М.О.Н : другие произведения.

Шерлок от литературы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.58*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В чем тайна Гамлета? Покончил ли с собой Маяковский? "Декамерон" - это точно о радостях жизни? Родственна ли Анна Ахматова Данте Алигьери? Смерть Есенина - это происки ГПУ? Почему Блок принял революцию? Почему спился Шолохов? В чём ущербность советской литературы? Что стоит за самоубийством Фадеева и почему стрелялся Николай Островский? И, наконец, правда ли, что гомосексуалисты - талантливы? Все эти вопросы мирно обсуждают в особнячке в Банковском переулке за коньячком два питерских филолога Мишель Литвинов и Юрик Истомин. По требованию издательства автор представляет 20% текста романа.
  
   "Шерлок от литературы"
  
  Главное, чему учит нас чтение книг, -
  что лишь очень немногие книги заслуживают прочтения.
  Генри Луис Менкен
  
  Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится то,
   что я в них вычитываю.
  Блез Паскаль
  Пролог.
  Перезагрузка сознания.
  
   Я был просто дураком, и единственное, что меня извиняло - молодость. В двадцать глупость ещё простительна.
  - Юрий, я не могу быть с тобой. Ты должен понять, - Рита смотрела странно пустыми глазами, - Сергей и я... мы решили пожениться.
  Должен понять? Наверное, но я не понял. Не смог. В университете была военная кафедра, однако на следующий день я появился в военкомате. Там на меня тоже странно посмотрели, но вроде поняли.
  Так я оказался в Афгане. Это был не Кандагар, но тоже горячее местечко. Когда я понял, что был дураком? При первом же подрыве, почти как в матрице процессора компьютера, в мозгу идёт переформатирование сознания с одновременным осознанием нового уровня сложности жизни. Я быстро понял, что измена нравящейся девицы, в общем-то, не стоит и гроша, предательство того, кого считал другом, - тоже не повод для отчаяния, и таких резких движений делать впредь не следует. Это был первый вывод зрелости.
   При этом в Афгане какая-то незримая стена отделяла меня от остальных. Сблизиться ни с кем не получалось. Я вроде считался своим, но... всегда вроде.
   ... Каска спасла мне жизнь, сказал потом нейрохирург. Но это уже в госпитале, а сначала были вспышка и два удара. Тугой удар воздуха и жестокий удар о неприветливую афганскую землю. Мгновенный провал в сознании. Открыв глаза, я удивился тишине. Где-то далеко-далеко бесшумно горела боевая машина, и суетились люди. Не было звука, не было боли и ощущения собственного тела. Но через мгновение я вернулся в мир. Вернулся грохот боя, разрывающий перепонки, затем пришёл запах горелой резины и раскалённого металла, нахлынула боль, заполнившая череп раскалённой лавой. Потом все шло отрывками, через черные провалы. Командир взвода с запёкшейся ссадиной на лице: "Истомин! Слышишь меня? Истомин!". Подрагивающий пол вертолёта и матерящийся от боли сосед. Приёмный покой госпиталя: "Нет, нет, тяжёлая контузия! Скорее всего - отвоевался".
   Наконец белый потолок больничной палаты. Английский пилигрим Ферер записал в походном блокноте: "Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством неба, если выйдет оттуда целым и невредимым и с головой на плечах". Небо покровительствовало мне: я возвратился в Питер - нервный и издёрганный, но с головой на плечах. Она уже почти не болела. Полтора года войны оказались в прошлом, но переход к покою дался мне тяжелее, чем пути по пыльным афганским тропам после прогулок по ленинградским проспектам. По ночам я всё ещё воевал, и спокойствие городских улиц действовало на нервы. Впрочем, чего врать-то? На нервы действовало абсолютно всё.
  Конец августа не дал времени на размышления: я хотел вернуться в университет. Это удалось неожиданно легко, потребовалось только написать заявление на имя декана с просьбой восстановить меня на четвёртом курсе. Я написал. Мои сокурсники уже окончили университет, и, понимая, что попаду в общество незнакомых людей, я нервничал ещё больше. На Университетскую набережную пришёл за полчаса до занятий - сам не зная, почему. Потоптался у расписания, переписал его в блокнот, поднялся на второй этаж.
   ...Он появился в конце тёмного коридора, неровной вихляющейся походкой подошёл к моей аудитории. Глаза, большие и наглые, окинули меня быстрым взглядом. Я сжал в карманах кулаки. Худой, вихрастый, с насмешливой шутовской рожей, он не понравился до отвращения, но я сдержался: коридор за его спиной уже наполнялся людьми, стало шумно, двери в аудиторию распахнулись, краем глаза я заметил нашего куратора.
  Неожиданно кривляка заговорил:
  - Афганистан, - кивнул он так, словно свидетельствовал, что дважды два - четыре. Потом, без всякой паузы, добавил, - не нужно так сжимать руки в карманах, Юрий, даже если моя физиономия вам не по душе. А что она вам не по душе - понятно как раз из сжатых кулаков в карманах. Мы не выбираем себе лица. - Он снова улыбнулся и гаерски поклонился. - Я - Михаил Литвинов.
  - Откуда вы знаете, как меня зовут? - я смерил его тяжёлым взглядом.
  Всегда терпеть не мог, когда навязываются со знакомствами.
   - Ну, откуда бы мне это знать? - снова усмехнулся он и пояснил, как ребёнку, - в деканате, разумеется, сказали. Вам не понравилось, что я излишне фамильярен? - проницательно спросил он. - А мне показалось, вам не хватает... - он неожиданно умолк.
   - Чего? - тон мой стал резче.
  Этот паясничающий гаер порядком надоел. Кроме того, в деканате я сказал, что вернулся из армии, но никому ничего не говорил про Афганистан, и то, что он угадал, тоже разозлило.
   - Чего мне не хватает?
  Улыбка сбежала с лица Литвинова. Он обернулся на шум в коридоре, где за его спиной две девицы с визгом бросились друг другу в объятья, потом снова посмотрел на меня - всё тем же остановившимся тёмным взглядом. Теперь он казался серьёзным и печальным. Я отметил, что глаза его - тёмные, без зрачков, - напоминают дула автоматов. Пока он смеялся, это не проступало.
  - Вообще-то нам всем не хватает любви, - негромко ответил он, вовсе не стараясь перекричать гул коридора. - Все беды мира происходят оттого, что в нём страшно не хватает любви.
  Я оторопел: слова эти какой-то нелепой неотмирностью неожиданно смутили. На минуту промелькнула дурная мысль: "Уж не с голубым ли свела меня недобрая судьба?", но в голове она как-то не задержалась. Сам же Литвинов всё той же неровной походкой медленно пошёл к распахнутой двери кабинета, и тут до меня дошло, что он просто прихрамывает. Я снова смутился и поспешил войти следом.
   Небольшая аудитория была заполнена почти наполовину, контингент на курсе оказался в основном женским. Четверо мужчин - Литвинов, двое палестинцев с чёрно-белыми шарфами и один маленький шоколадный человечек, оказавшийся принцем Бангладеш, выглядели случайными вкраплениями чёрной слюды в этой цветной мозаике.
  Литвинов сел за второй стол у окна, похоже, это было его привычное место. Девицы, среди которых я не заметил ни одной хорошенькой, всё ещё оживлённо здоровались друг с другом, целовались и повизгивали, некоторые кивали Михаилу, а одна даже чмокнула его в щеку и назвала Шерлоком, но место рядом с ним оставалось свободным. Это снова насторожило меня, тем более я поймал его мимолётный приглашающий взгляд.
   Тут, однако, прерывая мои мысли и подавляя подозрения, в аудитории появилась девушка, одетая как с модной картинки. В повороте головы мелькнул красивый профиль и грива вьющихся рыжевато- каштановых волос. Я ощутил запах духов - пряных, немного сладковатых и явно очень дорогих.
  - Привет, Мишель, - красавица замерла у литвиновского стола, точно ожидая приглашения сесть рядом.
  Приглашения не последовало. Михаил приподнялся, вежливо и церемонно кивнул девице головой в знак приветствия, потом сел и отвернулся к окну. Красотка же, нервно дёрнув головой и презрительно фыркнув, села в конце соседнего ряда. Я сразу расслабился, поняв, что Литвинов вовсе не голубой: слишком много надсады было в позе и жестах девицы для банального знакомства. Тут явно запахло тяжёлым, затяжным и дурно складывающимся романом.
  Наш куратор, замшелая старушка Лидия Вознесенская, которую я помнил по первым годам учёбы, сообщила моим будущим сокурсницам, что с ними будет учиться новенький - Юрий Истомин. Одни девицы покосились на меня исподлобья, другие оглядели откровенно, не таясь. Я неловко поклонился, потом, помедлив, прошёл по проходу и сел рядом с Литвиновым. Лидия Васильевна торопливо провела перекличку, и я узнал, что красавицу звали Ириной Аверкиевой.
  Не давая никому времени на разговоры, в аудиторию вошёл Илья Ефимович Холмогоров, преподаватель языкознания. Пока профессор раскладывал на столе пособия, я счёл нужным тихо спросить Литвинова, намекая на его, видимо, непростые отношения с Аверкиевой, не стоит ли мне на следующей лекции сесть отдельно?
  Литвинов раскрыл толстый конспект, немного криво усмехнулся и прошептал:
  - Женщинам часто кажется, что если довести бессмыслицу до абсурда, может получиться что-то осмысленное. Но это логическая ошибка. - Он наклонился к моему уху вплотную и ещё тише сообщил. - Рад, что вы отказались от нелепых подозрений на мой счёт. Вы довольно быстро соображаете. У меня есть грехи, но, упаси Бог, не содомские.
  Я искоса метнул взгляд на Литвинова. Мне польстила его похвала, однако задело, что он правильно расшифровал мои подозрения. Одновременно сейчас, в хорошо освещённой аудитории, я недоумевал: с чего это он показался мне неприятным? Выглядел Литвинов как типичный петербуржец: бледное интеллигентное лицо, нервный рот. Разве что тёмные, чуть вьющиеся волосы и глаза - какие-то восточные - выделяли его среди свинцовой питерской хмари. Просочилась и другая мысль: "Что, интересно, у него с этой Аверкиевой?"
   Первая лекция по языкознанию была такой же скучной, как и те, что я слушал полтора года назад на четвёртом курсе, но, зная, как относится профессор к тем, у кого не обнаруживается конспектов его лекций, не удивлялся, что все записывали. У меня, по счастью, остался конспект доафганских времён, и я просто сверял его с лекцией Ильи Ефимовича, к радости своей не обнаруживая никаких существенных расхождений. Литвинов тоже писал: отчётливым, почти каллиграфическим почерком, при этом - очень быстро. Временами я осторожно поворачивал голову направо - туда, где сидела Аверкиева, и всякий раз видел её взгляд в спину Литвинова - напряжённый и остановившийся, Литвинов же ни разу не обернулся.
  В перерыве лекции мы разговорились.
  - Почему вас называют Шерлоком? - я сам удивился непривычному дружелюбию своего тона. - Практикуете дедукцию и расследуете преступления?
  - Нет, - покачал головой Литвинов, - любая логика - это искусство мыслить в строгом соответствии с ограниченностью человеческого разума, и потому логика умеет ошибаться с полной достоверностью, и ничто так не логично, как глупость. Я скорее интуитивен, чем логичен.
  Отметив мягкую плавность его речи, я восхитился. Полтора года войны, надо признать, лишили меня красноречия. Мне часто не хватало слов, речь стала лапидарной, как предгорья Гиндукуша.
  - И что это значит на практике? - поинтересовался я.
  - Если логика говорит мне, что жизнь - дурная и бессмысленная случайность, я посылаю к чёрту логику, а не жизнь, - любезно пояснил Литвинов.
  Промелькнула мысль, что сам я когда-то поступил как раз наоборот, но я промолчал. Из дальнейших разговоров с новым знакомым выяснилось, что новоявленный Холмс специализировался на кафедре русской литературы. Затем Литвинов сообщил, что ему чихать на кровавые тайны Боскомских долин и обряды дома Местгрейвов, просто он увлёкся психологией текста и сегодня может прочитать любого поэта и писателя как книгу, - по его стихам и прозе. И именно этим он и занимается на досуге, развлекая сокурсников. Он - Шерлок от литературы.
  Я счёл это ненаучным.
  - В подобные изыскания неизбежно вторгаются личные предпочтения исследователя, историк литературы никогда не может быть абсолютно беспристрастным, - сообщил я ему.
   Михаил на мой аргумент только пожал плечами и вяло возразил, что беспристрастны только кирпичи, трупы да диссертации.
   Я находчиво выдвинул новый аргумент:
   - Прошлое недоступно наблюдению, со временем неясными становятся тайны отношений и мотивы поступков.
   Однако Михаил и с этим не согласился:
   - Астрономы судят о далёких галактиках по доходящему до Земли свету, в моём же распоряжении - вещественные следы прошедших эпох, книги, письма, дневники, воспоминания. Сиди и анализируй.
  Я снова не согласился, но разговор заинтересовал и как-то расслабил. Впервые за много дней перестали раздражать чужие слова, и даже накрапывавший за окном сентябрьский дождь не нервировал, а успокаивал. Лицо Литвинова, умное и живое, теперь нравилось. Чего я утром на него взъелся?
  Однако я не решился спросить Литвинова об Аверкиевой, причём не только на языкознании, но и на истории философии и спецкурсе по Достоевскому, куда я записался только потому, что туда пошёл Михаил. Отношение Шерлока к девице явно противоречило той фразе о любви, что он бросил в коридоре.
  Я был заинтригован новым знакомством и откровенно обрадовался, получив приглашение зайти к нему подзакусить. Как оказалось, квартировал новоявленный Шерлок не на Бейкер-стрит, а в Банковском переулке, совсем рядом.
  
   Глава 1. Большой секрет для маленькой компании.
  
  Квартира Литвинова в старомодном, но внушительном особнячке в Банковском переулке, к моему немалому удивлению, оказалась не съёмной хатой, а собственностью Мишеля, завещанной ему покойной бабушкой, и устроился он там недурно: обстановка была вовсе не богемной, чего я, признаться, ожидал, а весьма солидной, едва ли не антикварной. Никакого тебе минимализма - два массивных буфета с витражами цветного стекла, литая бронзовая люстра с фавнами, диван с грузными подлокотниками, перетянутый бледно-зелёным бархатом, повторявшимся в цвете тяжёлых портьер на окнах. Модерн.
  В спальне, оклеенной тёмно-вишнёвыми обоями, фронтальная стена была занята коллекцией старинных часов с мелькавшими маятниками и причудливыми циферблатами, в углу громоздилась кровать и два кресла, накрытые пушистыми пледами, а боковую стену занимали полки с книгами. На полу лежал огромный ковёр.
  Такого я у питерцев отродясь не видывал.
  Мишель, снова прочитав мои мысли, пояснил, обстановка в квартире частью наследственная, а частью собранная им по свалкам, подправленная и отреставрированная. Для него нет ничего интереснее, чем восстанавливать из праха останки вещей и оживлять мёртвых. Он с откровенной гордостью снял с журнального столика тяжёлый подсвечник.
  -Этот канделарий я нашёл среди кучи хлама на стройплощадке за Лиговским, когда ломали старый дом. Он весь позеленел от патины и два рожка были отломаны. Реставрировал полгода, но в итоге... - Литвинов чуть отодвинулся, предоставляя мне возможность полюбоваться плодами своих трудов.
  Старый шандал, который Литвинов почему-то звучно именовал канделарием, действительно выглядел дорогой антикварной вещью.
  - Диван тоже сам перетягивал, - похвастался он и, вздохнув, признался, что это потребовало от него неимоверного напряжения интеллекта.
   Мы прошли на кухню.
  - Ваши вкусы совсем не питерские, Михаил, - осторожно обронил я, садясь у барной стойки.
  - Это и бабушка говорила, - согласился Литвинов, покаянно повесив голову, и тут же поднял её, ставя на плиту кофе и доставая из холодильника кулебяку. - Подлинную цену жизни познаёшь, когда теряешь всё. Бабуле после блокады буханка хлеба казалась сокровищем, а бриллианты - ненужной стекляшкой. Она не любила ковры и пледы и никогда не носила украшений. А у меня это, надо полагать, издержки взросления.
   В кухне, явно не рассчитанной на большие компании, было тепло и уютно. Я совсем расслабился и неожиданно для себя самого перешёл на "ты".
  - Почему ты прихрамываешь?
  Ответ шибанул меня, как взрыв фугаса.
  - Панджшер, - со странной вежливостью ответил он. - Правда, пробыл я там всего три месяца и, в общем-то, дёшево отделался. Уже полгода хожу без палки, но после долгой ходьбы слегка заносит. Никак не могу отучиться думать, куда ставить ногу. - Он зло поморщился и нервно закурил. - Это неумная военная компания напоминает юношеские потуги на блуд, не вовремя начинаешь и кончаешь, когда не надо. - Потом, утонув в клубах дыма, неожиданно добавил, - кто это сказал, что война без ненависти так же отвратительна, как сожительство без любви?
  - Тебе долго это снилось? - спросил я, не ответив ему.
  - Пару месяцев, - педантично ответил он. - Потом я сказал себе, что не позволю дурным воспоминаниям испортить себе жизнь. Это было не логично, но интуитивно. - По его лицу пробежала тень. - Меня там называли скелетом и удивились, когда пуля попала в бедро. Мой командир так прямо и рубанул: "А у него разве есть ляжки?" Оставим это, - отмахнулся он.
  Я тоже не хотел говорить на эту тему, однако, заметив, что он не чурается вопросов, решился спросить о том, что уже полдня интриговало меня.
  - Ты сказал, что всем не хватает любви...
  - Сказал, - кивнул он, загасил окурок и с явным аппетитом вгрызся в кусок кулебяки.
  - Но этой Аверкиевой, - я осторожно разрезал свой кусок на две половинки, - ведь ей тоже не хватает любви.
  - Ой, ли! - расхохотался Михаил, но потом стал серьёзнее. - Каноническая формула гласит: "Бог есть любовь", но по законам логики обратное не обязательно верно. Не каждая любовь, поверь, божественна. Важно тонко различать дефиниции. Любовь и женщина - понятия не тождественные. Ищи я аналог, обрёл бы его в буддизме. Женщина - пустота. Пустота засасывает. Вот почему мужчину влечёт к женщине. Любовь тут совершенно ни при чём.
  Он так артистично кривлялся, что я не мог не рассмеяться.
   Хотя, кто знает, - философично добавил он, - может, и существуют женщины, с которыми можно провести вечность, - он закатил глаза в потолок. - Но не жизнь. Я готов тратить на женщину время и деньги, но мотивация должна быть убедительной. Пустота же неубедительна, - деловито продолжал паясничать Литвинов. - Безграничная любовь развращает безгранично, а ведь рамки приличий и без того расширились до безобразия.
   Мишель допил кофе и неожиданно смущённо пробормотал.
   - Раньше угрызения совести преследовали меня после каждой любовной истории, а теперь - ещё до неё. Порой я чувствую себя фетишистом, который тоскует по женской туфельке, а вынужден иметь дело со всей женщиной. При этом чтобы сделать женщину несчастной, иногда достаточно просто ничего не делать, вот в чём ужас-то.
   Сентенции Мишеля в какой-то мере прояснили для меня положение.
  - Бедная Ирина Аверкиева, - небрежно обронил я.
  Литвинов небрежно отмахнулся.
  - Такие мечтают о Казанове, у которого не было бы других женщин, а окрылённые любовью уподобляются летучим мышам. Их любовь - не жалобный стон далёкой скрипки, а торжествующий скрип кроватных пружин. Но в итоге от тебя останется одна тень, предупреждаю, - подмигнул он. - Я же изначально слишком тощ, чтобы пускаться в подобные авантюры.
  Он тонко сместил акценты, несомненно, поняв, что девица заинтересовала меня.
  - Девочка меркантильна? - уточнил я.
  - Можно ли купить любовь за деньги? - брови Мишеля снова шутовски взлетели вверх. - Конечно. Купи собаку. А тут бесплатной будет только луна. А главное, - он склонился ко мне, нравоучительно подняв указательный палец, - избегай секса. После него дело обычно доходит до поцелуев, а там и до разговоров. И тут всему приходит конец. - Он вычертил длиннопалой рукой в воздухе Андреевский крест. - Истинную формулу любви оставил нам Гёте: "Если я люблю тебя, что тебе до того?"
  Нахал сказал вполне достаточно, чтобы предостеречь меня, и я сменил тему, спросив, почему он поступил на филфак?
  Михаил пожал плечами и ответил вопросом:
   -Я всегда любил полнолуние, свечи в шандалах, крепкий кофе, разговор с умным человеком и книги. Что из перечисленного я мог сделать профессией?
   - Ты не разочаровался?
  Литвинов пожал плечами.
  - Говорят, - Мишель подмигнул, - по крайней мере, Щедрин и Булгаков обронили, что литература изъята из законов тления. Она не признает смерти, и рукописи-де не горят. Когда я это впервые услышал, ужаснулся, но оказалось, что всё обычная ложь. Поэты слишком много лгут. Рукописи прекрасно горят, и каждая сожжённая книга освещает мир, а иные, те, что с добротными картонными переплётами, ещё и согревают.
  Я снова усмехнулся, а Литвинов, вытаращив огромные глаза, продолжал.
  -Литература - тень доброй беседы, а русская литература - просто национальный невроз, - он сморщил нос, точно унюхав зловоние нужника. - Советская же ещё и инфернальна вдобавок. В этом году у нас два семестра изучения самых диких литературных искажений и духовных перекосов.
   - Мне казалось, тебя должна больше интересовать философия, - я заметил на лекции по истории философии, что Литвинов - любимец профессора.
  Мишель картинно содрогнулся.
  - Философия громоздит эвересты мысли, но каждый философ субъективно и нагло исходит не из меня, а из себя, и мир оказывается то категорическим императивом, то волей и представлением, то борьбой классов, то ещё какой-то ерундой. - Он вздохнул. - Философия, конечно, аристократична, как аристократична жажда мудрости, но Россия давно утратила аристократизм, его вывезли на известном пароходе. В итоге оставшимся здесь в философии нет ни нужды, ни проку. Разве что диссертацию сляпать на эклектике старого вздора и вздорных новинок. Народ мыслит эмоциями, интеллигенция - амбициями, интеллектуалы - заскоками. И вообще, - оборвал он себя, - после того, что мы вытворили со своей страной, нам ещё сто лет просто молчать надо. От стыда. Мы не умеем думать сами или не умеем мешать думать своим дуракам, и потому - silentium.
  - Было бы более людей, знакомых с русской литературой и искусством, никаких таких страниц истории и не было бы. Так ты сторонник чистого искусства и академической науки? - уточнил я, пытаясь разобраться в его взглядах.
  - Нет, с чего бы? Я, скорее, консерватор, а главное сторонник крайней элитарности оценок и противник дурных идей, - пожал он плечами, явно удивившись. - Увлечение нашего национального гения и основоположника литературы Вольтером отрыгнулось нам декабризмом. А дальше по накатанной дорожке - "декабристы разбудили Герцена ets". Революции начинаются порой за столетие до своего начала и в основе всегда одна-две ложные, безбожные и пламенные идейки, проникающие в набитые паклей мозги. Рано или поздно головы запылают. Вот тут и понимаешь инквизицию с ее "Индексом запрещённых книг" и борьбой по охране ватных мозгов от пламенных идей. У нас же, как верно изволил заметить другой национальный гений, "русский Бог сплоховал". Именно поэтому не могу согласиться с утверждением, "было бы более людей, знакомых с русской литературой и искусством, никаких таких страниц истории и не было бы.." Наоборот. Чем меньшее влияние имела бы наша литература с её пенями о "маленьком человеке", "зовом к топору" да некрасовскими "свободой, равенством да братством", - тем больше шансов было бы уцелеть в 1917-ом. Миром правят идеи, причём, пошлые идеи, материализующие в нужный дьяволу момент. Потому-то литература отвечает за весьма многое, она распространяет идеи. И раздолбанные идейки постмодернизма с их алогизмом и фрагментарной реальностью нам ещё тоже, уверяю тебя, отрыгнутся.
  - Ты считаешь, что коммунизм - трагедией?
  - Трагедия - это мои ровеснички кричат про совок и тупых комуняк, а спроси, чего хотят они сами, тебе начинают цитировать программу РСДРП 1903 года, причём дословно.
  - Понятно, - протянул я. - А что ищешь?
  - Бога, разумеется, - ответил Мишель так, словно ответ подразумевался сам собой. Потом неожиданно добавил, задумчиво и сентенциозно. - Бог вездесущ. Не потому ли его так трудно найти?
  Узнав, что я снимаю комнатушку на Малой Балканской за Дунайским проспектом, Литвинов осуждающе покачал головой, пробормотав, что это же почти в Шушарах, откровенно критикуя даль, в которую я забрался. Потом предложил поселиться рядом с ним: наверху, на мансарде, сдаётся комната. Я с сожалением развёл руками, ибо обременять отца не хотел, а со стипендии не разгуляешься. Но стоимость квартирки, к моему немалому удивлению, оказалась совсем мизерной. Ванны там не было, к тому же, крыша, по словам Литвинова, протекала. Зато рядом с университетом. Я неожиданно быстро решился: я экономил массу времени на проезде и, что скрывать, привлекла возможность поселиться рядом с Михаилом. Я устал от разговоров с самим собой, а с ним было приятно поболтать. Это ли не самый большой секрет для маленькой компании?
  Вот так и вышло, что уже к пятому сентября я квартировал в центре города, причём вечера неизменно проводил с Литвиновым, быстро поняв, что ему почти так же, как и мне, необходим собеседник. Мы подошли друг другу, и, несмотря на наши препирательства и споры, моя напряжённость начала медленно перетекать в безмятежность, дурные сны с предгорий Гиндукуша тоже кончились. Литвинов обладал удивительным свойством - успокаивать одним своим присутствием, мягко обходить острые углы, незаметно обкатывая и шлифуя их, как океанские волны - острия камней.
  Через пару недель я уже немного разобрался в его пристрастиях. Он абсолютно не интересовался политикой, никогда не смотрел новости, неизменно заявляя, что шум повседневности дурного века не должен вторгаться в его вечность, его любимым времяпрепровождением было витание в эмпиреях в поисках эликсира бессмертия и литературные изыскания. Однако Литвинов вовсе не обретался в мире иллюзий. Суждения его были остры и точны, точно он смотрел на жизнь через прицел автомата.
  Кроме того ему была присуща невероятная стрессоустойчивость: его нельзя было обидеть, задеть или унизить, ибо у него, как я заметил, просто не было чувства значимости мира и серьёзности происходящего. Из таких людей при дурных наклонностях входят самые хладнокровные убийцы, но Литвинов не имел дурных наклонностей, был незлобив и умён. Он вертел словами и играл смыслами, считал, что вернейший способ сделать разговор нескучным - сказать что-нибудь не то, но в поступках был весьма осмотрителен.
  К октябрю я уже считал его отличным парнем - и за последующие тридцать лет моё мнение не изменилось.
  
  
   Глава 2. Никогда не играйте с оружием.
  
   "Загадочная гибель одного из самых ярких поэтов прошлого века Владимира Маяковского волнует поклонников и по сей день. Что послужило роковой причиной спущенного курка?.." На Садовой я захлопнул книгу и попросил таксиста остановиться, расплатился и несколько секунд размышлял, как без зонта проскочить от стоянки до литвиновского парадного, не вымокнув до нитки. Потом понял, что размышления не помогут, выскочил на мокрый тротуар и под проливным дождём ринулся к дому. Увы, мне повезло, как утопленнику: по пути я ступил в лужу, маскировавшую основательную выбоину в асфальте, и в итоге провалился в воду по щиколотку.
  Проклиная чертов дождь и собственное невезение, я добрался до квартиры Литвинова.
  - А, Юрик, - заметив меня, кивнул Мишель. - Оказывается, он не лжёт.
   - Кто не лжёт? - я, включив чайник, повесил мокрый носок на батарею и водрузил рядом промокший ботинок.
   - Каудильо Франко, - с готовностью сообщил Мишель. - Его людей обвиняли в убийстве Лорки. А он - чист, как голубь. - Мишель соизволил наконец заметить мой мокрый ботинок на обогревателе. - Там, что, дождь?
   - Там ливень, сэр, - издевательски проинформировал я его и тут, вспомнив прочитанное, оживился. - Слушай, брось своего каудильо, подумай-ка о смерти Маяковского. Он покончил с собой, и никто до сих пор не понял, почему. Я сегодня к семинару книгу о его самоубийстве почитал. Всё чин по чину: записка, пистолет, пуля в сердце. Давай, разберись, что к чему, а?
   - Почему бы и нет?
  Мишель с задумчивым видом уставился в потолок. К самоубийцам он относился брезгливо, но не по религиозным соображениям, а из любви к церемониям и этикету, считая, что бестактно являться к Господу незваным. Он и сам незваных гостей терпеть не мог.
   - Дай мне время до пятницы. Изучу воспоминания, личность, стихи, воссоздам картину смерти и всё пойму.
  Я уже успел притерпеться к апломбу Мишеля и даже ухом не повёл. Мы обсудили поездку в Павловск, поболтали о чистом, как голубь, каудильо Франко, но, высушив носок и направляясь к себе, я напомнил ему о Маяковском. Уж очень хотелось сбить спесь с дружка. У себя я специально почитал ещё несколько книг о самоубийстве поэта, чтобы не выглядеть профаном, и в пятницу вечером появился у Литвинова. Мишель был обложен томами стихов Маяковского и исследований о нём.
  - Ну, что ж, Юрик... - задумчиво пробормотал он, жмурясь, как кот, налакавшийся сливок. - Тайну смерти Маяковского я разгадал.
  - И выяснил, почему он покончил с собой? - насмешливо осведомился я.
  - Представь себе, - глаза Мишеля блестели.
  Я смерил его недоверчивым взглядом. Дружок мой, надо заметить, был всё же не позёр и не лгун и, если что утверждал, то доказательства подбирал умело. Однако вот так, за три дня - разгадать тайну, над которой бились десятки исследователей и просто любителей криптоисторий?
  - Свежо предание, да верится с трудом, - ответил я классической цитатой. - Улики в студию!
  - Слушай же, - продолжал глумящийся нахал, лучась улыбкой, - и я проведу тебя узкими тропинками моих размышлений в царство высоких озарений.
  Я насмешливо хохотнул, а Литвинов с царственным видом откинулся на диванную подушку.
  - Итак, с чего начнём? Думаю, первое, на что обращаешь внимание, - начал Мишель, - это совсем иной тон и смысл стихов Маяковского по контрасту с классикой. Это действительно новый поэт. Даровитый, да. Но разве раньше поэзию творили бездари? Чем же Маяковский отличается от Жуковского, Пушкина, Лермонтова? Новым мышлением и новым взглядом на вещи. Революция вырезала дворянство как класс, и его кодекс чести и благородства, его этикет и манеры стали анахронизмом. Что же исчезло из мира вместе с благородством? Вот первое попавшееся определение, - он сунул нос в книгу. - "Благородство - высокая нравственность, самоотверженность и честность; великодушие, рыцарство, возвышенность, святость". Да, всего этого нет в постреволюционном обществе. Торжествуют безнравственность, эгоизм, лживость, малодушие и низость. Всё это, увы, свойственно и поэту революции.
  - Ты уверен? - посыл Мишеля показался странным.
  - Пойдём от текста. Лейтмотив ранних стихов, как пишет Карабчиевский, кстати, один из лучших его исследователей, это обида и озлобленность, ненависть к более успешным, и - самолюбование. Как мило звучит эпитет "шлялся, глазастый" о самом себе, не правда ли? Проскальзывает и момент половой неудовлетворённости: любовь "рубликов по сто" нашему поэту не по карману, но почему женщины не хотят ублажить его задарма? - этот вопрос зависает в воздухе. Он - нелюбим. В молодом Маяковском проступают и хамоватая грубость, которая, правда, может маскировать застенчивость, и душевная неуравновешенность, которую можно принять за поэтическую чувствительность. Ходит он, однако, в ярко-жёлтой женской кофте - явно пытаясь привлечь к себе внимание.
  - Тут нет ничего особенного, - отозвался я, вступившись за классика. - В те года, как говорил Бунин, все "мошенничали" и все были наряжены: Андреев и Шаляпин носили поддёвки, русские рубахи навыпуск и сапоги с лаковыми голенищами, Блок - бархатную блузу и кудри, даже Толстой рядился в лапти - под мужика. Другой Толстой корчил из себя барина, ходил в медвежьих шубах, купленных у Сухаревой башни, Есенин известен валенками, окрещёнными Гиппиус "гетрами", сама же Гиппиус рядилась в "белую дьяволицу", и всем ряженным в эти годы несть числа. Так что футуристическая жёлтая кофта...
   - Да, - согласился Мишель. - Шокировать окружающих - известный способ получать удовольствие. В особенности для тех, у кого самоуважение зависит от количества привлечённого к себе внимания. Замечено, что более всего этой зависимостью грешат поэты. Александр Сергеевич Пушкин, к примеру, отращивал длиннющие ногти, полировал их до блеска и даже красил. Альфред де Мюссе носил на шее, как платок, подвязки своих любовниц. Высокорослый и худой Николай Гумилёв собирал толпы зевак, прогуливаясь по Петербургу в черных, выше колен сапогах, чёрном "испанском" плаще и высоченном чёрном цилиндре. Его ученик, Григорий Оцуп, одно время ходил во всем клетчатом - в клетчатой рубашке, галстуке, костюме, кепке, носках... и даже ботинках. Но у Маяковского были и явные странности. Наш поэт всегда и везде возил с собой резиновый тазик и постоянно тщательно мыл руки - после каждого рукопожатия. Никогда не держал кружку в правой руке, хоть и правша, а пил пиво и чай слева почти со стороны ручки, а порой - через соломинку.
  - Почему? - изумился я. - Шизофреник?
  - Нет, - торопливо разуверил меня Литвинов. - Это просто страх. Его отец умер от заражения крови, проколов палец скрепкой, когда сшивал бумаги, и Маяковский панически боялся любой заразы. - Мишель всунул в рот сигарету и щёлкнул зажигалкой. - Но странности этим не исчерпываются. Он всегда, по крайней мере, в зрелости, носил с собой пистолет.
  - Тяга к суициду? - с готовностью предположил я, кивнув.
   - Снова нет, - Мишель покачал головой. - По словам Маяковского, в него однажды кто-то стрелял. Поэт носил оружие для самообороны. Боялся воров и убийц. И - коллекционировал пистолеты. В разных источниках приводятся разные данные, но все сходятся, что Маяковский имел браунинг, люгер, то есть парабеллум, и байард. Кое-где говорится, что в комнате, где оборвалась его жизнь, был целый арсенал: аж два люгера и два браунинга. А тот пистолет, из которого был произведён роковой выстрел, это маузер, подаренный Маяковскому начальником отдела ГПУ Яковом Аграновым.
   - Ага, уже интересно...
  - Пока ничего интересного, - жёстко перебил меня Литвинов, стряхнув пепел в блюдце. - Это был подарок на день рождения за два года до смерти. Подарок военного - поэту революции. Маузер был самым "крутым" по тем временам пистолетом: патронник перед спусковым крючком, изящная рукоятка, мощное длинное дуло. Это почти карабин. Модерн! Не удивлюсь и дарственной надписи. Но гэпэушного следа в деле нет, агентами ГПУ были Осип и Лиля Брики, сам Маяковский имел комнату в доме работников ГПУ, он играл с ними на бильярде и посвящал им стихи. "Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы. ГПУ - это нашей диктатуры кулак сжатый..."
  - Ты твёрдо уверен, что ГПУ ни при чём? - напрямик спросил я.
  - Уверен. И даже то, что маузер Агранова исчез из дела, не кажется мне криминалом. Да, Агранов распорядился его из дела изъять, но я на его месте тоже не хотел бы, чтобы мой подарок фигурировал в деле о самоубийстве именинника. Однако мы забегаем вперёд. Пока у нас на одной чаше весов - панический страх заразы и боязнь нападения, на другой - слова Лили Брик: "Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях..." "Едва я его узнала, он уже думал о самоубийстве. Предсмертные прощальные письма он писал не один раз", "Он любил неожиданно и весело, как бы между прочим, говорить в компаниях: "К сорока застрелюсь!" Лиля рассказывала, что однажды Маяковский позвонил ей и сказал, что стреляется. Она примчалась к нему и застала его сидящим у окна. - Губы Мишеля насмешливо скривились. - Он сказал, что выстрелил в себя, но была осечка.
  - Ты не веришь Лиле Брик? - спросил я, заметив его саркастическую усмешку.
  Мишель пожал плечами.
   - Почему? В её рассказе нет ничего особенного. Она неглупая женщина, а ложь таких женщин обычно чем-то мотивирована. Верю ли я Маяковскому - вот более серьёзный вопрос. Леонид Равич, поклонник поэта, рассказывает любопытнейший эпизод: "Маяковский остановился, залюбовался детьми, а я, будто меня кто-то дёрнул за язык, тихо процитировал его стихи: "Я люблю смотреть, как умирают дети..." Маяковский молчал, потом вдруг сказал: "Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?" Запомни это. Ключевые слова.
  - Почему? - я в этих стихах ничего особенного, кроме дурного поэтического эпатажа Маяковского, не видел. И то, что задним числом Маяковский не признал их правдивыми, меня не удивило.
  - Потому что точно так же: "Неужели вы думаете, что это правда?" - он мог бы сказать о любой своей строчке, - спокойно заметил Литвинов, загасив окурок. - Правда не имела для него никакого значения. Нет, - покачал он головой, заметив мой удивлённый взгляд, - он не был убеждённым лжецом. Он, боюсь, просто не знал, чем ложь отличается от правды. Ни у одного поэта так не велик разрыв между жизнью и стихами. Посуди сам. Он живёт в "семье на троих" с Бриками - и пишет стихи о подонках, "присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати". Он кричит всем сытым в двадцать втором голодном году: "Чтоб каждый вам проглоченный глоток желудок жёг!", а на своей даче в этот же год устраивает приёмы и просит домработницу наготовить "всего побольше". Славивший "молнию в электрическом утюге", он не мог сам починить не то что утюг, а даже штепсель от него. Он с его "выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников", смертельно, панически боялся вида крови. Любил ли он смотреть, как умирают дети? Нет, ему делалось дурно, когда умирали мухи на липкой бумаге. Следовательно, верить ему я не буду, и все пламенные строки, вроде: "А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою...", я тоже, с твоего позволения, Юрик, сочту пустой риторикой. Он сказал Лиле, что стрелялся. А был ли выстрел-то? Может, он её просто на ночку так заманил, чтоб пожалела и осталась, а? Скорее я сделаю вывод, что он был неплохим артистом. Ведь она поверила. Но вечные разговоры о суициде и подобные демарши, - лицо Мишеля исказилось в рожицу горгульи, - это бестактно и некультурно.
   Я был противником самоубийства исключительно по личным мотивам, но тоже кивнул.
  - А теперь, - Мишель на миг задумался, - попробуем воссоздать его личность - по сплетням и воспоминаниям современников.
  - Ах, у нас уже и сплетни - источник познания? - я усмехнулся.
  - А почему нет? - пожал плечами Литвинов. - О Маяковском много сплетничали. Чуковский услышал от знакомого врача, будто Маяковский заразил какую-то гражданку сифилисом, поделился новостью с Горьким, а основоположник соцреализма довёл её до ушей наркома Луначарского. Произошёл обидный для советской литературы скандал. Ложь всё, кстати. Сифилиса не было, но Маяковского часто объявляли и сумасшедшим, и исписавшимся, и литературным трупом. Намекали и на худшее: одну из причин самоубийства видели в импотенции.
  - А ты в это не веришь?
  - Нет, он же жениться хотел, - пожал плечами Литвинов. - Но в быту это был человек крайне тяжёлый и утомительный. Окружающим он запрещал быть "мещанами": наряжаться, обзаводиться приличной мебелью, играть на гитаре, держать канареек и, вообще, отвлекаться от строительства социализма. Сам же одевался за границей, снабжал Лилю Юрьевну французскими духами и другими милыми дамам вещицами, включая кружевные рейтузики и клетку с канарейкой. Он имел обыкновение декларировать свою силу, но, нарываясь на скандалы, пускал в ход связи, а не кулаки. Более того, встретив сильного противника, обижался, плакал и вёл себя не по-мужски. Кстати, был и казус. Его однажды... один редактор журнала вызвал на дуэль. Он не пришёл. - Мишель усмехнулся. - Он был придирчивым педантом, занудой и истериком: скандалил по пустякам с домработницами, третировал официантов в ресторанах, судился из-за гонораров и любил писать обстоятельные жалобы. Весь он - на контрастах. Его "последняя любовь" Нора Полонская пишет: "Я не помню Маяковского ровным и спокойным. Или он был искрящийся, шумный, весёлый или мрачный, и тогда молчавший подряд несколько часов. Раздражался по самым пустым поводам. Сразу делался трудным и злым". Маяковский терпеть не мог и собратьев по перу. Брюсова именовал бездарностью, Блока - никчёмным поэтом, Есенин, по его словам, "истекал водкой". Он громил "Толстых, Пильняков, Ахматовых, Ходасевичей". Обнаруженный в следственном деле Пильняка подписанный Маяковским документ - обычный донос.
  - Что ещё? - спросил я, чувствуя, что поэт нравится мне по описанию Мишеля всё меньше и меньше.
  - Он был игроманом, но не от корысти, а от маниакальной сосредоточенности на игре. Играл, пока не отыгрывался. Тут суеверие: нельзя уйти проигравшим, иначе в жизни всё пойдёт наперекосяк. Был мнителен, подозревал у себя туберкулёз. Брик свидетельствовала: "Володя был неврастеником. С 37-градусной температурой чувствовал себя тяжелобольным". Частые простуды, непреходящие головные боли, проблемы с зубами, точнее, с их почти полным отсутствием, заботили его до чрезвычайности. И ещё. "Володя плакал". Эта странная фраза попалась мне в воспоминаниях не менее десяти раз. И подобная слезливость тоже настораживает.
  - Ну... - усмехнулся я, но осёкся. - Постой, по твоим словам, он лжец, трус, слабак, доносчик, неврастеник и истерик. Ну, а хоть что-то доброе в нём было?
  - О, - завёл глаза к потолку Мишель, - конечно. Чудовищ, лишённых проблесков человечности, я не видел. Он очень любил животных, был сентиментален и раним, мог помочь - тем, кого считал "своими", и вообще, если вдуматься, был просто несчастным слабым человеком, пытавшимся выглядеть сильным и успешным. Я обращаю куда большее внимание на его пороки просто потому, что к смерти, тем более добровольной, приводят, как правило, изъяны характера, а не высокие добродетели.
  - Ясно. Ну а женщины?
  Мишель меланхолично улыбнулся.
  - Тут инстинкты, а не принципы. Но, конъюнктурщик и лжец в поэзии, в любви он выступает как собственник, и ревнует опять же не к Копернику, а именно к мужу Марьи Ивановны. Он влюбчив, сноб, ибо выбирает общепризнанных красавиц, но ни одна любимая женщина никогда ему всецело не принадлежала. Женщины, влюблявшиеся в него, очень быстро охладевали. Причины? Истеричность, ревность, неврастения. Полонская говорит, что он ей был противен физически. Добавлю и ещё одну монетку в любовную копилку. Он получал огромные гонорары и был советским "барином": отдыхал в лучших пансионатах, ездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц и даже собственный автомобиль, едва ли не единственный в стране. И всё равно - женщины уходили. От богача! Все его связи протекали тяжело, надрывно, оставляя горький привкус разочарования и обиды.
   - И последняя тоже?
   - Если я что-то понимаю в любви, - Мишель бросил на меня задумчивый взгляд, - то последняя связь поэта серьёзной вовсе не была. Посуди сам: в феврале тысяча девятьсот двадцать девятого года Маяковский сделал в Париже предложение Татьяне Яковлевой. Определённого ответа не получил, но полагал решить этот вопрос осенью. А летом этого же года сошёлся с актрисой Вероникой Полонской и требовал, чтобы она ушла от мужа. Он ухаживал за Полонской, но писал Яковлевой: "По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а чаще", планировал на осень поездку в Париж, но Полонскую нежно называл своей "невесточкой".
  - Подстраховывался? - лениво предположил я.
  - Возможно, но как-то плохо. Яковлева его всерьёз даже не рассматривала, Полонская была замужем, и оставить ради него мужа и театр не хотела. Отказ её Маяковский воспринял крайне болезненно. Скандалил. Прилюдно устраивал безобразные сцены, подолгу простаивал под дверью квартиры, вымаливая свидание. Униженно просил прощения и тут же снова оскорблял. Всё, как обычно.
  - Ну, а причины смерти-то?
  - Подходим, - кивнул Литвинов. - Понимаешь, Юрий, смерть человека во многом отражение его жизни. Тем более, добровольная.
  - Если честно, мне кажется, мужчина, которого ты описал, покончить с собой не мог бы никогда, - не выдержал я.
   Мишель меланхолично улыбнулся, но мягко возразил:
  - Не согласен. Мне кажется, он мог покончить с собой, но иначе, чем это случилось. Он, если решился бы на суицид, попытался бы переплюнуть ненавистного Есенина с его кровавыми чернилами в "Англэтэре". Обычно убивают себя волевые люди, сломленные обстоятельствами, однако истерзанные неудачами неврастеники тоже суицидальны. Были бы причины... - Мишель задумчиво почесал в затылке. - Но были ли у Маяковского причины для суицида? - Литвинов начал методично загибать пальцы. - Говорят, он был переутомлён. Провалилась "Баня" у Мейерхольда. Без всякой помпы прошла юбилейная выставка, а из журнала "Печать и революция" изъяли его портрет. Разрыв с Яковлевой. Друзья дулись за соглашение с РАППом.
  - Этого мало?
  - Я полагаю, да. Всё это превратилось в драму ретроспективно.
  - Ты уверен?
  - Да. Провал пьесы? Подумаешь! Нападки критиков никогда не пугали Маяковского. Вражда была способом его существования. Не пришли чинуши на выставку? Ну, не трагедия всё же. Дружки устроили обструкцию? Тоже не впервой. Знавшие его близко не видели в этих событиях ничего, чтобы могло бы заставить поэта свести счёты с жизнью. Мнение эмиграции о разочаровании в революции просто нелепо. Революция дала ему всё. Однозначно высказался по этому поводу Демьян Бедный: "Чего ему не хватало?" И это, как ни странно, тоже ключевая фраза.
   - Из таких уст?
   - Именно. Будь объективен. Демьян не отягощён симпатией к Маяковскому, но именно поэтому над ним не довлел трагизм ситуации. Он видел то, что было. Маяковского в этот период волновала Вероника Полонская. Яковлева потеряна, а он хотел семьи. Он говорил Якобсону: "Хорошая любовь может меня спасти". Правда, сам он едва ли был достоин "хорошей любви", но такими вопросами наш поэт никогда не задавался. Это аристократический вопрос, а аристократизм нашему поэту, как я уже говорил, несвойственен. И он ухаживает за Полонской так же, как ухаживал за Брик - с истериками, шантажами, сценами ревности и угрозами застрелиться.
   И вот... Двенадцатого апреля он пишет прощальную записку: "Москва. 12 апреля 1930 года. Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля, - люби меня. Товарищ правительство, моя семья - это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
   "Как говорят - "инцидент исперчен".
   Любовная лодка разбилась о быт.
   Я с жизнью в расчёте
   и не к чему перечень
   взаимных болей,
   бед
   и обид..."
   Счастливо оставаться. Владимир Маяковский.
   Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Серьёзно - ничего не поделаешь. Привет.
   Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы доругаться.
   В. М. В столе у меня 2000 руб. внесите в налог"
   Задумаемся. Что тут странного? Дата двухдневной давности? Ведь было уже четырнадцатое. Высокопарное обращение к правительству? Включение в состав семьи Брик и Полонской одновременно? Старые, наскоро переделанные стихи? Нелепые сожаления о каких-то снятых лозунгах? Демьян Бедный снова не ошибся, сказав о "жуткой незначительности предсмертного письма". Но есть и иное, раньше незамеченное.
  - И что именно? - я почти не дышал.
  Мишель пожал плечами.
  - Это письмо не просто "жутко незначительно", Юрий. Оно несерьёзно. "Привет... Счастливо оставаться... Ничего не поделаешь..." Оно легкомысленно и беспечно. Это письмо бабочки-однодневки или глупенького тинэйджера. Но Маяковский не был ни легкомысленным, ни беспечным. Это был "тяжёлый человек" - и подлинная записка о смерти обязательно отразила бы эту тяжесть его натуры.
   - Ты думаешь, писал не он? - я растерянно улыбнулся. - Но экспертиза подтвердила его почерк.
   - Писал, конечно, он, - кивнул Литвинов. - Однако я думаю, что это написано так же, как его знаменитое: "Я люблю смотреть, как умирают дети...". "Неужели вы думаете, что это правда?" Говорю же тебе, это ключевые, мистические слова. Да, это письмо - неправда. Это написано, чтобы надавить на Полонскую, как давил он когда-то на Лилю Брик, навешивая ей на уши лапшу о самоубийстве. Ведь только Дон-Жуан для каждой новой пассии избирает новый способ обольщения. Маяковский - не Дон-Жуан, он действует по одной и той же схеме. Всё это не всерьёз.
  - Та-а-а-ак, - протянул я иронично. - И пулю в сердце он тоже пустил не всерьёз?
  - Не торопись. Пока отметим, что написавший эту несерьёзную записку явно не собирался умирать. Что же произошло? Весь день я думал, но в итоге всё понял. Слушай же. Тут подлинная мистика, страшная шутка дьявола.
  Я навострил уши и затаил дыхание.
   - Лиля Брик говорит: "Он два раза стрелялся, оставив по одной пуле в револьверной обойме". Конечно, она этого не видела, просто слышала это от него самого, но тут верно то, что для гусарской рулетки в револьверную обойму вставляют один патрон и вращают барабан. Пуля может оказаться в стволе, а может, - не оказаться. Шанс - один к пяти. Но...
  - Но... - подхватил я.
  - Но у Маяковского не было револьверов! - точно доставая кролика из шляпы, тоном фокусника проговорил Литвинов. - Ни смит-и-вессона, ни нагана. У него были только пистолеты: люгер, байард, браунинг и подарок Агранова - маузер, а в них патронник плоский, зигзагообразная пружина продвигает патроны к стволу, а верхняя - направляет их в дуло. С пистолетом в рулетку не сыграешь. Ты же носил оружие. Ведь абсолютно бессмысленно заряжать пистолет одним патроном, надеясь на осечку - патрон всё равно окажется в стволе, разве что его перекосит или заклинит.
  - Это так, - кивнул я, вспомнив армейский опыт
  - Тогда скажи, почему, имея целый арсенал патронов, он, готовясь к смерти, не вставил в патронник все шесть патронов?
  - Но постой, я же читал материалы дела, - растерялся я. - Там упоминается, что он зарядил маузер именно одним патроном.
  - То-то и оно, что не зарядил! - Мишель щёлкнул пальцами. - Готовясь к разговору с Полонской, он загодя разрядил маузер. Вынул все патроны. Они были хорошей парой: она - актриса, и он тоже... любил покривляться.
  - Так как же... Кто же вставил патрон в ствол?
  - Говорю же, дьявол, - расхохотался Мишель, но тут же наклонился ко мне. - Он имел пистолеты, но стрелял ли хоть раз в жизни на самом деле? Не в гэпэушном тире? Знал ли он, сказал ли ему Агранов, что, разряжая обойму, надо обязательно вынуть патроны не только из патронника, но и из ствола, так как один патрон в заряженном пистолете неизбежно попадает туда? - Мишель вздохнул, а я закусил губу.
   Я закусил губу и замер. Это было верно. И порой про патрон в стволе забывают даже кадровые военные! Это распространённая ситуация в армии. Поэтому на учебных стрельбах по окончанию стрельбы все стрелявшие предъявляют оружие со сдвинутым затвором проверяющему офицеру.
  - А если и сказал - продолжил Мишель, - запомнил ли его слова Маяковский? Голова же поэта была занята любовными разборками, до того ли тут? Технически же он был абсолютно неграмотен. Поэт вынул обойму - и счёл себя в безопасности, - Литвинов блеснул глазами. - В итоге, картина происшедшего проясняется на глазах: наш поэт пишет глупейшую записку с целью шантажа своей пассии, два дня подряд машет перед её носом этой бумажкой и разряженным, как он уверен, пистолетом и требует уйти от мужа. Но Нора всё равно пытается уйти. Маяковский же закатывает очередную сцену, приставляет маузер к сердцу, уверенный, что будет осечка... и театрально нажимает на курок. Гремит выстрел. И вспомни, - Мишель наклонился ко мне, - Полонская же говорила на следствии, что бросилась к Маяковскому, он был ещё жив и даже пытался подняться и что-то прокричать. Что? Почему он, со смертельной раной в сердце, пытается подняться? Не потому ли, что он в ужасе от случившегося? Ведь его перекошенный мукой рот так и замер в крике - страшном, последнем, когда уже ничего нельзя было объяснить и исправить. Он, азартный игрок и лжец, слишком долго искушал Бога пустыми играми со смертью. Вот и доигрался.
  Я несколько секунд ошарашенно молчал.
  - Так... так значит, он не самоубийца.
  - Де-юре нет. Но де-факто... Вваливаться на тот свет по дури, - это неблаговоспитанность, скажу больше - плебейская неотёсанность. Но если говорить серьёзней... Маяковский ринулся в революцию и жаждал обновления мира. На основе чего? Того убогого понимания жизни, какое обнаруживается в поэзии самого поэта. В революции ему мнилось бессмертие. Для него она - именно вспомогательное средство обеспечить собственное бессмертие. Он верил, что она наделила бессмертием Ленина, и даст то же и всякому, кто ей верно служит. Так поэт решает проблему победы над смертью. Подвиг дипкурьера Нетте, по его мнению, перевёл его из обыденного состояния в величественное бытие парохода. Происходит реинкарнация, вызывающая восторг у поэта. Здесь он прозревает высший смысл жизни, бессмертие. Но бессмертие-то липовое, адское... И он вслепую пишет о работе адовой, хоть и, как всегда, не об этом... Понимает ли он, что дьявол играет с ним? Нет, но неслышным ужасом веет от его признания в "Разговоре с фининспектором о поэзии". Среди слабеньких стихов вдруг проскакивает:
  Всё меньше любится,
  всё меньше дерзается,
  и лоб мой
  время
  с разбега крушит.
  Приходит
  страшнейшая из амортизации -
  амортизация
  сердца и души.
  Он опять пишет не всерьёз, ибо не верит в душу. Ну, вот её у него забрали, за ненадобностью - с дьявольским насмешливым оскалом.
  Я проигнорировал эти мишелевы сентенции.
  - Постой, но Полонская же услышала звук выстрела за дверью!
  - Вздор, - презрительно отмахнулся Мишель. - Не забудь, она актриса и притом - потомственная, её отца приглашали в Голливуд, а юная Нора снималась в немом кино с шести лет. Подумай сам: её, замужнюю женщину, могут застать наедине не просто с посторонним мужчиной, но с трупом! Зачем это ей? Он, конечно же, разыграл эту сцену у неё на глазах и только для неё. Увидев же его упавшим, она, конечно, кинулась к нему, потом, поняв, что помочь нельзя, в ужасе выскочила за дверь, сделав вид, что там и была во время выстрела. Как бы она увидела, что он пытался подняться, если была за дверью? Шевелиться с таким ранением он мог не больше пары минут.
  - Так она солгала?
   - Она спасала себя. Ей ничего не оставалось, как сыграть невинность. И она сыграла блестяще. Ведь сумела же она убедить следствие, что была с ним в "платонических отношениях", "забыв" о беременности от него. Впрочем, - оборвал себя Мишель, - она могла особенно и не стараться. Её показания на самом деле особого значения-то не имели: ведь записка о самоубийстве лежала на столе, и она могильной плитой прикрыла все несуразности этой нелепой смерти. Если бы не эта записка, Полонскую могли допросить куда основательнее, с пристрастием, а тут в этом и нужды-то не было. Но когда вместо ожидаемой Маяковским осечки из дула вылетел забытый им там патрон, всё перевернулось, и всегдашняя ложь этого человека впервые стала мистической, жуткой, инфернальной правдой.
   Мгновение - и задуманный им театральный спектакль превратился в дурную трагедию смерти, одна из обычных пустых связей обернулась "последней любовью поэта", а написанная им смешная бумажка обрела высокий статус "предсмертного письма"...
  
Оценка: 7.58*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"