Микхайлов С. А. : другие произведения.

 Слово «графомания» можно трактовать по-разному. Психиатрическое определение мы оставляем в стенах соответствующей больницы, здесь нас интересует исключительно явление графомании в литературе. Но сперва нужно сделать маленький экскурс в область, тесно связанную с медициной, а именно — в отдел биологии, изучающий принципы работы нервной системы.

 Человеческий мозг так устроен, что он всё делает при помощи шаблонов: для всех явлений и объектов он придумывает и запоминает различные клише, а также устраивает к ним ассоциативные связи, чтобы быстро извлекать нужный шаблон из своей коллекции. Так, например, когда мы говорим, то совсем не задумываемся о правилах грамматики, потому что мозг нам заботливо подсовывает тот или иной речевой оборот, в котором уже все существительные стоят в правильных падежах, а глаголы — в нужных временных и личных формах (поэтому, если кто желает научиться бегло говорить на иностранном языке, то учить нужно в первую очередь готовые фразы и словосочетания, а не зубрить по пунктам грамматику или заучивать все двадцать переводов какого-нибудь многозначного слова).

 Когда человек впервые приступает к написанию литературного текста, то мозг ему сразу подбрасывает множество шаблонов — сюжетных, речевых, стилевых — всё, что накопилось в закромах памяти от виденных когда-то фильмов, читанных книг, слышанных фраз и всего прочего. Так как для мозга совершенно естественно начинать свою деятельность с пробуждения после сна, то не удивительно, что большинство новоиспечённых авторов начинают свой первый рассказ с того, что главный герой пробудился ранним утром или не очень ранним, а то и вовсе — после попойки или удара по голове. В общем, вы поняли, откуда оно взялось!.. В результате такой текст получается сотканным из различных шаблонов. Вот эта шаблонность — и есть графомания.

 Если писать рассказ, полагаясь исключительно на своё восприятие, то получится именно это — вереница нанизанных друг на друга шаблонов: человек представляет в своём воображении некий увлекательный фильм и попутно изливает на бумагу (а в нынешние времена — выстукивает на клавиатуре) всё то, что успевает обратить в слова и фразы. О технической стороне дела графоман не особо задумывается — потому что ему важно другое: для него литература — это способ удовлетворить свою потребность в творческой деятельности, каковая присутствует в каждом человеке. Кому-то нравится рисовать красками или карандашами, кто-то ваяет фигурки из глины, есть любители бренчать на гитаре, а графоман свою творческую энергию тратит на стук по клавиатуре. Графомания — это всего лишь одна из форм удовлетворения позыва к творчеству. И, между прочим, довольно таки мирная и безопасная.

 Помимо шаблонов мозг у себя в нейронах возводит структуру ассоциативных связей, как уже было сказано выше, — и на её основе работает механизм по подбору слов: естественно, таким способом мозг выбирает самые простые, понятные и подходящие слова, которые по совместительству оказываются и самыми распространёнными. Литературоведы это называют бедностью авторского словаря, но происходит эта бедность не от незнания многих красивых и интересных слов, а от алгоритма их выбора — по умолчанию мозг подбирает то, что чаще всего используется (Гугл ранжирует результаты поиска ровно по тому же принципу, кстати). Что же касается высокой литературы, то она предпочитает слова редкие, имеющие ту или иную стилистическую окраску, особые оттенки значения; для графомании же характерны слова куда более простые и очевидные — лежащие на поверхности и одинаково чётко понимаемые всеми, от дворика до профессора.

 Однажды мне пришло в голову, что графоманскую шаблонность не плохо бы обозвать клишивостью — это придуманное словечко в своём звучании удачно сочетает «клише» и «вшей» и тем самым указывает на паразитный и вредный характер графоманских шаблонов. Клишивость! А всё ради того, чтобы подчеркнуть, что есть ещё и другие шаблоны — доброкачественные — без которых хороший рассказ или роман не напишешь. К таковым относятся, например: генеральная структура произведения по формуле «завязка—конфликт—кульминация—развязка», обязательный максимализм любого персонажа (согласно правилу: литературный герой всегда действует на пределе своих возможностей), театральность диалогов (а по сути конфликт, который жёсткой нитью связывает все реплики, предварительно проткнув их острой иглой). Нарушение этих базовых установок чревато тем, что читатель будет плохо воспринимать текст: ему должно быть комфортно получать новую информацию — и все эти услужливые шаблоны призваны обеспечить этот комфорт.

 Настоящий писатель тем и отличается от графомана, что борется с плохими шаблонами: пристально подбирает эпитеты, следит за тем, чтобы рядом не стояли слова, которые вместе образуют устойчивое словосочетание, перефразирует предложение, если оно неприятно звучит или не вписывается в ритмический рисунок сочиняемого текста. Эта борьба — использование тех или иных приёмов — превращается в этакий новый шаблон, надёжно запоминаемый мозгом и в дальнейшем многократно используемый, который есть ни что иное как основополагающий элемент авторского стиля. Именно так: для нас с вами — стиль, а для мозга — набор шаблонов. Причём, взращённых кропотливой работой.

 Нет, я не против графомании как таковой (хотя мне она и неприятна). Она есть неизбежная, большая и обязательная часть литературного мира; для кого-то она — лишь этап на пути к более интересному и серьёзному творчеству, а кому-то вполне комфортно пребывать в и графоманском болоте. Тем более что графомания во все времена пользовалась спросом и её издавали, но все эти множественные произведения в дальнейшем были забыты и сохранились лишь в пыльных архивах. Как ни странно, но именно к этим томящимся в библиотечных запасниках книгам периодически обращаются филологи, историки и прочие исследователи, а также серьёзные писатели, задумавшие написать нечто историческое, — всё дело в том, что преисполненная речевых шаблонов графомания хорошо показывает, как говорили и как думали люди в ту или иную эпоху прошлого, в отличие от произведений знатных писателей, чьи тексты отличаются ярко выраженным авторским стилем, словесной игрой и прочими приёмами, благодаря которым пущая выдумка и реальность соединяются в единое и неразрывное полотно. Неспроста ведь Владимир Владимирович Набоков каждую первую лекцию для новой группы американских студентов начинал со слов: «великие романы это прежде всего великолепные сказки, литература не говорит правду, а придумывает её». У мэтров литературы истории слишком хорошо слеплены, чтобы в них отделить реальность от вымысла — гоголевская Россия призрачна, Петербург Достоевского нарочито тенист и мрачен, деревенский мир Бунина похож на раскрашенную фотокарточку, а у Чехова фотография вышла чёрно-белая и с размытым фоном — но при этом у всех этих писателей с поразительной чистотой передан дух времени; у графоманов же реальность описана правдивее, но скучнее, она менее искажена и более прозрачна для исследователя. Вот и получается, что настоящий писатель полезет в графоманию девятнадцатого века, если захочет дотошно воссоздать то время в своей новой книге, а графоман лишь вспомнит всё то, что у него отложилось в памяти от школьных уроков по истории государства Российского, вспомнит кое-какие костюмы из фильмов и мизансцены из классики, представит себя князем, купцом или, может быть, даже самим императором — и отправится в дивное путешествие, абзац за абзацем. Что ж, не будем мешать. Каждый выбирает свой путь.