мне шутовство и гаерство. Я вовсе не хотел злить донну Поланти. Я спросил, как она отличает духа от беса? Бесы, уточню для вас, -- это бесплотные духи. Апостол в Писании говорит: "Наша брань не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной" Кто же такие духи злобы? Бесы. Но донна Поланти полагает, что это -- души умерших. Откуда она это знает? Ей сказал это пришедший дух. Логично. Но, что, если он солгал? Может ли Сатана, он же -- Отец Лжи, назваться Николо Макиавелли? Может. Кто ему помешает? Никто. Какой же вывод?
   Джованна не сводила с Винченцо напряжённого взгляда и молчала. Джустиниани продолжил:
   --Не следует пытаться отворять дверь в неизвестный, наглухо закрытый от обычного человека мир. В нём очень легко погибнуть, ибо в нём вы глухи и слепы, вас легко одурачить и погубить. Вы поняли меня?
   Она ещё несколько минут молчала, потом спросила.
   -- Но если у вас есть способности, если вы ощущаете, что можете приоткрыть завесу...
   -- ...и увидеть дьявола? -- подхватил он. -- Стоит ли смотреть? Он отнюдь не красавец, уверяю вас. Он лжец и человекоубийца. Но почему бы вам не быть честной? -- Винченцо наклонился к девице. -- Наличие таинственных даров просто льстит вашему тщеславию, не так ли? Чувствовать себя избранницей -- быть не такой, как все, необычной, ни на кого не похожей, особой, избранной, видеть то, чего не могут увидеть другие, о, это так ласкает самолюбие. Правда?
   Она съёжилась и бросила на него исподлобья жалкий взгляд. Джустиниани подавлял её, угадывал чувства и словно читал мысли. Откуда он догадался, что ей и вправду нравилось чувствовать себя избранницей таинственных сил?
   -- Да, -- кивнул Джустиниани, -- соблазн слишком велик. "Ты избранный, ты не таков, как все, на тебя возложена миссия помощи и спасения страждущего человечества. Иди, трудись, такова твоя высшая задача" -- нашёптывает лукавый бес, льстя нашему самомнению. И мы забываем, что праведному человеку не нужны дьявольские дарования, он ищет только Бога и воли Его...
   -- Но ведь они дают знания!
   -- О, да...-- снисходительно и, как показалось Джованне, высокомерно усмехнулся Джустиниани, -- прелестный, древний, рогатый учитель даёт высочайшее знание! Но беда в том, что это знание сделает человека рогатым и наделит копытом, дорогая. Даже в самой страшной жажде нельзя припадать к любой луже. Даже если дьявол указывает дорогу к свету, она все равно приведёт вас только к пылающему адскому костру.
   Джованна помолчала, но потом всё же спросила.
   -- А почему тогда духи... бесы тщательно выбирают медиумов? Вы намекали тогда, что эти медиумы не блещут интеллектом... но ведь способности есть не у каждого. Значит, избранничество всё же есть.
   Джустиниани вздохнул.
   -- Бесы действительно отбирают людей, предрасположенных к связи с ними. Во-первых, мистически незащищённых, сиречь, людей без веры. Во-вторых, не блещущих умом, чтобы чего, упаси Бог, не заподозрили. - Винченцо прошёлся по комнате, как тигр по клетке, -- человек, хоть раз вступивший в контакт с бесами, духовно связан, его душа находится под демоническим влиянием. Только истинное покаяние, исповедь и причастие спасают его. В былые времена люди с большой осторожностью относились к подобной мистике, но после наступления "новой эры просвещённости" стало модно относиться к бесам с любопытством, даже гоняться за ними, наивно отодвинув дьявола в область легенд. Да только как Бог "и днесь и ныне тот же", так, увы, и сатана...
   -- Но крестный говорил иначе. Он говорил, что только чёрная магия злая, но есть и добрые колдуны...
   Джустиниани утомлённо усмехнулся, но всё же растолковал.
   -- Джованна, пойдёте ли вы к колдуну, если услышите от него: "Я занимаюсь чёрной магией, нахожусь в услужении у бесов, а тебе, чтобы получить от меня помощь, нужно поклониться сатане". Да вы, даже не веря в сатану, в ужасе убежите! Чтобы привлечь вас, необходимо прикрыться чем-то святым, не вызывающим никакого подозрения, вот колдун и заявляет, что практикует только "белую" магию, что он -- ангел с белоснежными крыльями и служит Богу. Не верьте, вас дурачат. Бог назвал проклятыми всех колдунов, ворожей, волхователей и некромантов -- без различия. При этом вас сочтут своей, если вы просто постучите в их дверь. А уж если вошли... Демон не оставляет предавшегося ему человека, пока полностью не уподобит себе или не доведёт до самоубийства.
   -- Вы хотите сказать, что я дурочка? -- глаза Джованны налились слезами.
   Его слова снова показались ей оскорбительными. Он явно смеялся над ней.
   Джустиниани опомнился. На его щеке возникло подобие ямочки. Джованна поняла, что он улыбается.
   -- Нет, - покачал он головой, - вы просто очень молоды. Но если вы подумали, что оказались дурочкой -- это знак недюжинного ума, и одновременно свидетельство того, что в эту минуту вы перешагнули через себя вчерашнюю. Это ступень, вы поумнели. И старайтесь жить так, чтобы ежедневно отрицать свою вчерашнюю глупость. И тогда...
   -- И тогда? -- она напряжённо вгляделась в его лицо, так странно преображённое улыбкой.
   -- И тогда с вами будет весьма интересно поболтать на досуге, -- теперь ямочка появилась и на другой его щеке. -- Ступайте, умойтесь, приведите себя в порядок и позавтракайте. А я тем временем ненадолго отлучусь. С покаянием съездите к отцу Джулио в Сан-Лоренцо или к своему духовнику.
   Тон его был непререкаем, Джованна снова смутилась и торопливо вышла.
  
   Глава 8. Тени не пошутили
  
   Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и посох Твой -- они успокаивают меня.
   -- Пс.22:4
  
   Оставшись в одиночестве, Джустиниани нахмурился. Неужели тени не пошутили?
   Пока что всё случившееся казалось фантасмагорией. Насколько всё это серьёзно? Новые вопросы громоздились в его уме, наползали друг на друга. Что за книги в сундуке Гвидо? Чей экслибрис на книге Агриппы? Кто такой Гаэтано Орсини? Кто такой Веральди? Кто выставил книгу на аукцион? Случайно ли было нападение на него на мосту Сикста или бродягам кто-то велел напасть на него? Случаен ли ритуальный кинжал? Что должно произойти в доме Батистини в новолуние?
   Винченцо чувствовал теперь, что вокруг него точно стягивается невидимая паутина, а случайные впечатления минувших дней никак не хотели выстроиться в голове во что-то цельное и осмысляемое. Но теперь вопрос Нардолини о колдовском преемстве, положивший начало этой душевной смуте Джустиниани, вовсе не казался нелепой оговоркой, ибо подтвердился разговором с Джованной.
   Винченцо решил добраться до стоянки фиакров и поболтать с кучером Джанни Черусти, знавшим город, как свои пять пальцев. Дом Батистини -- это аристократический особняк? Вилла? Гостиница? Сколько сотен Батистини живёт в Риме? Тем не менее, что-то смутно проступало на задворках памяти.
   Кроме того, Джустиниани положил себе вечером открыть сундук в спальне покойника. Что там? В юности он от скуки листал колдовские фолианты, читал даже гностиков и апокрифические книги Моисеевы, но всегда видел суетную глупость этих горделивых трактатов, игру на самомнении глупцов, надменном недомыслии ничтожеств, жаждущих ясновидения и обладания "безмерными духовными силами". Тоже мне, мудрецы халдейские...
   ...Джустиниани застал своего старого знакомого в конюшнях, небритого, раздражённого вчерашним проигрышем в карты и страдающим с похмелья. Появление Джустиниани, однако, здорово встряхнуло Черусти: Джанни оторопел, узнав в расфранчённом богаче своего партнёра по фараону, учителя фехтования из Вермичино. Он уважительно покосился на его фрак, пощупал шёлк рубашки, полюбовался роскошными запонками. "Ты сорвал банк, Ченцо?"
   Винченцо покачал головой, улыбнулся, но распространяться о своих делах не стал и задал вопрос о доме Батистини. Он не знает, где это?
   Черусти давно привык к лаконизму речи Винченцо и почесал за ухом. "Дом Батистини? Есть такое. Пансион в Прати для богатых девиц, ведь не руиной же он интересуется?" Винченцо взглянул на возницу. "А есть и руина?" -- "Есть, на севере, в Кампо-Марцио, рядом со сгоревшей часовней Сан-Доминико".-- "Живёт там кто-нибудь?" Черусти смерил его долгим взглядом. "Стёкол нет, судя по потёкам на наружной стене, крыша течёт, но переночевать там, наверное, можно".
   Джустиниани кивнул, сочувственно поинтересовался постным видом дружка и, узнав о проигрыше, со смехом сунул ему горсть сардинских лир.
   От конюшен Винченцо, миновав пять кварталов, направился на Сикстинскую. В аукционных залах знакомых у него не было, но его безупречные манеры и новый дорогой сюртук французской чесучи заставляли вслушиваться в его слова даже служителей.
   --Я купил книгу Корнелия Агриппы в прошлый четверг, -- надменно бросил он,-- и нашёл между страниц сложенное письмо. Кто хозяин вещи, кому вернуть найденное?
   Посредник уже торопливо листал книги лотов, однако смущённо развёл руками. Лот выставлен анонимно. Подошедший тем временем сторож, слышавший разговор, торопливо бросил.
   -- Это прислал мессир Орсини, он живёт за рекой, на виа Кандия.
   -- Гаэтано Орсини? -- уточнил Джустиниани. -- Сам принёс?
   Сторож покачал головой.
   -- Нет, сам он давно не приходил, ноги отказывают.
   Винченцо задумался. Почему письмо Веральди оказалось в книге Орсини? Как они связаны?
   Погода стала портиться, накрапывал дождь.
   Винченцо по пути домой зашёл в церковь Сан-Лоренцо, где в подземной крипте застал отца Джулио, своего духовника, за его обычном делом: бдением над Псалтирью. Монах, худой смуглый брюнет с длинным носом, близоруко сощурился, узнал его и кивнул.
   -- Что-то ты зачастил, -- безмятежность отца Джулио стоила бесстрастия Винченцо. Они были знакомы давно и нравились друг другу: роднили спокойствие и ироничность взгляда на сумасбродство мира. -- Что там, наверху?
   -- Гордыня, глупость, распутство, жадность и зависть, -- всё как всегда, -- ответил Джустиниани, плюхнувшись на соседний стул.
   -- Абрикосы, небось, давно отцвели? -- Джулио подвинул Винченцо плетёный кузовок с сухарями, -- угощайся. Ты не видел мои очки?
   -- Отцвели. Я сыт. Не видел. -- Винченцо поднял глаза на монаха. -- Скажи, отче, слышал ли ты что-нибудь о проповедях Гвидо Веральди?
   Монах пожал плечами, зевнул и наконец ответил.
   -- Прикладная амвонная моралистика.
   -- И где её можно послушать?
   -- В Санта-Мария деи Монти, на восток от Форума. Только стоит ли?
   -- Не знаю.
   -- Впрочем, сходи, там фрески Черчиньяни.
   --О... тогда конечно. -- Винченцо улыбнулся. -- А скажи-ка мне, отче, слышал ли ты о колдунах, передающих перед смертью свой "дар" родичам?
   -- Слышал, -- спокойно ответил монах, -- уж не тебе ли его вручили, сын мой? В таких фраках ты раньше не расхаживал. Неужто продал душу дьяволу за презренный металл?
   Отец Джулио вообще-то шутил. Почти ровесники, они были знакомы со школьных лет, были друзьями ещё в отрочестве. Ланди хорошо знал Джустиниани. Этот человек души дьяволу никогда бы не продал.
   Винченцо смерил монаха взглядом и рассказал о смерти дяди и событиях последних дней.
   -- Он протянул руку, сказал, "возьми", я не подумал ни о чём дурном, мне в голову не приходило, что он -- что-то иное, чем истасканный светский щёголь, я понятия не имел о его склонностях.
   Монах слушал его молча, то и дело опуская голову, потом снова вскидывая близорукие глаза на Винченцо.
   Тот наконец подытожил.
   -- Я не очень-то верю в эту историю, Джулио, но что, если со мной не пошутили? Этот Нардолини не похож на гаера. Я подумал бы, что меня просто морочат, чтобы вытянуть деньги, но в этой компании нищих нет. В любом случае, если это случилось, чего мне ждать?
   Монах был по-прежнему безмятежен и тих, как летняя озёрная гладь. Он верил рассказу Винченцо, но не воспринимал сам рассказ серьёзно.
   -- Если это -- правда, тебе откроется мир бесов, сын мой, ты будешь знать то, чего никогда не изучал, тебе начнут сниться вещие сны, проступят умения, коих ты не имел раньше. Дальше ты будешь жить с дьявольскими дарованиями, станешь колдуном, будешь обязан передать свой дар в последний час сыну и попадёшь в ад, -- монах спокойно откинулся на стуле, взял сухарь и вгрызся в него ровными белыми зубами.
   Винченцо почесал переносицу. Перспектива была безрадостной и не увлекла его.
   -- И я обречён на столь печальную участь? -- деловито и язвительно поинтересовался он.
   -- Ну, что ты, сын мой, - возразил монах. - Ты -- божественно свободен. Ты можешь отказаться от дара, передать его другому лицу.
   Глаза Винченцо блеснули.
   -- Не возьмёшь ли, отче? -- наклонился он к монаху. -- Тебе, должно быть, скучно здесь, а беседы с дьяволом могут оказаться весьма содержательными. Он, говорят, прекрасный логик и весьма учёный богослов, он откроет тебя все тайны Писания. Разве не соблазнительно? Берёшь?
   -- Нет, -- покачал головой монах, -- не то чтобы я надеялся на рай, но неужто ты обречёшь меня Геенне? Ты благороден. К тому же тот, кто получит такой дар колдуна без законного преемства -- начинает обычно не колдовать, а бесноваться. Я помню, один чернокнижник, умирая, передал свои дарования несчастной сиделке. Она после не могла молиться -- руки просто не соединялись вместе, а из памяти исчезли все молитвы. "Отче наш" вспомнить не могла, а в храме её корёжило. Кончила бедняжка в доме скорби. Правда, были и те, кто соглашались принять этот дар добровольно. Те становились адептами сатаны -- со всеми вытекающими. Однако есть и ещё один выход.
   -- Какой?
   -- Бороться с этой силой. Это страшно изнурит тебя. Агония может длиться от нескольких месяцев до десятков лет.
   -- Медленное самоубийство...
   -- Ну, что ты... На таких путях достигают святости.
   -- Да я как-то не притязаю...
   Винченцо по-прежнему говорил шутливо, но весел совсем не был. Его мечта об уединении у камина с мудрыми фолиантами оборачивалась чем-то фантасмагорическим, а вспомнив жуткое видение за столом Поланти, он и вовсе помрачнел.
   -- Искушения уже начались? -- догадался монах.
   -- Разве я святой Антоний? -- пробормотал Винченцо, но всё же коротко поведал монаху о том, что ему пригрезилось. -- Мне всё это могло и показаться, не спорю. Но с чего? -- пожал он плечами. -- Что по этому поводу говорит Аквинат? -- он ткнул рукой в тяжёлый фолиант, лежащий на столе монаха. -- Я, признаюсь, всё, что касалось дьявола, у Фомы пропускал. Несколько легкомысленно, как теперь понимаю. Может ли это быть подлинно дьявольским или все это -- моя фантазия?
   -- Дьявольские чудеса? Это аrticulus 4. Могут ли демоны вводить людей в искушение при помощи истинных чудес? -- Монах раскрыл толстый фолиант, сунул нос между страниц и сощурился, -- ага... вот он. Ход рассуждения таков: демоны не могут совершать чудеса, чудотворит только Бог. Но иногда о чуде говорят как о том, что превосходит человеческое разумение и возможности. И в этом смысле демоны могут совершать чудеса. Так, например, волхвы фараона силой демонов произвели истинных змей и лягушек. И, как говорит Августин в XX книге "О Граде Божием", "все это были дела Сатаны".
   -- Выходит, мне могло и не померещиться.
   -- Могло и не померещиться, -- согласился монах. -- Как говорит Августин, "дела Антихриста могут быть названы ложными знамениями, ибо обольщают чувства и вовлекают в обман тех, кто, не зная силы дьявола, верит, что они божественны". При этом заметь, -- монах поднял указательный палец, -- демон может изменить фантазию человека и даже его чувства так, чтобы нечто казалось иным, чем оно есть.
   -- Стало быть, я становлюсь визионером и медиумом, -- подытожил Джустиниани, -- хм, они мне всегда казались или жуликами, или бесноватыми. Но, в конце концов, ничего же не мешает мне плевать на эти видения и не обращать на них внимания?
   Винченцо тяжело вздохнул, монах поднял очи горе.
   -- Ладно, будем логичны и подытожим, - резюмировал Джустиниани. -- Разумный человек сатанинским дарам не обрадуется и постарается от них избавиться. Я могу отдать этот чёртов дар мерзавцу, вроде моего старого дружка Берризи, содомита Рокальмуто или подлеца Нардолини, мечтающего о чёрной магии. Эти не откажутся, кстати, возьмут. Бесноваться они не начнут -- и без того бесноватые. Но чёрт их знает, что вытворить могут. Я могу также бесчестно всунуть этот дар ничего не подозревающему глупцу, как поступил дядюшка, просто протянув руку, здороваясь, и погубить несчастного.
   -- Не можешь, -- покачал головой отец Джулио.
   -- Это почему же?
   -- Натура не та.
   -- Бог с ней, с натурой, -- небрежно отмахнулся Винченцо. -- И тогда бедняга либо смертно нагрешит волхованием, ибо всякий чародей проклят, либо просто погибнет от бесовских шалостей. -- Он досадливо хмыкнул, -- да, действительно исключено. Стало быть, либо колдовать начинаю я, либо я ... колдовать не начинаю, но тоже могу начать бесноваться. Либо я служу бесам, как маг, либо я служу бесам как жертва магии. Я правильно понял?
   -- Бог одарил тебя быстрым и светлым разумом, сын мой, -- усмехнулся монах, -- чтобы понять это, иному жизни бы не хватило, ты же осмыслил ситуацию в минуты.
   -- Я польщён, -- пробормотал Винченцо, думая о другом.
   Не за этим ли даром, вдруг пришло ему в голову дикая мысль, охотится вся компания бесопоклонников во главе с герцогиней Поланти? Во всяком случае, все они почему-то весьма серьёзно воспринимали дядю Гвидо. Они были убеждены в его колдовских умениях, неожиданно осмыслил Джустиниани. И в колдовское преемство явно верили. Недаром же они трижды осведомлялись, был ли он в комнате дяди в момент смерти! Об этом спросил Массерано, это уточнила Мария Леркари, об этом напрямую заговорил Нардолини. Глупцами Винченцо этих людей не назвал бы, стало быть, они видели в Гвидо нечто дьявольское. И всё же...
   Если отсечь единственное пугающее своей мерзостью видение в гостиной донны Гизеллы, что в остатке? Изменился ли он -- личностно или духовно? Нет. Он таков же, каким был и месяц, и год назад. Разве что эта тягота, отсутствие чувства весны, вкуса бытия, но это поселилось в нём давно, а в остальном...
   Винченцо погрузился в свои невесёлые думы и совсем забыл о сидящем напротив него монахе.
   Интересно, со стороны Гвидо, пронеслось у него в голове, такой подарок ему был просто вынужденным деянием или предсмертной местью? И почему, если покойный граф действительно был столь велик в колдовстве, почему он не убил его самого каким-нибудь заклинанием? Ведь его сиятельство ненавидел его. И ещё. Граф доверил ему Джованну. "Женись на ней..." Ну не для того же, чтобы оставить её вдовой? Постой...
   Или именно для того? Сам Гвидо не мог распорядиться капиталом и рассчитывал, что переданный ему, Винченцо, дьявольский дар убьёт его, а его смерть превратит Джованну в одну из самых богатых женщин Рима? Странно, почему же тогда дядюшка своими колдовскими трюками не добился пересмотра завещания? Или... Господи Иисусе... Или дед Гонтрано тоже был колдуном? Этот Нардолини говорил о колдовских родах...
   Винченцо бросило в жар. Но... нет. Не может быть.
   "Эх, Гвидо... как хотелось бы мне потолковать с тобой напоследок, дражайший родственник..."
   Левая рука монаха ударила его по плечу и резко вывела из задумчивости. Отец Джулио с расширившимися от ужаса глазами смотрел в угол склепа, указывая туда дрожащей правой рукой.
   Джустиниани обернулся и обомлел. В нескольких дюймах от пола на воздухе стоял страшный тёмный призрак, в очертаниях которого Винченцо тотчас узнал Гвидо Джустиниани. Тусклое подобие человека было, казалось, исхлёстано терновыми ветвями и сочилось смертным гноем.
   Винченцо обмер. Господи Иисусе! Неужели это он мыслью вызвал тень из преисподней?
   Однако обдумать это он мог и после. Джустиниани резко встал.
   -- Ты слышишь меня?
   Тень кивнула.
   -- Ты имел дьявольский дар?
   Тень снова кивнула.
   -- От деда?
   Тень медленно покачала головой.
   -- Ты продал душу дьяволу и передал колдовской дар мне?
   Последовал кивок.
   -- Ты хотел, чтобы я женился на дочке Каэтани для того, чтобы она унаследовала деньги семьи?
   Тень стояла, не шевелясь, а в уши Винченцо влился тихий, но отчётливый шёпот. "Нет, я не мог иначе. Не передавай дар Джованне, он убьёт её" Джустиниани подумал: "А мне ты его передал..." "Я не мог иначе, не мог... Никто из нас не властен над собой", снова услышал он. "Не отвергай данного тебе, подумай...Ты будешь всесилен, сможешь вызывать мёртвых и беседовать с Князем мира сего, говорить с ожившим Соломоном на террасах висячих садов Семирамиды, просиживать часы в Александрийской библиотеке, участвовать в Элевсинских мистериях, пировать во дворце Кира в Персеполе... Дьявол покажет тебе немыслимое, сотворит тебе на потеху рerpetuum mobile и вычертит квадратуру круга. Ты будешь развлекаться танцами ларв и эльфов, лакомиться изысканными яствами, пробовать даже нектар и амброзию богов Олимпа, будешь блудить с суккубами, завораживать взглядом красавиц... Ты сможешь двадцать лет сохранять юношескую красоту, понимать непроизнесённое, исцелять и убивать. Ты будешь неуязвим, узнаешь тайну философского камня и будешь обращать в золото не только металлы, но и куски кошачьего дерьма..."
   -- Двадцать лет? А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен -- почему же ты не отдал его крестнице?
   Тень молчала.
   -- Исчезни, -- мрачно бросил Винченцо и в нескрываемой досаде плюхнулся на стул.
   Монах оторопело следил за его свиданием с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, стирая трясущейся рукой испарину.
   Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьёз: Винченцо исповедовался у него, и Джулио прекрасно знал духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал порой его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, однако всерьёз никогда не опасался за него, а в беседе видел шутку.
   Сейчас шутки кончились.
   -- Откуда он взялся? -- зубы монаха стучали, хоть он и пытался успокоиться.
   -- Из ада, разумеется.
   -- Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?
   Винченцо поднял глаза на монаха.
   -- Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.
   -- И он появился?
   Винченцо резко выдохнул и взглянул на духовника с немым упрёком. "Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute", читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.
   -- Не добивай ты меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница.
   Зубы монаха перестали стучать, но руки всё ещё тряслись.
   -- Недалеко ушёл, сын мой. Раз ты ещё и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся, -- монах уже чуть пришёл в себя, снова шутил, но улыбался криво.
   -- Ладно, -- Винченцо заметил под книгой очки монаха, -- вот твои окуляры. -- Он протянул их духовнику и поднялся. -- Я пойду. Молись обо мне.
   -- Постой, куда ты?
   -- Домой, -- Джустиниани чувствовал упадок сил и лёгкое головокружение.
   -- Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас уже посетили... -- услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.
  
   Глава 9. Высшая свобода духа
  
   Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его.
   -- Пс. 108, 6
  
   "Ты божественно свободен..." "Никто из нас не властен над собой..."
   Винченцо шёл домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм.
   Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в церкви, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом темнел чей-то саркофаг, наверху проступали нечитаемые росписи.
   Винченцо, совсем обессилевший, сел на скамью, опустил голову к коленям, обхватив её руками и стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздаётся не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что?
   Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.
   -- Господи, - забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, - я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома -- я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов. Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров дьявольских, не искал и не хотел их. Предложи мне их любой -- бездумно отверг бы. Господи, Господи, за что губишь меня? Ибо что сотворят бесы с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Чего Ты ждёшь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо не смогу я передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай мне силы её исполнить...
   Винченцо почувствовал, что совсем ослаб. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи.
   "Разве тебе это не по силам?", - прошелестело где-то -- то ли в воздухе, то ли в нём самом, - "разве ты не можешь этого понести?"
   Джустиниани вздохнул. Не по силам? Нет, пока он не встретил ничего непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями возможных бед, чем происходящими событиями. Что же он тогда ропщет, глупец?
   Винченцо поднялся и снова побрёл домой. Опять несколько раз сбился с дороги, но все же благополучно добрался до своего порога. Дома отказался от ужина и сразу лёг. Когда Луиджи принёс лампу, Винченцо уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник.
  
   Проснулся он на рассвете воскресения, освежённый и отдохнувший. Позавчерашнее видение поблекло в памяти, как хоть и страшный, но всё же сон. Явление же призрака не затронуло ни основ его души, ни ума, вызвав только брезгливое недоумение.
   Некромантия, мерзость мерзостей...
   Винченцо вспомнил его сиятельство графа Гвидо Джустиниани. Тот остался в его памяти сорокалетним, холёным и лощёным, с тёмным пробором набриолиненных волос и бутоньеркой в петлице, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Винченцо и представить себе не мог, как далеко зашёл распад этой души. Гвидо, как ты мог? Как мог созреть в душе человека, хоть единожды молившегося с верой, чёрный помысел о дьяволе?
   А впрочем, чему удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Чёрной бесконечностью. А бесконечно чёрные мысли -- всегда дьявольские. Исконное отвращение к божественному -- оно было только у сатаны и ангелов его, но им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и стремглав сорваться в сладострастную муть земных наслаждений. Ведь все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Гвидо...
   Тут Джустиниани вспомнил Альбино Нардолини и снова нахмурился. Как ни мерзок был дядюшка, мессир Альбино превосходил его втрое. Воистину, нынешнее падение человека неизмеримо страшнее первого. В Адаме человек отпал от Бога, в Иуде предал Бога. Но ныне люди просто гонят Бога из своего сердца и души. Это не Адамов грех преслушания и не Иудин грех предательства, но грех последний: "Я не хочу знать о Тебе, Ты мешаешь мне..." Это не бунт, это равнодушие. Человек возмечтал забыть о Боге...
   Джустиниани вздохнул, приказал Луиджи оставить ему все ключи от служб и комнат, сам же встал, ощущая почему-то в душе какое-то особое, необычное для него волнение.
   Он распахнул дверь на балкон и вдруг замер. Тёплый утренний ветер обвеял его живительным благоуханием весны, запахом свежести магнолий и ароматом нарциссов. Винченцо схватился за перила и, чувствуя лёгкое головокружение, продолжал даже не вдыхать, но хватать ртом опьяняющий его воздух. Он не понимал, что с ним, сердце стучало, хотелось петь и пить шампанское, он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним.
   Почему эта радость настигла его именно сейчас? Это знак того, что оледеневшая за годы душа медленно просыпалась? Или все-таки... Винченцо задумался. Или это все-таки пробуждение в нём дьявольского дара? Монах-то прав. Дьявольские видения могли быть и его фантазией, некромантия же ему куда как не померещилась. Двое разом грезить одинаково не могут. Это невозможно.
   Но явление покойника лишь разозлило Джустиниани и удручило сердце стыдом и печалью. И хоть Винченцо прекрасно понимал, что новые находки в тайниках колдуна совсем не порадуют его, всё же взял оставленные Луиджи ключи и направился в спальню Гвидо.
   Сундук стоял у полога кровати, но ни один ключ из связки не подошёл к нему. Пришлось воспользоваться универсальным: Винченцо вставил кочергу между основанием и крышкой, сильно напрягся -- и сундук распахнулся. Джустиниани внимательно оглядел содержимое. Несколько книг, каббалистические трактаты, апокрифы и написанные от руки колдовские фолианты.
   Он лихорадочно просматривал их. "Книга Дагона". Оригинал на древнеарийском и латинский перевод. "Ключ к Бессмертию". Работа, доказывающая неоспоримое преимущество Чёрной Магии над Священной, книга, как говорили, "кричащей и омерзительной откровенности там, где люди достойные сохраняют молчание". "Чёрный бревиарий", содержащий перечень заклятий темных сил Яна Густава, есть главы по травам и зельям и разделы, посвящённые "охранным заклинаниям и амулетам". А вот "Книга Древнего Света", в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году его отпечатал Аристидо Торкья, считалось, что автором гравюр к гримуару был сам Люцифер. Открыв последний том, Джустиниани почувствовал тошнотворный запах, въевшийся в его страницы. Он пробуждал неуловимые, но удручающие душу воспоминания, и, перелистывая поблёкшие листы с извивами рукописного шрифта и размашистыми магическими формулами, Винченцо чувствовал, что они нагнетают неописуемое безумие.
   На многих страницах имелись наброски искажённых, слегка напоминающих человеческие, фигур, извилистые контуры невнятных карт. Несколько раз Винченцо находил изображения гротескных пауков с человечьими головами -- всё в искажённой перспективе. "...Бойся бесов Ночи, прочёл он, созданий полуночных и зыбких. Ты не отгородишься от них заклятьями, их не покорить словом и холодным железом. Они входят в дом без приглашения, в души -- без возврата. Одержимый ими уснёт в слезах и не проснётся. Они не знают жалости. Подобно неблагодарным детям, они убивают своего творца, сами того не желая, ибо у бесплотных нет желаний. Если ты чувствуешь в себе смелость -- бери кровь нерождённых детей, души мёртвых возлюбленных, связывай их заклятьями -- и перед тобой встанет Бес, похожий на всех, кого ты когда-либо любил. Он будет звать тебя голосом умершей матери, бросившей женщины, потерянного сына. Он выпьет твою душу и отправится искать другие. Ты вскормишь его своей болью и радостью, отдашь ему свой разум и душу ..."
   "Ничего я бесу не отдам..." Джустиниани с размаху швырнул книгу к прочим.
   Внизу, на дне сундука стоял большой ларец из чёрного металла, рядом -- маленькая шкатулка, просто закрытая на медные застёжки по краям. В ней был лишь небольшой медальон и письма, написанные одним и тем же витиеватым почерком: вязь плотно стелилась по бумаге летящими буквами. Подпись везде была одинаковой -- "Габриель". Медальон содержал портрет прелестного ребёнка, белокожего и темнокудрого, с загадочными и странно недетскими глазами. Винченцо неожиданно узнал Джованну и снова вспомнил слова Тентуччи. "В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое..."
   Судя по всему, Гвидо были дороги эти письма.
   Винченцо сложил письма и медальон обратно в шкатулку и придвинул к себе ларец.
   Он был заперт, но прорези для замка не было. Ломать его не хотелось, но открыть было надо. Винченцо положил руку на крышку и подумал, что раз уж дядя против его воли сделал его наследником, он имеет право знать, что ему завещано, но тут его ладонь точно обожгло племенем свечи. Винченцо отдёрнул руку. На ладони ничего не было -- ни ожога, ни царапины. Дьявольщина! В досаде Винченцо перекрестил ларец, пробормотав про себя: "Во имя Отца, и Сына и Святого Духа" и прикоснулся к крышке.
   Замок щёлкнул. Крышка распахнулась. Джустиниани зло поморщился и нахмурился. Он принадлежал к людям духа и не любил чудеса и нелепые сюрпризы. Ему не нравились непонятно куда ведущие двери, невесть как отрывающиеся запоры и невесть что говорящие фолианты. Винченцо знал, что они приводят лишь в два места -- к дьяволу или в никуда, и оба эти пути ему не нравились. Он принадлежал к тем, кто говорил о себе "pensiamo saeculorim", "мы мыслим столетиями", и был слишком умён и осторожен, чтоб его могли увлечь подобные пустые диковинки.
   В открывшемся ларце лежала сугубая мерзость.
   Винченцо насчитал там больше дюжины трёхдюймовых фигурок из непонятного материала, похожих на восковые, но на ощупь твёрдых, как прозрачный янтарь. Все они были в разных местах истыканы иглами или обмотаны суровыми нитками. Джустиниани не понял, как они были проткнуты, но вздохнул и брезгливо поморщился. Ему снова стало противно и стыдно за родственника.
   Какое ничтожество помыслов, какая мерзость и суетность...
   Винченцо досадливо побросал фигурки обратно в шкатулку, прикрыл крышкой, которая, к его удивлению, снова щёлкнула замком. Джустиниани на минуту задумался: не швырнуть ли эту пакость в камин? Но потом передумал. Забрал книги и отнёс их в библиотеку, ларец и шкатулку взял с собой в кабинет. Он намеревался отдать письма и медальон Джованне, но остановился, закусив губу и глубоко задумавшись. Что если в этих письмах окажется нечто такое, что заставит несчастную девочку дурно подумать об отце? Кем мог быть друг такого, как Гвидо? Конечно, не всегда подобное влечётся к подобному: у Иуды друзья были апостолами, что не помешало ему предать лучшего из друзей.
   Не стоит искушать судьбу, бедняжке вполне достаточно разочарования в любви. Винченцо сжёг письма, не читая, ларец и шкатулку засунул в потайное отверстие своего стола, запер и перекрестил заложенное.
   Сам он чувствовал на душе какую-то мрачную тяготу. Она не давила, не угнетала, просто ощущалась. Его худшие опасения сбылись. Теперь ничего нельзя было списать на слухи, призрачные видения, подозрения и причуды своей фантазии. Дядюшка был не просто откровенным мерзавцем, о чём Винченцо, впадая в грех осуждения, позволял себе порой помышлять и раньше, Гвидо был отродьем дьявола, точнее, стал им по собственной воле и прельщению диавольскому. Покойник отрицал, что получил магический дар от деда Гонтрано, и это подлинно облегчало душу. Винченцо помнил, что дед, преподавший ему первые уроки чести, сам был человеком большого мужества и благородства, и теперь понимание, что искажение ума и мерзость духа в их роду -- просто случайность, наполняло сердце Джустиниани радостью.
   Но что дальше? Если все эти поланти и чиньоло думают, что он продолжит традиции дорогого дядюшки, -- у него даже не было подходящих слов, чтобы в полной мере объяснить этим глупцам их заблуждение.
   Тут Джустиниани снова тяжело задумался. Он по-прежнему не мог понять, чего все они хотят от него? Даже если они предполагают, что он унаследовал дар дяди...
   Дар?! Винченцо снова брезгливо усмехнулся. Покойник прельщал его из преисподней каким-то унылым вздором, говорил о всесилии, о волховании и беседах с дьяволом и мертвецами по своему выбору, что-то нёс об Элевсинских мистериях, его даже обещали развлекать танцами ларв, изысканными яствами и блудом с суккубами. Дивное, должно быть, наслаждение. Дядюшка манил его умением завораживать красавиц, сохранением молодости, чтением чужих мыслей и неуязвимостью, тайной философского камня и обращением любых металлов в золото...
   Последнее Винченцо понимал. Желание обогатиться -- тайная пружина многих искушений, золотая наживка дьявола, argumentum argentarium. Но все эти люди состоятельны! Раз так -- чего же они хотят от него?
   А почему бы ему не узнать это от тех, неожиданно подумал Винченцо, кто располагает всеми нужными сведениями? Погода была прекрасна. Почему бы не прогуляться по Риму и не навестить тех, кто выражал такое горячее желание видеть его у себя?
   Винченцо приказал заложить экипаж. Он все ещё не удосужился сделать нужные визиты. Что ж, самое время развезти визитные карточки, справиться о здоровье. И начать -- с Теобальдо Канозио. Если старик в свои восемьдесят с лишним лет приехал проводить в мир иной мессира Гвидо Джустиниани -- тому должны быть весомые основания. Тут Винченцо, усаживаясь в экипаж, снова поморщился. Что, его бывшая невеста, донна Глория Монтекорато, интересно, тоже в этой компании?
   К ней Винченцо заезжать не собирался.
   Старик жил неподалёку от via dei Polacchi, Джустиниани добрался туда за несколько минут. Едва о нём доложили, послышалась возня челяди и надсадный старческий кашель. Его пригласили пожаловать, и потому, как согнулись слуги, стало понятно, что их господин в высшей степени расположен принять прибывшего.
   В комнате было излишне натоплено, старик Теобальдо сидел в кресле, при его появлении сделал попытку подняться, но Винченцо остановил его. В глазах Канозио мелькали ужас и такое раболепие, что Джустиниани даже испугался. Хозяин предложил ему лучшего вина, горничные торопливо накрывали небольшой столик у его кресла, сервируя его деликатесами, а из глаз старика всё не исчезали подобострастие и непонятный страх. Винченцо осведомился о его здравии, вежливо извинился, что не мог посетить крестины правнука мессира Канозио, поведал о прекрасной и по-весеннему тёплой погоде на дворе.
   Канозио молчал, лишь, как заведённый болванчик, кивал в ответ на любое его слово. Винченцо любезно рассказал мессиру Теобальдо, как несколько дней назад он навестил донну Поланти, не утаил от него и забавных подробностей спиритического сеанса, выразив скепсис по поводу подлинности появившегося духа Николо Макиавелли, и по взгляду старика понял, что тот уже знает о его визите к донне Гизелле. Старик снова окинул его затравленным взглядом и осторожно спросил, что он собирается делать... с наследством господина Джустиниани?
   Винченцо мог бы сделать вид, что не понял старика. Но он его неожиданно понял. Молниеносно пришло убеждение, что Канозио спрашивает вовсе не о полученных деньгах и доме, и даже не мистическом "даре" -- нет, его интересует ларец в спальне умершего, который теперь покоился в потайном ящике его собственного кабинета.
   -- Ничего, -- холодно ответил Винченцо, и Канозио, заметив ледяной блеск его глаз, вжал голову в плечи, как черепаха. -- Я не собираюсь продолжать дела мессира Гвидо.
   Тут мессир Теобальдо окинул его очень странным взглядом -- в нём читались недоумение и лёгкая оторопь. Старик, как показалось Винченцо, или вовсе не понял его или просто ему не поверил.
   -- Но вы же... вы же не уничтожите его? -- глаза старика были прикованы к лицу Джустиниани. Он смотрел не мигая.
   -- Не знаю, -- пожал плечами Винченцо.
   Старик побледнел, как полотно.
  

* * *

  
   Совсем иначе принял его мессир Альбино Нардолини. Винченцо никогда не бывал в его доме и, учитывая недолгий срок их знакомства, визит его мог быть самым кратким. Но мессир Альбино просто лучился гостеприимством и любезностью, потянул его в библиотеку, показал свои новые приобретения и коллекцию антикварных редкостей, всячески обхаживал.
   -- Я замечаю, -- лёгким тоном произнёс Винченцо, перелистывая увесистый фолиант Тритемия, -- что количество поклонников сатаны в обществе довольно значительно.
   -- О, да, но это люди, преследующие разные цели, -- сразу отозвался Нардолини. -- Это и "чёрные роды" -- отдельные семейства потомственных адептов, и сатанинские тайные общества, и группы демонопоклонников, и частнопрактикующие колдуны и ведьмы, -- мессир Альбино лучезарно улыбнулся. -- Мне нравится, что вы столь не похожи на своего дядю, так открыты и просты.
   -- А мессир Гвидо был замкнут и сложен? -- удивился Джустиниани.
   Приветливое лицо его нового знакомого омрачилось каким-то воспоминанием. Он нахмурился и уставился в пол.
   -- Мне не хотелось бы, -- через силу улыбнулся мессир Нардолини, -- бросить тень на вашу родню, но покойный мессир Джустиниани был... излишне надменен. Он достиг в своём деле невиданных высот, это я признаю, -- торопливо бросил он, -- но ... -- на лице мессира Нардолини промелькнуло уныние. -- Граф никогда не делился секретами служения, отказывал даже в совете, был горделив и не считал других за людей. Это непохвально. Величие, конечно, даёт повод для высокомерия, но всё же, согласитесь, стремление не замыкаться в себе, а сеять свет вокруг -- это больше подходит истинному знанию.
   Винченцо понял, что то, что ему кажется ничтожеством, здесь именуется величием, и свет мессира Нардолини был тьмой для него самого, но сейчас было не время сопоставлять мнения.
   -- Но дядя чем-то мотивировал свой отказ? -- поинтересовался он.
   -- Он был странен, -- пожаловался мессир Нардолини. -- Граф почему-то уверял, что для того, чтобы быть истинным колдуном, нужно быть верующим. Всё время твердил об этом. На мой же взгляд, это ошибочное суждение, ничего общего не имеющее с истиной.
   Джустиниани растерялся, хоть и не подал виду. На его взгляд, позиция дяди в этом вопросе была, бесспорно, истинной. Служение Сатане, противнику Бога, без веры в существование самого Бога -- это, воля ваша, абсурд.
   -- А разве сегодня есть и другие взгляды? -- любезно осведомился Винченцо.
   Разговор начал его занимать.
   -- Разумеется, и гораздо более свободные! -- улыбнулся мессир Нардолини, -- многие почитают Бога-Демиурга, как творца всего сущего, и Сатану, как Князя мира сего. Иные же полагают: если бы Бог был всесилен, то уничтожил бы Сатану. А так как этого не случилось, следовательно, Сатана по силе равен Богу, -- и поклоняются Сатане без поклонения Богу.
   Джустиниани походя подумал, что он мог бы убить своего кота Трубочиста, когда вздумается, но если он не делает этого, а нежно чешет кота за ушком, -- это не повод обвинять его в бессилии и приписывать коту равную с ним силу, но промолчал.
   Нардолини же оживлённо продолжил.
   -- Некоторые идут ещё дальше и считают дьявола "санитаром человечества", они не почитают сатану, но -- содействуют ему. Но и это -- в известной мере ограниченность.
   -- Вот как? -- поднял брови Джустиниани.
   --Безусловно, -- уверенно кивнул Нардолини. -- Сегодня в первые ряды выходим мы, философы сатанизма. Мы проповедуем индивидуализм, удовлетворение самых сокровенных потребностей духа и тела, признаем сатану лишь как идею высшей свободы духа -- и только. Для нас магия -- средство достижения благ и власти. Мы -- атеисты.
   -- В высшей степени интересно, -- заметил Винченцо и не солгал, -- но если философы сатанизма возвысились над христианством, почему бы им не наплевать и на сатану? Принцип свободы самоудовлетворения не станет менее свободным, если назвать его просто принципом свободы самоудовлетворения.
   Мессир Нардолини весело расхохотался.
   -- Чёрт возьми, а вы забавный собеседник. В остроумии вам не откажешь. Но, увы, я не верю в Бога, однако дьявольские возможности отрицать не могу. Заповеди былого -- анахронизм. Сегодня благословен тот, кто разбрасывает врагов своих, ибо они сделают из него героя, проклят тот, кто творит благо глумящимся над ним, ибо будет презираем. Прокляты покорные и смиренные, ибо будут раздавлены. Как ни стучите в дверь -- не отворится вам, поэтому выбивайте дверь сами.
   Джустиниани почесал бровь и ничего не ответил. Он внимательно слушал.
   -- Возлюби врагов своих -- разве не есть сие презренная философия жалкого пса, который лижет руку того, кто бьёт его? Ненавидь врага своего от всего сердца, и если кто-нибудь ударит тебя по щеке -- дай ему как следует по другой. Да будут прокляты кроткие, ибо они наследуют угнетение. Да будут блаженны сильные, ибо они будут владеть землёй.
   -- Дорогой мой, да с такой философией вам и сатана не нужен, -- многозначительно проронил Джустиниани.
   Но мессир Нардолини только горько улыбнулся.
   --Увы, мы ограничены дурацкими условностями и нелепыми законами, и только сатана позволяет... оставаться безнаказанным. Закон знает убийство из мести или ревности, карает преступный умысел, но параграфа о порче и колдовстве в нём нет. -- Нардолини чуть прищурился, -- именно поэтому мы так жаждем познания и так нуждаемся в совете и наставлениях сведущего человека, -- мессир Альбино окинул его откровенно жадным взглядом.
   Джустиниани понял Нардолини. Тот не верил в бессмертие своей души, не боялся ни ада, ни наказания Божьего, не веровал ни в суд, ни в воздаяние. Что же в таком случае могло быть естественнее поиска дьявольских знаний, позволяющих безнаказанно убивать и обогащаться? Винченцо чуть улыбнулся и деловито полюбопытствовал, что именно интересует мессира Нардолини? Он богат и красив, женского внимания ему должно хватать с излишком...
   Альбино Нардолини пренебрежительно махнул рукой на женские чары.
   -- Этого в избытке, не спорю, но душа моя алчет иного.-- Он сделал небольшую паузу, успокаивая сбившееся дыхание. -- Мессир Гвидо умел подчинять и властвовать, был некромантом, читал мысли и... безнаказанно убивал.
   -- Да, дядюшка, видимо, был мастером на все руки, -- задумчиво пробормотал Винченцо.
   -- О, да! Великим человеком, великим! -- мессир Альбино придвинулся чуть ближе к собеседнику, -- но вы, его наследник... Вы же не будете скрывать истину от жаждущих просвещения?
   Джустиниани поднялся.
   -- Я всегда готов поделиться пониманием, -- если имею его, -- уклончиво обронил он на прощание, тонко улыбнувшись и про себя подумав, что едва ли это понимание приведёт мессира Нардолини в восторг.
  

Часть вторая

  
   Глава 1. Принцип выгоды честности
  
   Когда же приидет Сын Человеческий, тогда сядет на престоле славы Своей, и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов -- по левую.
   -- Мф.25:31
  
   Хоть беседа с Альбино временами смешила, а временами бесила Джустиниани, он не мог отрицать, что она была полезна и в значительной мере прояснила для него происходящее.
   Законченный подонок Нардолини жаждал возможности безнаказанно убивать, что до Канозио, явно запуганного до полусмерти, то, похоже, ему больше всего хотелось уцелеть самому. Винченцо догадался, что Альбино -- пустышка и любитель, Теобальдо же -- истинный адепт сатаны, чем-то смертельно напуганный. Нардолини сатанизм привлёк потому, что он чётко выражал побуждения, которые уже и без того роились в душе негодяя, но сам Альбино восхищался Гвидо, который принадлежал к числу серьёзных адептов сатаны.
   В принципе, Нардолини в чём-то был прав, хоть и сам не понимал этого: сатане было глубоко плевать, верили ли в его существование те, кто служил ему, или были атеистами. Но мессир Гвидо смотрел, разумеется, глубже: чтобы подлинно примкнуть к божьему противнику, надо, как минимум, верить в бытие Бога.
   Таким образом, любители и атеисты навсегда оставались глупыми овцами сатанинского стада, хоть и тешили себя философствованием, а адепты-кощунники выдвигались в число пасущих. Первые, как Нардолини, открыто декларировали свой сатанизм, но ничего не умели, вторые же -- прятали свидетельства своих склонностей за семью замками в сундуках своих спален.
   Теперь Джустиниани предстояло определиться с остальными, тем более что Винченцо ещё издали заметил массивные колонны и парадный подъезд дома Чиньоло. Стоило Винченцо протянуть карточку -- его пригласили войти. Его визит, хоть и не был оговорён, кажется, ожидался хозяином. Джустиниани провели в гостиный зал и радушно приветствовали. Винченцо заметил, что мессир Марио буквально пожирает его взглядом, но не испуганным, как Канозио, и не заинтригованным, как Нардолини. Нет, здесь на него смотрели с восторгом и преклонением. Марио ди Чиньоло трижды повторил, что просто счастлив видеть мессира Джустиниани. Завязался приятный светский разговор, хозяин вспомнил вечер у Гизеллы Поланти и его отказ сесть за один стол со спиритами.
   -- Вы, как я понял, придерживаетесь тех же взглядов, что и ваш дядюшка. Он тоже, что скрывать, был невысокого мнения о спиритизме. Хотя, конечно, спиритизм -- это, наверное, первый шаг магического искусства, мессир же Гвидо продвинулся туда, где едва ли бывал кто-то из смертных.
   "Ну почему же, подумал Винченцо, едва ли преисподняя такое уж пустое место..." Но вслух он обронил, что общение с бесами интересно лишь тогда, когда польза от этого явственна и неоспорима. Мессир Чиньоло всколыхнулся, Винченцо заметил, как затрепетали руки маркиза и затряслись его губы.
   -- О, да, да, я понимаю вас! -- Теперь ди Чиньоло смотрел, чуть нагнув голову, напоминая ластящуюся к хозяину собаку. В глазах сияли восторг и собачья преданность. -- Вашему дяде это общение позволяло творить подлинные чудеса!
   -- И что вы считаете чудом? -- Джустиниани пошёл ва-банк, -- в мире чистогана всё можно купить, и обращение к дьяволу... представляется мне избыточным. Что вам нужно от сатаны?
   -- Ваш дядя никогда не произносил таких слов. -- Мессир Марио смущённо опустил глаза. -- Что до нужд... Увы, не всё покупается за деньги, я бы даже сказал, что ничтожно малая часть земных услад подлинно выставляется на продажу. Не покупается доброе имя и реноме в обществе, не покупается талант, невозможно купить любовь, здоровье и молодость, да и вообще, счастье.
   Винченцо бросил удивлённый взгляд на Марио ди Чиньоло и тоже опустил глаза. То, что говорил его собеседник, было более чем понятно, и на минуту Джустиниани стало жаль Марио, ибо было слишком заметно, сколь несчастлив, нелюбим, нездоров, немолод и, видимо, бесталанен он сам.
   --Доброе имя покупается добродетельным поведением, любви нужно удостоиться, -- бесстрастно проговорил Джустиниани, -- что до молодости и здоровья, тут лучше, конечно, беречь последнее смолоду. Но и проходящая молодость, если быть философом, -- он усмехнулся, вспомнив Нардолини, -- награждает опытом и мудростью, -- это тоже неплохие дары судьбы.
   -- Но зрелость и обкрадывает. -- Марио ди Чиньоло помрачнел, -- вы теряете мужскую силу. Да и иные проблемы...
   -- Понимаю, -- кивнул Джустиниани, -- а чем привлекали духи вашего друга - графа Массерано?
   -- О, мне бы его заботы, -- пробормотал ди Чиньоло, -- там всего лишь дурные амбиции, уверяю вас. Помимо мужских проблем, недаром, сами же понимаете, Ипполита любовников меняет, там ещё и немереное тщеславие. Вообразил, подумать только, себя поэтом, творцом! Из него такой же поэт, как фаворит из ледащей клячи. Тупое тщеславие, просто глупость. Потом понял, что это никому не нужно и впал в меланхолию. Но нечего было изначально вздор городить! Поэзия! Разве это насущное?
   С этим суждением Джустиниани в принципе был согласен. Он любил несколько десятков образчиков классической поэзии, довольно придирчиво отобранных когда-то, но ныне весьма потускневших в памяти. Сам в юности писал, но юность Винченцо кончилась довольно неожиданно. Вместе с нею кончились и стихи. Сегодня Джустиниани не отличался поэтичностью.
   -- А что ищет донна Поланти? -- Винченцо просто не хотел ехать к старухе.
   Лицо ди Чиньоло исказила презрительная гримаса.
   -- О, это старое бабье, -- он скорчил презрительную мину. -- Когда мужчина хочет быть мужчиной -- это можно понять, но когда старуха не хочет смириться с тем, что давно перестала быть женщиной - это просто смешно. -- Маркиз помедлил, -- но в принципе, история веков повторяется, и старые ведьмы всегда хотят одного и того же: постельных утех и возможности реализовать свою злобную зависть к более молодым. Она мастерица порчи.
   -- Вместе с подругой? -- Винченцо с каменным лицом смотрел на Марио ди Чиньоло.
   -- Они стоят друг друга, ваш дядюшка выучил их этим забавам -- теперь никак уняться не могут, -- кивнул маркиз.
   Из осторожности Джустиниани больше ничего не спросил, боясь услышать мерзейшие подробности. Но кое-чем поинтересовался.
   -- А что мои дорогие друзья -- Рокальмуто, Бьянко, Берризи, Убальдини -- они тоже пользовались услугами мессира Джустиниани?
   Чиньоло покачал головой.
   -- Ваш дядя не любил мессира Убальдини. С мессиром Рокальмуто и Энрико Бьянко? Ну, иногда он наставлял их в светских тонкостях, но в чем-то ином - едва ли. С мессиром Берризи... вот не помню. Я не видел их вместе. Бьянко, Рокальмуто и Берризи почти всегда за столом сидели рядом с Андреа Пинелло-Лючиани. И я... -- тут ди Чиньоло осёкся, но быстро продолжил, -- я должен предостеречь вас от этого человека. Если он... Поймите, за наследство Гвидо он готов на всё.
   -- Наследство?
   Маркиз кивнул.
   -- Ему нет цены. Не продавайте никогда... Быть беде.
   Джустиниани подался вперёд.
   -- Не продавать?
   Марио ди Чиньоло резко покачал головой. В глазах его застыли тревога и явное смятение. продолжение следует
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"