Хитрый Владимир Набоков, предусмотрительно прикрываясь одной из своих масок, как-то заметил, что все немецкие романы начинаются с даты. Конечно, на это можно возразить, что отнюдь не все тексты имеют такое хронологически выверенное начало — и даже с лёгкостью доказать свою правоту примерами!.. А можно просто начать рассказывать историю «по-немецки».
Итак, 22 сентября 1981 года после четырёх дней надоедливого дождя в Буэнос-Айресе наконец установилась солнечная погода. Уже вовсю зазеленела листва и стали распускаться цветки на деревьях — весна в Аргентине приходится как раз на сентябрь (у них, в южном полушарии, всё по-другому). «А жухнуть и грустить будем в марте!» — подумалось дону Альберто (так его, Альбрехта, здесь теперь называли). Однако же, несмотря на своё мысленное заявление, он всё-таки взгрустнул — потому что вспомнил европейскую жёлто-красную, пряную и печальную осень, которую не видел уже много лет. Европа была для него нынче такой же далёкой, какой раньше, до переезда, виделась Аргентина.
Многие из числа иммигрантов говорили, что Буэнос-Айрес был похож на Париж — такие же ровненькие улочки, серые дома, украшенные лепниной и стройными рядами балкончиков, а сверху громоздились мансарды с люкарнами. Но Альбрехт никогда не был в Париже: всю Францию он просидел в товарном вагоне, слушая стук колёс, а потом две недели корчился от тошноты в трюме пузатого судна — и только затем ступил на заокеанскую землю. Аргентина его приняла, не задавая лишних вопросов — как будто и не было никакой разгромной войны в Европе.
— Эх! — вздохнул дон Альберто. Обычно он отдыхал в сквере на площади святого Мартина, где было много деревьев, но сегодня предпочёл сесть на лавочку в более светлом месте у железнодорожного вокзала. Был он в белой рубашке, бежевых брюках, а шляпу забыл дома. Ему уже исполнилось шестьдесят лет, однако с оформлением пенсии возникли проблемы. А ещё аргентинское песо стремительно дешевело, да полицейские сновали по городу в поисках недовольных, и, кроме того, засевшие в президентском дворце генералы придумывали новые запреты — в общем, жизнь не радовала...
Между тем на дорожке появился человек в чёрном костюме: был он светловолос, худощав, с очень бледным и совершенно лишённым загара лицом. «Иностранец», — заключил дон Альберто и отвернулся. А потом вдруг услышал голос, который звучал на родном языке Альбрехта:
— Вы немец, не так ли?
— Был когда-то, — с характерным придыханием изрёк дон Альберто. Но вновь становиться немцем ему не хотелось — он предпочитал быть доном Альберто.
Светловолосый человек обрадованно сказал:
— Как хорошо встретить в незнакомой стране соотечественника!
— Бывшего соотечественника, — сделал ремарку дон Альберто.
— Но это не важно. Главное, что мы можем общаться. А то я по-испански совсем ничего не понимаю.
Выяснилось, что он работал в крупной западногерманской компании, а в Аргентину приехал для переговоров и теперь искал такси, чтобы добраться до улицы Ривадавия. И Альбрехт (ибо разговорившись по-немецки, он уже был больше Альбрехтом, чем доном Альберто) подтвердил, что таксисты дежурят с дальней стороны площади:
— Это там. Вы идёте правильно.
— Благодарю вас сердечно. И ещё: мы с вами точно никогда раньше не виделись? Ваше лицо мне кажется очень знакомым!
Альбрехт покачал головой.
— И всё-таки, вы мне кого-то напоминаете! Ах, да! Ну как я мог забыть?! Это случилось ещё в войну. В сорок четвёртом. Вы мне напомнили одного человека. Он был из гестапо. Его звали Эл. И у него были точно такие же голубые глаза, как у вас!
Альбрехт вздрогнул. В сорок четвёртом сослуживцы его действительно называли Элом. Это была кличка — дурацкое сокращение его настоящего имени. Ему говорили: «Эл, иди сюда!», «Эл, не трусь!», «Эл, хочешь пива?»...
Он посмотрел на человека в чёрном костюме: тому было лет пятьдесят с чем-то, но выглядел он моложаво, наверное, из-за худобы, приятный овал лица и греческий нос хорошо сочетались, а на правой щеке коричневело пигментное пятно — как веснушка. Веснушка! Эту мелкую, коричневую веснушку Альбрехт как будто уже где-то видел — где-то там, среди потухших образов и руин прошлого. Губы, нос, веснушка, испуганный взгляд!.. И вдруг всё сложилось: Альбрехт вспомнил и содрогнулся, потому что увиденное пугало!..
— Там был лес и шёл дождь, — прошептал он, очнувшись, но светловолосый немец уже успел уйти. «И слава богу!» — подумалось дону Альберто. Затем он встал со скамейки и побрёл прочь, твёрдо решив, что как минимум до конца недели воздержится от посещения тенистых скверов Буэнос-Айреса.
Уже вовсю гремела война, и нацистское руководство заявляло о скорой победе, но Альбрехт был не в восторге от происходящего: он хотел мирно учиться и заниматься наукой — и благодаря дяде Рудольфу, который работал в Главном управлении государственной безопасности, парню до определённых пор удавалось жить академической жизнью: он был этаким золотым студентом, которого не трогали полицаи. Но в сорок четвёртом году всё изменилось: империя Гитлера уже трещала по швам, а в вермахте катастрофически не хватало людей. У Альбрехта исчезли все перспективы, кроме одной — отправиться на мясорубку фронта. Но и тут помог всемогущий дядя: он кулуарно договорился, чтобы племянника зачислили в особый отряд при Тайной военной полиции. Однако предупредил, что это будет очень специфическая работа.
— Молчи и прими как данность! — сказал он. — Просто делай всё то, что тебе говорят, и не задавай лишних вопросов.
Альбрехт конечно же понимал, что сотрудники тайной полиции не дурака валяют, но всё равно двадцатитрёхлетний парень не ожидал, что деятельность отряда окажется столь специфической!
Итак, особый отряд, фигурировавший в документах под кодом «16», занимался исключительно дезертирами: но не их отловом, а психологической отбраковкой уже отловленных — то есть, решался вопрос, кого отправить обратно на фронт в составе специальных испытательных батальонов, кого посадить в лагерь, а кого расстрелять. Руководителем подразделения был властный сорокалетний оберштурмбанфюрер СС Петер Эм (его фамилия скрывалась за литерой «M»). При первой встрече он показался Альбрехту довольно приятным и обходительным человеком, наверное, оттого, что говорил медленно и много шутил, вёл себя по-хозяйски и даже лично отвёл на второй этаж в комнату, где парню предстояло жить. Спецотряд в составе шестерых человек был расквартирован в какой-то бельгийской усадьбе, окружённой лесом. Дом был большой, неоготический, с просторными залами и богатой мебелью, ещё не познавшей разрушительного огня каминов. Альбрехт даже обрадовался роскошному здешнему быту и отлично проспал первую ночь на удобной кровати, но новый день принёс ему множество неприятных открытий, отчего в последующие ночи он плохо спал, ворочался и мучился воспоминаниями дневных событий (хотя через три недели привык — и крепкий сон к нему вернулся).
— Ну, Альбрехт, — спросил поутру Петер, — ты хорошо выспался?
— Так точно! — ответил парень.
— Я рад за тебя. И добро пожаловать к нам! Сейчас я тебя познакомлю с нашими ребятами.
В отряде служили большой, крепкий и сильный Гэ, толстоватый Эн, вечно небритый Ка и самый юный, зеленоглазый Вэ. Все друг друга называли короткими, в одну букву, кличками — Альбрехту присвоили звонкую и мелодичную Эл. И только начальник отряда имел прерогативу называться полным именем. Вэ шепнул Элу:
— Ты его никогда не называй просто Эм или Пэ, всегда говори «герр оберштурмбанфюрер».
На завтрак была яичница. Её приготовил на кухне Эн, однако обещали как раз сегодня прислать из соседней деревни бельгийку-стряпуху, но вместо неё прислали двоих задержанных: ефрейтора и печального паренька в смятом кителе.
— Этот сбежал из 105-ой дивизии, а тот совокуплялся с девицей в курятнике, — прорезюмировал конвоир, передавая бумаги Петеру.
— Трахался, значит, в то время как твои однополчане держали оборону Рейха? — спросил оберштурмбанфюрер, глядя на угрюмого паренька.
Но тот ничего не ответил.
Тогда Петер продолжил:
— Ты хоть китель снял перед этим?
Паренёк промычал. А конвоир весело проговорил:
— Он был в одних сапогах, когда его застукали! Среди кур! Кудах-тах-тах!
— Не надо смеяться, — спокойно произнёс Петер. — Это не смешно. А он — стыдится. Видно же! Мне бы на его месте тоже было бы стыдно. А посему...
И он что-то написал на листе бумаги, поставил печать — и теперь паренька ждали в 291-ом испытательном батальоне. А вот другому задержанному не повезло — как только конвоиры уехали, Петер приказал всем переместиться в пыточную комнату. Сначала он отдавал команды ефрейтору, как собаке: стоять, лечь на пол, отжиматься!.. И если бедняга их не выполнял, то его били. Потом в ход пошёл кожаный ремень, который заменял кнут, а сама процедура называлась «непослушная лошадь».
— Вэ, сядь ему на спину — и поехали! — приказал Петер.
Со стороны это выглядело как ребячество. Вот только занимались сей ерундой не дети, а взрослые, да ещё в форме и со званиями. Чем не сюрреализм: оберштурмбанфюрер отдаёт дурацкие приказы, полицайассистент их выполняет и ездит по комнате верхом на ефрейторе, вынужденном корячиться на четвереньках. Альбрехт смотрел и испытывал противоречивые чувства: вроде бы ему и хотелось иногда рассмеяться, но он стыдливо осознавал неуместность этого.
— Пусть теперь сядет Эл! — приказал Петер.
Вэ тут же соскочил с пленника, но Альбрехт замешкался: он не хотел садиться на человека. И тогда Вэ подтолкнул Эла сзади и весьма убедительно прошептал на ушко:
— Иначе запрягут тебя!
И Альбрехт кое-как проехался, стараясь не давить на спину униженного ефрейтора.
— Эл, тебе нравится? — спросил оберштурмбанфюрер.
— Да как-то не очень.
— Что, хочешь большего? Тогда пни его. Со всей силы! Я тебе разрешаю.
Но Альбрехт не стал этого делать и попросту слез.
Однако самое страшное и неприятное случилось с ефрейтором дальше...
Да, Петер Эм был садист — и ещё какой! Он пытал и всячески издевался над теми, кто к нему попадал. Причём эти издевательства почти всегда носили сексуальный характер. Над теми, что были постарше и посильнее, Петер измывался особенно жестоко: их, раздетых догола и положенных на стол или диван (Гэ и Вэ крепко держали беднягу), он насиловал, становясь сзади. Людей часто поили каким-то расслабляющим зельем, чтобы они меньше сопротивлялись. Но иногда Петер хотел, чтобы его пленник был в полном сознании и остро чувствовал всё то, что с ним делали, и тогда Альбрехту тоже приходилось встать рядом и помогать удерживать жертву. Судя по всхлипам и корчам, проникновение в задницу сопровождалось болью. И если страдалец выл или сопел слишком громко, то Петер обязательно произносил:
— Терпи, ведь ты же мужчина!
Но куда больше начальник отряда любил симпатичных армейских пареньков, которым было по восемнадцать-девятнадцать лет. В отличие от мужчин постарше, они поддавались на уговоры — не все, конечно, но многие из них, — а Петер, знавший секрет красноречия, умел хорошо убеждать. Он говорил, что давно не был с женщиной, что подустал от работы, что хотел бы расслабиться — и потому просил паренька сделать ему маленькое приятное одолжение: немного поработать ротиком и заставить выстрелить инструмент, который не знал любовных боёв уже больше месяца. За это он обещал признать дезертира неопасным и отправить обратно в армию или даже в тюрьму, а не на расстрел, как того требовало недавнее указание самого фюрера. И парни, пусть и не сразу, но соглашались. И даже старались сделать эту работу добротно — чтобы радушный и чуткий оберштурмбанфюрер остался доволен. Да, Петер Эм восхитительно играл «хорошего» парня! А ещё он повизгивал, как свинья, когда его ублажали.
Однако в Германии действовал параграф 175 и «противоестественный блуд» карался сурово: уличённому офицеру, тем более носившему на погонах руны СС, полагалась смертная казнь. Поэтому всех изнасилованных пареньков и мужчин оберштурмбанфюрер отправлял на уничтожение в лес: пленника сопровождали как правило трое — так было надёжнее и, главное, легче тому, кто стрелял. Стрелял обычно Вэ, Ка или Гэ, ну и влившийся в их компанию Эл.
Это случилось в первый же день. Ефрейтор молил о пощаде, но ему приказали молчать. Лесные деревья стояли столбами, а под ногами хрустели сухие ветки. Альбрехту было противно и мерзко, как будто мыши грызли внутри. Вскоре они дошли до удобной низины. Гэ протянул Альбрехту пистолет и произнёс:
— Боевое крещение, так сказать!
— А, может быть, выстрелит кто-нибудь из вас?.. — заупрямился Альбрехт.
— Не бойся! — твёрдо сказал Гэ и ткнул в приговорённого парня. — Он же преступник: он дезертировал — он предал своих сослуживцев, своего командира и своего фюрера, которому присягал! Таким ублюдкам положена смерть. И это правильно. Так и должно быть. Целься в голову — так вернее.
Альбрехт прицелился, но в самый момент выстрела почему-то зажмурился. А когда же открыл глаза, он увидел то, что ему потом частенько являлось в томительных промежутках перед засыпанием, но ни разу не снилось. Во снах он убегал от кого-то, взлетал над землёй и бродил по запутанным лабиринтам, но никогда никого, даже муху, не убивал. Убивать приходилось исключительно наяву.
Альбрехту поначалу было мучительно гадко. Но помимо гадливости ощущалось и ещё кое-что. Оно постепенно росло, развивалось и крепло. И на третьем собственноручном расстреле Альбрехт наконец понял, в чём был кайф этих пыток и издевательств. Но открытие не порадовало его. Ведь то было двоякое и очень коварное чувство: яркое ощущение вседозволенности и безграничной свободы — когда ты превращался в великий ветер и мог дуть так, как тебе вздумается, — но это освобождение от оков повседневного мира требовало расплаты, и расплачиваться приходилось частичкой своей ненаглядной души — душа таяла и необратимо скукоживалась. Альбрехт понял эту простую истину и испугался. «Но что же другие? Как существуют они?» — подумал он и внимательно посмотрел в окружавшие его лица: Гэ рассказывал анекдот Эну (и они вместе смеялись), Ка читал книгу (какую-то беллетристику), а Вэ бездельничал во дворе (из окна открывался вид на одичавшие клумбы и бродившего среди них человека). Неужели только он, Альбрехт, томился сомнениями? Неужели только его одного мучили поганые мысли? Иногда ему хотелось спросить у беспечного Вэ или у равнодушного Ка о вещах сокровенных и личных, но боязнь, что его искренние слова истолкуют как проявление слабости или даже предательства, всегда останавливала. «Не накличь на себя беду, будь как все!» — говорил себе Альбрехт, продолжая изображать «плохого парня», которого звали Эл. Но всякий раз у низины в лесу, когда ему нужно было стрелять в голову очередного бедняги, сердце ёкало и дыхание замирало.
Может быть, именно поэтому Петер никогда не стрелял сам и очень редко присутствовал на казнях? Боялся ли он смерти и самого вида её? Предчувствовал ли, что сам получит пулю в висок и шлёпнется в грязь? Ради чего существовал он? Ничего нельзя было сказать об истинных его мыслях, но в сексуальном насилии он несомненно нашёл для себя какую-то отдушину. Из остальных только крепкий и мускулистый Гэ любил заниматься этим, но практиковал не так часто, как шеф, а другие ребята и того реже — они явно стеснялись. А Петеру нравилось, чтобы в помещении присутствовали люди — для него это был отнюдь не интимный акт. И Альбрехту приходилось стоять рядом и наблюдать. Но на проделки начальника он смотрел с отвращением. Особенно ему был неприятен анальный контакт: эти позы, движения, звуки — всё это было так гадко, так неестественно, так омерзительно. Однако же у орального ублажения имелась одна интересная странность: Альбрехта занимала перемена на лице человека, которого вынудили унизиться: сначала он с опаской и осторожностью брал в рот предложенный половой орган, делал насколько движений губами, пробуя, что ли, на вкус, а потом расслаблялся и продолжал как-то спокойнее или даже с энтузиазмом — и в этом была загадка: что же там происходит? Неужели это мерзкое действо не так погано?
Как-то раз, слезая с обмякшего тела (человека споили снотворным), Петер предложил Альбрехту попробовать самому — но тот отказался, объяснив, что не является гомосексуалистом.
— А тут никто не гомик! — сказал Петер и рассмеялся.
— Но зачем вы тогда это делаете? — спросил Альбрехт.
— Почему?.. — проговорил Петер, изображая задумчивость. — Да потому что мы можем!
Первого сентября — в первый день календарной осени, когда листва ещё по-летнему зеленела и лишь готовилась к предстоящему пожелтению, но небо уже нахмурилось и обещало пролиться дождём, к Петеру прибыл командующий восьмой дивизии и привёз троих дезертиров: двух из них командир вскоре забрал с собой, а оставшийся восемнадцатилетний юноша всё ёрзал на стуле да грыз ногти — было видно, что он сильно нервничал. Светловолосый, сероглазый, с вытянутым лицом — был он почти как идеальный ариец, вот только на правой щеке темнело родимое пятнышко, словно веснушка. Почему-то Альбрехт сочувствовал парню. Может быть, оттого, что выглядел тот совсем ещё юным, почти мальчишкой — а таких на войне всегда жалко.
— Ну что, Клаус, — произнёс Петер. — Ты испугался воя снарядов и сбежал, как помойная крыса?
— Скорее как мышка, — шутливо пробормотал Гэ.
А парень молчал.
— Ты нарушил устав в пункте три параграфа пять — а это очень серьёзно. За такое расстреливают. Но я могу выгородить тебя, если ты согласишься оказать мне некоторую услугу...
И дальше, как из рупора патефона, прозвучало то, что Альбрехт уже слышал неоднократно. А паренёк сидел молча да легонько кивал. И только когда Петер его прямо спросил, он ответил со вздохом смирения:
— Да, я принимаю предложение ваше.
Петер дал Клаусу отглотнуть немного спиртного, а потом приказал:
— Сними свою форму, чтобы не позорить её.
Парень снял китель и брюки — и остался в одних трусах да носках. Тело у него было довольно тощее, руки и ноги казались длинными, а из-под кожи проступала мускулатура.
Петер тем временем оголил пах — его инструмент уже по-боевому стоял. И это Клауса напугало.
— Хочешь, я сполосну письку водой? — спросил Петер (он говорил эту фразу, если видел, что его визави нервничал больше, чем следовало).
— Да, конечно, помойте, — согласился Клаус.
И после коротенькой процедуры у рукомойника действо началось. Странно, но Альбрехт представил в мыслях происходящее наоборот: что не грузный Петер возвышался с приспущенными штанами, а сам стоял на коленях перед светловолосым парнем и делал это. Правда, в фантазии парень выглядел поатлетичнее и здоровее. Картинка была забавной и глупой, и Альбрехт даже моргнул, чтобы сбросить с глаз это нелепое наваждение. И вдруг его пронзила догадка: неужели он настолько привык к неприглядному зрелищу, что стал сам потихонечку извращаться, пусть пока только в своих фантастических мыслях?..
А Петер с пыхтением кончил. Но, похоже, не испытал оргазма той яркости, на которую так рассчитывал.
— Ты плохо сосал! — заявил он.
Клаус с ужасом посмотрел на разгневанного начальника.
— Эл, держи его! — прозвучал приказ Альбрехту. Тот сразу понял, что теперь бедного юношу будут насиловать. Так и было: с него стянули трусы, положили грудью на стол, заставили шире расставить ноги, Ка принёс клизму...
После пыточного сеанса ребята устроили себе фуршет с выпивкой. На улице моросил мелкий дождь, похолодало, дул ветер — и никто не хотел идти в лес. Но от запертого в чулане парня следовало быстрее избавиться, потому что в последнее время в «усадьбу 16» зачастили наведываться высокие чины из вермахта и гестапо — всех волновал рост дезертирства в отступающей армии, а Петер Эм слыл специалистом по практической психологии (он, вроде бы, в тридцатых годах активно общался с самим Зигмундом Фройдом).
— Вэ, будь другом, сходи! — проговорил Гэ и затянулся дрезденской сигаретой.
— Нет! Там сейчас ливанёт! — запротестовал Вэ, отойдя от окна. — А у меня насморк: не хочу чтоб опять потекло из носа.
— Так не надо было шляться по улице!
— Однако же, я люблю дышать свежим воздухом, а не перегаром, как ты.
— Тогда, может, Ка?
— Нет, не моя очередь! — ответил Ка. — Я стрелял два раза вчера — и поэтому отдыхаю сегодня.
— А пусть пойдёт Эл, — предложил Вэ. — Он уже опытный и один вполне справится. Тем более с этим хилым.
Альбрехту было нечего возразить — идти так идти. К счастью, противная морось уже закончилась, но свинцовое небо делало день темнее. Ветер дул, и шуршали листья. Клаус шагал впереди, молчал и не пытался сбежать, но Альбрехт всё равно держал пистолет наготове. Тропинка вела к сторожке и ручью, за которым начинался совсем густой лес со множеством сырых впадин. Одна из этих мрачных низин и должна была стать могилой для Клауса.
Но внезапно полил дождь, и довольно сильно, поэтому Альбрехту с Клаусом пришлось укрыться в сторожке. В ней было маленькое окно, через которое внутрь проникали остатки дневного света. Альбрехт достал коробок и зажёг керосиновую лампу. Она стояла на грубо сколоченном столе. Ещё в домике был кустарно изготовленный стул.
В мерцающем, желтоватом свете лицо Клауса казалось болезненным и преисполненным каких-то тяжёлых дум. У Альбрехта в голове тоже имелись мысли — и тоже не однозначные. Дождь между тем усилился — но такой через пятнадцать минут полностью прекратится.
— Мы одни, — прошептал задумчиво Альбрехт, а затем вздрогнул и громко сказал Клаусу:
— Раздевайся!
— А? — тот испуганно посмотрел на Альбрехта.
— Раздевайся! — повторил Альбрехт. И пригрозил пистолетом.
Клаус снял китель и повесил на спинку стула, затем спустил брюки и аккуратно сложил их.
— Трусы тоже, — сказал Альбрехт.
— А, может, не надо?
— Снимай!
Клаус нехотя выполнил и это требование, оставшись в одних носках. Было ему неуютно от наготы.
Почему-то Альбрехт посчитал — ещё там, в пыточной комнате, — что у Клауса должен быть очень длинный детородный орган, и теперь захотел проверить свою догадку. Прозвучал приказ возбудить. Клаус стыдливо помастурбировал. Но размер оказался самый обычный — у Альбрехта был, в общем, такой же. Но кайф заключался в другом: ты приказываешь — а он выполняет. Молча, угрюмо, безропотно. Он выполняет даже такую глупость, как демонстрация этого. И теперь, с торчащей этой штуковиной, юнец выглядел отвратительно — от былой к нему жалости не осталось и тени. Бедняга уже не воспринимался беднягой.
А дождь всё барабанил и барабанил по крыше. Шумящие струи надёжно ограждали сторожку от глаз и ушей закоснелого мира. И Альбрехт вдруг осмелел настолько, чтобы самому превратиться в злодея, подобного Петеру Эм: он даже замахнулся рукой, собравшись смачно ударить и заявить: «Не смотри на меня так!» Но вовремя остановил руку и дальше... А дальше он понял, что у этой «войны» нет и не может быть победителей: все участники — люди, — и так или эдак, но обязательно в чём-нибудь проиграют; всем будет стыдно, всех расставит по дальним углам жестокое будущее, а страшное прошлое останется навсегда в памяти... Оно уже в памяти!.. Уже там!.. И ты можешь лишь сделать так, чтобы нового зла в копилку прибавлялось поменьше. Или не прибавлялось вовсе. Или положить туда что-то иное... Достичь хотя бы тонкого «перемирия» с самим собой.
Альбрехт пристально посмотрел на Клауса. Тот не отвернулся, не зажмурился — глядел прямо. У каждого был взгляд по-своему странный. И оба молчали. А дождь совсем кончился — стало тихо. За окном чуть посветлело, и керосинка уже не так желтила лица.
— Надевай своё, — приказал Альбрехт и погасил лампу.
А на улице было свежо. Лес пронзительно пах гнилью и мхом. И всюду блестели капли. Угрюмые парни шли в самую чащу, в самую дикость.
«Вот и подходящее место», — подумал Альбрехт и остановился. Затем поднял своё оружие. В последний раз взглянул на Клауса и закричал тому:
— Беги!
Но тот не шелохнулся.
— Беги! — повторил Альбрехт ещё громче и пнул парня ногой. Только тогда тот побежал через низину. В её центре поблёскивала небольшая лужа — и армейские сапоги там издали гнусавое чавканье. Альбрехту же следовало стрелять беглецу в спину, но он так и не выстрелил. Хруст шагов раздавался всё тише и дальше. А из густоты тёмных крон под дуновением каждого лёгкого ветерка сыпались капли. Они звонко шлёпались наземь, на листья, на папоротник, на торчащие ветки, да и на самого Альбрехта. Эта музыка не требовала слов — она просто звучала. Всё было понятно и так.