А впереди, до самого горизонта, эти проклятые желтые дюны. Он в изнеможении закрыл глаза. Неужто так и помру без глотка воды? Сквозь воспаленные веки, как в мареве, замаячила фигура матери. Она молча поманила его рукой и медленно пошла вперед, изредка оглядываясь.
-- Ма, пить, пить.
Остановившись, мать снова призывно помахала рукой. Он еще раз хотел крикнуть. Потрескавшиеся губы беззвучно шевельнулись, из пересохшего горла -- только слабый хрип. Громадным усилием воли он перевернулся на правую сторону и открыл глаза. Молча пошарил по дивану. Рука наткнулась на пустую бутылку. Он встал, направился в ванную. Пил долго и жадно. Потом принял душ и, набросив на мокрые плечи халат, прошел на кухню. В холодильнике, кроме тараканов и паутины, не было ничего. В дверце холодильника сиротливо стояла зеленая бутылка прокисшего кетчупа с красной присохшей к горлышку бородой пены. Он плюнул и грязно выругался. В магазин идти не хотелось. Да и с чем? Вышел, не переодеваясь, на лестничную площадку, закурил. Немного замешкавшись, все же позвонил в дверь к соседу. Тот молча впустил его. Они прошли на кухню. Так же молча, сосед открыл холодильник, достал початую бутылку и открытую банку консервов.
На столе валялась грязная посуда. Самыми чистыми были два граненных стакана, вымазанных чем-то желтым изнутри.
-- Стаканы хоть помой, -- он брезгливо поморщился.
Сосед махнул рукой. Подходя к двери, он услышал долгий прерывистый звонок междугородки. Подбежал к телефону.
-- Валюся! Это я, Света. Как ты?
-- Живой пока.
-- Работаешь?
-- Да так, шабашки.
-- Слушай, братишка, мы десятого уезжаем на Кипр. Всем семейством. Приезжай. У нас тут дача. Подежурь пару недель. Дорогу я оплачу, голодным тоже не будешь -- еды навалом. Заодно порисуешь. У нас там лес, речка, как раз в твоем вкусе. Помнишь свою выпускную работу? Она на самом видном месте висит, в зале. Сколько раз продать просили, но я никому, ни за какие деньги. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ну что, приедешь?
-- Да. Встречай. Я телеграмму дам.
-- Ну, пока. Целую. Жду.
Послышались гудки отбоя.
В самом деле, приободрился Валюся, укладывая этюдник, он уже и забыл когда последний раз писал с натуры.
В самом начале перестройки, правда, была волна. Он не выпускал кисти из рук месяца три. И даже не пил.
Это было тоже, как запой. А подвигнуло его к творчеству одно обстоятельство; когда коммунистам вся страна сыграла похоронный марш, на вечный покой стали отправлять портреты вождей: в Горках, на броневике, в полный рост и просто бюсты горячо любимых народом членов политбюро. Реанимации не предполагалось, и уже ненужную эту идеологическую канитель в шикарных багетах снесли в коридор, где они и пылились около года. Военную тайну выболтал Валюсе один его знакомый, работавший сторожем в Белом доме. Скупив за бесценок все это теперь уже барахло, он обменял несколько багетов на кисти и краски у знакомых художников, и начал творить. Трудился он, надо сказать, продуктивно. Авторских работ, правда, было немного, но довольно приличных копий с картин великих мастеров и местных знаменитостей набралось достаточно. Они стояли в зале, как солдаты в строю, плотно прижавшись, друг к другу. У этих картин, был только один недостаток: с изнанки, если хорошо всмотреться, можно было натолкнуться на испепеляющий, хищный взгляд Андропова, или ехидную улыбку хитрована Михал Сергеича, или на одного формата лица покойных членов политбюро. Но кто смотрит на картину сзади?...
Продукция ноу-хау шла нарасхват. Оценивал ее художник недорого, но на хлеб и водку хватало. Одна проданная картина обеспечивала ему прожиточный максимум на месяц, иногда на два. Все зависело от вкуса и толщины кошелька любителей искусства...
Склад картин был, своего рода, резервом главного командования, арсеналом, а так художник перебивался шабашками. Когда был трезвым. К сожалению шабашек давненько не было, и в основном, не из-за отсутствия заказчиков.
Валюсин арсенал таял, как айсберг на Канарах.
-- А чего, может и пополню свой "художественный фонд". Эх, давненько не брал я в руки шашек!
...На Белорусском вокзале его встретила сестра.
-- Сразу на дачу или домой заедем? -- спросила она, открывая дверцу белого "Ситроена"
-- Чего там домой. Давай сразу туда, -- он потрогал небритую щеку.
Откровенно говоря, отношения с мужем сестры не сложились с самого начала. Немного смущало, что того все уважительно называли Анатолием Петровичем, хотя он был на десять лет моложе Валюси. Ну и что, что профессор. Он кроме своей математики ничего не видит, да и Светка-то ему как прислуга. Откровенного разговора, правда, между братом и сестрой не было по этому поводу. Чуткий взгляд художника заметил набрякшие мешки под глазами у сестры, "Опять, наверное, всю ночь проплакала. Профессор дома почти не бывал, то коллоквиумы, то симпозиумы. Свихнуться можно! Она же молодая баба!.."
Сам-то он был убежденным холостяком. Цветы, духи, помада, потом дети, пеленки, болячки. Он достаточно насмотрелся на это у друзей. Нет. Лучше быть свободным художником в прямом и переносном смысле. Тебе никто и ты никому. Кот, который гуляет сам по себе. Нет, женщины, конечно, были. Но так, мотыльки. На одну ночь. Долговременных связей он не любил, а женских слез -- терпеть не мог. Выглядел он неплохо и даже моложаво для своих шестидесяти, правда, в потенциальных женихах уже давно не числился. "Легкий человек" говорили о нем вдовушки. Конечно, режим творческого человека предполагает душевный покой и абсолютную автономию. Этого, слава Богу, было навалом. Да и за пьянку, кроме матери, никто не пилил. А вот уже три года и она не ругает...
...Минут через сорок подъехали к даче. Красивый, двухэтажный особняк со стеклянной мансардой произвел впечатление, а когда вошли в дом, Валюся просто обалдел: деревянные панели, потолки с лепниной, импортная мебель и два огромных чуть не до потолка финских холодильника набитых продуктами. Вот попал -- подумал он и спросил на всякий случай сестру;
-- Это все мне?
-- Тебе, тебе, -- засмеялась она, -- там, в шкатулке три тысячи на карманные расходы.
-- Всего три?
-- Так не рублей же -- долларов. Ну ладно, отдыхай. Белье грязное складывай в корзину. Приеду -- сдам в прачку. Ну, пока! Я позвоню, когда будем возвращаться. Они обнялись. Сестра уехала.
По телевизору ничего интересного не было. Он пошел на кухню. В одном из холодильников стояли три плоских бутылки "Кристалла".
"Ну, сеструха! Какая же ты умница!"
Он вытащил бутылку, немного подержал в руке и поставил на место. "Буду работать. Как каторжный, а это оставим. До Светкиного приезда."
Взяв этюдник, он вышел из дому. Узкая тропинка вела к лесу. Серо-голубые облака, слегка подрумяненные закатным солнцем, плыли над лесом. Изредка, брызги ярких лучиков, прорвавшись сквозь их завесу, устремлялись вниз, освещая каким-то сказочным светом, дрожавшую от легкого ветерка листву. Валюся остановился, пораженный необыкновенным буйством красок: "Однако, надо успеть до заката". Тропинка привела его к речке. Через неё был перекинут бревенчатый мосток. -- Прямо Левитановский сюжет!, -- мелькнула озорная мысль. Было немного сумеречно. Пахло тиной, зудели комары. И вдруг неожиданно, как разряд молнии, яркий солнечный луч огненной стрелой прорвавшись сквозь густые кроны деревьев, осветил небольшую полянку и мостик, и зеленоватое болотце рядом с ним. -- Вот оно!
До боли знакомое место, которое он не раз видел... Во сне, или бредил им наяву... или это уже было когда-то... Но где? Когда? ... И было ли?
Мозг лихорадило, сердце восторженно билось. Дрожащими руками он установил этюдник. Закурил, чтобы немного успокоиться. "Только бы успеть..." Он уже знал, что назовет картину "Последний луч". Господи, благослови! Руки, голова, сердце -- всё было напряжено, как натянутая тетива лука. Краски ложились на холст легко и радостно. Это был порыв вдохновения. Давно уже не испытывал он ничего подобного; такой экспрессии чувств, такого тонкого проникновения в натуру. Все выходило само собой без всякого напряжения, как будто кто-то, а не он, водил кистью.
Через неделю картина была закончена. И он отнес ее на мансарду для окончательной просушки. Хотел, было уйти, но что-то не пускало его. Он еще раз бросил взгляд на полотно. Все было вроде нормально. Присмотревшись попристальней, вдруг заметил одну маленькую неточность. Там, где луч солнца, пробивая древесную листву, заканчивался, не доходя до ствола огромной лиственницы, на переднем плане была какая-то недосказанность. Взяв палитру, он стал смешивать краски. Поймав нужный тон, сделав мазок -- последний штрих -- отошел на несколько шагов и довольно улыбнулся. Теперь у картины своя судьба... Закурив, он спустился в кухню и открыл холодильник...
В магазине его приметили не только продавцы. Не всякий расплачивался за водку валютой. Карманные три тысячи таяли быстро. У него появилось много новых друзей. К концу второй недели, когда денег осталось только на булку хлеба, позвонила сестра.
-- Мы задержимся еще на недельку.
-- Ты не скучай. Ладно?
-- Чего уж там. Продержусь.
Как-то один из оставшихся друзей -- собутыльников предложил ему заняться бартером.
-- Вон у тебя, сколько жратвы, -- он указал на холодильник. -- И сыр, и колбаса, и ветчина. Предложи соседям в обмен на водку.
-- А что, это мысль!
Идея соседям пришлась по душе, и вскоре в холодильнике остались одни консервы и несколько банок икры, которую Валюся трогать постеснялся. Правда там еще лежал какой-то вонючий заплесневелый сыр аккуратно обернутый в фольгу. Но странное дело, когда он, ни на что, не надеясь, предложил эту зеленую плесень соседу -- полковнику -- тот притащил за нее целых две бутылки.
Света приехала неожиданно. Зайдя в кухню, она увидела очень интересную картину. Ее любимый братец спал за столом, заваленным грязной, давно не мытой посудой. Голова его покоилась на большом блюде саксонского фарфора из уникального сервиза. Вилка с огрызком соленого огурца кокетливо прижималась к уху. Пустая бутылка в луже красного вина словно бы пустилась в кругосветное плавание. Дополняла этот живописный натюрморт банка наполовину съеденных консервов с гарниром из смятых окурков. Валюся мирно посапывал среди всего этого великолепия. В углу кухни, рядом с огромным финским холодильником, валялась куча пустых бутылок. Аромат был такой, что Света зажала платком нос, чтобы не упасть в обморок.
Встреча, очень скоро перешедшая в прощание, была словно выстрел "Авроры". Валюся даже не заметил, как оказался в "Ситроене", на бешеной скорости мчавшем их к Белорусскому вокзалу. Он сидел, нахохлившись, не совсем еще пришедший в себя, но чувство вины тошнотворно давило изнутри. Ему так хотелось, чтоб весь этот кошмар был всего лишь сном; и Москва, и дача, и хмурая Светка, сидящая за рулем и изредка бросающая на него взгляд в зеркало заднего обзора. Ах, если бы это был сон! Но что-то мешало так думать. Что?! Ах да! Картина! Он ведь так и оставил ее там на мансарде. -- Да Бог с ней -- подумал он. -- Пусть будет им в память обо мне.
На вокзале сестра вручила ему билет вместе с купюрой в пятьсот рублей.
-- Это тебе на дорогу, -- сказала она, пряча глаза. Они обнялись. Не так горячо, как тогда при встрече.
-- Ты меня извини, Свет, -- натянуто улыбаясь промямлил он.
-- Чего уж там, -- сестра зябко поежилась. -- Ну, я пойду? -- Она немного замешкалась, потом в каком-то порыве вдруг кинулась ему на шею, крепко обняла, и молча, не поднимая головы, побежала к машине. У него защемило в горле.
По приезде домой он запил. Весь "художественный фонд" был спущен за полгода. Шабашек не было -- дрожали руки. Сестра тоже не звонила... И не писала.
Как-то ночью он проснулся от жуткой боли в пояснице. Это было уже не в первый раз. Приступ повторился утром. Боль была такая сильная, что дыхание перехватило. Он позвонил в неотложку. Скорая приехала на удивление быстро. В тот же день его прооперировали.
-- С этим делом, -- врач приложил к горлу ладонь, -- надо завязывать, -- слава Богу, что на этот раз прошло благополучно.
Ничего себе, благополучно подумал Валюся, какой булыжник вытащили, но согласно кивнул головой. ^
--Учту, -- и он, опустив руку в карман больничного халата, сжал в кулаке шероховатый, с острыми краями, "сувенир".
Проведывать его никто не приходил, и вечерами в свободное от процедур время он торчал у телевизора. Однажды в "Новостях" увидел на вернисаже картину "Последний луч", ту, что впопыхах оставил у сестры, а потом, как бы негласно подарил ей. Вернисаж был художника Бабахана. Они когда-то учились с ним в Суриковском. Как она к нему попала? -- удивился Валюся. -- Со Светкой они вроде не знакомы.
Финал этой истории был совсем уж неожиданным. Выписавшись из больницы, Валюся пошел, как он любил выражаться "гасить коммуналку". Кассирша, удивленно посмотрев на него, сказала;
-- У вас за все оплачено.
-- Как за все? -- не понял он.
-- Все коммунальные услуги оплачены до конца этого года.
-- Ну, дела! -- он почесал в затылке.
Придя домой, на всякий случай полз в почтовый ящик. Там было письмо из Москвы.
Дорогой братишка! -- писала Светка, -- картину твою мы продали на аукционе. Твой бывший однокурсник Бабахан как-то был у нас в гостях. Толик его, оказывается, хорошо знает. Помнишь, ты мне рассказывал, когда был студентом, какая смешная у него фамилия -- Баба-хан. Так вот, с его помощью мы и продали твою картину одному любителю за бугор. Все говорят, что картина гениальная. Братишка, ты теперь не волнуйся ни за квартиру, ни за еду. Счет за обеды в "Орбите" я оплатила до конца года. Так что можешь теперь там и завтракать, и обедать, и ужинать. И насчет одежды не переживай. Знаешь магазин "Эгоист" на Красноармейской? Там тоже открыт счет на тебя. Можешь спокойно обновлять свой гардероб, когда захочешь. Бабахан, по просьбе Толика, сделал копию твоей картины, и она висит сейчас у нас в зале, рядом с твоей выпускной работой. С Бабаханом мы расплатились тоже из твоих денег. Ты уж не взыщи, что я взяла на себя роль опекуна. Я ведь знаю тебя. Все пропьешь, и будешь ходить раздетый и голодный, да еще и квартиру отберут за неуплату. Ну, все, братишка. Толик и Дима тебя обнимают, а я крепко целую и горжусь тобой. Ты у нас молодец!"
Валюся вдруг расплакался. Он ревел, как ребенок, не вытирая слез.
В дверь позвонили. Перепуганная соседка Клава забежала в комнату, суматошно причитая:
-- Что случилось? Света? Толик? Димка?
-- Да все в порядке! -- Валюся вытер глаза рукавом, -- живы все. Это я от радости плачу.