Осенью мне тошно. Весь этот багрянец. Шуршанье листвы под ногами. Её прелый запах. Ну и прочая поэтическая мура. Красиво, конечно. Всякие там ассоциации. Тютчев, Фет, Левитан.
А дальше что? А ничего хорошего. Сегодня "очей очарование", а завтра слякоть, груды мусора.
Наглядное напоминание. Мол, и мы так. Красуемся. Выставляем себя на всеобщее обозрение. А потом, поминай, как звали.
Да ещё вот, неразлучная троица. Есенин, Маяковский и критик.
Нет, знаменитые поэты здесь не причем. Это я их так обозначил. Исходя из творческих качеств и личностных свойств.
Есенин - лирик.
Маяковский, естественно, копается в "громадье" наших дней. Что-то прославляет. Кого-то изобличает. Демонстрируя тем самым свою позицию "поэта и гражданина".
А вот критик, у меня просто критик.
Белинский, Чернышевский и Добролюбов не укладываются во времени. Что же до их собратьев более позднего периода?
Были, конечно, знатоки. А вот с типажами полная безнадега. Ничего после себя не оставили. Память только. Мол, стояли на страже соцреализма. Оберегали его от всех тех, которые...
2.
Внешне Есенин на своего знаменитого однофамильца не похож. Он мал ростом, пузат и лыс.
Хотя, кто знает, как выглядел бы поэт, если бы он в сравнительно молодом возрасте не повесился в Англитере, а дожил до зрелых лет.
При том, какие-то общие коллизии прослеживаются. Иначе, с какой бы стати я стал именовать старого графомана Григория Петровича Блохина Есениным.
Пьянство, само собой. Оба, и великий поэт, и Григорий Петрович пили по черному. Вплоть до белой горячки.
Потом маниакальное желание свести счеты с жизнью. Покончить, раз и навсегда с постылым, обременительным существованием. Освободить от оков свой дух. Отпустить его то ли на покаяние, то ли к новых вершинам и далям.
Поэту, в конце концов, удалось совершить задуманное.
Григорий Петрович жив пока. И судя, по всему, умрет не в петле или под колесами поезда, а от цирроза печени или сердечных приступов.
Правда, он порывался. Причем неоднократно. И в состоянии очередного подпития. И во время похмельной депрессии.
Но, как часто бывает с деградированными алкоголиками, не основательно, не на полном серьезе.
То веревка ему попадалась худая. То привлеченные шумом соседи приходили на помощь. То ещё что-то.
Ну и творчество, само собою. Вернее направленность поэтических поползновений. Точка их приложения, так сказать.
Березки, клены заиндевелые, поля, овраги. И всё прочее, без чего не обходятся поэты-лирики. Все без исключения. От первых номеров пресловутого гамбургского счета; до их многочисленных последователей и подражателей. Тех, кто вбил себе в голову, что Пегас - это не роскошь, а средство передвижения.
На манер автомобиля. Сел и поехал в нужном тебе направлении. А всё прочее, деньги, слава, приложатся. Ниспадут. Образуются сами по себе. Дадутся в руки.
Потом отношение к евреям.
Сергей Александрович Есенин, как известно, жидил в состоянии подпития. Во время конфликтов с гражданами со специфической внешностью. Озлобясь на кого-то. Или в виде крика души.
А так у него и друзья были евреи. И жена. Точнее, одна из них.
Григорий Петрович тоже жидит. Но его юдофобия носит не эмоциональный, ситуационный характер. А является плодом целого ряда умозаключений. Следствием глубокого анализа.
Поводов, как водится, много. А вот причин всего две.
Когда-то литконсультант областной газеты Виктор Абрамович Майорчик забраковал его поэму "Анна Льдова". То ли из-за отсутствия должных поэтических качеств. То ли из-за неактуальности.
В области уборочная на носу. А тут тебе любовные антимонии.
Ну и, что тоже немаловажно - героини поэмы, она же многолетняя возлюбленная и сожительница Анна Льдова, оказалось на поверку Ханной Айзенеберг.
В зрелом возрасте Анна-Ханна вспомнила о своих еврейских корнях и укатила в Израиль
3.
Виктор Сергеевич Березняк - Маяковский, больше похож на свой прообраз. Вернее на его шаржированное плакатное изображение.
Ноги и руки Виктора Сергеевича находятся в постоянном акцентуированном движении. Виктор Сергеевич их выбрасывает вперед. И потом держит какое-то мгновение неподвижно.
Сидящая на длинной жилистой шее большая, стриженая голова ведет себя как жокей. Она то направляет вперед конечности; то придерживает их.
Тело Виктора Сергеевича не успевает за конечностями и головой. И волочится сзади.
Я уже говорил, что Виктор Сергеевич Березняк, как и Владимир Владимирович Маяковский прославляет что-то, и изобличает.
И то и другое он делает страстно. Не сдерживая себя, не сообразуясь с обстоятельствами, не глядя на них.
О своем месте в литературе Виктор Сергеевич говорит мало. Этот вопрос для него решен давно и коррективам не подлежит.
Он это он, а все остальные так. Кто лучше, кто хуже. Но, чтоб там не говорили литературоведы и критики, не стоят вровень, не тянут. Несмотря на безусловный талант и прочие литературные достоинства.
Григорий Петрович тоже высокого мнения о своих творениях. Может сказать, здорово. Или там, великолепно.
Прочтет в журнале стих чей-то или поэму. И заметит:
--
Черт знает что, мать перемать, печатают! У меня, мать перемать, не ху-
же!
Но, чтобы на классиков переть. Ставить себя выше признанных корифеев.
Такого за ним не водится.
А если предположить. Сказать в шутку. Мол, ты и Пушкин? Или ты и тот же Есенин? Григорий Петрович застенчиво улыбнется, пожмет плечами. Дескать, вы что, мужики? Я, дескать, свое место знаю
В этом отношении ему до Виктора Сергеевича далеко.
И Григорий Петрович и Виктор Сергеевич состоят в переписке с печатными органами.
"Органы" их не жалуют. Советуют учиться у классиков и развивать недостаточно развитое мастерство.
Григорий Петрович пожимает плечами, смущенно улыбается и прячет письмо в специальную папку.
Виктор Сергеевич выходит из себя, горячится и ополчается на рецензентов.
Столичные журналы завалены его ругательными письмами.
Журналисты местной газеты свою долю получают от Виктора Сергеевича лично. Он ходит в редакцию, как на работу. И влияет, криками и угрозами на производственный процесс.
Однажды, запуганные Виктором Сергеевичем журналисты не выдержали натиска и опубликовали его стихотворение.
Стихотворение было посвящено приезду зацелованного Брежневым африканского лидера.
Лидер был корупционером и, чуть ли не тайным каннибалом. Но поскольку лидер ел проамерикански настроенных противников, его принимали, как дорогого гостя.
Вырезку с напечатанным стихотворением Виктор Сергеевич носит с собой и демонстрирует при каждом удобном случае.
Дескать, "смотрите, завидуйте".
Ещё он имеет обыкновение предъявлять её сотрудникам учреждений, от которых что-то зависит. В случае отказа и проволочек.
И просит оказать содействие известному поэту, стесненному обстоятельствами и испытывающему нужду.
Как и Маяковский, Виктор Сергеевич Березняк, не очень счастлив в любви. У него есть своя Лиля Брик. Некая Надежда Лаптева.
Надежда Лаптева не столь амбициозна. Не знает языков. И в целом не тянет в смысле образования и чувства прекрасного.
Надежда Лаптева работает в торговле. В винно-водочном отделе.
Замученные похмельем алкоголики держат её за богиню и хриплыми голосами просят ниспослать целительную влагу.
Надежда Лаптева управляет паствой с помощью выражений и дифференцированного подхода.
Она может дать в долг. Под запись. А может не дать.
Как и Лиля Брик, Надежда Лаптева пользуется полной сексуальной свободой.
Она настолько преуспела в этом, что даже окрестные потаскухи считают её женщиной легкого поведения.
Виктор Сергеевич не протестует. Во-первых, он выше этого. Во-вторых, у Виктора Сергеевича прогрессирует импотенция. И сексопатолог, которого он время от времени, навещает, не обнадеживает его.
Но всё это, и сексуальная свобода неукротимой Надежды, и прогрессирующая импотенция исподволь тяготят Виктора Сергеевича. Мучают его.
Однажды, Виктор Сергеевич сыграл в пресловутую русскую рулетку. Снял со стены, оставшуюся от отца- охотника двустволку. И бабахнул.
Виктору Сергеевичу повезло. Ружьё оказалось незаряженным.
4.
Критик - Георгий Ильич Руднев, по прозвищу "Гоша - Чепухва".
Чтобы не говорили Гоше. Насчет рутинных житейских дел. Или по поводу какой-нибудь газетной новости. Политического события, к примеру. Или научного открытия. Гоша реагирует на все это одним единственным уничижительным словом:
- Чепуха!
Из-за проблем с дикцией, вызванных не то полипами, не то затрудненным прохождением воздуха через поврежденную в драке спинку носа, получается:
--
Чепухва!
Ещё он говорит:
--
Чепухва на сливочном масле!
Обычно говорят на постном. Но по каким-то своим соображениям Гоша заменяет постное масло сливочным.
--
Чепухва! - Резюмирует он, прочтя стихотворение Григория Петровича.
--
Чепухва на сливочном масле!
Это по поводу очередной филиппики Виктора Сергеевича.
Ещё он может сказать:
--
Набор бессмысленных фраз!
Григорий Петрович пожимает плечами. Потом машет рукой.
--
Ты, уж, того! Ты уж чересчур!
--
Виктор Сергеевич выходит из себя. Размахивает руками. И обзывает
Гошу спидоносцем или спидником.
У Гоши СПИД. Первый в нашем городе.
Случай особенный. До конца не изученный. И, в силу давности заболевания и своеобразных, ни на что не похожих клинических проявлений, претендующий на то, чтобы его занесли в медицинские учебники и энциклопедии.
Так утверждает Гоша.
Врачи с ним не согласны. Они полагают, что СПИДА у Гоши нет. Ни простого, ни тем более особенного. Это, во-первых.
А во-вторых, когда Гошу, по его словам, заразила этим сверхопасным заболеванием некая Мария Петровна Лесная, официантка одного ведомственного санатория; она же англо-американская разведчица и диверсантка; вирус СПИДА только набирал силу не то в джунглях Африки, не то в сверхсекретных лабораториях; и ещё не дошел до населения.
Гоша с врачами не согласен.
--
Чепухва! - говорит он. - Чепухва на сливочном масле!
И обвиняет врачей в нежелании разобраться и сделать практические выводы
из идущего к ним в руки уникального, возможно, судьбоносного случая.
--
Ты, брат того, - говорит Григорий Петрович Гоше, когда тот неодобри-
тельно отзывается об очередном поэтическом опусе Виктора Сергеевича. - Ты, брат, дождешься. Шандарахнет тебя Витька по чепухве. Одно сливочное масло останется.
--
Не шандарахнет, - смеется Гоша. - Я его раньше стукну. Ладонью по
шее. По смертельным точкам. Как Брюс Ли в кино.
Березняк терпел, терпел и шандарахнул. Ему, как раз, из журнала письмо пришло, по поводу нового африканского цикла.
Мол, тема на уровне. Мол, автор, не сомневается в исторической неизбежности социалистических преобразований на африканском континенте. Мол, в стихах есть отдельные удачные и даже жизнеутверждающие строки. Такие, как "с нами Нкваме Нкрума".
Но, в целом стихи не дотягивают до журнального уровня. И не могут быть опубликованы на его страницах из-за выросшего вкуса читателей и уровня советской поэзии.
А тут ещё Гоша с чепухвой и смертельными точками на шее в придачу.
Вот Березняк и шандарахнул. От полноты чувств, так сказать.
Гоша полежал немного на полу. Подергался. Потом открыл глаза. И говорит
--
Чепухва! Чепухва на сливочном масле!
Другой бы в крик. А Гоше без разницы. Что высшие материи, что кулаком по голове. "Чепухва" и весь разговор.
5.
Осенью мне тошно. Весь этот багрянец. Шуршанье листвы под ногами. Её прелый запах. Ну и прочая поэтическая мура.
Тошно, мочи нет. Не спится.
Вот и сижу в углу. Все по палатам разошлись. Спят. А я сижу.
И неразлучная троица рядом
Григорий Петрович Блохин - Есенин. Виктор Сергеевич Березняк - Маяковский. И критик Георгий Сергеевич Руднев, по кличке Гоша-чепухва.
Сидят. Толкуют. Каждый про своё.
Санитар Иван Гаврилович Вербовой постоит рядом. Послушает. И говорит:
--
Мужики, - говорит. - Вы тут сидите, а в процедурной сульфозин без
очереди.
Шутит он. Это раньше, во времена психиатрического беспредела, такое ле-
карство было. А потом его запретили, как наследие тоталитарного прошлого.
--
Вы психи молодые, - смеется Блохин, - сульфозина не пробовали. А я
на себе испытал.
--
Чепухва, - говорит неопытный Гоша, - чепухва на сливочном масле
--
Не скажи, - возражает Березняк. - Сульфозин - штука особая. Как бы
тебе доходчивее объяснить. Чтобы ты понял своей малообразованной головой. Посадили тебя, к примеру, голой задницей на пчелиный рой. Подержали немного. Потом, по этому самому месту ногой саданули.
--
Вот, вот, - соглашается Григорий Петрович, - именно ногой по этому
месту. Носоком.
--
Потом внутри всего естества - продолжает Березняк, -происходит внут-
реннее возгорание. Температура в градусник не умещается.
--
Ужасно, как жарит, - вторит Березняку Блохин. - Как в парной на верх-
ней полке. Только ещё жарче.
--
Поплавишься в этой жаре, - заключает Виктор Сергеевич, - подерга-
ешься. И уйдешь, как говорится, в мир иной.
Мне как-то книжка попалась - "Гениальность и помешательство. Ломброзо
её написал.
--
Гениальность, - утверждает Ломброзо, - не бывает без помешательст-
ва. Не вырисовывается.
Взять того же Березняка. И хватка у него. И кураж. А не тянет.
Может, он недостаточно помешан для гениальности. Не созрел в полной мере.
А закрутись у Виктора Сергеевича в голове посильней. Зацепись покрепче
извилина за извилину. Да родись он не в наше кислое время, а в эпоху революционных бурь и потрясений. Маяковский не Маяковский, а какой-нибудь Бурлюк или Крученых, наверняка, из него вышел бы.