В три часа ночи по центральной улице Сталина проехала окрашенная в защитный цвет "эмка", свернула на Пеньёвскую и остановилась у калитки ничем не примечательного дома. Хлопнула дверца, и почти сразу раздался требовательный стук. Всполошено плесканул разноголосый собачий лай.
Спустя минуту в доме открылась дверь, выпуская на крыльцо хозяина в пальто, накинутом поверх белеющей исподней рубахи. Как-никак, ночью на дворе свежо. Осень!
- Кто там?
- Товарищ Абрамов?
- Да, я... А что, собственно...
- Откройте. Я к вам по распоряжению штаба обороны города.
...Стук отпираемого засова калитки. Окрик на пса... Во двор входит человек в плащ-палатке.
Спустя десять минут хозяин дома, уже одетый, как полагается, с портфелем в руке, выходит следом за военным со двора и садится в машину, которая тут же срывается с места, вновь пробудив всю местную собачью братию.
Спустя полчаса директор областной радиоретрансляционной станции Виталий Исаакович Абрамов уже поднимается по ступеням орловского Радиодома, предъявив пропуск удивлённому ночным визитом милиционеру.
Ещё через сорок с небольшим минут в сопровождении паренька-ополченца в необмятом красноармейском обмундировании туда же торопливо проходят две запыхавшиеся сотрудницы.
В половине пятого утра тридцатого сентября во всех уличных и домашних репродукторах города что-то защёлкало, прошуршало, и в неурочное время зазвенели такты "Интернационала". Когда мощная мелодия гимна страны отзвучала, проснувшиеся орловцы услышали привычный хорошо поставленный голос дикторши:
- К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!
Товарищи!
Обстановка на советско-германском фронте на некоторых участках за последние сутки осложнилась, имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу.
Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:
Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами вплоть до применения высшей меры социальной защиты.
Второе. Всё трудоспособное население в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением беременных женщин, инвалидов с поражениями опорно-двигательного аппарата, зрения, слуха и нарушениями умственной деятельности, а также женщин, имеющих на иждивении детей в возрасте до двенадцати лет, объявляется мобилизованным на оборонительные работы. Лица же, поименованные выше, подлежат немедленной обязательной эвакуации из города и окрестностей в срок до двадцати одного часа первого октября сего года. Всем мобилизованным предписывается немедленно явиться к помещениям районных комитетов партии. Лица, работающие на оборонном производстве, переводятся на казарменное положение по месту работы. Граждане, сдавшие нормы ОСОАВИАХИМА на право ношения знаков "Ворошиловский стрелок" обеих ступеней, "Готов к санитарной обороне", "Готов к противохимической обороне", а также лица, служившие в старой армии в сапёрах, артиллерии и пулемётных командах, поступают в распоряжение непосредственно штаба обороны города. Им надлежит явиться к зданию областного военного комиссариата не позднее одиннадцати часов утра тридцатого сентября.
Третье. Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности, поступают в распоряжение штаба обороны города.
Четвёртое. Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны.
Пятое...
Шестое...
Седьмое...
Подпись: командующий Орловским оборонительным районом Старший майор государственной безопасности Годунов".
Голос диктора замолк. В динамиках раздалось шуршание и шелест, потом, видимо, игла патефона "поймала дорожку" - и тут же на улицах и в домах орловцев загремел трубами, зазвенел тарельчатой медью "Марш-парад" Чернецкого...
Полночи гремел станок в типографии "Орловской правды", оттиск за оттиском печатая жёсткие строки приказа. Полсуток раз за разом повторяла диктор в микрофон: "Возникла непосредственная угроза...". Трансляция обращения сменялась записанной на чёрных патефонных пластинках музыкой, и вновь звучало: "К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!"
Уже ранним утром почтальонши на велосипедах, привычно перекинувшие через плечо коленкоровые сумки, останавливались на перекрёстках и у магазинов, расклеивая по городу текст воззвания.
Враг был у порога.
В самых счастливых своих снах Зина Ворогушина гуляла по лесу. Обычно с подружками, порой одна, а случалось - с мальчишкой, лица которого почему-то никак не могла разглядеть, только пожатие руки еще долго чувствовала после пробуждения - как будто травинки приятно кожу покалывали. Лес всегда был летний, светлый, солнце всеми своими лучиками тянулось к земле, а земля - ему навстречу, всем, что на ней растет. Зина так однажды и написала в сочинении, и Клавдия Дмитриевна очень ее хвалила. Учительница никогда не была щедрой на добрые слова, зато и ценились они выше похвальных листов. И увлекать примером Шкопинская умела, как никто другой - с ней и на прогулку по городу, и в поход по местам, где в девятнадцатом году наши громили деникинцев, и в краеведческий музей. Музей тоже как-то раз снился Зине, странно так снился - будто бы она не увидела что-то важное... а что? Не понять.
А как началась война - ничего хорошего уже и не снилось, виделись обрывки сегодняшних событий вперемешку с тем, что предстояло сделать завтра. Даже во сне болели и зябли ноги. Сквозь дремоту вспоминалось: обязательно надо зашить тапки. Парусиновые тапочки - не лучшая обувь для осени, но что ж поделать, если удобные туфли на низком каблуке порвались еще две недели назад? Надо бы выпроситься домой, поглядеть, может, еще какая обувка найдется?..
Она слышала - или это ей только снилось? - как пришли ребята с патруля, глухо брякнула о край бака жестяная кружка, кто-то тихонько засмеялся. Нет, не сон. Смех точно не приснился бы... Хорошо, что и самое страшное тоже не снится. Не снится бомбежка, под которую она с Тамаркой попала двадцать один... нет, уже двадцать два дня назад.
Зина и сама не знала, зачем считает. Считает дни, которых могло и не быть. Нельзя об этом думать, нельзя, иначе...
И она попробовала представить, как гуляет по лесу, и солнечные лучики гладят ее по плечам. А ноги зябнут - это просто роса холодная, скоро-скоро она высохнет, и...
Двадцать второго июня она тоже собиралась в лес. На целый день. Девчонки зашли за ней, она разволновалась, что еще не готова - мама куда-то прибрала эти вот самые злополучные парусиновые тапочки. Наконец, вышли. А навстречу - соседка баба Таня, волосы из-под платка выбились, взгляд растерянный: "Девчата, радио слушали? Война!"
Почему-то в тот момент Зине совсем не было страшно. И представились не танки из фильма "Трактористы" и даже не трехлинейка, которую доводилось держать в руках на осоавиахимовских занятиях, а что-то из "Войны и мира"... что-то, чему есть место в прошлом и в книжках, но не в настоящем, не в этом солнечном воскресном дне.
И, шагая рядом с подругами в райком комсомола, она в такт, да не в лад мысленно твердила запавшие в память стихи Дениса Давыдова о партизанах той войны:
И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдаленные ловитвы.
Как стая алчущих волков,
Они долинами витают:
То внемлют шороху, то вновь
Безмолвно рыскать продолжают...
И когда три сотни комсомольцев, знакомых Зине и не знакомых, но все равно - ее товарищей, - прямо здесь, в большом зале райкома, писали одни и те же слова: "Прошу отправить меня на фронт", она вывела на аккуратно вырванном из чьей-то школьной тетради листе: "Прошу направить меня в партизанский отряд..."
А оказалась в истребительном батальоне. Вместе с некоторыми из тех, кто просился на фронт.
Грозно звучит, по-военному: "истребительный батальон", "патрулирование". На самом же деле - обычное хождение вдвоем-втроем по городу, только долгое-предолгое, иной раз кажется - бесконечное. И одежка собственная, повседневная, привычная, и обувь своя, разношенная, удобная... Так поначалу кажется, а потом все равно стаптываешь ноги до кровавых мозолей.
А еще постоянно ждешь: не взлетит ли в небо ракета? Это значит, вот-вот начнут бомбить, надо со всех ног мчаться с докладом к командиру, известить, предупредить, чтобы жители спускались в бомбоубежища. А сами... а самим - как повезет.
В первый раз им с Тамаркой не повезло двадцать два дня назад, возле железнодорожного техникума. Зина уткнулась носом в пахнущую сыростью траву и прикрыла голову руками. Не потому, что так учили, а чтобы спрятаться от панического страха. Над головой надрывно загудело, а потом ухнуло так, что земля ходуном заходила, и на спину что-то посыпалось - будто бы горох из порванного мешка. Зина не сразу услышала тишину - да, оказывается, тишину порой труднее услышать, чем крик и грохот. Неуверенно поднялась - и ноги чуть было снова не подкосились: прямо перед ней зияла воронка.
Какое там "не повезло"! Еще как повезло! "Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!" - в который раз подумала Зина - и снова устыдилась: комсомолка, а как вспомнишь - лезут в голову бабкины суеверия.
Нет, надо думать о хорошем, чтобы приснился лес.
Он и приснился. Летний, светлый... но почему-то было жутко. Зина знала, что не может выйти. Она не заблудилась, нет, вот утоптанная тропа, да и люди рядом - вон, в сосняке Тамаркин сарафан белеет. Но там, за лесом - что-то очень плохое, опасное...
- Зинка!.. - ее тряс за плечо Пашка, веснушчатый мальчишка из другой школы. Давно пора было думать - "из нашего батальона", но так было привычнее. - Зинка, слушай!
"...Возникла непосредственная угроза городу.
Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:
Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами..."
- А времени-то сколько? - почему-то шепотом спросила Зина, хотя никто уже не спал.
- Пяти еще нет, - торопливо ответил Пашка. - Подожди, слушать не мешай.
- Что будет-то? - еще тише, уже ни к кому не обращаясь, прошептала Зина.
"...Всё трудоспособное население...
"...в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением..."
Клавдия Дмитриевна Шкопинская подняла руку ладонью вперед, прося собеседника помолчать. Привычный жест, мгновенно устанавливавший тишину в классе, был хорошо знаком Саше Кочерову, и он остановился на полуслове. Хотя и торопился: забежал перед работой к соседке и бывшей своей учительнице узнать, нет ли письма от ее дочки Лиды - и, если уж совсем честно, нет ли там слова-другого о нем...
"...объявляется мобилизованным на оборонительные работы..."
- Что-то происходит, Саша, - неторопливо, ровно, будто бы размышляя вслух, заговорила учительница. - Что-то очень важное. Прямо скажу: я уже забеспокоилась. Потому и Лиду попросила остаться в Москве. Объяснила тем, что не следует ей прерывать учебу. Это не ложь. Хотя я и не думаю, что полуправда лучше лжи, но...
Она помолчала, пристально вглядываясь в лицо Кочерова.
- Я уверена, что Москву не сдадут. Чего не могла бы сказать об Орле. Не могла... - Шкопинская помолчала. - Не могла бы - сослагательное наклонение. Не могла - прошедшее время, - она горько улыбнулась уголками рта и повторила: - Что-то происходит.
- Клавдия Дмитриевна, вы что, собираетесь пойти на оборонительные работы?
- Разумеется.
- Но у вас же гипертония, вам нельзя...
- От тебя, Саша, я не ожидала, - учительница качнула головой. - Я полагала, ты зрело оцениваешь ситуацию и понимаешь, что сейчас не время... - и умолкла, как будто бы осеклась.
- О чем вы, Клавдия Дмитриевна? - насторожился Кочеров.
- Не знаю, насколько это очевидно для других, но... ты ведь неспроста в городе остался? Разумеется, это вопрос риторический, однако же подумай.
- О чем? Вы ведь не хотите сказать...
- Слово "нельзя" было произнесено тобой, - напомнила Шкопинская. - Я же говорю о другом: на всякий случай подумай, как сделать очевидное неочевидным.
"...Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности..."
"...поступают в распоряжение штаба обороны города..." - женский голос звучал из репродуктора приглушенно и как будто бы устало.
- Я вам долго об конспирации гутарить не буду, - решительно подытожил Игнатов, переводя взгляд с одного своего собеседника, седоватого коренастого мужчины, на другого, худощавого интеллигента в круглых очках. - Сами люди сознательные, партийцы со стажем. Так какого ж... зачем, говорю, пришли? Ну, послушали радио. Ну, услышали то, чего вас не касается. Как коснется - первые узнаете, уж я озадачусь. А пока... Если навпростэць, я с вами беседу иметь все равно собирался. Правда, за другое. К тебе, товарищ Жорес, такой вот вопрос: немецкий мал-мала знаешь? Есть у меня для тебя дело одно, на предмет пропаганды и, опять же ж, агитации...
Получасом ранее Михаил Суров совершенно неожиданно для себя столкнулся в коридоре обкома партии с Александром Николаевичем Комаровым, почему-то чаще именуемым Жоресом. Неожиданно? Да какое там! Коли что-то началось, куда ж им идти-то, как не в обком?
Три месяца назад они уже были в этом кабинете; тогда Игнатов разговаривал с ними долго, обстоятельно, предварительно пообщавшись с каждым в отдельности. Директору двадцать шестой школы, инвалиду гражданской войны Комарову-Жоресу в случае оккупации Орла предстояло возглавить подпольную организацию, а слесарю завода имени Медведева Сурову - стать его правой рукой. Тогда представлялось: ну, это уж на всякий случай, ну не может такого быть, чтоб Орел сдали. Потом иначе думалось. И вдруг - воззвание по радио...
- А ты, Михаил Андреич, мне как спец нужен. Текмашевцам сейчас слесаря до зарезу потребны. Поможешь соседям, а? Не в службу, а в дружбу: доскочи сейчас до Потапова...
Не только "доскочил", но и отработал полсмены: ничуть не преувеличил второй секретарь обкома насчет "до зарезу". А вечером решил заглянуть к двум Аннушкам - сестре и племяннице - в маленький частный домик на улице Сакко и Ванцетти. Уж у них-то наверняка есть новости!
"...Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны..."
Анна Андреевна Давыденко выпрямилась, давая отдых затекшей спине. Куда ж они могли подеваться, носки-то? Всегда лежали в нижнем ящике комода. А теплые платки, увязанные в узел вместе с несколькими кусками земляничного мыла - чтобы моль н заводилась, - должны были обнаружиться на антресолях. Анна Андреевна каждой вещи определяла место раз и навсегда. Брат говорил - аккуратистка, а дочь называла это свойство характера вычитанным в какой-то книжке словом "педантизм". А вот сейчас...
- Ладно, носки, но платки-то куда переложила?! Только что в руках держала! - пожаловалась она. - Ну просто из рук всё валится!
- Как Мамай прошел, - усмехнулся Михаил Андреевич, сдвигая узлы в сторону и усаживаясь на край дивана. - Анютку собираешь?
- А кого ж еще? Она час назад забегала, говорит, всё ж таки эвакуируют их. Надо хотя б теплые вещи. И покушать чего-нибудь, чтоб домашнее. Она зайти обещала, но когда - сама не знает.
- Да посиди ты маленько, не мельтеши! А то и вовсе растеряешься, себя не найдешь. В случае чего сами отнесем, чего тут идти-то до Володарки?
- Неспокойно мне, Миш, - призналась Анна Андреевна. - Аннушка-то в первый раз из дома...
- С чего это неспокойно? Ты ж ее в эвакуацию отправляешь, а не на фронт.
- Да ты ведь знаешь, мне спокойнее, когда мы все вместе, - женщина вздохнула, помолчала. - Ну где же, все-таки, носки?.. Миш, я вот еще что думаю: надо прям сегодня сдать Аннушкин велосипед, а то кто его знает, что завтра-то будет.
"К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!
Товарищи!
Обстановка на советско-германском фронте на некоторых участках за последние сутки осложнилась, имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу..."
Аня очнулась. Оказывается, можно уснуть не то что стоя - на ходу. Прислонилась к стене на минуточку, чтобы коробку с медикаментами не выронить, - и уснула. Хорошо еще, что над самым ухом репродуктор заговорил.
Подходило к концу ее суточное дежурство, когда по коридору стремительно прошагала старшая медсестра, на ходу созывая персонал на совещание.
Совещание больше напоминало инструктаж и продлилось минут пятнадцать, не больше. А потом началась подготовка к эвакуации госпиталя. А потом пришли машины. Мало, всего-то две. И Клавочка, когда выносили лежачих, подвернула ногу. Или это было во второй рейс? Все в голове перепуталось! А вот биксу с перевязочным материалом Галка уронила точно во второй! Надо идти, а то руки слабеют, как бы не...
"...командующий Орловским оборонительным районом Старший майор государственной безопасности Годунов".
Вот и повернулось оно, тяжелое колесо истории. И начали меняться судьбы. И как знать, что в них изменятся?
В той, прежней, истории Зина Ворогушина уже завтра должна была уйти из Орла в сторону Ельца. Не навсегда, нет. Но путь назад для нее, политрука отряда имени Дзержинского, пролег через партизанские леса и через госпиталь в Ташкенте. А потом были бы долгие годы работы "в органах", выход на пенсию - и скромная должность смотрителя в Орловском краеведческом музее.
Том самом музее, где в годы оккупации действовал Тургеневский зал. Добиться его открытия сумел художник-декоратор Саша Кочеров, подпольщик из группы Вали Берзина. А заведовала залом учительница Клавдия Дмитриевна Шкопинская. Саша пережил оккупацию и погиб на фронте.
Александр Николаевич Комаров, еще с гражданской называвший себя Жоресом, возглавил другую группу. И осенью сорок второго года был расстрелян вместе с Михаилом Суровым и другими своими товарищами.
Анне Андреевне Давыденко, хозяйке явочной квартиры жоресовцев, и ее дочери Ане, санитарке подпольного госпиталя, иначе именуемого "русской больницей", удалось уцелеть. Чтобы разделить судьбу других выживших - хранить память.