Миллерман Галина Николаевна : другие произведения.

Из мглы веков

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   ИЗ МГЛЫ ВЕКОВ
   (историко-патриотическая повесть)
  
   Памяти далёких пращуров наших посвящаю я эту повесть. Им, кто несмотря на тяготы междоусобных войн и ужасы татаро-монгольского ига, сумел сохранить и отстоять для нас, своих потомков, русскую землю, Русь, Россию.
  
   ПРОЛОГ
  
   Весть о том, что учительница немецкого языка заболела и последнего урока не будет, ученики 10 "В" класса встретили громогласным "Ура!".
  -- Ребята, мне за вас стыдно, - укоризненно покачала головой их классная
   руководительница Лидия Сергеевна. - Маргарита Александровна болеет, а вы радуетесь.
  -- Да мы совсем не тому радуемся, что Марго... - выступил вперед
   Никита Михайлов и замолчал, смутившись. За его спиной захихикали одноклассники.
   - Да ладно, - махнула рукой Лидия Сергеевна. - Знают учителя все прозвища, которыми вы нас наградили.
   - Простите, Лидия Сергеевна, - ещё не оправивишись от смущения, продолжил Никита. - Вобщем, я хотел сказать, что мы обрадовались нежданной свободе, а отнюдь не болезни учительницы. Да ведь, ребят?
   Класс дружно поддержал товарища: да, да, свободе.
  -- Мы даже можем Маргариту Александровну навестить, - сказал Петя
   Емельянов. - Всем классом.
  -- Пожалуйста не надо, - вытянула перед собой ладони Лидия Сергеевна,
   поставив их стойком, будто отгораживаясь от ребят. - Вобщем так, ребята, свобода свободой, но не забывайте - на носу экзамены на аттестат зрелости. А сейчас тихо, как мыши, марш и ни гу-гу - уроки уже начались.
   Выходили гуськом, стараясь не шуметь. Расшумелись только за воротами школы.
  -- Куда пойдем?
  -- Пошли на озеро, - предложил Петя.
   Предложение было принято единогласно и все побежали к озеру. Все,
   кроме Ани Афросимовой. Она пошла в другую сторону.
  -- Аня, ты куда? - остановился Никита, заметив, что девушка уходит
   одна.
  -- Домой, а потом на раскопки, - на ходу ответила Аня.
  -- Можно мне с тобой?
  -- Пошли, если хочешь.
   Никита развернулся, догнал Аню, пошёл с ней рядом. Шли молча, потом
   Аня оглядела его и сказала:
  -- Надо переодеться. Или хотя бы переобуться в кеды. Испачкаешься.
  -- А ты?
  -- Я переоденусь и переобуюсь. Жди меня возле своего дома, - и она
   скрылась за калиткой.
   Никите нравилась Аня. Кажется, он даже был в неё влюблён. Да и не только он, многие вздыхали по этой стройной красавице с медовыми глазами и красиво изогнутыми бровями. Но Аня никому не отдавала предпочтения. С Никитой она держала себя как с другом детства - они жили по соседству и их семьи дружили домами.
   Но прошлым летом приехали археологи, раскинулись лагерем и Аня стала у них пропадать. Даже на юг с родителями отказалась ехать, заявив, что там скучно.
  -- А здесь весело? - с ехидцей спросила Нина Петровна, мать Ани.
  -- Здесь, мама, интересно. Я работаю на раскопках с такими
   замечательными людьми, такими энтузиастами своего дела.
   Аню поддержала её бабушка Оня:
  -- Не хочет девочка ехать с вами, не надо её на верёвке тянуть, не телок.
   И Аня все летние каникулы провела на раскопках, после чего утвердилась в выборе своей будущей профессии - она будет поступать в университет на исторический факультет.
   Никита тайно ревновал Аню к археологам и однажды напросился с ней на раскопки и даже высеял из земли костяной гребешок. Руководитель экспедиции, Иван Сергеевич, похвалил его, сказал, что это большая удача - дня не поработал, а уже можно поздравить с находкой.
  -- Как тебе это удалось? - с завистью спросила тогда Аня.
  -- А я не знаю. Как будто он мне сам в руки пришел, - пожал плечами
   Никита.
  -- Наверное, этот гребешок принадлежал твоей далёкой пращурке, -
   пошутила Аня.
   Никита сбросил с себя надоевшую до чёртиков школьную форму,
   переоделся в василькового цвета спортивный костюм, который коротко называли "олимпийка" и который купила ему в Москве мама, выстояв стокилометровую очередь.
   Через пять минут он уже выскочил на улицу и стал ждать Аню. Она появилась одетая в такой же костюм - их матери парились в той очереди вместе.
   Идти было далеко, но крепких здоровьем, быстроногих, спортивных ребят расстояние не пугало. В шестидесятые годы двадцатого века молодёжь стремилась быть интеллектуально и физически развитой, поэтому ребята пропадали в спортивных залах и библиотеках. Аня занималась легкой атлетикой, Никита баскетболом. Аня любила историю и читала всё, что связано с ней. Никита был влюблён в астрономию - его влекли тайны Галактики. Кроме того, запоем читались толстые журналы, самым популярным из них был любимый молодёжью тех лет журнал "Юность". Спорили до хрипоты, обсуждая прочитанное. Вобщем, Ане с Никитой всегда было интересно друг с другом, всегда находилась тема для разговора, всегда можно было поделиться информацией.
   Через час они уже были на месте. Иван Сергеевич с сияющим лицом протянул ей обруч с височными браслетами:
  -- Смотри, что мы нашли? Думаю, это тринадцатый-четырнадцатый
   век.
  -- А что это? - поинтересовался Никита.
  -- Такой обруч девушки носили на голове в качестве украшения, -
   обернувшись к нему, объяснила Аня. - Какая прелесть!
  -- Примерь-ка, - улыбаясь, разрешил Иван Сергеевич.
   Аня осторожно надела на голову обруч, при движении браслеты
   серебряно зазвенели.
  -- Клёво! - вскрикнули все в один голос.
  -- Представьте, идет в этом обруче девушка, а парни все в неё
   влюбляются, - Аня плавно прошлась с высоко поднятой головой. - А она на них плюёт.
  -- Ну, на всех плюёт, а на одного ласково посматривает из-под длинных
   пушистых ресниц, - засмеялся Иван Сергеевич, покосившись на Никиту.
  -- На ней длинный саян, расшитый золотыми нитями, светлая коса, в косу
   вплетена алая лента, - продолжала фантазировать Аня.
   - Саян у неё голубого цвета и такого же цвета глаза, - подхватил Иван Сергеевич. - Наши далёкие предки в большинстве своём были голубоглазые.
  -- Кто она была, эта девушка? - задала вопрос Аня, снимая обруч. - Как
   её звали, чем она жила, что чувствовала? Увы, нам этого никогда не узнать. Остался только этот обруч, пришедший к нам из затянутых паутиной времен.
  -- Думаю, что он украшал не одну девичью головку, - сказал Иван
   Сергеевич.- Обруч и браслеты серебряные. Вещь для сельчан дорогостоящая, а на этом месте, где мы копаем, было село. Обруч передавался по наследству от матери к старшей дочери, от неё младшей и так далее.
  -- Иван Сергеевич, возьмете меня в свою группу, если я не поступлю в
   этом году в университет? На любую работу, - спросила Аня.
  -- С превеликим удовольствием! В сентябре поедем в Великий Новгород.
   Вот где живая история, копай да копай только, не ленись.
  -- В Новгород? - воскликнула Аня. - На родину моих родителей, бабушек
   и дедушек?
  -- Так ты новгородка?
  -- Я уже нет. Родилась здесь. А вот мои дяди и тёти до сих пор там живут.
  -- А как твои родители оказались здесь, в Переяславских местах?
  -- Папу с мамой после сельхозинститута сюда распределили. Так они
   здесь и остались.
  -- Понятно. Ну так замётано? Поступишь в университет - добрый путь на
   все пять лет, не поступишь - ко мне.
  -- Замётано! - рассмеялась Аня и протянула Ивану Сергеевичу руку.
  -- По рукам! - сначала пожал, а потом легонько ударил он по её ладошке.
   Побыв ещё некоторое время на раскопках, стали прощаться. В город
   вернулись, когда на часах уже было восемь вечера. На улице повстречали Петю Емельянова.
  -- Опять на раскопки ходили? - спросил он и не дожидаясь ответа сразу
   обратился к Ане: - Я забыл рассказать тебе один случай прошлогодней давности. Он должен заинтересовать тебя как будущего историка.
  -- Какой случай? - оживилась Аня.
  -- Мы в прошлом году с отцом ездили в Мордовию к родственникам и,
   когда ходили на реку порыбачить, случайно наткнулись на две домовины.
  -- А что это такое? - спросил Никита.
  -- Домовины - это гробы. Только они не из досок сколочены, а
   выдолблены из куска дерева. Короче, берется бревно, внутри выдалбливают ложе и в это ложе укладывают покойника. Распространено было такое захоронение в Древней Руси среди крестьян, - объяснила Аня.
   - Точно. Мне отец также объяснил. Потому мы сначала и подумали, что это старые бревна, хотели присесть на них, а отец говорит: "Нет ли здесь змей" и для страховки пнул ногой. И вдруг кусок дерева отвалился и мы увидели внутри останки. Кости, череп, истлевшие тряпки, волосы, прилипшие к дну домовины, старые украшения. Представляете, нашему взору предстали останки наших далеких предков.
  -- Ну и что дальше? - нетерпеливо спросил Никита.
  -- Дальше мы вернулись в деревню и обо всем рассказали в сельсовете.
  -- А чьи это были останки, ты не знаешь? - заинтересованно спросила
   Аня.
  -- Приехали из города эксперты и установили, что останки
   принадлежат мужчине и женщине. На женщине были недорогие украшения, крест. На мужчине только крест. Эти вещи передали краеведческому музею. А время захоронения этой пары примерно 14-15 век.
  -- И ты молчал так долго о такой удивительной истории? - с упреком
   сказала Аня. - Но как они оказались на поверхности?
   - Я читал в каком-то научно-популярном журнале, что происходят внутренние вибрации земли, в результате которых на её поверхность выдавливается грунт, а вместе с ним и то, что находится в этом грунте. В данном случае домовины, - предположил Никита.
  -- Или под домовинами свили гнездышко микроорганизмы, в летнее
   время они обычно активизируются и обильно выделяют газ. Под давлением газа домовины вытолкнуло из почвы на поверхность, - высказала своё предположение Аня. - Я читала о происхождении валунов. Они как бы вырастают из земли. Среди людей, наблюдавших это явление, даже существует выражение: камни растут. Да, именно так, потому что с каждым годом они становятся всё выше. Случай с домовинами мне кажется аналогичным.
  -- А мне отец объяснил это явление совсем по-другому, - взял слово Петя.
   - Верхний слой земли зимой промерзает. И если границу промерзшего слоя прорезают камни или, как у нас, домовины, то снизу они будут холоднее, чем окружающая почва и к ним начнет примерзать вода. Превращаясь в лёд,она расширяется и выталкивает предмет. Ну, домовины эти. И вот сотни лет они пробивают себе таким образом путь наверх.
  -- Всё это ужасно интересно, ребята, несколько мистично и даже
   жутковато: домовины столетиями пробивали себе путь наверх, - Аня поёжилась. - Когда Никита нашёл играючи костяной гребешок, я пошутила, что это гребешок его далёкой пра... Петя, а вдруг те, что были в домовинах, твои пра?...
  -- Я как-то об этом не думал. Их похоронили потом на деревенском
   кладбище. Мой отец очень об этом хлопотал. Останки переложили в гробы, уже современные. Потом отец табличку с надписью заказал на крест.
  -- И что на этой табличке написано? - живо спросила Аня.
  -- "Здесь покоится прах наших предков, живших в 14-15 веке.
   Поклонитесь им, люди!" Об этом в местной газете написали, фотографию могилы вместе с крестом поместили и теперь, родственники пишут, на могилу паломничество. Все едут поклониться своим далёким предкам.
   - Молодец твой папа. Вы знаете, ребята, мне кажется, что каждой археологической находкой наши предки напоминают нам, что они когда-то жили на этой земле, работали на ней, ходили по ней, им светило солнце, которое сейчас светит нам, их потомкам. Они также любили, заводили семьи, чтоб продолжить свой род.
   - И что они наши корни, ты это хочешь сказать? - спросил Петя.
  -- Именно так, - подтвердила Аня. - И с каждой случайно
   обнаружившейся или найденной в результате археологических раскопок вещью они приходят к нам из мглы веков.
  
  
   Глава первая.
  
   Татьяна расстелила на землю чистую ряднину, Оленка кинула на него рыжий ржаной сноп и пошла молотьба в три цепа. Зерно бойко сыпалось из колосьев. Обмолотив один сноп, тут же взялись за второй. Татьяна искоса поглядывала на детей - выросли! Оленке уже шестнадцатый годочек пошел, Олексе девять. Самый младший, трехлетний Степушка, возится во дворе с Буяном. Вернется Петр живой и здоровый, еще детки пойдут. Не старая ведь еще, тридцать два года всего. Только б вернулся. За вторым снопом последовал третий, четвертый, пятый.... Хороший хлебушек уродился. И князю на кормы отдать хватит и себе в достатке останется.
   Где-то во дворе затрещала сорока. Татьяна невольно вздрогнула, оторвала голову от работы, тревожно оглянулась на раскрытую в ток дверь.
   - Сорока чегой-то рассокотилась. Добрые вести принесла аль худые? Не
   нать бы худы-от.
   Она разогнула спину, та уже начинала нудно ныть - трудились который час без роздыху. Ну дак шут с ей, со спиной-то, отойдет за ночь. Сорока вот чего сокотит и сокотит. Беду б на хвосте не принесла.
  -- На то она и сорока, чтоб сокотить, - сказала Оленка, будто угадав
   тревогу матери. Она тоже выпрямилась и движением руки забросила за спину толстую косу, упавшую при работе ей на грудь.
  -- Сорока не ворон - беды не накличет, - подал голос Олекса. - Она
   веселая птица, только болтлива дюже. Тятя баб на портомойне зовет сороками.
   Оленка прыснула, вслед за ней Татьяна и обе расхохотались.
  -- А ить и пра, как сберемся порты стирать на портомойне, так
   говорам и конца нет, - блестя глазами, сказала Татьяна. - Сороки и есть.
   От сердца немного отлегло, она повеселела, кинула наземь цеп,
   скомандовала:
  -- Пошли поснедаем - варево перестоит.
  
   ***
   Как ни велика Русь-земля, а свелась она для Петра к родному селу - вся в нем уместилась. Здесь, на стылом погосте, покоится прах его предков, а стало быть и он упокоится здесь, в этой земле, откуда он взял начало - земля отчич и дедич, родимая земля.
   Каждый поход с князем западал в память каким-нибудь ярким событием и не забывался уже никогда. Умная и размеренная речь митрополита, которой он внимал в новогородском соборе святой Софии, стараясь не пропустить ни единого слова. Породистые, крупноносые лица князей парсуной отпечатлевались в памяти.
   Бывая в Новгороде, каждый раз поражался мастерству новгородских иконописцев. Иконы новгородского письма, с утонченными надземными ликами, с очами, изливающими горний свет "оттуда", заставляли его подолгу стоять, замерев на месте, покрывшись мурашками, с испариной на лбу и смотреть на эти строгие лики не мигая, не отрывая взгляда. Позже многажды убеждался, что лучшие изографы - это новгородцы. Угадывалась в их письме легкость кисти, будто двигала ею рука самого Всевышнего.
   Над фряжской иконой Божьей Матери, которую пытался на торгу всучить ему иноземный торговец, усмехнулся про себя: таки ж глаза, что и у Улечки с закоулочка. Приземленная дюже, света в ней нет небесного, надземного, горниго.
   А вот сама сеча или простая сшибка помнилась недолго, даже когда было жарко, очень жарко. Да и сколько их потом было этих сеч, сшибок - все и не упомнишь.
   Самый первый поход помнил долго. Тогда отец взял его с собой в
   Новгород. Было тогда Петру пятнадцать лет. Новгород поразил его красотой и величием соборов, каменных строений, добротными домами простых горожан, кораблями и лодьями, прибывающими в город с заморскими товарами, важно причаливающими к пристаням. Да и сами новгородцы были какие-то особенные. Было в них что-то такое, чего не было в них, "низовских" русичах. Позже он понял, что именно отличало новгородцев: они были хозяевами своего Господина Великого Новгорода, Великой русской вольницы, республики новгородской, каждый, даже последний смерд. Сами решали, кому быть посадником и быть ли на Новгороде великому князю из владимирских земель. Все важные вопросы решали сообща, вечем. Могли поставить посадника, могли и скинуть, если он им не угодил чем, или наобещал лишнего, а обещанного не выполнил. Тут и заступничество набольших бояр и князей не помогало. Да и великих князей они допускали до новгородского стола вечем.
   Они были свободны и вольны, богаты и сыты, держали себя с достоинством, не ломали шапок перед князьями и боярами и те помнили, что новгородцы не просты, они граждане своего города и потому держали себя с горожанами уважительно. Разодетые в заморские шелка новгородки не прятали глаза долу и дерзко смотрели на приезжего.
   Одна из таких долго держалась в сердце Петра. Махнула ему рукой на торгу: погляди на мой товар, може, приглядишь цо? Петя заалел лицом, хотел отойти. Она схватила его за рукав, стала выспрашивать: Откеля? С Низу? А цаво привез торговать? Ницаво не привез? Приехал в Новгород и ницаво не привез? (Удивилась!) - Цудной!
   Петр стоял перед ней красивый, высокий, широкоплечий и беспомощно улыбался. Молодка вдруг быстро собрала в короб свой товар, сказала тихо: ступай за мной!
   Заворожила его красавица-новгородка. Поплелся за ней, словно чумной. Она привела его к себе домой. Дом у нее, как у большинства горожан, был большой и добротный. Две маленькие белоголовые девчушки выскочили им навстречу из горницы. "Дочки мои", - указала на них новгородка и, схватив ухват, вытащила из печи большой глиняный горшок наваристых разгоряченных щей. Не спрашивая, налила Петру полную до краев мису, поставила на стол: ешь! Затем налила общую мису себе и дочкам. Нарезала большими ломтями хлеб. Искоса взглядывала, как он, откусывая его крупно, с аппетитом хлебал щи, и тихо улыбалась. Накормив досыта, спросила, как его зовут. Качнула головой: Петя. Хорошее имя.
  -- А меня Ксенией зовут, - улыбнулась ласково.
   Девочки доели щи, и она отправила их в горницу, а его завела в клеть, достала из погреба жбан с хмельным медом, налила в кованую чашу, подала: пей! Он отпил глоток, передал чашу ей. Она тоже отпила. Так и пили из одной чаши по очереди. А потом дурман ее ласк - и он забыл, что вечером ему заступать в сторожу при княжем дворце.
   Явился в молодечную под утро. Сотоварищи с ухмылкой доложили, что его искал отец. Следом и тот влетел в молодечную, разъяренный, как бык. Тут же надавал ему плюх, схватил за грудки, выволок за дверь. Там, приблизив к нему красное от гнева лицо, прошипел грозно: Я тя взял ратное дело постигать, а не по бабам бегать.
   Потом приглядывал за ним. Совал нос в молодечную - не убег ли? Нет, режется в зернь - не убег. Сотоварищи, завидев отца, сдвигались плотнее, прикрывая играющих. Надавать бы им по шеям за эту зернь или посадить в холодную на сутки без питья и еды, дак ведь и сам по молодому делу тем же грешен. Хрен с ними, пущай режутся, отучил сынка от ратных дел к бабе бегать - и слава Богу. Уф, и смрадно ж у них в молодечной, редьки, черти, нажрались, надышали.
   А Петю манило к новгородке, да так манило, что не спалось по ночам. Годами она много старше его была. Ей уже было в ту пору двадцать три. О женитьбе на Ксении и думать не моги.
   Не выдержал и сбежал однажды: будь что будет! Она встретила его ласково. Спросила своим певучим новгородским говорком, почему долго не приходил.
   - Батька сердится, - буркнул неохотно.
   - Батька сердитьце? - переспросила зачем-то. - Старые они все сердитые. У них рог мягцеет, вот они и злятьце.
   Хотел окоротить ее, все ж про его отца говорит непотребное, да смолчал, побоявшись обидеть и оттолкнуть этим. Прогонит враз - для чего ж тогда от сторожи прятался, пробирался кошкой вдоль забора, страху натерпелся, что словят.
   Вместо окорота привлек ее к себе, целовал румяные щеки, алые губы, трогал пышные бедра, высокую мягкую грудь и утопал в неге.
   Она говорила, что она вдова, что мужа убили на ратях. Ему было все равно, вдова или замужняя, лишь бы никто не мешал им наслаждаться друг другом.
   С каждым разом он был все смелее и смелее с ней в ласках. Ей нравилось. Она много и весело болтала с ним о чем ни есть своим певучим новгородским говорком: ни разу не была в низовских княжествах.Там лутце? Нет? Там Переславль твой? Хоцу в Переславль.
   Когда уходили из Новгорода, жаль было расставаться с ней до слез. На прощание Ксения подарила ему три розоватые новгородские жемчужины со словами: утро, полдень, вецер. Вспоминай меня три раза на дню и не забудешь.
   У него выступили слезы на глазах, она заплакала навзрыд. Затем целовали друг друга в мокрые лица. Она проводила его до ворот. Здесь впились друг в друга губами и долго не могли оторваться. Тут он с ней и простился. Навсегда.
   Были у него потом другие сударушки в других походах, но забывались тут же за воротами, а новгородку Ксению помнил долго, да и сейчас не забыл.
   Видя такое дело, отец решил его оженить. Свое решение объяснил просто: хватит чужих баб тискать. Пора свою заводить.
   Нашел ему невесту из богатого двора. Петр взглянул на нее и отвернулся - татарская сабля и то милее. Отказался от богачки. Отец вскипел: Поперек батьки хошь?
   Мать поддержала сына. Сложив губы куриной гузкой, отмолвила:
  -- Не благословлю. - И тут же (то ли придумала, взяв грех на душу, то ли
   на самом деле так было), добавила скоро: - Она с мерянином одним путалась. Може и не девка уже, пото родители и хотят ее скорей с рук сбыть да мому сыну подсунуть. А он что? Должон чужого робенка ростить?
   Против таких доводов отец не смел возражать и вскоре нашел ему другую. Та лицом и статью получше была первой, но не потянулся к ней Петр душой и снова отказался.
  -- Набаловался с чужими бабами. Топерь попробуй, ожени его. И та не
   та, и эта не эта, - ярился отец.
   Мать снова губы гузкой:
  -- Без сыновней охоты не благословлю. Сам жанился по охоте, а сына
   хошь без охоты жанить?
   Отец рассерчал вконец, махнул рукой и отстал с женитьбой.
   И снова пошли походы да сударушки, которые потом забывались и никогда не вспоминались. Сколь их было - не помнит. Помнилась одна - новгородка. Неизвестно, как долго бы это длилось, но однажды
   к соседу, деду Никодиму, приехал старший сын из Москвы. Приехал не один, а со своей дочерью Таней. В Москву Василек перебрался, когда Тане было всего семь лет. Москва обрастала крепостями и селами, требовались древоделы и бояре рассылали своих гонцов в поисках таковых по соседним княжествам. Этот боярин приехал сам. Он уже был наслышан о Васильке, как о знатном древоделе. Поначалу Василек решительно отказывался менять родное село на неизвестную Москову, но боярин оказался человеком настойчивым. Он поставил своей целью непременно перетянуть хорошего переяславского древодела к себе.
  -- Ты не гляди, что леса кругом. В лесах тех зверья множество водится
   разного: и лисы, и зайцы, и куницы, и рыси. Да кого токо нет. Охота в наших лесах славная, семья твоя завсегда при мясных щах в скоромные дни будет. А в постные на реку иди. Реки рыбой кишмя кишат, бабы подолами ловят. Заселишься, где сам приглядишь - земли много слободной. За работу будет те деньга. Торг у нас растет час от часу. А что у нас медвежий угол, оттого и река зовется медведицей - так то бабьи сказки.
  -- А вятичи-язычники не шалят?
  -- Дак уж и язычников-то середь них не осталось. Крещены в православну
   веру. Люди добры, трудолюбны, разбойными делами не промышляют.
   Жена Василька Мария потчевала гостя, настороженно слушала боярина и с беспокойством поглядывала на мужа: не дал бы согласие свое сдуру. Слышала она, что место то глухое и середь дня медведи из лесу выходят и на людей нападают. Что злые вятичи там живут и что все они язычники и православну веру не примают.
   А боярин все улещивал и улещивал Василия, словно медом сладким поил.
  -- Коль деньгу таку даешь за работу, что ж не поехать, я согласный.
   У Марьи из рук ухват выпал и она заголосила:
  -- Да куды ж я с детьми малыми из родных мест? Да люди-то там злы на
   Москове, все чужи нам. И не к кому голову приклонить буде.
  -- Бабу не слушай, - зыркнул на Маню боярин. - На слезы её не гляди, у
   них этого добра бадьёй черпай - не перечерпашь. А моё слово боярское - как сказал, так и будет, без омману.
   Переехал Василек с семьёй в Москву и ни разу не пожалел об этом.
   По случаю приезда сына Никодим собрал за столом соседей. Петра Василек сам позвал. Когда вышли со двора, спросил:
  -- Таньшу мою помнишь ли?
  -- Как не помнить, путалась у нас с Еремейкой под ногами.
   Еремей был старшим сыном Василька, тех же годов, что и Петр. Товарищ его детских игр и забав.
   Пришли к Никодиму в дом и он с восторженным удивлением застыл перед Татьяной. Вот так Таньша, козявка малая, глянь, в какую красавицу превратилась. Долго не мог оторвать глаз от ее лица с ровным нежным румянцем на щеках, от пронзительной синевы глаз. Взглянул он в эти ясные очи - и Ксения вон из сердца. Нашлась, наконец, такая, что вытеснила из его души новгородку.
   Василька расспрашивали про Москву и он охотно обо всем рассказывал:
  -- Обрастат Москова селами. Мастеровитый люд отовсюду идет:
   и с Рязани, и с Черниговщины, и с Волыни. Трудолюбных Москова привечат, ленивых гонит. А кому оне нужны, ленивы-от? Торги растут, полнятся всяческими товарами. Много заморских. Едут на Москову купцы.
   Мужики гладили бороды, слушали с вниманием Василька, качали
   головами.
   - Слух середь московитов пошёл, что Москова вроде как младшему из Ляксандровых сыновей в удел отойдет - Даниле, - продолжал Василек. - Будто он князем нашим будет. Правда что ль?
  -- Что у князей делатся в теремах - нам неведомо, - вставил дед
   Никодим. - А ежли и Данила будет на Москове княжить, так то хорошо. Лишь бы не Василий. Кажин молодец на свой образец. Четверо их у князя Ляксандра, прозванного Невским. Старшой, Василий-от, в немилость от батьки попал. А за что? Супротив батьки не ходи, а тем паче, когда батька твой князь великий. Топерь, бают, ежеденно хмельной быват. Такой княже Москове нужон? Не нужон. Такой и никому не нужон. Второй, Митрий, тот умный, толковый, хоробрый. Середний, Ондрей, про него плохое бают: горяч и корыстолюбец. Его опасаться надобно. Добра от такого не жди. Молодший, Данила, робенок ище, годков ему четыре аль пять. Какой из него князь выйдет - незнамо покамест. Может, и хороший князь из Данилы получится и Москова его выше Володимера будет, а паче того выше Нове Города.
  -- Ну уж этому не бывать, - зашумели мужики. - Володимер завсегда
   стольным градом будет, а до Новгорода Москове николи не дорасти.
   Петр плохо слушал застольный разговор и не участвовал в нем. Он искоса, таясь, наблюдал за Таней и всеми думами был с девушкой. Она тоже на него взглядывала, но встретив его взор, отводила свой в сторону. О чем-то разговорилась с матерью Петра. Та слушала ее внимательно, что-то отвечала и во всем проявляла уважение к девушке.
   А на другой день он остановил ее в межулке - она шла к подружке- и
   первым заговорил с ней. К подружке она не пошла, а вышла с ним к озеру.
   О чем говорили, не помнит уже, помнит только, что прямо там, на озере, понял вдруг, что ждал ее, Таньшу, чтоб связать с ней свою судьбу навеки. Помнит их первый поцелуй, нежный, ласковый, трепещущий, как лепесток цветка. Таньша не походная сударушка, с ходу за грудки не возьмешь, с ней все по-другому. И он стал с ней другим. Захотелось жениться, захотелось от Таньши детей, захотелось создать свою семью и быть всю жизнь рядом с ней, с Таней, такой родной и такой любимой.
   Через три дня после прогулки у озера он объявил родителям о своем намерении жениться и сказал на ком. Отец крякнул и промолчал. Видно было, что рад батька его решению, но виду не показывает - обдумать-де надо. Мать не стала скрывать своей радости и призналась, что и ей на ум запала Василькова дочка. Медлить не стали и на другой же день сосватали молодых.
   А новгородкины жемчужины много позже сослужили ему другую службу, печальную. Отдал он их мужику-рязанцу, чтоб тот выдолбил домовину для погибшего на рати отца и отвез на своей телеге на Переяславщину.
   Мать слегла после похорон и долго была хворой. Татьяна как дочь родная ухаживала за матерью, а та так и звала ее доченькой.
  -- Была у меня дочка, да бог прибрал, - рассказывала она Татьяне. -
   Долго не могла сносить до конца, выкидывала. Молилась, чтоб хошь одного доносить да родить. Родила Дунюшку, а она полгода пожила да и заболела чем-то нехорошим. Ни травы, ни отвары, ни ворожеи не помогли. Уж и с уголька святой водой брызгали, и в печке теплой держали - не помогло. Преставилась дочка моя. Хотела уж я и руки на себя наложить, да молитвы мои услыхал боже и послал сынка здоровенького и крепенького, Петеньку. Утешилась я и радости своей боялась на людях показать - не сглазили бы. - Она погладила Татьянину руку, взглянула на нее с благодарностью во взоре. - Тебя мне бог прислал вместо Дуни. Теперь и помереть не страшно.
  -- Ну что ты, матушка, встанешь ты. Пройдет хворь и встанешь, -
   успокаивала ее Татьяна и продолжала терпеливо ухаживать за больной свекровью.
   Мать поправилась, только постарела сильно и сил таких как прежде уже
   не было. От маленькой Оленки не отходила, все боялась, как бы чего не случилось с внучкой, дюже она шустрая и бойкая. Кабы корова не боднула, кабы под лошадь не попала, ведь везде лезет, все ей надо. А однажды по поздней осени с самой приключилась беда. Напросилась с Татьяной пойти на озеро белье полоскать, да поскользнулась неловко и угодила в полынью. Вытащили ее бабы всем миром, Татьяна домой привела. Никодимиха большую печь протопила, сунули мать в сухое тепло кости пронять. Вроде оклемалась, да видать успела грудь сильно застудить, кашлять начала. Травянистые отвары не помогали, слегла мать да больше и не встала. Татьяна в тот год Олексой ходила. Надеялась, что поправится свекровь и внука понянчит, да той не привелось. Бабы говорили, что Михайла, муж, к себе ее позвал, пото и поскользнулась и в прорубь угодила.
   Петр остановился у околицы села. Сонное, оно лежало перед ним в серой дымке предутреннего тумана. Он легко спрыгнул с коня и ступил на твердь земли. Поля лежали чисто убранные, высились только стоги сена. Их оставят до первых морозов и первого снега. Будут вывозить уже на санях по первопутку. Так же и дрова по первому морозцу и по первому снегу из леса в крестьянские дворы поедут. Лес и кормит, и греет, и хотя рубят его крестьяне на дрова и на строения, но и берегут. Без него пропадешь. С умом да любовью к нему подходить надо.
   Чем же памятен нынешний поход? Бешеной скачкой из Володимера в отчину князя Дмитрия Переяславль-Залесский. Сшибка с татарами не в счет. Похотели ордынцы поимать княжескую казну да натолкнулись на русский кулак. Дошло и до раненых, зато казну отстояли и душу потешили, колотя татар. На этом бы и успокоиться, да слух прошел, что татары в Переяславль погнали: позорить, пограбить. Сели на коней и помчались им вдогонку, напрямки, наперерез ворогам. Такой скачки в жизни Петра еще не было, хотя он и бывалый ратник.
   Кони и всадники прибыли в отчину князя Дмитрия все в мыле, в конской пене, всмерть вымотанные, но хоробрые и решительные. Баскак ханский, опытный уже, догадался, что урсутам надо уступить. Дал знак своим кметям. Татары с гортанным гиканьем вынеслись вон из города-крепости на своих маленьких быстроногих лошадках. Догнать бы их и порубать в куски да нельзя: баскак ихний, а то и кто из своих же, отпишет хану и жди русская земля нового нашествия Орды. Скрипнули зубами, отматерились длинно да и только. Терпи, русский ратник, паки и паки, время Куликовской битвы еще не пришло и уж тем паче далеко до великого князя Ивана Третьего, который показал ханскому баскаку кукиш вместо дани, а в его лице и всей Большой Орде.
   За службу добрую князь Дмитрий наградил верный ему отряд серебром. Петр аккуратно ссыпал его в калиту, крепко завязал на поясе. Сейчас, остановившись, чтобы забрать в себя побольше ядреного осеннего духа желтоглазого леса, еще раз потрогал любовно мешочек с деньгами.
   Конь вдруг перебрал ногами и негромко всхрапнул, раздувая ноздри. Так он обычно вел себя, когда чуял кого-то из своих. Петр похлопал его по мокрой спине:
  -- Дома мы, Воронок, дома.
   Конь повернул к хозяину умную голову, посмотрел на него влажными
   глазами, снова раздул ноздри и всхрапнул.
  -- Да нет никого, рань, спят ищо все, - Петр тронул коня за поводья. Тот
   хотел побежать рысцой, но Петр приодержал его- хотелось не спеша пройтись по родному селу. Конь с укоризной взглянул на хозяина и снова всхрапнул.
   Петр вгляделся вдаль и заметил окутанную туманом темную фигуру
   женщины. Татьяна! И как ей удается угадать его своим бабьим сердцем? Он заспешил встречь ей. Да, это была она, его Таньша.
  -- Живой! - Она припала к его груди, зашарила по спине руками, будто
   проверяя, в самом ли деле живой. - Сон в руку. Видела седни тя, Петруша, в месте мне незнаёмом, стоишь, машешь мне рукой и кричишь громко и протяжно: Таньша, иду я к тебе, иду.
   - Любота ты моя, - Петр взял в жесткие огрубевшие ладони ее лицо, надолго впился поцелуем в алые уста.
   Родной запах жены пьянил. Он крепко прижал к себе упругое тело Татьяны. Волнение встречи переросло в жгучее желание. Он подхватил ее подмышки, посадил в седло, повел коня в сторону от дороги, к стогам. Она поняла, зарделась как маков цвет.
  -- Понесу ить, - сказала озорно. - Давно за собой примечаю: в постелях
   - не несу, а на сеновале - враз.
  -- Ну и понесешь. Аль нам дети лишни?
  -- Мне, Петь, от тя ниче не лишне. Корова-от токо недоена осталась.
   Да, може, Оленка проснется, подоит. - Она протянула к нему руки. -
   Спусти меня, с тобой рядком хочу идтить.
   Петр подхватил ее с седла, вновь ощутил тепло ее тела, ее дыхания, схватил в охапку и понес на руках к стогам. Какая уж тут корова, доена аль недоена, до нее ль счас.
   ***
  
   Оленка проснулась, потянула носом. Пахло свежевыпеченным хлебом, пирогами. Когда это мать успела печь истопить и все испечь в эдакую рань? Она заглянула за занавеску к братьям. Как смешно они спят. Белоголовый Степушка ткнулся носом в Олексино плечо и посапывает. Оленка прошла в заднюю избу. Матери там не было. Она открыла заслонку печи - в одном горшке выстаивались щи, в другом парилась каша, в третьем томилось мясо. На широком, чисто выскобленном столе, льняными рушниками накрыты караваи с ржаным хлебом и пышными пирогами. Оленка повела плечьми - ну и наготовила, для кого столько? Она вышла во двор, поискала глазами мать, заглянула в хлев - корова жалобно замычала. Оленка потрогала вымя - тугое вымя, не доена. Где ж мать-то? Она вернулась в избу, взяла подойник, схватила с веревки полотняную ветошь, которой Татьяна вытирала корове вымя, в ведро плеснула ковш теплой воды и пошла доить корову.
   Еще не закончила дойку как услышала голоса отца и матери. Стукнула щеколда калитки, затем взвизгнули ворота.
  -- Тятя вернулся! - мысленно обрадовалась Оленка и зачастила руками-
   прерывать дойку нельзя, а так хочется побежать скорей к отцу.
   В хлев заглянула Татьяна, спросила весело:
   - Подоила уже? Беги, встрень тятьку. Я докончу.
   - Не надо, мамо, она уже к моим рукам привыкла. Успеется тятю
   встренуть, - она произнесла это совсем по-взрослому и Татьяна улыбнулась.
   - Пойду баньку затоплю.
   - Угу, - откликнулась Оленка.
   Петр сам заглянул к дочери. Оленка уже вытягивала в подойник последние капли молока из Зорькиных титек. Поздоровался с дочерью, привлек ее к себе, поцеловал в лоб, спросил:
  -- Соскучилась по тятьке?
   Оленка кивнула.
  -- Трудно нам без тя и скучно, - ответила тихо.
  -- Трудно, - он задумчиво погладил ее по плечам. - А што поделашь, дочь?
   Княжевый ратник я, старшой. Молодчи-то спят ищо?
  -- Я не сплю, - Олекса стоял в дверях хлева и улыбался во весь рот. -
   Будь здоров, батя.
  -- Здорово, здорово, - Петр взъерошил Олексе курчавые волосы, потряс
   за плечи. - Силой богатырской наливаешься, сынка.
   Олекса походил на Петра и лицом, и светлорусыми волосами, и статью. Он с удовольствием оглядывал сына, жал его плечи.
   - Лет через пять покажу тя князю. Меня батя в пятнадцать уже в рать брал.
  -- Ондрейка, Онтипов сын, учил мя из большого лука стрелять, - с
   гордостью похвастался Олекса.
  -- Не тяжел он для тя? - насмешливо сузив глаза, спросил Петр.
  -- В самый раз. Малый лук уже для Степушки токо годится,-возбужденно
   затараторил Олекса, заалев лицом. - Ондрейка дал токо три раза пустить стрелу.
  -- Тетиву натягивашь добре? Руки у тебя сильные.
  -- Тетиву добре натягивал. Ондрейка похвалил, - повеселел Олекса. -
   Дал бы ты мне, тять, свой лук и стрелы.
  -- А сбедишь? С чем ратиться пойду?
  -- Дак у тебя и меч есть, и нож засапожный, и копье. Да не сбежу я.
  -- Меч, нож засапожный, - усмехнулся Петр. - А издаля чем ворога
   бить?- Он помолчал, немного потомив сына, и сказал помягчев: - Сам буду тя учить.
   Олекса аж задохнулся от радости. Слова застряли в горле и
   только глаза от счастья великого стали еще голубее. В хлев заглянула Татьяна со Степушкой на руках.
  -- Это что же? Дома вам нет? В хлеву собрались.
   Петр перенял из ее рук Степушку, расцеловал докрасна щеки малыша. Тот дергался, визжал, смеялся и лопотал: стикотно, тять, стикотно.
  -- А ты потрогай ее, потрогай. И вовси она у мя не стикотна, - он задрал
   голову вверх, борода стала торчком и Степушка, весело смеясь, запустил в нее пухлые пальчики.
   Татьяна забрала у Петра Степушку, поставила наземь: беги в избу.
   Спросила мужа:
  -- Трапезовать счас будешь аль опосля бани?
  -- Опосля. А счас кваску бы из погреба.
  -- Достала уже.
  
   В бане он нежился на полоке, а Татьяна охаживала его хорошо
   выпаренным березовым веником. Пахло кисловато и тепло хлебным квасом. Татьяна еще наддала им на каменку. Прежнюю одежду прокалила там же, над каменкой: кабы вошь не занес из молодечных.
  -- Как вижу вестоношу, так сердце холонит. А уж как ты на коня
   вскакивашь, да вослед за вестоношей гонишь - пусто на душе становитьце и печаль наплыват на мя. Боюсь я за тя, Петруша, - жаловалась она, одаривая мужа новым шлепком веника. - Да и трудно бабе без мужика. Хорошо дед Никодим да Онтипка Однорукий помогли хлеб на ток привезть.
  -- Вдругорядь пойду в поход, приведу тебе в помочь полоняника. Пущай
   и у нас холоп будет.
   Татьяна замерла с поднятым веником в руке.
   - Холоп? Да что ж ты такое молвишь-то, Петруша. Чай не господа какие, холопа-то имать.
  -- Мне и самому холоп не помешат. Хоромину нать шире делать. Тесно у
   нас.
  -- Твоим родителям не тесно было, а нам тесно? - возразила Татьяна.
  -- У моих родителев одно дите было, а у нас уже трое да еще ежели Бог
   даст, - он указал глазами на ее живот.
  -- Дак лишний рот, холоп-от твой.
  -- И лишни руки, мужиковы, сильные. Не забывай. А хлеба на десять ртов
   хватит.
  -- Соромно и думать-то об том. Да и перед людями сором.
   Петр сел на полок, ногами уперся в ступень. Покрасневшими от жара и бессонницы глазами посмотрел на жену, на ее распущенные и раскинутые по плечам золотистые волосы, на розоватое, словно новгородский жемчуг, тело, еще очень молодое и упругое в серебристых капельках пота, и подумал вдруг, что и ратная слава и княжевы похвалы - пустое и суетное по сравнению с лаской и любовью вот этой дорогой и родной жонки.
  -- Прыгай ко мне на полок, - улыбнулся он во всю ширь рта, протягивая к
   ней сильные руки.
  -- В сенах аль не натешился? - она засмеялась, запрокинув назад голову.
   Длинные, вольные волосы коснулись пола бани, груди затрепетали, будто в сладостном ожидании. И такая она была в эту минуту притягательная в бесстыдной наготе своей, что Петр не удержался, схватил ее в крепкие объятья и опрокинул на полок.
  
   ***
  
   К пабедью стали тянуться в дом гости. Петр после бани успел вздремнуть и теперь выглядел бодрым и свежим. Татьяна в тонком полотняном саяне с яркой вышивкой по краям собирала на стол, застеленный камковой скатертью. Дед Никодим, пришедший первым, сердито покосился на нарядную скатерку и хмурью свел седые мохнатые брови. Сколь раз говорил внучке, что не велики гости и скатерка эта тут не к месту. Скобленый стол и ладно. На скобленый-то прольешь по нечаянности щей с ложки, дак завсегда ветошкой поттереть можно, а тута? Аль мясо с руки соскользнет - опять же ветошкой-то ловчее. А ляпнешь по нечаянности что - нито на дорогую скатерть - и ей конец. Не слушает его внучка, хохочет только.
   Знал Никодим также, что скатерть эта досталась Татьяне в подарок от отца с матерью на свадьбу. Не простая скатерть-то, а дареная сыну Васильку добродушной боярыней, муж которой и перезвал Василька на Москову. Попросила она однажды Василька сколотить ей скамеечку для ног. "Ноги что-то похварывать стали, - пожаловалась она Василию. - Вот я их на скамеечку поставлю - полегчает им". - "Сколочу, матушка-боярыня, как не сколотить" - готовно откликнулся на её просьбу Василек и на другой же день принес изузоренную искусной резьбой скамеечку. Боярыня вертела и разглядывала ее со всех сторон и похваливала мастера: "Руки-то у тя, Василий, золотые. До чего ж хороша скамеечка-от! А голубков-то в середке для че вырезал? Аль что сказать хотел резьбой-то сей?" - "Чтоб завсегда любовь да согласие царили в твоем тереме, матушка", - заалев лицом, ответил Василёк. Боярин тут же находился и довольно поглаживал кончик толстеющего с годами носа. - "Вот какие мастера-то у нас на Москове, Овдотюшка, трудятся. И заморские им не чета. А ты за работу-то поблагодари Василия. Да не словами. Слова в дом не принесешь и жонке не покажешь. По-хорошему поблагодари!" - "Да что ты, боярин, - попятился к двери Василек. - Я ж от души боярыне угодить старался, мне доброе слово ее - наивысшая награда". - "К доброму моему слову возьми-ка, Василий, жонке своей вот эту скатерку", - и Овдоться широким жестом сорвала со стола нарядную камковую скатерть, сложила ее вчетверо и протянула Васильку. - "Не-е, матушка, не стою я такого поминка", - совсем растерялся Василек, ищя за спиной дверную ручку. - "Аль не угодила те своим поминком? - блеснула глазами Овдотья. - Не нравится что ль те скатерка?". Боярин стоял от них поодаль и похохатывал, добродушно взглядывая то на жену, то на мастера. Василий после слов боярыни и вовсе опустил плечи, стоял весь красный от смущения и прятал за спиной руки. Выручил сам хозяин, сказав просто: "Возьми поминок от боярыни, Василий, не обижай жонку мою". С низким поклоном принял Василек сей ценный подарок боярский, а дома жена Мария, налюбовавшись вдоволь скатеркой, положила её подальше в сундук - дочке в приданое. Вынули её из сундука только в день свадьбы Петра и Татьяны. Татьяна припрятывать ее Оленке в приданое не стала и скатерть частенько стала красоваться на ее столе в горнице.
  -- Не нашенска ты, не сельская, была московлянка, московлянкой и
   осталась, - проворчал дедушка. - Наша-от сельская таку б скатерку на особицу приберегла, аль дочке на свадьбу припрятала.
  -- А у нас не особица? - вскинула стрельчатые брови Татьяна. - Деинька,
   у меня муж с рати вернулся здоровый и невредимый. Ищо кака особица!
   Правнучка, егоза востроглаза, с другого бока подпевает:
  -- Нам для такой особицы, деинька, ниче не жалко. А ты ешь и не бойся,
   коль и уронишь чего - нито на скатерку - выстирается.
  -- Выстирается, - передразнил он Оленку. - А на свадьбу те че стелить
   будете? - Махнул рукой сердито. Что тут скажешь: одна семья, одни навычаи.
   Оленка засмеялась, как колокольчиком зазвенела. Татьяна следом за ней, привычно запрокинув назад красивую в свежем повойнике голову.
   Стояли рядом и смеялись, обе румянолицые и очень красивые: одна зрелой красотой, другая зарождающейся юной. Петр подстать им: в чистой посконной рубахе, перехваченной в талии алым кушаком, чистые кудри по плечам рассыпаны, статный, плечистый, сильный.
  -- Веселым хозявам низкий поклон, - это пришел однорукий Онтип,
   сотоварищ Петра по ратным боям. Отратился теперь Онтипка. В последнем бою литвин поганый метил сразить Онтипку насмерть, но тому удалось защититься щитом и удар пришелся по левой руке. Новую атаку литвина Онтипка бы не одолел - сковала смертельная боль. Петро оглянулся, увидел бледное до синевы лицо друга и занесенный над ним меч. Ратный опыт и выучка отца пригодились. Мгновенно метнул в ненавистную спину ворога копье. Литвин, выронив меч, ткнулся мордой в загривок коня и начал медленно сползать наземь. Онтипку Петр увел с поля боя, усадил под куст и, оторвав кусок исподнего, перевязал рану. А ночью у Онтипки случился жар и бред. Новгородец, из знахарей, приготовил на костре травяной отвар, поил им почасту Онтипку, а утром сказал Петру, что руку его сотоварищу придется оттяпать, не то он и до вечера не протянет - помре.
  -- Его и так Бог миловал - правую руку оставил невредимой, - цокнул
   языком новгородец и сам же с помощью Петра лишил Онтипку левой руки. Онтип после сей грубой операции пошел на поправку, а у Петра в ушах долго стоял его нечеловеческий крик. От ратных дел Онтип отошел навсегда, отдавшись крестьянским мужицким заботам.
   Управившись с делами, пришла бабушка Феодора, которую на селе звали по мужу - Никодимиха. Вслед за ней и Онтипкина жонка Катерина.
   Татьяна обильно уставила стол закусками. Тут и большие куски дымящегося, томленого в печи мяса, и черная гречневая каша, обильно политая топленым жиром, и сорочинская белая с изюмом, и печеная репа горкой, и наваристые щи, и пироги с мясом, с капустой, c морковью, и моченая брусника, и меды малиновый да смородиновый, квасы хлебный стоялый с кислинкой и послаще малиновый, и пиво, пенящееся через край. Гостеприимна и хлебосольна хозяйка, гостю рада и гость ей мирволит.
   Выспрашивают мужики Петра о делах господарских и не сразу замечают, как легкая тень омрачает чело хозяина.
  -- Князь Ондрей котору затеват с братом Митрием, - отвечает неохотно. -
   Ярлык се на великое княжение едет в Орду выкупать.
  -- Неправ он, Ондрей! - вспыхнув гневно очами, кричит дед Никодим. -
   Митрий по лествичному праву велико княжение имат. Он Ондрею в отца место. Для Митрия власть - бремя, взвалил на рамена, так неси. И он его несет, как и отец его нес, святой Ляксандр, прозванный Невским. Для Ондрея власть - пиры да застолья с боярами. Раздарит и распродаст Русь - тут нам и конец. Не мочно Ондрея до власти допущать. Доржаться надоть Митрия. Он, словно отец его, святой Ляксандр Невский, Русь воедино совокупить метит.
  -- Ищо то слыхал меж боярами, когда в стороже стоял, что будто Орду
   крестить нам надобно, с Ордой Русь совокупить и единым народом стать.
  -- С Ордой совокупляться? Хи-хи-хи! - засмеялся Онтип. - Дак у нас
   даже еда разна. Ордынец сунет под седло кусок сырой конины и тем сыт. Я попробовал - гадость така, стошнило и чуть не вырвало. Нам хлебушко подавай, им кусок энтой отравы. Пахать и сеять не хотят и не умеют. Степняки, к грабежам привыкшие. Рази ж мочно нам с ними вместях жить? Навычаи у нас одне, у них друге.
  -- А ежели в бесерменску веру уйдет Орда, дак и вовси врагом Руси
   сделатца, - возразил Петр.
  -- А сичас она нам хто? - вопросил Онтип. - Друг рази?
  -- А крести ее в православну веру, дак може, и другом бы стала. C Ордой-
   то вместях и литвина б одолели, и свея и латинян бы с Волыни и с прочих мест турнули, чтоб народ не мутили своей верой бесерменской. Чем сильна Орда? Она- кулак единый. Чем слаба Русь? Пальцы растопыркой держит. Ты вот, Онтип, вдарь меня единственным своим кулаком по растопыренным пальцам - все переломашь мне их. Вот так Орда нас и одолела при князе Юрии - кулаком по растопыренным пальцам. Сбираться нать в един кулак, как Орда, c ней совокупиться и по литвинам, свеям и прочим гадам.
  -- Я вот что скажу вам, молодчи, - отойдя от гневной вспышки,
   спокойным голосом молвил дед Никодим, отнесясь по очереди к Петру и Онтипу. - Бывал я в Нове Городе и видывал там немцев. Немец отторговался, сложил деньги в калиту и ни одной гривны впусте не потратит. Ни чарку те опрокинуть, ни нищему на паперть бросить. Наш же русин отторгуется и куды идет? В баньку. Немцу баня не нужна. Он моется за всю жизнь три раза: кода родится, кода женится и кода помре. Опосля бани наш русин гулят широко. А уж мимо нищего на паперти никода не пройдет, сколь ни то, а швырнет. Мочно русину жить аки немчин? Не мочно. Ссохнет весь от той скучнющей жизни и помре. Мочно немцу жить аки русин? Не мочно. Ежли баньку сдюжит, так уж кода дойдет до нашей гульбы - всё, вечная память! Вместях жить ни с кем не мочно, что с немцем, что с ордынцем, пото навычаи у нас розны. Пущай оне так живут, а мы так. И в един кулак, это ты верно сказал, Петро, нам, русичам, самим, без ордынцев, сбираться нать и тому же ордынцу энтим кулаком в харю.
  -- Ежли б и князи наши по-твоему судили, - с горечью произнес
   Петр.- Грызутся меж собой, ни себе, ни нам, ратным, покою не дают. Русин на русина, друг дружку бьем, убиваем, грабим. Князь Ондрей в Орду едет для че? Подмогу супротив родного брата Митрия, что заместо отца ему, просить. А ну как и даст Менгу-Тимур ему полков? И что тогда? Новое нашествие? Придут татаре на Русь вместях с русским князем. Почнут жечь наши города и села, полон угонять, убивать, грабить. И некому окоротить Ондрея, некому.
  -- А Данила Московский? Замирил бы братьев. Не отрок ведь уже, муж, -
   присмирев после слов Петра, заговорил Онтип.
  -- Молодший он. Старшим не указ. Не слухает его Ондрей. Старшего не
   слухает, молодшего тем паче. Владыку и того не слухает. Ся токо слухает. Стол рвет под старшим братом, закон предков попират.
  -- Коли така замятня пошла - быть войне, - огладив бороду, сказал дед
   Никодим. - Нать нам с тобой, Петро, Дальнее займище обустроить. От татарев там семьи спрячем. Онтипку, вестимо, с собой заберем со всеми домодчадцами.
  -- А може, к Васильку на Москву?
  -- Москова тута не поможет, плоха броня. Разгулятца татарска сабля по
   Руси и Москову не минует доля ся. А займище в густом лесу, татарин туда носа не сунет. Он ить токо на коне воин хоробрый, а выбей из-под него коня - любой наш его руками задушит. Леса оне пужаются - не знают его, к степи привыкшие, к широкой и просторной. На коне по лесу вольно не поскачешь, как по степи. Давайте-ка, молодчи, не стряпая, завтрева же за займище браться.
   Наговорившись вдосталь, гости расходились по домам, сытые, хмельные и встревоженные надвигающейся бедой.
   И беду эту нес на измученную Русь русский князь, сын славного Александра Невского, Андрей Александрович Городецкий.
  
   ***
  
   Татьяна тихо плакала, обмочив слезами его плечо, и ругала князей.
  -- Мы ж им кормы даем для че? Чтоб оне нас боронили, дань хану
   платили и тем покой на Руси блюли. А оне что делают? На наши же кормы беду на нас шлют. Уж о Батые-от и забыли все, о Неврюе токо от старух да стариков знаем что - нито. Ты вот, Петь, меня не кори за бабий ум короткий, а все ж я тя спрошу: пошто хан велит своим ратным нас зорить, убивать и в полон гнать? Мы ж для Орды не люди, а рабочая скотина. Хороший-то хозяин с рабочей лошадью ласков, как с кормилицей. Вот взять хоть нашего Савраску? Куды нам без него? Землю вспашет - будет сев. А нет Савраски и нет пашни, сева нет, хлеба нет. Помрем с голоду. Неужли ж царю-то ордынскому невдомек простые мои думы бабьи. Перебьет русичей - и нет ни ему, ни вельможам его ненасытным дани нашей. С чего ее князья наши будут имать, коль смерды сгинут. Може, я че не понимаю, Петь?
  -- Ладо мое, все ты правильно понимашь. И я то ж понимаю. Князья
   понимать не хотят, что не ратиться друг с дружкой нать, а Русь сбирать супротив ворогов наших. Родится ль когда такой князь, что удельных князей окоротит и Русь в един кулак сожмет? - тяжко вздохнул Петр. - Не сидеть же русичам всю жизнь под Ордой. Должон быть ей конец. Раскоторились бы что ль меж собой. Начнется пря меж ними, расколется Орда, разожмет кулак когда-нито, и тут бы собраться всей Русью да и сорвать ярмо ордынское с выи. Князья наши вот токо, мать их так!
   Полежали молча. Плакать Татьяна перестала и задумчиво глядела в потолок. Затем повернула к нему голову, спросила:
  -- А може, все-таки к отцу на Москву податься? У князя Данилы он в
   почете как древодел наилутчий.
  -- А налетит татарин на Москву? - Петр тоже повернул к ней голову. - И
   не поглядит, что Василек наилутчий древодел. Секир башка всем.
  -- Что такое башка, Петь?
  -- Татаре голову так называют. Секир - значитца, долой.
  -- Смешно как, башка, - хмыкнула Татьяна и помолчав мгновение, снова
   всхлипнула. - Мы в лес, в безопасное место, а отец мой, мать, братья? Петя, неужли ж князь Данила не спасет их от татар?
  -- Погоди ты дрожать от страха. Може, еще замирятся князья. Може,
   хан не даст своих войск Ондрею. Може, Ногай вмешается в княжескую прю и замирит их. Давай спать, Таньша. Завтрева делов полно.
  
   Глава 2
  
   Вестоноша прискакал со злой вестью: князь Андрей получил от нового хана Золотой Орды Туда-Менгу ярлык на великое княжение и ведет конную татарскую рать с ханскими темниками Кавдыгаем и Алчедаем на родного брата своего, князя Дмитрия Переяславского, чтоб забрать у того великокняжеский стол.
  -- У Ондрея большая сила собралась, Петро. Мотри, не переметнись к
   изменщику. Доржись праведного князя Митрия, хошь сил и помене у него, - напутствовал Петра дед Никодим.
   - Ты в уме ль, старый? Я ратник князя Митрия и николи, слышь, николи не изменю князю свому, - горячо ответствовал Петр, с обидой утупив взор в старика.
  -- Не серчай. По старости-от и ляпнешь другояко что ни то. Верю в тя.
   О семье не пекись. Капусты, репы, моркови, аржаной муки хватит на займище. Ноги б токо успеть унесть как-нито с божьей помочью. Може, и пронесет лиха беда наше село, дай бы Бог.
   Татьяна, понурив голову, стояла рядом с Петро и концом теплого плата утирала со щек горькие слезы расставания. Оленка держала на руках маленького Степушку. Олекса, разом повзрослев, -за батьку теперь в доме-серьезными, не отроковыми глазами, взирал на отца. Петр, напоследях обняв жену и детей, вскочил в седло. Уже взялся за поводья и еще раз, свесившись с Воронка, наклонился к Татьяне, шепнув на ухо: сбереги ся и детей. И того, что в животе, тож. Жди, ворочусь. Не впервой.
  -- Не лезь там дуром-то, Петруша, береги ся, - слабо отмолвила Татьяна.
  -- Порой дуром-то лутче получатся, - хохотнул Петр и поцеловал ее в
   уста.
   Круто повернув коня, пустил его вскачь и умчался в морозной дымке в Переяславль, где собиралась рать великого князя Дмитрия. И огласилось родное село душераздирающим воем оставленных ратниками жен, матерей, дочерей, а страшный черный дракон уже мчался на легконогих татарских лошадях из неведомых русскому человеку степей к Мурому.
  
   ***
  
  
  
  
   У Татьяны все валилось из рук. Немытые мисы собралась сунуть в
   поставец не видя, что они немытые. Оленка перехватила:
   - Мамо, грязные ж оне. Дай помою, а ты ступай приляг на час.
   Татьяна рассеянно оглядела мисы.
  -- И впрямь немытые. А я их в поставец.
   Ничего без Петра не хочется - ни есть, ни пить. Умереть бы на время и воскреснуть, когда он уже будет здесь, дома. Да только дети-то как без нее? Надо что-то делать, чем-то себя занять, чтоб тревогу утишить. На ее счастье пришел дедушка Никодим. Будто учуял ее думку, молвил с порога:
  -- Таньша, сбирайся, будем зерно в яму ссыпать. Я уже все приготовил.
  -- Думашь, придут все ж вороги?
  -- Не ведаю того. Не вещун. А зерно на всяк случай спрятать надобно. А
   ты, егоза, - это он уже Оленке - добро собери како ни есть. Туды же упрячем, в яму. Узорочье не клади. В тряпицу его да с собой. Пошли, Таньша.
   Работе она обрадовалась, даже надбровная хмурь с лица сошла. Ссыпали
   зерно до половины ямы, Оленка кинула на него плат с портнами и затем снова засыпали все зерном. Дедушка укрыл яму просмоленной рядниной, сверху накидал сухой муравейник, оставленный в лесу ушедшими зимовать куда-то в землю муравьями, сверху плотно накрыл досками, набросал соломы и указал Олексе на навозную кучу:
  -- Давай, молодче, закидывай. Навоз татарям без надобности. Не тронут.
  
   ***
  
   Вестоноша не появлялся, и сельчане стали потихоньку успокаиваться.
   Бабы дергали лен, пряли пряжу, ткали полотно. Девки зимними вечерами пропадали на супрядках, пели и протяжные, и бойкие песни. Тревога затаилась в сердцах, но рядом с ней теплилась надежда, что село обойдут стороной вороги.
   Олекса, когда с Одноруким Онтипкой, когда с дедом Никодимом,
   выезжал на Савраске в лес и навозил дров на всю зиму. Одному несподручно, мал еще, сил и сноровки не хватает воз крепко-накрепко перевязать, чтоб по дороге не рассыпался. Онтипка, тот и одной рукой управлялся с возом, как двумя.
   Живот у Татьяны заметно округлился и по разным бабьим приметам ей предсказывали дочку. Да и сама она в это верила. Когда Оленкой ходила, тошнотой не маялась, а когда Олексой и затем Степушкой, к еде боялась прикоснуться - стошнит. Сейчас дурнота не донимала - значит, будет девочка, дочка.
   Зима суровела и вместе с ней суровело время нового испытания для вечной страдалицы - Земли Русской. Не знали пока сельчане, что уже плачет под жестокими ударами ордынцев Муромская вотчина, что уже усеяны муромские дороги трупами убитых русичей, что в лесах гибнут от мороза старики, жонки, дети малые, что скручивают муромчан жадные ордынские руки в полон и гонят, как скот, в неведомые края, отрывая от родного дома навсегда, что завидуют живые полоняники уже умершим - их похоронят здесь, на родине, они уже отмучились, а им еще брести и брести по скованной льдом Оке в ордынские степи. А что там? А там неволя по гроб жизни? И какое счастье для полоняника, если его перекупили у ордынцев здесь, на Руси, в холопы. Холопская жизнь не сладкая, тоже без воли. За малейший проступок хозяин имеет право холопа убить, зато после его смерти холоп становился свободным да еще хозяин и надел ему оставлял. Но главное не это - главное, ты дома.
   Вестоноша пронесся по селу со зловещей вестью: спасайтесь, татареве уже близко. Сельчане всполошились. Надежда, что их обойдут, рухнула в одночасье. Заполошно заголосили бабы. Им вторили перепуганные дети. Спешно запрягали лошадей, бросали в сани все, что попадало под руку, торопливо кутали детей в теплые зипуны, кидали в сани. Слышалось: Куды? - На Тверь - На Москову нать, к Даниле, свой, переславский. - Вы к Даниле, а мы на Тверь. - А мы в лесу схоронимся, перемогемся как-нито. - Околеете от холода. На Тверь, нать, на Тверь. Кидай деток-от к нам в сани. Вместях теплее. До Твери доберемся как-нито. А в лесу-то в сосульку превратитеся.
   Онтипка тоже запряг лошадь и, пока Катерина собирала детей, прибежал с ошалелыми глазами к Татьяне сказать, что они решили ехать на Тверь.
   - Катюха говорит, что народ на Тверь подается. Тверская княгиня-де добрая, всех примат. С народом Катюха хочет ехать. Поехали с нами, Тань.
  -- Нет, - отмотнула головой Татьяна. - Мы в займище.
  -- Ну как хошь.
   Онтипка как появился шальной молнией, так и ею же исчез. Олекса с
   дедом Никодимом запрягли каждый в свои сани лошадей.Татьяна вынесла на руках Степушку, усадила среди узлов. Бабушка Феодора вдруг заупрямилась:
  -- Это куды ж я на старости лет из свово дома? Останусь. И ваш сберегу,
   не дам зорить. Не тронут мя, пото я старая.
  -- Тьфу ты, - ругнулся дед Никодим. - У бабы на дню сто уверток. Оне
   детей грудных не щадят, - все больше распаляясь, орал на нее дед. - Сбирайся, старая, не то побью.
  -- Схоронюсь в погребе. Ондреевы ратники мя не тронут и татарям в
   обиду не дадут.
  -- Да Ондреевы-то ратники, може, хуже татар.
   Бабка Феодора, отпятив в обиде нижнюю губу, засобиралась наконец, привывая: Это на кого ж я оставляю свою коровушку, кормилицу нашу, и овечек и курочек. Все под нож пойдут, всех порешат, нечистые духи.
   Татьяна загребла двумя руками мягкую рухлядь из сундука, кинула на большой, расстеленный на полу плат, сняла иконы, положила сверху, на них кинула еще ворох портнов, крепко завязала концы, отнесла в сани.
  -- Мамо, а Зорька? Она что, здесь останется? - спросила Оленка.
  -- Кака Зорька? - вскинула на нее отчаянный взор Татьяна. - Самим бы
   успеть спастись. С коровой далеко ли уйдешь? Не лошадь быстроногая.
  -- Но ведь она кормилица наша. Степушке нать молока, и сестренке моей,
   что родится скоро, - со слезой возразила Оленка.
  -- Быть бы живу, а там... - Татьяна умолкла, уминая узлы и усаживаясь
   рядом с Олексой впереди. Степушку взяла на руки, накрыла себя и его долгим татарским тулупом с курчавой шерстью, подол тулупа кинула Оленке: - Укройся тамо.
   Дедушка Никодим и Олекса огрели лошадей, дернули за вожжи.
  -- С Богом! - не сговорясь, сказали все вместе, понукая лошадок. - Ну-у!
   Со всех домов бежали люди, устремясь к озеру, кто пеший, кто конный,
   а потом уже кто куда растекались ватагами: кто в Тверь, кто в Москву, кто в лес, надеясь схорониться на время, и насмерть потом замерзали, скованные суровым морозом в лесных дебрях. В селе мычала, блеяла брошенная скотина, нутром чуявшая, что хозяева уходят, оставив ее на растерзание ворогам.
   Татьяна сидела спиной к селу, не оглядываясь. Больно смотреть на брошенный дом, на брошенное впопыхах хозяйство, которому отдали они с Петром столько сил и души. Теперь все это пойдет под нож и под огонь.
   Оленка не могла забыть жалобное мычание Зорьки и скатившуюся из ее глаз слезу. Корова понимала своим, каким-то только ей доступным умом, что она остается без хозяйской ласки и заботы. Как печальны были ее глаза.
  -- А вот не отдам я вам ее, нечистые духи, - сцепив зубы, прошептала она
   и, оглянувшись на мать, ( та продолжала сидеть прямо и смотрела на дорогу) c опаской соскользнула с саней и во весь дух помчалась назад в село, к дому. Люди, попадавшиеся ей встречь, ни о чем не спрашивали, ничему не удивлялись и вообще никто никого не замечал, занятые одной заботой: спастись! Оленка ворвалась в хлев, накинула на рога Зорьке веревку, потянула за собой, но корова, почуяв молодую хозяйку, успокоилась и никуда из теплого хлева трогаться не хотела.
  -- Пойдем, Зоренька, пойдем скорее. Придут вороги, убьют нас.
   - уговаривала она корову, но та мотала головой, пытаясь скинуть
   веревку, и упиралась всеми четырьмя копытами. Оленка толкала, пинала Зорьку, но та упрямо оставалась на месте.
   Когда-то, будучи еще малышкой, она слышала, как бабушка Феодора говорила матери: "С коровой будь ласкова, Таньша. Обидишь - молоко у нее высохнет". - "Как это высохнет?" - удивилась Татьяна. - "А так, высохнет - и все тут. У них, коров, все как у нас, баб. Расстроится кормящая молодка взаболь - и у нее враз молоко пропадает. Так и у коровы" - "То-то я гляжу, как энти самые молодки меж собой лают друг дружку", - усмехнулась Татьяна. - "Так тож они в забаву лаются, не взаболь."
   Оленка покосилась на висящий на стенке кнут. " А ежели молоко
   высохнет?" - подумала. - "А вороги и вовсе прирежут", - и сорвала со стены кнут.
   Ничего другого не оставалось, и она ударила Зорьку по крутым бокам: А ну пошла!
   Зорька, не ожидавшая от хозяйки такой грубости и не привыкшая к ней, пугливо вздрогнула и выбежала из хлева. Оленка облегченно вздохнула. Снова ударить пришлось у самых ворот. Ну никак не хотела Зорька покидать родной двор, хлев, соседок-овечек, что жалобно блеяли в загоне. Но под ударами кнута повела себя послушно и побежала вслед за хозяйкой. Оленке вдруг сделалось радостно и она озорно покричала корове: Зорька, догоняй!
   Село как вымерло. На другой стороне озера кое-где виднелись отдельные точки, обозначающие еще не успевших скрыться сельчан, но вскоре и они исчезли. Оленка осталась наедине с суровым морозом, с Зорькой, со скованным во льдах озером и темневшим вдали холодным, но спасительным лесом.
   Спустились с берега. Правильно мать сказала, что корова не быстроногая лошадка. Зорька, качая выменем, двигалась медленно, бежать вообще не хотела и приходилось понукать ее уже испробованным способом - кнутом по бокам. Пересекли озеро. Скоро лес, а там уже не разбежишься. Оленка схватилась за веревку, помогая Зорьке выбраться на крутой берег.
  -- Ну давай, Зорька, давай, - приговаривала она нетерпеливо.
   Наконец выбрались. До леса оставалась рукой подать. Откуда он взялся
   этот татарский верховой? Сидит в седле, в мохнатой лисьей шапке, надвинутой по самые глаза, скалится по-звериному желтыми зубами и как будто давно поджидает их.
  -- Карош девка, урусут девка, много возьму за такой девка.
   Оленка онемела и только во все глаза смотрела на ворога. Ожгло как
   кипятком: полон! Это страшное слово выплывало из рассказов стариков и старух, у которых сыновья и дочери сгинули в полоне у татар и больше они их никогда не видели. "Я тоже больше никогда не увижу ни мать, ни отца, ни братьев, ни маленькую сестренку, что родится без меня", - пронзила безжалостная, как змея, мысль.
   И она, бросив веревку в снег, побежала к лесу. Татарин захохотал гортанно и метнул аркан. Петля обвилась вокруг теплого плата. Оленка упала лицом в снег. Он больно кольнул ее за нос, за щеки, но она не сдавалась. Руками ухватилась за петлю, пытаясь скинуть ее, но куда там - ордынец держал аркан крепко. Отчаявшись, Оленка закрыла лицо рукавицами и зарыдала. Татарин хохотал и вдруг ненавистный, режущий слух хохот, оборвался, послышались другие звуки, что-то хрипело и булькало. Оленка подняла голову и глаза ее застыли в ужасе. Из горла татарина вырывалась толчками кровь, окрашивая снег беспорядочными красными пятнами. Тело ордынца свисало с седла, а над ним возвышался на коне всадник с окровавленным ножом. Из-под шелома выбилась прядь светлых волос. Голубые глаза пылали яростью. Он был молодой, с оправленной вокруг твердого рта курчавой русой бородкой. Ратник легко соскочил с коня и острым ножом перерезал аркан, который хрипящий и булькающий кровью ордынец, все еще удерживал в полумертвой руке.
   - Че стала, бежи! - резко бросил он Оленке, вскинув на нее быстрый взгляд.
   И она побежала. Падала, спотыкаясь о пни, о кочки, вставала и бежала туда, далеко, в спасительный холод леса. Выбившись из сил, остановилась и огляделась вокруг себя. Одна в зимнем, стылом, холодном лесу. Хоть бы Зорька была рядом, но корова как сквозь землю провалилась. Передохнув, Оленка побежала снова, не зная куда бежать и где оно, Дальнее займище, лишь бы поглубже в лес - туда татары не сунутся. Сил не оставалось и она упала в снег. Только бы не сомкнуть вежды. Она слышала от старух про путника, который насмерть замерз по дороге домой, потому что устал дюже, лег на снег, сомкнул вежды и заснул. "Заснешь на снегу - тут те и конец" - наставительно говорили старухи. А так хочется спать. Но я не стану, не стану. Как хочется есть, но нет ни крохи хлеба. Там, дома, в печке осталась стоять в печи уха из ряпушки, черная каша. Дни постные, мясного мать не готовила. А как тепло на полатях - и она сомкнула веки. Очнулась от того, что кто-то настойчиво толкал ее в бок. Оленка вздрогнула: Татары!
   Ее снова толкнули в бок. Она со страхом в глазах приподняла голову: над ней громадной тушей стояла Зорька и тыкала ей в бок рогами. Оленка вскочила на ноги, обрадованно уткнулась лицом в бархатистую морду коровы, гладила ее шею: Зорька, Зоренька, ты нашла меня. Теперь я не одна в лесу. Мы вместях. Зорька, ищи жило. Должно оно здесь быть где-нито, - Оленка прижалась к теплому боку коровы. - Пошли, Зорька, пошли.
   Корова, ломая кусты, устремилась вперед, в чащу леса. Оленка, усталая и вымотавшаяся, едва передвигая ноги, пошла рядом.
  
   ***
  
   Татьяна по-прежнему сидела рядом с Олексой, прижимая к себе задремавшего Степушку. Горькие думы одолевали. Дома, почитай, уже нет, пожгут окаянные, а что их ждет на займище - один Бог ведает. Вдруг там уже тати гнездо себе свили. Так чем тати лучше татар? Все добро, что в возах, отымут, а их самих порешат. Как бы не попасть из огня да в полымя.
   Дед Никодим во всю костерил бояр: Это они, сучьи хвосты, князей, как собак, стравливают. Федька Чермный, ханский прихвостень, травит Ондрея на брата пошто? Переславль под себя заграбастать желат. Ишь куда залетел! Ищо Неврюева рать не забыта, и вот на-ко. Эхе-хе-хе, и кода токо кончится это нелюбие друг к дружке меж князей.
  -- Бояры боярами, а у князей на плечах чево? Горшок с кашей? -
   отозвалась с саней Никодимиха.
   Ответить ей дед не успел: из леса вдруг выскочила молодка с грудным ребенком на руках, чуток под лошадь не попав. Та прянула в сторону. Дед Никодим узнал в ней их же сельчанку Оринку.
  -- Дедушка Никодим, спаси заради Христа! - проплакала Оринка.
   Дед остановил лошадь. Вслед за ним натянул вожжи и Олекса: Тпру-у!
  -- Робенок-ти у тя живой? - Дед смотрел на Оринку хмуро: не след
   чужим людям тайное место выдавать, но и одну в лесу с грудником на руках не оставишь. Не нехристь, чай.
  -- Как выбежали из дому-от, живой был, а чичас не знаю, може и помер, -
   Оринка ущипнула ребенка за щеку, тот пустился в рев. - Живой!
   - Ну-ну! - цыкнул на Оринку дед. - Татар накличешь. Уйми свово.
   Татьяна вышла из саней, участливо обняла Оринку.
   - Полезай к нам в сани. С Оленкой вместях тепло вам будет. - Она показала на тулуп.
   - Уж замерзла-ти, замерзла, пока бегла. Свекровка со свекром робенка мне сунули, беги, мол, спасай себя и внука нашего, а уж мы как Бог поможет. Мы-то, грит, уже пожили, хватит,- рассказывала торопливо Оринка, трясясь то ли от холода, то ли от пережитого страху. - А где Оленка-от?
   Татьяна вскинула на нее недоуменный взгляд.
  -- Нету Оленки, - Оринка откинула наотмашь край тулупа и Татьяна
   увидела, что там пусто.
   Олекса, встревожанный, соскочил с саней. Буян терся об его ноги и повизгивал. Уже давно Олекса заметил, что пес ведет себя как-то неспокойно, как будто требует от него чего-то. Но Олекса не придавал этому значения, думая, что тот хочет повернуть назад домой, тоскуя по своей теплой конуре. Татьяну вдруг осенила страшная догадка и она, упав в сани, забилась в плаче. Страшная догадка окрасилась в самые мрачные картины.
  -- Поперек матери пошла, неслушна дочь. За коровой она побежала, за
   Зорькой. А тут орда, татаре. Погибла Оленушка моя, сгинула в полоне татарском. Ой, горе, горе!
  -- Погоди реветь, внученька, - Никодимиха, выпростав из саней свое
   большое тело, подошла, прижала ее голову к своей широкой груди. - Може, спаслась Оленка. Може, в лесу где прячется.
   Татьяна мотала головой и убивалась в новом приступе отчаяния. Тут уж и Никодимиха не выдержала и они заголосили заедино: И бредут твои ноженьки в чужую сторону неприветную. Оленушка, родимая ты наша...
  -- В лесу она, - вдруг твердо заявил Олекса. - Буян давно уже бесится -
   стало Оленку чует. Где-то близко она. Може, и Зорька тута.
   Дед Никодим, доселе сидевший, свесив голову в печали и тайком
   смигивая слезу, вспрянул:
  -- Ступай, Олекса, покличь ее. Пес-то он лутче нас чует.
  -- Не пущу, - ухватилась за подол Олексиного зипуна Татьяна. - Вовси
   хотите осиротить меня.
   Оринка, склонившись к дитю, привывала со слезами в голосе: "Ахти,
   горе-ти, ах горе -ти како с Оленкой приключилося, бедная она бедная". Лучше б сидела молча, только еще больше душу растравляла.
   Олекса, вырвавшись из рук Татьяны, стремглав бросился за Буяном в лес, боясь упустить пса из виду.
  
   ***
  
  
  
   - Сейчас, Зоренька, постоим маненько и пойдем, - Оленка закинула руки
   на теплое туловище коровы и положила на них голову. - Ноженьки у меня устали. Есть хочется. Спать еще больше хочется, - И она, вопреки наставлениям старух, снова смежила веки. Пригревшись около Зорьки, она стала засыпать стоя.
   Так и застал ее Олекса, сонной, свесившейся с тела коровы.
  -- Оленка! - Он обхватил ее порывисто. - Сестренка, я нашел тебя. Буян,
   он умный пес. Это он разыскал тебя. Ложись на Зорьку, - он помог взобраться Оленке на спину коровы и для страховки привязал ее веревкой, снятой с Зорькиных рогов. - Вот теперь не упадешь. А что это у тебя? - спросил, заметив болтавшийся на ее шее обрывок волосяного аркана.
  -- Аркан, - слабо ответила Оленка. - Я мало в полон не попала. Ондреев
   ратник спас.
   Олекса выкатил на нее глаза.
  -- Полон! Ондреев ратник? - он брезгливо скинул с ее шеи кусок
   ненавистного аркана, хотел выбросить, но Оленка выхватила из его рук этот страшный кусок веревки и спрятала в зипун.
  -- Память о моем спасителе.
  
   ***
  
   Татьяна со светлым от радости лицом обняла дочь. Оленку
   положили под тулуп рядом со Степушкой и сунули ей в тепло каравай хлеба.
   Ругать и упрекать дочь Татьяна не стала. Оринку Никодимиха устроила подле себя. Тронулись дальше. Оленка, отогревшись подле матери и маленького братца, наевшись вдоволь хлеба, уснула. И ей приснился их родной дом и двор, залитый солнцем. Он в льняной распашной рубахе стоит с берестяным туеском в руках. Она в нарядном цветном сарафане против него. У нее в руках тоже берестяной туесок. В туесках зерно. Они кидают его наземь и куры бегают вкруг них и клюют его. Озоруя, она кинула в него горсть зерна. Он ответил ей тем же. Они кидаются зерном и смеются. Им хорошо вдвоем. Но вот туески опустели. Он отбросил свой в сторону и пошел через двор к ней, Оленке. Она тоже отбросила свой туесок в сторону и пошла ему встречь. Они уже близко были друг от друга и вдруг за его спиной возник страшный, оскаленный лик татарина. Оленка вскрикнула, а он схватил нож и всадил его в горло ворога. И она снова вскрикнула, увидев как из горла татарина бульками выбрасывается кровь, окрашивая двор красным.
  -- Да что же с тобой, Оленушка, дитятко мое? Что ж вскрикивашь-то так?
   - Татьяна тормошила ее, прижимала к груди, целовала в лицо.
  -- Мамо, - Оленка открыла глаза. - Он спас меня. - И она снова
   провалилась в сон.
  -- Чево это она? Кто спас-то и от кого? Олекса, не знашь ли чево?
  -- Княжев ратник спас ее от полона, - хмуро ответил тот.
  -- Митриев?
  -- Ондреев.
  -- Хосподи! В полон мало не попала! Ондреев, гришь?
  -- Угу.
  -- Русин он добрый, ратник тот. И христолюбец!
   И она, поливая слезами лицо, склонилась над Оленкой, шепча "Богородицу".
  
   ***
  
  
   Никита не понимал, почему этот ордынец прилип к нему? Он знал русскую молвь и говорил, что этому языку выучился у "урусутских" купцов и полоняников, что и русские в Сарае многие знают татарскую молвь, а иначе не проживешь. Он говорил про Персию, про Кафу, про Китай, где успел побывать. В Персии у него есть знакомый богатый вельможа, который держит у себя во дворце много русских мальчиков и парней. Он их очень любит, дарит им дорогие подарки. Они живут во дворце ни в чем не зная нужды, ходят в дорогих одеждах, у них есть слуги, они купаются в роскоши. И если он, Никита, согласится после похода уехать с ним в Сарай, а затем в Персию, то он познакомит его с этим вельможей и Никита ему обязательно понравится и он оставит его при дворце.
  -- Ты тоже будешь жить карашо, как коназ. - Узкими глазами он
   покосился на Никиту, но тот отмолчался, подумав про себя: " Врет татарин, заманит, а потом продаст в рабы. Знаем мы вас".
   Нынешний поход Никите не нравился. Воевать вместе с татарами против своих же русичей он не хотел, но трусливый князь Федор Ростиславович Ярославский, держась обеими руками только за свой удел, не видя остальной Руси, спасовал перед силой и выступил со своей ратью на стороне князя Андрея. Никита не видел честной рати, а видел только грабеж, насилие, пожоги, убийства безоружных и захват полона.
   Дмитрий отводил свои войска к Новгороду. Андреевы и ордынские рати преследовали его, уничтожая все на своем пути. Татары зорили и союзные с Андреем волости. Им было все равно кого грабить: Андреевых союзников ли, Дмитриевы ли волости, лишь бы набрать полону и захватить побольше добра. Князя Андрея и в союзных, и в не союзных с ним волостях открыто называли изменником и слали ему проклятия.
   Больше всех остальных волостей досталось родной вотчине князя Дмитрия - Переяславлю-Залесскому.
   В село, которое раскинулось перед ними в безмолвии, первыми на своих быстроногих лошадках ворвались ордынцы. Татарин приодержал своего коня и, отведя в сторону Никиту, сказал тайно: Дуратье! В селе уже пусто. Вся добыча и весь полон там, - он махнул в сторону леса.
   Они дождались, пока ратники с гиканьем и посвистом скроются в селе, и поскакали к лесу.
  -- Мой конь степной, он не любит леса. Я поскачу по краю, а ты зайди в
   лес, послушай голоса, плач ребенка, лай собаки - и свистни мне. Будем брать добычу и полон для себя, - сказал он Никите, местами коверкая русские слова.
   В лесу было тихо и спокойно, как будто не топотала по русской земле ворогова рать, сея вокруг себя смерть. Серебристый иней узорочьем сверкал на ветках деревьев. Никита прислушивался, напрягая слух, но совсем не затем, чтоб свистнуть татарину, а для того, чтобы дать знак людям о грозящей опасности. Безмолвие царило в лесу. И вдруг он услышал хохот ордынца. Никита выскочил из леса. Маленькое тело в толстом на вате зипуне распростерлось на снегу. Кто он, полоняник? Да кто бы ни был, он свой, он русич. Вся скопившаяся в Никите ярость разом вылилась в этот удар ножом в оголенную полоску шеи ордынца. Он не помнил, как сорвал с пояса нож, помнит только этот удар по самую рукоять и испуганно- беззащитный взгляд девочки, совсем маленькой, укутанной по самые глаза в теплый плат, и проклятущий аркан, болтающийся на ее шее. Соскочив с коня, c остервенением перерезал аркан, что-то крикнул ей. Древком копья свалил в снег свисавшее с коня полумертвое тело ордынца. Тот еще хрипел и Никита добил его, всадив острие копья в самое сердце. Не мешкая, ухватил ненавистного ворога за ноги в зеленых остроносых сапогах и поволок в лес. Еще когда ехал лесом, заприметил глубокий овраг. Туда и спихнул мертвое тело, ничего не взяв из его брони и одежды. Конь ордынца преданно шел за своим мертвым хозяином и, когда труп, ломая кусты, полетел на дно, хотел последовать вслед за ним, осторожно трогая копытом крутизну оврага, но Никита вовремя схватил его под уздцы.
   - Не балуй! Тебе туда не след.
   Отведя коня в глубь леса, крепко привязал его арканом к дереву.
  -- Может, и повезет тебе, коняга, обретешь нового хозяина. А я тебя с
   собой взять не могу. И на волю отпустить опасно - выдашь.
   Он припал на мгновение к атласной морде ордынского коня, заглянул извиняюще в выпуклые глаза, похлопал по загривку и побежал прочь.
   Коня было жалко оставлять на съедение волкам, но другого выхода не было. Конь непременно прибежит в село, переполошит татар и начнется дознание, куда пропал всадник. Выйдут на Никиту, поскольку кто-то мог видеть их вместе.
   Его родной конь понуро стоял там, где он его оставил. Почуяв хозяина, тихонько ржанул и ласково куснул плечо. Никита любовно огладил его, вскочил в седло, вздыбил и пустил вскачь. В селе уже орудовали ордынцы и княж-Андреевы ратники. На Никиту никто не обратил внимания. Татары были знаняты дележом добычи: дрались, ругались на своей молви, отвоеванное добро торопливо запихивали в торока. Другие, видимо уже ополоненные добычей, освежовывали убитую хозяйскую лошадь, разжигали костры, приноравливались варить конину. Никита с отвращением посмотрел в их сторону, отвернулся и молча проехал мимо, выглядывая своих.
   Фомка в новой островерхой шапке, отороченной куньим мехом, фертом - расставив ноги и уперев в бока большие ладони - стоял посреди двора и что-то кричал копошившимся возле лошадей ратникам. Завидев Никиту, обрадовался, раскинул руки для объятия.
  -- Никита! Здорово, дружище! А я уж грешным делом подумал, что тебя
   убили. Спрашиваю, где Никита, никто не знает.
   Никита спешился. С Фомкой обнялись и помяли плечи друг другу
   искренне и дружески.
  -- Ты ж на Переслав шел? Пошто тут? - спросил Никита, выпустив друга
   из крепких объятий.
  -- А пусто в Переславе. Татаре все до нас уже пограбили. Вся добыча -
   вот эта шапка с убитого боярчонка и ту у татарина из рук вырвал и деру дал.
   По лицу Никиты пробежала тень, но Фомка не заметил и продолжал весело болтать, как жгли отчину князя Дмитрия, превращая хоромы в пепелища.
  -- Шапка не жмет? - хмуро спросил Никита.
  -- Не - а! - весело откликнулся Фома, не углядев насмешки, - в самый
   раз.
   Никита окинул взглядом двор, заприметил баню. Передав Фомке коня, наказав покормить его сытно, направился в амбар. Там аккуратным костром были сложены дрова. Никита обошел амбар, осмотрел его внимательным взглядом и проникся уважением к хозяину. Амбар был сделан добротно. Чувствовалась мастеровитая рука доброго древодела. Никита сам был неплохим плотником и с десяти лет умел держать в руках топор.
   В те далекие времена каждый мужик знал как срубить дом. Учились этому с отроческих лет. Междоусобные войны князей больно ударяли по главному кормильцу земли русской - мужику. На месте цветущей деревни или села после межкняжеских ратей в совокупности с татарами или без них оставалось пепелище.
   Здесь мне хочется отложить в сторону перо и низко поклониться нашим пращурам за их умение возрождаться, подобно птице Феникс из пепла, и тем самым сохранить для нас, их потомков, страну. Без нытья и жалоб, поплевав на ладони, брали мужики в руки топоры или секиры и шли в лес валить деревья под самый комель. Затем вытаскивали тяжелые бревна из леса до двора на волокушах И вот уже слышен по селу веселый тук-тук-перестук, перемежаемый необидными шутками, песнями, перекликами. Кладется первый венец, второй, третий. Растет хором день ото дня все выше и выше. И наконец пришла пора установить коня. Тяжелая работа, но не для пуганых. Посмеиваются мужики над молодшими: Ванятка, портки-от не мокры ль у тя? Девки ж засмеют, коль мокры-ти. - Не-а, сухи, дяденька. Пот вот токо глаза ест. Так и текет, так и текет в них. - Так смигни. - Смигивал, а ён снова.
   Поставили коня и просветлели ликом, утерев лицо подолом рубахи. Передохнув чуток, прыгают, повеселев, с верхов на землю. Считай, дом готов. Остальное уже не работа, забава. Долго ль хозяину положить стропила и накрыть крышу соломой. Здесь уж он один, без подмоги справится.
   Хозяйка уставляет стол закусками, хмельными медами - пришла пора отдохнуть от трудов праведных.
   Умели наши далекие предки работать быстро и без лени.За два месяца на месте черных пепелищ вырастала новая деревня или село. Работали споро, не покладая рук, от зари до зари, всем селом. Иной раз за день успевали срубить новый дом. Попировать тоже умели, но недолго: делу-время, потехе-час. Не чужеземная пословица, а наша, русская.
   Никита взял несколько поленьев из костра. Рядом в широкой бадье лежали свернутые трубочкой куски березовой коры на растопку. Во всем хозяйском дворе виделся порядок. Ратники еще не успели его порушить.
   В бане было темно. Никита сложил дрова в печь, под них подсунул бересту и высек кресалом искру. Береста сразу же занялась и бойко запылала. Стало светлее и он, осмотрев баню, снова подивился плотницкому делу хозяина и чистоплотности хозяйки. Скамья, пол, полок были выскоблены дожелта. Баня имела тот же добротный вид, что и амбар.
  -- Только пусть попробуют запалить этот двор, - процедил сквозь зубы
   Никита, все больше и больше проникаясь уважением к хозяевам, - изрублю в куски.
   Сбросив с себя кожаный кояр, положил его на скамью и вдруг заметил
   маленький женский гребешок с оставшимися на нем светлыми волосами. Вспомнил ту девочку. Жива ли? Только бы она добралась до какого-нибудь жилья. Только бы не замерзла насмерть в лесу. Какие у нее волосы? Вся закутанная в плат была. Никита, не снимая волос, бережно положил гребешок в тороку. Пусть он будет его единственной добычей.
   Раздевшись донага, разлегся на полоке. Жар уже подступал, начиная потихоньку пронимать теплом уставшее тело. Разогревшись докрасна, выскочил на мороз, растерся снегом и снова нырнул в жар. Проделал это несколько раз, пока не почувствовал себя абсолютно чистым и отдохнувшим. Переодевшись в свежие порты, пошел к дому, не забыв прихватить свою тороку.
   Хмельной Фома встретил его с большой кованой чашей в руках.
   - Никита, выпей, дружище. Меды у хозяйки отменные. Попробуй сам.
   Никита взял чашу, осушил ее до дна. Мед и в самом деле был добрым.
  -- От, Никита! От, молодчик! - пьяно похвалил его Фомка. - Садись с
   нами, поснедай баранинки.
   Он согнал со скамьи какого-то совсем молоденького кметя, освобождая
   место для друга: Брысь под лавку! Тот сиганул в угол горницы и сел на пол.
   - Что ж пол-то весь заплевали? - поморщился Никита, усаживаясь за стол.
  -- А что его беречь? Все одно завтрева запалим, - хохотнул Фома.
  -- А ты дом когда-нибудь рубил? - сурово спросил Никита.
  -- Не раз, - мотнул хмельной головой Фомка.
  -- А коль рубил, так тебе тяжкий труд сей знаком. Сто потов сойдет с тя,
   пока все венцы уложишь и коня наверх затащишь. Меды хозяйкины пьете да похваливаете, овец на вертеле изжарили и жрете за обе щеки, капусту жуете и после этого запалить? - выкрикнул, яростно сверкнув глазами Никита. - Этот дом строил такой же русич, как и ты, Фомка, как все вы, - он обвел рукой присутствующих. - Пущай князья которятся. Оне власть поделить не могут. А нам-то что делить? Хозяин сей - мастер добрый! И запалить его двор я не дам. Слышите? Не дам.
  -- Ну ты здесь не командуй, не старшой ищо. Я тута покамест старшой, -
   встал из-за стола ражий ратник. - Молод еще указывать, запалить аль не запалить.
  -- А я тоже с Никитой согласный, - выкрикнул Фомка и тоже встал
   из-за стола, пьяными глазами сверля старшого. - Не дам запалить. Татарское б становище запалил, а русский двор не дам.
   - А ить верно, - заговорили за столом другие. - Что ж мы, не православные что ль?
  -- Ты, старшой, охолонь! - встал самый старый из всех. - Никита молод, а
   умом мудрей тя. Ворогов жги, а своих русичей не трожь. Кто завтрева со смоляным факелом к дому сунется - наскрозь проткну. А что стрелок я славный, то вам знаёмо.
   Никита встал, поднял чашу с хмельным медом, поклонился ратникам,
   сказал взволнованно:
  -- За вас, други! - и опрокинул чашу до дна.
   Наутро село запылало. Не горел только один двор - тот, где ели, пили и ночевали Никита и его сотоварищи. А чтобы не переметнулся огонь от соседних дворов, обильно полили стены дома и построек водой.
   Закончив, вскочили с легкой душой в седла.
   - Cпасибо, братцы! - сказал старый ратник. - Не уронили себя перед Богом.
   В этом, единственно уцелевшем доме, и нашли пристанище Оринкины свекор со свекровью, схоронившиеся на время в навозной куче, зарывшись в нее с головой. А потом к ним присоединились те немногие, кто уберегся в зимнем ледяном лесу и не замерз насмерть. Спали вповалку, на полу, прижавшись друг к другу, в тесноте да не в обиде, и радовались, что пережив жестокое испытание, остались живы.
  
   ***
  
   Татары в погоне за князем Дмитрием опустошали русскую землю, оставляя после себя трупы людей, лошадей и домашнего скота. Чернели пепелищами Муромское, Владимирское, Юрьевское, Суздальское, Переяславское, Ростовское и Тверское княжества.
   Дмитриевы войска редели. Ратники снимались по ночам целыми отрядами и расходились по домам. Бессмысленность противостояния становилась все более и более очевидной. Слишком уж не равны были силы.
   Отряд Петра был собран из верных князю Дмитрию переяславцев. Ждали вестоношу с приказами от воеводы, но тот все не появлялся. Онтипку ему заменил теперь на ратях маленький и юркий Емелька. Про Емельку говорили в отряде: не ладно скроен да крепко сшит. Емелька был смышлен, храбр и дерзок. Именно эти его качества напоминали Петру Онтипку.
   Вчерашний день теперь запомнится Петру надолго: отбили у татар русский полон. Перед тем как напасть на татар, Петр распорядился лучникам (памятуя слова деда Никодима, что татарин только на коне воин, а выбей из-под него коня и любой русский его руками задушит) стрелять по коням, а потом, не давая опомниться ворогам, рубить их не щадя. В ратниках, конечно, взыграла хозяйская жилка.
  -- Это как же, старшой, коня бить? Конь добыча справная А уж
   татарскому коню и вовси цены нет. Такого-от коня домой-то бы привесть, - высказался за всех жадный до чужого добра Никанор.
  -- Не снесть те головы, коль коня под ордынцем оставим. На конях они
   хоробрые, с коня и стреляют метко. Сказано - бить коней, - посуровев лицом, грозно отмолвил ему Петр и разделил отряд надвое - пешие лучники и верхоконные рубаки. Выбрав позицию для лучников, велел схорониться им за толстыми деревьями. Сам с верхоконными, обнажив меч, отъехал посторонь в лес. Замерли в ожидании.
   В полоне томились молодки с грудниками на руках, девушки, малые дети, отроки и один крепкого вида седобородый старик. Верховые, озлобленно скалясь, гортанно орали на полоняников, видимо, ругались на своей татарской молви, нещадно били плетьми ослабевших, погоняли шедших. Смотреть на измученных и исстрадавшихся полоняников, на избиения их ворогами, было тяжко и жутко. Петра стрелой пронзила страшная мысль: спаслась ли Таньша с детьми? Не бредут ли и они вот так? Петр даже взмок от этой пришедшей на ум жути. Гнев переполнил душу и Петр, огромным усилием воли гася его внутри себя, с нетерпением выжидал удобного момента для нападения. И как только он наступил, подал знак лучникам и те, не мешкая, выпустили сноп стрел, разя под степняками лошадей. Внезапность нападения ошеломила татар. Они не успели сорвать с пояса свои кривые сабли, как на них обрушились тяжелые русские мечи, рубя их тела напополам. Все произошло в считанные минуты. Татары даже гикнуть не успели, как попадали наземь, мешая свою кровь с конской, свои предсмертные хрипы с конскими. Дорога вокруг полоняников оросилась вражеской кровью. Теснясь и жавшись друг к другу, они с ужасом взирали на сечу. Перепуганным насмерть детям матери закрывали ладонями глаза.
   А когда все закончилось, освобожденные от пут полоняники, хватали за стремена ратников, целовали их в сапоги, крестились, плакали. Старик гладил по голове дрожащего всем телом отрока: "Ну цаво ты, цаво? За жисть - то еще и ни того насмотриссе". Петр, услышав новогородский говор, слез с коня и подошел к ним.
  -- Ты-то, дед, как оказался тут? По говору чую новогородец.
  -- Купеце я новогородский, - кланяясь Петру, отмолвил дед. - С товаром
   на Москову ходил. Отторговался, знатитце, московского товару воз нагрузил в Нове Городе торговать и по пути наладился к куму в Тверь заехать, проведать его. Ну а как от кума-от выехали с внуком, тута товар мой и пограбили. Цьи ратники, не ведаю: може Ондреевы, може Митриевы. Мало самого не зарубили. Мы с внуком в лесу схоронилися и стали како ни есть жило искать. Вышли к деревне, к крайней избе. Хозяйка добрая подвернулась. Тута она, в полоне, - поискал глазами старик и указал на молодку с грудным дитем. - Муж у ей на ратях. Накормила нас, напоила, на пеци отогрела, а тута татареве. Как пошли грабить, жець хоромы, нас в полон вязать. Зипуны у мя и внука добры были, дак татаре их се взяли. С пояса калиту сорвали. Топерица я и без деньги и без товару. Э-хе-хе! Мне б в Тверь до кума добратьце. До Нове Города-то далеце.
   Петр подошел к обозу, отобранному у татар, порылся в нем, нашел добрый на бобровом меху зипун, показал деду: Твой? Тот испуганно-удивленно поглядел на него: Мой. Петр кинул зипун ему на руки, не обращая внимания на неодобрительные взгляды некоторых ратников. Порывшись еще, нашел и зипун внука. Одевшись в свои теплые зипуны, новгородцы откланялись воям и особо Петру.
  -- Пробирайся лесом, дед, - напутствовал его на прощанье Петр. - Не то
   угодишь внове в полон.
  -- Знамо, - ответствовал тот. - Прощевай, молодце. Спаси тя Господи!
   К деду прибилась молодка с грудником, та, что приветила его с внуком.
  -- Дедо, возьми меня с собой. Мне в Торжок нать. Родители мои тамо.
  -- Дак что не взять. Пошли. У кума и для тя с дитем место найдется. И в
   Торжок он вас свезет на лошади.
   " Ну вот, Ксюша, и расплатился я с тобой за ласки твои, за любовь, за
   жемчужинки заветные. За добро добром. Не ведаю, кто старик сей и отрок. Ведаю токо, что оне, как и ты, новогородские", - глядя вослед уходящим в лес старику и отроку, думал Петр.
   С порубленных татар сняли теплые лисьи шапки, зипуны, сапоги,
   отстегнули пояса с саблями, с кошелями. C лошадей поснимали сбрую. Над убитыми уже кружились вороны, высматривая добычу. А ночью будут пировать волки.
   Полоняников накормили остатками каши и отпустили с Богом.
   Большая часть их пошла искать затерянные в лесах деревни, остальные решили пробираться на Тверь. В свои порушенные и сожженные жилища возвращаться опасались: на обратном пути татаре снова могут заявиться непрошенными гостями.
   Вестоноша все не появлялся и ратники, ополонившись отбитым у татар
   добром, уже подумывали о доме, о жонках, о детях. Петр подозревал, что если сегодня не получит никаких вестей от воеводы, то ночью разбежится и его отряд. К тому же плохо становилось с едой. Поделившись пищей с полоняниками, сами остались почти безо всего.
   Емелька внимательно разглядывал татарский лук, примерял к нему
   стрелы и бормотал одобрительно: добрый, добрый лук. И тетива тугая.
   Положив стрелу на лук, натянул тетиву, прицелился в спешащего к
   пиру ворона и выстрелил. Ворон свалился, так и не долетев до пиршества.
   Емелька еще раз похвалил татарский лук и стрелы: добре!
   Закинув колчан со стрелами за спину, бросил Петру:
  -- Пойду постреляю. От меня ище ни один заяц не убег.
   Петр не стал останавливать его. Ему и самому хотелось пойти с Емелькой, да как оставишь отряд, разбегутся враз. Да и вестоношу дождаться нать. Снова стали одолевать беспокойные мысли об оставленной без его пригляда семье. Надо было бы сразу отправить их на займище. Можно было бы и к Васильку. Слышал, вроде бы Москову обошли вороги.
   Емелька появился неожиданно и, таясь от других, стал шепотом говорить Петру, что наткнулся на княж-Ондрееву сторожу.
  -- Оне меня не заметили, старшой. По темноте надоть их брать.
  -- Много их? - спросил Петр.
  -- С десяток.
  -- Втрое меньше нашего. Возьмем.
   Петр приободрился. Появилось ратное дело и его упускать нельзя. Отряд
   он опять разбил надвое и приказал окружить противников.
  -- Замкнем их в круг - им куды деваться? Токо в полон. По темноте
   двинем. Путь будет указывать Емельян.
   Когда стемнело, отряд след в след за Емелькой, который шагал бесшумно,
   отправился брать в полон своих же русичей. (парадокс межусобных и гражданских войн).
   ***
  
   Фомка и Никита привязали коней к дереву, сунули им торбы с ячменем. Фомка проверил постромки, крепко ли держат торока. Тверская земля богатая. Жители сел и деревень в страхе бросали добро, сами прятались в лесу. Фомка набил торока полными.
  -- Кто ж это татарев-то порубал? - весело спросил он Никиту.
  -- А кто б ни порубал. Молодцы робяты! - откликнулся тот.
  -- Ты чего се ничего не добыл?
  -- Почему ничего? Вот, - Никита показал ему гребешок.
  -- Фи-ии! - просвистел Фомка. - Кака ж это добыча? У тверичей пошто
   ниче не брал?
  -- Вот что я те скажу, Фома. Татаре - это наказанье Господне, а когда
   русич русича - то от дьявола, - резко сказал Никита и пошел к остальным воям, которые уже хлопотали об ужине.
   Варили на костре кашу с мясом. Резали большими ломтями караваи хлеба. Спрашивали старшого:
  -- И долго нам тута мороз радовать?
  -- До утра. Ежели Митриевы рати до утра не появятся, будем сыматься.
  -- А ежли появятся?
   - Рубиться будем.
  -- И че этим князьям неймется? Ить все имают: богатство есть, еда кака
   хошь, баба аль девка - любу выбирай. И че ратятся? - мешая в котле варево, рассуждал самый молодой из всех Гриня.
  -- Великий стол делят. Кому великим князем быть.
  -- А мне б хоть одну деревеньку поимать, саму махоньку, и чтоб я там
   хозяином был аки князь. Ище жонку добрую и с дюжину робятишек здоровых. И никакого великого стола не нать.
   Ратники засмеялись.
   - С такой рожей на великий стол не садят. Хан-то как взглянет на тя, так и со смеху сдохнет. Вы-де, урусуты, посправнее морды не нашли на велик стол?
  -- А чем моя морда хуже княжевой? Девкам ндравится. Одна так и баяла:
   цалую-цалую никак не нацалуюсь.
  -- Широка она у тя, Гриня, дюже. Губы искромсашь, пока всю обойдешь.
   Замаялась, небось, девка-то, цалуючи?
  -- Ни-и, - без обиды отозвался Гриня. - Грю ж вам, ндравится им.
   В лесу хрустнула ветка. Ратники вскинули головы, улыбки с губ
   смахнуло.
  -- Волки?
   Старшой вскочил, выхватил меч из ножен, прислушался, вгляделся в
   темень леса и не узрев огней волчьих глаз, кинул его обратно.
  -- Мороз трещит, - успокоил всех.
   Ратники продолжили балагурить, жевали хлеб, дожидаясь горяченького.
   "Горяченькое" для них подоспело, но не в виде сытной каши. Петровы
   вои, тихо обойдя их со всех сторон, взяли в кольцо и предложили сдаться.
   В ответ ратники ощерились мечами и от сдачи в полон отказались. И пошла сеча, русич скрестил меч с русичем. Всхрапывали, ржали, били копытами привязанные к деревьям лошади, со стонами падали в снег раненые. Их не добивали - Петр запретил. Своих и чужих раненых живо оттаскивали посторонь в лес.
   Противник Петру нравился - молод, хорош собой, силен, храбр, отважен. Ранить его даже для виду не хотелось, а возможность такая была -не хватало молодцу того опыта, что был за плечами у Петра. Петр выхватил из-за пазухи аркан, метнул в парня и, туго затягивая ему плечи, потянул на себя. Затем плашмя выбил из его руки меч. Крепко связав полоненного, повалил посторонь в кусты.
   Сшибка заканчивалась. Старшой сторожи запросил пощады. Полон связали арканами и погнали в свой лагерь. Емелька и еще несколько ратников остались с ранеными. Их не делили на своих и чужих. Перевязывали всех подряд и грузили на лошадей.
   Теперь все вместе сидели у костра: полоняники и полонившие их вои.
   Над огнем доваривалась каша с мясом. Широколицый Гриня, как только запахло сшибкой, схватил горячий котел, куль с хлебом и отволок от разора в лес. Там и отсиделся, не вынув меча из ножен. "Сеча сечей, а без каши не мочно, жрать все захотят, кто в живых останется. С меня спросят, пото я кашевар", - здраво рассудил он, оставшись в стороне от боя.
  -- Какого рожна ты на меня полез? - упрекнул Петр старшого сторожи. -
   Сдались бы в полон, твои б хлопцы от моих добычей откупились. А топерь все наше: и вы, и ваша добыча, и кони, и оружие. Аль не видел, что кмети мои не первый раз снег видят. Многажды на ратях бывали. А у тебя - молодняк сплошь. Да и числом нас много больше.
  -- Я б и счас не сдался. Их пожалел. А снег и я не первый раз вижу.
  -- О князе Митрие слыхал чево? - помолчав, спросил Петр.
  -- В Копорье бежит ваш Митрий. Нам велено в стороже стоять и вас до
   князя не пущать.
  -- А нам велено дозоры ваши сымать, - сурово ответил Петр.
   От горькой вести о своем князе чело его омрачилось. Понурились и
   ратники. А вестоноши нет и нет. Забыл что ль о них воевода.
   От мрачных мыслей отвлек веселый Гриня, который единственный из всех полоненных не был связан путами. Засияв круглым, как каравай, лицом, объявил, что каша готова. Петр приказал развязать и остальных полоняников.
  -- Не с ложки ж их кормить, словно детей малых, - хмуро сказал он.
  -- А и совсем их не кормить, - вскинулся Никанор. - Двоих наших
   ранили чуть не всмерть.
  -- Дак и мы ихних крепко зашибли,- накинулся на Никанора Емелька. -
   Жалко каши с мясом? Мотри, Никанор, лопнешь в одночасье от жадности.
  -- Те хорошо не жадным быть. Ты пустой. До се холостым ходишь. А у
   мя робятишек полна изба, - огрызнулся Никанор.
  -- Да будя вам лаять друг дружку, - подошел к ним добродушный
   Гриня.- Снедайте, пока горяча. - Он протянул им мисы с кашей и по
   толстому ломтю хлеба.
   Петр освободил Никите руки, посадил рядом с собой. Проголодавшиеся ратники и полоненные с жадностью накинулись на еду. Ели молча, аккуратно черпая из мис сытное варево. Никита исподволь взглядывал на Петра и хмурился от того, что он не ранен в бою, не убит, а постыдно заарканен, как баба аль девка. Опять вспомнилась вдруг та девочка у леса, которую он освободил от верного полона. "Коль сидим всем народом под ордынцем, русич русича пошто арканит?" - с досадой подумал Никита.
   Наутро выяснилось, что лагерь покинули Никанор и старшой сторожи,
   прихватив с собой часть добычи и двух лошадей.
  -- Хорош у вас старшой, - злобно усмехнулся Петр, взглянув в глаза
   Никите. - Бросил вас, пес паршивый.
   Никита опустил низко голову и ничего не ответил. На душе сделалось еще
   муторнее, ел стыд за себя, за весь дозор, за старшого.
  -- Выкуп, видать, пообещал ему знатный,- добавил горечи Емелька. -
   За просто так Никанор ниче не делат. Он и в походы-то ходит не столь
   ратиться, сколь добром чужим ополониться.
   По лицам остальных Петр понял, что многие завидуют Никанору и в
   душе ругают себя на чем свет, что не догадались сделать то же самое. "Сегодняшней ночью они уйдут", - подумал Петр и Емелька подтвердил его мысль:
  -- Решать надо, Петь, что-то. Мужики истомились, а боярин наш, видать,
   забыл про нас. Отпускать нать всех по домам и вся недолга. Митрий в Копорье укроется, а мы замерзай тута всмерть?
  -- А ежли не забыл? Пришлет вестоношу, позовет на выручку князя
   Митрия. Не был отступником от князя свово и не буду, - строго отмолвил Петр.
   Емелька ничего не ответил, пожал плечами и занялся опять
   разглядыванием татарского лука, словно ребенок полюбившейся игрушкой.
   Долгожданный вестоноша появился к полудню, запаренный сам и лошадь
   вся в мыле. Соскочив с седла, заполошно заорал: Петр Лексеев который из вас?
  -- Я Петр Лексеев, - выступил вперед Петр.(Боярину он назвался именем
   деда по отцу, как прежде называл себя и отец - Михайла Алексеев)
  -- Велено тебе отряд распустить по домам. Что у вас там булькает? -
   Ткнул он плетью в котел. - Жрать охота. Гнал до вас, думал коня запорю. Коня есть чем покормить? Отдохнуть ему нать и мне тож.
   И конем и всадником занялся расторопный Гриня. Коню в
   торбу насыпал ячменя, вестоноше в мису начерпал из котла каши.
  -- Замирились князья аль нет? - подсел к вестоноше Петр, тоже с мисой в
   руках.
  -- Како там, - загребая кленовой ложкой кашу, отмахнулся вестоноша. -
   До замиренья пока дело не дошло и дойдет ли вообче... Князю б в Копорье отсидеться, пока татаре не схлынут назад в степи, а тамо мочно снова рать на
   Ондрея сбирать. Пото и прислал меня воевода. Ребяток-де для победной рати поберечь надобно, а эта рать проиграна. - Насытившись, вестоноша облизнул чисто ложку и встал во весь рост.
  -- Что дале будет, не ведаю я, старшой Петр Лексеев. А хлопцев
   распускай. Бывайте!
   Он ловко вскочил в седло, дернул за уздцы коня и, махнув на прощанье
   рукой, пустил его рысью. Ратники доедали кашу в хмуром молчании. К Петру подошли вместе Емелька и Гриня.
  -- Уступи мне Гриню, старшой, - попросил Емельян. - Скорешилися мы.
   Други в холопья его возьмут аль за выкуп, а я в сотоварищи. Знатно кашу варит Гриня, - смеясь, хлопнул он того по плечу.
  -- Я любое варево могу сготовить - пальцы оближешь, - заалел лицом
   Гриня.
  -- Бог с вами, ступайте! - помяв тому и другому плечи, разрешил Петр.
   Сам затянул постромки на тороках, кивнул Никите: Подь-ка!
   Никита приблизился с открытым взглядом голубых, как небо, глаз.
  -- К мамке хошь? - с усмешкой спросил Петр.
  -- Нет у меня ни мамки, ни тятьки, ни сестер, ни братьев. Моровая
   болесть всех унесла, - хмуро сведя брови, отмолвил Никита. - Не получишь ты за меня выкупа, старшой. Для выкупа бери другого.
  -- А мне другой не нужен. Мне ты нужен. Я тебя саморучно полонил.
  -- Товарищ ранетый у меня тута, Фомка. В сторожке лежит.
  -- Ранетых всех в деревне оставим. Бабы их живо на ноги поставят. Токо
   б найти деревню, что не сожгли и не разорили вороги. Емельян! - крикнул Петр - Как там у нас ранетые? Идтить могут?
  -- Которы могут, которы нет, - ответил за Емельку Гриня.
  -- Довезем их до деревни как нито, а там бабам сдадим на руки. Оне
   выходят.
  -- Може и нам ранетыми прикинуться, чтоб бабам на руки? Дюже мы по
   их рукам соскучились, - забалагурили повеселевшие ратники. - На печь бы с какой жонкой залечь аль на полати. Ночь - и здоров как бык. - Ванятка, рубани мя, чтоб не всмерть, к чужой жонке в руки хочу сдатце.
  -- Никаких жонок, - вдруг крикнул зычно Емелька. - Ранетые остаются
   под нашим с Гриней доглядом тута.
  -- Нельзя их трогать, старшой, - Гриня держал в руках суму и показывал
   Петру ее содержимое: - вот тута и травы и мази. Я ж еще и знахарь. Всех поставим на ноги. А счас оне слабые. Намучаетесь вы с има.
   Петр в некоторой растерянности молча смотрел то на Гриню, то на Емельку. Как же быстро сошлись эти два хороших хлопца, да как сдружились скоро, теперь будто братья родные - не разлей вода. Душа душу чует.
   - Добре! Будь по-вашему, - согласился он с Гриней.
   Никита перед уходом проведал Фомку. У Фомки загноилось было раненое плечо, но Гриня вычистил рану, тщательно промыл ее и наложил повязку с особой мазью, которую он называл бальзамом.
   - Топерь заживет как на собаке, - уверенно сказал он Никите. - Моя бабка энтим бальзамом и не таки раны залечивала. У Фомы супротив тех не рана, а царапина.
   Друзья помолчали. Фома ни о чем не спрашивал, а Никите не хотелось признаваться другу, что его судьба отныне целиком зависит от Петра. Да и Фома не знал, чем закончится для него этот нежданный-негаданный полон.
  
   Глава 3
  
   В тот суровый и тяжкий для Руси 1281 год не праздновали Рождество.
   А уж о Святках и говорить не приходится. Веселый праздник со звериными мордами и харями, с хождениями по домам, с шутками и песнями очень любили на Руси все, от мала до велика.
   Деревни и села, которым досталось от ордынской напасти больше, чем городам, погрузились в траур. Церкви стояли пустыми.
   Не праздновалось и наступление 1282 года. В те времена новый год начинался 1 марта - счет велся от Адама, который был создан в пятницу 1 марта. Плачем и стенаниями наполнилась земля русская, оплакивая тех, кто погиб на ратях, убит на родной земле озверевшими ворогами, замерз насмерть в лесах или навсегда сгинул в чужих краях. Андрея открыто называли изменником.
   А он праздновал свою победу над старшим братом с ордынскими темниками и баскаками, щедро угощая их и одаривая дорогими подношениями, пил хмельное допьяна, ел досыта, гулял весело.
   Похмелье пришло, когда татары, ополоненные богатой добычей и русскими рабами и рабынями, схлынули наконец в свои степи.
   Протрезвев, сам ужаснулся тому разоренью, которое принесла его распря с братом. За льстивыми улыбками владимирских бояр ощущал он общее нелюбие к себе. Неуютно сделалось ему на великом владимирском столе и бежал он от бед, которые принес этой земле, в Великий Новгород, не разоренный, сытый, по-прежнему богатый, где бояре хоть и поморщились брезгливо от злодеяний его, но ради своих собственных выгод и обещанных привилегий, готовы были посадить на свой стол самого черта. Бежал к вечевикам, а в спину ему неслись проклятия униженных, ограбленных, голодных, осиротелых и обездоленных. И камнем легли на голову князя их проклятия. Один за другим умирали его малолетние сыновья в первом и во втором браке, расплачиваясь смертью своей за грехи отца, ибо сказано: "грехи отцов падут на головы детей". (Святые слова, которые нужно помнить и сегодня, дабы оградить детей своих от расплаты за грехи родителей). Последним умер Борис, бледнолицый худенький мальчик, в котором видел князь своего наследника и прочил ему на первых порах в удел Кострому.
   Дважды вдовец, без наследников князь умер в 1304 году в Городце и там же был похоронен. И едва закрылись его очи, вылился гнев народный, прокатился по Владимирской Руси и обрушился с несокрушимой силой на головы его ближайших бояр. Их топили в Волге, терзали их тела и трупы сбрасывали в волжские воды, избивали смертно. Те, кому удалось спастись от народной мести, в ужасе и страхе бежали в Тверь.
  
   ***
  
   Весной 1282 года князь Дмитрий, отсидевшись у своего зятя, псковского князя Довмонта и дождавшись, когда татары схлынут в свою Орду, вернулся в Переяславль, свою родную отчину, и на правах законного наследника переяславского стола воссел на нем. Андрей не смел да и не мог ему в этом воспрепятствовать, боясь еще больше усилить нелюбие к себе князей и бояр Владимирской Руси.
   Дмитрий начал с того, что стал собирать рати. Злой на князя Андрея народ потянулся к нему. Даже те, у кого не было брони, осматривали рогатины, с которыми ходили на медведя да на вепря, подтачивали зубья и ставили в ближний угол: на подхват. Иные посматривали на своих подросших отроков 12-14 лет и говорили жене: пора ему уже и ратиться. Бедные жены утирали тайком слезы и просили только об одном - поберечь себя и сына.
   Василек и Еремей прискакали в село, когда дороги уже стали свободны от татар и княж-Андреевых ратников. Въехав в родные переяславские места матерились часто и длинно, видя разор и пустоту. Проклинали князей, которые никак не могут договориться меж собой и насылают на Русь татарские орды. Бояр, которые не могут или не хотят усмирить братьев. Даже владыке попало, которому Богом заказано предотвращать зло.
   Круто остановив коней у Петрова двора, выпрыгнули из седел и зашли в дом. Там ступить негде - человек на человеке.
   Узнав его, беженцы испугались, что придется покидать кров и выходить на мороз. Запричитали: Василий, намерзлись мы в лесу, не гони до теплых дён. - Куды ж идтить-то нам, коли сгонишь? Опеть в лес? - Пожалей детишек. Уж как живы-ти остались, то токо Богу ведомо.
   Молодая баба Онисья бухнулась в ноги Василию:
  -- Пощади, Василек, не гони ради Христа!
   Василий и Еремей растерянно глядели на них, потеряв на время дар речи.
  -- Да уймитесь вы, полоумные. Никто вас из хором не гонит. Хозяева
   где?- наконец зычно прикрикнул на них Василек.
  -- Не ведаем. Из лесу вышли и тому рады, что хоть один дом целым
   остался. Тут и перемогаемся.
  -- Ну дак, може, видели че? Успели оне убечь?
  -- Вроде я чой-то припоминаю, - встав с колен, сказала Онисья. - Оленку
   помню. Чегой-то она в обрат бёгла. Все к озеру, а она вроде как от озера. А може и показалось мне. Глаза-ти страхом были залеплены.
   - Хто тут кого видел? Бегли без оглядки хто куды, - утирая слезу концом плата, сказала другая молодуха. - У мя в лесу двое детишек сгинуло. Замерзли всмерть.
   Василек и Еремей, уроня голову и утупя глаза в пол, не стали больше ни о чем расспрашивать и вышли во двор. Дойдя до родительского двора, остановились - от дома остались одни головешки. Молчали, не зная о чем говорить.
  -- Дом старикам новый срубим, то для нас не дело. Были б все живы, -
   оглядевшись вокруг, вымолвил Василек. - Что скажешь, сын?
   Еремей, взглянув на отца, понял, не о том батька думает, о чем говорит.
  -- Где это Дальне займище? Сгонять бы туды. Там оне верно.
  -- Коней совсем запорем, - откликнулся Василек. - Отдохнуть им нать.
   Из дома вышла Онисья.
  -- Нету ли у вас хоть горстки ячменя, мужики. Конь у нас совсем
   оголодал, - попросила она.
  -- Какой конь? - встрепенулся Василек. - Покажь.
   Онисья повела их в стаю, рассказывая по дороге:
  -- Плутали мы с Федоткой по лесу, жило искали како ни есть. А ён,
   конь-от, привязатый стоит у дерева. Поначалу испужалися мы, конь-от татарский, значитце, татаре близко - и бежать. Ног не чуяли. А как время-то к ночи подошло, подкралися, а конь опеть стоит. Федотка его и отвязал. Токо тем конем и спаслись. Вот ён.
   Василий просиял лицом, потряс Онисью за плечи:
  -- Онька, любота ты моя, какой же молодче Федотка-от твой.
  -- Ну дак! - горделиво вскинула подбородок Онисья.
  -- Дай-кось мне его на время. Ячменя у нас полны торока. Накормим коня
   твово.
  -- Тока ты опосля верни мне его, Василек. Ежели не вернешь - Федотка
   помре. Дюже полюбил он Татарчонка. Так он его прозвал.
  -- Да верну я тебе коня. Обязательно верну, - горячо пообещал Василек,
   насыпая в торбу ячменя из тороки.
   С голоду кони едят так же жадно и быстро, как и люди. И также глаза их полны благодарностью к кормильцу. Насытившись, Татарчонок потянулся мордой к Василию. Тот погладил его по бархатистому лбу, вскочил в седло, дернул поводья и пустил вскачь к озеру. Онисья, глядя ему вослед из-под козырька ладони, сочувственно покачала головой в теплом плате:
  -- Ежли оне замерзли всмерть, разве ж счас найдешь? По весне токо.
   Еремей, ковыряя сапогом мерзлый снег, искоса взглянул на нее и ничего не ответил.
  -- Поснедай похлебки горячей, голодный, чай, - поворотилась она к
   нему.- И хлебушко есть. Яму мою не тронули ироды. Верно искали, да не
   нашли. С хлебушком перемогаемся. Пошли, Еремушка.
   Он замотал головой.
  -- Сытый я, Оня. Спасибо тебе.
   На топот коней в отдалении поворотились оба.
   - Скачет ктой-то, - Онисья снова приставила ко лбу ладонь козырьком.
  -- Некак Петро? - вскрикнул Еремей.
   По дороге и в самом деле скакал Петр, а рядом с ним Никита. Петр злобился на разорителей, обзывая их по-всякому, Никита низил глаза.
  -- Ну пожрали, попили, скотину всю перевели, добро забрали в свои
   торока, жечь-то зачем? Запалить хором не велик труд, а вот срубить... - дальше простых слов не хватало, говорил матом. - Ой-ти! Никита, щипни меня за ухо! Мой хором целый!
   Петр остановил коня, вгляделся вдаль, стараясь рассмотреть людей у ворот.
  -- Вроде жонка, а вроде и не она. Поскакали скорей, Никита.
   Вздыбили коней, резко взяли с места и пустили их вскачь. Спешившись,
   Петр кинул поводья Никите, а сам рванулся в Еремею.
  -- Где мои? - спросил, забыв поздороваться.
  -- Это я тя должон спросить, где сестра с дитями и старики, - накинулся
   на него Еремей. - У тя полон дом бездомных, а своих никого. Пошто в Москову не свез? Мы вас ждали.
  -- А ежли б вашу Москову татарин так же потряс, как Переславль? Что
   тогда? Нать на займище скакать. Тамо оне должны быть.
  -- Поскакал уже отец. Кто это с тобой? - указал Еремей глазами на
   Никиту.
  -- Сотоварищ мой, - отмолвил Петр. Назвать полоняником язык не
   повернулся, сдружились за дорогу. - Никитой зовут.
   Еремей, помягчев, протянул Никите руку.
  -- Шурин я его. Зовут Еремеем.
   Никита, улыбнувшись, ответил рукопожатием.
  -- Людей спрашивал? Что про моих толкуют? Успели уехать? - с
   беспокойством спросил Петр.
   Еремей показал на Онисью:
  -- Спроси у нее.
   Онисья стояла, прислонясь к воротам, и с любопытством оглядывала
   Никиту - эти двое давно знакомые, а он в новинку.
  -- Да че спрашивать, коль я сама не помню, Оленка то была аль не
   Оленка и была ли вообче. Грю вам, може показалось мне, что она в обрат бегит от озера, - живо отозвалась Онисья, продолжая разглядывать Никиту.
  -- Как в обрат? - удивленно спросил Петр, подступая в Онисье. - Хватит
   на хлопца пялиться. Говори толком.
  -- А че ж на Оленкиного жениха не попялиться, - хохотнула Онисья. -
   Зятька что ль себе с ратей привез?
  -- От, дурило! - Петр оторопел. Да, за дорогу он уже прикипел к Никите,
   он ему нравился, но рассматривать его как своего будущего зятя ему и в голову не приходило. С досады он даже топнул ногой на Онисью. - Сокотишь, словно сорока, лишь бы язык занять. Ты про Оленку
   расскажи, пошто она в обрат бёгла?
  -- Ой, Петро, уж и не рада, что сказала я про Оленку. Вроде как она бёгла
   в обрат от озера, а може и не бёгла. Може мне показалось. Врать не стану. Все спуталось в голове-от. Страх-то какой пережили.
  -- Никита, - Петр махнул рукой и пошел к коням, приглашая Никиту с
   собой.
  -- Коней бы покормить, Петро, - робко откликнулся тот.
  -- Неколи, Никита, неколи.
   Еремей взял его коня под уздцы.
  -- Охолонь, Петь. Коней пожалей. Устали кони, вижу. Откель скачите?
  -- От Твери.
  -- Не близок путь. Онисья, принеси нам в клеть свою похлебку. Пошли
   поснедаем, Петро. И кони отдохнут.
   Петр с трудом пересилил себя и согласно кивнул. Отдых коням в самом
   деле был нужен. О себе не думалось.
  
   ***
  
  
   Мысль срубить тайное убежище появилась у тогдашнего еще молодого мужика Никодима после Неврюевой рати, когда он чудом спасся сам и спас свою семью, укрывшись в монастыре. А вот его сестры, вышедшие замуж за переяславцев и покинувшие родное село, были угнаны в полон вместе со своими детьми и мужьями. Больше он их не видел. Неврюева рать, которую привел на Владимирскую землю славный князь Александр Невский, дабы отвоевать себе великий владимирский стол у брата Андрея, младшего по возрасту, мало отличалась от Батыевой. После нее разоренная и разграбленная владимирская земля почти обезлюдела - тысячи угнанных в полон, тысячи убитых, тысячи покалеченных.
   Оставшихся в живых ожидал голод: умирали семьями. Хлеба не было - его сожгли или забрали с собой татары. Хлебушек заменяли липовой корой, которую сушили и затем молотили на ручных мельницах, превращая в "муку". Вот из такой "муки" пекли потом лепешки и ели.
   Однако после всех бед, когда татары, ополонившись сверх головы, схлынули в степи, а князь Андрей Ярославович, потерпев поражение, бежал к свейскому королю, и на великом владимирском столе воссел его старший брат Александр Ярославович, на Руси установилось спокойствие. Мысль о тайном убежище как-то незаметно ускользнула из седеющей головы Никодима.
   Появилась она вновь после смерти князя Александра. Вот тогда он и сказал своему сыну Василию:
  -- Чую я покоя топерь не жди. Ляксандр князей да бояр в кулаке крепко
   доржал. Митрий так не смогет. А потому нать рубить избушку в лесу отай от всех.
   И срубили за несколько дней ее в Дальнем займище на сухом месте в
   густом ельнике. Небольшая избушка, а пересидеть в ней страшное время можно. Пророческие слова Никодима... увы! Сбылись. Избушка теперь виделась спасительницей и от татар, и от русских ратников князя Андрея Городецкого, и от зимней стужи, и от лесного зверья.
   И когда Петр рассказал о начавшейся замятне князей, Дмитрия и Андрея, дед Никодим не мешкая решил обустроить убежище. Выехали с Петром спозаранку. Завезли воз сена, переметали его в стаю, изготовленную Никодимом для скотины, в угол избы кинули большой куль ржаной муки, репы, капусты. Вдоль наружных стен поставили жерди, сделав загату, и проложили в промежутки солому: и для тепла, и корове будет годно на подстилку, если удастся ее сюда довести. К жердям привесили мохнатые сосновые лапы, чтоб лесной зверь на раздергал солому. Так добротно упрятали жилье, что потом Никодим его еле разыскал.
   Волоковые оконца не пропускали света и почти весь день жгли лучину. Олекса с дедом Никодимом ставили силки на зайца, рубили лес на дрова. От избушки далеко не уходили: не напороться бы на татей аль на кого из чужих. И потому, когда увидели всадника верхом на татарской лошади, спрятались в ельнике. Верхоконный озирался по сторонам, медленно двигаясь меж деревьев. Олекса с Никодимом приготовили топоры на случай.
  -- Ты, внучек, выглянь-ка сторожко, не уехал ищо? - тихонько толкнул
   Олексу в плечо дед Никодим.
   Олекса выглянул из-за дерева, всадник стоял спиной к нему и уходить, по-видимому, не собирался.
  -- Не-а, деинька, тута он, - ответил шепотом.
   В это время со стороны избушки послышались женские голоса: в одном
   Никодим узнал Татьяну, в другом Оленку. Всадник будто обрадовался и пустил коня почти галопом. Никодим и Олекса выскочили из ельника с топорами в руках и, бросившись вослед непрошенному гостю, в один голос заорали: Сто-ой!
   Всадник оглянулся и они узнали в нем Василька.
  -- Сынка, ты ли это? - дед Никодим опустил топор и просиял ликом. -
   Уж напужал-ти нас. Думали чужой кто, ворог.
   Василек соскочил с седла, обнял старика, потом Олексу.
  -- Живые! Слава Богу! Заблудился я, тять. Давно тута не был. Скоко
   годов-то прошло?
   - Как почил князь Святой Ляксандр осьмнадцать годов уж
   простучало. Через год опосля его смерти мы с тобой построили отай тута это жило. С той поры ты здеся не бывал. Вот и считай сам, скока тя тут не было.
  -- Да-а, многонько. Уж и забывать стал родные места.
  -- Пото ты больше топерь московлянин, нежели переславец. Ступай,
   порадуй старуху мать и дочку, а мы с Олексой еще дровишек порубим.
   Потом, собравшись все вместе за грубо сколоченным столом, расспрашивали Василька обо всех делах господарских.
   - Туго пришлось Митрию, - неспешно говорил Василек. - На новгородцев положился, а оне его предали, сучьи хвосты. Скоко раз он за них и с немчином и со свеем бился, а оне во как отблагодарили князя. Он в Копорье укрылся, чтоб лихо переждать, а они его оттель давай гнать. Кабы не зять его, славный князь Довмонт Псковский, так и приде бы Митрию за море бечь к свейскому королю.
  -- Где-то там мой Петр, - горестно вздохнула Татьяна. - Что, ежели с
   князем во Псков ускакал? Кода мы топерь его увидим?
  -- Погоди горевать, дочка, - стал успокаивать ее Василек. - Може,
   Петро уже к дому скачет. Слышал я, что с князем токо дружина его в Псков ушла, а полки вроде как воеводы распустили по домам.
  -- Только бы живой был, только бы не в домовине с ратей привезли, -
   тихо заплакала Татьяна.
  -- Типун те на язык, - прикрикнул на нее дед Никодим. - Пошто раньше
   времени ратника хоронишь? Не ведаем пока, что там с ним. Перестань мокредь на глазах разводить.
   Татьяна, застыдясь непрошенных слез, быстро утерлась краем убруса.
  -- На переславский стол кто топерича сядет, не слыхал ли, Василий? -
   спросил дед Никодим.
  -- Давно зарится на него Федор Чермный. Но отдаст ли ему Переслав
   княже Ондрей - не ведаю.
  -- Упаси нас, боже, от Федьки Чермного. Об нем люди что ни слово
   молвят - все худое, - закрестилась Никодимиха. - Добра нам от него не будет. Князя б Митрия вернуть в Переслав.
  -- Уж это не нам решать, - развел руками Василек. - Нас Данила
   удоволил: ворогов от Московы отвел. Наш князь с братьями не ратится, на велик стол не лезет, он ему ни к чему. Ему б Москову скорей обустроить, чтоб не хуже Переслава была. Беженцев тысячами примат со всем ихним добром. Кажного чем-нито долит: кому хлеба, кому жилье даст перемочься, кому надел сразу выделяет, ежели хочет на Москове насовсем остаться. С утра до ночи княже наш на ногах. Один нос на лице-от остался.
  -- Добрый он, князь Данила, - посветлев ликом, улыбнулась Татьяна. -
   Помнишь, тять, гостевали мы с Оленкой у тя летось на Москове. Ты нас на торг повел. Там я впервой князя увидала, молодой такой князюшка.
  -- Молодой, а ума-то в ём поболе, чем у старшого брата - Ондрея. Он об
   Руси поболе понимат: не разоренье Руси надобно, а крепость стен, коль вороги кругом, куда ни глянь.
  -- Он мне горсть изюму дал и востроглазой назвал, - засмеялась Оленка.
  -- Не брезгует нами, смердами, - добавила Татьяна.
  -- Так кто ему Москову-от строит как не мы, смерды. А дань хану от кого
   идет? Опять же от нас, пото мы все данники, - сказал Василек.
   Во дворе залаял Буян. Разговор прекратился. Все напряженно
   прислушивались.
  -- Узнай-ка, Олекса, на кого там пес брешет, - велела Никодимиха.
  -- Нет, я сам, - встал из-за стола дед Никодим, за ним поднялся Василек,
   доставая из сапога нож.
   Дед взял стоящую в углу рогатину и открыл дверь. На порог ступили Петр и за ним Никита. Татьяна, вскочив с места, кинулась к мужу, упала на грудь, зарыдала от радости. Петр, поклонившись всем, обнял жену.
  -- Танюх, живы все, живы. Пошто ж плачешь-то?
  -- От счастья, Петь, от счастья.
   За радостью встречи, объятий, лобзаний никто не заметил, как побледнела
   вдруг и опустила свой синий взор в земляной пол Оленка. Застыв на месте, она осталась стоять, не смея оторвать глаз от пола, пока Петр сам не подошел к ней.
  -- Что с тобой, дочка? Аль не рада мне?
   Оленка подняла на отца глаза, ответила сдержанно:
  -- Рада. Очень рада. - И снова потупила их.
   Петр и здесь представил Никиту как своего сотоварища. А уж быть
   Никите холопом или не быть - пусть решает Татьяна. " Бабы порой мудрее нас. - Подумал он и переложил трудный для себя вопрос на жену. - Как она скажет, так и будет".
  -- Хором наш цел остался, - порадовал он жену, не отнимая руки от ее
   талии.
  -- Знаю. Тятя уже сказал. Дак ведь там народу-то! У них и такой избушки
   нету, как энта. Не гнать же нам их на мороз.
  -- Я вот так думаю сделать, - огладив длинную, наполовину уже седую
   бороду, сказал Василек. - Тебя с детьми, приживалку вашу с робенком, мать забрать на Москову.
  -- Ближний свет, твоя Москова, - отмахнулась от сына бабка Феодора. -
   Никуды я не поеду. Наездилась, хватит.
   Стали судить-рядить ехать или не ехать в Москву и кому ехать, а
   кому оставаться в лесу и не лучше ли вернуться домой и жить вместе со всеми теми, кто поселился в их сохраненном чудом доме и что в конце концов есть еще баня и она тоже уцелела, можно и ее приспособить под жилье. Одна Оленка сидела на скамье в самом углу под образами и не смела глаз поднять. Она узнала в Никите своего спасителя сразу, как только он переступил порог. А он? Узнал ли он ее? Пару раз взглянул на нее, глаза их встретились, но ничего не прочла она для себя в его взоре. " Да и как же ему узнать меня? Ведь я тогда была вся закутана в теплый плат, одни глаза да нос видны были", - думала она, украдкой взглядывая на Никиту. А он с равнодушием слушал спор за столом и совсем не смотрел на Оленку. " Я ему не нравлюсь", - от этой мысли у нее защемило сердце и она чуть не уронила слезу на щеку. Как сквозь туман дошли до нее слова дедушки Василя:
  -- Со мной на Москову едут Олекса и Олена. Здеся остаются отец, мать и
   Оринка с робенком. Другояко младенца по морозу не след таскать. Татьяна с Петром и Степушкой поселяются в бане, а Никита с беженками.
  -- Я не поеду в Москову, - вдруг заявила Оленка и все обернулись к ней. -
   Я останусь здесь.
  -- Как не поедешь? - переспросил Василек. - Бабушка Маня ждет тя не
   дождется. Соскучилась дюже. Двоюродники тож.
  -- Сынок, пущай Оленка и Степушка с нами останутся, - вступилась
   бабушка Феодора. - И мне с ними повеселей будет. Перемогемся до весны как-нито.
   Оленка опять украдкой взглянула на Никиту. Он перекидывал взгляд с одного говорящего на другого, молчал и совсем-совсем не смотрел в ее сторону. "Обидно, не узнал. А может и узнал, да не хочет признавать, потому что не нравлюсь". - Оленка вздохнула и отвернулась к стене, чтобы никто не увидел, как глаза наполняются слезами.
  
   ***
  
  
   Переяславщина, пережив страшную беду, потихоньку приходила в себя. Оплаканы и похоронены родственники, ближники, соседи. Отслужены молебны и панихиды. Церкви снова стали наполняться людьми. Сельчане возвращались на свои пепелища. Ратные, скинув броню, брались за топоры. Надо снова валить тяжелые деревья, вытягивать их по снежному насту на волокушах и рубить новые избы
   Петр спрашивал сельчан, вернувшихся из Твери, про Онтипку с Катюхой, но никто ничего про них не знал. Наконец вернулась семья, которая видела в последний раз живого Онтипку.
  -- Едем мы, значитце, по Тверской дороге и вдруг сзади слышим конский
   топот, - рассказывал мужик. - Мы с жонкой детей в охапку и бегом в лес. Обоз бросили, шут с има, самим бы живу остаться. А Онтипка обоз не стал оставлять ворогам, а поворотил лошадь к лесу. Погонят ее изо всех силов, а лошадь в снегу вязнет по колено. Вытащит маненько обоз и снова вязнет. А тут татары. Катюху с дитями арканами закрутили и в полон, а Онтипку зарубили там же, на глазах у Катюхи и деток. Вот так, Петро. Нету больше у тя друже.
   Петр слушал мужика молча, не перебивая, и все ниже и ниже ронял
   голову. При последних словах из глаз покатилась слеза. Ох Онтипка, Онтипка. Пошто послушал жонку свою, дуру. Послушал бы друга старого, ратного, сидели б счас вместях, говорили б об чем-нито по-прежнему. Нешто места не хватило б тебе и твоим деткам в займище. Пошто, друже, поперся ты в энту Тверь, кода было те где схорониться. Ох Онтип, Онтип. Где топерь лежат твои косточки? И лежат ли оне в сырой земле аль волками по лесу растасканы?
   Вечером он сидел в клети с Татьяной и Никитой, пил хмельное и горевал об Онтипке. Татьяна плакала, утирая льющиеся из глаз слезы краем убруса.
   - Это все из-за Катюхи, - говорила она сквозь рыдания. - Жадная она у него. Не поехала с нами на займище, чтоб своим добром с нами не делиться. Да нешто мои дети ихних объели б. Да мы скорей свое отдадим.
   И обоз-то на дороге не бросила, а заставила Онтипа в лес править из жадности. Рухлядь ей дороже жизни. Ох Онтип, Онтип. Ох Катюха, Катюха, неумная твоя головушка. Где ты топерь горе мыкашь? - привывала она по-бабьи.
   Никита молча сочувствовал горю, опрокидывая с Петром чашу с хмельным пивом. Вспоминались недавние дни здесь, в этом дворе, со старшим, с ратными, с Фомкой. Как там Фома? Живой ли? Все теперь задаются таким вопросом. Жива ли та девочка, которую он ослобонил от полона? Как похожи глаза дочки Петровой на те, которые запомнились ему своей пронзительной синевой. Среди возвращенцев он искал ее по этим глазам и не находил. Неужели сгинула в лесу? Он искал ее труп среди замерзших, которых случайно находили в лесу и привозили в село для похорон. Внимательно вглядывался в широко раскрытые глаза покойниц,
   но и среди усопших ее не было. Как искорка, появилась на мгновение и исчезла из его жизни навсегда.
   На другой день в их дом постучался Оринкин муж Макар, исхудавший, почерневший, в изодранном зипуне, замерзший до дрожи во всем теле. Родители Макара, просияв ликами от радости, показали ему на Петра и Татьяну:
  -- Кланяйся им, сынок. Оне и жену тебе сберегли и сынка. Молись за
   Петра и Татьяну ежеденно.
   Татьяна, усадив Макарку за стол, стала его кормить. Макарка ел и
   косился на сидящую тут же Онисью. Дав ему поесть, Онисья спросила:
  -- Про Селивана мово че знашь? Жив ли?
   Макар не спешил отвечать. Облизнул досуха кленовую ложку, коркой
   хлеба чисто обтер мису, отправил хлеб в рот. Жевал медленно, сосредоточенно. Наконец вымолвил:
  -- Умер Селиван у мя на руках. Татарска стрела угодила ему прямо
   в глаз.
   - Хосподи, как же тако случилось-то ? - вскрикнула Татьяна.
  -- Как тако на войне случатся? Домой мы уже шли. А тута татарский
   разъезд. Напоролися мы на него. Оне конные, мы пешие. Их много, нас
   мало. У них стрел полны колчаны, сабли остры. У нас ножи да рогатины. Побегли мы от их. Оне нам в спину стрелы пущают. Наши попадали один за другим. Овраг нас спас. Глубокий. Мы в него c Селиваном скатились и тамо замерли. Татары к оврагу прискакали, гуркают по-своему, как вороны. Начали стрелы в овраг пущать. Одна и угодила в Селивана. Мало помучился он и помер. Мы ище с одним друже до темноты в овраге перемоглись, а потом стали выбираться. Еле выбрались, склон крутой, обледенелый весь. Мертвых, знамо, там оставили лежать.
   Онисья протяжно, по-волчьи, заголосила. Пошмыгав носами, заголосили и остальные бабы. Заплакали напуганные дети, тыкаясь в подолы матерей. Размазывал слезы по щекам одиннадцатилетний сын Онисьи, Федотка. Не выдержали и мужики, смигивая с глаз соленые слезы.
   Голосила Переяславщина, Муромщина, Стародубщина и другие поруганные и сожженные земли Владимирской Руси. А вдали от этого горя возвышался в своем величии Господин Великий Новгород, не тронутый татарским набегом, гордый, благополучный, сытый, богатый, принявший в свои объятия ненавидимого в "низовской" Руси князя Андрея. (Cтрашные беды Великого Новгорода еще далеко впереди). А пока бояре новгородские обильно поят и кормят великого князя Андрея Городецкого с его дружиною и ближниками, подсовывают князю грамотки на подпись, по которым получают большие для себя льготы и выгоды и хитро посмеиваются, что обвели его вокруг пальца. Фактически на свой новгородский стол возвели они куклу, князь лишался своей княжеской власти по подписанным им же самим грамотам, а вся власть в Новгороде сосредотачивалась в руках новгородских бояр. По сути дела, ему милостиво разрешили присутствовать на новгородском столе и не более. Когда Андрей осознал, что он князь без власти, было уже поздно что-либо изменить.
  
   Глава 4
  
   Наступил первый день весны и первый день нового 1282 года. С озабоченными лицами встретили его сельчане. Что он им сулит? Новые беды? Скоро пахать и сеять, а чем засевать землю, коль весь хлеб сожжен или выбран из ям. И кто будет княжить на переславском столе?
   Татьянина житница заметно поубавилась от хлеба - надо было кормить тех, кто не успел припрятать зерно и его или сожгли вороги или забрали с собой. Помогали общему столу те, у кого в ямах не похозяйничали татары и Андреевы ратники. В лес за липовой корой пока не ходили, хлеб пекли чистым, без добавок. Но как-то надо было дожить до новины. На сев обещали дать зерна отец с Еремеем и двоюродники.
   C возвращением ратников дом ее потихоньку стал пустеть. Мужья забирали жен с детьми и уходили в Москву к князю Даниле. Тот принимал всех обездоленных и селил их у себя в надежде, что они останутся у него навсегда. К переяславцам Данила питал особенные чувства - свои люди, земляки. Не все вернулись потом в село, оставшись жить у московского князя. Но большинство все же потянулось назад на землю отчич и дедич. Возвращались по теплым дням, по сухим дорогам и, схватившись за топор или секиру, начинали рубить себе новые дома - успеть бы до пахоты.
   Онисья, отревев единожды по Селивану, как-то весело стала поглядывать на Никиту, хотя тот годами был много моложе ее. Федотка, Онисьин сын, давно уже льнул к Никите. Но это была привязанность, похожая на привязанность младшего брата к старшему. Татьяна однажды отвела Онисью в сторону, сказала:
  -- Селивана-то похоронить бы нать по-христиански.
  -- Будя, - легкомысленно отмахнулась от нее Онисья. - Слыхала, чай, что
   Макарка сказал. Сами еле из оврага выбрались. Да и что от него осталось-то? Волки всего изгрызли. Че там хоронить-то?
  -- А вот что осталось, то и хоронить. Все ж могилка будет. Есть куда
   сходить поскорбеть.
  -- Неколи мне, - огрызнулась Онисья. - Хором нать новый ставить. С
   завтрева буду в лес ездить с Никитой сучья с дерев рубить и кору счищать, - и помолчав чуток, добавила: - Думашь, один мой не похороненный остался? Те, что у тя в дому сидят, таки ж как и я. Не дождутся они мужьев. Были б живы, пришли б давно. Волками изгрызаны альбо в полон угнаны.
  -- Они не знают, что с их мужьями и где они, а ты знашь. Взяла бы
   Макарку и съездила. Лошадка у тебя добрая, татарских кровей, быстроногая.
  -- А ну тя, - махнула на нее рукой Онисья и отошла к Никите.
   Никита однако никаких чувств к Онисье не проявлял. Он был с ней вежлив, услужлив, но на взгляды ее не отвечал и о чем-то тихо грустил. Татьяна уже имела по его поводу разговор с Петром. Тот признался жене, что взял Никиту в полон и теперь не знает, делать на него обельную грамоту, закрепляя за собой его как холопа или пождать.
  -- Николи не делать, ни сичас, ни после, - решительно сказала Татьяна. -
   Не хочу жисть молодому парню портить. Пущай поможет сельчанам домы поставить, тем и грех свой пред ними замолит. А потом на все четыре стороны.
  -- Ладо ты мое, - обняв жену, с облегчением ответил Петр. - Нравится
   мне Никита, но в холопы его записывать рука не подыматся. Пущай так живет скоко хочет.
  -- Не скоко хочет, а пока село домами не обрастет, - уточнила Татьяна.
   Теперь же, после разговора с Онисьей, она раздумывала над тем, а не записать ли в самом деле его в холопы и тем оградить парня от притязаний Онисьи. Холоп может жениться только по разрешению хозяина, а уж она на Ониське ему ни в жисть не даст жениться. Бабе к тридцати дует, а Никите всего-то девятнадцать. Какая ему Онисья пара?
   Поговорила об этом с Петром. Тот схмурил брови, помолчал и отмолвил:
   - Вот тут я те, Таньша, не советчик. В ваших бабьих делах ногу сломишь, а парню в холопы?
   - Да оно верно, что сломишь, - вздохнула Татьяна, укладываясь на полок и уминая под собой соломенный тюфяк. - Жалко ж и Онисью. Сирота, ни отца, ни матери. Сродственников тоже нет. Весь свет у нее, что Федотка, сынок. Куды ей деваться? Будь как будет.
  -- Ну, ладо, как знашь. Я думаю завтрева за стариками и Оленкой ехать.
   Снег тяжелет, скоро таять начнет. По раскисшим дорогам туда не добраться. - Петр улегся рядом, обхватил могучим объятием жену. - Долго ль до родов-от?
  -- Недолго. Все в руце божьей. Когда Бог даст, тогда и рожу.
   Она пропустила его руку себе за шею, легла на плечо мужа и закрыла
   глаза. Завтра будет новый день и новые заботы. А пока спать. Вымоталась за день.
  
   ***
  
   Петр хотел взять Никиту с собой, но потом раздумал. До займища он и один доберется, тут ему помощь не нужна, а день для Никиты пропадет задаром. Пусть уж валит лес - рубить много изб надо. Макарка уже срубил себе баню и перебрался в нее с родителями.
  -- Може, мне с тобой за Оринкой поехать? - спросил он Петра.
  -- Неча там вдвоем делать, - ответил Петр. - Лес валите с Никитой.
  -- Седни вывезем тот, что вчера срубили. Спасибо тебе, Петр, за помочь.
   Оринку топерь есть где поселить. Баньку истопили вчерась - тепло-о.
  -- Ну и радовайся, - Петр стегнул Савраску и направил коня к озеру.
   Савраска, рабочая лошадка, бежала рысцой и Петр не погонял ее. Вчера умаялась, бедная, весь день вытягивала c натугой волокуши с тяжелыми бревнами из леса, вылезая из постромков. Сегодня пусть отдохнет малость. Лошадку надо поберечь, без нее крестьянину не работа, а маята одна. Эх, забыть бы насовсем о ратях и употребить жизнь только на свое привычное и нужное: пахота-сев-сенокос-жатва-молотьба-озимые-лен-огороды-дрова. А зимой ремонт сбруи под бабьи песни. Те, чтоб лучины зря не жечь, сбираются у кого-нибудь вместе и лен теребят, песни поют, потом ткать начинают. Нет у крестьянина времени сидеть на печи да есть калачи. Руки всегда в работе. И работа та в радость. И одного боится только крестьянин - новой замятни князей, потому как пря их в ратные дела выливается, в разор крестьянскому хозяйству, нажитому тяжелым трудом.
   В займище приехал только к пабедью. Оленка и Степушка забавлялись с
   Оринкиным малышом. Делали ему козу из пальцев и щекотали ею круглый, как хлебный каравай, животик мальца:
  -- Идет коза рогатая за малыми ребятами. Кто молоко не пьет? Кто кашу
   не ест? Забодаю-забодаю!
   Малыш заливался детским смехом, выставляя напоказ два верхних зубика.
   Оринка, улыбаясь, поминутно оглядываясь на детей, помешивала в горшке варево. Старики дремали на печи. Петр зашел, быстро затворив за собой дверь, чтоб не напустить холода. Оленка, увидав отца, соскочила с лавки, за ней с детским визгом Степушка.
  -- Тятенька, родненький, здравствуй! Ты за нами? - Оленка и Степушка
   теребили отца за рукава татарского с курчавой шерсткой тулупа.
  -- Ну а за кем же ище? Не за зверем же лесным. Пора трогаться домой. Не
   то дороги раскиснут, вас отсюда и не вывезешь тода, - Петр поцеловал дочку в лоб, Степушку поднял с пола на руки.
  -- А Олекса дома альбо еще в Москове? - спросила Оленка.
  -- Он с дядькой Еремеем и с дедушкой Василием приедет. Дом новый
   старикам надоть рубить. Дров навозил я из леса в достатке. Слышь, дед?
  -- Да не оглох покамест, - отозвался дед Никодим, сползая с печи. - Тя и
   глухой услышит. Звонишь как большой церковный колокол.
  -- Дак соскучился я по вам, вот радуюсь, что вижу целыми и здоровыми.
   Я сенца привез. Зорька не отощала тут от бескормицы?
  -- Кака ей бескормица? Сено еще и с собой заберем. Хватило, Слава те
   Господи! С ячменем хуже.
  -- С ячменем худо, - согласился Петр.
   Оринка разлила по мисам жидковатые на вид щи.
  -- Гусей всех съели, варим щи на зайчатине, а с нее какой навар, - как бы
   извиняясь, объяснила она.
  -- Что ж ты про мужа ниче не спрашивашь? - весело подмигнул ей Петр.
  -- Аль че знашь про него? - замерла на месте Оринка.
  -- Жив-здоров твой Макарка. Баню выстроил, вас с мальцом ждет-не
   дождется. Просился со мной, но я ему отказал. Роботы у него много. Лес рубить нать на новый хором.
  -- Ой-ти! Живой! Оленка, Степушка, баба Федора, дед Никодим,
   слыхали? Макар мой живой с ратей воротился. Радость-то кака!
  -- Да слышу, слышу, - отозвалась Никодимиха, выходя из-за печи. -
   Здравствуй, Петр. Как там на селе-то? Что слыхать? Князья не замирились ли?
  -- Дак я, как и вы, все в лесу да в лесу. В Переслав ни разу не ездил. Ниче
   я не ведаю о князьях, баинька. А на селе голодненько. Пусты щи едим. Но яма цела. И не у нас одних. Так что без хлеба за стол не садимся. В лесу до се мерзлых находим. Домовины долбим, хороним по-христиански. И наши сельские средь их и незнакомые, из деревень похоже.
  -- У беды хвост долгий. Вся-то сразу не показыватца, а все тянется и
   тянется. Пока кажный-то могилку найдет и упокоится в ней. Пока бабьи слезы-то просохнут. По весне ище мертвяки сыщутся. И летушком, кода в лес по ягоды народ почнет ходить. Ох-ти, Хосподи, упокой их душу грешную. - Бабушка размашисто осенила себя крестом и тяжело опустилась на лавку.
  -- Дрова-то на дом, чай, не один рубишь? Помогат кто? - спросил дед
   Никодим.
  -- С Никитой рубим, - Петр жадно принялся за щи, поданные ему
   Оринкой. Хоть и не наваристы, а все ж мясные. У Татьяны и того нет. Хорошо хоть жбан льняного масла в яме уцелел, тем щи и заправляет.
  -- Сотоварищ твой что ль, Никита -от?
  -- Он самый. Добрый хлопец.
   Никто не заметил, как вспыхнуло, словно огонь в печи, лицо Оленки. Она
   склонилась над мисой, которую делила со Степушкой. Кленовая ложка опустилась в мису и осталась недвижимой.
  -- Нянь, ты че не ешь? - поднял на нее свои светло-голубые глаза
   Степушка. - Шти вкусные. Твоя ложка мне мешат.
  -- Не хочется. Наелась уже, - Оленка вынула из мисы ложку и,
   чисто облизав ее, положила на стол.
   Бабушка Феодора делила мису с Оринкой. Услышав ответ Олёнки,
   повернула к ней голову, сказала наставительно:
   - Ешь, внученька. В замуж те вскорости. Детей рожать. Сил много нать.
   Вот и набирайся. А ты че мне мясо-то подбрасывашь? - шикнула она на Оринку. - Те мальца кормить. Вон он у тя какой, богатырь. Черпай мясо. Мне, старухе, что иноку, мясо уже и не нать.
  -- Да я ем, баушка Федора, - скромно отозвалась Оринка.
   Оленка встала из-за стола.
  -- Пойду задам Зорьке сенца, - сказала, накидывая на себя зипун и
   кутаясь в теплый плат.
   Крепкий мороз враз схватил за щеки и ожег их слегка. Зорька подала
   голос, замычала протяжно. Бока у нее совсем разрослись. Скоро отелится. Успеть бы только довести ее до теплого хлева. Завтра они тронутся в путь.
  -- Завтра я увижу его, Зоренька. - Оленка приникла щекой к влажной
   коровьей морде. - Полюбила я его. Не говорила с ним ни разочка, под кусточком с ним не стояла, а полюбила. А полюбит ли он меня? - Оленка глубоко вздохнула. - Кода был тута, один разочек токо и посмотрел на меня.
   Пусто посмотрел. То ли не узнал, то ли не нравлюсь я ему, - Оленка снова шумно вздохнула, обняла корову за шею, и шепнула ей в ухо, словно закадычной подружке: - А все ж я рада, что увижу его. Пусть даже и не полюбит он меня, я все равно его любить буду. Токо ты никому не говори об том, ладно?
   Зорька, как бы поняв слова хозяйки, обернула к ней большую голову и
   ласково лизнула в лицо.
  -- Тьфу, Зорька, какая ж ты мокрая! - Оленка поморщилась, засмеялась и,
   схватив с саней охапку сена, кинула его корове. - Скорее бы наступило завтра.
  
   ***
  
  
   Рано утром Никита и Макарка запрягли Татарчонка и поехали в лес. На Никодимов двор бревен уже запасли достаточно. Теперь пришла очередь нарубить их для Онисьи. До чего ж нахальная баба, эта Онисья. При всех, не стыдясь, потерлась щекой о рукав Никитиного зипуна и проворковала нежно.
  -- Ты уж, Никитушка, дрова для моего хорома покрепче выбирай.
   Татьяна аж ахнула, глядючи на такое непотребное поведение Оньки.
   Никита схмурил брови, ничего не ответил красавице, упал в сани, схватился за вожжи и выехал со двора. Замешкавшийся Макарка нагнал его уже за воротами и брякнулся рядом.
   Ехали молча какое-то время, потом Макарка сказал:
  -- Ты, Никита, на энти Онькины бабьи штучки не поддавайся. Онька не
   пара тебе. Годов меж вами пропасть. Те-то двадцать аль мене того?
  -- Девятнадцать - не оборачиваясь к нему, бросил Никита.
  -- Во-во, а энтой дуре двадцать пять альбо двадцать шесть. Оно, конечно,
   баба Онька красивая. Брови татарским луком изогнуты. Глазищи с тарель, а в тарелях словно мед налит. Грудя кажна по капустному кочану. А все ж я те скажу, баба она зловредная. Селиваном вертела как собака хвостом. А он, не тем покойничек помянут, как телок на привязи у ей шел. Ну дак сам виноват! Не след бы ему на такой красавице жениться. Жена ить она не пряник, а аржаной ломоть. На нее, на Оньку-ти, и боярин, кода заезжал в наши края, зарился. А ей нет бы поприжаться, так куды тамо... выпячиват себя во всей своей красе. Глазищами играт, грудями колыхат, хохочет с боярином громко, шутки шуткует. А что мужу от такой ее выходки сором, об том не думат. Вот она кака бесстыжа, эта Онька. Брось ты ее, Никита.
  -- А я ее и не подбирал, - раздраженно откликнулся Никита.
   Дальше до самого леса ехали молча. Добравшись до места, Макар сказал:
  -- Мать велела коры липовой надрать. Не хватит нам хлеба до новины.
   Надумала кору липову в муку добавлять. А ты, Никита, ступай, пометь покамест дерева на рубку.
   Никита взял секиру, стал присматривать деревья, запорошенные еще зимним снегом. Наступления весны в лесу пока не ощущалось. Никита пометил несколько деревьев, сделав на них зарубки. Углубился дальше в лес, присмотрел еще одно, приноровился сделать зарубку и вдруг почувствовал, что нога уперлась во что-то твердое. Он ковырнул носком сапога снег и в ужасе отпрянул. Из-под снега показалась человеческая рука. Никита отбросил в сторону секиру и стал отгребать снег. Страшная картина представилась его взору: в мертвом объятии застыли два трупа. Старуха прижимала к себе девочку лет пяти-шести. Видимо, хотела собой согреть внучку да не смогла, заснули обе вечным сном. Никита истошным голосом позвал Макарку. Тот прибежал очень быстро, глянул на мертвецов, громко воскликнул: Эхма! Что делать-то с ними будем?
  -- Домовины рубить будем, - суровым голосом отозвался Никита и
   поднял брошенную секиру.
   Свалили подходящее дерево, разрубили на две колоды, выдолбили из них
   две домовины: одну побольше для старухи, другую поменьше для девочки. С трудом разняли замерзших насмерть и уложили их в такие вот самодельные гробы.
  -- Ну а топерь чего делать? - Макарка то ли не умел соображать, то ли не
   хотел и обо всем спрашивал младшего годами Никиту.
  -- В церковь повезем. Отпеть их нать, похоронить по-христиански. Аль
   сам не понимашь?
  -- Дак день же потеряем. А роботать кода? Дрова Ониське рубить?
  -- Подождет Ониська. - Никита исподлобья взглянул на Макарку: -
   Онька жива-здорова, а энтих уже в живых давно нет. Кого жальче?
  -- Знамо дело энтих, - вздохнув, ответил Макарка. - Скоко ишо их в
   лесу? Никто их не ищет, вот токо случаем и находим. Ох-ти, Хосподи! Ну, берись, Никита, понесли сначала старуху.
   Священник вышел к ним по первому зову. Глянул в раскрытые домовины.
  -- Знал я их, - сказал с печалью в голосе. - Из ближней деревни они.
  -- То-то я гляжу, что не наши сельские, - вставил Макар.
  -- Очень богомольная была старуха, Агриппина именем. А девочка
   внучка ее, Настенька. Хорошие были, богоугодные. Ну что ж, заносите в церковь. Похороним их по-доброму.
   Затем священник предложил потрапезничать с ним.
  -- Не весть какая еда, хлеб да квас, дак ведь и у всех-то сейчас на столе не
   густо.
   Никита хотел вежливо отказаться, но не успел.
  -- А почему бы и не потрапезничать? Проголодались мы. Да и кваску
   испить хотца, - опередил его Макар.
  -- Пожалуйте, сыне, в трапезную, - пригласил священник.
   В полутемной трапезной два инока взмахивали длинными ножами, от
   груди разрезая каравай еще горячего, дымящегося паром хлеба. Крупные ломти горками укладывали на чисто выскобленный дощаной стол. Вошел третий инок, принес жбан квасу и горячую печеную репу.
  -- Откуда репа, Никифор? - вскинул на него глаза священник.
  -- Из владычной деревни привез мужик вчерась. Ищо привез пять кулей
   муки и рыбы с десяток.
  -- А пошто я об том не извещен?
  -- Спешил мужик. Не велел беспокоить тя. Свалил все во дворе и был
   таков, - без особой охоты объяснил Никифор.
  -- Ну что ж, мир не без добрых людей. Садитесь, сыне, поснедаем.
   Почитав молитву и перекрестившись, сели за стол. После горячей репы и
   теплого душистого хлеба стало сытнее и теплее внутри. Макарку вдруг от сытости и тепла потянуло на разговор.
  -- А вот скажи мне, отче, кода мы, русичи, друг дружку бить перестанем?
   Что там в ваших книжках умных написано? Родится кода-нито князь, чтоб бояр и удельщиков к ногтю прижал, силушку русскую воедино собрал и на татар повел? Выберется Русь из ярма поганого аль нет?
   Священник задумался и ответил не сразу. Ответ его ошеломил Никиту.
  -- Прежде всего Руси нужен святой, кровью людской не запятнанный.
   Должен он вскорости родиться. Поселится он в густых лесах и в одиночку построит обитель, маленькую церквушку и будет отмаливать грехи всех русичей. И возродится Русь его молитвами. И встанет она с колен. И соединятся княжеские рати в единую рать под рукой единого князя. И выйдет из леса тот святой и благословит он войско русское на битву жестокую и праведную. И победит русское воинство рать татарскую и скинет с выи своей ярмо проклятое.
   Никита расширенными глазами смотрел на священника, слушал его
   напрягшись, стараясь не пропустить ни одного слова из его спокойной, но вместе с тем пламенной речи. Макарка так и застыл с куском хлеба у рта. Наступило молчание. Его прервал Никита:
  -- Я б с таким князем, что воинство русское воедино соберет, хоть сейчас
   бы, не пожалев живота, в ратный бой бросился. За такого князя и умереть не страшно, - глаза его полыхали синим огнем, когда он произносил похожие на клятву слова.
   - Я бы тож сделал, - поддакнул Макарка.
  -- Боюсь, что тот час придет не к вам, сыне, а к вашим детям альбо
   внукам. Далек он еще от нас. А пока терпение и молитвы. Молитвы и терпение, - горестно улыбнувшись, ответил священник.
  -- Да скоко ж можно? - ударил кулаком о стол Макарка, забывшись, что
   находится в месте тихом и покойном. - Скоко ж нам ищо ратиться меж собой и домовины долбить? Скоко плакать матерям и отцам по угнанным в полон деткам?
  -- Не ведаю, сыне мои, - утупив взор в столешницу, ответил священник. -
   Молитесь и добро сейте. От доброго доброе родится. Появится молитвами нашими на Руси святой, надежда наша. Обязательно появится!
  
   ***
  
  
   Домой в село возвращались в сумерках. В лесу остались лежать срубленные для Онисьина дома лесины. Татарчонок, настоявшись в лесу, бежал ходко. Молчали. Макарка думал о том, что скоро увидит Оринку с мальцом, обнимет их крепко, построит им новый дом на месте пепелища и заживут они так же хорошо, как жили прежде, до набега ворогов. Оринка не красовита, как Онисья, зато работящая и хвостом перед чужими мужиками не вертит. Надежная баба! Как аржаной ломоть.
   У Никиты из головы не выходил разговор со священником. Вздохнув глубоко, изрек, чтоб слышал Макарка:
  -- Счастливец будет у тебя малец.
  -- Откель знашь? - не оборачиваясь, откликнулся тот.
  -- Слыхал, чай, что отче сказал: сыны и внуки доживут до той поры,
   когда народится новый князь, соберет все рати воедино и Орде бока намнет, чтоб дорогу на Русь забыла.
   - Отче, я смекаю, видение было. И про святого, и про князя того. - Не
   сразу ответил Макарка. - Вот слыхал я от стариков про одну бабу. В Неврюеву рать у нее дочку татаре в полон заарканили. Голосила она по дочке денно и нощно. А потом молиться начала Пресвятой Богородице, чтоб послала она ей с дочкой хотя бы перед смертью повидаться. Годы шли, а она все плачет по дочке и молится за нее. И вот однажды ночью приходит к ей Богородица и говорит:- "Хватит убиваться по дочке своей Марфиньке. Жива она и здорова. В довольстве живет. Скоро увидишь ее". Прошли ище годы. Баба уж поседела вся, а Марфиньки все нет и нет, а она все одно за нее молится и ждет ее кажин день. И вот как-то останавливатся возле ее избы повозка. Из повозки купече выходит, не молодой, но и не шибко старый. "Сбирайся, - грит,- поедешь со мной в Нижний Новгород. Там тебя дочка ожидает, а моя жена Марфинька, с внучатами. Народились у нас два сына и дочь". У старухи ноги подкосились, колени задрожали, она бух в ноги зятю. Поднял он ее с колен и говорит, что дочка ее в добром здравии. А пока она манатки собирала, рассказал, как все случилося. Пригнали татаре русский полон аж в самый Сарай. А он там как раз по своим купеческим делам был. Как увидал он Марфиньку, так на сердце засвербило от жалости к ней. Красивая девка, а ить пропадет в полоне. За большие деньги перекупил он ее у татар и поселил на русском подворье. Одел в шелка да в парчу и засверкала она красотой своей так, что стали к купцу ханские вельможи подступать: продай да продай девку. И денег не жалели. Много давали за Марфиньку. Испужавшись, что они у него ее похитят, купец взял да и жанился на ней, хотя она много моложе его была, годов эдак на двадцать с гаком. Отстали ханские люди от него, а Марфинька не нарадуется, что теперь она под защитой своего русского мужа. Родила ему сыновей, дочку и по родной земле затосковала. Упросила мужа отвезть ее на Русь. В Ордынской столице-де пыльно, грязно, знойно, от бродячих собак отбоя нет и сердце болит глядеть на русских полоняников, оборванных, голодных, избитых. Отвези, мол, меня от всего этого смрада на родну русску сторонушку, не то дети вот-вот каку хворь подцепят и помрут. Послушался купец жену и поплыли оне по Волге-реке в Нижний Новгород. Привез он ее и детей в родные хоромы, а тут Марфинька возьми и скажи: еще б мне с матушкой своей повидаться. Тут купец ей отвечат: матушку твою я сей же час из Мурома сюды перевезу жить. Пущай внуков нянчит. Запряг лошадей в повозку и поехал. Остальное ты знашь, сказывал те уже. Вот оно видение! Вот она вера, терпение и молитва!
   Макарка замолчал. Никита сидел в санях и задумчиво глядел на дорогу.
   Вдали показались первые остовы сожженных изб. Макарка в нетерпении огрел Татарчонка кнутом вдоль спины. Тот с рысцы перешел в галоп.
  -- Как ты думашь, Никита, Петька уже вернулся? - Спросил Макар,
   обернувшись к Никите.
  -- Я об этом ниче не думаю, - хмыкнув, отозвался Никита.
  -- А тебе след подумать. Счас таку красу увидашь! Дочку Петрову,
   Оленку. Ну красавица из красавиц! Вся в мать пошла, в Таньшу. И ндравом тихая, добрая, как мать.
   - Сам же сказал: жена не пряник. На кой мне ее краса, коль душа к ней не лежит.
  -- А к Ониське лежит?
  -- К Ониське тем паче не лежит. Пропала моя краса. Появилась как искра
   в ночи и угасла.
  -- Это как же так?
  -- А вот так. Ладно, хватит об этом.
   Макаркино подворье все еще чернело пепелищем, только у самых
   огородов высилась невысокая банька да посреди двора, подпертые жердями, лежали приготовленные для будущего дома бревна. Не без волнения передал он Никите вожжи и затрусил по снежной тропинке к бане. Никита смотрел ему вслед до тех пор, пока Макарка не скрылся за дверью. Сразу же до него донеслись радостные женские вскрики и затем рыдание.
  -- Чудно глядеть на баб. На рать мужа провожают - ревут. Встречают
   живого, здорового - все одно ревут. Скоко ж в них этой мокрети? Хвалынское море! - пробормотал он и уже хотел огреть Татарчонка, как дверь снова отворилась и из баньки выскочила Онисья.
  -- Никита, погодь! - выкрикнула она с хрипотцой и, покачиваясь, пошла
   по дорожке к нему. - Выдь из саней-ти че скажу.
   Никита нехотя вылез, стряхнул с зипуна приставшую солому.
  -- Ну, говори.
  -- Хмельная я, - захохотала Онисья.
  -- От, шалапутна! - тихо ругнулся Никита.
   Онисья подошла к нему близко, настолько близко, что он ощутил на своей
   щеке ее горячее хмельное дыхание. Какое-то время молча смотрела на него, потом неожиданно обхватила его шею крепким объятьем и впилась в губы жарким поцелуем.
  -- Мил ты мне, Никита, - зашептала она спешно. - Знаю, не пара я тебе.
   Молод ты для меня. Дак ить не прошу, чтоб жанился. Полюби меня на час, на два, на сколь тя хватит. Люб ты мне, Никитушка, - она покрывала его лицо частыми поцелуями.
  -- Как с боярином? - усмехнулся Никита, разнимая ее руки.
  -- От, чертовы сороки! Насокотили уже, - Онисья с досадой хлопнула
   себя по бокам. - А хошь знать пошто я с боярином была?
  -- Ни к чему мне это, - Никита повернулся идти к саням, но Онисья
   ухватила его за рукав зипуна.
  -- Нет, ты послухай, Никита, послухай. Селиван, он ить пустой был. Год
   живем - робеночка нету, второй пошел, а робеночка опеть нету. Он мя попреками замучил. Пустая-де! А тута боярин приехал с кормленником и со слугами. Петь да плясать я и сичас мастерица. Приглянулась я боярину. Позвал он меня к себе. Не хотела я идтить, дак Селиван заставил. Иди, грит, може, поблажка нам от того будет, кормов взыщут помене. Озлилась я на него и пошла. И хорошо, что пошла. Не я, оказыватца, пуста-то, а Селиван, - Онисья громко расхохоталась.
  -- Дак Федотка... - Никита уперся в нее изумленным взглядом.
  -- От боярина ён.
  -- А Селиван об том знал?
  -- Не ведаю. Може, догадывался. Но Федотку любил как свово.
  -- А боярин?
  -- У-у-у, тот сразу догадался. Федотке уже три годочка было о ту пору,
   когда боярин внове в наше село пожаловал. Нарочно подвела я к нему сынка и говорю тихонько: "Глянь, боярин, каков сынок у тя растет тута. Вылитый ты". А Федотка-то и впрямь на него похожий. Он зыркнул на меня и зашептал прямо в ухо: "Молчи об том, Онисья". Затем жуковинку с мизинца снял и мне в руку сунул. Вот она, та самая жуковинка. - Онисья сняла рукавицу и покрутила перед лицом у Никиты рукой с богатым серебряным перстнем на среднем пальце. - И еще обещался боярин Федотку в княжеву дружину записать, как токо года его подойдут. - Она снова порывисто обняла Никиту, прильнула к нему всем телом, зашептала в лицо жарко: - От тебя хочу робеночка, Никита, молодче альбо девку - все одно.
  -- Нету у меня жуковинок на перстах, Онисья. И дружины у меня нет, -
   резко оборвал ее Никита, освобождаясь от объятий.
  -- Дак и не нать мне ниче. Любить тя хочу, Никитушка, милый дружочек
   мой.
  -- Нет! - выкрикнул Никита, оттолкнув ее от себя так, что Онисья,
   пошатнувшись на нетрезвых ногах, упала в снег.
   Никита, крупно шагая, направился к саням.
  -- Не мужик ты, Никита, не мужик. - Кричала пьяно Онисья. - Был бы
   мужик, от такой бабы, как я, не отказался б. - И она снова громко захохотала.
   Никита ничего не ответил на ее дерзкие и обидные слова, упал в сани и,
   cхватив вожжи, понукнул Татарчонка.
   Луна выскочила на темное небо и осветила все вокруг бледным светом, от которого и дома, и деревья казались призрачными. Никита пустил Татарчонка тихой рысью. Хотелось побыть одному. Про Онисью и не вспомнил, мыслями перенесясь к разговору со священником.
  -- Святой... - рассуждал он вслух, - где ж его взять, святого-то, коль
   все грешны до пупа и дале. А вот княже... Тот хоть сто раз будь грешен, токо бы Русь воедино собрал, чтоб рать к рати, русич к русичу, за русича, за Русь. Чьих он будет, сей князь? Ондрей духом гнилой. Не своим умом живет, а боярина своего ближнего, Семена Тонильича. Ему токо власть нужна, а не Русь. От него гнилье и родится. Что за князь, который токо себя чует, бояр своих ближних, а Русь не чует. Митрий? Слабый князь, брата меньшого окоротить не сумел, до великого стола допустил. От него такой же слабый и родится. Данила Московский тот и вовси не воин. Он больше по хозяйству. От него тож путного наследника не жди. Тверские князья сильны! От них пойдет род могучий и от них родится тот князь, о котором отче говорил. Да, из тверских тот княже будет, - твердо произнес Никита и тут же решил про себя, что как только решится его судьба и Петр отпустит его восвояси, он пешим или конным отправится в Тверь наниматься на службу к тверскому князю.
   Не ведомо пока Никите, что не от тверских князей, а именно от Даниила Московского, о котором он так пренебрежительно отозвался, пойдет здоровая ветвь великих князей, которые где умом, где хитростью, а где и силой по крупиночке будут собирать Русь в единое государство и добьются в своем радении значительных успехов. Не ведомо Никите и того, что именно его, Даниила Московского, славного строителя Москвы - будущей столицы российской - правнук соберет рать к рати воинство русское и укажет ему путь на Куликово поле, где сомкутся ряды русских воинов под рукой великого князя Дмитрия Ивановича и с криком "Ратуй!" кинутся в бой с ненавистной Ордой русич к русичу за русича, за Русь-землю. И на весь мир прогремит слава объединенных русских полков и доблесть русского ратника, развеявшего миф о непобедимости Орды. Но до этого без малого век. Священник не ошибся в своих расчетах: не он, Никита, вкусит радость той победы, а внук его, названный тем же именем - Никита.
  
  
   ***
  
  
   Дом у Петра отличался от других домов тем, что в нем были два слюдяных окошечка, выходившие во двор. Сколько белок отвалил тогда в Новгороде отец Михайла за эти два маленьких мутноватых кусочка слюды, Петр не знал. Слышал только, как мать ругалась на отца: "Лутче б чёботы се новы купил. Энти вот-вот прохудятся. Жили с волоковыми окнами и дальше б жили". Когда же отец прорубил проемы и вставил новые окна, мать ахнула: светло-то как! И лучину жечь не нать.
   Татьяна ежедневно протирала окошечки, как это делала до нее свекровь. Дым от печи поднимался кверху и ища выход стлался по потолку и стенам, отчего они были черными. Так было во всех крестьянских избах: пол, выскобленный хозяйками, чисто-желт, а потолок черный. Дымоходами служили волоковые окна, но они на зиму покрывались тонкой корочкой льда и не пропускали дым. Доставалось дыма и слюдяным окошечкам.
   Оленка, раскрасневшаяся после бани, с распущенными по плечам
   промытыми щелоком волосами, сидела на лавке у окна. Во дворе резвились Федотка со Степушкой и дети беженок. Тут же крутился возле них Буян.
   Буяна щенком принесли они с Олексой и спрятали за амбаром. Он лежал у придорожной канавы весь покусанный, грязный, с запекшейся на шерстке кровью. Оленка сбегала к колодцу, принесла воды и они с Олексой промыли ему все раны. Потом Оленка постелила чистую ряднину и они положили на нее щенка. Поили и кормили с руки. Вскоре их застала за этим занятием Татьяна, но не рассердилась, увидев испуганные глаза детей, а тоже прониклась состраданием к израненному щенку: "Болит-ти у них, горемычных, не мене, чем у людей". И она также стала приносить еду и кормить щенка с руки. Вскоре пес стал поправляться, встал на ноги и начал бегать.
  -- Топерь можно и на волю его выпустить, - сказала Татьяна.
   И тут взвыли в два голоса Оленка с Олексой.
  -- Его опеть тамо погрызут, - плакал Олекса, размазывая по
   щекам слезы.
  -- Мамо, пущай он у нас живет, - со слезами в синих глазах умоляла
   Оленка - Он хороший, никого не тронет.
  -- А курей почнет таскать своих аль соседских? Лаять на кого не попадя?
   К нам во двор соседи ходить забоятся. Нет уж, пущай сходит со двора. Ни в одном дворе собак нет. Говорят про них, что оне нечестивые.
  -- Да врут, - вскричал Олекса. - Никакой он не нечестивый. Мотри, он
   даже не кусается, - и он сунул в пасть Буяну руку. Буян облизнул ее и преданно посмотрел на Олексу. - Любит он нас. Вишь, как смотрит.
   Татьяна, подперев кулачком подбородок, задумалась на некоторое время.
   Потом махнула рукой:
  -- А, нехай живет.
   Петр к появлению пса отнесся добродушно.
  -- Не дюже дитев-то игрушками балуем. Пущай псом забавляются.
   Труднее всего было приручить к Буяну бабушку Феодору. Она от ворот
   начинала махать на него рукой, заранее давая понять, чтоб не подходил близко, и сердито кричала: цыма! Ее Буян побаивался, а деда Никодима полюбил. Тот его не отгонял и даже любил присесть на крыльцо и поманить к себе пса: садись-де рядышком. И Буян устраивался у его ног.
   Славу свою Буян приобрел, когда нашел в лесу Онтипкину корову.
   Пришли как-то Татьяна с Онтипкиной женой Катюхой на выгон подоить коров среди дня. Свою Татьяна мигом нашла и присела подле нее с подойником. А Катюха обыскалась свою скотинушку.
  -- Ну где она, блудящая? Неужли волки задрали? Дак непохоже, чтоб он
   тута был, волк-от. Остальны-то не пуганы, пасутся се и пасутся, а мою где-то черти носят.
   Пошла искать в лес, но только зря пробродила, нет коровы, как сквозь
   землю провалилась. Следов от волчьей напасти тоже не обнаружила. Пришла к Татьяне домой, села устало на завалинке, запричитала протяжно:
  -- Остались мои детушки без молочка. Пропала, пропала моя коровушка.
   Пропала моя головушка. Не уберегла кормилицу.
   - Тетя Кать, а что если мы с Оленкой ее поищем. Буяна с собой возьмем. Он умный пес. Он твою корову враз сыщет.
  -- Я не нашла, а уж пес-то откель знат, где ее искать? - продолжала выть
   Катерина.
   Олекса взял за шиворот Буяна, подтащил к Кате: Нюхай, Буян, нюхай.
   Буян обнюхал Катеринин подол, ткнулся мордой в ее руки. Та и выть
   перестала, сидела ни жива, ни мертва.
  -- А теперь ищи, Буян, ищи! - И они с Оленкой наперегонки бросились за
   псом. Обегали ближний лес и Буян устремился в глубь. Вскоре обнаружил свежую коровью лепешку, обнюхал ее и побежал дальше. Олекса с Оленкой за ним. Катина корова преспокойно паслась на полянке, пощипывая сочную, не опаленную жарким солнцем, траву.
   С тех пор как у кого скотина загуляет, шли к Петру в дом жаловаться на
   пропажу, а тот кивал на Олексу с Оленкой: их-де проси. Сыщут!
   Татьяна подошла к Оленке, забрала в руки ее шелковистые, промытые щелоком волосы.
  -- Высохли. Давай косу плести. Гребешок-то свой так и не нашла?
  -- Я его в бане оставила. Хорошо помню, - ответила Оленка.
  -- Нет его в бане. Ну дак невелика потеря. Люди домы потеряли. Наш
   каким-то чудом целым остался. Видать, торопились. Забыли запалить альбо поленились.
  -- Мамо, а где мой обруч с височными браслетами?
  -- Дак тамо же, где и все узорочье. Я еще не сказывала, что те отец из
   похода привез?
   Она подошла к сундуку, откинула крышку и вынула оттуда заячий
   коротель.
  -- Вот. Мотри, какой пригожий. Впору те должон быть.
   Оленка примерила коротель. Он в самом деле пришелся ей по фигуре.
  -- Какой красивый! - похвалила обнову, зардевшись лицом от счастья.
  -- Вот и носи. Совсем ты у мя уже выросла. Дед Василек те уже и
   жениха приглядел. Не какой-нито, а торговый человек из Нове Города. Ежли по нраву те придется, по осени свадьбу справим. Дом у него в Нове Городе большой, сам человек не бедный.
  -- Никуда я отсель не поеду, - нахмурилась Оленка, сбрасывая на руки
   матери коротель. - С вами хочу жить, здесь, в родном селе.
  -- Ах, доченька, я тоже в родном доме жила, пока батьку вашего не
   встренула. Так уж судьбой нам, бабам, заказано: куды муж - туды и жена. А Нове Город и богатый и татарин тамо не быват, спокойно тамо.
   Оленка ничего не ответила, только встряхнула сердито длинными ниже
   пояса волосами и уселась снова на лавку у окна.
  -- Коротель-то я в сундук назад суну. То свадебный подарок те будет, -
   сказала Татьяна и с тревогой в глазах посмотрела на дочь. - Дак ведь силком-то тя никто замуж не отдаст.
  -- Я не хочу замуж, - насупившись, пробурчала Оленка.
  -- Приходит день и час, Олена, когда дочери покидают отца с матерью
   ради суженого, - вздохнула Татьяна, захлопывая крышку сундука.
  
   ***
  
   Коротель этот Петр привез ей, Татьяне. Но она, подумав, решила
   припрятать его для подрастающей невесты-дочери.
   Петр сразу отказался участвовать в дележе захваченного у татар обоза.
  -- Я свою долю деду с отроком отдал, - заявил он и отошел в сторонку.
   Емелька никогда ничего не брал себе из общей добычи, кроме оружия,
   брони и какой-нибудь одежки или сапог для себя, да и то только в том случае, если зипун сносился до дыр, а сапоги прохудились.
   Но в этот раз всем на удивление он взял себе заячий коротель. Отойдя с
   ним в сторонку, подозвал к себе Петра.
  -- Вот что, старшой, - сказал он ему, - я холостой, а ты женатый.
   Порадуй жонку, - и он протянул ему коротель. - Не боись, бери. Мне ж тоже доля положена. А уж как я ею распорядился - кому како дело? Бери.
  -- А Валдава? Ить, почитай, жонка твоя, пусть и невенчаная.
  -- Не нужон я Валдаве. У нее сын есть, - хмуро ответил Емелька. - Бери
   коротель,- и Емелька почти насильно всучил его Петру.
   То, что у Емельки есть сын и невенчанная жена, знал только Петр.
   Емелька рассказал ему однажды свою историю.
   По ранней своей бесшабашной молодости пристал он к ушкуйникам.
   Лихая жизнь среди лихих людей понравилась пятнадцатилетнему парню. Нападали на торговых людей, шедших с обозом к Нижнему Новгороду, на лодьи с товаром, на татарские становища. Брали товар, перепродавали его и гуляли c полоненными татарками. Те прислуживали им за столом и ублажали в сеновалах. Обращались с ними ушкуйники хорошо, не обижали и татарки просились к ним в жены.
  -- Женись на мне, урус, хороший жена тебе буду, верный жена буду.
   Но ушкуйники на такие просьбы отвечали дружным хохотом.
  -- Взял бы я тебя, красавица, в женушки, да волю мою ты убьешь, а она
   мне дороже всего на свете, - ласково говорили они полонянкам и те плакали тихонько где-нибудь в углу, чтоб никто не видел.
   На прощание дарили своим временным возлюбленным узорочье из
   серебра и камней с ограбленного обоза, целовали их в сладкие уста и прямо с крыльца вскакивали, хорохорясь и перед полонянками, и друг перед другом в седла, и пускались вскачь так, что только пыль столбом.
   Но однажды закончился их новый поход трагически. Решили они
   захватить обоз волжских булгар, направлявшийся из Великого Булгара в Нижний Новгород. Булгары оказались не робкого десятка и оказали им отчаянное сопротивление. Произошла кровавая сшибка. В этой сшибке верх одержали все же ушкуйники, перебив всех булгар, но и своих десятерых не досчитались. Обоз отогнали в лес для дележа. Откуда они могли знать, что там их уже поджидали мордвы, а они меткие стрелки. Стреляли из-за деревьев и уложили всех, кто остался в живых после сшибки с булгарами. Емельку спас его малый рост, быстрая реакция, смекалка и расторопность. Он успел юркнуть под обоз и там схорониться до поры. Из-под обоза вытащил его, грубо дернув за ногу, молоденький мордвин. Емелька уже подписал себе конец и стал мысленно молиться Богородице. Парень что-то сказал на своей молви стоящим вокруг них сотоварищам, показывая рукой то на обоз, то на Емельку. Наконец они о чем-то договорились и парень ткнул в Емельку пальцем, с трудом произнося по-русски: ты... мой... полон.
   Емелька облегченно вздохнул, уж из полона-то он сбежать сумеет, а
   вот от смерти не убежишь. Парень отобрал у него лук, колчан со стрелами, нагнулся и вытащил из сапога нож. Указав рукой, заставил его идти впереди себя. Чем дальше они шли, тем лес становился все гуще и гуще. Наконец Емелька и совсем потерял ориентир и со страхом понял, что ему из этого леса не выбраться. Парень привел его в избушку, вросшую в землю, и опять жестом указал, чтобы он спускался по ступеням вниз. Емелька подчинился. В слабо освещенном лучиной жилище сидел старый старик. Увидев Емельку, он стал сердитым голосом что-то выговаривать парню на своей молви. Парень ничего не отвечал ему и только резко махнул рукой, давая понять старику, чтоб замолчал. Затем скинул с головы шапку и Емелька вскрикнул: девка! Две длинные косы выскочили и поползли по спине той, кого он принял спервоначалу за парня. Она подошла к Емельке, ткнула себя в грудь, сказала: Валдава. Затем ткнула его в грудь, спросила: ты? Он понял, что она спрашивает, как его зовут. " Емельян я, Емельян".- "Емелан" - повторила за ним Валдава. - "Ну будь по-твоему, Емелан" - улыбнулся Емелька.
   Валдава взяла в руки ухват, показала на него Емельке, спросила: рус?
   Емелька понял и ответил сразу: ухват. - "Ухват" - повторила за ним Валдава. К чему бы она ни притрагивалась, просила назвать предмет по-русски и Емелька догадался, что она хочет выучить русский язык. "Горшок, мясо, хлеб, миса, ложка", - говорил он как заведенный, а Валдава повторяла за ним. - " Я хочу есть. Вкусно пахнет мясом", - растолковывал он ей, исходя слюной. Валдава поняла, наполнила деревянную мису до краев душистым мясом, поставила ее перед ним.
  -- Давай договоримся так, - сказал Емелька, насытившись досыта. - Я
   тебя буду учить русскому языку, а ты меня мордовскому. Идет?
   Валдава наморщила лоб, соображая над сказанным, но Емелька
   подключил к своей речи жесты и Валдава закивала головой: идет, идет.
  -- Ну вот, вишь, как ладно все у нас складыватся. Часу не прошло, а ты
   уже с десяток русских слов узнала. Эдак скоро не хуже русской говорить начнешь. Устал я, Валдава. Мне б поспать где-нито, - Емелька подкрепил просьбу красноречивым жестом и Валдава указала ему на широкую лавку вдоль стены. Из-за печки вынесла какое-то тряпье, кинула его на лавку, сказала по-русски:
  -- Ты поспать.
  -- Вот-вот, правильно поняла. Молодец, девка.
  -- Я молодец, я девка, - повторила Валдава. - Молодец девка.
   Дед что-то проворчал сердито, устраиваясь на свою лежанку у печи.
   Валдава сделал в его сторону резкий жест и что-то ответила по-мордовски. Затем загасила лучину и полезла на печь.
   Проснувшись утром, Емелька не обнаружил своей спасительницы
   нигде. Дед сидел на лежанке, покачиваясь из стороны в сторону, и молчал. Валдава появилась к полудню вся увешанная стреляной дичью.
  -- Ты охотница? - удивился Емелька.
  -- Я... охотница, - она с недоумением взглянула на него и Емелька опять,
   прибегнув к языку жестов, начал объяснять ей значение слова "охотница".
   Валдава закивала головой: охотница, охотница. Весь дальнейший день
   они учили друг друга незнакомым им языкам и даже преуспели в этом. Валдава выучила много русских слов, Емелька не отставал от нее и научился немного мордовскому. Память у Валдавы была отличная и Емелька с изумлением отмечал, что запоминает она русские слова с лету. Ему же приходилось переспрашивать, не все мордовские слова укладывались у него в голове с такой быстротой, как у Валдавы русские.
   Прошла неделя. Валдава и Емелька уже могли свободно разговаривать,
   мешая русский язык с мордовским. Рано утром Валдава уходила в лес и возвращалась домой с добычей. Это угнетало Емельку, он находил неправильным, что добытчиком пищи является не он, а эта хрупкая на вид девушка, и хмурил брови. Валдава догадывалась о его страданиях, но с собой на охоту не звала. Наконец он не выдержал и сам сказал ей, мешая русские и мордовские слова:
  -- Нехорошо так, Валдава. Я мужик, и я должен добывать пищу. А ты
   должна сидеть дома и ждать меня с охоты.
   Валдава пристально посмотрела в его глаза, взяла в руки лук, за спину
   закинула колчан со стрелами и повела его в лес. Они вышли на широкую поляну, посреди которой стояло старое сухое дерево. Валдава положила
   стрелу на лук, натянула тетиву и выстрелила. Стрела угодила аккурат в середину ствола.
  -- Принеси стрелу, - кинула она через плечо Емельке и когда тот принес,
   Валдава снова пустила стрелу и снова приказала ему принести ее.
   Емелька ахнул: вторая стрела вошла точно в ту же лунку, откуда он
   только что выдергивал первую, острие в острие. Валдава пустила третью стрелу и она угодила в то же самое место. Она передала Емельке лук:
  -- Теперь ты.
   Емелька положил стрелу и натянул тетиву, целясь в ту лунку, которую
   обозначили пущенные Валдавой стрелы, но его стрела резко скосила вправо. Успеха не принесли ни вторая, ни третья попытки. Ни разу не удалось ему пустить стрелу в одно и то же место. С досады он весь взопрел, лицо пылало от стыда перед девушкой. А Валдава, не щадя его, подлила масла в огонь.
  -- Ты плохой стрелок, Емелан, - сказала она. - Я буду тя учить стрелять
   хорошо, очень хорошо, как Овтай.
  -- Кто такой Овтай, Валдава?
  -- Тот, кто научил стрелять меня. Он был очень меткий стрелок.
  -- Он помер?
  -- Нет. Он живой, но он очень стар и уже не может охотиться. Я приношу
   ему еду.
  -- Так это тот дед, что живет в твоей землянке? - с удивлением спросил
   Емелька.
  -- Да, это мой дедушка Овтай, - кивнула Валдава.
   Емелька, заглушив в себе стыд, досаду и гордыню, передал ей лук со
   словами:
  -- На, учи меня стрелять так, как научил тебя твой дедушка Овтай.
   Валдава учила его не столько техническому мастерству, сколько
   психологическому настрою: как собраться внутренне, чтобы не дрогнула рука и чтоб она сделалась твердой, как камень. Как мгновенно сразить птицу или зверя не дав жертве опомниться. Как сфокусировать зрение на объекте охоты так, чтобы следить за ним долго не мигая. Учила узнавать голоса птиц и подражать им. И еще многим другим премудростям учила его Валдава, пока Емелька не обрел острое зрение, немигающий взгляд и твердую руку. Высшую похвалу он получил, когда попал в одну и ту же лунку десять раз подряд.
  -- Теперь ты хороший стрелок, Емелан, - сказала Валдава - Завтра
   пойдешь со мной на охоту.
   На охоте она учила его распознавать звериные следы и двигаться
   бесшумно, чтобы не спугнуть зверя. Наука эта потом пригодилась ему в ратном деле, когда надо было, не обнаруживая себя, выследить вражескую сторожу или засаду. Валдава знала все звериные тропы в лесу, знала повадки зверей, знала, когда можно бить зверя, а когда лучше не трогать. Тех же правил придерживалась она и в отношении диких птиц. Лес был ее
   родным домом и каждый уголок в нем был ей хорошо знаком. Емелька не переставал восхищаться этой удивительной девушкой, но твердо помня
   свое положение полоняника, не смел даже приблизиться к ней, пока однажды она не сказала ему:
  -- Седни ты будешь спать со мной, Емелан. Мне нужен сын, русский сын.
   Когда он родится, я отпущу тя и ты поскачешь на свою Рус.
  -- А если родится девка? - насмешливо спросил Емельян.
  -- Тогда ты не поскачешь на свою Рус. Ты останешься здесь и снова
   будешь спать со мной, пока не родится сын.
   Такого оборота дела он не ожидал и взмолился про себя, чтобы Бог
   послал Валдаве сына, а ему, грешному, волю-волюшку. Не учел он только того, что после ночей, проведенных с Валдавой, влюбится в нее и позовет ее замуж. На его предложение Валдава ответила решительным отказом.
  -- Ты рус, Емелан. У тебя жена будет рус. И сын будет рус. Каждый
   должен жить со своим народом.
  -- Но наш с тобой сын тоже будет русич?
  -- Нет. Он будет мой сын, - резко ответила Валдава и быстрыми шагами
   пошла от него прочь.
   Емелька стоял и с обидой смотрел ей вслед, пока она не скрылась в
   землянке.
   Близилась осень. На деревьях, словно первая седина в волосах,
   замелькали редкие желтые листочки. Жизнь Емельки текла безмятежно и спокойно, так бы жить да жить до старости, но кралась временами в душу тоска по родным просторам и по вольной жизни на родной земле. С ушкуйниками он решил больше не связываться. Манила к себе ратная служба у великого князя Дмитрия.
   Раз в неделю приезжали из деревни какие-то люди, забирали шкуры
   убитых зверей, тушки птиц. Взамен оставляли яйца, капусту, морковь, муку, крупы, молоко, масло.
   - Ценные шкуры пойдут на дань хану, остальные продадут в Нижнем Новгороде, - объясняла Валдава.
   Однажды вечером в землянку к ним ввалились два деревенских парня.
   Завидев их, дед Овтай не посчитался со своей старостью, проворно соскочил с теплой лежанки и свирепо замахал на парней руками.
  -- Прочь, нехорошие люди, - кричал он на них. - Уходите! Валдава не
   пойдет с вами. Прочь, прочь!
   Парни и бровью не повели.
  -- Валдава, пошли с нами, - обратились они к девушке. - Ты возьмешь
   себе еще одного полоняника. Мы отобьем богатый обоз, Валдава.
   Валдава даже не обернулась к ним. Она сидела на широкой скамье
   спиной к парням и сшивала длинной деревянной иглой шкурки бобра, готовя из них на зиму теплую шапку для Емельки.
  -- Прочь, прочь, - продолжал гневаться Овтай, тряся жидкой бородой. -
   Валдава, если ты пойдешь с ними, я прокляну тебя и тебя загрызет волк.
   Валдава отложила в сторону иглу и обернулась к парням.
  -- Вы обманули меня в прошлый раз. Сказали, что будете только ранить,
   чтобы отбить обоз, а сами убивали. Вы обманщики. Уходите. Я не пойду с вами, - и она снова взяла в руки иглу и продолжила шитье.
   Парни, потоптавшись еще немного у порога, молча вышли и убрались
   восвояси. Позже она узнала, что они вернулись из вылазки ни с чем. Ушкуйники на этот раз просчитались, натолкнувшись на вооруженных татар. Обоз им захватить не удалось. Сшиблись с татарами, дошло до раненых с обеих сторон, и отступили, увозя стонущих товарищей.
  -- Не у кого было отбивать обоз, - пожаловались парни Валдаве. - А с
   татарями мы не ратимся.
   - А ты с сотоварищами напал бы на татар? - сощурив глаза, спросила
   Валдава.
  -- Да били мы их, - неохотно ответил Емелька и чуть не добавил: и баб
   ихних в полон брали, медом хмельным их поили, а затем по сеновалам валяли. Да и они им роздыху не давали: давай, урусут, давай. Чуть всмерть не загнали, ненасытные. Но обо всем этом Емелька Валдаве не обмолвился.
   Ночью, когда они, лаская друг друга, лежали на теплой печке, Емелька
   спросил:
  -- Валдава, почему ты хочешь сына от русского? Разве мало парней в
   деревне?
  -- У наших деревенских парней нет таких волос, как у тебя, - помолчав,
   ответила Валдава. - У моего сына будут такие же золотистые волосы как у тебя, такие же голубые, как небо, большие глаза, такой же прямой нос как у тебя.
  -- Но ведь ты и сама очень красива, Валдава? Разе плохо, если сын
   выйдет в тебя?
  -- Нет. Валдава хочет, чтоб ее сын был как рус, и он будет как рус, -
   ответила она, перейдя с мордовского на русский.
   Осень разукрасила лес в яркие багряно-желтые цвета и, дав людям насладиться своим непревзойденным искусством, взяла, проказница, да и смыла всю красоту серыми проливными дождями.
   Устав от непогоды, люди с нетерпением ждали первых морозов и
   первого снега. И выйдя однажды утром из жилищ, обрадовались ослепительной чистоте белоснежного покрова. Пришла зима с трескучими морозами, с шальными вьюгами, с завыванием холодных ветров. Но никто ее не испугался, наоборот, обрадовались, что пришел конец раскисшим дорогам и можно наладить санный путь.
   Живот у Валдавы округлился, но от охоты она не отказывалась, хотя
   Емелька и пенял ей:
  -- Робенка ж скинешь.
  -- Валдава сильная и не скинет сына. Он будет хороший охотник,-
   упрямо отвечала Валдава, доставая лыжи и становясь на них.
   Емелька вздыхал и становился рядом с ней на такие же, как и у нее,
   широкие, подбитые мехом лыжи. Если им удавалось завалить кабана или лося, он прямо на месте мастерил волокушу и тянул тушу один, не подпуская к тяжелой ноше Валдаву, пугая ее все тем же: робенка скинешь. И здесь она его слушалась. Но без охоты не могла прожить и дня.
   Зима, отшумев напоследок снежными вьюгами, умчалась, унося с
   собой суровую стужу и метели. Лес оживал. Возвращались из теплых краев суетливые птицы. Валдава повесила на стенку лук и колчан со стрелами.
  -- Об эту пору охотиться нельзя. Сейчас в лесу свадьбы.
  -- У птиц и зверей свадьбы, а у нас, Валдава?
  -- У меня весной будет сын.
   Она и в самом деле родила в конце апреля сына. За день до родов
   запрягла лошадь, села в телегу и сказала Емельке:
  -- Я уезжаю в деревню. Завтра я буду рожать сына.
   Через неделю прискакала радостная, как утреннее солнце. Емелька
   выскочил из землянки, заслышав конский топот. Обычно сдержанная, она крикнула ему на скаку:
  -- Емелан, я родила сына. Валдава хотела сына и Валдава родила сына.
   Она спешилась, привязала коня к дереву и, сияя ликом, подошла к
   нему.
  -- Ты не рад, Емелан?
  -- Я рад. Но я догадываюсь, почему ты прискакала на моем коне. Ты
   хочешь, чтоб я ускакал на нем из твоей жизни навсегда?
  -- Да, - опустив взгляд, ответила Валдава. - Ты седни же уйдешь к своим.
  -- И ты не хочешь забрать сына и пойти со мной?
  -- Нет. Мой дом здесь, твой там, на Руси.
   Она убежала в землянку и вернулась с берестяным туесом в
   руках.
  -- Здесь мясо, хлеб, лук, мед. А это деньга, - она протянула ему три
   серебряные монетки. - Ты хороший охотник, Емелан, и ты её заработал. Садись, я поведу твоего коня за уздцы.
  -- Нет, - тряхнул головой Емелька так, что длинные кудри разлетелись
   вроссыпь, - я пойду рядом.
   Шли молча. Емелька заметил, что Валдава вела его не тем дремучим
   путем, которым они пробирались сюда, когда она его полонила.
  -- Здесь короче, - объяснила она и Емелька вконец обиделся.
  -- Хочешь поскорей от меня избавиться? - зло спросил он.
  -- Не хочу, чтобы ты много устал, - ответила Валдава по-русски. - Тебе
   еще долго скакать, Емелан.
   Он остановился и снова стал ее упрашивать выйти за него замуж.
  -- Я попрошусь на службу к великому князю, срублю большой дом и мы
   будем жить в нем вчетвером очень хорошо и дружно, Валдава: ты, дед Овтай, наш сын и я.
  -- Нет дома лучше леса, Емелан. Он - мой дом. Город грязный, лес
   чистый.
   Она вывела его на широкую тропу и указала рукой вперед:
  -- Там твоя Рус, там твой дом. Иди к своему народу, Емелан, а я пойду к
   своему, - она выпустила уздцы и пошла назад в лес.
  -- Валдава, стой, давай поцелуемся на прощание, - крикнул ей вслед
   Емелька, но она даже не обернулась и вскоре исчезла из виду. -
   Твердокаменная ты, Валдава, - озлившись, заорал он во все горло. - Тобой бы гвоздь в стенку вбивать - войдет по самую шляпку с одного удара.
   Cунув ногу в стремя, вскочил на коня и помчался вперед, в
   Переяславль-Залесский, к великому князю Дмитрию.
  
   ***
  
  -- Скоко топерь мальцу-то твому? - спросил Петр, когда Емелька умолк,
   поведав ему свою невеселую историю.
  -- Три года уж с той поры утекло, - ответствовал Емелька и добавил с
   жаром: - Не любит она меня, Петро, и никода не любила. Кабы любила, так на край света со мной бы пошла, не токмо в Переслав. Не увидаюсь я с ней боле. И сынка вовек не увижу, - грустно закончил он.
   "Человек предполагает, а Бог располагает" - так говорят в народе.
   Неведомо пока Емельяну, что пройдут годы и новая беда обрушится на истерзанную междоусобицами и татарскими набегами Русь. Черная смерть, чума, пойдет с косой по городам и селам. Емелька, бесстрашный на ратях, вздрогнет от ужаса и будет искать спасения от страшной заразы там, в мордовских лесах. "Город грязный, лес чистый", - колокольным звоном разольются в его памяти слова Валдавы. Долго проплутав по лесу, он найдет ее жилище и обессиленный свалится в изнеможении на загривок коня своего. Выйдет из жилища молодой, сильный охотник и, увидев незнакомого человека, упавшего на коня, неслышно ступая подойдет к нему и тронет за устало брошенную руку:
  -- Эй, ты кто? - спросит по-мордовски.
   И Емелька, подняв на него замутненный взгляд, ответит хрипло:
  -- Я твой отец, молодец, - и криво улыбнувшись, добавит: - Ты вышел
   весь в меня, сынок. Такой же светловолосый, голубоглазый и с прямым носом. Так хотела твоя мать, Валдава.
  -- С кем ты там говоришь, Овтай? - послышится голос Валдавы и вскоре
   она сама появится и встанет у порога, строгая и постаревшая. Узнав Емельку, побледнеет и крикнет отчаянно: - Емелан! Что с тобой, Емелан? Ты хворобый?
  -- Нет, - тряхнет поседевшими кудрями Емелька. - Я здоров. Я очень
   устал, Валдава, покуда искал вас. Не прогоняй меня, Валдава. Я бегу от смерти.
   И Валдава скажет сыну своему:
  -- Подставь, сынок, свое сильное молодое плечо ослабевшему от
   скитаний родному отцу, чтоб ему легче было слезть с коня.
   И опустится Овтай на колени и встанет на плечи ему отец, о котором
   часто рассказывала мать. Обнимутся они с сыном, прослезившись оба. Прижмет он к сердцу своему Валдаву, чтобы больше уже никогда не расставаться с ней. А затем проведет его Валдава в свое новое жилище, а там встретит их молодая русская женщина с добрым круглым лицом и ямочками на щеках. Рядом с ней отрок и маленькая девочка, а в углу в люльке посапывает младенец, раскидав по подушке пухлые ручки.
  -- Сноха наша, Овдотьице. А по-мордовски Олдай, - скажет Валдава. - Из
   полона татарского я ее вызволила. Много белок и куниц за нее отдала и не жалею об том. Полюбилась она моему Овтаю и он ей люб. Теперь внуки у нас с тобой, Емелан.
   Она взяла на руки девочку, поднесла к Емельке.
  -- Не пужайся, Фенюшка, то дедушка твой. Иди сюда, Ванята, обними
   деда своего, - позвала она отрока. - А там в люльке еще один твой внук, Фрол.
   Поцеловав внучку и внука со слезами на глазах, сядет Емельян за стол, накормит его досыта жена Валдава и не отпустит больше мужа своего от себя никогда. И будет отогреваться душой отслуживший свое ратник у семейного очага.
  
   ***
  
   Татьяна, туго стягивая пряди, заплела дочери косу и украсила голову
   обручем с височными браслетами, которые нежно звенели при движении серебряными пластинами. Хлопнула дверь и кто-то стал складывать у печи поленья, стараясь делать это осторожно, чтобы не шуметь. Татьяна выглянула из горенки:
  -- А-а, это ты, Пестя?
  -- Вот, Таньша, пущай обсохнут до утра. Сухи-то оне быстрей займутся.
   Пестя, у которой замерзли насмерть в морозном лесу маленькие детки,
   была первой ее помощницей. Вставала раньше всех и сразу за дела принималась. Татьяне подчас становилось неловко от ее усердия и она выговаривала Песте:
  -- Что ж те не спится, Пестя? Поспала б еще чуток. Хозяйка еще в
   постеле, а гостья уже в заботах. Нехорошо как-то получатся.
  -- Да кака ж я гостья, Таньша. Чай, ты меня к се гостевать не звала. Сама
   по нужде напросилась.
   Вот и сейчас Татьяна только подумала, что надо бы в ночь дрова
   принесть, а Пестя уже дело сделала.
  -- Я вот что сбираюсь сказать те, Таньша. Мы с бабами в бане заночуем.
   Все ж семья к те приехала. Самих вон скоко. А мы уж в бане как-нито.
  -- А не тесно вам там впятером-то?
  -- Не-е, примерились уже, ничего.
  -- Детей пущай здесь бабы оставляют. На полатях места им всем хватит.
  -- Детки пущай у тя ночуют. А мы тамо. Да я-то завтрева ухожу
   насовсем. В монастырь я наладилась уйти, Таньша.
  -- В монастырь? - ахнула Татьяна - А как Пантелей явится? Что тогда?
  -- Не явится он, Таньша, - горько вздохнув, опустила голову Пестя. - Сон
   ночью видала: стоит мой Пантелей и детушек наших, что в лесу всмерть замерзли, за руки доржит. - Пестя заплакала и продолжала сквозь слезы: - Ты, грит он мне, молись за нас, Пестя, денно и нощно, а уж о нас-то не плачь. Что ж топерь, ты там, мы здеся. Хорошо нам тут, Пестя, молись за нас. Сказал так и пропал. И детушки вместях с ним. Тут я и проснулась. И сразу поняла, чего он просит молиться-то за него и деток денно и нощно. Хочет, чтоб в монастырь я ушла. Вот я и подумала, там, по нонешней моей жизни - без мужа, без деток - мое место.
  -- Дак ведь молода ище. Вдругорядь замуж выйдешь. Будет те и муж и
   детки. Что ж уж так сразу в монастырь-то? - попробовала отговорить ее Татьяна, но Пестя отрицательно замотала головой.
  -- Не говори так, Таньша. Коль Пантелей просит, чтоб шла я в
   монастырь, стало так тому и быть. Спасибо те за хлеб-соль, за кров. Завтрева спозаранку тронусь я. Прости, коль что не так.
  -- Оставайся ночевать с нами. С Оленкой ляжешь. Место есть.
  -- Да нет уж, я с товарками последню ночь-то ночую. Привыкла к ним.
   Татьяна достала из сундука теплый плат, в него сунула каравай хлеба,
   протянула Песте:
  -- На-ко те плат от холода и хлебушко на перво время.
  -- Спасибо те, Таньша. Добрая ты, дай те, Господи, - поклонилась Пестя.
  -- Свезет тя завтрева Никита до монастыря.
  -- Дак Онька сказывала, будто Никита с утра лес рубить сбирается.
  -- Это она так сказывала, а я по-другому скажу. Тя Никита повезёт.
  -- Дак ведь сама, чай, знашь, пошто она обо всём одного Никиту просит,
   - понизила голос Пестя, но Оленка услышала и щеки ее занялись жаром.
  -- Знаю, - резко ответила Татьяна. - Пото и не пущу Никиту. Нашла себе
   утеху в парне, который годами ей мало в сыновья не годится.
  -- Ну пошла я, - Пестя кротко улыбнулась и тихо вышла, притворив за
   собой дверь.
   Онисья! Она ему нравится. Вот почему он так пусто смотрел на нее
   там, в лесу. Он уже был влюблен в Онисью. Да, она поражает красотой. Люди говорили, что сам боярин от нее был без ума. Оленка поникла головой, но когда в горенку вошла Татьяна, заставила себя улыбнуться и весело сказать:
  -- Мамо, достань мой синий саян. Хочу быть красивой седни.
  -- Наскучалась в лесе без нарядов? - в ответ улыбнулась Татьяна и
   полезла в сундук.
   Со двора послышались звонкие ребячьи голоса и затем скрип ворот.
   Оленка вздрогнула. Никита? В сильном волнении выглянула в оконце и успокоилась: в раскрытые ворота въезжал отец с привязанной к саням Зорькой. Зорька важно ступила на свой родной двор и от радости протяжно замычала, клича хозяйку.
  -- Некак отец приехал, - встрепенулась Татьяна и, кинув в руки Оленке
   саян, заспешила к выходу, накидывая по дороге на плечи теплый плат.
   И тут волнение, которое недавно охватило ее, вдруг сменилось полным
   безразличием. Ежли купец тот, что сватает ей дедушка Василь, не слишком стар и не урод, так что ж, можно и выйти за него. Какая теперь разница за кого, коль Никита любит Онисью, а не ее. Она положила назад в сундук саян, сняла с головы нарядный обруч со звенящими пластинками височных браслет, кинула его на саян и захлопнула крышку. К чему это теперь, если он к ней совсем равнодушен.
   В дом не вошли, а ввалились дети, а за ними уже вошли мать с отцом.
  -- Добрался, Петро? - это дедушка Никодим сползал с печки, за ним
   бабушка Феодора. - Волков не повстречал ли?
  -- Кабы повстречал, не было б счас ни меня, ни коровы, ни Савраски, -
   бодро ответил Петр, сбрасывая с себя зипун. - А так, вишь, целы все.
  -- Ну и Слава те, Господи! - перекрестилась бабушка Феодора.
   Татьяна загремела заслонкой, открывая теплую пасть печки. Подцепила
   ухватом большой глиняный горшок, доставая горячие щи на зайчатине - остаток лесных запасов. К столу, почуяв вкусный дух, потянулись дети, но садиться без разрешения взрослых не смели и переминались с ноги на ногу в ожидании. Первым сел за стол дед Никодим, как самый старший из всех, затем Петр, отец семейства и кормилец, а уж после него остальные.
  -- Федотка, сбегай-ка в баню, позови баб-ти. Че не идут? - сказала
   Татьяна.
  -- Я позову, - вызвалась Оленка и, накинув на голову материн плат,
   выскочила за дверь.
   " Сейчас я ее увижу. Погляжу, чем же она так уж красивей меня, что он
   с ходу в нее влюбился. Красивая, слов нет, но ведь и я не уродина", - чуть не плача бормотала Оленка.
   В бане было темно и очень тепло. Еще не остыла печка после недавней
   протопки. Четыре женщины лежали на полоке и дремали. Оленка позвала их ужинать.
  -- Дак поснедали мы уже, - ответила за всех Пестя. - Хлебушком
   насытились досыта. Почиваем вот топерь. Онисьи токо нет. Загостилась у Оринки альбо с Никитой где.
   С Никитой... У Оленки упало сердце, куда-то укатилось в самые пятки.
   Она вышла из бани и медленно побрела по тропинке к дому. Есть расхотелось. Хочется выть протяжно и долго, как воют от какой-то неведомой людям тоски, собаки. С улицы послышался топот копыт. Оленка затаила дыхание. Сейчас они выйдут из саней и войдут во двор счастливой, влюбленной друг в друга парой. Лучше б их не видеть, скорее домой. И она, как тогда, у леса, когда он крикнул ей: " бежи", во весь дух помчалась к дому.
   Дети уже поужинали и мать загоняла их на полати. Шумной ватагой, подталкивая друг друга и смеясь, они лезли на них, о чем-то переговариваясь своем, детском.
  -- Бабы-то идут? - спросила Татьяна.
  -- Сказали, что поснедали уже. Хлебом насытились.
  -- Это Пестя свой каравай разделила. Ну что за Пестя, я ж ей его с собой
   в дорогу дала, - сокрушенно покачала головой Татьяна. - Садись, дочка, поснедай.
  -- Не хочется, мамо. - Оленка мотнула косой и забежала в горенку. И
   вовремя. Дверь распахнулась и вошел Никита, один, без Онисьи. Поздоровался с Петром, тот жестом показал ему на лавку:
  -- Садись снедать. Сказывай, как вы там с Макаркой управлялись.
   Много ль нарубили седни лесу?
  -- Немного, - ответил Никита, садясь за стол. Татьяна уже подавала ему
   полную мису щей. - Мерзлых нашли. Старуху с внучкой. Домовины им выдолбили и свезли в церкву. С батюшкой малость покалякали.
  -- Че там батюшка-то гуторит? Князья не замирились ли?
  -- Про то не спрашивали мы его. Про друго говорили.
   Дверь неожиданно распахнулась и в избу влетела раскосмаченная, с
   горящим взором в очах, хмельная Онисья.
  -- Сидишь, щи наворачивашь! - набросилась она на Никиту. - Ткнул
   мя в снег и убег. Мерзни, замерзай всмерть Онисья. Пошто не пождал?
   Никита даже головы от тарелки не оторвал и на гневные выкрики ее
   ничего на отвечал, продолжая с аппетитом (мясные же!) есть щи.
  -- И не соромно харе-то? Соромно видать, коль поднять глаз на мя не
   хошь, - глумливо выкобениваясь, продолжала шуметь Онисья, изо всех сил стараясь поддеть и распалить Никиту, но тот спокойно ел щи, не обращая на нее никакого внимания.
  -- Садись и ты снедать, - попробовала усадить ее за стол растерявшаяся
   от пьяной выходки Онисьи Татьяна.
   Но Ониска разошлась - не остановишь. Уперев взгляд в Петра, вдруг
   сощурила глаза и с ехидцей вымолвила:
  -- А ты скажи-ка, Петро, пошто у всех дома горелые, а у тя целехонек
   остался? Макаркины отец с маткой своими глазами видали, как двор твой Ондреевы вои водой поливали, чтоб не загорелся. С чего бы это? Може, ты, Петро, из рук князя Митрия ешь, а сам супротив него ратишься заедино с его ворогами?
   Лицо Петра забагрянело от гнева, глаза зажглись недобрым огнем,
   кулаки крепко сжались и готовы вот-вот пуститься в ход.
   Никита отложил в сторону ложку, встал из-за стола и обратил к Онисье спокойный взгляд:
  -- Хошь знать, пошто у Петра дом целый? Я его сберег, не дал запалить
   другам своим. Петро верно и честно князю свому служил. И я тому бытчик. И из рук его он свой хлеб не зря ест. А Ондреев ратник я. Был. А ноне Петров полоняник.- Он сбегал в запечье, где ночевал, порылся в тороке и вытащил из нее гребешок:
  -- Вот! Не знаю чей. Взял в бане.
  -- Оленкин гребешок, - вскрикнула Татьяна. - Нать же, и волосики на ём
   осталися.
  -- Полоняник! - ухватилась за концы сползшего с головы плата и глядя
   на него расширенными глазами, испуганно вскрикнула Онисья.
  -- Да, полоняник, - резко бросил ей в лицо Никита и сел на лавку.
   Онисья сдернула с руки кольцо, подаренное ей когда-то как откупное
   боярином, и протянула Петру:
  -- Вот, бери, Петро. Выкупаю я у тя Никиту. Дорого плачу за него,
   жуковина крупная, с хорошим камнем. Бери, Петро. Мало? Все
   узорочье отдам, - она потянулась руками к серьгам.
   Петр, весь багровый, встал со скамьи, ударил обоими кулаками по
   столешнице, крикнул:
  -- Вон из мово дома и чтоб ноги твоей поганой больше здесь не было.
   Никита не полоняник мой, Никита друже мой. Аль не слышала, что сказал он? Он мой хором спас от огня.
  -- И меня от полона, - прозвучал взволнованно дрожащий голос Оленки
   и все повернули к ней голову.
   Она стояла в дверях горенки прекрасная в своем ярко-синем саяне и
   височном браслете, окаймлявшем ее бледное лицо. С правой руки толстой змеей свисал обрывок волосяного аркана - страшного напоминания о ее пленении.
  -- Полон? Какой полон? - Онисьина пьяная выходка вылетела вон из
   головы Петра, будто её кто оттуда палкой вышиб. Он перевёл вопросительный и вместе с тем требовательный взгляд на жену: - Таньша!
  -- Не сказывала тебе, что дочка мало в полон не попала, - утерев слезу
   концом плата, призналась Татьяна. - А что Никита спас её от полону, сама впервой слышу. Молилась за ратного не ведая имени, как за спасителя дочери моей. Просила Господа, чтоб оборонил он его от стрелы летящей, от меча разящего.
   "От меча разящего. - Пётр медленно сел на лавку. - Ведь я мог... нет, не убить... ранить. Тяжело ранить и кого? Защитника моей дочери. Любимой дочери". Он повернул голову к Никите, но Никита уже шёл, отстранив двумя руками Онисью и Татьяну, стоявших на его пути, к Оленке.
   - Ты? Это была ты?
  -- Вот, - тихо произнесла она, протягивая ему аркан.
   - Так это была ты? - вскрикнул он, узнав сразу же тот самый аркан. -
   Спаслась? А я искал тебя. Искал среди возвращенцев и даже среди мерзлых. Не чаял уже и увидеть живой. А ты вот, совсем близко. Взгляни на меня, Олена.
   Оленка подняла на него свой пронзительно-синий взор и губы ее прошептали:
  -- Спаситель мой, - она протянула руку и отбросила ненавистный кусок
   веревки в сторону. - Спасибо тебе, Никита, на всю жизнь спасибо.
   Из глаз ее брызнули слезы и полились по щекам.
  -- Ну что ты, Оленушка, любовь моя, - вырвалось у него из самой груди.
   Он осекся, но было уже поздно, слово не птица, за хвост не поймаешь.
  -- Это правда? - одними губами переспросила Олёнка, но он услышал.
  -- Истинно правда. Запала ты мне в душу.
  -- Я тоже люблю тебя.
   - А коль так, - Никита улыбнулся, поднял с пола аркан, накинул его себе на шею и сказал громко, чтоб все слышали:
  -- А нут-ко, зааркань меня, Олена.
  -- Еще чего, поганью- ти, - Татьяна, вытерев мокрое от слёз лицо подолом
   запона, вырвала из его рук аркан и бросила его к печке. Схватив с веревки чистый рушник, обвила им Оленку и Никиту. - Вот чем арканьтесь.
   Оленка растерянно улыбалась, смотрела на отца, на мать, на Никиту, на дедушку и бабушку, слова застряли в горле и она не могла вымолвить ни одного.
   Никита обернулся к Петру:
  -- Отдай мне Олену, Петро. Давно разыскиваю ее и вот... нашел у тебя в
   доме. Сам того не ожидал.
  -- Никита, - дрогнувшим голосом произнес Пётр. - Вот ить как судьба
   играет человеком. Там, в сшибке, я мог... - он не договорил, Никита перебил его, сказав:
  -- Я благодарю судьбу, Петро, что она свела меня с тобой. С тобой и с
   твоей дочерью, - он сильной рукой привлек Олёну к себе.
   Пётр вскинул голову, взглянул прямо в глаза Никите.
  -- Спасибо тебе, Никита, за донюшку мою.
  -- Отдай мне её в жены, Петро, - настойчиво повторил Никита.
  -- Дак ее не слышу, - хитро подмигнул ему Петр.
  -- Я тоже полюбила Никиту, тятя, с той поры, как он спас меня, -
   наконец произнесла Оленка.
  -- Ну, коль оно с двух сторон такое любие идет, что ж, я согласный. Ты
   как, мать?
  -- Кабы не была согласная, рушник висел бы на месте, - улыбнулась
   Татьяна.
   - Хватит на Руси слезам литься, - подал голос дед Никодим. -
   Пора свадьбы гулять да крестины править.
  -- И то правда, старый. Давненько уж свадебной каши не затевалась
   стряпать, - закивала головой бабушка Феодора.
  -- Те все каша! А я меды хочу испить хмельные. Молодые подсластят.
   Чай, удоволите деда на свадебке?
   Оленка, зардевшись, уткнула лицо в Никитин рукав.
  -- Удоволим, дедушка, удоволим, - готовно пообещал тот, обнимая её за
   плечи и прижимая к себе.
  
   ***
  
   Онисья вышла во двор. Буян было собрался брехануть на нее, но, узнав
   в ней "свою", раздумал. Хмель постепенно выходил из нее, голова светлела и мысли становились яснее. " Это что ж я натворила-то? - спросила она сама себя и оглянулась на закрытую дверь Петрова дома. - Пойти что ль, покаяться перед Петром, повиниться. Хорошего человека в изменничестве обвинила. Пошто? А все из-за этого старого хрыча, Власия".
   Сегодня, когда они сидели за столом в наскоро срубленной Макаркой
   бане и пили хмельное пиво, отец его, Власий, сказал, что Петро к ворогам переметнулся, потому и хором его целехонек.
  -- Из Митриевых рук деньгу получат, а за Ондрея ратится. Вот и смекай:
   и там и тут сребро в калиту сыплется. Вот он какой Петька-от резвый.
  -- Не верю я вашим словам, тятя, - горячо возразила Оринка. - Петр
   завсегда честно князю служил, пото и сделал он его старшим.
  -- Молотишь языком напраслину на хорошего человека, - шикнула на
   мужа Власиха.
  -- Дак ить сама видела, как ратные двор его водой поливали, чтоб под
   дым не ушел. С чего бы эдак-то оне делали, ежли б он не был им своим?
  -- Не верю, не верю, - сердито ударила ладонью по столу Оринка и зло
   зыркнула на свекра.
  -- А тя никто и не спрашиват, веришь ты аль нет, - огрызнулся на сноху
   Власий - Я не те вовси, а вот ей про то сказываю, Онисье, чтоб она при случае боярину-то и обмолвилась бы, что Петр в последней сшибке не Митрию службу нес, а Ондрею.
  -- Да ить зачем боярину-то про то сказывать. Самого-то Петра средь
   ворогов не видать было. А вот Никита... Что-то его лицо мне знакомым показалось. Вроде как я его раньше видела и не где-нито, а на Петровом дворе, кода Ондреевы вои там разбойничали, - высказалась Власиха одним духом и искоса посмотрела на Онисью.
   Онисья молча слушала своих ближних соседей и молчала. Остальные
   тоже умолкли. Она всегда завидовала Татьяне. У Татьяны в доме царило то, чего никогда не было у нее, Онисьи. Селивана она не любила ни дня. Замуж за него пошла, чтоб выбраться из глухой лесной деревушки на село. Кому в лесу себя покажешь? Некому. Три двора да зверье лесное. На селе и народу побольше и жизнь повеселее. Есть кому себя показать и самой на кого поглядеть. Любил ли ее Селиван? Вряд ли. Похвалялся ею перед дружками как игрушкой: вот-де гляньте, други, кака у меня жонка красавица. А потом дома ревностью мучил: на того поглядела блудливо да другому глазами поиграла. А уж когда обнаружилось, что понести не получается, так и вовсе ей жизни не стало. Одно только и слышала вместо ласковых слов: утроба твоя пустая. Не пустая оказалась, понесла от боярина. Обрадовался, дурак. Думал, что от него. Ну дак всего-то ему и сказывать не стала. Все не так в жизни сложилось, все не так. А у Татьяны в семье любовь да согласие. Как тут не позавидовать. Вот и сидело змеей под сердцем: отчего у нее все так ладно? Да не пора ль и тебе, Таньша, дегтя хлебнуть, не все мед пить. Онисья вскинула голову, посмотрела хмельными глазами на Власа и пьяно стукнула по столу кулаком.
  -- Донесу до боярина навет. Все ему скажу про Петра.
  -- Наветчиков кнутом потчуют, - зло крикнула Оринка. - Все село
   супротив тя станет, Онька, пото любят Петра люди.
  -- А меня не любят? - скривилась Онисья.
  -- А кто ж наветчиков-то любит? - быстро ответила Оринка.
  -- А ежли то правда, что Петро с ворогами заедино? - саданул глазами по
   невестке Влас. - Тогда попрек от боярина будет - знали да не сообчили.
   Дверь отворилась и вошел Макарка, румянощекий с морозца и
   взволнованный от встречи с женой и сынишкой. Оринка, вскрикнув, кинулась к нему и, упав ему на грудь, зашлась счастливым плачем. Онисья накинула на голову плат, спросила Макарку: Никита далече ли уехал? - Тамо он, у двора, - отмахнулся от нее Макар.
   Еще больше озлилась, когда Никита отверг ее притязания и грубо
   толкнул в снег. И всю обиду вылила на Петра.
   И вот теперь стояла в его дворе, у дома, единственного, что сохранился
   после набега татар, дома, давшего приют ей и всем, кто нуждался в крове, и не знала, куда теперь деться от стыда.
  -- Ну, бесово нутро, сейчас ты от меня получишь, - произнесла она
   сквозь зубы и, крупно шагая, направилась к Макаркиной бане.
   На ее стук вышел еще не до конца протрезвевший Влас.
  -- Ониска, ты? Черт тя носит.
  -- Не меня, а тя он носит, супостат. На Петра навет взвел? А знашь
   че наветчику быват? Вот я завтрева Петру-то скажу, как ты его за хлеб-соль и за кров отблагодарить-то собрался. Не был он с Ондреевыми кметями и с татарами не был. И хоромы наши не жег. Честного и правого человека опоганить пред князем хошь? Так сам же ся пред князем и осрамишь. Не любит он напраслины. И от сельчан нелюбие получишь.
  -- Кака напраслина? - отпрянул от нее Влас. - Я на Петра ниче не
   наветил. Это ты мя подначивашь на навет.
   - Ах ты, сучий хвост. Ты че седни болтал во хмелю?
  -- Ниче не болтал. Петра я люблю и уваженье к нему имаю. А что в дурну
   бабью башку взбредет - так я тому не ответчик. Ступай отселя. - И он захлопнул перед ее носом дверь.
  -- Отрекаешься, знать? - успела крикнуть Онисья, но Влас голоса не
   подал и только слышно было шлепанье ног по полу. Вскоре и это стихло. Онисья, понурив голову, побрела назад к Петрову двору. Больше деваться было некуда. В слюдяных окошечках еще виден был тусклый свет лучины. "Не спят еще. Может, зайти?- подумалось, но она не решилась и побрела к бане.
   Там было совсем темно и она на ощупь искала скамью. Все спали
   крепко и только чуткая Пестя тихо окликнула ее:
  -- Онисья, ты что ль?
  -- Я, Пестя. Ты че не спишь?
  -- Не спится мне, Оня. Сердце болит за завтрашний день.
  -- Не бойся ниче. Я завтрева с тобой в монастырь поеду.Сама тя свезу.
   Помолюсь тамо, исповедаюсь. Надоть от скверны очиститься мне, Пестя.
  -- Нешто со мной поедешь? - Пестя даже выбралась с полока и присела
   на лавку к Онисье.
  -- Тошно у меня на душе, Пестя, ох как тошно.
  -- Обидел что ль кто?
  -- Сама обидела. И знаешь что, Пестя, те скажу - фаворский свет я седни
   увидела. Да не пужайся ты так! Не вкруг иконы. Такое и старцам-то не каждому увидится. В глазах я его видала у Никиты и Оленки. Как они друга на друга глядели, как глядели! Никто никогда, Пестя, на меня так не глядел. Много мужиков зырилось на мя, а чтоб вот так - ни один.
  -- Аль Никита в Олену влюбился?
  -- Он ее от полона спас. Помнишь, говорила я, что будто Оленку видела,
   как она в обрат от озера бёгла? Так вот, не ошиблась я. Так и было. А тут татары. Вот и заарканили ее. В степях бы счас обреталась, кабы не Никита. Вот на чем любовь-то их замешена - на беде большой.
  -- Да-а! Это больша любовь будет, - проронила Пестя. - Ну дай им Бог! А
   ты ложись, Оня, и поспи. Завтрева спозаранку разбужу тя.
  
   Глава 5
  
  
   Весна, распахнув свои большие ласковые крылья, охватила ими
   измученную, истерзанную Владимирскую Русь, согрела землю своим теплым дыханием, улыбнулась солнышком, зазвенела звонкими капелями с крыш,
   и люди расправили плечи. Свети, свети, Ярило, води с нами хороводы, весели нашу исстрадавшуюся душу. Радуй нас, Ярило, уйми боль нашу, развей печаль и тоску, лей щедро свет свой на избитую татарскими конницами русскую землю.
   Как только чуть подсохли дороги, поехали на село Василек с Еремеем,
   повезли зерно для посева старикам и Татьяне. С ними гость- купец новгородский- наряженный в яркий охабень из зендяни.
   Ехали дорогами через села и деревни, где вовсю слышался веселый
   перестук топоров. Крестьяне рубили себе новые дома на месте черных пепелищ. Завидев проезжих, выбегали на дорогу, спрашивали:
  -- Не знаёмо ль вам, добры люди, князья замирились аль нету?
  -- Вроде нету ище.
  -- Энто что ж получатца, кажну осень будет на нас Ондрей татар
   наводить?
   - Дак до осени-то ище далеко. Глядишь, замирятся.
  -- Рады, что свой князь на нашем переславском столе сел. Митрий у нас в
   уделе. А вы откеля будете?
  -- Из Московы.
  -- От Данилы? На Москове хорошо. Бают, Данило от татарев серебром
   откупился. Не тронул ить вас татарин?
   - Не тронул, Слава те, Господи.
  -- А нас, окаянный, пожег, скот угнал, баб и отроков в полон забрал.
  -- А вы переселяйтесь к нам на Москову. Даниле народ трудолюбный ох
   как нужон. Разростатся Москва вдоль и поперек.
  -- Дак не родна она нам, Москова-ти ваша. Здесь и деды и отцы наши
   жили, тута и нас схоронят. Не-е, переславскими жили, переславскими и помрем.
  -- Дело ваше. А что Москова, что Переслав - все энто Русь. Хватит бы
   нам уже на уделы-то делиться и коториться промеж собой.
  -- Оно бы хорошо, не коториться-то. А токо один княже под другого ни в
   жисть не пойдет, тако и удел под удел не пойдет.
   До самого села ехали, перекрикиваясь через дорогу с переславскими
   мужиками. У околицы родного села нагнали телегу. Лошадью управляла баба, рядом с ней сидел отрок. Поровнялись.
  -- Онисья! Ты что ль? - окликнул ее Василий.
   Онисья оглянулась на голос, заметила Василькова гостя, округлила
   глаза:
  -- Офросим? Откель ты?
  -- Боже ж ты мой! Онисья! - купец спрыгнул с воза. - Вот не ждал, не
   гадал встретить тя.
  -- Из Переслава что ль едете?
  -- Из Московы. Я ж топерь, Оня, то в Нове Городе проживаю, то на
   Москове. Торговые дела веду, пото больше езжу, дома сидеть неколи.
   Офросима она встретила однажды на переяславском торгу. Перед
   свадьбой ездили с Селиваном покупать ей наряды и ему женихову сряду. Офросим тогда только еще начинал торговое дело. Товар у него был хороший, а стоил дешевле, чем у других. Вот в его лавку они и заглянули. Селиван по торгу пошел, а ее оставил выбрать себе атласу на саян. Молоденький купче развернул перед ней весь свой товар, расхваливая его, а потом вдруг спросил:
  -- А этот те кто? Брат?
  -- Жених, - весело блеснула улыбкой Онисья.
  -- Кабы был брат, я б с ним тотчас сговорился и посватался б к тебе.
  -- Аль влюбился?
  -- Наповал!
  -- Опоздал маненько. Зовут-то тя как?
  -- Офросимом крестили. А тя?
  -- Онисьей.
  -- А ты, Онисья, любишь свово альбо так идешь - года подошли?
  -- Ишь, любопытный какой, все те скажи. Не знаю. Иду и все. А люблю
   аль нет - потом узнаю.
   Они бы еще поговорили, так хорошо и легко было ей болтать с этим
   молодцом, но вернулся Селиван. Офросим отмерил ей атласу, подал и успел шепнуть на ухо:
  -- Коль раздумашь за него идтить - я тут как тут.
  -- От, дурень! - хохотнула Онисья и выскочила из лавки.
   По дороге Селиван допытывался, что ей там купече шептал?
  -- Сказал, что красный атлас мне вельми к лицу будет. Самая красивая
   невеста буду.
  -- А энто, чай, мы и без него знаем, - важно выкатил грудь Селиван и
   оглянулся по сторонам, еще раз с довольством отметив про себя, что его Онисью ни один парень и ни один мужик взглядом не обходит.
   Года через полтора Онисья, будучи в Переяславле, снова зашла в
   лавку Офросима. Селивана на этот раз с ней не было. Увидев ее, Офросим засиял своей ослепительной улыбкой во весь рот. Покупатель, молодой парень, обернулся и воззрился на нее разиня рот.
   - Курятник-то закрой, куры с петухом выскочат - не соберешь опосля, - кинула она ему походя.
   - Выскочат, красавица, когда стариком сделаюсь, а пока молодой,
   крепко кажная на своем насесте сидит, - отшутился, придя в себя, парень.- И петушок мой сладкоголосо поет, особливо, когда пригожую молодку завидит.
  -- Бери товар и ступай восвояси, - окоротил его Офросим. - На чужой
   каравай рот не разевай. Чужая жонка она.
  -- Энто кому ж тако счастье привалило? - не унимался парень.
  -- Кому, кому, рыжему коту. Ступай говорю. Не видишь что ль, молодка
   за товаром пришла. Неколи нам с тобой шутковать, - озлился Офросим.
   Парень, забрав покупки, не торопясь вышел из лавки.
   - А ты еще красивше стала, Онисья, - любуясь ею, с восторгом воскликнул Офросим, когда они остались одни в пустой лавке. - По ночам часто мне снишься.
  -- Аль с первого погляду влюбился так, что и год с лишком не помеха?
  -- Околдован я тобой, красавица.
  -- Подай-ка мне вон то очелье, примерить его хочу, - нагнулась над
   узорочьем Онисья, чтоб скрыть зардевшееся смущеньем лицо.
  -- То очелье слишком просто для тебя, Онисья. Дорогому камню треба
   дорогая оправа. Вот это примерь, - и он подал ей тончайшей работы жемчуговое очелье. Нанизанный на тонкую скань мелкий жемчуг искусно переплетался в узорном рисунке, переливаясь перламутровым блеском. На лоб крупными каплями падали большие розоватые жемчужины. Онисья ахнула, поглядев на себя в зеркало: Красота-то какая! Сняв с себя очелье, отдала его Офросиму, проронив грустно:
  -- Денег у меня мало для сей дорогой покупки.
  -- Возьми в поминок от меня, - он задержал ее руки в своих ладонях,
   глубоко заглянул в её медовые глаза.
   - Грабельки-то отодвинь от чужого добра, - усмехнулась, высвобождая руки, Онисья.
  -- Дак пока хозяйского догляду-то нет.
  -- Прыткий ты вельми. Чаю я, каку цену за очелье просишь. Не продаюсь
   я, Офросим.
  -- Глупая, я ж люблю тебя. Аль сама не чуешь? А очелье дарю, чтоб не
   забывала меня, ежли со мной что случится.
  -- Аль беды ждешь? - насторожилась Онисья.
  -- В Нове Город лажусь я ехать, Онисья. С заморскими купцами торг
   держать. Денег поболе накоплю и уеду.
  -- Не забуду я тебя, Офросим. И очелье не нать для памяти. Добрый ты.
  -- А все ж удоволь меня - возьми поминок мой.
  -- Благодарствуй!
   После этого дня она еще раз была в его лавке без Селивана.
   - Вот соберусь с духом, подкараулю тя в укромном месте, через седло кину и выкраду у мужа, - так же широко улыбаясь, сказал он то ли в шутку, то ли всерьёз.
  -- Татарин что ль нечестивый, через седло-то бабу кидать и у мужа
   уворовывать? - засмеялась Онисья.
  -- Так я ж не силком, а по уговору.
  -- Охолонь, Офросим. Девок красивых словно травинок на лугу. Любая за
   тя пойдет, пото ты добрый, веселый и сноровистый.
  -- Любая мне не нужна. Тебя бы в жонках имать.
  -- Венчаная я, - хмуро отозвалась Онисья.
   А однажды приехала и не увидела в лавке Офросима с его неизменной
   улыбкой во весь рот. Наткнулась взором на угрюмого мужика с широкой как лопата бородой и кустистыми бровями.
  -- А где ж Офросим? - спросила она у нового хозяина.
  -- Зазноба что ль его? - ухмыльнулся купече.
  -- Знакомка.
  -- Дак он уж года три как в Нове Город съехал. Большую торговлю завел
   знакомец твой. За море ездит, с купцами ганзейскими знается. Слыхал, на Москове его видали. Вроде как он и там торговые дела ведет.
   Онисья вышла из лавки в смятенных чувствах. Как-то вдруг опустел без Офросима Переяславль И в лавке без него стало пусто. Ничего не приглянулось. "Привыкла что ль к нему? - подумалось. - Лавку-то без него будто темень накрыла. А он, бывало, как улыбнется во всю ширь лица, так будто солнце в его лавке воссияло". Долго потом вспоминала об Офросиме, о его безответной любви к ней, о его широкой улыбке, блестящих глазах и вздыхала: что ж поделаешь, у нее своя судьба, у него своя
   И вот стоит сейчас перед ней уже не тот молоденький парнишка-купец,
   а зрелый муж, и смотрит на нее так же, как и тогда смотрел - не сводя взгляда блестящих глаз, будто на всю жизнь наглядеться хочет.
   - Вот, Оня, свататься едем к внучке моей, Оленке, - Василек слез с воза и встал рядом с Офросимом.
  -- Опоздал ты внове, Офросим, - расхохоталась Онисья. - Сосватана уже
   твоя Оленка. По осени да по новине жди, Василий, свадебку.
  -- Как сосватана? За кого? - опешил Василек.
  -- За Никиту. Сотоварища Петрова. Помнишь, чать, его?
  -- Помню, кажись, - сконфуженно промолвил Василек и растерянно
   оглянулся на Еремея. Тот крякнул в кулак. - Давно сосватана?
  -- Да как с лесу приехали, тут и сосватались, - Онисья лукаво
   поблескивала глазами, перекидывая взгляд с Василька на Офросима.
   - Вот те на! - Василек совсем сконфузился и виновато поглядел на купца.
   - А ты как живешь, Онисья? - спросил Офросим, не обращая внимания на Василька.
  -- Живу, хлеб жую. Кака жизнь у вдовы: и за мужика, и за бабу, - согнав
   улыбку с лица, ответила Онисья. - Селивана мово татарска стрела убила. Хором новый поставила. Прежний-то под дым ушел.
  -- А у меня и в Нове Городе хором большой, и в Переславе родителев
   остался. А хозяйки в дому как не было, так и до сей поры нет.
  -- Прощевайте, мужики, - кинув на него взгляд, заторопилась вдруг
   Онисья. - Не везет же те, Офросим, на сватовство, - рассмеялась напоследях и огрела кнутом Татарчонка.
   - Что ж топерь делать-то будем, Офросим, - виновато тупя глаза,
   вымолвил Василек. - Обманул я тя, выходит. Хотя и видит Бог, сам впервой слышу.
  -- Не скучай, Василий! - хлопнул его по плечу купец. - Вдовушки у вас
   тут дивно хороши. Поехали!
  -- Давно что ль знашь, Оньку-от?
  -- Любовь она моя давняя. Думал и не увижу ее боле, ан... Нет,
   не зря я, Василий, сюда ехал, не зря.
   Василёк успокоился, даже улыбнулся в бороду, подумав: вот она,
   жисть-то, всё по-своему иначит. Человече так мыслит, а она возьмет да инако все переделат. Эхма! - и он провел вдоль спины лошади кнутом:- Нну, пошла, родимая!
  -- Догнать бы ее!
  -- Куда нам, лошадь еле плетется, устала, бедолага. А у Онисьи конь
   свежий, татарских кровей, легконогий. Да ты не переживай, свидешься с ней сегодня.
  -- Я, ить, Василько, жениться на ней хочу. Настрадался по ней изрядно.
   Много баб повидал и на Руси, и за морем, а красивше Онисьи нигде не видал.
  -- Пото и не женился, что ль? А пошто ж к внучке моей свататься
   наладил, коль другу любишь?
   - Думал, что перегорело с годами. А вот счас увидел и снова всколыхнулось. Ты прости меня, Василий, что говорю тебе так-то.
   - Да что уж топерича. Бог наперед нас все знал и все устроил по-своему. Оленка просватана. Онисья вдовая. Ты без жены. Глядишь, все у вас с ней и сладится по-доброму.
  -- Твоими б устами мед пить, - вздохнул Офросим.
   Онисья настегивала Татарчонка и хохотала.
  -- Смехота! Свататься едут к просватанной девке, - кричала она
   Федотке.
  -- Мамо, а ты откуда того дядьку знашь?
  -- Издалёка. Пятнадцать годков мне было, когда его впервой увидала. А
   ить помнит мя, купече, доселе помнит. Много годков прошло, а узнал. И имечко моё помнит.
  -- А ты молода така ж красива была, как Оленка?
   Онисья перестала смеяться. Схмуря широкие, изогнутые как татарский лук брови, спросила:
  -- Я рази ж старая, сынок? Мне ить ище тридцати нету.
  -- Не-е, не старая. Токо не така молода, как Оленка.
  -- Ты на девок что ль уже заглядывашься? Мал ище, - она строго
   глянула через плечо на сына.
  -- Да не заглядываюсь я на них, - покраснев, насупился Федотка. - На
   красивых токо.
  -- Ты думашь, жанился парень на красивой и счастья полон сундук? Не в
   красоте оно, оказыватца.
  -- А в чем же?
  -- Вот Оринка, соседка наша, не красовита, а живут с Макаркой душа в
   душу. А я, красавица, такого счастья, как у нее, на мизинном ноготке не отведала. Помнишь, чать, как с отцом жили? Словно кошка с собакой. А сколь раз он вожжами мя угощал? Народ-то зря что ль говорит: не родись красивой, а родись счастливой. К человеку, сынок, прилаживайся, не к красоте. Красота меркнет с годами, а душа остается.
   Онисье вдруг стало до слез жаль себя и она закусила губу, чтоб не расплакаться.
  -- Прошли мои молодые годы, так и не опалив меня любовию, -
   прошептала она и не удержала упавшую на румяную щеку слезу.
   Офросим... Взгляд твой светел и добр, теплом душу трогает, а на уме
   что? В самом деле так любишь, что и прошедшие годы поперек любви той не стали аль забаву ищешь, как боярин? Не получится, как с боярином-то, соколик мой зендяновый, и не токмо с тобой, ни с кем не получится.
   Онисья смахнула рукавом полотняной кофты слезы. Припомнились слова переславского священника, который наставлял ее после исповеди: " Не прелюбодействуй и будет тебе счастье. В опрятности блюди ся. И словами не блуди. Слово ить оно, что солома - загорится, не загасишь. Всклепать навет на доброго и честного человека - большой грех и Бог его не прощает. Не допустил тя Господь до сего греха. Ступай, Онисья, да покайся Петру и проси у него прощения".
   Ватными ногами вошла она в дом Петра, вернувшись из Переяславля. Вся семья собралась за столом ужинать. Петр, увидав её, отвел глаза в сторону. От этого еще горше сделалось. Сама не слышала, как произносила она слова раскаяния и прощения, будто не языком, а самой душой говорила.
  -- Да я ж, Оня, обиду на тя не доржу. Садись снедать, устала, чать, с
   дороги, - согнав хмурь с лица, сказал Петр.
  -- А всё ж другояко словами-то неправедными не кидайся, - поучительно
   молвил дед Никодим. - Оно ж не птица, за хвост не пумашь. Да будя те мокреть-то по лицу водить. Бери ложку и щи хлебай.
   - Как Пестя? - спросила Татьяна, подвинув ей мису с горячими щами.
   - Ласково приняла ее настоятельница. Сама с ней вместях горю её плакала. Взяла она Пестю в послух, - оживившись, с улыбкой ответила Онисья.
   О том, что сняла с руки перстень боярский и силом сунула его Песте, умолчала. Пестя не хотела брать дорогое украшение, но Онисья настаивала: "Вклад твой будет, бери. Всё не с пустыми руками". - "Да отработаю я свой вклад, Оня. А те хором ставить нать. Чем мужикам платить-то станешь?". - "У меня ище узорочье есть. Бери, лишне оно мне", - она взяла Пестину ладонь и вложила в нее перстень. И как будто камень с шеи свалился, даже дышать стало легче. Не от души ж боярином было дарено, а в откуп от греха.
   С Петром и с Татьяной с тех пор снова сделались добрыми соседями. А вот Власия она на дух не переносила. "Старшие-то невестки не ужились с ним, пото дурен он нравом. На Москову уговорили мужей уехать, подале от этого ирода. Одна ты, смиренная, угождашь ему", - выговаривала она Оринке. - "Да ить он дурной-то токо после хмельного, а так добрый", - кротко отвечала Оринка.
  -- Мамо, ты куда правишь мимо дома? - крикнул Федотка. Задумавшись,
   она и не увидела, как проехала мимо своего двора.
  -- Таньше надоть сказать, что гости к ней.
   Федотка соскочил с телеги, крикнул:
  -- Я быстрей добегу.
   Онисья задержала его кнутовищем:
  -- Охолонь! Тута не посмотрев в святцы да бух в колокол нельзя.
   Сторожко надоть сообчить о купце, бо никто его со сватовством не ждет. Полезай в обрат.
   Федотка нехотя полез на телегу. Он любил бывать в Петровом дому. У тети Тани можно поиграть с Буяном, со Степушкой, скосить глаз на Оленку и полюбоваться ее красивым лицом, покалять об чем-нито с Никитой.
  -- Вот родится у тетки Таньши девчонка, я на ней женюсь, - сказал он
   однажды Никите.
  -- Не об том мечтаешь, отрок, - скосив на него глаза, ответил Никита.
  -- А об чем надоть?
  -- Об том, как Орду побить. Вот как приде на Русь князь, что всю
   удельщину в кулак сожмет и на Орду кинет.
  -- А откуда он приде?
  -- Из Твери. Токо у тверских князей, сильных и воинственных, такой
   княже родиться может.
  -- Так он ище не родился?
  -- Кто знат, може, и народился уже, да токо мал пока. Може, и мне ище
   тако счастье выпадет - за единую Русь встать и, ежли надобно, голову за нее положить.
  -- Не-е, лутче Орду побить и живым домой приде.
  -- Это уж кому как Бог пошлет. А токо помереть за Русь от Орды я
   готов хоть сейчас. За уделы биться не хочу с русичами.
  -- А как же Оленка, ежли ты помре?
   Никита потрепал его по светлорусой голове.
  -- Сперва пущай князь приде, о каком мечтаю.
   Да, интересно все-таки разговаривать с Никитой. С матерью ни о чем
   таком не поговоришь, у нее на все одна отговорка: мал ище об том думать. Да и вообще с ней ни о чем не поговоришь и не помечтаешь, а Никита уже заразил его тем князем, что Русь из татарского ярма вытащит. Какой он будет? И грезился Федотке огромного роста воин в сверкающих золотом княжеских доспехах, с широченными плечами, большими руками и ногами, богатырь, выступающий впереди всех полков на высоком белом коне и призывающий могучим голосом: Ратуй, доблестные вои мои за Русь-землю супротив поганых сыроядцев.
  -- Я тоже, как Никита, хочу за такого князя помре, - шептал он в ночи,
   когда мать уже спала и не мешала ему грезить.
   Они ехали мимо Никодимова двора. Там Никита с Петром корячились,
   укладывая тяжелое бревно в обло. Обло вытесывал дед Никодим сам и никому эту работу не доверял.
  -- На палец обшибешься и уже все, буде у тя бревно ёрзать. Тут тють в
   тють надобно.
   Оленка резвилась во дворе с недавно появившейся на свет божий телушкой. Зорька отелилась в первый день апреля. Мокренькую телушку Татьяна поднесла бабушке Феодоре в дар:
  -- Вот те, баинька, заместо сгинувшей Ночки.
  -- Тож Ночка будет, - Феодора со слезами на глазах взяла телушку из
   внучкиных рук. - Уж я те, Ноченька, такой уход дам, какого ни одна корова не видывала.
   Ночка уже обсохла, обросла пушистой шерсткой и бегала по двору, смешно вскидывая тонкие длинные ноги.
  -- Ночка, Ночка, - звала ее Оленка и та, откликаясь на кличку, бежала к
   ней. Оленка отбегала в сторону и Ночка за ней, Оленка снова в сторону, телушка к ней. Так вот они и играли в догонялки. Оленка заливисто смеялась и Никита время от времени кидал на нее влюбленные взоры и улыбался.
  -- Ишь, нашла потеху, невеста-то твоя, - добродушно кивал на Оленку
   помогавший рубить дом Макарка.
   Стучали топоры на Руси, росли новые дома, избы, хоромы; зарастали
   молодой пушистой травой черные дыры выжженной земли. Долго ли простоит новое жило? Не приведет ли осенью Андрей Городецкий снова татарскую рать? Замирились ли князья? И когда ж перестанут они меж собой коториться? Эхма, тяжко вздыхали крестьяне, и с нетерпением ждали вестей о замирении братьев. Устал народ от разоренья родной земли, от слез по погибшим, по угнанным в полон, от голода и холода. Просыпалось, медленно раскручиваясь в головах, народное самосознание, видя обретение себя в единой, а не удельной Руси, под рукой сильного государя, способного собрать полки в одно могучее воинство и дать решительный бой ненавистной Орде.
   Татьяна вышла на крылечко, держа за руку Степушку.
  -- Гляди-ка, сынок, как дом-то у баиньки с деинькой вырос.
   Но Степушка на дом даже не посмотрел. Он вырвался из материной руки,
   сбежал с крыльца и вприпрыжку поскакал к Оленке и телушке - поиграться с ними.
  -- Гостев не ждете ль? - елейным голосом пропела появившаяся в воротах
   Онисья.
  -- Завсегда гостям рады, - поклонилась ей Татьяна. - Заходи, Онисья.
  -- Я гость малый, а к вам набольшие едут из Московы.
  -- Отец! - всполошилась Татьяна.
  -- С ним Еремей, братец твой, - о купце Онисья умолчала при Оленке, но
   взобравшись на крыльцо, шепнула Татьяне: - Купече с ними новгородский, родом из Переслава. Едут сватать за него Оленку.
  -- Хосподи! - схватилась за грудь Татьяна. - Как же топерь быть-то?
   Поторопился отче, да ить откуда ему знать о делах-то наших. Что делать-то, Оня?
  -- А ниче не делать. Они уже все знают. Я сказала.
  -- Назад не поворотил, купече-от?
  -- Не в обиде он. Жди гостей, Таньша, а я поехала.
  -- Останься, Онь.
  -- Лишня я буду. Да и делов невпроворот. Федотка, хватит баловаться,
   поехали, - крикнула она сыну.
  -- Я прибегу скоро.
  -- Ну мотри у мя. Роботы много, пазы не протыканы. Прощевай,
   соседка, - она поклонилась Татьяне и сошла с крыльца.
   Остановившись у своего двора, спрыгнула с телеги, вышла на дорогу и вгляделась вдаль, приставив ладонь к глазам.
  -- Едут, соколики, - Онисья расхохоталась, вспомнив растерянное лицо
   Василька и смолкла, вспомнив улыбающегося Офросима. - Светла улыбка твоя, Офросим, словно солнечный зайчик по устам бегает. Столь ли светлы розмыслы твои? Поглядим.
  
   ***
  -- Который ее хором? - спросил Василька Офросим.
  -- Да узнай тута после пожога. Кажись этот, - указал он кнутовищем на
   непокрытый ещё соломой дом.
   Онисья, прильнув глазом к волоковому оконцу, следила за ними.
   Офросим спрыгнул с воза, позвал ее громко:
   - Онисья!
   Она не отозвалась. Он крикнул еще раз. Она не откликнулась. Сердце
   непривычно застучало, щеки запылали, руки увлажнились.
  -- Что это со мной? Никода ране такого не случалось. Неужли пронял до
   души мя взгляд его, улыбка его? - шептала она, оторвавшись от оконца и прижавшись спиной к бревенчатой стене. - Аль я в него влюбилась в окаянного?
   Дверь отворилась и он, низко пригнувшись под притолокой, шагнул в
   избу.
  -- Что ж не отвечаешь-то? Я тя кличу, кличу, - он приближался к ней,
   сверкая дорогой зендянью. - Не отпущу я тя на сей раз, Онисья. Божьей милостью случилось, что ехал к одной, а встретил ту, что люблю давно.
  -- Да кака ж любовь-то может быть после стольких годов? Остыл уж, чаю
   я, давно? - с усмешкой спросила Онисья.
  -- А пошто, скажи мне, по ночам мне снилась? Пошто думами об тебе
   маялся? Какая ж она тогда, эта любовь, коль не така, как у меня? Увидал тя сегодня и будто еще одно солнце на небе засияло. Люблю я тебя, Онисья, до смерти люблю.
  -- Ну и чего ж ты хошь от меня, Офросим? Чтоб любовью моей
   насытиться вдосталь и прощевай, Онисья?
  -- Да ты что? - опешил Офросим. - Не затем страдал по тебе, чтоб так-то
   вот. Замуж я зову тебя, Онисья. Выходи за меня, пото жизнь моя без тебя и не жизнь вовси.
  -- Сын у меня. Его ростить надоть.
  -- Сын твой и моим сыном станет.
  -- Свои-то детки есть у тя?
  -- Не женился я, Онисья, бобылем живу, без жены и без деток. С тобой
   бы оставшийся век прожить, ребяток народить.
  -- Погодить нать. С наскоку таки дела не делают. Порозмыслить нать
   маненько.
   Он рывком притянул ее к себе, голова Онисьи резко откинулась назад:
   - Неколи мне годить, Оня. Двенадцать годов годил, об тебе мечтал.
   Говори сей же миг, идешь за меня?
   Онисья молчала, глядя расширенными глазами на Офросима. Он нагнулся к её устам, опалил их жарким поцелуем и она, истомившись по мужской ласке, отдалась во власть его рук. "Не прелюбодействуй..." - откуда-то издалека донесся до её сознания знакомый старческий голос и она с силой оттолкнула от себя Офросима.
  -- Аки татарин! Налетел, набежал, не спрося, люб мне аль нет? -
   выкрикнула она, гневно сверкая взором и торопливо застегивая на груди мелкие пуговички кофты. - Ступай отселя, Василько тя заждался.
  -- Я не люб те, Оня? - спросил Офросим, взглядывая на нее исподлобья.
  -- Прыткий какой. Враз ему все выложи. Мы, бабы, любим покобениться,
   потомить маненько вашего брата, - она закинула вверх руки, поправляя сбившийся повойник, отчего рукава кофты поползли, обнажая белую мраморную плоть.
   Офросим уселся на лавку, закинул нога на ногу и поглядел на нее с вызовом:
  -- Кобенься, томи меня, а токо я отсель не уйду, покамест твово ответа не
   услышу.
  -- Эка че выдумал! Василько тя ждет.
  -- Поди и скажи, чтоб не ждал.
   Онисья медленными шагами подошла к нему, опустилась рядом на
   скамью, по-бабьи устало кинула руки на цветистый подол сарафана.
  -- Федотка мой не Селиванов сын, Офросим. От Селивана детей у мя не
   получалось. Бояринов он. Не по своей воле к боярину ночевать ходила, по мужниной. Продал он меня за кормы.
  -- Да как же посмел он, родную жонку? - вскочил с лавки Офросим.
   - Вот че и думаю, Офросим, не продашь ли и ты мою красу какому-нито
   мытнику за леготу? - Она поднялась с лавки и, сощурив глаза, зло усмехнулась.
  -- Да ты что, Онисья! Нешто думаешь, я затем тя замуж зову, чтоб красой
   твоей торговать? Люблю я тебя, лебедица моя, - он порывисто обнял её. - Страдалица ты. Натерпелась от мужа, от людей. Увезу я тя отселя. В Новгород увезу. Там все по-другому, Онисья. Там люди другие, там город, краше которого нет на Руси. Завтрева же обвенчаемся и уедем.
  -- Видать и вправду любишь меня, Офросим, коль грех мой будто и не
   заметил.
  -- А ты? - Офросим выпустил её из своих объятий, замер в ожидании.
   Онисья откинула крышку сундука, достала оттуда тряпицу, развернула ее
   и взяла в руки жемчужное очелье:
  -- Поминок твой. Не надеван ни разу. От мужа прятала, чтоб укору от
   него не слышать за столь дорогую вещицу. Погляжу тайком, тебя вспомню, улыбку твою добрую и опять запрячу. К чему бы энто, Офросим? Отчего вдруг лавка твоя темной мне показалась, когда узнала, что ты в Нове Город уехал? Во грустях домой верталась. А сёдни как увидала тя, так сердце затрепыхалось, будто птица крыльями взмахнула. Снаружи-то не видно было, смехом трепет сей завесила. Когда увидала, как в дом мой идешь и меня кличешь, задрожала вся, словно лист осинный, а тело будто огнем опалило, как подошел-то ко мне близко. Что это, Офросим?
  -- Не пытай себя и меня,Онисья. Но коль любишь меня, подойди, обними,
   поцелуй крепко. А коль не любишь, отвернись и я уйду. Насильно мил не будешь.
   Онисья не отвернулась.
  
   ***
   Федотка уперся и не хотел ехать с матерью и её новым мужем в Новгород.
  -- Что я, один не проживу? Большой уже, - твердил он свое.
  -- Сирота что ль, один-то жить, - упрекала его Онисья. - Чай, мать у тя
   есть, молодая и здоровая. Отец, хоть и не родной, а человек добрый, хороший.
  -- Я здеся хочу жить, - упрямствовал Федотка.
   Не уговорив сына, Онисья опустила руки. Ничего не помогало, ни посулы,
   ни угрозы. И тогда за дело взялся сам Офросим.
  -- Неук ты, Федотка, - сказал он ему. - Никакому делу не обучен.
   Новгород тебя знатцем сделает. Только надоть знать, какое дело постигнуть хочешь.
   Федотка молчал, нахохлившись, словно воробей перед дождем.
  -- Неужли никакого постигнуть не хочешь?
  -- Хочу, -буркнул Федотка и покраснев, отвернулся, спрятав лицо. Офросим взял его за плечи, развернул к себе, потребовал:
  -- Говори без утайки.
  -- Грамоту я хочу познать, чтоб книжки читать, - покраснев еще сильнее,
   тихо вымолвил пасынок. - И еще ратному делу хочу выучиться, чтоб татарев бить.
  -- Всему этому в Новгороде выучишься. Новгород всем русским городам
   город, с него Русь началась. Там столько разного люду умелого. Какому захочешь делу обучиться, непременно найдется человек, который тебя ему выучит. Вот захотел я сам лодью водить, нашелся знатный кормчий и научил меня этому ремеслу. Сначала со мной ходил, а когда увидал, что я сам не хуже его с кораблем управляюсь, прощевай, грит, ты теперь сам не хуже моего кормчий. Из любого неука в Новгороде мастерового сделают.
  -- А книжника?
  -- И книжника сделают. Не ленись только, всему обучат.
   Искоса наблюдал за пасынком. Увидел, что тот задумался, размышляет
   своей отроческой головкой над чем-то.
  -- Ну дак как, едешь с нами грамоту постигать? - Улыбчиво спросил
   Офросим.
   Федотка поднял на него умные серые глаза и согласно кивнул.
  -- Ну вот и добре! - широко улыбнулся Офросим, уже прикидывая в уме
   сделать из пасынка грамотного и смышленого торговца.
   Онисья с каждым днем все больше хорошела. Счастья своего не скрывала ни от кого и не боялась, что сглазят. Откровенно делилась им с бабами у колодца:
  -- Уж и не знаю, за что мя Господь Офросимом наградил. Ить до него и
   любови-то не знала, топерь токо и познала её.
   Одни, такие как Татьяна и Оринка, искренне радовались за нее, другие завидовали тайно, третьи язвили: да уж, привалило те за грехи твои немало. И красив твой купче, и деньга водится.
   На таких Онисья махала рукой и отвечала смеясь:
  -- Свои грехи посчитай, чё чужи-то.
   Провожали их всем селом. Бабы плакали, Онисья вместе с ними. С каждой
   поцеловалась, с каждой обнялась, у каждой попросила прощения, ведь всяко в жизни-то было.
  -- И ты на нас, Онюшка, зла не доржи. Другояко ить и обидно слово
   выскочит. А поди-ка верни его взадь-то.
  -- Дак и из меня таки слова выпадали. Забудьте плохое-то, бабоньки,
   хорошее помните. И я вас в Нове Городе добром поминать буду, - отвечала Онисья сквозь рыдания.
   С мужиками попрощалась сдержанно, низко поклонясь им. На Власия даже не взглянула. Нехороший он все-таки мужик, камень за пазухой держит, того и гляди в спину кинет. А с Оринкой долго стояла обнявшись, и с Власихой попрощалась слезно.
   Федотка плакал, уткнувшись в Никитину грудь. Поднял на него мокрые от слез глаза, сказал:
  -- Никита, ты жди меня. Я выучусь грамоте, научусь ратиться и вернусь.
   Тот князь, которым грезили, вырастет, я тоже вырасту и мы пойдем под его рукой бить татарев.
   Никита ласково гладил его по волосам.
  -- Как Бог даст, Федотка, как Бог. А я тебе завсегда радый буду.
  -- Я вернусь, обязательно вернусь. Жди.
   Неисповедимы пути Господни. Ни один живущий на земле не знает своего
   завтрашнего дня и даже следующего часа, а уж судьбу свою и подавно.Неведомо пока отроку Федотке, что главным делом его жизни станет переложение греческих книг на родной славянский язык. Обладая удивительными способностями, поражая ими ученых монахов, легко усвоит он славянскую грамоту, перечитает много книг и потянется незаурядным умом своим к познанию языка греческого. Офросим был прав, когда говорил, что в Новгороде найдешь знатца для любого дела. Нашелся ученый монах, который вызвался обучить его греческому языку. Юноша покорил его своими необыкновенными способностями. Федотка схватывал на лету каждое слово и уже не упускал его из своей молодой памяти.
   Постигнув греческий, уйдет он в послух, а потом, несмотря на отговоры матери и отчима, примет постриг и будет кроптеть Федот, в иночестве Леонтий, над переложениями греческих книг на родной славянский язык, отказавшись от всего мирского и отвлекаясь только на молитвы, трапезы, сенокос в летнее время и колку дров в зимнее. Там, за пределами монастыря, будет кипуче бурлить жизнь Великого Новгорода, разноголосо шуметь богатый торг с наряженными молодками и заезжими торговцами. Молодки пересмеиваются с молодыми купцами, похохатывают, у каждой по горсти семечек или орехов, они плюются кожурками направо-налево, посверкивают по сторонам блестящими глазами; дуют в свои волынки и сопелки веселые скоморохи; причаливают к пристаням высокогрудые, увенчанные вырезанными из дерева головами птиц и зверей, лодьи; бойко торгуются с ганзейскими купцами русские торговцы, сбивая цену на их товар, а среди них и Офросим, разочаровавшийся в своем пасынке, который так и не проявил никакого интереса к торговому делу. Но родились и выросли его собственные сыновья, есть кому передать свое дело.
   Вся эта бурная новгородская жизнь будет идти стороной от Леонтия. А он, углубленный в любимое занятие, будет скрипеть пером, склонившись над книгой и ровными строками выводить на пергаменте славянский текст. Монастырь, в котором он познал грамоту славянскую и греческую, станет его прибежищем, а переложения книг смыслом жизни.
   И уже на склоне лет узнает он от простого мужика Прохора про странного инока, который поселился в густых московских лесах и выстроил в одиночку небольшую церквушку Живоначальной Троицы.
  -- Один середь леса проживает и зверье лесное его не трогает, -
   рассказывал Прохор. - Медведь с руки его ест.
  -- А чей он, откуда родом, не знаешь ли, Прохор? - заинтересованно
   спросит Леонтий.
  -- Из ростовских бояр, бают. Московский князь Иван, Калитой
   прозванный, крепко позорил ростовских бояр. Вельми руки загребущи у москвитян, ещё с Юрия Долгие Руки за ними сей грех ведется. Тот, покойницек, прости мя, Господи, не тем помянут, всю Русь норовил се сгребсти, за то и прозванье тако полуцил. Ну дак вот, отец и мать Варфоломея кой-цаво собрали, цто от разоренья осталось, и из Ростова перебрались в московские земли, в Хотьково. Тамо он ушел в пустынножительство, в лесах и проживает. Имя иноцкое носит - Сергий.
  -- А откуда тебе сие известно, Прохор?
  -- Дак по торгу хожу, слышу цо бабы калякают. А у этих сорок у кажной
   на хвосте по сто вестей. Правды с перепелиное яицко, а всё ж есть.
  -- А не пустая ли это бабья трескотня?
  -- Не-е, - мотнул головой Прохор. - Истинная правда. Кабы только бабы,
   а и купцы о том же бают, на Москве побывавшие.
   Вечером сего же дня будет он говорить об иноке Сергие с игуменом монастыря. Рассказав обо всем, что услышал от Прохора, спросил в заключение:
  -- Известно ли тебе, отец Епифаний, что-либо об этом светлом юноше?
  -- Наслышан, премного наслышан. Умен, образован, книжно начитан,
   тверд духом. О Сергие уже в митрополичьем дворе знают. К нему иноки со всех концов идут. Он их словно братьев родных привечает. Установил у себя общее житие.
  -- Как это? - не понял Леонтий.
  -- Общим двором живут, общим имуществом, братством.
  -- Разумно, - восхитился Леонтий. - В дебрях лесных инако не выживешь.
  -- Да какие там уже дебри, - отмахнулся игумен. - Народ толпами ходит
   к нему на Маковец из Хотькова и из других мест. Нищие, странники к нему тянутся. Всех привечает. Больных излечивает. Любую хворь будто бы Сергий как рукой сымает.
  -- Почему я об этом впервые слышу? - раздумчиво произнес Леонтий.
  -- Дак в греческих книгах про Сергия не прописано, - хохотнул в бороду
   отец Епифаний.
   Ночью он долго думал о своей прожитой жизни и ни в чем не упрекнул себя.
  -- Я угасну, дойдя до своего конца, как вон та свеча, а переложенные
   мной греческие книги будут жить вечно, ежели не слизнут их лихие пожары, - думал он, глядя в полутемный потолок кельи. - Пока еще жив умом и телом, буду нести светоч мудрости братьям своим славянам. Тем ведь и Сергий занят, мудрость в умы вселяет. Общее житие установил у себя. А ведь он, Сергий-то, всей Руси показывает, как можно и должно жить братьям по вере, - озарило Леонтия и он вскочил с узких нар и заходил по келье, обняв двумя ладонями длинную седую бороду. - Единством сильна будет Русь, и только тем победит злого ворога, - вот что Сергий-то пытается сказать. Молодой годами, а умом зрелый муж.
   Утром заметит талантливый ученик его, молодой инок Тихон, странность в своем любимом учителе: будто здесь он и будто нет его рядом. Весь в себя ушел, строгий взгляд внутрь обращен. Никогда раньше такого за ним не замечалось. "Уж не хворый ли?" - с беспокойством подумает Тихон, изредка взглядывая в сторону учителя.
   Заметит и игумен странную задумчивость в лице умного монаха и спросит однажды, ощупывая его внимательным взглядом:
  -- Что омрачает чело твое, сыне?
  -- О пустынножителе Сергие много думаю. Коль не был бы столь ветх
   деньми, отец Епифаний, ушел бы к нему в пустынножитие, - не сразу признается Леонтий. - С ним вместе бы словом божьим к единой Руси взывал. Пора земле нашей от Орды отложиться силой слова и силой оружия.
  -- То дело князей, не иноков, - острожал лицом игумен.
  -- Мыслю, что не токмо князей, но и каждого русича, - мягко
   возразил Леонтий. - Доколе князьям нашим на коленях перед погаными ханами стоять, вымаливая ярлыки на княжение? Доколе сребром откупаться, что рекой льется в жадные руки степняков? Доколе Руси униженной лежать у ног Орды? Доколе розмирье на Руси терпеть?
   Печальные глаза игумена смотрели мимо Леонтия, когда он слушал его речь. Свежи ещё были в старческой памяти страшные картины расправы ордынцев с его родными тверичами. Ханский посол Щелкан довел горожан до крайности измывательством и унижениями. Пытка, а не жизнь наступила для Твери. И она поднялась в гневе праведном и расправилась жестоко с обидчиками. Посла ханского убили, кметей его и людишек кого убили, кого живьем сожгли. Наказание последовало из Орды незамедлительно.Тверь сожжена была дотла, город был усыпан трупами убиенных. Ему и ещё нескольким инокам удалось чудом спастись и бежать от озверевших ордынцев в Новгород.
   А затем пожаловал в Тверь московский князь Иван Данилович, прозванный Калитой, и повелел снять вечевой колокол с колокольни Тверского собора Святого Спаса и в Москву перевезть. Горда была Тверь тем колоколом. Отчаянно бросились тверичи на защиту родной святыни, погибли в той сшибке с москвичами многие, да так и не отбили заступу свою. Теперь и в живых нет князя, на столе великом сын его Семеон Гордый сидит третий год, а обида до сей поры жжет сердца тверичей. Нелюбие к московитам и в нем самом жива, Епифании. Пытался загасить его в себе молитвами, а оно все одно сидит в сердце занозой.
  -- Розмирье от московитов идет, - раздраженно отмолвил он. - Всю Русь
   хотят себе подчинить.
   Леонтий ничего не ответил ему на это, зная, как велика боль старца за разорение москвичами его родной Твери, за страшную смерть в Орде оболганного московскими князьями да боярами славного князя Михаила Тверского, а про себя всё ж добавил: И воедино собрать.
   Игумен отойдет в мир иной на следущее лето. На смертном одре то ли в забытьи, то ли осознанно произнесет слова, потрясшие Леонтия: Остерегайтесь московитов. Долги руки их. К Великому Новгороду тянутся. Вижу землю новгородскую залитой кровью, много крови, много...
   "Не примирился старец с московским Калитой, не простил ему святыню тверскую - колокол", - с печалью подумает Леонтий и станет до конца дней своих истово молиться за душу игумена.
  
   ***
   Озимые погибли под копытами ордынских и княжеских конниц. Не впервой крестьянину видеть гибель своего тяжелого труда. Хоть плачь, а что сгинуло, не вернешь. Теперь надежда на яровые, да чтоб погоды стояли ровные, чтоб хлебушек вызрел, чтоб не побил его град, чтоб засухи не было или, наоборот, не пошли бы проливные дожди и не сгнил бы урожай на корню.
   А истерзанная конскими копытами земля уже взывала к заботливым крестьянским рукам. Поле в черной наготе своей широко и вольно раскинулось перед Петром. Он ковырнул землю, растер ласковый комочек в руках, сказал то ли себе, то ли несмышленому ещё в крестьянских делах Степушке: мочно пахать.
  -- Тять, на конь хочу, на конь, - заныл малыш, дергая отца за руку и
   оглядываясь на стоящего в стороне Воронка.
  -- Погодь мало, счас посажу тя на конь, - Петр копнул землю поглубже
   и убедился, что лишняя влага из земли ушла и пришла пора пахать.
   Накануне приехал боярин с кормленником и со слугами. Кормленник пересчитал оставшиеся дворы, чтоб знать, с кого по осени собирать выход.
   Не слезая с лошади, оглядел боярин орлиным оком своим сельчан. Потом пристально вгляделся в баб, словно выискивая кого-то.
   " Онисью выглядыват", - зашептались бабы. - "Знамо её, кого ж ище?". -
   "А окромя Онисьи и баб что ль нет?" - обиделась стоящая рядом молодка. - "Стало, нет. Вишь, не нашед Оньку, глаза отвел". - " А уж хорош-ти, хорош. Токо с кем ему топерь вприсядку-то скакать, коль Оньки нету". - "Заладили, Онька да Онька. Найдёт с кем плясать". - "Да тише вы, дуры эдакие, услышит - устроит нам присядку". Смех приглушили, зажав рты концами убрусов.
   Боярин уже шарил глазами по отрокам, а те нимало не смущаясь разглядывали разиня рот его коня, сбрую, посеребренные стремена, красный вотол, расшитый жемчугом, о чем-то спорили, тыкали в сторону боярской свиты пальцем.
   Последними получили боярское внимание мужики. Оглядев их, он изрек: Маненько вас осталося.
   И тут загалдели бабы: - "А откеля им много-то быть? После такой-то беды. Ить кто сгибнул, кого в полон угнали, кто топерь у Данилы на Москове проживат, кто в Твери...".
   Боярин схмурил брови, легко спрыгнул с коня, отряхнул вотол тонкого сукна, поманил к себе Петра. Избегая взгляда, спросил отрывисто: "Онисья жива?" - "Жива, - кивнул Петр. - Селиван у ей сгибнул от татарской стрелы. Мало повдовела, да и внове замуж вышла за старого знакомца". - "А малец её?"-"Дак с матерью уехал в Новгород".- "В Новгород? Ко врагам нашим уехала Онисья?", - досадливо поморщился боярин. -"Дак баба, что нитка за иголкой. Куды муж, туды и она".
   Постояли молча, утупив взоры в землю. Мужики переминались в сторонке, терпеливо ожидая, когда он заговорит с ними.
  -- Ну чё стали? - разъярясь, прикрикнул на них боярин. - На пол-надела
   князь семян вам даст, остальные пол-надела как можете.
  -- Это как же так? Как можете! - заволновались селяне. - Где на вторые
   пол-надела взять, коль житницы пусты. Весь хлеб пожгли вороги аль увезли с собой. Нечем пол-надела засевать. Давай на весь надел. Иль кормы по осени не сбирай.
  -- Мне б, Петро, перемогнуться с дороги, - боярин повернулся к
   мужикам спиной, будто и не к нему вовсе обращались они. - Думал у Онисьи на постой встать.
  -- Коль не побрезгуешь моим жилом, милости прошу, - охотно отозвался
   Петр на его просьбу.
  -- И о деле потолкуем.
  -- Без этого никак нельзя. Народ правду говорит - нечем сеять. Кой-чего
   у меня есть, тесть с Московы привез, но на пол-надела не хватит.
  -- А на сколь хватит? - зыркнув на него, спросил боярин.
  -- На треть ежли наскребу и то дай бог.
  -- Княжевы житницы тоже позорили изрядно, - проронил боярин.
   Дома Татьяна постелила свою нарядную скатерку и уставила стол всем,
   что было у нее съестного. Хорошо, что третеводни мужики диких уток настреляли, а сегодня на зорьке ряпушки наловили, есть теперь чем вятшего гостя попотчевать. Уток на вертеле изжарили, из ряпушки уху приготовили. Оленка слазила в погреб, вынула из него глиняный кувшин с холодным густым молоком и катышек масла.
   Боярин сделал знак ражему мужику. Тот неспешно вынул из воза флягу с фряжским вином, подал ее Петру в руки.
  -- Красивая жонка у тебя, Петро, хоть и на сносях, - не удержался охочий
   до женской красоты боярин, когда они вошли в дом и остались вдвоем в горенке. - И дочка пригожа девица.
   Петр не ответил, разлил по берестяным кружкам красное, словно кровь,
   фряжское вино. Боярин, выйдя на любимую тему, не унимался:
  -- Знаешь, как наших жонок татарские мурзы называют?
  -- Как?
  -- Цветисто говорят про них: Белоснежные розы, окрашенные утренней
   зарей.
  -- Розы эти проклятые сыроядцы охапками рвут, гонят в полон, потом
   они вянут на чужой стороне, - зло бросил Петр.
   Боярин осушил кружку до дна и ухватился за закопченый бок утки. Петр
   тоже опрокинул кружку досуха. Похвалил про себя фряжское вино: зело забористо!
   Никодимиха внесла глиняный горшок с горячей ухой, разливала ароматное варево по мисам, приговаривая:
  -- Потчуйтесь сладкой ушицей. Славная угодилась, утреннего улова
   рыбка. От ить дух-то от неё какой идет, слюной изойдешь. Поснедайте добре.
   А пока ушицей пробавляетесь, тамо и рыбка ожарится.
   - Благодарствуй, баинька, - Пётр стрельнул глазами на дверь, чтоб не задерживалась, разговорившись от души.
   Поджав обидчиво губы, Никодимиха накрыла горшок крышкой, унесла
   его обратно на кухню.
   Пётр снова разлил по кружкам фряжское вино, спросил между прочим:
  -- Князья в замирьи аль в розмирьи ище?
  -- Да како замирье с таким жеребцом как Ондрей, - хмуро отмолвил
   боярин. - Хотел княже новгородцев за измену наказать и хлеб до них не пустить из низовской Руси, так братец Данила на пути встал, воспротивился. Михайла Тверской тож.
  -- Слыхал об том. Забоялись князья, что серебра в калитах убавится,
   подобно Иуде брата предали.
  -- Вот-вот. Ну дак, придет время, помянется им паскуда ихняя. Дмитрий в
   Орду сбирается за ярлыком на великое княжение. По праву оно ему
   полагается, а не Ондрею.
  -- Не случилась бы новая замятня. Токо-токо мужики новое жило се
   срубили и что? Осенью вдругорядь под дым?
   Боярин, опростав мису и отодвинув её от себя, обтер губы краем нарядной
   скатерки. Посмотрев в глаза Петру, сказал, понизив голос:
  -- Митрий к самому Ногаю собрался ехать. Смекай, кто в Орде могутнее,
   хан аль всесильный темник его, Ногай. Ну, где тамо рыба жареная? - выкрикнул он.
   Тут же раскрылась дверь и вошла снова Никодимиха, неся скворчащую
   рыбу прямо на сковороднике. Татьяна поспешно сунула под сковороду вырезанную из дерева подставку в виде толстого блина. Никодимиха не удержалась от словесов и снова заворковала:
  -- Ужо токо в воде плавала, свежак, во рту тает, уж вкусна-ти, вкусна-ти,
   поневоле забоишься язык проглотить.
   - Пойдем, баинька, - тихо позвала ее Татьяна, покраснев под пристальным взглядом боярина и торопясь уйти от его жадных глаз.
  -- Боится что ль меня жонка твоя? - блеснув глазами, озорно спросил
   боярин, когда дверь закрылась. - Я ить чё, Петро, я красоту люблю. Глянешь на красивую жонку аль девку, и вроде легше дышится. Верно сказано - розы в утреннюю зарю. Тут мурзам татаревым никто не поперечит. А рыбка и впрямь во рту тает, старуха твоя правду баяла.
   Вино возбуждающе действовало на боярина. Потребовал девок и баб из хороших плясуний и певуний. Петр послал Никиту с Оленкой собирать их по дворам. Вскоре явились наряженные в яркие сарафаны, с разноцветно развевающимися за спиной лентами, в головных обручах с височными браслетами молоденькие девицы, скромно встали у стены, опустив глаза долу. Молодки в высоких киках, расшитых золотыми нитями с вкрапленными в рисунок жемчужинами, в очельях из серебряных пластин, смело выступили вперед. Слуги князя, притопывая ногами, задудели в волынки и сопелки. Боярин вылил остатное вино в ковш, обошел баб и девиц, заставил каждую хлебнуть фряжского. Девушки осмелели от выпитого и запели высокими красивыми голосами:
   А мы просо сеяли, сеяли;
   Ой дид, ладо, сеяли, сеяли!
   И тут вступили низкие грудные голоса молодок:
   А мы просо вытопчем, вытопчем;
   Ой дид, ладо, вытопчем, вытопчем!
   И опять звонкие девичьи голоса :
   А чем же вам вытоптать, вытоптать;
   Ой дид, ладо, вытоптать, вытоптать?
   А бабы, скося глаза на девок, отвечают:
   А мы коней выпустим, выпустим;
   Ой дид, ладо, выпустим, выпустим!
   Девки осмелели и бойко со смехом отвечают:
   А мы коней переймем, переймем;
   Ой дид, ладо, переймем, переймем!
   Не выдержал боярин, не усидел на месте, подступил к девкам близко и ну давай их дразнить вместе с женским хором:
   А чем же вам перенять, перенять?
   Ой дид, ладо, перенять, перенять!
   Девки совсем уж смелыми стали, окружили боярина, завертели его в хороводе, зазвенели височными браслетами, глаза не прячут, дерзко на него смотрят:
   А шелковым поводом, поводом!
   Ой дид, ладо, поводом, поводом.
   Охомутали боярина атласными лентами, а он смеется и отвечает им весело:
   А мы коней выкупим, выкупим;
   Ой дид, ладо, выкупим, выкупим!
   Совсем развеселился боярин, пустился в пляс да вприсядку со статной молодкой, только золоченые каблуки сафьяновых сапог засверкали. Пляшет и подпевает женскому хору:
   А чем же вам выкупить, выкупить?
   Ой дид, ладо, выкупить, выкупить.
   Девки подступили к нему вплотную:
   А мы дадим сто рублей, сто рублей;
   Ой дид, ладо, сто рублей, сто рублей!
   А боярин им в ответ уже один, без женского хора:
   Не надо мне тысячи, тысячи;
   Ой дид, ладо, тысячи, тысячи!
   Девки задумались на мгновенье, подперли розовые щечки пальчиками точеными, переглядываются, спрашивают удивленно:
   А что ж тебе надобно, надобно?
   Ой дид, ладо, надобно, надобно!
   Распахнул боярин широко руки, сгреб их в кучу:
   Надобно мне девицу, девицу;
   Ой дид, ладо, девицу, девицу!
   Перецеловав раскрасневшиеся щеки девок, мигнул ражему, чтоб еще нес вина. Разошелся боярин на широку ногу, развеселя все село после горестных смурных дней прошедшей зимы, последнюю слезу с глаз смахнул. Петр с Татьяной, Оленка с Никитой, даже дед Никодим с Никодимихой включились в общий хоровод. Тесно стало в хороме от прибывающего народа и веселье перекинулось во двор. Бояриновы слуги не поспевали из возов бочонки с медами таскать. Со двора всей толпой за околицу вышли, на взлобок, где посуше земля. Хорошо-то как! Весна, солнце щедро льет свой свет, птички поют, изумрудная трава мягким ковриком у ног ложится. Боярин приехал, свой родной, заводной и веселый, любимого князя Митрия боярин, а не Федьки Чермного, что на переславский стол метит, двоеженец треклятый. Уж вечерняя заря занялась, а на взлобке хороводы водились и песни пелись. Восстала птица-Феникс из пепла, разметала широкие крылья, ожила и наполнилась новой жизнью. Сгинь Орда, воссияй солнце красное над поруганной Русью!
  
   ***
   Боярин с хмельной головы прилюдно велел кормленнику привезть семян на все посевы в достатке. Теперь отопрись попробуй-слово боярское тем и крепко, что оно верно, чать, княжевым именем говорит, а потому держи его, чтоб ни себя, ни князя не уронить перед подданными. По делам крестьянин князя своего ценил, а не по пустым словесам.
   Пахали от зари до зари. Земля ждать не будет, у нее своя жизнь - когда семя принять, когда из него хлеб родить. Опоздал семя опустить - без хлеба останешься. Плуг пашет, а ратный лук портит - так говорили на Руси. Страх за напрасный труд всегда жил в крестьянине: не набежал бы нечестивый ордынец, не пожог бы хлеба, не пустил бы под дым посевы.
   Оленка сама вызвалась отнести узелок с едой на поле. Там Никита, хочется с ним повидаться, покормить сытно, за руку его подержаться, в глаза посмотреть, ласковым словом обмолвиться, а уж если повезет, что никто в их сторону глядеть не будет, так и быстрым поцелуем обменяться. Степушка увязался идти с ней.
   Тянулись к полю бабы, отроки, отрочицы, девицы молодые, все с узелками - пахарей кормить. Завидя их, мужики останавливались, кричали друг дружке: охолонь на час, поснедать несут. Ел каждый отдельно, не братчиной. Еда у всех одинаковая - густое коровье молоко и каравай свежего хлеба. Ели не торопясь, сосредоточенно пережевывая пищу. Лошадки тоже отдыхали, поедая из торб овес или ячмень.
   Оленка, поднеся каравай к груди, нарезала большими ломтями еще теплый, недавно вынутый из печи хлеб. Откинула крышку большого жбана, налила в выдолбленные из дерева кружки молоко.
  -- Вечерешник, из погреба, еще холодненькое, - улыбнулась светло и,
   наклонясь к уху Никиты, добавила для него одного: - Како ты любишь.
   Он закинул ей за голову руку, притянул на мгновение к себе, коснулись
   друг друга щеками. Петр, крупно откусив хлеб и запив его молоком, отвернулся: пущай поиграются друг с дружкой, сам был молодой и так же вот чурался сторонних глаз. Степушка уже гонял с другими пацанами грачей по полю, которые черной стаей всегда ходили за пахарями, выискивая во взрытой земле себе пропитание. Пока еще в забаву себе гоняют мальцы грачей, а когда начнется сев - это будет их работой. На сев выйдут все от мала до велика. Зерно надо втоптать в землю, чтоб птица не достала, грачей отпугнуть, чтоб не склевали уроненное сеятелем зерно.
  -- Еще год, другой земля родит, а потом новый надел искать нать, -
   проронил Петр, следя как недовольные мальчишьим нашествием грачи с злобным граяньем взвиваются в небо и проделав кружок, снова опускаются на пашню, но мальцы тут как тут, снова с веселым гомоном вспугивают их.- Лес рубить, дрова жечь, пни корчевать.
  -- Который год ей? - спросил Никита, отпуская Оленкину руку.
  -- Второй. Летось с мужиками корячились тута.
   Об удобрениях в те далекие времена не слышали. Вырубали отведенные
   князем или его боярином десятины леса, рубили его под комель, жгли, корчевали пни, зола служила удобрением. Три-четыре года земля подпитывалась им, а по прошествии отведенного срока оскудевала и снова рубили лес.
   Степушка, весь с головы до пят в жирной земле, глазки горят, щечки раскраснелись, белые волосы растрепаны, радостный, возбужденный не отставал от сверстников, кидал в птиц землей, бегал за ними по влажной пашне. Петр любовался подрастающим сынком. Олекса остался у деда Василька в Москве. Когда Василек с Еремеем приехали по ранней весне, Татьяна обеспокоенно спросила:
  -- Олекса где ж? Не захворал ли?
  -- Здоров он, - Василёк прятал глаза и это настораживало. - Ты вот что,
   доня, и ты, Петро, тут дело тако...Вобчем, при князе Даниле Олекса ваш.
  -- Как при князе?
  -- При изографах его князь оставил. Антерес большой Олекса к иконному
   письму имат. Вот князь и поставил его возле них - пускай дело постигат. Москва церквями да соборами обрастат, нать божий храм ликами святых расписывать. Вот княже и говорит мне как-то: внук твой коль хочет сему благому делу выучиться, пущай поступат ко мне на службу. Я Олексе слова князя передал, он и обрадовался. Хочу, грит, смертно хочу выучиться иконы писать. Вот токо мамо с тятькой, чаю, не пустят мя. Вот, дети мои, топерь решайте с Олексой сами. А токо вельми он прирос душой к изографам. Его тож они полюбили за старательность. Камушки цветные покамест растират для красок, а попутно и к делу присматривается. Такой вот он у нас. И не знамо, в кого уродился.
   Татьяна повздыхала маленько, но не стали они с Петром желанию сына перечить и остался Олекса в Москве, а здесь Степушка подрастает, да вот-вот еще у Татьяны новый человечек родится.
   Петр подошел к Савраске, отер рукой влажную спину лошади. Никита тоже поднялся и, убедившись, что в их сторону никто не смотрит, запечатлел украдкой поцелуй на Оленкиных губах. Она закраснела лицом и тихо засмеялась. Затем нагнулась, чтоб скрыть смущение, за пустым жбаном, покричала Степушку, тот ответил бойко:
  -- Не хоцю домой, - и снова погнался за птицами.
  -- А ну, огольцы, кыш с пашни, - прикрикнул на пацанов Макарка, для
   острастки придав лицу суровый вид.
   Савраска понял, что час отдыха прошел и пора за работу - сам, без понуканий, потянулся к пашне. Умный коняга, подумал про него Петр. Воронок - боевой конь- на тяжелые работы не выводился. Его назначение другое - походы. К Савраске не ревновал, хотя сейчас Петр все свое внимание уделял рабочей лошадке. Савраска тоже относился к Воронку без неприязни, когда хозяин обласкивал его, готовя к рати. Каждый из них подобно людям знал свою службу и отрабатывал корм достойно.
   Вгрызлись в землю остро заточенными деревянными лемехами и пошли вслед за лошадками, крепко ухватившись за рукояти плуга. И так до темна. Дома ждет их горячий ужин, но не у каждого хватит сил поснедать. Иные сядут за стол, а голова с плеч валится. Упадет мужик на лавку да тут же и заснет крепко. Жена под голову сунет ему подушку соломенную и не тревожит - какая тут еда, сон важнее.
   Татьяна налила в шайку воды и пока Петр хлебал горячее варево, сама омыла ему ноги и вытерла насухо ветошью. Оленка с радостью поухаживала бы так же за Никитой, да нельзя - не жена ещё. Только и радости было - проводить его до сеновала, да сорвать поцелуй с соленых губ.
   На сев выходили всем миром. Земля, политая потом пахарей, уже прогрелась и готова была принять в свое чрево уроненное семя. Боярин не обманул, прислал вдоволь и пшеницы, и ржи, и овса, и гречи, и проса. Пришла пора сеять и здесь крестьяне следуют старинным поверьям, передаваемым из уст в уста поколениями. Каждый двор припрятал Благовещенскую просфору и черствый кусочек Пасхи. Перед севом эти два заветных кусочка закапывают в землю и только после этого бросается первая горсть зерна в землю. И вот пошли по полю сеятели с берестяными коробами, доверху наполненными зерном. Вслед идут бабы, старухи, старики, ребятишки всех возрастов и затаптывают семя в землю, чтоб грач не выглядел и не склевал. А черные стаи уже вьются над головами, грают громко. Старшие дети их отгоняют. Всем работы хватает в крестьянстве - и старому, и малому.
   Когда отсеялись, надел обнесли частоколом - не попортили б посевы звери лесные иль своя же, ненароком забредшая скотинка домашняя. Можно теперь на малое время распрямить стан, поглядеть на небо, улыбнуться солнышку и попросить у Бога ровных погод. А пока семя набирается земных соков, чтоб выпустить всходы, пора к сенокосу готовиться, отбивать остро косу-горбушу.
  
   ***
  
   В середине мая Татьяна разродилась здоровенькой и крикливой девочкой.
  -- Ишь, ты! Певунья, знать, будет хорошая. Голосок-то какой звонкий и
   сильный, - бабушка Феодора приняла из рук Власихи, которая считалась лучшей в селе повитухой, чисто вымытую и скрученную тугим свивальником правнучку.
  -- Нат-ко, покорми, - она поднесла заветный сверточек Татьяне. - Под
   Пелагею родилась, Пелагеюшкой и окрестим.
  -- Ласковое имя - Пелагея, - согласилась Татьяна.
   Успокоившись возле материной груди, будущая Пелагеюшка уснула и
   её бережно положили в зыбку. Только после этого Оленке разрешили посмотреть на сестренку.
  -- Какая же она красивая, - Оленкино лицо осветилось улыбкой. -
   Баинька, это ж моя сестренка. Мамо, а как мы её назовем?
  -- Пелагеей, - слабо ответила уставшая от родов Татьяна.
  -- Ну, егоза, поглядела и хватит, - острожала голосом Никодимиха. - Дай
   матери-то покой. Мы вот тут приберем маненько и тоже выйдем. Пущай оне поспят.
   Оленка выскочила во двор к Никите.
   - Никита, теперь у меня есть сестренка, - радостно блестя синими-
   пресиними глазами крикнула она. - А то все братья да братья. Ой, как же я её люблю, - она по-детски запрыгала вкруг него на одной ножке.
   Никита поймал её, схватил за руки, заглянул в глаза, серьёзно сказал:
  -- А ты, когда поженимся, родишь мне сына.
   Оленкино лицо занялось яркой краской, словно отблеск вечерней зари.
   Она опустила глаза. С чего начинаются дети, она уже знала. На супрядках да гуляниях не только песни распевали с подружками и хороводы водили, но шептались о сокровенном. Старшие растолмачивали младшим о делах взрослых. Когда Оленка об этом впервые услышала, она не поверила и у нее вырвалось из уст:
  -- Не верю я те, Фроська. Нешто мои мамо и тятя так же?
  -- А как ище? - нахально захохотала Фроська, бойкая и всё знающая
   девчонка, всего годом старше Оленки. - В капусте токо зайца сыскать мочно, ежли он ненароком из леса на огород забежит. Мне Груня сама всё рассказала, как и чего, - подмигнула она подружкам.
   В ту пору Оленке и ее подружкам было всего двенадцать лет, Фроське тринадцать, а её сестре Груне, недавно вышедшей замуж, пятнадцать.
  -- Страшно-то как! И соромно! -поёжились подружки.
  -- А всё ж замуж все хотят, стало не страшно и не соромно,
   - победно оглядев подруг, заключила Фроська и добавила:- Груньке нравится. Вот!
  -- Я не хочу замуж, - насупившись, сказала Оленка.
   Как давно это было, четыре года назад. Всё изменилось с тех пор. Рядом с
   ней стоит любый Никита. Ей приятны его прикосновения, её влекут его губы и она тянется к ним. Она чувствует мощь его тела через полотняную рубаху и это неведомое доселе ощущение мужской силы и власти кипятят кровь. Ей не хочется отпускать его одного на сеновал, хочется идти с ним, лечь рядом на прошлогоднюю солому и ласкать его до самозабвения.
  -- Да, сын, конечно же, у нас первенцом будет сын, - горячо шепчет она,
   отвечая на его бурные ласки.
  -- А може ну её, свадьбу. Ждать долго, пошли со мной, - шепнул он ей
   прямо в ухо.
   Оленка отпрянула от него.
  -- А мать? А отец? Сором-то для них какой, кода окажется, что их дочка
   уже не девка.
   Он ласково притянул её к себе:
  -- Душой-то мы с тобой уже давно муж и жена.
   Он показал ей на ковш в звездном небе:
  -- Вот скоко там звезд, стоко родишь мне сыновей.
  -- Так много? - Оленка рассмеялась своим звонким, похожим на
   колокольчик, смехом. - И почему токо сыновей? А дочки?
  -- Из всех, может, хоть один доживет до того дня, когда Русь единой
   станет и сильной. Хоть один из моих сыновей, да должон взять татарев под микитки, да так их тряхнуть, чтоб глаза из узких щелей повылазили.
  -- Никита, а ты ведь уже одного... - Оленка вздрогнула.
  -- Отец твой на Тверской дороге больше посек, да разе ж в одиночку
   сгонишь их с земли русской. Князь нужен, который все русские рати в одну сольет и на Орду поведет. Нет такого князя пока. Батюшка монастырский говорит, что прежде князя святой, людской кровью не замаранный, на Руси должон появиться. Поселится-де он в дебрях лесных и будет за всю Русь грехи отмаливать в пустынном жительстве. Его молитвы Господь услышит и пошлет земле русской сильного князя. Токо я до того дня не доживу, сказал отче, а вот сыны... - он прижал Оленку к себе, поцеловал в губы. - Ты мне родишь сильных воев.
  -- Пойдем, - она решительно потянула его за рукав.
  -- Куда? - спросил оторопело Никита.
  -- На сеновал. Ты ить хотел.
  -- Постой, Олена. А как же твои слова, отец, мать...
  -- Обманем.
  -- Это как же?
  -- Братец мой Олекса при изографах у князя Данилы. Камешки цветные
   растират, красочку замешиват для писания икон. Нешто не привезет сестренке красной красочки с мизинчик? Он скоро приехать должон, на крестины и сено покосить. Вот я ему и шепну, чтоб кода на свадьбу поедет, той красочки прихватил с собой.
   Никита аж перегнулся пополам хохоча:
  -- Хитра девка! Ну ты и потешница! Мне б и в голову тако не пришло. Не
   зря говорят, что у баб и девок ум с вывертами.
   Оленка тоже разливалась колокольчиком вместе с ним. За смехом и не
   услышали, как стукнула дверь, как вышел Петр и близко подошел к ним.
  -- Потеху что ль каку вспомнили? - спросил он, сверкнув в темноте
   улыбкой.
   С Оленки и Никиты смех разом сошел, они повернулись к Петру.
  -- Ты вот что, Олена, иди в дом, а мне с Никитой погуторить нать, -
   посерьезнев, сказал Петр.
   Проводив Оленку взглядом, оба постояли молча, утупив глаза в землю. Первым заговорил Петр.
  -- Дошла весть до меня, что князь Митрий в Орду уехал за ярлыком на
   великое княжение. Не к хану поехал ярлык просить, к темнику Ногаю.
  -- Неужли ждать по осени новой замятни и набега? - угрюмо взглянув на
   него исподлобья, настороженно спросил Никита.
  -- Не ведаю покамест. Но поелику Ондрей стол из-под себя выпускать не
   хочет, может внове татарские полки на Русь навесть.
  -- С татарями воевать готов, русичей из-за княжеской которы бить не
   хочется, - досадливо поморщился Никита
  -- Я княжев старшой, мне от войны не отвертеться, а тя хочу при семье
   оставить, - прямо сказал Петр.
  -- Не-е, Петро, я ратник. Соромно ратнику при бабах отсиживаться. Я с
   тобой, - затряс головой Никита.
  -- А ежли посекут обоих? Жонкам-то нашим как дале жить? И мне легше
   думать, что не одне они, что ты с ними.
   Никита молчал. Петр поднял голову, посмотрел на небо. До чего ж
   звездна божья обитель. Ковш висит прямо над головой. Тихо там, на небе, покойно. А соседке его, земле, люди покою не дают. Токо-токо остыл след от татарской конницы и вот внове...
  -- Не соромно, Никита, не соромно ратнику баб и ребятишек от злого
   ворога защитить, - взглянув в глаза будущему зятю, твердым голосом сказал Петр. - Ты что мечом, что копьем, что ножом, что луком - всем хорошо володеешь, а бабы, окромя серпа, ниче в руках боле не держали. Не соромно! - с нажимом произнес он. - Ежли и вправду котора меж князьями начнется и Ондрей внове татарев на Русь нагонит, останешься тута, с семьей, - он помолчал и добавил: - Пока что я старшой и дома, и в княжевом отряде. Как сказал - так и быть по сему.
   Он крупными шагами пошел к дому, но на полпути обернулся, сказал
   сурово:
  -- Олёнку до времени не трожь. Не позорь девку перед миром. Я свою
   до поры не трогал.
  -- Прозорлив ты, Петро, - усмехнулся Никита, когда за будущим тестем
   закрылась дверь.
  
   ***
   Олекса с Еремеем прискакали верхоконными. Татьяна хотела обнять и приласкать сына, как часто делала это раньше, но Олекса отдернулся:
  -- Мамо, я же уже большой.
  -- Ну какой же ты большой? Отрок ищё.
  -- Я у князя служу, - выпятив вперед по-детски пухлые губы,
   ответствовал с важностью Олекса. Из тороки он достал деревянного, разукрашенного разными красками коня. - Вишь, мамо, это я его раскрасил. А вырезал Еремей.
   Он посадил на коня счастливого от такого подарка Степушку и достал для братца еще и деревянный меч в кожаных ножнах. Степушка, не однажды наблюдавший, как отец опоясывается перед походом мечом, пыхтя стал приторачивать его к своему пояску.
  -- Олекса, топель я вой, да? - Степушка гордо задрал головку.
  -- Вой, при коне и при мече, - улыбнулся подошедший к ним Петр.
   Олекса по-взрослому прошелся по дому, заметил вновь выстроенную
   повалушу.
  -- Для вас с Никитой вырубили? - спросил стоявшую рядом Оленку.
  -- Не ведаю, - пожала плечами Оленка. - Тятя сказал, что нужна
   повалуша, вот дедушка Василий с дядей Еремеем и вырубили. - И тут же сменила разговор: - Дружок-то твой Федотка в Нове Город уехал, ведашь ли?
  -- Ведаю. Они через Москову ехали. Я Федотке всю Москову показал.
   О том, как до слез расстроилась бабушка Маня, узнав, что
   Офросим женился на Онисье, а не на её внучке, Олекса говорить не стал.
  -- Отбила что ль она у нашей Олёнки жениха? - со слезьми в голосе
   спрашивала она мужа, когда тот вернулся из села.
  -- Сосватана Олёнка уже была, когда мы приехали, - объяснял Василий,
   но Марья не очень-то ему верила, сокрушаясь, что упустили такого жениха.
   Офросим очень нравился Марье. Идея посватать его внучке родилась
   именно в её голове.
  -- Что ж ты всё один да один, пора семьёй обзаводиться. Кому добро-то
   своё оставишь, когда смертный час придет? Сыновей те надобно, Офросим. На примете-то есть кто у тебя?
  -- Никого нет, - с улыбкой отвечал Офросим.
  -- А у меня внучка раскрасавица. Сосватать вас нать.
   Офросим и сам уже склонялся к тому, что с жизнью бобыля пора кончать.
   Марья мешкать не стала и как только чуть подсохли дороги, отправила
   мужа с будущим внучкиным женихом к дочери. Через седмицу приехал Василий и рассказал всё как есть. Марья никак не могла поверить, что внучка её предпочла богатому новгородцу какого-то ледящего, по её мнению, Никиту. Потому и донимала Василька расспросами, не отбила ли Онисья жениха у её внучки Оленушки.
   - Врёшь что ль ты мне, Василий, что не украла энта Офросима у Олены? - допрашивала она тайком мужа, когда впервые увидела Онисью и поразилась её яркой красоте. - Эдака ить может.
  -- Оленка окромя Никиты никого вкруг себя не видит, пото как люб он
   ей, - убеждал ее Василий. - Хватит, Маня, меня донимать. И на Онисью поласковей гляди. Не грешна она ни перед тобой, ни перед Оленой, - острожал он голосом и посмотрел на жену сурово.
  -- Ах-ти как нехорошо бабе у девки женихов-ти отбивать, - всплакнула
   Марья, как будто и не слыша Василия.
  -- Тьфу ты! Заладила Маланья про свои оладьи, - ругнулся Василёк и
   добавил с нажимом в голосе: - Коль не веришь мне, Еремей вскорости приедет - спроси у него. Он те то же самое скажет. А от меня отвяжись. Боле не спрашивай, не то не ровен час и до греха доведешь. Ох, Маня, доведешь, мотри! - добавил в сердцах, видя, что жена и не собирается униматься.
   Угроза подействовала и Марья, повздыхав, умолкла.
   А Олекса очень обрадовался, что Оленка выбрала себе в женихи Никиту.
   Никита нравился ему еще с их поездки из Дальнего займища. Олексе было с ним очень легко и просто. Он помнил, как они ехали зимой из лесу и Никита не задавался перед ним, что он старше, что он ратник, наоборот, держался с Олексой на равных. Отец с матерью поехали в санях на Савраске, а Олекса вскочил на Воронка. Дед Василий на ходком Татарчонке поскакал впереди всех, а Никита с Олексой ехали на рысях рядом. Всю дорогу разговаривали. Никита рассказывал, как он в таком вот возрасте, как Олекса, ходил с соседской девчонкой Фенечкой ночью на кладбище посмотреть, в самом деле по ночам могилы открываются и из них выходят покойники, или все это сказки.
  -- И не страшно было? - округлив глаза, живо спросил Олекса.
  -- Еще как страшно. Затаились мы с Фенечкой в кустах и ждем, когда
   могилы станут открываться. Фенечка дрожит вся, словно лист осинный, а я ничё. Глаза то зажмурю, то открою. Всю ночь прождали, уже петухи пропели, а могилы так и не открылись.
  -- Может, они вас почуяли? Покойники-от?
  -- Мы на другу ночь опеть пошли с Фенечкой. Но так ниче и не увидали.
   Фенечка говорит, давай еще раз сходим, пото первый врет, второй смеётся, третий правду говорит. Приговорка у ней была такая. Пошли третий раз и опеть впусте. С тех пор я кладбищ не боюсь. Хоть днем, хоть ночью могу туда пойти.
  -- Отважный ты, Никита, - восхитился Олекса. - А Фенечка, она кто тебе,
   невеста?
  -- Может, и стала б ею да померла, - уронил голову на грудь Никита.
  -- А пошто умерла?
  -- У нас морова болесть полсела в тот год выкосила. Целые семьи умерли.
   Фенечкина семья тож. У самого у меня и мать, и отец умерли, брат и две сестры. А меня как-то обошло. Потом кто-то из сельчан поджег дом, в котором семья умершая жила, и все село заполыхало. Я едва успел коня вывести, всю скотину выпустить и броню отцову схватить. Вот и все, что от отца осталось.
   Он ласково похлопал по загривку своего каракового коня. Олекса с участием посмотрел на Никиту, похвалил коня:
  -- Хороший конь.
  -- Умный, - добавил Никита.
   А потом, когда приехали в село и въехали во двор, в Олексе вдруг тренькнула струнка ревности, когда он увидел, как Никита обнял и приподнял от пола Федотку, как у Федотки радостно заблестели глаза. "Никита мне как старший брат. Вот здорово, да?" - тихо шептал Федотка
   Олексе, когда они вместе лежали на полатях. И в нем вторично тренькнула струна ревности.
   Теперь он праздновал победу над Федоткой, ухмыляясь про себя:- "Не твой старший брат Никита, а мой. Он скоро станет мужем моей сестры и моим зятем". Но в Москве Федотка о Никите будто бы и забыл. Он с таким восторгом воспринимал город - ведь ничего, кроме своего села не знал до сих пор - что о Никите забылось.
  -- А дед твой Кремник рубил? - живо интересовался он.
  -- А для чего ж князь Данила его к себе на службу зазвал? Древоделы ему
   нать знающие, - задрав подбородок, отвечал с гордостью Олекса. - Конечно, рубил. И Данилов монастырь рубил, и хоромы княжевы. А изографы стены иконами украшали. Я тоже буду иконы писать.
  -- А я буду грамоте учиться. Вельми хочу я грамоту познать и книжки
   читать, - поделился с ним Федотка.
   Гостевали они в Москве в доме дедушки Василия всего один день.
   Нагрузив обоз дорогой мягкой рухлядью, Офросим повез торговать драгоценные меха в Новгород. Олекса с Федоткой прощались без слез. Федотка и Олексе пообещал вернуться, как только постигнет грамоту и научится ратиться.
   А сейчас ему было жаль, что друг его Федотка так далеко и не похвастаешься перед ним камушками разноцветными, которые он привез с собой и из которых он трет для изографов краски.
  -- А жалко, что Федотка так далече уехал, - сказал он, обратясь к Оленке.
  -- Зато в Новгороде живет. Тятя говорил, что краше его нет на Руси
   города.
  -- А Переслав? Скоро и Москова будет не хуже Переслава.
  -- Но не лутче Новгорода, - задиристо произнесла Оленка.
  -- А это мы еще посмотрим, - в тон ей ответил Олекса. - Хочешь покажу
   камушки разноцветные?
  -- Привез? - Оленка расцеловала его в обе щеки. - Мне бы красненькую.
  -- И красненькая есть. Киноварь называется. Идем в горенку, их на столе
   лутче видно.
   В горенке Татьяна накрывала стол скатеркой, готовясь встречать гостей.
  -- На скатерке не видать их будет, давай здеся, - и Олекса достал из
   переметной сумки маленький узелочек, развязал его и кинул на кухонный стол разноцветные маленькие камушки. - Вот, тять, из этих камушков я готовлю краску для изографов, - похвастался он Петру.
   Оленка взяла красненький камушек, хитро улыбаясь, взглянула на Никиту. Он перенял у нее камушек, бросил назад на стол, сказал негромко, острожавши лицом:
  -- Ни к чему он тебе.
   Петр как будто о чем-то догадался. Сощурив глаза, пристально взглянул в
   глаза дочери и с расстановкой изрек:
  -- Из этих камушков краску готовят, чтоб лики святых писать, доня. На
   баловство грешно их тратить.
  -- Я хотела... на щеки, - вспыхнув, с запинкой ответила Оленка.
  -- И на щеки грешно, - с нажимом произнес Петр. - Поди помоги матери
   стол собрать.
  
   ***
   К Крещению младенца на Руси относились с благоговейным трепетом. Крещение - это второе рождение, теперь уже духовное, приобщение новорожденного к вере предков, к православному миру.
   К крещению детей Татьяна каждый раз готовилась с особой тщательностью. На дне сундука хранились три вытканные из льна ризки: Оленкина, Олексина и Степушкина. Перед каждым крещением ребенка она своими руками ткала из льна эти полотенчики и с любовью расшивала их цветными нитками. В ризки заворачивали детей после купели, они не стирались, чтобы не смыть святость обряда крещения, бережно хранились матерями, а вынимались из сундука только в случае болезни ребенка. Люди свято верили, что ризки помогают ребенку выздороветь. Верила в чудесную силу ризки и Татьяна, поэтому выткала и расшила для своей младшей дочки четвертую ризку.
   Дожидаться, когда пройдут сорок дней и Татьяне можно переступить порог церкви, не стали - подпирали крестьянские работы. Татьяна и Пётр остались дома, а в церковь отправились выбранные в крестные родители Оринка и Макарка, а с ними родственники и ближники.
   Завернув в ризку новую рубашечку, она передала сверток Оленке. Оринка, назначенная Татьяной в крестные матери, бережно приняла из её рук ребенка.
   День стоял солнечный, теплый, погожий и Оринка отметила:
   - Ясна и светла разумом будет. Денек-то седни какой - душа радуется.
   В церкви она пронырливо поспрашивала деревенских молодок, кого они крестят: хлопца иль девку. Разузнав, горячо зашептала Оленке:
  -- Соперниц у ей не будет. Глянь-ка - одних мальцов крестят, а девка
   одна наша.
   Когда священник повернул крестных родителей на запад и заставил их дунуть и плюнуть на него, т.е. на дьявола, лицо Оринки мигом преобразилось и стало чинно-строгим, брови свелись к переносице, глаза посерьезнели.
   Запели молитву и Оленка подпевала крестным: Верую в единого Бога, Отца, Вседержателя, Творца небесного Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного....
   Затем священник прочитал еще ряд молитв, освятил купель и начался обряд крещения. Знающие руки священника помазали все части тела Пелагеюшки елеем и окунули крошечное тельце с головой в купель: раз, другой, третий.
   Пелагеюшка и тут показала силу своего голоса. Оринка готовно
   распахнула ризку и приняла из рук батюшки орущую громче всех Пелагеюшку:
  -- Ну певунья, ну певунья. Всех перепела.
   Промокнув маленькое тельце ризкой, подождала, когда священник вручит
   ей белую рубашечку и нательный крест.
   Пропустив через головку гайтан с крестиком, ловкими движениями
   надела на Пелагеюшку новенькую рубашечку и свила маленькое тельце свивальником. Чтоб утихла, сунула в орущий ротик тряпицу с хлебным мякишем. Пелагеюшка зачмокала крошечными губками и успокоилась.
  -- Дай её мне, - тихо попросила Оленка.
  -- Нет, - мотнула головой Оринка и с важным видом изрекла: - Из церквы
   до дома робенка несет крестна и передает его в руки матери.
   И она с Пелагеюшкой на руках, преисполненная ответственности возложенной на неё миссии, направилась к выходу, медленно спустилась со ступенек паперти и зашагала впереди всей процессии. Некрасивое, чуть рябоватое лицо её, освещенное внутренним ликованием души, было прекрасно в этот момент. За ней потянулись остальные: Власиха с Макаркой, Оленка с Никитой, Еремей с Олексой и маленьким Степушкой.
   Татьяна с Петром встретили их у ворот. Низко поклонились крестным родителям новорожденной, на что те также ответили им низким поклоном и Оринка передала матери приобщенную к православной вере дочь.
   За столом Олекса не без хвастовства - порок, присущий всем отрокам- взахлеб делился своими познаниями в растирании камушков для приготовления красок.
  -- Аж до семи потов тереть приходится. Мелко-мелко тереть нать, инако
   нельзя, краска в комках будет. Потом в воду яичные желтки бью.
  -- А это для чё? - спросил дед Никодим.
  -- Как для чё? - выпятил нижнюю губу Олекса. - Настоится вода на
   желтке дня два, а то и три и на ней краску замешивают. Темпера зовется.
   - Он оно как! - цокнул языком дед Никодим и уважительно поглядел на
   правнука. - А сам-то кисточкой водил аль не дают ище?
  -- Не-е, говорят, приглядывайся покамест, - смущенно признался Олекса.-
   Вот по коню для Степушки водил. Раскрасить коня аль дощатые лицевые полотенца на хороме - то дело не хитрое, а икону писать- много учиться нать, - совсем по-взрослому заключил Олекса и у Татьяны даже слеза пробилась от умиления.
   - Тяжек труд у изографов? - спросила она тихо.
  -- Тяжек, - кивнул Олекса. - Доски для икон древоделы знатные
   вырубают, ровная доска должна быть, - он показал на Еремея: - ему почасту приходится вырубать. Знатно дядя Еремей доски стругат. - Еремей слушал племянника не перебивая и снисходительно улыбнулся на его похвалу. -
   А дале изограф доску левкасит, вареное льняное аль маковое маслице разравнивает на ней и сушит. Так несколько раз, пока доска не заблестит, словно зеркало. А потом уж по прориси краски начинают класть на готовые образа. Краски изограф сам смешивает, тута особый погляд нужен.
  -- Ну нать же, нать же, - ахала Никодимиха. - Ну всё знат.
   Олекса заерзал на лавке, покраснел от похвалы прабабушки и с самодовольством продолжил, мешая правду с вымыслом:
   - Я уже левкасить и сам пробовал, и ребром ладони колотил, чтоб масло в левкас вбить. Чернец Максим сказал, что у меня добре получается, а он вятший изограф, - он покраснел от своей собственной лжи, потому что Максим левкасить его не допустил, а вот поколотить ладошкой позволил.
   - А правду говорят, что рукой изографа сам Бог водит? - спросила Оленка.
  -- А то кто же? Пото оне поснедать забывают, а не слабеют и с ног не
   валятся, а другояко и по десяти часов работают, не присев ни разу.А новгородцы, слышь, пишут иконы прямо на стенах. Византийцы тож, - скороговоркой верещал Олекса, боясь потерять внимание стола.
  -- Видал я настенную изографию в Нове Городе, - по устам Петра
   скользнула легкая улыбка при воспоминании. - Дак им что на стенах не писать, у них ить храм святой Софии из камня сложен, а на рубленой деревянной стене как напишешь?
  -- Это верно, тять. Нать бы и на Москове храмы из камня класть.
  -- И татарин бы их не пожег, - резонно добавила Оринка.
   После Оринкиных слов перешли к другому разговору.
  -- Помирятся князья-то аль опеть Орду ждать по осени? - с горечью в
   голосе спросила Татьяна. - Что на Москове-то слыхать?
  -- А ничё не слыхать, - ответил Еремей. - А Ондрея московиты как и
   переславцы и прочие низовцы изменщиком зовут и клянут, что татар на Русь навел.
  -- Наш-то князь Митрий в Орду за ярлыком уехал.
  -- Слыхали об том. На великом столе ему сидеть надобно по праву, а не
   Ондрею.И когда токо Русь заодин сберется, доживем ли до тех времен, - грустно закончил Еремей.
  -- Когда у тверских князей сильный князь народится и Русь в кулак
   сожмет,- вскликнул Никита. - Руси не которы княжески нужны, а единение.
  -- Из тверских, говоришь, он будет? - спросил с еле уловимой насмешкой
   Петр.
  -- А то из чьих же? Сильны и могучи тверские князья и порода у них
   такая же.
  -- А ежли из московских он будет? - сощурив глаза, с улыбкой
   спросил Еремей.
  -- Слаб ваш княже, не воин он, - резко ответил Никита.
  -- Что не воин то верно, но ить сынове у него есть. Старшой Юрко -от
   шустер малец.
   Спорили попусту. Каждый тянул на свою сторону, но в конце концов
   сошлись на том, что ежли и родится на Руси князь, о котором народ мечтает, так того ни одному смертному знать не дадено бо о том только Бог ведает.
   Ни один из сидящих за столом не доживет до тех времен, когда правнук нынешнего московского князя Данилы, в достойное потомство которого упорно не верил Никита, Дмитрий Иванович Донской, соберет воедино Русь, чтобы дать решительный бой Мамаевой Орде и открыть дорогу к освобождению страны от татарского ига. Мамаево побоище - начало конца Орды и начало усиления Русского государства, называемого тогдашними иностранцами Московией.
  
   Глава 6
  
   Травы стоят высокие. Сладким соком налились. Медвяный запах их дурманит голову. Высоко в небе серебряно звенит жаворонок. Конец июня, завтра Петров день! Наши далекие предки отмечали его 29 июня. После него начинался сенокос - трудная пора для крестьянина, но без сена не прожить долгую зиму. Будет трава, будет и сено, а будет сено - не пропадут от бескормицы коровы и лошади, и у детей на столе всегда будет молочко, сметанка, маслице.
   Загодя приехал боярин справиться как да чего. Убедился, что косы-горбуши остро отбиты, а мужики, передохнув малость после пахоты и сева, готовы махать ими от плеча.
   В те далекие времена косить умели все, от мужиков до отроков. Умели косить и князья, и бояре, хотя брали косу больше в забаву, чем в труд. Основная тяжесть, конечно, падала на плечи крестьянина - кормильца Руси.
   Вот и боярин не сенцо покосить приехал, а порыбалить в день святого Петра - начало летней рыбалки. Считалось, что в этот день рыба сама рыбаку в руки просится, потому как Петр - покровитель рыболовов.
   Вышли к вечеру с Петром на луга.
   - Медами-то как пахнет, - вдохнув в грудь ароматы трав, воскликнул
   боярин.- Не то что у них в степу, там горечь полынная в нос бьет да конским потом смердит. Хорошо у нас на Руси! - он снова забрал в легкие много воздуха.
   Петр стоял рядом и вглядывался в разноцветную, словно нарядная скатерка, даль луга.
  -- Именины у тебя завтрева, - повернулся к нему боярин.
  -- Да, на Петра крестили, - скромно отозвался Петр.
  -- Фряжское привез тебе в поминок. Вельми понравилось оно тебе в
   прошлый раз.
  -- Позабористее наших медов.
  -- Ну дак спразднуем Петров день, а затем за косьбу. Денек какой вот
   выдастся?
  -- Вёдро будет, - ответил коротко Петр и пояснил: - Стрижи высоко
   летают.
  -- Это хорошо, коль вёдро. Вёдро на Петра - травы шелковые, косить их
   легко, словно масло на хлеб мажешь.
   - С утра бабы на родник сбираются. Моя и младеньку хочет взять, умыть "Петровой водичкой", чтоб ни одна хворь не пристала. Ну а мы на озеро, рыбу брать хорошо в Петров день - косяком идет.
  -- Слышал, Пелагеей молодшую свою крестили?- Скосил на него глаза
   боярин. Петр кивнул. Боярин снова вдохнул всей грудью сладкий дух, окинул взглядом луг вплоть до горизонта. - Хорошие травы нонче, только б вёдро постояло.
   - Татаре б не набежали, - со злостью бросил Петр.
  -- Не набегут. Чую я, что получит княже ярлык от Ногая на великий
   стол и толканет Ондрея со своего законного места. Русичи злы на Ондрея. Прижмет он свой грязный хвост, словно пёс смердящий. Против Ногая не попрешь. Ногай больше хана.
   На этот раз остановился боярин в Онисьином доме. Уезжая, она шепнула Оринке, чтоб та приглядела за её хоромом, и ежли ни она, ни Федотка не вернутся вскорости, пришлых в дом не впускать, а своих можно.
  -- Оленка с Никитой пущай живут, коль захотят, - сказала она
   напоследок. - Аль сама с Макаркой поселись.
   Петр с Еремеем и Макарка достроили дом. Возвели крышу, накрыли
   её соломой. Но пока в нем никто не жил. Вот боярина с челядинцами там и поместили. В доме Оринка навела чистоту, она же осталась поухаживать за приезжими гостями. Здесь же боярин и вел разговоры с мужиками.
   - Мочно ль, боярин, за семена рыбой отдать? Хлебушек какой уродится не ведаем, а рыба она завсегда в озере хвостом вертит. Не ленись - лови да лови.
   Боярин погладил в задумчивости кудреватую, ровно подстриженную бороду, потомил маленько мужиков, ответил степенно, не торопясь:
  -- Токо за овес и за просо рыбой мочно. А за пшеницу да рожь мера на
   меру воротите. Серебро князю надобно. А где серебро взять? У новгородцев. А на что? На рожь да на пшеницу бо у них с хлебом завсегда туго, плохо ихняя земля хлеб родит. Здеся я вам не потакую, даже и не просите.
  -- Да кабы не Петрово зерно, так и не хватило б на посев твово-ти, -
   шумнул Макарка.
  -- Петру своим воротите, - зыркнув на него, отрезал боярин.
   Мужики понурили головы,помолчали малость в раздумье.
   Наконец осознав, что выторговать поблажку при отдаче кормов не удастся, стали подниматься с лавок, прощаться с боярином и его челядинцами. Да уж, не зря в народе говорят: не дерись с сильным, не судись с богатым. И корми мужик князя да боярина, еще и семена, без которых остались из-за княжеских замятней, отдай сполна.
   Петр, чтобы малость утешить мужиков, сказал, когда вышли со двора за ворота:
  -- Мне ничего не ворачивайте. Дарёно оно мне тестем. Обчее оно, наше.
  -- Спаси тя, Господи, Петро, - закланялись мужики. - Добрая у тя душа.
   Князьям да боярам-ти все дай да дай. Ладноть, ежли б боронили нас исправно. Так ить которятся, татарев на Русь наводят грабить нас да в полон брать. Что там боярин-то толкует, замирились братья аль нет?
  -- Нет покамест. А Митрий ище в Орде. Долго там будет. Ярлык на
   великий стол не сразу получит. Любят ордынцы томить наших князей у себя, словно в полоне их доржат.
  -- Помогай ему, Господи! - закрестились мужики.
  
   ***
  
   Ближе к вечеру сельчане высыпали из своих домов поглазеть на молодых девушек, которые в самых лучших своих нарядах вот-вот выйдут и покажут миру свою красоту. В этот вечер парни выбирали себе невест, а матери приглядывали будущих снох.
   Девушки шли цепочкой, краснея и бледнея под пристальными взглядами будущих свекровей и золовок.
   Смелее всех выступала бойкая, зеленоглазая, с рыжими, словно спелая рожь, волосами Фроська. Она улыбалась во весь рот, не прятала очи и даже вступала с сельчанами в шутливые разговоры. На Фроське зеленого цвета сарафан, на голове нарядный кокошник, из-под кокошника выглядывает дешевое очелье. Недорогой наряд на Фроське, зато глаза у неё, как два дорогих изумруда сверкают. У Фроськи есть жених Гришаня. Он с остальными неженатыми парнями идет сторонкой. Парни тоже принарядились. Мало приглядеть себе невесту, надо еще ей понравиться. Гришане выбирать не надо. Он по уши влюблен в Фроську, которой уже предлагал выйти за него замуж, да она закобенилась. Ну дак ничего, покобенится-покобенится, а от него все одно ей не уйти, решил он.
   Рядом с Фроськой, низя глаза от смущения, идет Оленка. Ей тоже без надобности исподволь оглядывать хлопцев. Она - невеста Никиты. Но обычай требует своего и она наравне с другими девицами участвует в этом своеобразном "параде невест".
   - А ты б променяла своего Никиту на боярского сына? - спросила её Фроська.
   У Оленки резко подскочили вверх светлые, словно две тонкие ореховые веточки, брови.
  -- Да ты что? Я Никиту и на великокняжеского сына не променяю.
  -- А я б своего Гришаню променяла, - хохотнула Фроська. - Да и любого
   бы нашего хлопца променяла.
  -- Ты что же, не любишь Гришаню?
  -- Погляжу. Може и полюблю, ежли кто побогаче не найдется. Я
   боярина люблю. Вот бы за кого замуж побежала, коли б взял.
  -- Но он же уже старый.
  -- Нашла старика, - фыркнула Фроська. - Всего-то ему тридцать четыре.
   Я про него всё знаю, пото с мальства в него влюбленная. Да ты глянь
   как он присядку отчебучивает. Конь молодой. Я б хоть завтра за него, дак не возьмет, роду я не того. Вот и приходится за Гришаню замуж скакать.
  -- Дак не скачи. Не неволит же. Ему другая найдется.
  -- Да знаю кто, - поморщилась Фроська. - Маняша по нему сохнет. Вот
   глупая. Было б по кому.
  -- Не могу я в толк взять, смехом ты говоришь аль взаправду?
  -- А и так и эдак, - махнула рукой Фроська. - Давай запоем.
   Голос у Фроськи звучный, переливчатый, сильный. Она завела:
   Полетите, полетите
   Все святые Петры-то и Павлы.
   Понесите, понесите
   Все ключи златые.
   Отпирайте, отпирайте
   Все раи тай муки.
   Пропускайте, пропускайте
   Все души безгрешные.
   Фроське подпевали девушки, присоединившиеся к ним молодухи,
   стоящие у ворот сельчане, сидящие на завалинках старухи. Вышел за ворота и боярин с челядинцами. Расставив ноги в остроносых сафьяновых сапогах и уперев в бока руки, улыбчиво любовался девушками. Те подошли, низко поклонились ему. Боярин дал знак ражему слуге и тот вынес в берестяном туесе боярские гостинцы. Фроська смело подошла к боярину, поклонилась до самой земли и поднесла ему свитый из березовых веток венок.
  -- Ой, руки неймут венок на голову надеть, - засмеялся боярин. - Не
   поможешь ли, красавица?
  -- Вельми пригож ты, боярин. А в венке ище пригожее, - Фроська близко
   подошла к боярину и водрузила на его голову венок.
  -- Без поцелуя твоего на голове не удержится.
   Фроська без смущения обняла боярина за шею и потянулась к его губам.
  -- Вельми предерзостна ты, девка, - довольно улыбнулся боярин и впился
   в её губы поцелуем. - Благодарствуй за поцелуй сладкий. - Он взял Фроську за руку и повел в паре с ней хоровод. Фроськино лицо светилось счастьем. Пусть об неё чешут языки ядовитые старухи, ей хорошо с боярином.
   Слуги князя наяривали игривую мелодию. Боярин махнул рукой и в хоровод включились все.
   Еще что кому до нас,
   Когда праздничек у нас!
   Завтра праздничек у нас-
   Петров день! - выпевала Фроська и все подхватывали удалую песню. Боярин пошел вприсядку, Фроська плыла вкруг него лебедушкой.
   Встреча Петрова дня началась. Завтра заиграет солнышко, особенное в этот день. Наплясавшись и напевшись от души с сельчанами, с боярином и его челядинцами, молодежь потихоньку начала тянуться в сторону взлобка.
   Вышли за украйну села. Девушки смешались с парнями, что все это
   время смирно держали себя в стороне от них. Теперь можно вздохнуть свободно и взяться за руки, завести свой молодежный хоровод. Вспомнили Масленицу, которую не гуляли в этом печальном после татарского набега году.
   Сударыня наша Масленица!
   Протянися до Велика дня,
   От Велика дня
   До Петрова дня.
  -- Побежали в низину цветы рвать и венки плести, - крикнула Фроська.
   Запестрели нарядные разноцветные сарафаны среди таких же пестрых
   ярких цветов. Парни высекли искру и запалили костер, чтоб нечистая сила не явилась и не разгулялась средь них.
   Вскоре и девушки появились в венках из луговых цветов, с веселым смехом устремились к качелям. Все та же вездесущая Фроська уселась первой с прибауткой: Петровы качели-девичье веселье. Парни отошли в лесок, поменялись одеждами, лица закрыли платками, вернувшись в хоровод, стали ходить среди девушек.
  -- А ну, девки, узнавайте своих женихов, - крикнула Маняша.
   Спрыгнув с качелей, Фроська, опередив Оленку, схватила за руку Никиту.
   - Вот он мой суженый-ряженый.
   Оленка побледнела. Как не переоденься Никита, а она все равно его узнает. Вот и сейчас она сразу узнала его через завязанный наглухо платок. Что это выкомаривает её подруга? Даже она, Оленка, узнала бы скрытого за платком Гришаню, а уж его невесте-то тем паче должно узнать своего суженого. Да Гришаня и ростом-то ниже Никиты.
  -- А вот и нет. Не узнала, не узнала. Не выйти тебе, Фрося, в этом годе
   замуж, - выкрикнула Маняша, влюбленная в Гришаню, но смирившаяся со своей невеселой участью нелюбимой.
   Фроська приготовилась что-то ответить дерзкое, но слова застыли на языке, когда увидела искаженное злобной гримасой лицо Оленки.
   - Да пошутковала я, - усмехнулась Фроська. - Бери своего Никиту.
  -- Скорой свадебки тебе, Олена, узнала своего жениха.
   Всех женихов узнали, кроме Гришани. Фроська, поигрывая веткой
   березы, не спешила к нему.
  -- Что ж Гришаня так и будет стоять с закрытым лицом? - подбежала к
   Фроське Маняша.
  -- А нехай! - отвернулась от неё Фроська.
  -- Ах, ты так? - озлилась Маняша и, резко повернувшись, подбежала к
   Гришане и взяла его за руку.
   - Фрося, - ласково произнес Гришаня и развязал платок. Увидев рядом с собой Маняшу, растерялся до заикания:
   - Т-ты ч-че, Мань? Н-не уг-гад-дала ж. Замуж скоро не выйд-дешь.
  -- А и не выйду так что ж. Тебя жалко стало. Задохнулся, небось, в
   платке-то.
   Фроська качалась на качелях и с насмешливым видом глядела на них.
  -- А ну давайте в "Заиньку" играть, - крикнула она, соскочив с качелей. -
   Гришаня, вставай в середку. Будешь заинькой.
   Не совсем еще опомнившийся Гришаня послушно встал в центр хоровода.
   Девушки и парни повели хоровод: Три сестрицы стоят, три лебедушки, как одна в тафте, друга в камче, третья в золотом венце.
   Гришаня, расцветившись улыбкой, подошел к Фроське, пропел громко:
   Уж я Фросеньку люблю, она уборчиста
   Она уборчиста - разговорчиста.
   На ней платьице надето,
   Точно шелково.
   Раздуваечка баска -
   Целоваться три разка.
  -- Целуйтесь, целуйтесь, - хохоча потребовали хороводники. - Три разка,
   как в песне сказано.
   Фроська, кинув ехидный взгляд в Маню, обняла Гришаню за шею и
   подставила сочные губы для поцелуя. На место Гришани в центр круга встал другой "заинька", Никита. Все девушки получили свои три поцелуя, кроме Маняши - на неё жениха не хватило, а Гришаня, который тревожил её сердце, глаз не сводил с рыжеволосой Фроськи.
   После "заиньки" выстроились парни и девушки друг против друга поиграть "А мы просо сеяли". Игра всеми ожидаемая. Смысл её заключался в том, что после слов: "в нашем полку убыло", парень с девушкой могли удалиться в лесочек, а в лесочке спрятаться за кусточек и остаться наедине.
   Только-только собрались затянуть любимую песню, как увидели боярского челядинца на караковом коне. Тот осадил его и крикнул зычно:
  -- Кто из вас Евфросинья? Рыжая, на русалку похожая.
  -- Сам ты рыжий, - обиделась Фроська. - Чего нать?
  -- Боярин велел тя привезть. Вельми поёшь хорошо. И молодухи говорят,
   что у них-де без тебя лад не строится.
  -- Так бы сразу и сказал. А то обзываться сразу, - Фроська вышла из ряда
   и пошла к челядинцу.
  -- Скажись, что живот заболел, - тихо шепнула ей Оленка, пытаясь
   остановить подругу.
  -- Еще чего! - фыркнула Фроська, загадочно улыбнувшись. - Ноне я
   боярину пою.
  -- Фрося, а как же я? - Гришаня протянул к Фроське руки, но она даже не
   поглядела в его сторону. Челядинец подхватил её подмышки и усадил на коня впереди себя.
   А Гришаня так и остался стоять с протянутыми вслед ускакавшей невесте руками.
   - Потешит боярина песнями и воротится, - сказал подошедший к нему Никита. - Пошли, встанешь супротив Маняши.
  -- Да ты что! - испуганно вскинул на него глаза Гришаня. - Фроська
   прознает, что я с Маней в кусты ходил - замуж за меня не пойдет.
  -- А ты не ходи в кусты, никто не неволит. Игру не ломай. Пошли. - Он
   почти силой притащил Гришаню в хоровод и поставил его рядом с собой.
  
   ***
   Боярин любил сочных, крепких, со здоровым румянцем во всю щеку крестьянских молодух и девок даже в обыденной одежде, раскрасневшихся от работы или от печки, а сегодня, разодетые в лучшие свои наряды, румянолицые, с искрившимися глазами они были чудо как хороши. Всякий раз, когда он узнавал об угнанном в рабство женском полоне, хмурился, серел лицом, словно непогожий день, и искренне сожалел о потере для земли русской молодых женок и девушек, которые никогда уже не родят сыновей для русского воинства.
   Слышал он, что ворчат в Орде татарские мурзы, будто в ханских тысячах уже появились вои с голубыми глазами и светлыми волосами, будто не так уже круты скулы у татарских парней и глаза не бегут к вискам, что много мальцов и девчонок бегают по Сараю не монгольского вида. Даже хану жаловались, что воинство его перерождается, на что хан отвечал им: русичей русичами будем бить. Не ведает пока хан, что пройдет не так много времени и побегут из Орды татарские князья со своей челядью на русскую землю, примут православие и останутся здесь навсегда. И когда придет час сразиться с Ордой не на живот, а насмерть, в засадном полку князей Боброка-Волынского и Владимира Андреевича Серпуховского наряду с русскими конниками будут ожидать боевого клича татарские верхоконные, чтобы сойтись в жестокой схватке с мамаевой нечистью и гнать его разноязыкое войско прочь с родной земли.
   Боярину нравилась Елизавета, молодая вдова, потерявшая мужа на ратях. Высокая, статная, с нежным румянцем на щеках, с высокой грудью под светлым сарафаном, с сероголубыми лучистыми глазами, с яркими губами, с которых не сходила застенчивая улыбка. И голос у нее глубокий, нежный, из души льется и в его душу переливается. Он идет ей навстречу, кланяется, но что это? Вместо Елизаветы видит перед собой эту зеленоглазую рыжую девку-чертовку.
  -- Звал, боярин?
  -- Прослышал, что не только голос твой сладок, но и плясать ты горазда.
   Не порадуешь ли боярина своего пляской веселой? - Промолвил он, несколько растерявшись от Фроськиной прыти.
  -- А что ж не порадовать. То в сласть мне? Да и ты лих плясать. В пляске
   за тобой никто не угонится. Скажи своим слугам, чтоб дудели пожарче.
  -- Эй, ребяты, побойчей тамо, - крикнул боярин, польщенный её словами.
   Слуги с протяжной песни перешли на скорую плясовую.
   Боярин топнул ногой, да притопнул другой, одну руку в бок упер, другую за голову закинул и встал перед Фроськой, выставив сапог носком вверх. Фроська тоже топнула-притопнула и стремительно завертелась в быстром вихре, только сарафан, словно парус, раздулся. Одной ногой отталкивается, на другой крутится. Замелькали перед боярином то глаза её изумрудные, то волосы огненно-рыжие. Вспомнил он себя добрым молодцем, кувыркнулся через голову, вскочил и пошел вкруг Фроськи присядкой. Выпрямился, рубаху шелковую, что из-под алого кушака выбилась, натянул и обнял молодую красавицу за талию. Пошел по кругу с ней галопом. Фроська в его сторону лицо поворотила, глазами играет, алые губы в улыбке распахнула, пышет на боярина задорной молодостью своей. Все исчезло с глаз боярина: и Елизавета с застенчивой улыбкой, и боярыня с дочерьми, только эти очи, словно два дорогих изумруда, да огонь волос глаза застил.
   Мужики не удержались, похватали своих молодых жен и тоже пустились в вихрь пляски. Даже слуги боярские не выдержали и пошли ноги выбрасывать перед молодками. Вот как всех завела эта то ли русалка, то ли лесная дева. Низко до земли поклонилась Фроська боярину, когда пляска закончилась. Взял он её за руки, наклонился к уху, спросил отай от всех: не скоротаешь ли, дева, со мной ночку темную?
   - Коль позовешь, так и не одну скоротаю, - склонясь к его уху, ответила Фроська.
   - А жениха не побоишься ль своего?
  -- А что мне жених? Он от меня никуда не денется. А вот ты, боярин,
   словно молодой месяц на небе, появишься ненадолго и опеть тебя нету.
  -- Без поминка знатного не оставлю, - улыбнулся боярин.
   А в это время на взлобке "полки" поредели и вскоре остались только
   Маняша и Гришаня. Они стояли друг против друга и молчали.
   - Пора кашу заваривать, - спохватилась Маняша. - Пошли за водой.
   Они вдвоем взяли за ручки большой медный котел и спустились к ручью.
   - Темно будет, пойдем в село озоровать, - подмигнул ей Гришаня и она рассмеялась. Озоровать в такую ночь разрешалось, и хотя сельчане и ворчали на молодежь, но незлобливо, сами по молодым годам любили вот так же пройтись по дворам и все у хозяина вверх дном перевернуть.
   Гришаня повесил над костром котел с водой, взялся за топор.
  -- Пойду дров нарублю. Мало их.
  -- Я с тобой, - вызвалась Маняша.
   Сумерки сгущались, медово пахло травами и цветами, стрекотали
   неугомонные кузнечики, воздух был теплым и ласковым, как парное молоко.
  -- Ты не заблудись, Мань, - крикнул Гришаня, видя, как девушка,
   обнимаясь с каждой березкой, уходит дальше в лес.
   Маняша оглянулась, улыбнулась ему нежной улыбкой, лицо зарделось
   счастьем от его заботы.
  -- Не заблужусь, - тихо ответила она и вдруг вскрикнула.
   Гришаня, петляя между деревьями, ринулся к ней. Маняша стояла вся
   бледная, с трясущимися губами и указывала ему на вытянувшийся на земле человеческий скелет. Недавний набег татар и Андреевых ратников всё еще давал о себе знать.
  -- Замерз, видать, насмерть, - промолвил Гришаня. - Обглодали беднягу
   звери да птицы лесные.
   Маняша вдруг в голос зарыдала. Гришаня привлек её к себе, гладил её
   чистые светлые волосы, успокаивал:
  -- Ну что ты, Мань. Не убивайся так. Жалко человека, но что ж топерь, не
   воротишь ить.
  -- Гриша, ежли б мы с мамой не нашли жило, мы тож вот так бы. Лежали
   б счас обглоданные, - и она еще пуще заплакала.
  -- Дак ить нашли. Спаслись. Вот ты живая и здоровая, - он взял в ладони
   её голову, заглянул в миловидное лицо и неожиданно поцеловал в уста. Маняша не испугалась, не оттолкнула его, наоборот, обхватила его плечи и теснее прижалась к нему.
  -- Мне страшно, Гришань. За тебя страшно, за маму, за всех-всех. Вдруг
   по осени опеть татары набегут?
   Он гладил её по голове, потом поцеловал в щеки и снова в губы.
  -- Иди, Мань, заваривай кашу и ниче не бойся. А я захороню его. Не
   лежать же ему сверх земли, - подтолкнул он её после долгого поцелуя.
  -- Кто это, муж аль женка, топерь уж и не разобрать, - горестно сказала
   Маняша и побрела к взлобку.
   Оленка с Никитой медленно шли меж берез, поминутно останавливаясь, чтобы еще и еще раз поцеловаться. Аппетитно запахло варевом.
  -- Ой, кашей пахнет, - вскликнула Оленка. - Маняша кашу варит. Я так
   оголодала. А ты?
  -- И я тож. Счас горячей кашки поснедаем.
  -- Она ж там одна. Темно уже. Фроська, небось, уже воротилась и с
   Гришаней где-то тута.
  -- Да не воротилась она и не воротится. Не любит она Гришаню и не
   полюбит никода. Чёй-то друго эта девка хочет, а чё - не разберу.
  -- Я знаю. Она хочет выйти замуж за боярского сына, - засмеялась
   Оленка. - Спрашивала меня, променяла б я тя на сына боярского аль нет.
  -- И что ты ей ответила? - насторожился Никита.
  -- Нешто не догадывашься?
  -- А все ж?
  -- Сказала, что я тя даже на великокняжеского не променяю. А ты,
   Никита? Променял бы меня на боярскую дочь? - Оленка остановилась, в темноте белело её красивое личико и мелькали в приоткрытом ротике ровные зубки.
  -- Нет, - ответил Никита. - Не для того спасал тебя от полона, чтоб в
   чужие руки отдать.
   К взлобку подтягивались, намиловавшись, нацеловавшись и, почуяв
   вкусный запах каши, остальные пары. Осенью заиграют свадьбы на селе, потому что именно сегодня договариваются меж собой парень и девушка о предстоящем скором венчании. Все девушки выйдут по осени замуж за своих женихов. Останется незамужней только Фроська. Гришаня женится на Маняше.
   Наевшись горячей каши, спустились в село. Ночь упрятала его под своим черным покрывалом. Тишина. Значит все спят и можно полазить по дворам и поозоровать. Свои дворы тоже не пощадили. Прятали у хозяев вилы, лопаты, грабли и прочий крестьянский скарб. Перевешивали конскую сбрую с привычного места на другое. Пусть поищет хозяин, пороется в соломе, побегает по амбару, ища то или иное. Плуги и бороны выносили за ворота и складывали прямо на дорогу кучей. Потом хозяева будут долго разбираться, какой из них чей. Наозоровавшись и стянув с огородов зеленого лука, помчались назад, на взлобок. Там хохотали до упаду над своим озорством, ели зеленый лук с хлебом и ждали восхода солнца, чтоб протянуть к нему руки и крикнуть: Здравствуй, Ярило! А потом наблюдать, как оно, играя, бросает свои лучи на деревья, на цветы, на траву, на крыши домов, на них, молодых парней и девушек. Свети, Ярило! Лей свое золото на русскую землю. Веселись с нами, с молодыми, Ярило!
   И оно улыбнулось им своим полным красным ликом. Петров день наступил! Побежали к ручью умыться "петровой водицей", плескались в ручье, брызгали друг на друга, взвизгивали, шутили, смеялись. Наплескавшись в ручье, побежали к озеру окунуться с головой. Прыгали в воду прямо в одежде. И тут тоже не было удержу молодому веселью. Убежали с озера, когда завидели своих отцов с бреднями и неводами. Пора и по домам. Сожалели, что так быстро закончилась эта короткая ночь на Петров день.
  
   ***
  
   Фроська лежала на полоке рядом с боярином и внимательно рассматривала жуковинки (перстни) на его руке.
   - Этот камушек как зовется? - спросила она.
  -- Лал.
  -- На кровь похожий. А этот, что на мизинце, как трава. Как он зовется?
  -- Изумруд. Сыми его.
  -- Снять? Пошто?
  -- Сыми и всё.
   Фроська нежными пальчиками повертела жуковинку со
   сверкающим изумрудом, сдернула с трудом. У боярина на пальце остался красный ободок. Она протянула ему жуковинку. Он взял её руку и надел на её палец дорогой, сверкающий яркой зеленью, перстень.
  -- Теперь он твой.
  -- Мой? - опешила Фроська.
  -- Я ж обещался одарить тебя знатным поминком. Моё слово крепко.
   Фроська приподнялась с полока, волосы, похожие на спелую рожь,
   рассыпались широкими влажными прядями по спине. Она склонилась над перстнем, любовалась камнем и так и эдак. Боярин же с восхищением любовался её ровной, будто выточенной из мрамора спиной, сужающейся у тонкой талии. Словно ягода, сочная и спелая, эта зеленоглазая колдунья. Он мягко провел пальцами по забавным ямочкам над круглыми ягодицами.
  -- Ой, щекотно, - дернулась Фроська, перевернулась на живот и обняла
   его за шею.
  -- И в мечтах не держала такой поминок. Благодарствуй, - она прильнула
   к его губам.
   Боярин был очарован ею и в голове его зрела мысль забрать её с собой, поселить её в своей дальней деревне, подальше от глаз боярыни и слуг, и сделать её своей невенчанной женой. Может, и сына ему родит, втайне надеялся он. Боярыня всё дочек и дочек ему носит. Уже четыре их, а сынка нет. Хотя как нет? А Федот? Не успел забрать его у Онисьи и при своем догляде держать. Увезла Онисья его в Новгород. Ежли у этой рыжей родится сын, на сей раз он его не отпустит с чужим батькой.
  -- К такой жуковинке сряду нать достойную, - промолвил он.
  -- Дак где ж её взять-то? - вскликнула Фроська. - Денег у тятьки нет на
   дорогую сряду мне.
  -- Я тебе сряду справлю, ежели согласишься быть моей женой
   невенчанной.
  -- А ты и так уже мне муж невенчанный. Первый меня почал. А правду
   сказать, так я тя с малых лет люблю, пото и пошла с тобой седни.
  -- Как это с малых лет?
  -- А вот так. Ещё десяти мне не было, как я в тебя влюбилась. Ты такой
   нарядный к нам тода приехал, красивый. Да и не токмо я, все подружки в тебя влюбились. Токо оне потом женихов своих полюбили, а я своего жениха так и не полюбила до се. Тебя люблю.
   Такого признания он не ожидал и даже привстал с полока, взял Фроськино лицо в ладони и крепко поцеловал её в губы.
  -- Не отпущу тебя от себя. Со мной поедешь. В дальней деревне в
   хоромине моей поселю. Сына родишь - хозяйкой там будешь. В шелк и бархат наряжу.
  -- И серпом махать не заставишь?
  -- Серпом у меня крестьяне тамо машут. За хоромом доглядывать
   будешь. А как приезжать буду - любить меня будешь. Сына родишь - хором твоим будет вместе со слугами. Согласна?
   Фроська энергично закивала головой.
  -- Ну вот и добре. А сейчас ступай. Светает уже. Скоро мужики на
   рыбалку начнут сбираться. Петр-рыболов пришел.
   Фроська с оглядкой и с осторожкой пробиралась огородами. В дом не пошла. Юркнула в клеть и упала навзничь на овечью шкуру, расстеленную на широкой лавке. " Ну дак и что ж, что невенчанная. Лутче невенчанной да в довольстве, чем венчанной да в нужде", - пробормотала она вслух и сладко зевнула, прикрыв рот ладошкой. Смежила веки и крепко уснула, как померла. Во сне ей снилось, что идет она по незнакомой дороге в нарядной сряде, в окружении услужливых слуг, за подол аксамитовой ферязи держится пухлой ручонкой мальчик лет трех, здоровенький, белоголовый, с розовыми, как у ангелочка, щечками. Невдалеке какой-то лес, за лесом поля желтой пшеницы. Фроська берет малыша на руки, идет с ним к лесу, слуги поспешают за ними. И вдруг из леса выходит боярин, берет из рук её мальчика, ласкает его, называет сынком родимым и уносит от неё в лес. Фроська протягивает руки, силится крикнуть что-то, но вместо крика вырывается стон.
   - Доча, куды вёдры-то подевали? Скотину поить не из чего, - трясла её за плечи Вольга.
   Фроська с трудом продрала глаза. Такой сон мать согнала! Посмотрела на нее недовольно.
  -- Чё? - спросила, зевая.
  -- Вёдра не сыщу. Корова обревелась, пить хочет.
  -- Гришаня, верно, так упрятал в отместку, что и не сыскать, - хохотнула
   Фроська, и снова закрыла глаза. - Мамо, такой хороший сон не дала мне доглядеть. Ох, кака я в нем была нарядная, как княгиня. И мальчонка маленький рядышком. К чему это, мамо?
  -- Не к добру. Нарядной ся видеть не к добру. И мальчонка не к добру.
   Фроська открыла глаза, уселась на лавке, сонно посмотрела на
   мать.
  -- А что у нас к добру? Какой бы сон не приснился, всё не к добру.
   Нищенкой ся увидишь - не к добру. Нарядной увидишь - опеть не к добру.
  -- Вёдра где? Скотина у меня не поена.
  -- У Гришани спроси, куды оне с другами вёдра попрятали, - Фроська
   сладко потянулась, в полутьме клети ярко блеснул зелеными брызгами богатый изумруд.
  -- Откель у тебя така жуковина? - Вольга схватила дочь за руку. - С
   боярином была? - догадалась она. Огляделась, увидела брошенную в угол веревку, схватила и в сердцах прошлась ею по точеной спине дочери, которой недавно так нежно любовался боярин. - Вот те, вот те, бесстыжая!
   Фроська вскочила, вырвала из рук матери веревку, бросила её назад в угол.
  -- Мамо, с энтого дня ты мне боле не хозяйка. Топерь боярин мне хозяин.
   Я с ним уезжаю в его деревню, за хоромом тамо приглядывать.
  -- Уезжашь? А как же свадьба твоя и Гришани? Я уж его за зятя мыслю.
  -- Не хочу с Гришаней век куковать. Не люб он мне.
  -- А боярин люб?
  -- Люб.
  -- Дуреха! Люб то люб, да токо у него боярыня есть.
  -- Боярыня одно, а я друго. Женой невенчанной ему буду. Боярыня
   опостылила ему давно. Он меня любит. А коль рожу ему сына, так и вовси хозяйкой заделаюсь в его хоромах, - Фроська присела на одно колено перед матерью, погладила её натруженные крестьянские руки. - Мамо, ты не перечь мне. И тятьке скажи, чтоб поладил с боярином, кода он с ним говорить будет. Я ить и без вашего благословенья с ним сбегу. Не удержите.
  -- И в кого ты така поперечница. Все в роду нашем смирные, родителям
   послушные, а ты все по-своему норовишь сделать. И что волос у тя рыжий, не угадаю в кого. Перебираю сродственников, все белые да русые. У отца тож.
  -- А може, я от проезжего боярина? - вскочила, засмеясь, Фроська.-
   Вспомни-ка, мамо, себя молодую.
  -- Ах ты бесстыдница, тако матери сказать, - Вольга покосилась на
   веревку, но брать в руки её не стала. - Отцова ты, не сумлевайся. Что ж делать-то нам, что делать?
  -- Как жили, так и живите. Токо без меня.
  -- Грех-то какой, - Вольга утерла концом плата слезинку.
  -- А на брата войной вместях с ворогами идтить не грех? А удел на
   удел воевать не грех? А русича с русичем, словно собак, стравливать не грех? Князья наши безгрешны? Пущай вначале оне чистыми станут перед Богом и перед людями, а следом и мы, - засверкала зелеными очами Фроська.
  -- И откуда ж в тебе розмыслы-то таки? - изумилась Вольга.
  -- Из головы, - огрызнулась Фроська и, немного помявшись, добавила: -
   Не из своей, правда, из Никитиной, но я ним согласная. Мой-то грех по сравнению с княжевыми и не грех вовси, а баловство малое.
   - Сломишь голову-то, лихая ты зело, - вздохнула Вольга.
  -- Не бойся за меня, мамо. Пойдем лутче вместях ведра искать,- помягчев,
   сказала Фроська и, тряхнув густыми волнистыми волосами, вышла из клети.
  -- Ох, шалапутна! - с упреком сказала ей вслед Вольга.
   Фроська запрокинула вверх голову, порадовалась солнышку, улыбнулась и
   вдруг громко рассмеялась, указывая матери на конек крыши: с него свисали собранные на веревку берестяные бадейки.
   - Вона где наши вёдра. Гришаня постарался.
  -- Пойду будить Сёмку, чтоб слазил да достал.
  -- Не нать его будить, - остановила Вольгу Фроська. - Сама достану.
   Забыла, мамо, как я любила по деревьям лазить? Первей мальцов на верхушку самого высокого дерева забиралась.
  -- По нраву-то твому те им бы и родиться. Дерзка вельми, - проворчала
   Вольга.
  -- А мне и девкой неплохо, - рассмеялась Фроська, приноравливаясь
   лезть на крышу.
   Отвязав от конька вёдра, спустила их на верёвке вниз, спрыгнула на землю так, что сарафан раздулся колоколом, и очутилась лицом к лицу с Гришаней.
  -- Ты что ль вёдра на конёк привесил? - спросила весело.
  -- Я с хлопцами. Ты пошто не пришла?
  -- Скучал что ль? - с насмешкой поглядела на него Фроська.
  -- Ждал.
   Фроська слегка нахмурилась, смахнула рукой упавшие на лицо волосы.
   Сверкнуло ослепительной зеленью изумрудное кольцо. Гришаня побледнел, зло сжал губы, схватил её за руку, бросил с упреком:
  -- С боярином ночь водила?
  -- Ты мне кто, чтоб дознание вести? - отдернув руку, разозлилась
   Фроська. - Я за тя идти обещалась? Нету. Ступай отседова, встал на дороге, аки пень в лесу.
   - Фрось, так ты что ж это, отказывашься от меня? - опешил Гришаня.
  -- Не люб ты мне! - выкрикнула Фроська ему в лицо.
  -- Боярин люб?
  -- Да, люб. Уезжаю я с ним, доглядывать за хоромом его, что в дальней
   деревне. Дай пройти.
  -- Ну что ж, иди, - Гришаня посторонился, пропуская её в узком проеме
   между домом и плетнем, который разгораживал их дворы. - Пошто ж гуляла-то со мной? Целовались.
  -- Зазорно девке одной без хлопца, вот и гуляла, - огрызнулась Фроська и,
   оглянувшись на него, помягчела взором и добавила: - Скучно мне с тобой, Гриша, пото ты смирный вельми, а я дерзкая. Женись на Маняше, а обо мне забудь.
   На дороге мужики разбирали свои сохи и бороны. Вспоминали и свое озорование на Петров день.
  -- У старухи Михеихи, покойницы, ноги и зимой и летом мёрзли, -
   вспоминал Сысой, Фроськин отец, - завсегда в валенках ходила, что в жару, что в холод. Дак мы с хлопцами валенки её на березу повесили. Старуха по низу ищет, а наверх взглянуть не догадыватся. Полдня валенки свои искала, пока мы ей не указали. Кляла нас, на чем свет стоит.
  -- А мы у соседа Никодима, тода он сродственником моим ещё не был,
   корову хмельным медом напоили. Целый бочонок выпоили. Наутро Никодим к отцу моему, покойнику, пришел жаловаться, корова, мол, захворала, с ног валится и доиться не дает. Головой мотает, будто рога скинуть норовит. А я тут как заржал и говорю, не хворая она у тя, а хмельная. Мы, грю, с хлопцами её медом напоили. Вижу, лики у отца и Никодима сердитыми делаются, я и дёру. Отец за мной с плетью погнался, Никодим с колом. Еле ноги унес, - вспомнил Петр.
  -- А корова-то жива осталась? - гогоча, спросили мужики.
  -- А чё ей сдеется. Протрезвела и на ноги встала. И счас бы жива была, да
   Ондреевы ратники под нож пустили.
  -- Всяко было по молодым-то годам. Чё на молодежь серчать, коль у
   самих рыло в пуху, - посмеялись мужики и, разобрав своё неказистое добро, разошлись по домам. Пора невод забрасывать в озеро по Петрову дню.
   Первый улов с бьющейся хвостом свежей рыбой целиком увезли монастырской братии. Вторым уловом обошли дворы, где проживали вдовы с сиротами. И только третий шел в котел на уху себе. Последующие себе и боярину, который не гнушаясь мужицким обществом, тянул вместе с ними бредень и невод. Вместе с ними и хлебал уху из одного котла, придерживая ложку ломтем духовитого, испеченного поутру бабами хлеба. Тут же и бочонок с хмельным медом обретался. Рыболовы праздновали Петров день и прославляли своего покровителя - Петра-рыболова.
  
   ***
   Наши далекие предки любили природу и были детьми природы. Все игры, гулянья, обряды были связаны с ней, с матушкой-природой и матерью-землей. Самым любимым деревом была березка, стройная и белоствольная. В Троицын день девушки выбирали самые красивые тряпочки-ленточки и заплетали их в ветки березки, чтобы стояла она нарядная до Петрова дня. В Петров день березку расплетали и ленточки-тряпочки пускали по воде с приговором, чтоб были здоровы родители, братья, сестры, сродственники, ближники, чтоб все беды и горести унесла быстрая река. Ленточки-тряпочки провожали, с затаенным дыханием следя, не потонула бы которая из них, тогда придет несчастье к той, чья это ленточка. Ленточки уплыли и девушки вздохнули облегченно - Слава Богу, ни одна не потонула.
   После Петрова дня начиналась крестьянская страда и первым в этой череде работ стоял сенокос. У крестьянина свои дела, у боярина свои. За княжескими деревнями и селами доглядел, теперь можно и по своим собственным владениям проехаться. Объезд княжеских вотчин он всегда заканчивал именно этим селом. Оно ему нравилось больше остальных людьми. Мужики степенные, бабы статные, девки веселые, красивые.
   Объезд своих владений он решил начать с той дальней деревни, затерянной в лесах, куда собирался поселить Фроську. Накануне отъезда имел разговор с её отцом Сысоем, чисто одетым мужиком лет пятидесяти, с серьезными серыми глазами и с опрятной широкой бородой.
  -- Оно бы все так, боярин, - вслух размышлял Сысой, - коли сама хочет,
   так бы и пущай её. Дык ить молода годами и оттого глупа, не понимат
   Фроська, что баба ить мужиком сильна. Без мужика словно трава
   придорожная, всяк пнуть горазд. В замужестве-то оно надежнее, при муже, при семье.
  -- Мной Фроська твоя будет сильна, Сысой. Полюбилась мне дочь твоя.
   Никому в обиду её не дам и сам не забижу. А что жениться не могу на ней, так тут сам понимаешь, даже ежли б холост был, всё одно б не дали на крестьянке жениться.
  -- Сказала, что и без благословенья нашего убежит с тобой, - уронив на
   грудь голову, промолвил Сысой. - Вельми люб ты ей.
  -- Отпусти дочь со мной, Сысой. Доглядывать за хоромом моим будет, с
   тем и увожу её. Так и говори сельчанам. Доглядчица, мол, ему нужна в хором дальний.
   Сысой молчал и вздыхал. Боярин понял, что у Сысоя на уме - мужиков он знал хорошо.
  -- По осени кормов с тебя помене возьму на треть.
   Сысой поднял голову, посветлел ликом.
  -- Ить оно и нать помене с меня брать. Работницу в дом отдаю. Хорошая
   работница Фроська. Что коня осбруить, что лошадь запрячь, что холсты соткать. Из лука стрелять умеет, нож кидает, на коне скачет. Любила в детстве с мальцами вожжаться. Попреков от соседей с Вольгой наслушались страсть: у всех, дескать, девки как девки, а у вас не понять, то ль хлопец, то ль девка.
   Боярин засмеялся, погладил курчавую бородку, спросил:
  -- Отдаешь дочь мне по воле её?
  -- Что ж, моя воля её волю не перешибет. С малых лет поперечницей мать
   её зовет. Коль кормов-то возьмешь впополам помене, так мочно и отпустить к тебе Фроську.
  -- Впополам не получится, Сысой. Треть токо, чтоб от мужиков укору не
   было ни тебе, ни мне.
  -- Ай ли торг нам доржать, коль дочь моя те дорога, - лукаво взглянул на
   него Сысой.
   Боярин отвел взгляд, схмурил брови. Хитер мужик, за дочь свою большую цену выторговать хочет. А сам ведь и рад в глубине души, что лишний рот из семьи уходит на боярские хлеба. Достал калиту, вынул новгордскую гривну, кинул на стол.
  -- Теперь как? Согласен на треть кормов?
  -- Ну дак коль так, - растерялся Сысой, не ожидая такого откупа, и развел
   руками. Затем смахнул со стола гривну, крепко зажал в ладони. - Пущай едет Фроська в твой хором домовничать.
   Тут и разговору конец. Засобирался Сысой к себе домой, а боярин крикнул ражего мужика и велел готовиться к отъезду.
   Фроська покидала село без слез, без сожалений, без душевных страданий. Всё здесь было настолько знакомо, что аж обрыдло. Глядя на своих скучившихся вкруг неё подруг, пожалела их в душе. Она знала их завтрашний и послезавтрашний день больше, чем свой. И эта неизвестность, эта незнакомая жизнь, новые места, другие люди только подогревали её желание поскорее покинуть родные места и кинуться в неизведанную даль, которая манила и притягивала её. Как сложилась бы её жизнь, выйди она замуж за Гришаню, она прекрасно знала, глядя на мать и на сестру Груню, а вот как будет там, куда везет её боярин - это интересно. И она радовалась, что перед ней раскидывается незнаемое поле какой-то другой, отличной от сельчанок, её подружек, жизни.
   Деревня, куда привез Фроську боярин, терялась в густых дебрях леса. Жители её занимались бортничеством. Во время цветения трав и, особенно, когда цвели липы, отправлялись мужики с бочонками наперевес в лес шарить по дуплам и выгребать оттуда пахучий мёд. Поля засеивались гречихой, над которыми роями вились пчелы, собирая нектар. Сеяли крестьяне и рожь, и просо, и лен. Всё как у всех, но основным промыслом было бортничество.
   Дом у боярина был срублен так же, как и у всех крестьян, только был чуточку попросторнее и имел дымоход. Из слуг - старик да старуха. С ними-то и придется коротать Фроське дни и ночи. Прекратятся для неё гуляния с ровесниками на взгорках да на полянках, смолкнут хороводы и одна радость останется - ждать, когда приедет боярин с челядинцами. Тогда в хороме будто светлее становится да и веселее. Боярин любил себя потешить. И тогда вихрем неслись пиры, песни да пляски. Фроська, пока не полез наружу живот, и здесь была самой лучшей плясуньей и певуньей.
   В первую же неделю по приезде на охоту с ним напросилась. Не хотел он её брать, пришлось долго ластиться, упрашивая. Согласился наконец, хотя и без удовольствия. И тут она себя показала, как заправский охотник. Больше его уток подбила. Восхитился он её смелостью и меткостью, и с той поры стал каждый раз на охоту её брать и повелел ражему в лесной глуши домик срубить на "курьих ножках", чтоб с Фроськой там уединяться подальше от людских глаз. Такое уютное гнездышко получилось. Стали чаще вдвоем на охоту выезжать. Фроська саморучно и ему, и себе коня осбруивала, скакала рядом с ним не отставая, раскрасневшаяся, рыжие волосы ветер полощет, яркие зеленые глаза юным задором горят. Боярин с ней и сам себя её ровесником чувствовал, будто не было между ними семнадцати лет разницы. Наливался силой молодецкой и всё больше и больше влюблялся в эту заворожившую его лесную колдунью.
   На праздники поминки дарил знатные. Ближе к осени шубу на куньем меху поднес, чтоб не мерзла зимой. Ни в чем не знала нужды Фроська, а то, что ревнив стал и не велит с местной молодежью хороводы водить да на супрядки бегать, это её не расстраивало. Да и какие супрядки, когда хоть и невенчанная, а всё ж жена, ребенка от невенчанного мужа ждет. Проще говоря, новая жизнь Фроське нравилась, хотя иной раз, когда подолгу не появлялся он, грусть наползала, но она не давала ей завладеть своей душой. Запоёт песню позвончей да поразухабистей и отпугнет змею, загонит её в щель, чтоб не высовывалась.
   Время катилось вперед. В церквах ежеденно служили молебны о здравии князя Дмитрия. Переяславщина с затаенным трепетом ожидала возвращения князя живым и здоровым и уж совсем бы хорошо, если б он с ярлыком на великий стол приехал.
   И он весной 1283 года приедет с ярлыком на великокняжение. Рыпнется было братец его оспорить ярлык, да вовремя спохватится: с могущественным темником Ногаем спор вести- головы лишиться. И замолкнет. Замирятся братья. Со стороны Дмитрия замиренье будет искренним, со стороны Андрея лицемерным. Ближние бояре будут нашептывать в оба уха: погоди-де, княже, поглядим, как в Орде дела пойдут. И притаится Андрей, держа на брата камень за пазухой.
   Переяславщина же возликует, славя своего князя, и будет продолжать усердно молиться за его здравие и долголетие. Это произойдет позже, а пока все с нетерпением ждут его из Орды целым и невредимым и молятся, молятся не уставая за любимого князя.
   Фроська в церкви и за великого князя просила, и за боярина своего дорогого, и за сына, которого носила - уверена была, что сын родится, - и за себя, чтоб благополучно разрешилась от бремени.
   Не знала, глупая, что того же самого просит в переяславских храмах законная жена боярина. Та тремя днями раньше Фроськи разрешилась пятой по счету девочкой. Узнав об этом, боярин схватился за голову, мало скальп с себя не содрал от отчаяния, последняя надежда обрести законного наследника рухнула. Старуха, что в лесной деревеньке жила рядом с Фроськой, заботу его знала. Приняв роды у боярыни, шепнула ему: коль Фрося сына родит, поменять бы. Хоть и не чистых боярских кровей будет, а всё ж по отцу-то боярин. Скажу покамест боярыне на свой грех, что сын у неё.
  -- А ежели у Фроси девка родится?
  -- Сын у ней, - взглянув на него из-под выцветших бровей, молвила
   старуха. - Щупала я её живот. Сын будет.
  -- Грешно ить! - возмутился боярин.
  -- Мой грех будет, не твой, - ответствовала старуха и тем поставила точку
   в темном разговоре.
   И всё случилось по её предсказанию. Через три дня приняла у Фроськи мальца, а той сказала, что у неё девка. Сама же и подлог совершила тайно.
   Боярыня сынка Фроськиного в руки взяла и расплакалась от нечаянной радости, что наконец-то сына мужу подарила. А Фроська ласкала в то время её чистых боярских кровей дочь. Молока полны груди, сосёт дочка аж захлебывается, а Фроська на неё налюбоваться не может и уже имечко дать ей хочет славное - Елизавета. Вот только боярин не торопится ехать в деревню, на дочку взглянуть. Спрашивает Фроська у старухи, не знает ли, когда хозяин приедет, а та в ответ: Чать, у него сынок тамо. Вот налюбуется вдосталь им и приедет.
   Грустно Фроське сделалось, не удалось, как обещала, боярину сына родить. Вздыхает тяжко. Но долгая грусть не по ней. Дочку в руки взяла, песню запела и пошла плясать с малюткой на руках всем бедам назло. Тут и конский топот услышала, к окошку слюдяному подскочила, дочке шепнула: тятька твой приехал. И закружилась по комнате от радости. Дочку в зыбку уложила, к зеркальцу подскочила: глаза изумрудные сверкают ярче камней, рыжие волосы по плечам волнами раскинулись. Только на порог он ступил, а она уже его за шею обвила и в губы целует. Он слова вымолвить не может, вина тяжкая сердце давит, а как увидел Фроську счастливой, сразу посветлел ликом.
  -- Ты погляди, погляди, какая она красивенькая, - тянет его за рукав
   Фроська и заставляет склониться над зыбкой.
   Смотрит на дочь боярин, улыбается для виду, а про себя изумляется:
   неужто разговоры про то, что мать свое дитя сердцем чует, пустое? Ни боярыня, ни эта крестьянская девушка не почувствовали подмены. Обнял Фроську и признался горячо, что любит её пуще прежнего, а в спальню боярыни он больше не ходок, да и она того не требует, денно и нощно на коленях перед иконами стоит, Бога за сына благодарит и просит милости божьей к младенцу, чтоб здоров и крепок рос.
  -- А я те сынка рожу, да не одного, - отвечает ему ласково Фроська. -
   Первый раз не угодила, так во второй раз непременно угожу. А дочку я люблю, так люблю, что сильней, чем отца с матерью.
  -- И сильней, чем меня? - спросил.
  -- Ты особо люб, твоя кровинушка ить, - мотнула она головой в сторону
   дочки.
   Боярин внутренне вздрогнул от её слов, но ничего не сказал, а замешательство своё упрятал, обняв Фроську и крепко прижав её к себе.
   Боярыня прознает со временем о страстной любви мужа к крестьянской девушке, но отнесется к этому спокойно, промолвив только злорадно:
  -- Стареть стал, знамо, коль потянуло на молоденьких. Пущай рожает ему
   бастрюков да бастрючек, сколь Бог даст. Крестьянские руки, чать, лишними не бывают.
   Фроська родит двух крепких, здоровых сыновей. Старуха их замечать не будет, называя тайком бастрюками. А вот с Лизанькой у неё будет обращение ласковое и подобострастное. А почему - Фроська не найдет этому объяснения, пока не увидит законных дочерей боярина. Но это случится много позже, а пока впереди десять лет относительного спокойствия на Руси. Черные тучи соберутся над Русью, когда двинет на страну страшная по своей разрушительности татарская орда вместе с тем же Андреем Городецким, которая войдет в историю под названием Дюденева рать.
  
   Глава 7
  
   Жаркая страда. Травы стоят высокие, налитые соком, медовые, духовитые. Косы-горбуши остро отбиты у мужиков. Пришла пора косить. Не остаются в стороне отроки и отрочицы, старики и женки. На косьбу поднимаются с восходом, пока солнышко росу не съело. Коси коса, пока роса. По росе коса как по шелку идет. С утра травка сонная, мягкая, податливая.
   У Петра помощников много. Олекса идет рядом с Никитой. По другую сторону от Никиты Еремей. Дальше Петр с Татьяной, Оленка и дед Никодим. Старый сам напросился. Хочу, сказал, силушку свою испробовать. Косят косцы от всего плеча, глядеть не наглядеться на такую работу, красиво идут, оставляя за собой ровно скошенную траву. Олекса не отстает от Никиты.
  -- Ты в самом деле прикипел к изографам аль в забаву те их дело? -
   спросил Никита.
  -- Не-е, не в забаву. В самом деле хочу изографом стать, - горячо ответил
   Олекса.
  -- Это что ж получается, ты изограф, Федотка книжник, а кто ж ворогов с
   земли русской гнать будет? Ратному делу пошто не учишься?
  -- Дак неколи мне, - с досадой ответил Олекса. - Я все дни на красках.
  -- По вечерам ратному делу учись. Что за мужик из тя вырастет, коли в
   руках меч доржать не научишься.
  -- Вот и я про то дедушке Василько говорю, а он грит, у князя Данилы
   ратников и без тебя хватает, а изографов мало. А я и иконы научиться писать хочу и мечом ворога рубить тож.
  -- А ты деду так и скажи, одно другому не мешат, мол, - научал Никита. -
   Ниче на Москове не слыхать про святого, что в лесах поселится и будет будто бы отмаливать грехи за всю Русь?
  -- Не-е, не слыхивал. А кто те про то сказал?
  -- Батюшко наш. Будто сперва святой на Руси появится, а следом за ним
   князь, что Русь в един кулак сберет и на Орду двинет.
  -- Это ты про него за столом говорил, что будто из тверских тот княже
   будет?
  -- Жду я этого князя, Олекса, да дождусь ли? И вся Русь ждет. Сильный
   князь тот будет. Батюшко сказал, что токо сынам моим аль внукам под его рукой на Орду идтить посчастливится. То князь будет, а не данник, как нонешние. Тьфу!
  -- Я тож такого князя хочу. Обещаю те, Никита, что ратное дело
   постигну, без него не мочно на Руси жить.
  -- Вот-вот, постигай. Може, и повоюешь ище со всеми русичами
   заедино супротив орды. На Руси и под рясой должон скрываться воин, Олекса, пото ворогов у нас много. Помни об том, ежли в иноки уйдешь.
   Бабы, чтоб повеселее было косить, затянули песню, спокойную, медленную, подстать работе. Мужики некоторые подхватили и полилась она над широким раздольным лугом легкокрылой птицей, прославляя любовь народа к родному краю, к родным березкам, к родной реченьке-подруженьке, что поит своей водой доброго молодца, который спешит к хорому своей лебедицы, возвращаясь с кровавых ратных боев.
   Самый большой луг скосили за день. Пусть травка обсохнет на солнышке, а потом надо будет её ворошить, чтоб со всех сторон обветрилась и гниль бы её не тронула. Этим обычно занимались женщины. Мужики в это время накашивали траву в других лугах, на полянах, вдоль оврагов, меж перелесками. Ни одна травинка не должна пропасть даром и уйти под снег нескошенной. У князя хозяйство большое, да и у самих немалое. Всем должно хватить на зиму сена.
   Готовое сено надо сметать в стога, укрыть каждый стог от дождей просмоленной рядниной и подпереть слегами. И пусть стоит до первопутка, до первых морозов, до первого санного пути.
   Прошел сенокос, начинается жатва. Пошли в ход серпы. Чтоб работа шла споро, первый пук ржи сымает самая удачливая из жниц, у которой рука лёгкая. Вот уже который год выбирают первой жницей Татьяну. Она встает, произносит молитву, крестится, широко отводит руку с серпом, затем наклоняется и снимает первый пук, показывая его всем. Вслед за ней остальные жнецы и жницы берут в руки серпы и пошли споро и привычно жать колосья, наполненные созревшим хлебом. Колосья свивали в снопы, бережно укладывали их в так называемые "бабки". Вот в этих-то "бабках" и прятались малые детки и попробуй угадай, в которой из них они схоронились.
   Степушку оставили у края поля стеречь Пелагеюшку. Он видел, как его сверстники спрятались в одной из "бабок" и его взяли завидки. Пелагеюшка в одной рубашонке лежала на ряднине, таращила глазки в небо и сучила ручонками и ножонками. Поглядев, что мать ушла далеко вперед, Степушка схватил сестренку на руки и нырнул вместе с ней в бабку, в которой укрылись его друзья. Там самый старший из мальцов, Михейка, уже рассказывал что-то страшное.
  -- Искала-искала баба корову, да так и не нашла. Темно стало. Идет лесом
   и вдруг видит мужика с ног до головы лохматого. У неё душа с телом почла прощаться со страху. Перекрестилась она и мужик исчез с глаз долой. То вовси не мужик был, а леший. И палка у него в руках была с крюком на конце. Кабы баба не перекрестилась, он бы её энтой палкой убил и кровь бы из неё всю высосал.
  -- Ой страшно! - поёжились малыши.
  -- А он без порток был, леший-ти? - спросил Степушка.
  -- Без порток, - врал Михейка уверенно. - Они срамные места
   листьями прикроют и добре.
  -- Страх-то божий с лешим в лесу встренуться, - вздрогнул Степушка.
  -- А русалки хлопцев в озеро заманивают, а потом топят, - стращал
   малышей Михейка. - Вот идут хлопцы по дороге, а русалки их рукой к себе манят-манят с берега.
  -- А как они на берег вылазят? - спросил четырехлетний Гаврилка. - У
   них же хвост, а ног нету.
  -- Дак они ж волшебницы. Кода на берег вылазят, у них хвост
   отваливается, а ноги вырастают. Стоят на берегу девки и девки, вот хлопцы и не догадываются, что это не девки вовси, а русалки. Заманят русалки хлопца на берег, а потом в воду его манят, вот он идет, идет по воде, все глубже и глубже заходит и тут они его топят.
  -- И он тоже русалкой становится?
   Михейка почесал затылок и уже не так уверенно ответил:
  -- Русалкой, только парнем.
  -- Это как?
  -- Как-как, перевертак, - разозлился Михейка, не зная что соврать, но
   помог Степушка.
  -- Ежли хлопец, то русал, - сказал он тихо. - Токо я про русалов ничё не
   слыхал.
  -- Хватит тут сидеть. Гляньте, скоко "бабок" наставили. Пошли в прятки
   играть, - вскочил Михейка.
   Выбрались из "бабки", стали считаться, кому водить. Степушка тоскливо пошел к ряднине, где ему наказано было сидеть с сестренкой. А как хочется со всеми вместе поиграть в прятки. Подошла Татьяна, взяла у него Пелагеюшку.
  -- Ступай, поиграй с мальцами, пока я кормлю.
   Обрадовался, побежал, только пятки засверкали. Татьяна устало
   опустилась на ряднину. Склонилась над Пелагеюшкой, ласково проворковала:
   - Ладушко моё, проголодалась. Наливайся молочком, голубица сладкая, да здоровей. Мотри не болей.
   Пелагеюшка присосалась к груди, а Татьяна вглядывалась в даль
   обширного поля и думала, что пока день не распалился, надо бы сжать побольше, на жаре так споро не работается, как по утреннему холодку. И только бы дождя не было, пока жатва идет. А там лей сколь хошь. Огородам дождь не мешает. Тяжки заботы крестьянские, кормильцев и хранителей земли русской.
   В народе говорили, что бабья пора до Петрова дня. Так оно и было. Начиная с Петрова дня замолкали соловьи, переставала куковать кукушка и прекращались гуляния на взгорках да лужайках. Как поклонятся крестьяне с утра матери-земле, и до конца дня всё в наклонку да в наклонку. Череда крестьянских работ следовала одна за другой. До веселья ли тут. За жатвой следовала молотьба, а там уж пора и лен дергать, потом огороды убирать. А между этими делами надо еще меды хмельные сготовить на малине да на смородине, пиво, квасы. И большим грузом ложились эти работы на плечи женщины до самых осенних дней. Не роптали, а только боялись одного - ворог бы не набежал да не пожег бы плоды горьких трудов. С опаской ожидали поздней осени, когда встанут реки. Обычно ордынцы устраивали набеги на Русь именно в это время - по замерзшей реке прямиком за русскими "зипунами". Долго еще ждать своего победного часа многострадальной Руси, прикрывшей своим могучим телом Европу от татаро-монголов.
   Пройдет немало лет, рассыпется Орда, а потом и вовсе исчезнет. Где ты, город Сарай, столица Золотой Орды, где приняли мученическую смерть многие русичи. Нет тебя, стерта с лица земли, устала она тебя терпеть. На месте Сарая какое-то малоизвестное село в Волгоградской области. А разоренные ордой русские города стоят. Владимир стоит, Муром стоит, Рязань стоит, Суздаль, Переяславль-Залесский, Москва, Тверь и многие другие города и села Великой Руси живут и хорошеют, благодаря ему, кормильцу и защитнику земли русской - простолюдину, ратнику.
  
   ***
   До чего ж мудры были наши предки. Свадьбы играли с поглядом в будущий день и на девять месяцев вперед. Самым подходящим временем для свадеб считалась осень. И вот почему. Страда позади, можно распрямиться и вздохнуть свободно. Хлеб ссыпан в житницы. Убраны огороды. Лен собран. Из его мелких продолговатых зерен выжмут крестьяне масло.Стебель растеребят в пряжу, из пряжи соткут полотна. Проще говоря, основные крестьянские работы закончены. Это первая причина.
   Вторая же заключалась в том, что к следующим тяжелым страдным работам женщина успеет родить и оправиться после родов. Поэтому для свадеб выбирали чаще всего сентябрь или начало октября, когда еще не холодно, не раскисли дороги от дождей, когда природа только готовится к холодной вьюжной зиме.
   На свадьбу Оленки и Никиты приехала вся московская родня. Бабушка Маня, все еще вздыхавшая по Офросиму, которого она прочила в мужья внучке, недружелюбно взглянула на Никиту, виновника её переживаний.
  -- Мыслимо ли было дочку свою отдавать за голодранца, - выговорила
   она Татьяне. - Жила б Оленка в Нове Городе, в купецком дому, за Офросимом. Мужик надежный, торговый, выгоду от своего дела имат немалую.
  -- Ой, мамо, - недовольно возразила Татьяна. - Кабы не Никита, жива ли
   б была наша Оленка. Он от полона бесерменского спас её. И любовь меж ими. Как тут поперечишь? Нет, не жалею я, что дочку за Никиту выдаю.
  -- Ну глядите, вам жить, - вздохнула Маня. - Сговор-то был у вас?
  -- Ну какой уж тут сговор, - отмахнулась Татьяна. - У Никиты ж
   родителев нету, померли.
  -- А сваха? Сваха-то кто? Без свахи немочно свадьбу править.
  -- Думаю Оринку в свахи позвать.
  -- А со стороны жениха? И посаженных родителев ему нать.
  -- Власиха со стороны жениха свахой, а дедушка Никодим и бабушка
   Феодора посаженные родители.
   Вечером собрались за столом и обсудили все свадебные приготовления.
   Оринка не раздумывая согласилась быть свахой со стороны невесты. Сватать ей, конечно, никого не надо, Оленка и Никита уже сосватаны, а вот проследить за убранством невесты и приготовить молодым брачную постель вменялось ей в обязанность и Оринка, готовая душу отдать семье, которую она искренне любила и которой была благодарна за то, что не бросили её в мерзлом лесу с ребенком на руках, с радостью согласилась выполнить всё по-дедовски, по обычаям, передаваемым из поколения в поколение.
   Со стороны её свекрови тоже было полное согласие. Власиха даже губу выпятила от важности быть жениховой свахой. Ну а дед Никодим и бабушка Феодора уже успели полюбить Никиту как родного.
   - И впрямь будто сынка женим, - сказали они.
   Оленка по настоянию Никиты выбрала для свадебного наряда свой синий атласный саян.
  -- Ты в нем страсть какая красивая, - с восторгом сказал ей накануне
   Никита. - В нём хочу тебя видеть.
  -- Мне и самой он больше других моих платьев нравится, - согласилась
   Оленка.
   Наряжать и причесывать невесту пришли подружки. Оринка строго следила за каждым их движением и этим очень смущала девушек.
  -- Расчесывайте волоса один к одному, чтоб кода косу плести будете,
   петухи б не повылазили, - учила она их. - Вот, молодцы. Косу-то выше плести начинайте, красивше будет. Ну вот и добре.
   На свадьбу бабушка Маня привезла внучке белый шелковый убрус, купленный на московском торгу у заморских купцов. Веночек сплела Оринка. Да так искусно сплела, что все им залюбовались: вырезанные из кипенно белого тонкого полотна, для крепости вымоченного в густом солевом растворе, яблоневые цветочки были незаметно пришиты к берестяному обручу. Будто сама яблонька положила свою веточку на голову невесты, когда подружки накинули на голову Оленки сначала убрус,а потом украсили его берестяным веночком. Оринка придирчиво наблюдала за их работой со стороны, затем подошла, поправила плавно упавшие на плечи невесты края убруса, отошла опять, снова оглядела Оленку.
  -- Ну, кажись, всё правильно сделали. Ох и красота ж ты, Олена, - не
   сдержалась и вскликнула с восторгом: - Таку невесту самому князю впору вести.
  -- Я Никиту ни на какого князя не променяю, - вздернула подбородок
   Оленка.
  -- Да Никита твой золото. Это я так болтаю, шуткую. Топерь те поплакать
   нать. Девки, пойте жалостливые песни. И я вам подпою.
  -- Нет, - топнула ногой Оленка. - Никаких жалостливых песен, все равно
   не заплачу. Я с радостью за Никиту иду.
  -- Дак положено так, - растерялась Оринка. - Глаза у невесты должны
   быть мокрые от слёз.
  -- А я не хочу плакать, - капризно настаивала на своем Оленка. - Пото я
   давно этого часа жду и рада, что наконец-то дождалась. И слез у меня в глазах нету.
  -- Дак я те луковицу принесу резаную. От луковицы слезы-то и
   брызнут, - предложила Оринка. - Старухам не угодишь, коль не поплачешь. И про подружек твоих скажут, что оне-де никудышные, невесту не разжалобили.
  -- Я слюнями глаза натру, чтоб мокрые были и красные, - недовольно
   согласилась Оленка. - Не надо луковицу.
   Она плюнула на указательные пальцы и начала нещадно тереть глаза.
   Оринка махнула девкам, чтоб пели жалостливо, авось и настоящие слезы польются. Те начали:
   Бежит быстра реченька,
   А через неё мосточек.
   Идет по нему Оленушка
   На тот бережочек.
   На том бережочке
   Ни отца, ни матушки.
   На том бережочке
   Злой муженечек.
  -- Да ну вас ко псам, - вскочила с лавки Оленка. - Какой же Никита злой
   муженечек? Хватит петь. Глаза красные?
  -- Да будто так, - пригляделась Оринка. - Середь старух-то слух пущу,
   что плакала навзрыд. Пущай порадуются. И вы, девки, то ж говорите.
  -- Скажем, - захихикали подружки. - Долго, скажем, плакала, едва
   унялась от слез.
  -- Вот и добре. Сами-то тоже глаза натрите. Плакали, мол, вместях с
   невестой. Ох, беда мне с вами, с веселыми.
  -- А с грустными счастье? - съехидничали девки, вовсю натирая
   пальцами глаза.
  -- Ладно, не перечьте свахе, пошли людям показываться. Головы-то низко
   опустите, в печали вы, что подружка ваша с девичеством прощается. И ты, Олена, голову повесь, к мужу уходишь от отца и матери.
  -- Дак не ухожу ж я. Мы с Никитой здесь жить будем.
  -- А всё ж сделай, как я велю, не то старухи осудят. Вот-де и не
   печалится, что от родителев к мужу уходит, стало, жилось ей в родном дому плохо. Глаза еще послюнявьте, а как на крыльцо выйдем, я вас платком оботру.
   Сыграли хорошо, Оринка была довольна. На крыльце повсхлипывали. Оринка достала большой платок и обтерла наслюнявленные глаза невесты, причитая нараспев: ой не плачь, не рыдай, свет ты наш, Оленушка. Не весь же век те за тятей да мамой жити-поживати. Время твоё подошло замуж идтить. Не горюй, красавица, что покидаешь батюшку да матушку заради дружка милого.
   Вслед за Оленкой обтерла и лица невестиных подружек, продолжая причитать: уходит от вас подруженька под мужнину руку. Ну дак и ваш черед придет в замуж идтить. Не горюйте, подруженьки, что не водить ей боле с вами хороводы веселые, не играть в игры забавные, мужней женой скоро быть Оленушке.
   Жалобно причитала Оринка. У Татьяны глаза увлажнились. Оленка, глядя на мать, прослезилась теперь по-настоящему. Подружки тоже носами зашмыгали. Старух удоволили сполна: те печально покачали головами и даже выронили по слезинке.
   Свадьба на селе - зрелище. Тем более после той беды, которую пережили крестьяне прошедшей осенью. Петр расщедрился ради дочки и будущего зятя, в повозку сам запряг своего боевого коня. Олекса расчесал Воронку гриву, Маняша заплела её в косицы и украсила алыми ленточками. Повозку приготовили для молодых и свах, остальные поехали в церковь на телеге.
   Всё село высыпало к Петрову дому, начиная от грудников, которых принесли с собой матери, и кончая самыми древними стариками и старухами. После суровых дней испытаний эта свадьба была первой и ей радовались, как светлому солнышку после темной сырой мглы, как теплому дню после жестоких морозов. Она, эта свадьба, знаменовала собой возрождение жизни на русской земле.
   И когда, стоя перед алтарем, она поклялась быть с Никитой в радости и в беде, когда ответила, что согласна взять его в мужья, ей захотелось крикнуть на всю церковь, что она его любит, любит и пусть все знают об этом. Почему, батюшко, не спросишь, люблю ли я Никиту? Я бы не единожды, а многожды ответила тебе: люблю, люблю, люблю...
  -- Орина, почему батюшко не спросил, люблю ли я Никиту, а Никита
   меня, - обратилась она к сидящей рядом с ней Оринке, когда возвращались из церкви. - Я бы не скрытничая призналась при всем народе, что очень люблю его.
  -- Как не спросил? Вы ж сами под венцами перед Богом поклялись быть
   вместях в радости и в горе. Это и есть любовь, и вы в ней признались. Да народ-то не слепой, сам видит, что любовь меж вами большая, - улыбнулась Оринка и оглядела своих подопечных. - Вы будто и похожи меж собой. Про твоих батюшку и матушку в селе говорили, что они друг на дружку похожи. А ить и пра похожи. Похожие, говорят, счастливо живут.
  -- Мамо с тятей встречают нас, - воскликнула Оленка. - Хлебный каравай
   на рушнике выносят.
   Первой из повозки вышла Власиха с помощью Никиты. Затем выскочила Оринка. Оленку Никита поднял на руки и поставил наземь. Рука об руку подошли они к родителям и низко поклонились. Отломив по кусочку хлеба, вместе окунули его в солонку и съели. Хлеб - это жизнь! Нет хлеба - голод и смерть. Потому говорили на Руси: хлеб-всему голова. Наши предки относились к хлебу почтительно.
  -- Вот что, люди добрые, - обратился к сельчанам Петр. - Никита как сын
   мне. Не примаком в дом он идет, а молодым хозяином. Он этот дом от пожарища спас, он повалушу срубил. Не судачьте меж собой о нем у колодцев, - он красноречиво взглянул на баб.
  -- Да что ты, Петро, это кто ж судить-то сбирается? - заговорили бабы. -
   Аль мы не знам, что Никита сам повалушу рубил.
  -- Да знаю я ваши сорочьи языки, - незлобливо отмахнулся от них Петр.
  -- Да Никита, почитай, полселу избы срубил, - продолжали бабы.
  -- Мне, вдовице, помог жило обрести, - скромно заметила Елизавета.
  -- Да будя вам говор вести, за стол прошу свадебный, - остановила бабье
   разноголосье Татьяна.
   Столы стояли тут же, перед домом. Рундук для молодых был накрыт ковриком, подаренным Васильку всё той же боярыней Овдотьей.
  -- Слыхал, что дочку замуж выдаешь? - спросил боярин любимого
   своего древодела. - Востроглазая уже до невест доросла? Запамятовал,
   как звать-то её?
  -- Таньшей звать, - смущаясь, ответил Василек.
  -- Жених-то гожий?
  -- Наш, переславский. Старшого ратника Михайлы Лексеева сын.
  -- Коль переславский, стало быть, гожий. А коль гожий, так и вези его
   вместях с дочкой на Москову.
  -- Дак ежли согласье даст, что ж не привезти, привезу.
  -- Наделом не обижу, - погладив бороду, сказал боярин. -Одначе,
   поминок нужен на свадьбу Таньше твоей. Овдотьюшко, одари молодых чем-нито, - обратился он к жене, которая присутствовала при их разговоре.
  -- Дак не за тем я пришел, боярин, - покраснел Василёк. - Просить тя
   хочу, чтоб отпустил меня на седмицу дочке свадьбу справить.
  -- Без поминка знатного что за свадьба? - вступила в их разговор Овдотья
   и сняла с сундука дорогой, восточной работы коврик. Бери, Василько, поднесешь дочке с женихом от бояр московских.
   Василек, помня, что отказываться от подарка боярыни нельзя, боясь обидеть её, принял на сей раз подарок безропотно.
   И вот теперь этот коврик ходит по родне от свадьбы к свадьбе. После Оленкиной Татьяна положит его в сундук до следующей свадьбы.
   Молодые за столом не пьют, не едят, а только прикасаются к пище, хотя стол обильно уставлен различными яствами. Московская родня не с пустыми руками приехала. Не тронутые набегом ордынцев, они сохранили все свои запасы. Никодимиха дождалась свадебной каши. И не из пшена или гречи та каша была, а белая, сорочинская. Бабушка Маня, зная нужду сельчан, переживших страшную беду, положила в возок, кроме обычной, диковинную крупу, чтоб порадовать земляков. Сорочинской кашей называли в ту пору на Руси рис. Привозили рис купцы из теплых заморских стран и стоил он дорого. Поэтому белая каша считалась самым богатым угощением у крестьян. Сваренная и протомленная в печи, она высилась горкой посередь стола в большом глиняном блюде и старухи прицокивали языками: богато, богато Петро свадьбу справлят дочке.
   Бочонки с медами, кленовые ведра с пивом, жбаны с квасами стояли прямо на земле в ряд. Петро строго следил, чтобы ендовы на столе были полны хмельными напитками.
   Перед Оленкой и Никитой стояло блюдо с жареной на вертеле курицей, но они к ней не притрагивались. Курицу, когда гости захмелеют, свахи тайком отнесут в повалушу, где накануне постелили брачную постель для молодых. Там, в повалуше, оставшись вдвоём, молодые съедят эту курицу и надломленный ими каравай хлеба, выпьют из одной кружки малиновый квас. Хмельного им пить не полагалось все семь дней свадебного пира.
   Оленка с волнением и стыдом ждала того момента, когда свахи поведут их на соломенные снопы. Она и хотела и страшилась близости с Никитой. Там, на соломенных снопах, накрытых периной, простыней, должно произойти то, о чем она, будучи еще отрочицей малой, впервые услышала от Фроськи.
   Отчаянная она, эта Фроська. На лошади скакать умеет не хуже хлопца, из лука стреляет, ножи кидает, по деревьям лазит, словно белка. Как только вестоноша промчался в тот день по их селу со страшной вестью, когда все еще только начали вязать узлы и кидать их в сани, Фроська осбруила коня, посадила на него мать Вольгу, села сама, а между собой и матерью усадила братцев. Закинула за спину Вольге толстую веревку, концы её завязала у себя на поясе, взнузднула коня и первая помчалась через озеро в лес. В переметной сумке было только то, что успела смахнуть со стола Вольга: два каравая хлеба да репа печеная. Держась леса, ехали к Твери. Выдохлась лошадка, устали трястись братцы и мать. Фроська выехала на поляну, разожгла костер и пошла в лес пострелять зайцев. Принесла двух, сама освежила, запекла на костре, накормила братьев и безутешную Вольгу.
  -- Вот в чем есть, в том и осталися, - плакала Вольга.
  -- Не об том нать думать, мамо, - оборвала её Фроська. - Себя б спасти, а
   дом, скотина и все добро нежли с собой заберешь.
  -- Всё под дым уйдет, - заливалась слезами Вольга.
  -- Перестань, мамо, - сердито прикрикнула на неё Фроська. - Сами под
   дым не ушли, кривыми саблями не посечены, в полон не забраны - тому и рада будь и Бога благодари.
   В Тверь первыми из всего села примчались. Постучались в крайнюю избу, рассказали хозяевам о своей беде, те распахнули перед ними ворота: въезжайте, православные. Остановились у хозяев, да так прониклись друг к другу, что как родные стали. Фроська и тут себя показала. В лес ходила с луком и стрелами и пустая не возвращалась. Хозяева, старик со старухой, хвалили её Вольге: проворная у тя дочка. Сама не пропадет и вам пропасть не даст. Молодче, а не девка.
   Весной утки и гуси косяками возвращались в родные края. С зайчатины на утятину да гусятину перешли. Сытно пережили у тверичан и зиму, и весну, а как только дороги обсохли, попрощались с радушными хозяевами со слезьми на глазах и отправились к родному пепелищу.
  -- Никита, научишь меня стрелять из лука? - тихонько спросила Оленка.
  -- Зачем тебе? Разе я те уже не защитник?
  -- Хочу сама научиться и себя и наших будущих детей боронить, -
   покраснев, ответила Оленка и добавила: - когда ты на ратях будешь. Научишь?
  -- Научу, коль хочешь, - нехотя пообещал Никита.
  -- Вот и добре, - улыбнулась Оленка и тайком пожала под столом его
   руку.
  -- А ну-ка зятюшка, а ну-ка внученька подсластите меды нам. Горчат
   мало, - крикнул дед Никодим. - Обещалися, так сполняйте.
   На людях целоваться несладко, не то что там, в лесных кущах, когда чувство грудь горячит. Никита скромно поцеловал Оленку в уста и она ответила ему таким же робким поцелуем. Это для гостей, а там, в повалуше, они дадут полную свободу своим чувствам. Гости уже захмелели, но свахи не подходили. Стало быть, еще рано молодых из-за стола в постели вести. Ендовы часто наполнялись хмельными медами и быстро опорожнялись. Гости расшумелись, развеселились, запели песни невестины подружки, им подпели бабы, затем подключились остальные. Тут и пляски начались, и хороводы. Свадебный пир достиг своего пика. Оринка с Власихой унесли блюдо с курицей. Вернувшись, остановили веселье и сообщили гостям, что пора жениху с невестой отдохнуть на снопах соломенных. Никита с Оленкой поднялись, кровь прилила к щекам. Они низко склонили головы перед гостями. Провожали их свахи и гости до самой повалуши. И как только они скрылись, в дверь полетел глиняный горшок, припасенный свахами заранее, и вдребезги разбился. Это на счастье! Подвыпившие мужики давали непристойные советы Никите и в таком же духе слали пожелания молодоженам. Их никто не стыдил и не останавливал. Так водилось на всех свадьбах и свадьба Никиты с Оленкой не была исключением.
  
   ***
  
  
  
   Весной 1283 года князь Дмитрий Переяславский вернулся из Орды с ярлыком на великое княжение, данное ему могущественным темником Ногаем. Узнав об этом, князь Андрей Городецкий добела сжал кулаки и злобно скрипнул зубами. Первым его порывом было оспорить ярлык у брата Дмитрия, перекупив его у хана Туда-Менгу. Более осторожные бояре остановили Андрея, посоветовав замириться на время с братом и посмотреть, как будут разворачиваться события в самой Орде, авось не потерпит хан власти темника и созреет промеж них нешуточная пря. Братья замирились. На Руси установилось относительное спокойствие. Относительное, потому что набеги татар с целью грабежа в порубежные с Ордой русские села, деревни и города продолжались, но саранчой, пожирающей все живое на своем пути, Орда не ходила вплоть до 1293 года, пока тот же самый Андрей Городецкий не привел на едва оправившуюся от предыдущего нашествия Русь Дюденеву рать.
   Ражего мужика, верного слугу боярина, звали Тихоном. За много лет преданной службы он научился понимать своего хозяина с полувзгляда, с одного взгляда, по одному движению. Был Тихон немногословным и мало разговорчивым с чужими и посторонними людьми.
   История женитьбы боярина была ему хорошо известна. Не по любви женился хозяин его, а по сговору между родителями жениха и невесты. Род боярыни был выше, потому и лестно было женить сынка на девице, в жилах которой текла частичка византийской крови. А что до любви - кто ж об этом спрашивает юного боярыча. По присловью: стерпится, слюбится. Не слюбилось. Искал и находил любовь в простых сельских женках. Тихон видел, как счастлив хозяин его с простой девушкой Фроськой и как несчастен там, в богатом переяславском тереме, с высокородной законной женой своей.
  -- Кабы тебя б заместо боярыни-то в господах имать, - улыбаясь, сказал
   он ей однажды.
  -- Дак не дал бог мне в боярских хоромах родиться, - со смехом ответила
   Фроська. - А ты сам-то как к боярину в первые слуги попал?
  -- Долгий сказ, - слегка нахмурившись, ответил Тихон.
  -- Ну дак я послухаю. Не тороплюся, чай. Родом-то откеля?
  -- Из Великого Новгорода. Ушкуйничал по молодости да по глупости, вот
   и угодили мы с товарищами к княжевым дружинникам прямо в руки.
  -- Ой ли? Такой здоровенный и прямо в руки дружинникам дался?
  -- Дак сонные были и хмельные.
  -- Как же так-то?
  -- Выследили они нас. Мы на ушкуях по воде плыли, а они отай берегом
   за нами. Остановились мы у деревни в два двора. Добро, что награбили, в ушкуях оставили. Погуляли хорошо, захмелели, потом спать улеглись кто где. Тут они и нагрянули.
   Тихон схмурил брови и опустил голову. Помолчали.
  -- А дальше что? - толкнула его в бок Фроська, метнув взгляд в
   сторону зыбки, где сладко спала младенческим сном Лизанька.
  -- Что дальше? Известно что, - вскинул голову Тихон. - Руки связали
   накрепко и погнали на княжев двор суд над нами чинить. Привели. Стоим, ждем что будет. Дружинники тут же, княжева челядь во двор высыпала, словно горох из куля, бояре. Князь Митрий вышел на крыльцо, молодой, нарядно одетый, красивый. С ним вместе и наш боярин. Князь ноги широко расставил, руки в бока упер, оглядел нас грозно, крикнул зычно: "Дотатились, окаянные!" Вижу, други мои головы повесили, а я нет, гляжу во все глаза то на князя, то на ближнего боярина его и страху не чую, хотя и знаю, что опосля суда ждет меня поруб и железа. Глазами с боярином встренулся и долу их не опустил. Вижу, наклоняется боярин к князю и что-то тихо говорит ему. Князь поначалу отмахнулся от него, а боярин опять ему что-то на ухо толкует. Кивнул князь головой ему и боярин с крылечка сбежал и прямиком ко мне. Оглядел меня еще раз с головы до ног и спрашивает, как меня зовут. Назвался я. Тут он и говорит:- "А хочешь, Тихон, верой и правдой мне служить?" - "Коль слово дам такое и крест на том поцелую, буду служить тебе, боярин, верой и правдой не жалея живота свово", - отвечаю я и на другов своих поглядываю. Они на меня косяки бросили, но промолчали, ничего не сказали. -"Так дай слово такое и крест целуй, - с усмешкой говорит боярин. - Аль лучше в поруб?" - "Дам я тебе, боярин, тако слово и будет оно крепче железа, коль обещаешь мне и с другов моих тако же слово взять и в службу к князю записать. Позор свой лутче кровью смыть, нежели в поганом порубе в железах гнить", - сказал я и на другов своих глянул. Боярин мне на это ничего не сказал, а пошел до князя и снова что-то тихо ему говорил. Князь поначалу отмахиваться стал, кричать: "Не-е, не-е, каки из них вои? Тати-нехристи мне в войске не надобны". А боярин свое гнет, не отходит от князя и все говорит и говорит ему чегой-то. Вижу, опеть по крылечку сбегает и к нам. "Кто готов с нами за Великий Новгород и за Русь на Раковор идти датских рыцарей бить, целуйте крест и клянитесь служить князю Митрию верой и правдой не жалея живота своего".
  -- И все поклялись и крест целовали? -перебила его Фроська.
  -- Все до единого. За Новгород свой и за князя Митрия много моих
   другов полегло в той войне. Отчаянные были робяты. Жаркая была битва.
   Многих рыцарей упокоили мои хлопцы. Под коней рыцарских проворно забирались и вспарывали им брюхи. Конь-то у рыцаря весь в броне, токо пузо голое. Вот мои хлопцы тем и отличились, что коней под рыцарями ухлопали.
   Тихон умолк, уставившись в одну точку, будто вспоминая что-то. Да и как не вспомнить тот славный час, когда сердце захлебывается счастьем победы над грозным врагом, когда гонишь рыцарей впереди себя, словно стадо овец, и бьешь нещадно, выдергивая длинным крюком тяжелое тело из седла и колешь неповоротливого в железных доспехах рыцаря насмерть.
  -- Псковский князь Довмонт лихо воевал и вои его, - произнес он как
   будто сам себе. - А наш Митрий умом славен.
  -- Расскажи еще что-нито, - попросила Фроська, снова метнув взгляд на
   зыбку, но Лизанька крепко спала, туго спеленатая в свивальник. - Хорошо слухать тя, Тихон.
  -- Аль антересно девке про наши мужеские дела слухать?
  -- Антересно, вельми антересно. Сказывай, а я послухаю. Иде энтот
   Раковор?
  -- В ливонской земле. Речка тамо у них протекат, Кегола зовется. Вот на
   берегу той речки мы и остановились заночевать. А морозы стояли лютые, крещенские. Костры жгли, кашу варили, тем и грелись. Князья и бояре у себя в шатре о чем-то гуторят, а мы у костра о своем сказы ведем да кашу наворачиваем. Князя Ляксандра Невского поминаем, как он рыцарей немецких в озере топил. А мы что, хуже? Аль не утопим немецкую свинью в их же речке. Вот такие говоры ведем со смехом да с прибаутками. Ну а как встретились с ними, тут уж не до смеха стало. Арбалетчики косят и косят нашего брата. Боле всех новгородских ополченцев от их стрел полегло. Я рядом с боярином в переславском войске. Слышу, княже велит камнями тяжелыми в рыцаря метать да так, чтоб новгородцев не задеть. Полетели глыбы в рыцарей, они с коней-то и посыпались, как яблоки с яблони. А без коня рыцарь, что и татарин, не воин. Железа на нем с пуд, неповоротлив, как толстая баба. Тут уж не зевай, глуши его и коли. Нам томительно ждать было, когда нас, переславских, на немца кинут. И когда услыхали: "За Русь, за Русь", вырвались на конях, знамя голубое, переславское, взметнули и помчались на немца. Впереди княже наш, Митрий. Отчаянная голова. И ума на десятерых хватит. Кабы не сообразил бы он, что войска инако нать построить, а не по Ляксандру Невскому, не видать бы нам победы. Рыцари-то от нас старого строя ждали, а мы им нако-се, не по-вашему буде, а по-нашему. Попятились рыцари к лесу, из которого и вылезли на свою же беду, а тамо их князь Довмонт поджидат и как врежет со своими псковичами. Немногим вырваться из его когтей удалось. Помчались оне ся не помня к Раковору, мы за ними. Мало не догнали, всех бы упокоили, да раковорцы ворота проворно им распахнули и столь же проворно за ними захлопнули. Устали мы зело, потому и не догнали их. Кони еле на ногах стоят, у самих руки уже меч не доржат.
  -- Как жалко, что я родилась девкой! - воскликнула Фроська. - Я тоже
   хочу ворогов бить. Татарев первей всего.
  -- А кто ж воев рожать будет? - улыбнулся Тихон. - Ваше бабье дело -
   воев рожать, наше мужеское - ворогов бить. Хошь расскажу, как княже Митрий рыцарей без единой стрелы, без единого удара мечом прогнал?
  -- Расскажи, - Фроська подошла к зыбке, заглянула в светлое
   младенческое личико и вернулась к Тихону. Села на прежнее место на лавке и приготовилась слушать.
   Вдругорядь из лесу выползла свежая немецкая рать. Стали супротив
   нашего войску, а меж нами снег, кровью обагренный и трупами усеянный. То ль оне испужались, то ль не захотели воевать, а токо стоят и с места не двигаются. И мы стоим, хотя и чешется нам их крюками аль камнями с коней посшибать. Но приказу нет такого и мы ждем его. Темнота надвигается. Зимой дни коротки. Уж перемолвились меж собой, чего-де княже ждет, чтоб совсем ночь упала. А княже вдруг гонца шлет разведать, больши ли обозы у рыцарей? Гонец быстро вернулся и говорит, что у рыцарей и вовси никаких обозов нет. Тут княже оборачивается к войску и весело эдак говорит: Ну дак коль у них обозов нет, пущай от мороза дохнут. А вы, братцы, несите-ка теплые ватники, войлоки, жгите костры, варите кашу, грейтесь и отдыхайте после боя. Уж было смеху-то над рыцарями! Мы сидим в своих теплых войлоках и ватниках у горячей каши и яркого костра, а оне в железных доспехах супротив нас. Хохочем над ними, шуткуем: "Отморозят в железах-то, чем немчиков делать будут?" - "Чем меньше их родится, проклятых, тем лутче". - " А бабы ихние завидные, удобренные. Может, поможем им родить полунемчиков?" - "Да век бы их не видать и баб ихних тож. Своих что ль нет? Поудобренней свои-то будут". - "Заскучают немецкие молодки. Куды с отмороженным-ти?".
   Наутро глядим - нету рыцарей, ушли по темноте. А тут и раковорское посольство к князю Митрию пожаловало, просит не осаждать город и назначить выкуп. Так-то вот, Фрося, и победили мы вместях с морозом немчинов.
  -- Испугались, стало, рыцари за свой рог? - прыснула в ладошку Фроська.
  -- А то? - засмеялся Тихон. - Без рога мужик разе ж мужик.
   Умолчал Тихон однако о том, как спас жизнь своему хозяину. Убить на
   коне рыцаря невозможно. Он весь закован в железные доспехи и рубить его мечом так же бесполезно, как пытаться пробить головой твердую каменную стену. Попасть стрелой через отверстия для глаз и для рта можно только случайно. А вот Тихон попал. Не стрелой, а тонким стилетом, который по ушкуйнической привычке всегда носил с собой в сапоге. Искусству метания ножей ему не было равных в шайке ушкуйников. Твердая рука и зоркий глаз никогда не подводили его. Не подвели и на сей раз. К тому же велика была сила воли охранить своего спасителя от вражеской руки. Стилет через мелкое отверстие вонзился прямо в глаз рыцаря. Железная рука ослабела, меч ударился о мерзлый снег. Тихон подъехал, хладнокровно выдернул стилет, отер кровь о загривок коня. Древком копья с злобной ненавистью свалил рыцаря в снег: подыхай, псина немецкая, - сплюнул напоследях. Боярин уже схватился с другим рыцарем. Справиться помог опять Тихон, оставив без глаза и этого. Боярин похлопал его по руке, скороспешно бросил: останемся живы, не оруженосцем моим будешь, а охранителем. Зело меток ты.
   Вот так и угодил он к боярину в первые слуги. Но Фроське о том он не сказал, чтоб не подумала, что боярин обязан ему жизнью.
  
   Глава 8
  
   1285 год ознаменовался тем, что русские войска впервые дали отпор незадачливому ордынскому царевичу, салтану Алгую, и заставили его позорно бежать с берегов Оки, где он расположился со своими кметями как у себя дома. К тому времени у Дмитрия собралась большая ратная сила. Злой на Андрея Городецкого народ шел к великому князю Дмитрию, тая в сердце месть за предыдущий набег ордынцев и злобу на изменника Андрея. В союзе с Дмитрием против царевича выступили также Даниил Московский со своим войском и Михаил Тверской со своими боевыми полками. Наконец-то сложилась на Руси хоть и малая, но все же коалиция трех порубежных княжеств. Это уже кое-что, это уже сила, способная выступить заедино и победить.
   Никита не замечал слез Оленки. Он привычно осбруивал коня, готовясь к походу. Лицо его дышало воинственным духом, глаза сверкали, щеки пылали:
   - На большое дело идем, Олена, давно я сего часу жду. И не одне идем, переяславцами, московиты с нами, тверичи. Сам князь Михайла Тверской с нами татарев воевать идет. Хоть погляжу на него. Боевитый князь, сильный, - говорил он вдохновенно, не видя, как жена утирает концом плата льющиеся из глаз слезы. Наконец, приторочив к седлу копье, опоясавшись мечом, взглянул на неё. - Тю-у, это ты пошто плачешь? Муж на великое дело идет, а она слёзы льет. - Он взял в ладони ее лицо, утер большими пальцами рук слезы со щек, сказал серьёзно: - Не сметь меня заране оплакивать, Олена. Перекрести-ка лутче и поцелуй.
  -- Вертайся живым, - уже в голос зарыдала Оленка. - Боюся я за тя. А ну
   как сгибнешь.
  -- Это ты мне брось таки речи вести, - острожал голосом Никита. -
   Накаркашь ище. - Он поднял вверх стоявшего рядом с Оленкой маленького сынка, Михайлу. - Вот ты каков у меня, Михайла сын Никитов. Жди тятьку, татарев посекем и ворочусь к тебе.
   Он передал малыша в Оленкины руки. Из хорома вышел Петр, его коня
   Никита подготовил допрежь своего. Олекса распахнул ворота, взял обоих коней под уздцы и вывел на улицу. Оленка прильнула к груди Никиты. Впервые ей приходилось провожать мужа в поход и страх за него сковывал душу железными клещами. Перекрестив мужа, порывисто обняла его, прильнула к его губам, затем прошептала горячо сквозь слезы:
   - Береги ся, Никитушка. Не осироти нас.
   Наконец всадники вскочили в седла. Оленка на прощанье прижалась лбом к Никитиному сапогу, губами к стремени. Подошла Татьяна, бережно взяла дочь за плечи, отвела в сторону:
   - Ну будя, Оленушка. Така наша бабья доля мужей в походы провожать да из походов ждать.
   И только когда дробно застучали копыта коней и всадники умчались, оставя за собой густое облако пыли, поднялся бабий вой на селе во весь голос. Кто встретит мужа живым и здоровым, кто покалеченным, кто и вовсе в домовине - неизвестно. Оттого и голосят бабы, что не знают, какую беду принесет в их дом этот очередной татарский набег.
   Вокруг Дмитрия собралась немалая рать вместе с союзными князьями Даниилом Московским и Михаилом Тверским. Младший брат Дмитрия, Даниил Московский, будет верен своему старшему брату с этого момента до самой кончины князя и за то возблагодарит его сын Дмитрия, благородный князь Иван, к которому после смерти отца отойдет Переяславское княжество. Иван не имел потомства и потому умирая, завещал Переяславль-Залесский дяде своему, московскому князю Даниилу. Последний присоединил его к Москве.
   Фроська без слез провожала боярина в поход. А рано утром следующего дня старуха, выглянув в слюдяное оконце, увидела отъезжающего от дома всадника, облаченного в воинские доспехи.
  -- Ах сучка-от! - всплеснула она руками. - Боярин за ворота, а к ней
   заезжий молодец на ночь. Ужо открою ему глаза-ти. И не соромно перед дочкой молодчев по ночам ублажать.
   Она шмыгнула во Фроськину комнату, чтоб отругать бесстыдницу. На
   кровати сладко спала Лизанька, Фроськи нигде не было. Старуха окинула недобрым взглядом всю комнату и увидела лежащую на столике рыжую косу.
  -- Аль сама была? - ахнула громко и покосилась на спящую Лизу. -
   Волоса срезала, перерядилась в хлопца и на войну?- Она проворно спрятала косу в сундук, ворча: - Мыслимо ль дело, девке вместях с воями быть. Косу-то хоть бы убрала. Напужает Лизаньку ить. - Она подошла, погладила девочку по головке, всплакнула: - Мать-то те досталась непутева. Сломит выю-ти, сироткой оставит. - Потом рукавом рубахи утерла слезы, произнесла решительно: - Сломит, моя будешь. Не брошу тя. - С тем вышла из комнаты и пошла к печке греметь горшками.
   А Фроська, нахлестывая коня, скакала в сторону Переяславля. Доспехи
   воинские ей выменял тайком от боярина Тихон на кольцо с изумрудом.
  -- Зачем те воинские доспехи, - изумленно спросил он, когда Фроська
   попросила выменять ей их на переяславском торгу. - Бабе жуковинку на пальце носить положено, а не шлем да панцирь.
  -- А татаре придут? Вы на коней вскочите и токо пыль за вами клубами, а
   мне в сарафане с серпом боронить дочь мою прикажешь? Добудь мне броню.
   Тихон больше спорить не стал и выменял перстень на добротные доспехи. И даже меч прикупил не очень тяжелый, как раз по Фроськиной руке. В молодом воине, подскакавшем к боярину, он сразу узнал по этим доспехам Фроську, вскинул на неё взор, полный ужаса и удивления впополам, но она успела дать ему знак, чтоб помалкивал.
  -- Ты чей будешь-то? - спросил боярин.
  -- Семка, Сысоев сын, - бойко ответила Фроська.
  -- Постой-ка, а сестра у тебя есть? Фросей звать.
  -- Как не быть, есть сестра. Да токо она с нами не живет. Она, боярин, у
   тя в деревне доглядчицей за хоромом проживает.
  -- Так, стало, ты брат Фросин?
  -- Он самый, Семка.
  -- Около меня будешь. Тихон, пригляди за ним.
   Боярин поскакал к князьям. Тихон наклонился к Фроське, сказал с
   упреком:
  -- Так вот для че доспехи-то просила. И не соромно те, девонька, середь
   мужиков одной? Боярин прознат ежли, разгневается, не сдобровать нам с тобой.
  -- Молчи, Тихон. Не соромно и девке за Русь с мечом постоять. А что
   мужики кругом, так я и сама счас не баба, хлопец я, Семка, - сверкнув зелеными очами, отповедала ему Фроська и плотно сжала губы.
  -- За мной становись. Из-за моей спины стреляй, да не промахнись. В
   случае чего, я тя прикрою. Стрелок ты меткий, сам видел.
  -- Помнишь, сказывал ты, как рыцаревых коней вы били? Конь, мол, их
   весь в броне, токо брюхо открыто. Подкрадывались вы под коня и брюхо ему вспарывали. И коню конец и рыцарю. Татарин без коня тож не воин. Дядя Петро так говорил, слышала я. По коням буду бить, а ты мечом приканчивай ворога.
  -- Ишь ты! - усмехнулся Тихон. - Наслушалась. На войне, Фрося...
  -- Семка, - поправила его быстро Фроська. - Фросю забудь на время.
  -- Так вот, Сема. На войне стрелы с двух сторон летят, в тебя и от тебя.
   Гляди, чтоб не в тебя. Щит я те надежный выторговал. Нагрудник-от надеть не забыла? - он покосился на Фроськину грудь.
  -- Ниче не забыла, - глухо откликнулась Фроська и ударила себя по груди
   рукой в широкой кожаной перчатке.
   Говорили тихо. Войско свое и союзное князь Дмитрий спрятал в лесу, а
   внизу, под обрывом, ордынцы раскидали на пойме свои кибитки. В ордынском стане наблюдался покой. Отдельные сторожи рыскали, поглядывали в сторону леса, но, не заметив ничего подозрительного, отъезжали с беззаботностью. Князь Дмитрий прикидывал, насколько больше татар против его воинов. Намного больше. Воеводы торопили: Пора бы ударить, княже. Дмитрий не спешил, выжидал, как поведут себя противники. По прежней их тактике, Алгуй должен распустить конные отряды для грабежа и захвата полона и тогда в стане останется людей поменьше. Вот тут и можно напасть и разгромить.
   Потихоньку стали выезжать отдельные татарские отряды в разные стороны. Татары настроились на грабеж и разоренье русских сел и городов. И хотя опустел несколько татарский стан, а все ж воинов у Алгуя оставалось еще много. Но ждать больше нельзя. Дмитрий Александрович понимал, что для него лично наступил решающий момент: слава или бесславие его как полководца, как великого князя. И он решительно поднял руку: За Русь!
   Для татар, привыкших нападать первыми, нападение русских было полной неожиданностью. Опомнились, когда русские стали теснить их между юртами и кибитками.
   - Бей их, Семка, стрел не жалей, - воодушевленный первыми признаками победы, кричал Тихон, не упуская из своего поля зрения на всякий случай ни Фроську, ни боярина.
   В первые минуты, когда началась рубка, Фроська растерялась, очумела, струхнула от дикого всхрапа коней, громких вскриков, лязга мечей, отрубленных голов, раскроенных напополам тел, предсмертных воплей раненых. Очнувшись как от кошмарного сна и придя в себя, вскинула лук, быстро, умело положила стрелу, натянула тетиву до отказа и прицелилась в скачущего прямо на нее ордынского всадника. Всадник свалился с седла, сраженный, запутался в стременах, кто-то из своих ударом меча походя свалил его на землю. А Фроська уже целилась в следующего. Боярин рубился мечом сразу с двумя. Фроська метнула нож в одного из ворогов, попала меж лопаток. Татарин был в простом полосатом халате, без панциря. Фроська подскочила на коне, с остервенением выдернула нож из его спины. Татарин опрокинулся навзничь на спину своего малорослого коня и начал сползать наземь. Пыл сечи охватил её всю. Ордынские всадники метались, избиваемые со всех сторон мечами, топорами, ножами, копьями.
   Никите казалось, что он никогда еще, ни разу в жизни не испытывал такого счастья. Он видел перед собой вскинутые кривые сабли, но ордынцы только отбивались ими, сами нападать уже не могли. И Никита рубил и рубил их, не чувствуя усталости в руках. А потом они гнали их к реке, топтали копытами коней, загоняли в реку и Ока топила остатки салтановых войск, крутя их в водовороте. Самого Алгуя спас его собственный конь, вынеся его на другой берег Оки. Царевич позорно бежал, бросив свое погибающее от русских мечей войско.
   Это была пьянящая душу победа. Первая победа над слывущим непобедимым ордынским войском.
  -- Вот так, батя, завсегда бы, а! Три княжества всего вместях собрались
   татар под микитки взять да тряхнуть посильнее, а кабы б вся Русь? - устало говорил счастливый Никита Петру. - Живы, батя, не покалечены даже.
   Они крепко обнялись и смигнули слезы с глаз: Победа! Впервой!
   Фроська вытирала об траву окровавленный меч и нож. Тихон спрыгнул с
   коня, присел рядом.
  -- Боярин где? - вскинула на него испуганные глаза Фроська. - Живой
   ли? Пошто ты один?
  -- С князем он. Послал узнать, жив ли Фросин братишка. Хоробрым тя
   назвал.
  -- Врешь ить?
  -- Ей-Богу не вру. Вот те крест! - Тихон размашисто осенил себя
   знамением. - Фрося, я тя до деревни провожу, там отдохнешь, поспишь, поешь. Соромно те тут быть, мужики при тебе не стыдясь оправляются. Счас ранетых туда повезут и ты с има.
  -- Нет, Тихон, - покачала головой Фроська. - Я домой поскачу, к
   Лизаньке.
  -- Дак в кровище ж вся. Отмойся хоть.
  -- Отмоюсь в реке, отай от вас, от мужиков.
  -- Ну как знашь. Боярину че сказать?
  -- Скажи, жив Семка и здоров, поскакал домой, дивчина его тамо ждет не
   дождется.
   Она весело засмеялась, вскочила на коня, вздыбила его и пустила вскачь, только комья земли из-под копыт полетели. Тихон с улыбкой посмотрел ей вслед:
  -- Огонь девка! Кабы не была бояринова, жанился б, ей-Богу жанился б
   на Фроське.
   ***
   Фроська неслась по дороге в Переяславль прочь от того места, где она впервые испытала ужас ратных дел и ощутила радость победы над врагом.
   " А говорят от баб один грех, - засмеялась она. - Ан нет! Побили ворога и с бабой рядышком". Отъехав на большое расстояние, она пустила коня рысью и вдруг почувствовала дикую усталость во всем теле, голод и жажду. Из-под шлема липкими струйками тек пот, все исподнее прилипло к телу, голове было жарко и от шлема, и от мокрых потных волос. Фроська повернула коня к реке. Захотелось окунуться с головой в прохладные воды Оки, смыть с себя грязь, пот, чужую кровь, облачиться в сухую чистую рубаху, что покоилась в тороке.
  -- Эй, хлопец! Погодь-ка, - услышала она со стороны леса окрик.
   Фроська повернула голову. Из леса выходил отряд мужиков, вооруженных рогатинами, топорами, надетыми на длинный шест, луками со стрелами. Она остановила коня, крикнула:
  -- Чего нать?
  -- Ты кто? - спросил подходя мужик, заросший густой курчавой бородой.
  -- Гонец князя Митрия, - нашлась Фроська.
  -- А скачешь куды?
  -- В Переслав, до княгини. Сказать, что жив-здоров княже, пущай ждет с
   победой.
   Мужик раздвинул невидимые в бороде губы в широкой улыбке.
  -- А к реке чего повернул?
  -- Напиться. Мне и коню.
  -- А мы вот тута татар шукаем. Не все сгибли, есть и живые. В лесу
   прячутся. Пумаем - убьем, живыми не выпустим. Ты, хлопец, скачи с опаской. Кабы не задела тя татарска стрела. Пока коня поишь, мы тя посторожим. А дале сам.
   Фроська поблагодарила. Напившись воды, смыла с панциря бурые пятна чужой крови, поплескала на себя. Вода сквозь чешуйки пробралась внутрь, намочила кожаный кояр, но до тела не добралась. И всё же стало немного легче и прохладнее. Мужик, видимо, учуял её жгучее желанье искупаться в реке, покричал:
  -- А хошь искупаться, купайся, мы посторожим.
   Фроська мотнула головой:
  -- Неколи. Скакать пора, добрую весть нести.
   Она вскочила на коня. Яловые сапоги еще сохраняли прохладу воды. Мужики, особенно молодые, с завистью разглядывали её тонкого сукна порты, чешуйчатый панцирь, островерхий шелом, серебряную опояску с мечом.
   - Хорошая справа на княжевом гонце, - шепнул один из них бородатому. - За дорого сбыть мочно.
   - Не сметь, - обернул он к говорившему свирепое лицо. - Не для разбою мы тута.
   Фроська покосилась на них. Последние слова долетели до нее. Она кинула бородатому сулицу.
  -- Держи поминок от меня.
   Тот поймал, поклонился низко.
  -- Спаси тя Бог, хлопец. Звать-то как?
  -- Семкой.
  -- Опасайся поганых, Семка. Скачи с оглядкой.
   Фроська пришпорила коня, пустила его в галоп. Мужики молча
   смотрели ей вслед.
  -- На девку малец-то похож, - сказал бородатый, поигрывая сулицей.
  -- Не-а, хлопец, токо молоденький вельми, - возразил рядом стоящий.-
   Кто ж в вои девку примат?
  -- А сулица знатная. Опробовать нать на вороге. Пошли.
   Фроська устала скакать и приодержала коня, перейдя на рысь. Клонило в сон и она часто припадала к влажной гриве своего любимца. В стороне от дороги замелькали редкие избы незнакомой деревни. "Попрошу у хозяйки хлеба ломоть и кружку кваса", - подумала она и повернула к крайней избе. Поводья бросила на огорожу и толкнула ворота. И тут же в грудь ей сильно ударила и застряла в металлических пластинах стрела. Добротный щиток спас жизнь. Фроська отскочила назад, захлопнула створку ворот. Вторая стрела пробила доску насквозь и вылезла наружу. Фроська громко вскрикнула, отскочила к огороже, простонала, издала предсмертный крик и затихла, припав к огороже. Сквозь щель она наблюдала, как сбежал с крыльца татарин в полосатом халате и без опаски направился к воротам, не спуская взгляда узких глаз с коня. Фроська вытащила из сапога нож, притаилась. Татарин распахнул ворота. Он спешил и потому искать её не стал, уверенный, что её уже нет в живых, ему нужен был конь. Фроська выбрала момент, когда он повернулся к ней спиной, и метнула нож. Татарин вскрикнул, развернулся к ней, на узкоглазом лице с редкой жидкой бородкой застыло удивление. Фроська выдернула меч из ножен и безжалостно прикончила ворога. " Баба не уменьем возьмет, так хитростью, - зло подумала про себя. - Думал свалить меня, поганая морда".
   Она с остервенением плюнула в ненавистное лицо. Затем перевернула еще теплое тело ногой, выдернула нож, обтерла его о полосатый халат. Заметила на поясе калиту, сдернула, заглянула внутрь, хмыкнула, увидев забренчавшее серебро. Калиту приторочила к своей опояске.
   В избе было пусто. Фроська поискала что-нибудь из съестного, заглянула в печь и обрадовалась печеной репе, спрятавшейся в золе. Репа уже давно остыла. Видимо, хозяева убегали из дома, забыв про нее. Фроська жадно, мало разжевывая, съела её всю. Зашла в клеть, пошарила по жбанам, с радостью обнаружила квас. Наевшись, напившись потянулась сладко. Хотелось повалиться на лавку и уснуть мертвым сном, но она пересилила себя. Пора ехать. Конь её так и не тронулся с места, дожидаясь хозяйку. На распростертое мертвое тело ворога уже слетелись жирные мухи. Фроська вскочила в седло, ударила коня плетью и поскакала прочь от пустой, покинутой жителями деревни.
   Домой вернулась только к ночи, еле держась на ногах. Стучала долго и громко. Дверь ей открыл старик. Осветил лицо лучиной, молча
   приглядывался.
  -- Фрося, ты ли? - изрек с удивлением. - Заходь скорей. Тут тако было,
   тако, - засуетился он, втыкая дрожащими руками лучину в светец. - Боярыня занемогла. Моя-то Матренушка к ей укатила и Лизаньку с собой забрала.
  -- Что-о? - вскричала Фроська.
  -- Побоялась на мя, хворого да старого, её оставить. Тя кляла.
   Фроська, не стесняясь старика, скинула с себя суконные портки, кинула в
   угол, стянула панцырь, кояр, отправила туда же. Слёзы текли из глаз. Она так спешила к ней, своей Лизаньке, а эта старая ведьма увезла её, да куда, к боярыне, где Лизе и слова-то доброго никто не скажет, а только фыркать будут в её сторону да бастрючкой обзывать.
  -- Ведьма она старая, твоя Матрена! - рассердясь, крикнула Фроська.
  -- А ты охолонь, девонька, да вникни, - построжал голосом старик. -
   Боярыня свово челэка прислала за Мотей. Отказать боярыне не мочно. А со мной и в сам деле робенка оставлять опасно. А тя нет. Сама ты виноватая, не Мотя.
  -- Завтра же заберу её, - сникла Фроська. - А счас баню протоплю.
   Помыться мне след.
  -- Аль на рати была? - выдохнул старик, покосившись на её бронь в углу.
  -- Была, - устало ответила Фроська. - Токо ты про то молчи.
  -- Знамо, - кивнул старик. - Как тамо кончилось-то?
  -- Победой, - улыбнулась Фроська.
  -- Татаревой?
  -- Нашей! - Фроська тряхнула его за плечи. - Впервой татарев победили.
  -- Будя, неужто? - не поверил старик. - Боярин-ти живой хоша?
  -- Живой. И Тихон живой, и я живая. Ах, дед, как же там было жарко и
   как любо ворога оружием разить.
  -- Дак хаживал и я с князем Ляксандром в походы.
  -- Обскажешь мне опосля, а счас я в баню.
   Ранним утром из боярского хорома выехала телега, а в телеге сидел
   хлопец в холщовых портках, в длинной до колен холщовой рубахе, лоб и рыжие волосы перетянуты узким кожаным ремешком, на ногах лапти. Телега пробралась через лесные тропы и выехала на дорогу к Переяславлю.
   Приехав туда, Фроська стала выспрашивать у людей про бояринов терем. Ей указали на обширные хоромы за высоким частоколом с острыми зубьями. Ворота украшала вырезанная из дерева фигура всадника на коне, со щитом и с мечом в правой руке. Слюдяные окошечки терема прятались в кружеве наличников. Фроська прилипла к щели в воротах: по двору бегали куры, гуси, стояла посреди двора девка, кидала им зерно. Фроська ударила большим кольцом. Девка вздрогнула, кинула быстрый взгляд на ворота, высыпала на землю из решета зерно, пошла открывать.
  -- Тебе чего, малец? - спросила, оглядев Фроську с головы до пят.
  -- Из деревни я, к Моте-лекарше. Старик её кончатся. Приехал сказать.
  -- Счас, - девка хлопнула воротами, побежала в терем.
   Фроська продолжала разглядывать в щель двор боярина. На резное
   крылечко вышли две девочки в нарядных сарафанах, с алыми лентами в темных волосах. "Молодшие боярышни, - догадалась Фроська и чуть не вскрикнула, зажав рот рукой. - Боже ж ты мой, как схожи с Лизанькой. Такие же остроносенькие, чернобровые, кареглазые, тонкотелые".
   Давно примечала, что ничего нет в Лизе от неё и даже делилась этим с дочкой, говоря: "Совсем ты непохожа на меня, Лизанька. У меня нос сапожком, а у тебя глянь-ко какой ровненький". - "Сапожком", - смеялась Лизанька, трогая тоненькими пальчиками Фроськин нос.
   "И от боярина в ней только то, что волосы русые да волнистые, - раздумывала Фроська и сразу же успокаивала себя. - Я тоже рыжая незнамо в кого. Может, Лизанька-то в какую родню пошла дальнюю".
   Старуха поспешно сбежала с крыльца, обойдя боярышень. Увидав Фроську, ругнулась:
  -- Нечистый тя носит, Фроська. Кажин раз в другой одеже. И татарска
   сабля тя не берет.
  -- А ты хошь, чтоб взяла? И надёжу таку в уме не доржи.
  -- Неколи мне с тобой балясничать, говори скорей, в сам деле старик
   помират?
  -- Ниче твому старику не сделалось. Соврала я девке, инако ты ко мне не
   выйдешь. Где Лиза?
  -- Вспомнила, что дочка у тя. А кода на рать бежала, что ж не думала о
   Лизаньке-ти? А ежли б ты сгибла?
  -- Жива, как видишь. Я за Лизой приехала.
  -- А ежли я те её не отдам?
  -- Шуметь буду.
  -- Шуми, слуги-то боярские тя в миг скрутят.
  -- А что тем слугам от боярина потом будет? И тебе вместях с има? -
   Фроська угрожающе надвигалась на старуху. - Вышвырнет тя боярин из хорома, токо захоти я.
   - Ладноть, - примиряюще сказала старуха. - Жди тута. Счас приведу Лизаньку.
   Фроська снова прильнула к щелке. Боярышни, обгоняя друг друга, побежали в сад, а её кто-то жогнул по заду плеткой: "Ты чё тут высматривашь?" Фроська резко обернулась, держась за больное место: перед ней стоял Тихон.
  -- Это так-то ты, Тихон, с победой мя поздравляшь? - укоризненно
   кинула ему Фроська.
  -- Извиняй, Фрося, не признал сзаду. Думал малец какой за бабами да
   девками подглядыват, - покраснел Тихон. - А ты че тута?
  -- Нать мне, - не стала объяснять Фроська, вновь прильнув к щели.
   Старуха из людской вывела закутанную в плат Лизаньку. " Ишь,
   местечко-то нашлось ей токо в людской. До терема не допустили", - с обидой подумала Фроська.
   Лизанька не сразу узнала в незнакомом хлопце свою мать, а признав, обняла её, поцеловала в щеки.
  -- И ты тута? - недружелюбно взглянула на Тихона старуха. - Боярин-ти
   далеко? Боярыня лежит занемогши.
  -- У князя он. Будет вскорости, - буркнул в ответ Тихон и прошел на
   боярский двор за ней следом.
   Фроська сняла с Лизы плат, усадила её на телегу, хлестнула вожжами по гладкой спине лошади и помчалась в деревню, в хором, который она уже считала родным. "А будет и своим, коль рожу сынка боярину, - подумала она и обратила свой взгляд на дочку. - Вся в их породу боярскую, ничего в ней моего нету. Пото и любит её старуха, что не в меня удалась".
  
   ***
  
   Успех Дмитрия Александровича в разгроме царевича Алгуя озлил и вместе с тем обеспокоил князя Андрея Городецкого. Авторитет великого князя вырос в глазах не только его сподвижников, но и противников. Однако если для первых это была радость первой победы над Ордой, для вторых - кость в горле.
   Олекса, разделив с семьёй общую радость, возвратился в Москву в дом дедушки Василька. Он не изменил своему призванию и продолжал с упорством и прилежанием изучать искусство написания икон. Инок Максим на похвалу был скуп, но Олекса со временем научился уже понимать своего учителя: не хмурит брови, значит, одобряет.
  -- В любом деле на первом месте должна быть голова. Руки что, они то
   делают, что голова прикажет. Прежде всего ты умом постигни, увидь мысленным взором свое творенье, а уж потом и к делу приступай, да образ-то увиденный из головы не роняй. Вот я видел, как ты однажды на доске картинку тайком от меня нарисовал, лужок зеленый, цветочки на нем.
  -- Это я поминок сестре на свадьбу нарисовал, - вспыхнул и потупился
   взором Олекса.
  -- Ну и чего тебе сестра сказала, когда поминок ты ей свой поднес?
  -- Спасибо сказала.
  -- А ещё?
  -- Сказала, что как живой лужок у меня получился, так и хочется, грит, по
   нему ступить и цветочки на веночек посбирать.
  -- Вот! - поднял кверху палец Максим. - За живой луг приняла. Стало
   быть, хорошо нарисовал ты, манит картинка к себе. Так и икона. Звать она к себе должна, чтоб человек с ней, как с живым человеком разговаривал, горести и радости ей свои поведал, о помощи попросил, о защите. А для этого нам с тобой душу свою в неё влить нать, оживить образ. А коль не видишь и не понимашь как писать, лутче и за кисть не берись.
  -- А у тебя было, брате, чтоб не получалось, как ты хотел? - спросил
   Олекса.
   Инок помотрел на него из-под нахмуренных бровей, кивнул головой.
  -- Было, Олекса, и не один раз. Иной раз не вижу свечения образа и всё
   тут. В мыслях вижу, а на доске нет. В Великий Новгород сбираюсь поехать, по монастырям походить, с новгородскими мастерами погуторить, на иконы ихни поглядеть.
  -- В Новгород? - воскликнул Олекса. - Как бы я хотел взглянуть на него,
   хоть одним глазком.
  -- Дак поехали со мной, двумя посмотришь.
  -- А возьмешь?
  -- А что не взять? Возьму, вестимо.
   Великий Новгород покорил Олексу своим величием, как когда-то и отца
   его, Петра.
  -- Неужли это все люди камнем выложили? - спросил он шагавшего
   крупно Максима, с восхищением задирая голову на новгородские стены и храмы.
  -- А то кто же? Волшебники токо в сказках живут.
  -- Это сколько ж камня натаскать надобно! - присвистнул Олекса.
  -- А потом ище вытесать его нать. Здеся каменотесцы постарались. Труда
   много и немалого. Нать, нать и Москве в камень одеваться, чтоб пожар наши церквы не глотал. А вот и он, храм святой Софии. При князе Володимере строился ище. Мастера большие оне, новгородцы, - с восхищением произнес Максим. - Пото и живут богато.
   - Дак их татаре не трогают, - возразил Олекса.
  -- У них свои вражины есть, Литва да Орден. Ну вот мы и пришли, -
   Максим широко перекрестился и пал ниц перед дорогой святыней всей земли Русской. Олекса последовал его примеру. Поднявшись с колен, вошли во храм.
   При виде икон и настенной росписи Олексу охватило то же чувство, что и его отца Петра, когда тот впервые очутился в Софийском соборе. Как будто по наследству передал Петр сыну состояние благоговейного трепета, восторга и изумления при взгляде на высокое искусство.
  -- Ты рот не разевай, а внимательно приглядывайся, - тихонько ткнул его
   в бок Максим. - Что видишь-то?
  -- Надземные оне, горний свет от них идет, парят будто оне надо мной и я
   букашкой перед има себя чую, червем земным.
  -- Зовут к себе?
  -- Трепещу я, страшусь, великим грешником чую ся, боюся прикоснуться
   к ним, дабы не опоганить грешной дланью своей, - дрожащим голосом
   отвечал Олекса. - У тебя иконы друге, отче. Просты оне, приложиться лбом к ним хочется, а тута распластаться на полу и лежать, страшась голову поднять.
  -- Греческое письмо икон есть таково. Нам, Олекса, по-своему писать
   иконы надобно, красочнее, теплее, по русской душе.
   За три дня они обошли все новгородские монастыри. Максим за трапезами
   беседовал с монахами. Некоторые соглашались с ним, что надо отходить от влияния греческой изографии и писать иконы исходя из русской духовности, другие категорически возражали:
  -- Не икона тогда будет, а парсуна. Греческого письма надо держаться
   крепко.
   У Юрьева монастыря Олекса неожиданно столкнулся с Федоткой, едва узнав его в одежде послушника. Он с удивлением вглядывался в серьезное и одухотворенное лицо друга. Прежнего Федотку Олекса не узнавал в этом предельно сдержанном молодом чернеце.
  -- Божья руца направила меня на постижение греческой грамоты, Олекса.
   Постигнув её, буду перекладывать греческие книги на наш родной славянский язык, - взглянув своими умными серыми глазами на Олексу, мягким голосом произнес Федотка и затем спросил: - А ты пошто здесь?
  -- С братом Максимом тута. По монастырям ходим, иконописцы мы.
  -- Ты тоже, стало быть, в послухах?
  -- В подмастерьях. Попутно ратному делу учусь, Федотка. Никита сказал,
   что на Руси под кажной рясой должон скрываться воин. Ты-то как?
   Федотка опустил голову, помолчал, потом ответил, медленно растягивая слова:
  -- Скажи Никите, что я тоже воином буду, духовным. Прежде чем ратью
   на ворога идти, надобно духовное объединение всех русичей. Воевать, Олекса, можно не только мечом, а и словом. Единомыслие - вот самое сильное оружие, способное сокрушить любого ворога. А пока на Руси розмирье, напрасно тупить мечи о вражескую бронь. Непобедима Орда, пока Русь раздроблена на мелкие части и кажный княже токо о своем уделе печется.
   Олекса ничего не понял из его слов, но на всякий случай кивнул. Дальше пошли расспросы с двух сторон. Олекса расспрашивал Федотку об Онисье, Офросиме, Федотка его об Оленке и Никите.
  -- Братцев у меня народилось двое, - сообщил Федотка. - А у Оленки с
   Никитой кто родился?
  -- Михайка. Маненький ище, третий годок всего. Никита с отцом
   воевать татар ходили. Слышал ты, как князь Митрий царевича ханского с Оки прогнал и все войско его разгромил? Никита говорит, что ежли вся Русь в един кулак сберется, можно и Орду воевать.
  -- Слышал от Офросима и был рад тому много, - улыбнулся Федотка. -
   Едины мысли князей в едину рать их сплотили, вот и побили ордынцев. А кабы вся Русь? - Федотка помолчал, как бы давая Олексе осмыслить сказанное им, и спросил: - Князья ваши, слышал, в замирье. Надолго ли?
   Олекса молча пожал плечами. К ним подошел Максим, спросил:
  -- Знакомца что ль встренул?
  -- Наш, переславский, Федоткой звать, - весело ответил Олекса.
  -- А ты, сыне, в Юрьевом монастыре послушничаешь? - обратился он к
   Федотке.
   - Да, - кивнул Федотка и больше ничего не сказал.
  -- Он греческий язык здесь постигает, брате, - ответил за друга Олекса. -
   Будет перекладывать греческие книги на славянский.
  -- Похвально. Однако прощайтесь, пора нам, Олекса.
   Олекса сжал Федотку в объятьях, спросил тихонько:
  -- Скучаешь по родному селу?
  -- Не до скуки мне, - ответил Федотка. - Учиться много нать. Прощай,
   Олекса. Передавай всем поклоны от меня.
   Федотка круто повернулся и пошел прочь.
  -- Вельми сурьезный друже твой, - сказал Максим, глядя вслед Федотке.
  -- Умный он, Федотка. Учится много. Нать же, язык греческий постигает,
   - с гордостью за друга произнес Олекса.
  -- Книжник, стало быть, - усмехнулся Максим и, обернувшись к Олексе,
   хлопнул того по плечу. - Не скучай, отроче, мы с тобой тож не лыком
   шиты. Мы с тобой так храмы московские распишем, что сурьезный друже твой вместях с новгородцами, ахнут. Хватит в греческой земле мастеров искать, свои есть. Ладноть, обглядели Нове Город, пора и домой.
  
   ***
  
   В последние три десятилетия тринадцатого века фактическим правителем Орды был темник Ногай, прославившийся своими военными успехами еще при хане Берке. Ханы менялись, Ногай оставался. Берке, Менгу-Тимур, Туда-Менгу, Талабуга. Чехарда ханов происходила не без его, Ногая, участия. В 1291 году, предав и умертвив Талабугу, он посадил на золотой ханский трон сына Менгу-Тимура Тохту и тем подписал себе смертный приговор. Умный, решительный, могущественный и жестокий темник допустил непоправимый просчет. Именно Тохта станет его самым яростным противником, развяжет с ним войну и в конце концов убьет его, скинув с себя иго зависимости от темника. Но это произойдет на рубеже веков - в 1299-1300 годах.
   А сейчас 1287 год и в Орде новый хан - Талабуга. Старый Туда-Менгу, по слухам, тронулся умом и по своей воле уступил трон ставленнику Ногая.
   Но чтобы там ни происходило в Орде, народ русский продолжал жить, пахать, сеять, собирать урожай, рожать детей. И не дела господарские, а урожай да погоды волновали крестьянина больше всего.
   Оленка поднесла Никите второго сына, туго спеленутого в свивальник.
  -- Вот ище одна звездочка из ковша, - прошептала она для него одного,
   когда он нежно поцеловал её.
   Никита склонился над ребенком, долго смотрел на сморщенное красноватое личико младенца, затем произнес: Ище одним воем на Руси стало больше.
   На Пятидесятницу приехал боярин и не один: с ним Фроська, Лизанька и годовалый Волька. Тихон тут же, как тень бояринова. Подруги встретились, расцеловались. Оленка разглядывала на Фроське аксамитовый, сверкающий серебряными блестками опашень, высокую кичку, с вкрапленными в золотое шитье самоцветами, расшитые узорами сафьяновые сапоги и с улыбкой приговаривала: боярыня, боярыня ты, Фроська.
   Фроська, чтобы скрыть смущение, сильными руками подкинула вверх сынишку, толстенький краснощекий малыш залился смехом. Фроська посадила его на одну ладонь, другой придержала за грудь, покрутила им высоко в воздухе с припевочкой: "Ахтушки Макар, со горнушки упал, ух! - резко опустила малыша вниз, поставила наземь, тот аж зашелся визгом, вытаращив глазёнки, и опять запросился на руки. Фроська снова подкинула его. - Вот он какой, мой Володимер".
   На крыльцо выскочили Пелагеюшка и Степушка.
  -- Где, где класивая тётя? - завертела головой Пелагеюшка.
   Степушка взял её за уши, повернул голову сестренки в сторону
   Фроськи. Пелагеюшка, широко распахнув синие глаза на яркие Фроськины одежды, так и осталась стоять с открытым ртом.
   Лиза тайком вскидывала взгляд на своего ровесника Михайку, тот тоже поглядывал в её сторону, раскачиваясь на деревянном коне.
  -- Подрастут, оженим их, - подмигнула Олёнке Фроська и залилась
   смехом.
  -- Михайка, - крикнула Оленка. - Дай-ко коня-то Лизе, пущай покачается,
   не все тебе токо.
   Михайка слез с коня, отошел в сторонку. Подбежали Пелагеюшка со Степушкой, усадили Лизаньку на коня, качнули. Засеменил на кривых ножках и Волька, тоже запросился на коня. Усадили и его впереди Лизы. Дети на радость матерям занялись друг другом и своими играми.
  -- А мы молодшего не крестили ищё, - сказала Оленка. - На Петра
   окрестим. Имя дадим по моему отцу.
  -- Старшого-то по деду крестили?
  -- И по Никитиному отцу. Никита отцовым именем зовет ся - сын
   Михайлов.
  -- Мой Сысоевым назовется, по деду, не по боярину же звать ему ся, -
   хмуро отведя взгляд, с кривой усмешкой обронила Фроська.
  -- У Маняши с Гришуней двое народились друг за дружкой, погодки.
   Хлопец и девка, - как бы между прочим сообщила Оленка, подумав про себя:
   "Было бы и у твоего сынка, Фроська, отцово имя, кабы пошла замуж за Гришаню".
   - Я ни об чем не жалею, - будто угадав её мысли, сказала Фроська. - Я так счастлива, Олена, хоть и невенчаная.
  -- Греха не боишься?
  -- Велик ли мой грех-то? - Фроська махнула рукой в сторону детей. -
   Бастрюк да бастрючка. От княжеских котор греха стоко, что не отмолишь.
   Столкнут русичей лбами и любуются. А от моего греха кому како зло?
   - Может, оно и верно, Фрося. Дети зла не имут.
   Вечером собрались мужиками в хороме у Сысоя. Из женщин были только Фроська и её мать Вольга. Прислуживали за столом. Фроська, покрасовавшись перед сельчанками в богатом уборе, переоделась в простой сарафан, голову обвила полотняным повойником. Хлопотала вместе с матерью, подавая к столу меды хмельные, пенящееся пиво, квасы, ломти свежевыпеченного хлеба и аржаного и пшеничного, зажаренных на вертеле гусей, каши пшеные, гречневые, обильно политые льняным маслом, кабанятину, вытомленную в печи, пироги с рыбой, с капустой, с зайчатиной, пареную репу, яишну на большой сковороде, каленые яйца, крашеные в желтый цвет ради праздника, яблочный взвар, на заедки лесные орехи, сваренные в меду. Мужики пили хмельное, вспоминали удачливый поход на Алгуя.
  -- А где ж сынка-от твой, Семка, - отнесся боярин в Сысою. - Хоробр был
   он на сече.
  -- Да не был он тамо, - опешил Сысой.
  -- А я говорю был, - хмельно доказывал боярин.
  -- Ежели токо убёгом. Вольга, - поднял он хмельной взор на жену,
   когда та внесла в горницу большое глиняное блюдо с дымящимся мясом, - Семка следом за мной на рать убегал?
  -- Тута был, при мне. Куды ему бегать? В чём? Да и мал ище, скоко ему
   было-ти, ежели счас четырнадцать? Какой из мальца ратник о ту пору был?
   Боярин перекинул взор на Тихона. Тот, встретившись глазами с хозяином,
   уронил взгляд в столешницу.
  -- Тихон, тот хлопец, что Семкой, сыном Сысоя, назвался, кто был?
   Ведашь ли?
   Лукавить с боярином Тихон не смел и потому ничего не ответил, а только
   слегка пожал широченными плечами, избегая его глаз. Боярин знал своего холопа так же хорошо, как и тот его.
  -- Говори, Тихон, кого от меня сокрыл, - жестко спросил боярин.
   Фроська, находившаяся тут же, исподлобья оглядывала сидящих за столом мужиков и решала для себя вопрос: признаться или не признаться, что это она была. А ну как не поверят и засмеют так, что и на глаза им потом не показывайся.
  -- Кто крест целовал служить мне верой и правдой, Тихон? Аль
   запамятовал? - вскричал боярин, стукнув по столу кулаком.
  -- То я была, - выкрикнула Фроська и натолкнувшись на холодный блеск
   серых глаз, потупилась.
   Мужики замолкли, перестали пить и снедать, уставившись на неё. Фроська собралась с духом, посмотрела в прямо в глаза своему невенчанному мужу и повторила:
   - На рати была я, - затем перевела дух и добавила. - И не жалею об том.
   Боярин, разом протрезвев, смотрел неотступно в эти зеленые, похожие на изумруд глаза. Вспомнилось... Алгуевы вои оборонялись, пощады не просили, знали, что за ту жестокость, что они проявляли к русским, пощады от них не жди. И они рубили, рубили их нещадно, мстя за прошлое. Эти двое неожиданно обернулись и поскакали прямо на них, оскалясь по-волчьи, страшно ругаясь на своей молви. Семка, то есть Фроська, метнула нож прямо в оскаленную пасть ворога и тот захлебнулся в крике. "Меток, как и сестра его", - подумал в тот миг боярин.
  -- На тебе были знатные доспехи, где взяла? - спросил он, всё так же
   сурово глядя в эти изумительные глаза.
  -- На поминок твой выменяла на переяславском торгу. Прости, - Тихона
   она выдавать не стала.
  -- А ежли б тебя убили? - вскричал, еще сильнее стукнув кулаком по
   столу.
  -- Так не убили ж, - обезоруживающе улыбнулась Фроська. -Жива и
   здорова. Ище и Володимера родила опосля того. Старуха говорит, меня татарска сабля не берет. А ежли б и убили, при тебе и смерть красна, - не сказала, а проворковала последние слова, лукаво блеснув зеленью глаз.
  -- Задрать бы те подол да выдрать, - прорвало Вольгу и она заплакала,
   уткнувшись лицом в холщовый запон. - У всех девки как девки, а у мя?
  -- Да кака ж я уже девка, мамо? - обернулась к ней Фроська. - У меня у
   самой девка.
   Разоружила, совсем разоружила она его своей речью. И ведь не врет, вправду любит его верно и преданно, что и смерть ей при нем красна. Тут и зловредной старухе придраться не к чему, как бы ни хотелось той очернить перед ним Фроську. Упомянула сынка, Вольку, зачатого в заветной лесной избушке после первой победы над ордынцами. За самое сердце взяла.
   И снова вспомнилось... Он сорвал с неё шитую золотом кичку, потому что любил её с неубранными, струящимися по спине пышными рыжими волосами. Любил запустить в этот солнечный сноп руку, поиграть прядями. Из-под кички вместо густой волны на плечи упали жалкие обрубки. Он с изумленным взором молча перебирал короткие неровные пряди, ожидая объяснения.
  -- Костер высоко запалила, не заметила как косу огонь лизнул, а кода
   опомнилась, от косы половинка осталась. Взяла нож да обрезала. Отрастут скоро, - успокоила она его.
   Он поверил, не стал доискиваться до правды, не до того было, жгло желание.
  -- Завесь образа, - велел.
   Фроська пальцами загасила лампаду, завесила образа платом. Раздевались
   в темноте. На черном фоне белело её, будто высеченное из мрамора тело. Она протянула к нему руки, тугие молодые груди затрепетали, словно две пойманные птички, когда он принял их в свои ладони. Фроська всем телом подалась к нему, привстав на цыпочки. Он сжал её в крепких объятьях, она вскрикнула и прильнула к его губам, слившись с ним в едином поцелуе. Он нащупал любимыеые ямочки над ягодицами, слегка нажал на них, Фроська сладко застонала, откинув назад рыжую голову. Он покрывал поцелуями её ровную шею, беломраморные плечи, нежную грудь, тискал гладкие полукруги ягодиц, наконец поднял на руки и кинул на мягкие перины.
   И они полетели навстречу друг другу, словно парили над землей, стонали, смеялись, расходились, сходились и снова летели в обитель земного рая, название которому - Любовь.
   После кровавой рати, жестокой, беспощадной - вот она, наивысшая награда для оставшегося в живых воина - Победа и Любовь.
   Там, в Переяславском тереме, он встретил холод. Аж проняло всего до ломоты в костях. Боярыня и бровью не повела, увидав его живого и не покалеченного, ничего в лице не изменилось, когда сообщил ей о первой победе над татарами. Холод и безразличие сквозило в её взгляде. Да, грешен он перед ней и не единожды, а кто ж не грешен. И другие-то охочи прижать в потемнях здоровую румянощекую дворовую девку, потискать её всласть и на сеновал затащить, а опосля, натешившись вдоволь, замуж поскорей отдать за кого нито и на свадебный поминок плат нарядный прислать да жениху сапоги. А уж чье там дитя родится- ведать не ведаю и ведать не хочу. И всё крадучись, словно тати. И не дай боже, чтоб до родной жены слухи дошли. Вот и шмыгают в потемнях, словно тараканы. И укору от жен им нет.
   Он в своём переяславском тереме не шалил. А девка у него после боярыни первая и последняя, Фроська. До того замужние бабы да вдовы были, с теми всё по согласию обоюдному случалось.
   Знает жена, чем более всего насолить ему: с сынком, Стефаном, наговориться и наиграться вдоволь не дала, увела его, сказав, что тому пора отдохнуть, наигрался, набегался много, кабы жар к вечеру не поднялся. Совсем отобрала у него сына, к своей юбке пристегнула мальца. Знала б, чей Стефан на самом деле сын.
   Он выскочил из терема во двор разъяренный, махнул Тихону и они помчались, охаживая по бокам коней, к Фроське, простой крестьянской девушке, которая умела радоваться ему, радоваться жизни, победным делам и которая так страстно умела любить.
   Взгляд серых глаз постепенно смягчался, вместо гнева в груди рождалась гордость за неё, за себя, за Вольку, родного крепыша, который всегда будет при нём. Он усмехнулся, обойдя взглядом примолкнувших мужиков. Ну, у кого из вас такая отважная жонка? У самих князей великих таких сроду не было и не будет, потому что на весь свет она одна и есть, одна-единственная. И принадлежит эта единственная ему, только ему.
   Однако наказать её за самовольство всё ж след. "Замучаю нонешней ночью", - красноречиво говорил его взгляд. Фроська не опустила взор долу, чувственные губы дрогнули в усмешке, подбородок вскинулся вверх, дерзкие зеленые глаза ответили: А ежли я тебя? Никто так и не понял, с чего это вдруг боярин и рыжая Фроська громко расхохотались, будто их пощекотали.
  -- Наливай хмельное, Сысой. За дочь твою пить будем, - крикнул он,
   утишая смех. - И жонок медами не обойди.
   Не изменил с годами боярин своей привычке, уж ежли гулять так гулять широко. И пошла пить, петь и плясать широкая русская гульба.
   Как мудро был устроен быт наших далеких предков. Закончились весенне-полевые работы и вот он праздничек - Пятидесятница. Можно спину разогнуть, от земли глаза оторвать и на небушко голубое глянуть, полюбоваться его синевой, плывущими по нему, словно лебеди по воде, белыми облаками.
   В 13 веке праздник Пятидесятницы воспринимался русичами как народный праздник. Религиозная основа праздника возникла позже, в 14 веке при Сергие Радонежском. В 13 -м же это был праздник единения человека и природы - двух начал земной жизни. Сергий Радонежский первым назовет этот день праздником Живоначальной Троицы. И будет с тех пор этот праздник величаться Троица-Пятидесятница. Второе её название с течением времени угаснет в народном сознании и останется только первое - Троица.
   А в тринадцатом веке этот праздник еще называли и "девичьим праздником". И символом его была стройная белоствольная березка.
   Девки шли в лес, заплетали любимому дереву косы, вплетали в них пестрые тряпочки и ленточки, вешали веночки из цветов, пели сладенько, просяще: виси, венок, не развивайся, а моя девичья краса не кончайся. Затем брались за руки, ходили меж берез с песнями:
  
   Йо,йо, березонька,
   Белая, кудрявая!
   Семик честной да Пятидесятница
   Только, у нас, девушек,
   Праздничек!
  
   Стоят украшенные заботливыми девичьими руками русские березки, сами похожие на девушек, потому и зовут их девичьими подружками. Взявшись за руки ходят вокруг березок девушки хороводом, поют звонкими голосами:
   Богородица, нам в лес пойти
   Нам венки завивати,
   Ай дидо, ай ладо,
   Нам венки завивати
   И цветы соривати.
   Гуляли всем селом, за околицей. Вышли даже старики и старухи, как же не уважить боярина. Оделись понаряднее - праздничек, смолоду любимый. Девки в пестрых сарафанах, с венками из березовых веток на голове. Пришел, держась за спину, дед Никодим, весь ссутулясь. Уже больше года прошло, как он овдовел. " К земле мя гнет, к старухе моей ближе. Уйду к ней вскорости", - говорит он сельчанам. -" А ты не торопись, дидо. Ступай в наш хоровод", - звонко зовут его молодки и машут руками, приглашая. - "Отплясался", - отмахнулся от них дед и утёр рукавом слезящиеся глаза.
   Звучит разноголосо Русь, льются меды сладкие, водятся хороводы веселые, горят костры на взгорках, парни косятся на девок, выглядывая себе будущих невест, девки краснеют под их взглядами и оттого кажутся еще краше. Молодки в зрелой красоте своей плывут лебедушками в хороводах: статные, полногрудые, круглобедрые. Трудись, живи и веселись в праздничек православная Русь, пока замирье меж князьями, пока есть время жить.
   Сидит на золотом троне в Орде хан Талабуга, дружественный к темнику своему Ногаю, дружественный к вассалу своему - Руси. И пока он на троне - спокойно на Руси. Немного осталось жить хану, четыре года всего. Не ожидает он предательства от того, кто и возвел его на этот кровавый трон. И шесть лет, всего шесть лет остается до страшного нашествия на Русь Дюденевой рати, одного из самых разорительных.
  
   ***
  
   Глава 9
  
   Черным смерчем, стоглавым драконом пронеслась по Владимирской Руси татарская конница, оставляя после себя разоренные города и села, сея смерть вкруг себя, сметая всё на своем пути. И это бедствие принес на русскую землю русский князь Андрей Городецкий, вторично проклятый русским народом. Дюденева рать прокатилась по низовской Руси в феврале 1293 года. Татары всегда набегали по холоду, по морозу, пока скованы льдом реки. Нагрузив обозы награбленным добром и полонив русичей, уходили тем же путем. Дюденева рать опустошила четырнадцать русских городов. Под дым были пущены Владимир, Москва, Дмитров, Волок Ламский, Коломна и др. Переяславль-Залесский, стольный город князя Дмитрия, был сожжен дотла.
   Войска Дмитрия Переяславского и его союзников потерпели поражение. Сам князь Дмитрий снова бежал в Псков к своему зятю - князю Довмонту.
   С этими отряд Петра расправился бы. Дрались его переяславцы отчаянно. Андреевы ратники уже готовы были "показать плечи". Но тут из-за бугра выскочили ещё всадники и "плечи показывать" пришлось им. Знак к отступлению подавать не требовалось, его кмети побежали сами. Петр, Никита, Емелька и Гриня развернули коней и помчались в лес.
   Чья-то сильная и верная рука метнула копье и оно пробило панцирь, ватник, тело и ударившись о толстый металлической щиток, застряло. Какое-то время Петр скакал держась в седле прямо, потом упал на холку своего верного боевого коня.
  -- Никита, скачи в тот густой ельник, а я тут с има повоюю, - крикнул
   Емелька и, высвободившись из стремян, на скаку ухватился за толстую еловую ветвь. По дереву он умел лазать не хуже рыси-научила этому мастерству всё та же мордовская девушка Валдава. "Если хочешь подстеречь рысь, сам сделайся как рысь" - говорила она.
  -- Я с тобой, - крикнул Гриня и, соскочив с коня, спрятался неподалеку
   за толстым деревом.
  -- Скачи, Гриня, скачи. Я один их встрену, - кричал Емелька другу, но
   тот упёрся и ни с места.
   В лес уже въезжали Андреевы ратники. Ехали сторожко, оглядывались,
   боялись засады. Емелька до отказа натянул тетиву, замер в ожидании.
   - Туда они поскакали, - сказал первый, здоровый детина и стал натягивать узду. "Не пропущу вас до Петра" - шепотом произнес Емелька и
   прицелился как в дичь. Пущенная стрела пробила глаз ратника. Тяжко охнув, он закрутился в седле. К нему подоспели двое других.
  -- Нету Евлампия, - сказал один из них, вынимая тело погибшего
   товарища из седла. - Откуда он лупит, Фока, не видишь ли?
  -- А шут его знает. Откуда-то сверху. Вот токо следов человечьих не
   вижу, одне конские.
   - Кабы у Митрия коняги стреляли, нам бы туго пришлось, - хохотнул кметь.
   Фока обшаривал тяжелым взглядом деревья: каждое таило сейчас мгновенную смерть.
   - Че стали, поскакали, догоним ище, - к ним подъехал третий.
   Емелька отпустил туго натянутую тетиву. Фока длинно выругался, видя как подъехавший ёрзает от боли в седле. Емелька вошел в охотничий азарт и завыл по-волчьи. Лошади шарахнулись. Конь Фоки понесся вперед. Другой всадник устремился было за ним, но тут Емелька ухнул филином. Кметь, молоденький совсем, испуганно взглянул вверх и увидел над собой нацеленный на него лук и суровое лицо Емельки. От неожиданности он вскрикнул: " Тута...." и упал, сраженный стрелой.
   Гриня стоял тесно прижавшись к дереву. "Токо б не пропустить их к ельнику" - шептал тихо, как молитву.
   Конь Фоки несся, ополоумев. Гриня извернулся и, набычившись, воткнул в бок коню меч по самую рукоять и тут же выдернул его. Конь протяжно жалобно ржанул, со свистом всхрапнул и пал. Фока выскочил из седла, ударился головой о снег, но не ушибся, вскочил. Опять длинно выругался, обнажил меч и пошел на Гриню. Топтали снег, кружились возле друг друга и ударили мечами одновременно.
   Емелька следил за остальными. Те уже не решались выдвигаться вперед, отступили к кромке леса.
  -- Да вроде он вона на той ели упрятался, - один из них пустил по ели
   стрелу и она пролетела над Емелькиным плечом. Он, зло усмехнувшись, ответил тем же. Его стрела мимо не просвистела и всадник ткнулся в коня.
  -- А ну его, робяты, эдак он нас всех передырявит. Поворачиваем,
   уходим.
  -- Может, там нечистая сила засела, аль ему нечистый помогат? Бьёт ить
   без промаху.
  -- А кто знат? Может, сам леший стрелы в нас пускат.
  -- Да какой леший, много их тамо. С разных елей стрелы пущают. Нать
   же, скоких потеряли. Фока куды-то сгинул. Сбежал что ль?
   - То ль сбежал, то ль прячется. Умирать-то кому охота?
   Всадники удалялись, голоса их становились все глуше и глуше, пока
   совсем не пропали в снежной дали.
   Емелька покричал Гриню, но ответа не последовало. По-рысиному бесшумно спустился с дерева, оглядываясь по сторонам. Пошел вперед, туда, к густому ельнику, где должен был укрыться Никита с раненым Петром. Снова окликнул Гриню и обомлел, увидев густо окрашенный кровью снег, павшего коня и Гриню, любимого друже своего рядом с таким же, как он русичем, имя которого Емелька даже успел узнать: Фока. Ни злобы, ни вражды не было в этих обращенных в небо глазах, в застывшем облике, лежат как два друга, как два брата, будто спать устроились.
   - За что ты, Фока, друже моего? - Емелька склонился над Гриней. - Гриня, друже мой, живой ты аль нет? - Припал к холодному лицу его. - Как же мне без тебя топерь, Гриня. Столько лет вместях. Что женке твоей скажу? - У Емельки из глаз скатились слезы, застряли в седеющей бороде.
   Он подхватил ещё не совсем остывшее тело подмышки и поволок в ельник. Никита уже вытащил из Петра чужое копье, забросил его далеко в кусты. Разорвав исподнее на тряпки, пытался остановить кровь.
   Емелька, появившись, показал ему на Гриню:
  -- Гляди, Никита, убили друже моего. Неразлучны мы с ним были много
   годов. Помнишь, чай, с каких?
   Никита не ответил, кивнул головой только. Кони стояли тут же, привязанные к дереву. Воронок, как будто понимал, что хозяин его при смерти, стоял, понурившись. Емелька подошел к Грининому коню, вынул из тороки переметную суму.
  -- Ступай, Никита, выкопай могилку Грине, а я тут с Петром. Гриня
   меня своей науке обучил, знаю кой чего, - он уже доставал из Грининой сумки баночки с мазями, глиняные бутылочки с настоями и отварами.
   Мерзлая земля была твердая как камень, но сильные руки Никиты не знали устали и он долбил и долбил её мечом, выворачивая и откидывая в сторону тугие комья. Дальше земля пошла помягче. Емелька снял с Грини панцирь, шлем, положил рядом со щитом и мечом. Всё это он отвезет жене его и передаст бронь старшему сынку друга, Любиму. И скажет ему: Доржи, Любим, память об отце своем, ближнем друге моем, и зовись именем его - Любим, сын Григорьев.
   Домовину долбить не стали, надо было скорей увозить из леса Петра, пока не окоченел от холода. Завернули тело Грини в попону и уложили, засыпав землей. Сверху Емелька накидал еловых веток, чтоб зверь не тронул. Затем вернулся к тому проклятому месту, где погиб Гриня, освежевал коня Фоки. Шкура хоть и успела задубеть, а всё ж хорошее ложе будет для смертельно раненого Петра. С Фоки снял панцирь, теплый тегилей - Петру ноги укутать будет чем - шлем, забрал все его оружие (в дороге пригодится для обмена на сани или на кусок хлеба). Сунулся в его тороку, вытащил узелочек с узорочьем. Прихватил и его.
   Петра уложили на пахнущую конем и сырым мясом шкуру, укутали ноги тегилеем. Затем Емелька достал из сумки длинную иглу, суровые нитки, прошил шкуру вдоль, запечатал Петра основательно. Срубили с Никитой две тонкие березы, привязали к ним мохнатые сосновые и еловые ветки и осторожно положили на них Петра.
  -- Ну чем не сани? - печально улыбнулся Емелька, трогаясь в путь.
   Никита взял под уздцы коней. - Только б жило найти.
  -- И с волками б не повстречаться. Сами спасемся и от Петра отобьем, с
   конями хуже. Кинутся врассыпную - не удоржишь, - добавил Никита.
  -- Волки нас не тронут, - ответил Емелька. - Им еды в лесу полно
   оставлено.
   Удача пришла неожиданно. Избушка пряталась в самом лесу. Старик со старухой, оба перепуганные, с белыми, как снег лицами, вглядывались в них, пытаясь определить, чьи: Ондреевы? Митриевы? Коль Митриевы, так ладно. А коль Ондреевы - ограбят и под дым пустят.
  -- Митриевы мы, Митриевы, - успокоил их Никита. - Тесть мой вельми
   ранетый. Пустите ради Христа!
  -- Дак заходите, - старик открыл дверь пошире. - Топерь вижу, что
   Митриевы. Ондреевы бы и просить не стали, покидали б нас со старухой на снег и вся недолга. С бессерменами знаются, сами словно бесермены сделались. Вместях с татарями села наши под дым пускают и друг перед дружкой выхваляются, кто больше пожег. Ироды!
   Старуха бестолково заметалась по избе, словно курица на дороге.
  -- Куда класть-то будете? На лавку, аль може на печь. Мы уж со стариком
   на полати полезем.
   Емелька пощупал рукой земляной пол.
  -- Солома есть, дидо?
  -- Да есть покуда. Не тронули нас, слава те, Господи!
  -- Неси. На полу ляжем.
   Старуха кинула на солому чистое рядно, из запечья достала сношенный до
   дыр зипун, сказала:
  -- В голова вам.
  -- Портно льняное есть? - спросил Емелька.
   Старуха кряхтя полезла в сундук, достала тканое полотно. Ахнула, когда
   Емелька отмахал от него добрую половину. Он успокоил её:
   - Не горюй, старуха. Награжу тя чем нито.
   Рана у Петра зияла как разверстая пасть.
  -- Не жилец он, - сокрушенно покачала головой старуха. Старик тоже
   прицокнул языком.
  -- А это мы ищё поглядим, - отозвался Емелька, ловко переворачивая
   Петра и снимая с него старые повязки. - Чем каркать вороной, нажгла б ты, баба, соломы.
  -- Плохи дела, Никита, - шепнул он, когда старики ушли к печке. - Белый
   налет пошел. То гной. Пойдет по телу - конец Петру. Попробую счистить и золой присыпать. Глядишь, поможет.
  -- Делай всё, как надо, токо помоги Петру выжить, - горячо зашептал
   Никита, страдальчески глядя на тестя. Любимого тестя.
   Обработав рану, молча погоревав, что нет в живых Грини, у которого врачевание ловчее получалось, Емелька влил в Петра три ложки успокоительного настоя. Петро даже приоткрыл глаза на мгновение, глоталось ему с великим трудом. Внутри у него всё хрипело и булькало.
  -- Ежели за три дня не умрет - жив будет, - сказал Емелька.
   Старики подивились, как ухаживают за ратником, не отходя от него, его
   боевые товарищи.
  -- Мать за робенком так токо ходит, - сказала старуха. - Разе ж мочно ему
   помереть при таких-то другах.
  -- Никите он еще тесть, баинька, - улыбнулся Емелька.
  -- Нам бы со стариком такого-то зятя, - позавидовала старуха, - а и
   никакого-то нет, ни хорошего, ни лядящего. Рязанские мы. Бежали сюды от татар подале, так оне и сюды пришли. Дочку-то нашу любимую в полон угнали ище из Рязани. На портомойню пошла с подругами, а тут поганые. Больше мы её не видали, - старуха горестно вздохнула.
  -- Може, жива дочка-то, глядишь увидитесь, - успокаивающе произнес
   Никита и рассказал старухе историю про Марфиньку, слышанную когда-то от Макарки.
  -- Дак и я по сей день молюся. Прошу Господа, чтоб хоть на последний
   погляд ко мне пришла Дунюшка.
   На другой день она зарубила петуха.
  -- Може, друже ваш мясной воды попьет. Ить кабы с голоду не помер.
   Три дня прошли, но Петр всё еще находился в забытьи. Емелька с
   Никитой по очереди поили его из ложечки бульоном и отварами.
   - Плох он. Ище пару дней поживем тута, Никита, - покачал головой Емелька.
   Старик со старухой были не против постояльцев, да вот уж вельми коней у них много, овса да ячменя не напасешься. И сенцо в копнах поубавилось. А так люди мирные, хорошие, даже добрые. И всё ж порадовались в душе, когда Емелька объявил, что им пора ехать. Из узелка вытянул длинное монисто, протянул старухе:
  -- За хлеб-соль, баинька. А тебе, диду, коня гнедого дарю. С тебя ж
   прошу сани, солому и две торбы овса.
   Для старика такой обмен был очень щедрым. Лошаденка-то его вот-вот ноги протянет, старая уже, а гнедой -то... да об таком коне он и мечтать не смел. А сани что, сани он в один день смастерит. И овёс есть еще у него, до новины хватит. Надо уж и ячменя им торбу насыпать за коня-то и сенца положить поболе.
  -- Будешь неподалеку от прежнего хозяина свово, - оглаживая морду
   Грининого коня, любовно говорил Емелька. - А Любим нового коня купит. Узорочья тут на трех, как ты, хватит.
   В путь тронулись спозаранку, едва зимнее солнце осветило верхушки
   деревьев. Старуха всплакнула, сунула узелок с едой, перекрестила на дорогу. Старик толково и обстоятельно объяснял, как им ехать до Переяславского княжества по лесным тропам, держась в стороне от дорог.
  -- А это чья земля? - спросил Никита. - Не переяславская разе?
  -- А как хошь думай, - усмехнулся старик. - И тверские мы, и
   московские, и переславские. Мало туды, - он указал на запад, - тамо Тверь. - Мало сюды, - он повернулся на восток, - Москова. Наискосяк от Московы и Переслав ваш.
   Шли весь день не останавливаясь. Вместо изб и домов пепелища. И всё ж они были на родной переяславской земле. Старик со старухой жили на порубежье трех княжеств.
   - Коль жило не встретим, остановимся на пепелище. Костер жечь будем, - сказал Емелька.
   Они услышали хруст веток и насторожились. Никита пошел посмотреть,
   держась за рукоять меча. Вскоре до Емельки донесся визгливый женский крик. Он засмеялся, крикнул:
  -- Аль бабу сыскал?
  -- Да не трону я тя, - Никита пятился от женщины. - Тесть у меня
   ранетый. Нам бы в избу. Есть тут хоть одна целая изба?
   Женщина малость оправилась от испуга, мотнула головой:
  -- За мной ступайте.
   Никита покричал Емельку. Женщину звали Параскева, а попросту Парася.
   Её изба тоже пряталась в лесу. Она была постарше Никиты и помоложе Емельки. В доме было чисто и опрятно, в печи стояла еда, на столе прикрытые рушником караваи хлеба. Три детские головы выскочили из-за печной занавески.
  -- Мамо, кто это?
  -- Полезайте на полати, не мешайтесь, - отмахнулась Парася.
   Пол у нее был дощатый и чисто выскобленный. Печка жарко
   натоплена. Она принесла из чулана тюфяк, набитый соломой, кинула на пол.
  -- Ложите друже вашего. А я воды теплой принесу вам.
   Никита с Емелькой удовлетворенно переглянулись: повезло им с такой
   сердечной хозяйкой. Пока они возились с Петром, меняя ему повязки, промывая рану и обрабатывая настоями и мазями, Парася истопила баню, спросила:
  -- Чисто исподне-то есть у вас?
  -- На него всё извели, - указал Емелька на Петра.
  -- Ну дак не побрезгуйте мужниным.
   Она откинула крышку сундука, нагнулась достать белье. Емелька в
   воздухе обрисовал два полукружья, сладострастно улыбнулся, показал Никите большой палец руки: во! Тот в ответ без улыбки погрозил кулаком: токо тронь!
  -- Что он у вас снедает? - спросила Парася, подавая им полотняное
   исподнее, очень чистое и очень белое. Хозяйка она была отменная.
  -- Хлеб в мясной воде размачиваем и с ложки кормим, - ответил Никита.
   Парася понимающе кивнула головой.
  -- Ступайте. Я тут сама.
  -- Неразговорчивая хозяйка, но вельми расторопная, - восхитился
   Емелька, когда они с Никитой вышли во двор.
   Парася достала из печи горшок со щами. В мису, отгоняя капусту, налила бульон, покрошила мякиш хлеба.
  -- Стенька, подь-ка. Поможешь, - позвала она старшего сынишку. Тот
   проворно соскочил с печи, подбежал к матери. - Доржи-ка голову ему, а лутче подсунь под неё коленки.
   Пётр открыл глаза, сквозь густой туман определил очертания милого женского лица, прошептал: Танья.
   - Снедай, снедай, миленький, - ласково пропела Параскева, отправляя ему в рот жидкую тюрю. - Видать женку свою видит. Таньей зовут, женку-то, - шепотом сказала она Стеньке.
  -- Мамо, а наш тятька живой?
  -- Живой, сыночка, живой. Придет вскорости.
   Из Парасиных рук Петр съел всю мису. Емелька с Никитой подивились: у
   них он и половины того не снедал.
  -- Танью какую-то упоминал, женка что ль его? - спросила Парася.
  -- Женка. Любит её вельми, - ответил Никита.
  -- А ты, Парася, мужа любишь свово? - игриво поинтересовался Емелька
   и осекся, встретив строгий взгляд женщины.
   Рано утром Парася накинула на голову теплый плат и, не сказав ничего, куда-то ушла надолго. Вернулась только к полудню.
  -- Вот, - показала она Емельке какой-то темно-коричневый порошок. - К
   Яге я ходила. Злые люди её так прозвали, в лес за болота жить согнали, а сами со своими хворями к ней бегут. Сыпь на рану, гной отпугнет. Коренья это молотые, одной Яге ведомые.
   Емелька поблагодарил Парасю. Она расспрашивала о Петре, как ел, как пил, Емелька отвечал, что Петро сегодня лучше, чем был вчера, вот только глотает с трудом.
  -- Яга сказала, что долго ему лежать, но не умрет, коль уход за ним
   будет.
  -- Мы долго не задержимся у тебя, Парася. Завтра-послезавтра снимемся.
  -- Нет, - замотала головой Парася. - Погубите Петра. Живите сколь надо.
   Ежли хуже ему станет, Яга близко, поможет.
   У Емельки грудь распирало от благодарности к этой женке, но он не знал, как ему её выразить.
  -- А дай-ко мы тебе, Парася, лесу на новую баню нарубим. Коса у тя
   банька-то, того и гляди набок завалится, - наконец решился он.
  -- Ну нарубите, - рассмеялась Парася. - Лишне не будет.
   Февраль перевалил за середину, а всё еще крепко держал в ледяных
   объятьях землю. Холодный лес молчаливо высился в тихой своей задумчивости.
   Никита и Емелька оба соскучились по простой мужицкой работе и, поплевав на ладони, с радостью схватились за топоры. Работа спорилась. Нарубили лесу больше, чем ожидали. Вывезли на волокушах. И все это легко, играючи у них получалось.
  -- Для хорошего человека и дела добро делаются, - с улыбкой сказал
   Никита, когда они усталые, но довольные возвращались из леса.
  -- Как ты думаешь, Никита, не отходит мя Парася ухватом, ежли я её
   приласкаю.
  -- Не смей, Емельян, - враз острожал лицом и голосом Никита. -
   Замужняя она, не сударушка придорожная.
  -- Муж-то у ней вепрь. Большак её, Стенька, сказывал, бьёт он Парасю.
   Особливо, когда хмельного тяпнет. Да и тверёзый злой. Боле того, Сенька сказал, что ежели сгиб он в походе, плакать по нему будет некому, пото как злющий.
  -- Кого ты слушашь? Мальца неразумного. Он те намелет. А баба,
   какой бы ни был муж, а все ж муж, отец детей её и, ежли он в самом деле погибнул на рати, будет оплакивать его горько, пото как без него она былинка одинокая в поле пустом. - Никита покосился на друга и добавил, помягчев голосом: - А тебе, Емельян, жениться давно пора.
   - Не могу. Сердцем прирос к одной, да она меня не хочет. Сын у меня растет в мордовских лесах. Большой уже.
  -- Как же так? - Никита даже остановился.
  -- Долго сказывать, - махнул рукой Емелька. - Петро знает про мою
   любовь. Всё без утайки ему рассказал.
   Яга пришла сама. Парася забегала вкруг неё, не зная куда усадить дорогую гостью.
  -- На хворого пришла поглядеть. Заговоры над ним пошептать. Покажь-
   ка мне его.
   Долго смотрела на рану, тыкала сухими крючковатыми пальцами вокруг неё, надавливала.
  -- Всё делашь, как я сказывала? - спросила. Парася кивнула.
  -- Как ты думашь, баинька, выживет?
  -- Ходите за ним, выживет. Бог милостив. Выдь-ка, заговор у меня один
   есть против его хворости.
   Любопытные дети стояли тут же разиня рот. Парася собрала их и вывела из горенки.
   Яга пробыла у Параси недолго. Прочитав заговор, засобиралась к себе. Парася сама запрягла лошадь, села за вожжи, отвезла старушку в её маленькую избушку, где и зимой и летом пахло душистыми травами.
   Никиту и Емельку ожидал сытный ужин - похлебка из гуся. Парася поставила на стол две ендовы - одну с хмельным пивом, другую с малиновым медом.
  -- За друже вашего выпейте, на поправку пошел он. Яга сказала, скоро в
   память войдет. - Про заговор промолчала, не велела говорить Яга. "Выплеснешь его на люди и сила его пропадет. Пото храню его в тайне, в помочь хворым", - сказала она.
   Три дня приходила Яга и три дня заговаривала болезнь Петра. За это время на месте старой бани у Параси выросла новая, свежая, пахнущая свежим деревом. То ли заговоры помогли, то ли пора пришла Петру выздоравливать, но однажды он проснулся и осознанными глазами обошел всю горенку.
  -- Где я? - спросил склонившегося к нему Никиту.
   От неожиданности Никита будто язык проглотил. Петр снова спросил:
  -- Где Таньша, Никита?
  -- Ранетый ты, Петро. Дюже ранетый. У хороших людей ты, -
   обрадованно заговорил Никита. - В беспамятстве долго был.
  -- Поснедать не хочешь ли? - ласково спросила Парася. - Кашку я
   сварила пшенную, на молочке. Вкусная кашка, жиденькая.
   Петр пошевелился, попробовал встать и снова упал на подушку - пронзила боль. Емелька кинулся к нему:
  -- Лежи, Петро, рано те вставать.
  -- Вставать рано, а садиться пора. Подымите его, - услышали они от
   порога строгий голос - в горенку входила Яга. - К стенке его прислоните.
   Ел Петро сам и ел с аппетитом. Яга удовлетворенно кивала головой. После того как Петр поел и облизнул ложку, осмотрела рану.
  -- Можете друже свово домой везти. На дорогу дам снадобье, поите его
   им почасту, чтоб рана внове не закровоточила от тряски.
   Уезжали на другой день. Парася всплакнула, укладывая им в сани всякую снедь. Расцеловала всех троих в щеки, перекрестила на дорогу.
  -- Прощайте, люди добрые, - поклонилась в пояс. Емелька и Никита
   ответили ей тем же.
  -- Прими, Парася, поминочек от нас, - Емелька протянул ей жемчуговое
   ожерелье и жуковинку, блеснувшую на его ладони искрами серебра и кровяной капелькой лала.
   В путь тронулись, едва забрезжил рассвет. Петр лежал, опрокинутый в сани, смотрел в серое, еще не проснувшееся от первых солнечных лучей небо, и пытался вспомнить, как и когда его ранило. Но память не хотела возвращать его в тот миг, когда чужое копье пронзило его насквозь. Он подозвал Никиту и когда тот нагнулся к нему, спросил хрипло:
  -- Никита, кто на великом столе?
  -- Молчи, Петро, Яга не велела те на морозе калякать. Да не знаем мы,
   пра не знаем, кто наш княже счас. Должно, Ондрей будет. А вот кто на переславский стол сядет, узнаем скоро.
   Дороги старались обходить, неизвестность пугала. Деревни и села чернели пепелищами. На них можно было увидеть только бродячих собак. Рылись, что-то искали, лаяли, дрались меж собой. Остановки делали, чтоб напоить и накормить Петра - ему Парася приготовила отдельную пищу, жидкую кашу и жижицу из щей. Заботливо укутала глиняные горшочки в толстый тегилей и накрыла сеном. Сами Никита и Емелька питались всухомятку на ходу.
  
   ***
  
   Игумен сидел за круглым столом и пил квас, жмурясь то одним глазом, то вторым, а то и обоими. Келейник сидел на лавке у двери, глядел на игумена и страдальчески морщился, прямо-таки всей душой болел за святого отца.
  -- Не хочешь ли и ты испить кваску, Иона? - обратился к нему игумен.
  -- Не-е, отче, - открестился поспешно тот. - Как гляну на тебя: экаси
   тя всего косоротит.
  -- Угодил, Нилушка, угодил, - мелко посмеялся игумен. - Эдаким
   квасом только на овец прыскать - шерсть с них сама сползет и стричь не надоть.А ты, Иона, всё ж отцведай кваску-то, - игумен своей рукой наполнил кружку квасом, подвинул к краю стола, ещё раз повторил: - Отцведай.
   Иона нехотя поднялся с лавки, как-то боком, будто крадучись, подошел к столу, взял кружку и отпил глоток. Игумен рассмеялся:
  -- Эвон как из тебя бельмы-то повылазили. Ну Нилушка, ну угодил.
   Пей, говорит, отче, добрый квасок вышел, с кислинкой.
  -- Кака тут кислинка. Плесни хошь на овцу, хошь на собаку - облезет.
   В дверь постучали. Келейник - как бы игумен не заставил всю кружку
   ахнуть - поспешил открывать.
  -- А-а, Олекса, - игумен поднял обе руки, приглашая молодого инока
   войти, и озорно подмигнул Ионе, - кваску испить не хошь ли? Нилушка принес, с кислинкой квас-то.
   Олекса, увлекшись написанием иконы Богородицы, только сейчас вспомнил, что не ел и не пил весь день. Он перекрестился на образа, низко поклонился игумену и только потом сказал:
  -- Дюже пить хочу, отче.
   Игумен подтолкнул к нему не допитую Ионой кружку. Олекса выпил
   одним махом, утер рукавом уста. Иона с игуменом раскрыли на него глаза.
  -- Еще одну не налить ли?
  -- Ежли не жалко, отче.
  -- Да чего жалеть-то, - игумен подвинул к нему весь жбан. - А
   у нас с тобой, Иона, по всему видать, нутро уже не то. Вишь, Олексу-то и не косоротит, и на сторону не валит и глаза не вылазят. А Нилу всё ж скажу, что квас вельми кислый у него вышел, для молодого нутра токо годный, для старого смерть. Отнеси-ка ты жбан этот беженцам, Иона. Да молодке, что с грудным дитем, не давай квас пить -молоко у ней скиснет, свернется, чем дитя кормить будет?
  -- Аль у баб в грудях молоко киснет, отче?
  -- Не ведаю, а всё ж всяко быват.
   Дверь без стука отворилась и легок на помине вошел молодой рослый инок с живыми карими глазами и длинной до пояса темно-русой бородой.
  -- А вот и Нилушка, - заулыбался игумен. - Квасок твой пробуем.
   Сам пил ли?
  -- Пил, отче, - басовито ответил инок. - Монахи тож пили да
   похваливали: хорош, говорят, квас вышел, ядреный, до кишок пробират.
  -- Неси, Иона. Молодке брусничной воды подай. Ты с чем пришел-то,
   Нил? - оборотил он взор к иноку, когда Иона вышел.
  -- Тамо, отче, двое ратных товарища своего привезли ранетого. Чижелый!
  -- Дак чего ты стоишь? Келью готовь чижелому.
  -- Котору?
   Игумен задумался. Отдельную бы келью для раненого надо, а где взять?
   Беженцы идут и идут в монастырь, ищя спасения от ворогов, от холода, от голода. Хоть и разорила божий дом татарва, все оклады повыдирали, иконы побили, ворота царские выломали, а не пожгли, стены оставили, и за то Бога благодарили, что не посекли всмерть и монастырь целехонек.
  -- Дозволь, отче, ко мне в келью его занесть, - попросил Олекса.
  -- А и то правда, - встряхнулся от раздумий игумен, словно воробушек
   после дождя. - К Олексе его неси. Олексу к Максиму поселим. Ступай, Олекса, готовь хворому постелю.
   Довольный, что призрел еще страждущих, игумен подошел к узкому оконцу.
  -- Эвон, как зима хвост-то распустила. Февраль на исходе. А зачем
   Олекса-то приходил? Ведь не зря ж.
   В дверь просунулась голова Ионы.
  -- Иона, - завидев его, позвал игумен. - Ступай-ка, узнай у Олексы, зачем
   приходил-то он?
   Иона, не входя в палату, исчез.
   В келью Олексы монахи сторожко вносили Петра. В полумраке Олекса не сразу узнал отца. И только когда монахи положили его на узкую кровать и Олекса нагнулся над ним, крик вырвался у него из груди:
  -- Тятя! Тятенька мой!
   Монахи переглянулись меж собой и тихо покинули келью. На полпути к
   ней остановили Иону, сказав:
  -- Не тревожь его покамест. Отец это его, оказыватца.
  -- Ой-ли! - воскликнул Иона и побежал назад к игумену.
  -- Пафнутия к нему, немедля, - топнул ногой игумен, когда Иона сообщил
   ему, кто есть тяжело раненый. - Да бегом поспешай, не стряпая.
   Пафнутий вместе с Ионой поспешил в келью Олексы. Однако поговорить с Олексой Ионе так и не удалось, а не выполнить наказ игумена он не мог и побежал в придел, где трудились изографы. Максим работал над образом Спаса Нерукотворного. Проведет кистью по доске, остановится в глубоком раздумье, долго глядит со стороны. Лицо серьёзно и сосредоченно. На Иону даже не оглянулся. Тот потоптался у порога и робко спросил:
  -- Максимушка, игумен спрашиват, пошто Олекса приходил?
  -- А он сам разве не сказал? - Максим продолжал работать и не смотрел
   на Иону.
  -- Дак ить не до того ему... тута вишь ли... чижелого ратные привезли.
   Дак тот чижелый отец Олексин, оказыватца.
   Тут только Максим позволил себе оторваться от работы и обернуться к Ионе.
  -- Отец, говоришь? - переспросил он. - Совсем плох отец-от?
  -- Совсем плох, - вздохнул Иона. - Пафнутий возле него, да всё одно
   к тому идёт, что не жилец он.
  -- Ну это ещё поглядеть надобно. Пафнутий и тяжелых у хворости
   отбивал. Ты за этим ко мне пришел?
  -- Да я ж чё пришел, - спохватился Иона. - Узнать, чё Олекса к игумену
   приходил?
  -- А-а, - протянул Максим. - Богородицу он дописал. Шёл сказать.
  -- А мне мочно взглянуть на неё?
  -- Гляди, только не касайся - краски ещё не высохли как нать.
   Максим указал Ионе на лавку, где прислоненная к стене стояла икона,
   написанная Олексой. Иона взглянул и отпрянул в чудесном восхищении.
  -- Дак ить она живая!
  -- Кто?
  -- Богородица-от. Гляди-ко сам, Максимушка, свет любви и тень скорби в
   очах её, как в живой чадолюбивой матери: любит дитя своё и скорбит о будущих горестях его, каки жисть ему сулит. От как верно Олекса суть образа схватил. А, Максим?
  -- Верно прочёл ты истину, Иона, - удивлённый словами келейника
   отозвался изограф, подходя к нему. И впервые похвалил ученика своего словесно, хотя и заглазно: - Добился всё ж света Олекса. Ночи не спал, маялся - и вот! Молодец!
  -- Пойду скажу игумену. Пущай тож поглядит. Я, Максимушка, матушку
   свою покойницу вспомнил, глядя на икону. Забывать уж стал, а счас вспомнил. И душа моя согрелась тем воспоминанием. Вот как пронял меня Олекса.
  -- Послухался меня ученик мой, - не слушая его и внимательно
   разглядывая икону, бормотал о своём Максим. - Живость придал образу.
  -- Ещё как придал. Будто живая с иконы на нас глядит, - поддакнул Иона.
  -- Ладно, Иона, ступай. Мне работать нать.
   Иона поспешил к выходу, а Максим снова взялся за кисть - что бы там ни
   случилось, а придел надо поскорее расписать, чтоб и следа не осталось от татарского разорения.
  
   ***
   Никита с Емелькой распрягли лошадей, Нил отвел их в стаю, кинул в ясли охапки сена. Ратных пригласил в трапезную.
  -- Нам бы до Петра, - попросил Никита. - Рану его обглядеть да зельями
   обмыть, обмазать, обсыпать. Растрясло его по дороге, кабы не закровоточила внове.
  -- Ступайте за мной, - выслушав, сказал Нил и повел их в келью
   Олексы.
   В келье уже хлопотал возле Петра седенький, малого роста, отец Пафнутий. На входящих он даже не обернулся. Петр уже был раздет и Пафнутий внимательно осматривал его начавшую кровоточить рану. Олекса, увидев Никиту, кинулся к нему. Они обнялись, уткнулись лицами друг другу в плечи, всплакнули.
  -- А это Емельян, - указал Никита. - Стародавний друже Петра. В
   Переславле на княжем дворе встренулись.
  -- Отец много говорил о тебе доброго, храни тя боже, - обнялся и с ним
   Олекса.
   Отец Пафнутий вливал в рот Петру какую-то темную жидкость. Затем
   укрыл его до самого подбородка теплым одеялом, присланным игуменом.
  -- Матушка далече твоя? - спросил Олексу.
  -- Далече, отче, - вздрогнув, ответил Олекса, подумав быстро: неужли на
   последний погляд зовет?
  -- Кличет он её в беспамятстве. Жонкой называт любимой, Таньшей,
   ладо.
  -- Дак съезжу я за ней, - взглянув на Пафнутия, сказал Никита и вдруг
   вспомнил, что Олексу они оставили при семьях там, в лесу. Почему ж он тут оказался? - Что с ними, Олекса? Живы ли? Пошто ты тут? - тряхнул он его за плечо.
  -- Не серчай, Никита. Степу я при них оставил, а сам сюда. Большой уже,
   Степка-от, - угрюмо ответил Олекса.- Да и Михайка твой уже отрок. А я без изографии дня прожить не могу. Мы здесь с Максимом ище до рати работали. Татаре всё сгубили. Топерь заново пишем.
   Никита удивленно посмотрел на него.
  -- Так это какое княжество, Олекса? Разе не переславское?
  -- Московское. До Переславского верст тридцать ище.
   Никита переглянулся с Емелькой. Где-то они сбились с пути и ушли не в
   ту сторону. Не мудрено в такую-то пуржищу. Заблудились, а тут колокол зазвонил, где серебром рассыпался, где медью гудел. На звон его и пошли, крестясь и благодаря Бога, что не оставил их гибнуть в лесах, спасительный голос подал. Ну дак что ж, оно и хорошо, что так вышло. Богу виднее.
  -- Завтре с утра на займище поскачу, - сказал Никита и взглянул на
   Емельку, приглашая, - ты как, со мной аль здесь останешься?
  -- Я в хорошие руки Петра передал, - с улыбкой посмотрел на отца
   Пафнутия Емелька. - Топерь до Грининой жонки поскачу.
  -- Ежли пурга уляжется, - мягко вступил в их разговор отец Пафнутий.
   - По непогоде игумен вас не выпустит из монастыря. Он перед Богом за вас в ответе. Не нать спешить, сыне. Поспит ваш друже до утра, завтра в себя придет. Утомлен он дюже. А там как Бог даст. Все мы в руце его.
   Метель отбушевала и успокоилась только на следующий день к
   полудню. Зима на снег не поскупилась - всю землю укрыла белым саваном. Не видно ни дорог, ни тропок. Деревья облачились в белые наряды, словно в праздничные митрополичьи ризы. Небо прочистилось и выглянуло солнце. И сразу засверкало все вокруг алмазной россыпью.
   Емелька заторопился в путь. До Петра отец Пафнутий никого не допускал, даже Олексу.
  -- Говорить ему покамест не след.
  -- Да я токо поглядеть, - просил Емелька.
  -- А че на него глядеть? Чай, он не невеста. Выздоравливат он, а ты его
   растревожишь. Ступай с Богом!
   Так и ушел ни с чем. Никита вышел его проводить.
  -- Токо бы живы были жонка-от Гринина да детки его. В полон бы не
   угнали их, - несколько раз повторил Емелька, готовя коня.
   Они обнялись с Никитой, глаза увлажнились.
  -- Свидемся ль кода?
  -- Бог даст свидемся, - грустно улыбнулся Никита.
   Емелька вскочил в седло, Никита открыл ему ворота, подержался за
   стремя.
  -- Прощевай, Емельян.
  -- Прощевай, друже.
   На следующее утро собрался и сам. За Петра был спокоен. Отец Пафнутий
   сообщил, что рана потихоньку затягивается, что тесть проявил аппетит и съел всю кашу, что принес ему Иона.
   Никита горячо поблагодарил Пафнутия и вышел во двор. Нил уже осбруил его коня. Не совсем доверяя чернецу, Никита проверил как закреплено седло подпругой и быстро обернулся к иноку.
  -- Узнаю ратника под черной рясой.
   Нил ничего не ответил, слегка усмехнулся только.
  -- Ежли не один ты в монастыре ратный, что ж допустили до поругания?
   - жарко вскликнул Никита.
   Ни один мускул не дрогнул в лице Нил, только в темных глазах
   вспыхнул на мгновение огонь и погас тотчас.
  -- Приводилось ли тебе, Никита, видеть хоть единожды, как воробьи
   сокола заклевывают? - ровным голосом спросил он.
  -- Нет, не видал сего.
  -- А я видал. Всмерть заклевывают. Падает на землю мертвый. А ежли б
   соколу на подмогу прилетел товарищ его, шуганули б вместях воробьев так, что пух и перья б от них полетели.
  -- Прости, Нил, за неправедный упрек мой, - покраснел до самых
   корней волос Никита.
  -- Их тут сыпалось со стен, словно пшено из куля, - сквозь зубы
   процедил Нил и пошел открывать ворота.
   Никита вскочил на коня. У ворот свесился с седла, крепко обнялся с Нилом:
  -- Прости, друже, - извинился еще раз за неразумные слова свои и
   поскакал в белую, сверкавшую алмазами даль - одинокий всадник в снежной пустыне.
  
   ***
  
   Татьяна перебирала рассыпанный по столу горох на кашу. Оленка устраивалась возле прялки. Рядом на лавке посапывала крошечным носиком девятимесячная девочка - дочка, крещеная по имени бабушки своей Татьяной. Но было у неё ещё одно имя, полученное сразу при рождении - Звездочка.
  -- Возьмешь ли дочку в хоровод звёзд? - спросила Оленка, подавая
   Никите маленький сверточек.
  -- Самая яркая звезда в ковше - она, наша Звёздочка. - И еще раз
   повторил: - Звёздочка.
   За ним и остальные стали называть новорожденную - Звёздочка да Звёздочка.
   У ног Олёнки усаживались на широкий татарский тулуп сестренка Пелагеюшка и второй после Михайки сын Петруша. Пелагеюшка отрочица уже. Немного годков пройдет и пойдут женихи по пятам. По красоте-то своей ни матери, ни старшей сестре не уступит. Михайка, старшенький, ушел со Степушкой в лес - проверять силки. Хорошо, если зайца принесут, а повезёт, так и двух. Жизнь в лесной избушке на займище текла медленно, беспокоила неизвестность, тревога за Петра, за Никиту, за Олексу.
   Не хотела отпускать Татьяна Олексу, упрашивала: перемогись тута. Извелся весь Олекса, душа рвалась к учителю своему Максиму, к монастырю, к иконам недописанным. Видя его маяту, сложила пальцы двуперстно, перекрестила сына в дорогу и отпустила с Богом.
  -- Мамо, скажи нам сказку, - попросил Петруша.
   У Оленки те же мысли, что и у матери: как тамо Никита? Жив ли? А отец?
   А брат?
   Какая радость - дети! Набежит хмурь на сердце, будто туча черная, а на них взглянешь, смех серебряный услышишь, играм да проказам улыбнешься, тут и себя дитём вспомнишь - и ушла хмурь, снова солнышко из-за тучки выглянуло да лик осветило. Только что душу щемило от дум невеселых, а тут улыбнулась.
  -- Ну дак слухайте. "Жили на селе Ивашка да Маняшка. Красив собой
   был Ивашка, а Маняшка первой красавицей слыла. Полюбились оне друг дружке и порешили обвенчаться. И неведомо им было, что приглянулся Ивашка озёрной русалке.
   Вот идет он как-то ввечеру мимо озера. На небе луна да звёзды.
   Слышит, кто-то кличет его. Пошел он на голос и зашел по грудь, а следом и по шею в озеро".
  -- От дурень! Тож русалка звала, - прервал сказку Петруша.
  -- Не мешай сказывать, - одернула его Пелагея.
   - И тут русалка цап его за ноги и на дно утащила.
  -- Утоп? - шлепнул себя ладошками по розовым щечкам Петруша.
  -- Приводит его русалка к своему дворцу, - продолжала Оленка. - А
   дворец не простой у неё, весь из жемчуга. "Женись, - говорит - на мне, Ивашка." А Ивашка ей и отвечает: "Не могу я жениться на тебе, русалка. Осталась у меня на берегу невеста Маняшка. Отпусти меня к ней". Берет его за руки русалка и во дворец ведет. А во дворце у неё тоже все из жемчуга: и кровать, и сундук, и стол и лавки. Но Ивашку это богачество не радует и он внове просит отпустить его к невесте его Маняшке. " Забудь свою невесту, Ивашка, и полюби меня", - просит русалка, но Ивашка на то согласье ей не даёт и одно твердит, что есть у него невеста Маняшка и любит он её пуще себя. На хитрость пошла русалка. Подносит она ему чашу с питием:- "Испей меду сладкого, Ивашка" - просит. Взял он из рук её чашу и выпил до дна. Всё забыл Ивашка. Землю родную забыл, где деревья растут, трава зеленеет, птицы по утрам поют, солнце светит, небо синеет. Положила его русалка на жемчужную кровать спать-почивать. И слышит он сквозь сон голос родной, то плачет невеста его Маняшка: соколик мой, Ивашка, где ты ненаглядный мой жених. Выйди, покажись утренним солнышком, отзовись мне эхом лесным, скажи мне словечко ласковое. Проснулся Ивашка, к русалке побёг, просит её на коленях к Маняшке, невесте своей отпустить. Но не пускает его русалка, а снова подносит ему чашу с медом. Выпил её Ивашка и снова забыл про землю родную.
   Татьяна высыпала чистый горох в глиняный горшок, залила талой водой, накрыла крышкой, подхватила горшок ухватом и поставила на шесток. Отодвинув заслонку, сунула в самый огонь - пламя обхватило его жаркими языками. Теперь пусть закипит вода, а потом пропарится да промлеет каша на углях да на печном жару. Прислушалась к нежному голоску дочери:
  -- Пришла Маняшка на бережок и внове зовет своего Ивашку. Да нет ей
   никакого ответа. Зашла она в озеро по колени, потом по пояс, по грудь, по выю.
  -- Утопла? - опять ударил себя по щечкам Петруша.
  -- Подходит она к жемчужному дворцу. Выходит из него русалка и
   спрашивает: "Зачем ты пришла ко мне, Маняшка?" - "За женихом я своим пришла, которого ты у меня утащила на дно озерное. Отдавай мне моего Ивашку". - "Я тебе полный сундук жемчугу насыплю, черного, белого, розового, голубого, только оставь мне Ивашку. Полюбился он мне вельми", - отвечает русалка и выносит ей сундук, а в нем жемчуга переливаются, красотой своей ум смущают. " Будешь жить ты в богачестве, Маняшка. Замуж выйдешь за богатого. Оставь мне Ивашку и уходи с добром". Схватила Маняшка горсть жемчуга и кинула им в русалку. " Не нать мне твой мертвый жемчуг, отдавай мне живого Ивашку". Ничего не ответила ей русалка, захлопнула перед ней двери дворца и осталась Маняшка одна со своим горем. Села она на сундук с жемчугом и горько заплакала. Открылись двери, вышли из них русалка и Ивашка. На Ивашке рубаха шелковая, по краям жемчугами расшитая, портки на нем бархатные, сапоги золоченые. На русалке платье из розового да голубого жемчуга сотканное. Говорит ей русалка: " Коль узнает тебя Ивашка - бери его. А коль не узнает, не обессудь, уходи отсюда подобру-поздорову. Мой Ивашка будет".
   Завозилась и захныкала в своих пеленках и свивалках Звёздочка. Оленка
   оборвала сказку, бросила прясть и кинулась к дочери.
  -- Ой, на самом антересном, - досадливо кинул ручки Петруша.
  -- Ступайте ко мне, я вам доскажу, - позвала их к себе Татьяна. Дети
   переместились с пола на лавку, сели подле неё.
  -- Не узнает Маняшку Ивашка. Уж и так и эдак она к нему - нет, не
   узнает. И тогда запела она песенку о родной земле, о родной стороне, о матушке с батюшкой, о солнышке ясном, о травке зеленой, о птичках певчих, о любви своей верной к хлопцу Ивашке. Вспомнил её Ивашка. Протянул к ней руки, обнял крепко, поцеловал сладко. А опосля кинулся он в ноги русалке и со слезьми умолял отпустить его к незабвенной его невесте Маняшке. Вздохнула глубоко русалка и отмолвила: "Коль такая большая любовь промеж вами, не буду я её губить. Возьмите в поминок от меня сундук с жемчугом, а мне на Купалу веночек из цветов луговых сплетите и на воду опустите - знать буду, что не забыли на земле утопшую Василинку".
  -- Мамо, так это утопленница была? - вскинула на Татьяну синие глазки
   Пелагеюшка.
  -- Татаре полонить её хотели, а она вырвалась, побежала к озеру и в
   прорубь бросилась. С той поры русалкой стала. Старые люди бают, что русалки - это утопленницы.
  -- Баинька, а потом че стало? - заерзал на лавке Петруша.
  -- Вышли из вод озерных Маняшка с Ивашкой, обвенчались вскорости,
   зажили богато и счастливо. А на Купалу сплела Маняшка венок из самых ярких цветов луговых и пустила его по озеру. Увидали это другие девушки и тоже пустили свои венки. Всё озеро венками покрылось. С той поры и опускают девушки в Купалу венки на воду. То ли русалок задабривают, чтоб женихов ихних не переманивали, то ли утопшим знак подают, что их на земле помнят, а токо обычай тот и по сию пору жив. Тут и сказке конец, а кто слушал молодец.
   Дверь отворилась и ввалились краснощекие и радостно возбужденные Степушка с Михайкой, пустые, без зайцев.
  -- Снег перестал, - крикнули с порога. - Солнышко вышло. Сбирайтесь
   снежную бабу валять.
   Петруша с Пелагеюшкой соскочили с лавки - и к валенкам да к теплым зипунам. Татьяна вышла вместе с детской гурьбой задать сена корове. Солнце брызнуло сквозь еловые ветви и от этого лес показался ей сказочно красивым и величественным. После пронесшейся вьюги он притих и замер в белоснежной чистоте своей. Избушку всю засыпало снегом, совсем упрятав её от чужих глаз.
  -- А что там за лесом, за озером? - вздохнула Татьяна. - Утекли ли
   поганые с земли русской? Аль всё ещё грабят да убивают, жгут домы да в полон угоняют.
   Думами снова к Петру вернулась. Чуть не взвыла вслух: Где ты, ладо моё, где ты, Петруша? Где вы, Никита, Олекса? Увлажнились глаза, сквозь пелену слёз поглядела на шумных ребятишек, губы дрогнули в слабой улыбке - согрели душу, огольцы. Постояла, любуясь их раскрасневшимися личиками, и пошла к корове - кормилице родной.
   После хмурого ненастья приходят погожие дни. Так заведено в природе. Человек и природа - одно целое. Радуется природа и у человека праздник. Вот в один из таких дней, когда природа и человек радовались яркому солнечному свету и приближению весны, к лесной избушке подъехал смертельно уставший и измотанный за долгую дорогу всадник. Осадив коня, спрыгнул с седла. Тихо постучался в дверь. Она тотчас раскрылась и в проеме, как осуществленная мечта, появилась та, которая часто снилась ему по ночам. Говорить что-либо не могла, а молча припала к его груди и выдохла: Живой!
   Зайдя в избу, встретился с встревоженным взглядом Татьяны и поспешил успокоить: Жив тятька. Об остальном решил умолчать, приедет - сама увидит. Добавил только: с Олексой он, в монастыре.
   Тут бы радоваться да ликовать, а она к образам молиться и плакать. Олёнка, бросив мужа, рядом с матерью бухнулась на колени со слезьми на глазах и Пелагеюшку за подол потянула и остальным детям велела и Никите: молитесь, благодарите Господа! И никто не прекословил: молились и в молитвах благодарили Бога за посланное им чудо. А разве ж это не чудо православное, такой страшный набег пережить и живыми остаться.
  
   ***
   Деревню, что притаилась в глухом лесу, обошли вороги. Может потому, что она была хорошо упрятана в лесных дебрях, а может благодаря Фроськиной предусмотрительности.
   Она не стыдясь ходила по деревне в мужской одежде и стучала плеткой во дворы. Хозяева выходили, кланялись ей так же низко, как кланялись боярину и боярыне.
  -- Печи с утра не топить, только ночью, чтоб вороги на дым не прибегли.
   Кто ослухается - сгоню с деревни. Не своим именем говорю - боярским.
   Деревенские не смели ослушаться грозную хозяйку и печи топили по ночам. Выходить, а тем паче выезжать из деревни, Фроська тоже строго запретила.
  -- Нету нас тута. И деревни нашей нет. Замрите, покуда татаре в свои
   поганые степи не утекут.
   В душе она досадовала на себя и на боярина. На него за то, что на коленях упросил её не убегать вслед за ним на ратное дело, велел поклясться в этом и крест поцеловать. На себя за то, что уступила его уговорам, поклялась и крест поцеловала. "Не нать бы! Счас рядом с ним бы была, с ворогами б рубилась, а не по дворам бы шастала да кажного олуха наставляла".
   Предвидя разорение стольного города Дмитрия Переяславского, боярин привез с собой жену и сына.
  -- Обереги их, Фрося. Жён и детей ближних бояр Митрия не пощадят
   Ондреевы ратные. Челядь я распустил, им тоже пощады не жди от нехристей.
   Фроська и это пообещала, правда уже без клятв и целования креста. Выехала проводить его до Переяславской дороги. Молча ехали конь о конь. Выбрались из лесу и тут хлынули из зеленых глаз слезы. Тихон медленно поехал вперед, а они остановились, спрыгнули с сёдел и упали в объятья друг друга. Он жадно целовал её мокрое лицо, будто на всю жизнь хотел нацеловаться. Затем вскочил в седло, она подержалась за стремя и припала лбом к его сапогу. Отпуская его, взмахнула рукой на прощание.
   В хороме она завела тот же порядок, что и в деревне. Печь старухе велела топить только по ночам. Матрёна с появлением боярыни стала часто дерзить Фроське, колола острым словом, но Фроська за словом тоже в карман не лезла и между ними случались перепалки.
  -- По ночам топить, - фыркнула старуха. - Утром издревле печь
   затапливают.
  -- Слухай, Мотря, - грозно сдвинув брови, наступала на неё Фроська. - Я
   от татар спасусь. И детей своих спасу. Уже было такое, когда и себя, и мать, и братьев спасла. А вот что вы две мокрые курицы деять будете, когда вороги на дымок прискачут?
   Мотря осеклась, сникла.
  -- Кмети по ночам костры жгут, варево себе готовят и опосля спят.
   Поутру сымаются и идут ратью. За своим дымом наш не заметят. Не о себе пекусь, об вас, - пояснила она старухе.
   За горячим спором не увидели, как появилась в дверях боярыня. Она слышала весь их разговор.
  -- Делай всё так, как говорит Фрося, - строго взглянула она своими жгуче
   черными глазами на старуху и ушла в горенку.
   В хороме Фроська старалась находиться как можно меньше. С утра уходила в дозор. Забиралась на самую высокую сосну и зорко следила за продвижением вражеских ратей. Содрогалась всем телом, когда видела длинную змеевидную ленту пеших и конных полков. "Скоко ж их! Гороху в куле и то мене" - ёжилась она от страха.
   Однажды в дозор напросился и Стефан. Фроська согласилась его взять с собой. Про себя подумала с ехидной усмешкой: погляжу, как чистых кровей боярски сыны по деревьям лазить могут. Стефан не оробел, улыбнулся застенчиво и признался честно, что на такое высокое дерево ему лазить не приходилось. Фроська достала из переметной сумки платки, завязала ими коням морды. Стефан вскинул на неё серые, как у отца, глаза:
  -- А это зачем?
  -- Разе отец тя не учил, что ежли пришел за тайным делом, коню нать
   завязать платом морду, чтоб не заржал ненароком. Выдать может.
  -- Он другое мне говорил про коня.
  -- Чё говорил?
  -- Конь - это брат и сотоварищ в ратных боях. Его любить и беречь
   надобно.
   - И это правда, - улыбнулась Фроська, вспомнив, что и ей боярин говорил такое. - Конь - родной брат воя. Ну, полезли.
   Фроськиной быстроты и сноровки лазания по деревьям у Стефана не было. Когда Фроська была уже наверху, Стефан пыхтел где-то на середине.
   Увидев татарских всадников в разноцветных полосатых халатах, надетых поверх доспехов, Фроська чуть не вскрикнула. До слуха её доносилась их неясная гортанная речь, гиканье, смех, посвист. Стефан, добравшись до неё, встал рядом на толстую ветку. Глаза его были полны ужаса.
  -- Это татаре? И все они хотят убить князя Дмитрия и моего тятю,
   погубить войско княжево?
   Фроська обняла его, прижалась к его виску своим.
  -- Они не убьют князя. И тятю твоего не убьют. Не посмеют.
   Убедившись, что все до единого татарина проскакали мимо, они стали
   спускаться вниз. Возвращались молча, удрученные увиденным.
   Они подружились. Своего Вольку Фроська уже начала учить стрелять из лука. Лук ему смастерил Тихон из дерева. У Стефана был настоящий, большого размера лук и он уже умел ловко с ним управляться. А вот ножи Стефан кидал неумело и Фроська взялась обучить его этому искусству.
  -- Это пригодится тебе на рати.
   Правой рукой метать ножи Стефан обучился довольно-таки скоро, а вот левой никак не получалось.
  -- Учись, получится, - терпеливо внушала ему Фроська. - У меня тоже
   долго не получалось, а теперь смотри, - и она ловко кинула нож левой рукой, попав острием в очерченный на доске углем маленький кружочек. Затем взяла в левую руку меч, рассекла им доску. - Ратник должен одинаково володеть и левой, и правой рукой. Левая рука лентяйка, её надо приучить к работе и она будет всё делать не хуже правой.
   Стефан не отходил от Фроськи и однажды она пригласила его на охоту. Вернулись довольные, настреляли зайцев и лисиц. Из лука Стефан стрелял очень метко и Фроська его похвалила. Стефан зарделся маковым цветом, признался не без гордости, что отец всегда берет его с собой на княжеские охоты. В седле Стефан тоже сидел уверенно, словно слившись с конём. "Вылитый отец", - глядя на него, думала про себя Фроська и всё больше и больше проникалась любовью к этому боярскому отпрыску.
   Заканчивался февраль. Скоро закончится этот тяжелый для Руси год - год страшного нашествия татар, княжеской замятни, год потерь родных и близких людей, год разорений родной земли. Фроська со Стефаном наблюдали с высоких сосен возвращение татар с большими обозами награбленного добра, с прикованными к жердям несчастными полоняниками и сердце их обливалось кровью. В сердцах росла и крепла ненависть к ордынцам. "Кабы собраться всей Русью, да ударить по ним - забыли б и само слово Русь", - скрипя зубами, думал Стефан. Такие же мысли роились и в голове Фроськи и она делилась ими с ним, со Стефаном, не догадываясь, что говорит с родным сыном.
   В марте прискакал на взмыленном коне Тихон. Боярыня лежала в постели. Уже неделю ей недужилось. Мотря готовила какие-то снадобья, поила ими свою хозяйку, но той не становилось легче. Фроська уже успела вытрясти из Тихона новости и главная из них была та, что радовала больше всего:
  -- Жив боярин. С князем Митрием он у Довмонта покамест. Меня к вам
   отослал. Будет с князем до конца.
   Боярыня велела Тихону придти к ней немедля. Выслушав, приказала скакать в Углич, к старшей дочери Марии.
  -- Не знаю ничего о дочерях своих, - плача, говорила она. - Узнай, живы
   ли? Из Углича во Владимир поспешай к Ольге, затем в Суздаль к Милице, молодшенькая моя в Ростове. Разузнай об них всё, Тихон, да не мешкая сюда скачи. Доживу ли до возврата-то твоего, - уронила она безвольные руки вдоль тела.
  -- Доживешь, матушка боярыня, я мигом обернусь.
   Наскоро поев щей - о бане мечту оставил - не до того, Тихон вскочил на
   свежего коня, оседланного для него Фроськой, и снова отправился в путь. Татары схлынули в Орду, добыв князю Андрею великий стол. На Переяславский стол разинул рот ненавидимый переяславцами Фёдор Чермный - любимец Андрея Городецкого.
  
   ***
  
   Распахнув теплые объятья, спешила на русскую землю розоволикая, ясноглазая весна. Шла перешучиваясь и пересмеиваясь с добрым попутчиком своим - красным солнышком. Видела черные следы пепелищ и плакала, заливаясь весенним дождичком. В такие минуты солнышко пряталось за тучку, давая своей подружке выплакаться в одиночестве. Поплакав, она вытирала шелковым платочком голубые глаза и манила к себе друга. " У нас с тобой много работы", - говорила весна. - "Я распущу лучи и стают снега, заплачут сосульки на карнизах, побегут весёлые ручейки",- отвечало солнышко. - "Пора уже вскрывать реки и озера", - деловито сказала весна". - "Пожалуй, - согласилось солнышко. - А потом я обсушу пути, чтоб русичи могли проехать на своих телегах". - "А я расстелю для них зеленые ковры и разукрашу землю цветами, чтоб они забыли свое горе". - "Я тебе помогу. Раскидаю свои лучи по взгоркам и по взлобкам, чтоб парни и девушки могли водить свои хороводы". - "За дело, друг мой! Мы смахнем слезы с их глаз и заставим их петь, смеяться, влюбляться. Мы заставим их жить и радоваться жизни. Идем, брат!" И они пошли, обнявшись.
   Когда отец Пафнутий разрешил Петру выйти во двор, весна и солнце уже потрудились на славу. Воздух пропитался запахом леса, молодых трав, первых весенних цветов. Вернулись домой птицы, суетились, строили гнезда, щебетали, пели.
   После полутемной кельи мир показался Петру каким-то новым, незнакомым, как младенцу, только что покинувшему чрево матери.
  -- Я будто заново народился, Таньша, - улыбаясь, поделился он с женой
   своим ощущением.
  -- Дак добры люди, почитай, с того света тя вытянули, Петруша, -
   Татьяна держала мужа под руку. С другой стороны его поддерживал отец Пафнутий.
  -- Много тут и твоих стараний, дочь моя, - тихо произнес отец Пафнутий.
   - Силу ты ему дала. От твоих забот на поправку пошёл. - Татьяна хотела
   возразить, но отец Пафнутий остановил её жестом. - От любви твоей сила в него вошла. Поминал он тебя почасту в беспамятстве. Пото и послал я Никиту за тобой. И не зря.
  -- Никиту-то я поругала маненько. Не знает ни как старика зовут, ни как
   старуху, что в лесу их приветили. Как было не спросить? За кого топерь молить Бога о здравии? Знахарку у Параскевы тоже не знат как звать. Ягой недобры люди прозвали. А ить у неё, я чаю, крещеное имя есть.
  -- А ты не переживай, Таньша, что имён-то их не знаешь, - успокоил её
   отец Пафнутий. - Господь их уже благословил за Петра.
  -- А о Емельяне и Параскеве я молюсь, чтоб Господь не обошёл их своей
   милостью. Григория убиенного поминаю в молитвах. Все оне мне родные стали, хоть и незнаёмые мне люди. За тебя, отче, молиться до конца дён своих буду и за всю братию, и за игумена. Поклон вам от нас с Петром и от детей наших и внуков низкий, - со слезами на глазах говорила Татьяна.
   Из церкви вышел Олекса. Увидев их, обрадовался, низко поклонился
   отцу Пафнутию. Поделился своей радостью:
  -- Придел закончили с Максимом. Которы иконы восстановили, которы
   заново переписали, а только придел стал прежним, как до поганых был.
  -- Поглядеть-то мочно, сыне? - спросил отец Пафнутий.
  -- А то как же! Тять, ты как ся чуешь?
  -- Для меня, сынка, всё внове сейчас: и небо, и солнце, и трава, и птички
   малые. Ишь как распелись! Топоры тюкают - стало, мужики новые хоромы рубить налаживаются. Придел вы с Максимом в прежний вид привели -хорошо. Жива Русь! Землей жива, верой жива, монастырями да церквами жива, звоном колокольным жива, бабами нашими, что рожают нам славных сынов, жива, мужиками, что землю пашут и хлеб сеют, жива. Хорошо мне, Олекса, радостно. Весна! Веди, сынка, в придел. Поглядим, какой ты у нас изограф, - улыбаясь лучезарно, весело ответил Петр.
  
   ***
  
   Боярыня расхворалась не на шутку. Старуха носилась со своими
   снадобьями. На Фроську смотрела волком.
  -- Ты чё на меня глядишь, как на татя? - рыкнула на неё та.
  -- А ты не тать? - огрызнулась на неё Мотря. - У живой жены мужа
   скрала. Через то и хворат боярыня. У, ведьма! И очи у тя ведьмины.
  -- А ты знашь каки у ведьмы очи? - усмехнулась Фроська. - Не крала я
   ни у кого ничего. Не было промеж них любви сроду. Я взяла то, чего у боярыни и не было никогда - любви мужа. Закуси удила-то свои, не то из дому выпру. Я здесь хозяйка. На то у меня духовна грамота есть.
   Старуха зыркнула на неё страшно, но смолчала. Схватила свои склянки и шмыгнула в горницу к боярыне. Вышла скоро. Сказала, не глядя на Фроську:
  -- Поди к ней. Зовет она тя.
  -- Для чё?
  -- Поди. Видеть тя хочет.
   Фроська передернула плечами в недоумении и взялась за ручку двери. С
   боярыней ей ещё ни разу не приходилось оставаться наедине. Она никаких чувств не испытывала к этой женщине: ни любви, ни ненависти. Боярыня для неё будто бы и не существовала, а если и существовала, то в каком-то своём, далёком от Фроськиного, царстве. Фроська в полной мере признавала, что она законная жена боярина, мать его дочерей и единственного сына. Признавала и то, что ей никогда не быть на её месте.У неё с боярином своя жизнь, полная греховной, а может и Богом данной любви. А то, что происходит в Переяславском тереме, её совсем не интересовало. Она даже не ревновала его к супруге. И вот сейчас ей предстоит встретиться с ней один на один. О чём она хочет с ней говорить?
   Фроська толкнула дверь и вошла. Остановилась у порога без поклона. На неё, как из глубины колодца, смотрели эти жгуче черные глаза в темных обводах. Душу захлестнула жалость. Она подбежала к её кровати, бросилась на колени, свела руки у груди, из зеленых глаз брызнули слёзы.
  -- Матушка боярыня, до чего ж довела тебя эта карга. Да не отвары она те
   готовит, а отравы. Тебе на волю нать, на солнышко, вон оно как светит ярко. Вставай, я тебя в лес свожу, там цветы уже вовсю цветут, птицы поют. Хошь, так я и на руках тебя вынесу, я сильная.
   "Вот за что он любит её, - глядя на неё в изумлении, думала боярыня. - За сердце горячее. А я холодна, как лёд".
  -- Встань, Фрося, и присядь подле меня, - произнесла она властно.
   Фроська поднялась с колен, хотела сесть на лавку, но боярыня показала ей
   на край кровати:
  -- Здесь сядь, поближе ко мне.
   Фроська вытерла ладонями лицо, пару раз шмыгнула носом и села, куда
   указала боярыня. Та долго разглядывала её молча, потом сказала:
  -- Я слышала вашу ругань. Ты права. Ты ничего не украла у меня. Я
   никогда не любила своего мужа. И он платил мне тем же. Нас соединили венчанием, но сердца наши были врозь.
   Она просунула руку под подушку и вынула из-под неё маленькую золоченую рамочку.
  -- Тебе первой показываю я эту парсуну.
   На Фроську с парсуны глядел очень молодой человек с тонкими чертами
   лица, с черными глазами, густыми, сведенными к переносице бровями, с разбросанными по плечам волнистыми волосами. Таких красавцев она в жизни не встречала.
  -- Кто это? - спросила тихо.
  -- Арсений. Грек. Первая и последняя любовь моя.
  -- А где же он счас?
  -- Где его прах я не знаю и не узнаю никогда. Их корабль затонул, когда
   он возвращался в Византию. Он мой дальний родственник по материнской линии. Мои далёкие предки покинули Византию ещё при императоре Василии Втором. Русский князь Владимир возжелал взять себе в жёны сестру Василия Анну. Мои пращуры были близки к императору. Им Василий доверил сопровождать поезд сестры на Русь.
  -- Я слыхала о женитьбе князя Владимира на Анне от каликов. Ой, как
   славно поют оне, - воскликнула Фроська восторженно. Боярыня терпеливо переждала её всплеск эмоций и продолжила:
   - Мои далёкие предки смешались с русичами и теперь мы больше
   русичи, чем византийцы. Арсений приехал к нам в Киев из Византии, когда мне было двенадцать лет. Приехал бедным родственником. Его род был ограблен и разорен во время крестовых войн. Мы полюбили друг друга и были счастливы этой любовью. Казалось, что наше счастье будет вечным, но однажды разразилась гроза. Прознав о нашей любви, отец пришёл в ярость. Бессеребренник Арсений вынужден был оставить наш кров и Русь из-за гнева моего отца. Меня он долго держал взаперти. Сколько слёз я пролила за те дни из-за моего жестокосердного отца, один Бог видел. Мне даже не дали попрощаться с Арсением. Слава Богу, что ему удалось через мою добрую мамку передать мне вот эту парсуну, которую я храню как память о нем. Я хотела уйти в монастырь, когда узнала, что корабль, на котором плыл Арсений, попал в страшный шторм и затонул. Вместо этого меня привезли в Переслав и выдали замуж за нелюбимого. Полюбить своего мужа я так и не смогла, - боярыня помолчала в задумчивости и добавила: - Скоро я обрету вечный покой и Арсения, мою единственную любовь. А теперь иди, Фрося. Устала я.
   Фроська встала, еще раз взглянула на парсуну и подала её боярыне:
  -- Красив дюже. Лик-то, словно с иконы списанный.
  -- Ежли б ты его живого видела, сказала бы, что он прекрасен. -
   Боярыня прикрыла истончившимися веками глаза. Фроська направилась к двери. Не успела взяться за ручку, как услышала:
  -- Погоди. Не всё сказала тебе. - Фроська обернулась. - Наказаны мы с
   тобой за грехи наши: я за тайную любовь, ты за явную. Детей нам подменили. Лиза моя дочь. Моя и боярина. Стефан твой сын. Твой и боярина.
  -- Неправда это, - выкрикнула Фроська надтреснутым голосом, но память
   безжалостно вернула её назад, в тому дню, когда она впервые увидела боярышень и отпрянула от ворот боярского терема, отметив большую схожесть их с Лизой.
  -- Я сразу догадалась, как только Лизу увидала. С молодшенькой
   моей одно лицо. Думаешь, тебя за красоту твою в хором этот взяли? Отчаялся он, что сына ему рожу, вот и привёз тебя. Ты родила сына, я снова дочь. Ну и переменили детишек.
  -- Не верю я в это. Лиза дочка моя.
  -- Да приглядись ты ближе-то, глупая. Носик тоненький точеный с
   кончиком заостренным. Наш, византийский носик. Глазки черненькие. Мои глаза-то у неё. Ладно, иди, - боярыня повернулась на бок и отвернулась к стене. Фроська стояла, словно каменная, а когда ожила, опрометью вынеслась из горенки.
   Старуха попалась ей в сенях. Она схватила её, кинула в угол.
  -- Признавайся, старая крыса, ты переменила детей? Ты аль боярин?
   Говори, не то душу из тя вытрясу, охнуть не успеешь. Придушу окаянную, - глаза Фроськи пылали ненавистью, щеки горели алым огнём, губы дрожали от гнева.
   Мотря не сробела.
  -- Души, все грехи мои на тя да на детей твоих падут. И дале семь колен
   не отмолют. А токо я те ничё не скажу. Я пожила и смерти не боюсь. Коль те своих грехов мало, мои забирай. А боярина лихим словом своим не трожь. Нету на ём греха.
   Фроська отпустила её. Выскочила на крыльцо, на солнышко, оперлась на балясину, перевела дух.
  -- Мамо, мамо, в лесу так пряно, так пряно. Цветов много, хоть косой
   коси, - услышала она звонкий голосок. Фроська обернулась: к ней через двор бежала раскрасневшаяся, похожая на зрелое яблочко, Лизанька с букетом подснежников в руках. - Это я тебе нарвала, - и она протянула ей цветы.
   Фроська порывисто обняла её, крепко прижала к груди, расцеловала в тугие щечки:
  -- Спаси тя Бог, донюшка. Донюшка моя! Моя, моя!
  -- Пошто ты плачешь, мамо? Гляди как хорошо вокруг. Весна!
  -- Всё хорошо, донюшка, всё хорошо. И пра, чего плачу, глупая. Весна!
  
   ***
  
   Фёдор Чермный обрыбился, а рыбки не поел. Не дали рыбки. Воссел было на Переяславский стол, да согнали. Хоть и не хотел Андрей Городецкий признавать за старшим братом наследный стол, а всё ж пришлось. Положение его было весьма шатким, чтоб перечить боярам и епископам. При посредничестве двоюродного брата обоих князей Михаила Тверского пришли к соглашению: Дмитрий Александрович отказывался от великого княжения в пользу брата Андрея, а тот возвращал ему отчинное княжество. Внешне замирились, душой же братья оставались в нелюбии друг к другу до конца дней своих.
   Узнав о возврате переяславского княжества Дмитрию, Чермный позеленел. С досады и в отместку он сжег стольный город князя дотла и перебил всех княжеских и боярских челядинцев, оставшихся в живых после разорения города татарами. Усладив свои звериные инстинкты, отъехал к себе в Ярославль. (Этого князя в некоторых летописях называют не Чермным, а Чёрным. По-видимому, намеренно. Потомкам на догадку: чёрной-де души был князь. - авт.). Он и умер с досады: не смог отвоевать в 1298 году у своего племянника Александра Глебовича Смоленск. Вернулся восвояси ни с чем, хотя войско имел большое. На следующий год этот чёрный человек, не знавший ни чести, ни совести, без Бога в душе, копивший в себе только зло, алчность, корыстолюбие и кучу других пороков, умер. Немногие жалели о его кончине. Князь был неуважаем даже среди своего окружения.
   Завладев великим столом, князь Андрей Городецкий, как и в прошлый раз, растерялся, не зная как удержать власть. И по старой песенке снова пошел на уступки новгородских бояр, вернув им все привилегии, жестко отобранные у тех Дмитрием. Владимирская Русь лежала разоренной, опустошенной, кто убит, кто угнан в полон, кормы брать не с кого, а дань Орде платить надо и немалую. Все надежды на него, богатый и благополучный Великий Новгород. Тут к самому черту пойдешь в услужение, лишь бы Тохте и его вельможам угодить и самому велик стол не потерять.
   Князь Дмитрий после долгого отсутствия возвращался в свой почерневший от пепелищ, разоренный татарами и людьми Чермного стольный город. Возле него постоянно находился сын Иван, человек очень умный, не кичливый, мягкого нрава, не воинственный, напротив, очень мирный. Доехали до Волока Ламского и здесь князю сделалось совсем худо. Надежды на его выздоровление таяли с каждым часом. Князь умер в 1294 году в Волоке Ламском, (нынешний Волоколамск), перевезен был в родной свой стольный город Переяславль-Залесский и похоронен в церкви Святого Спаса.
   По свидетельствам летописцев, Дмитрий Александрович был умный и храбрый князь, но очень страдал от неуёмного властолюбия брата своего Андрея.
   За десятилетний срок правления князя Андрея опустошительных нашествий татар на Русь не было. Не думаю, что это заслуга самого Андрея. Просто никто их на Русь, подобно ему, не звал.
   Кроткий и тихий сын Дмитрия Александровича недолго владел переяславским уделом. Умер сей любимый переяславцами князь молодым, не оставив после себя потомства. Но, обладая незаурядным умом, предвидел, что собирание русских земель начнется от Москвы и завещал свое выморочное княжество младшему дяде Даниилу Московскому. Андрей Городецкий рвал и метал от злости, пытался силой захватить Переяславль, но безуспешно. Переяславль-Залесский перешел под руку Москвы.
  -- За дружбу твою с братом моим покойным, за верную службу ему и
   племяннику моему Ивану, за то что в радости и в горести с ними был, до последнего ихнего вздоха им служил, чем наградить мне тебя, боярин? - с тихой улыбкой на устах спрашивал князь Данила седовласого, но крепкого телом и духом боярина. - Чем вдовство твоё утешить? Уж годы прошли, как овдовел, а всё не женишься. Пошто? Аль мало женок пригожих? - Боярин молчал. Князь Данила тяжко вздохнул, поглядев на него сбоку. Они стояли на гульбище. Это было любимое место князя: отсюда открывался вид на дорогую его сердцу Москву, слышался перестук топоров, который более ласкал его слух, нежели лязг оружия. - Хошь тысяцким тебя сделаю в Переславле? Нужен мне там верный человек. Ну не молчи, скажи, почётна будет для тебя сия награда?
   - Выслушал бы ты меня, князь, ежли не торопишься никуда.
  -- Не тороплюсь, послухаю. Сказывай.
   И рассказал боярин князю без утайки то, чего скрывал и от князя
   Дмитрия, и от сына его князя Ивана - о любви своей к простой крестьянской девушке Евфросинье и о детях, рожденных от невенчанной жены своей. И закончил повесть свою такими словами:
  -- Коль ведомо тебе, князь, что такое любовь от сердца, не осуди раба
   твоего.
  -- Да как же не знать мне любовь, коль мила мне Марьюшка моя доселе.
   Уж и седой волос пробился у ей, а всё одно лучше её нет никого. Думается мне, что жениться на Ефросинье хошь, да званья она не того. Так будет ей званье, обелим её из крестьянки в боярыню. Не след детей твоих от неё рожденных без боярского званья оставлять. Сей же час и грамоту составим.
   Полегчало на душе боярина от щедрости княжеской, повеселел он и рассказал князю о ратных подвигах Фроськи. Как она ему именем брата своего назвалась, а он и поверил, не признал в хлопце девку. И как с Алгуевыми воями дралась. Смеялся князь до слёз.
   - Ой, рассмешил. Давно так не смеялся, чтоб до слёз проняло, - утирал он шелковым платочком глаза. - Ведь и я там был со своими полками. Нать же, ай девка! Коль таки девки у нас есть, Русь стоять будет крепко. Да за одно это боярство ей должно быть дадено.
   Так Фроська стала боярыней. Сбылась её девичья мечта, о которой она уж и знать забыла. Прочитав грамоту, дарующую ей боярство, не удивилась и не обрадовалась.
  -- А на что она мне? - подняла брови. - Мне и без неё неплохо, когда ты
   со мной, - небрежно бросила тонкий пергамент на стол.
  -- А всё ж венчанной-то женой быть лучше.
  -- Аль женишься на мне?
  -- А для чего ж княже боярство тебе жаловал?
   Тут уж Фроська к грамоте князя отнеслась c уважением, разгладила её
   ладошками, еще раз прочла.
   - Венчанной-то оно, знамо, лучше. Лизанька-то у нас засиделась в девках, всё книжки да книжки читат, на гулянья никак не спроважу. Жениха пора ей подыскивать... из бояр.
   Не Фроська уже, а боярыня Евфросинья, подошла к нему, взяла в руки ставшую седой голову, поцеловала в сухие уста:
  -- Хоть бы ратей боле не было на твой век. Уж как тяжко-то без тебя.
  -- Тысяцкий я. Позовёт князь на рать - пойду, по службе положено, здесь
   уж ты меня, Фрося, ничем не удержишь.
  -- А я и удерживать не стану. Вспрыгну в седло и поскачем вместях, конь
   о конь. Ведь сам княже сказал, пока таки, как я, есть на Руси, стоит она и будет стоять крепко.
   После смерти боярыни Фроська помирилась с Мотрей.
  -- Кабы не тоска её заела, вытянула б я её из хворости, - тихо плача,
   жаловалась Фроське старуха. - Она будто сама на тот свет поспешала.
   Фроська глотала горькие слёзы и молча кивала головой. Вспомнилось, как позвала её перед концом боярыня, достала из-под подушки парсунку, взглянула на неё нежно и снова спрятала. А потом попросила Фроську в гроб ей положить эту парсунку под подушечку. Фроська, обливаясь слезами, обещала и на том крест поцеловала. А тут Тихон прискакал с доброй вестью- дочки боярские живы и здоровы и кланяются матери.
  -- О хворости твоей не стал им сказывать, матушка-боярыня. Дороги
   опасны. Не след им по таким дорогам поспешать.
  -- Это ты верно сделал, Тихон, что не сказал, - приподнялась с подушек
   боярыня, поддерживаемая Фроськой. И показалось ей тогда, что повеселела боярыня от доброй вести, улыбнулась, в глазах слабые искорки вспыхнули, может, и на выздоровление дело пойдет, да ан нет. Упала на подушки, повернула лицо к Фроське, произнесла еле слышно: - "Ну вот и всё". Затем вздохнула глубоко и дух испустила.
   Фроська просьбу её уважила. Когда прощалась у гроба, незаметно сунула парсунку покойнице под подушечку, где та и хранила её свято при жизни.
   ***
   После венчания перед Фроськой снова раскинулось поле неведомой ей прежде жизни. Неизвестность всегда манила её. Не растерялась боярыня Евфросинья в новых условиях, а ко всему приглядывалась да прислушивалась, училась. И научилась. И наряды боярские носить научилась, и ступать степенно, и слугами распоряжаться, и обширное хозяйство боярское вести, и речь говорить плавно, и двузубой вилкой за столом пользоваться. Ни разу в грязь лицом не ударила и мужа своего краснеть не заставила. Тут Стефану, сынку своему родному, и поклониться не грех - грамоте их с Лизанькой обучил, живя в деревне. Лиза много умного из книг почерпнула да с матерью поделилась. Фроська нет-нет, да и вставит словечко в разговорах из книг тех умных. И каждое словечко к месту, впусте не молвит.
   В Москве князю Даниилу была представлена. Понравилась боярыня Евфросинья князю весёлым нравом своим, он и сам любил шутки да смех за столом. Наклонившись к розовому ушку новоиспеченной боярыни, спросил отай от всех:
   - Неужли в крестьянском дворе выросла?
  -- Ой, князюшко! - взмахнула кружевным платочком Фроська. - Уж и
   забывать стала, когда это было.
   На свадьбу князь к обельной грамотке три сельца Фроське пожаловал с
   крестьянами, с лесными угодьями и рыбными ловами.
  -- За отвагу жонке твоей жалую, - сказал боярину и, вспомнив, засмеялся
   весело: - Это ж нать, в хлопца вырядиться-и на ратное дело. Вельми дерзка, вельми. Обхитрила тебя, честной боярин, девка-то, - снова давай хохотать князь. - Не признал ить?
  -- Не признал, - разведя ладони, согласился боярин. - Дак ить бабий ум на
   выдумки вельми гораздый.
  -- А сынка-то твоего, Стефана, приглядел я для службы у себя. Нужны
   Москове моей умные да книжные люди навроде него. Оставишь мне Стефана, боярин?
  -- Да коли сам он просил меня об том же. Пущай служит верой и правдой
   тебе, княже.
  -- В Новгород сбираюсь послать его. Пущай подыщет мне древоделов
   знатных из новгородцев и изографов. Кремник укреплять надобно, храмы строить, иконы писать. Да мало ль дел у меня на Москове, а трудолюбного да мастеровитого люду не хватает. Переяславских бы ещё переманить на Москову, а, боярин? -в глазах князя запрыгали лукавинки - искринки.
   - А вот этого, княже, я тебе не обещаю, - с улыбкой покачал головой боярин. - Мастеровитый люд - он и там нужон.
  -- Он везде нужон, - со вздохом добавил князь Данила. - Вот и
   имаю надёжу на твоего Стефана, на силу ума его и слово убедительное. Он ить и по-гречески обучен?
  -- Мать, покойница, обучила, - опустив голову, ответил боярин.
  -- Его и на византийские дела наладить мочно. Спасибо, боярин, за
   сынка тебе. Знатный сынок у тя вышел.
   Поговорив ещё о делах насущных, разошлись. Боярин отправился к себе в Переяславль, а Стефан остался в Москве при князе Данииле.
  
   ***
  
   Весенним утром подъехал к Переяславскому терему всадник на сером в белых яблоках коне. Остановившись, стал оглядывать терем и натолкнулся взглядом на прелестное личико в маленьком окошечке. Улыбнувшись, всадник приложил к груди ладонь и низко склонился в седле. А когда выпрямил стан, прекрасное видение уже исчезло. Всадник соскочил с коня и постучался в ворота.
   Лизанька, вся затрепетав, откинулась от окошечка и закрыла лицо ладонями. "Это он, - тихо прошептала она. - Именно его я часто видела в своих снах".
   По дому забегали слуги. Она услышала голоса отца и матери. В комнату к ней ворвался младший братик Ванятка, названный так в честь благородного князя Ивана Дмитриевича.
  -- А к нам гость из Киева, - выкрикнул от порожка. - Конь у него
   знатный.
   Следом зашёл Волька.
  -- Что за гость у нас, Воленька? - спросила его Лиза.
  -- Старой боярыни дальний родственник из Киева, - ответил брат. - Зовут
   Арсением.
  -- Арсений, - тихо произнесла Лиза и отошла к окну, затуманенным
   взором уставившись в зелень сада. - Арсений.
   За столом Арсений рассказывал о делах киевских и о себе. После Батыева нашествия Киев так и не оправился. Родители его совсем разорились и померли в бедности. Всего и наследства-то - сряда боярская да конь пригожий. Приехал Арсений наниматься на службу к князю московскому Даниле и просил заступничества перед ним у боярина.
  -- Верным слугой буду князю, - закончил он.
  -- Поживи маненько в моем терему, отдохни, оглядись, а там и порешим,
   какую службу те дать, - ответил боярин, держа в голове мысль оставить умного и образованного юношу при своих тысяцких делах.
   А боярыня Евфросинья глядела на Арсения, вспоминала парсунку и искала сходство меж живым и мёртвым. Столь же красив, как и тот, и столь же беден.
   "Тем и богаты, что род знатный, - подумала она. - Совсем киевские бояре обнищали. Впору в холопы к нашим князьям да боярам продаваться. Кем же этот Арсений тому-то приходится?"
  -- Арсением-то верно тебя неспроста назвали? - спросила она, отнесясь к
   гостю. - По деду аль по прадеду?
  -- По дяде, - неожиданно ответил Арсений. - Отец мой до конца дней
   своих печаловался по погибшему молодшему брату своему Арсению.
  -- А что же случилось с его братом и твоим дядей? - сочувственно
   спросила Лиза, вся вспыхнув.
  -- В шторм попал их корабль, когда дядя мой возвращался из Киева на
   родину. Никто не спасся, все погибли, - печально ответил Арсений.
   У Лизаньки на глазах блеснули слёзы. Арсений с грустной улыбкой поспешил успокоить её:
  -- Тому уже много лет прошло.
  -- Горе не забывается, - сглотнув комочек слёз, тихо ответила Лиза.
   Молодые люди полюбили друг друга. Это не ускользнуло от внимания
   Фроси и она задумалась. Лизу она уже записала в перестарки - досиделась до двадцати годов. На гулянья в деревне, бывало, не спровадишь. Дак и хорошо, вон ведь как вышло, тысяцкого дочь теперь. Разе ж деревенские-то парни по ней? Дак ведь и тута никого для себя не приглядела середь сынов боярских. Глупыми их обозвала. А с Арсением не расстается. В сад гулять с ним, на качелях качаться с ним. О чём-то говорят подолгу, глаз друг с друга не сводят, будто наглядеться не могут. Видать, судьба ей за бессеребренником быть. Матери-то её родной отец суровый запрет положил быть замужем за бедняком, а посмеет ли эдак боярин поступить? Нет уж, жизнь калечить Лизе она не даст. Как дочка скажет, так и быть по сему. Фрося вздохнула от дум своих, успокоилась и решила ждать что будет.
   Вскоре дочка сказала своё слово: попросила благословения на брак с Арсением. Отец не перечил, а мать тем более: у обоих любовь в большой цене была. Повенчали молодых. "Повторила ты, Лизанька, судьбу своей родной матушки, но со счастливым концом. Благодари Бога, что отец у тебя не столь жестокосерден, как родный дед", - подумала про себя Евфросинья.
   Ни Лиза, ни Стефан так и не узнали за всю свою жизнь, кто их настоящая мать. А боярыня Евфросинья была по-матерински чадолюбива что к сынку, что к дочке.
  
   Глава 10
  
   1351 год. Жарко греет землю знойное солнышко. От княжеского терема топает, держась за широкую мамкину юбку, толстенький крепенький малыш в длинной рубашонке. Он загребает ножками, спотыкается, готовый упасть на землю, но мамка подхватывает его и снова ставит рядом с собой.
  -- Доржись крепко за меня, Митенька.
   Распахивается окошечко из цветного венецийского стекла, появляется
   молодое красивое лицо княгини Александры.
  -- Отпусти его, мамка. Пущай сам идёт.
   Шурочка Вельяминова перебралась в княжеский терем вместе со своей
   мамкой, не захотела расставаться с той, к которой была очень привязана с самого раннего детства. Теперь мамка нянчит её первенца - Митеньку.
  -- Дак расшибется! - оглядывается мамка.
  -- Насмерть не убьётся, - кричит в ответ княгиня. В окно рвется залететь
   пчела. Шурочка испуганно машет на неё: кыш, пшла отседа, - и поспешно хлопает створками.
   - Ну, Митенька, ступай-ка сам, - мамка пускает малыша впереди себя,
   раскорячившись, идет за ним следом, широкие ладони держит ухватом. Не успевает подхватить и Митенька шлепается на землю, но не плачет, а поднимает вверх попку, встаёт на четвереньки. Мамка помогает малышу выпрямиться, плюёт на подол запона, стирает с ладошек грязь.
  -- Ах-ти, Хосподи! - сокрушается. - Не успела, старая. Извалялся.
   Из девичьей высунулись свеженькие личики молоденьких девушек, хохочут, глядя на мамку и маленького княжича. Мамка грозит им пальцем.
  -- Ужо у меня!
   Девки, зная незлобливый характер мамки, заливаются ещё пуще. А
   малыш топает вперед, в душистый от запаха цветов княжеский сад. Снова падает. Снова хохочут девки. Эх вы, девки-хохотушки! Всё б вам посмеяться, только палец покажи. Не ведомо вам пока - то делает свои первые шаги будущий блестящий полководец, победитель Куликовской битвы, открывший дорогу Руси к освобождению её от татаро-монгольского ига. Вот так-то! А вам бы всё глазеть, как толстенькая попка перетягивает малыша, как он хлопается об землю - и хохотать.
  -- Хватит зубы-то скалить, - кричит им мамка. - Посторожите-ка, я по
   нужде схожу.
   Девки, как вспугнутая стайка воробьёв, перегоняя одна другую, бегут к малышу. Ждут, когда мамка скроется за амбар, поднимают княжича на руки и целуют докрасна, передавая его друг дружке. Красив князь Иван, за красоту свою и прозванье в народе получил - Красный. Все до единой влюблены в князя, да недосягаем он для них, а вот дитя его, Митенька... его поцеловать можно, кровиночку князя. Закатывают девки глаза, целуют Митю самозабвенно и со вкусом, воображая, что целуют самого князя. Выдергивают маленькое тельце из рук друг у дружки: Дай мне, дай мне.
   Бежит от амбара мамка. Заметила девичью игру, погрозила кулаком:
  -- Совсем зацоловали робёнка. Парней своих лижите, вертихвостницы.
   Ишь, дорвались. Щёки-то у мальца, словно свёклой натёрли. - Она опять плюёт на запон, трёт Митеньке щёки. Шарит толстыми пальцами в голове княжича:
  -- Вшей не натрясли бы?
   Слышится конский топот - это возвращается князь Иван. Высыпают на
   двор челядинцы встречать князя. Кто не взглянет - залюбуется красивым лицом его. А он никого не видит, кроме любимой своей жены Шурочки и первенца Митеньки.
  -- А ну бежи-ка, бежи-ка к батьке, - спрыгнув с коня, князь приседает
   на корточки и манит сына, поигрывая пальцами. - Сам бежи, без мамки.
   Завидев отца, Митенька излишне поспешил и упал. Хотел зареветь не
   столько от боли, сколько от обиды, уже скривил рожицу, но князь грозит ему пальцем:
  -- Не смей хныкать. Ты будущий воин. Ещё и не так будешь падать.
   Мамка поспешила на помощь мальцу, но и ей погрозил князь:
   - Не трожь. Пущай сам встаёт.
   Поковыряв ладошками земельку, Митенька поднялся, заулыбался беззубым ротиком, гикнул что-то своё детское, побежал, смешно перебирая ножками и растопырив пухлые ручки, и вскоре оказался в сильных руках отца. Князь подбросил его вверх, поймал, снова подбросил и снова поймал. Митенька заливался детским счастливым смехом. И никто не знает и не ведает, что отцовской ласки и доброты осталось отведать Митеньке всего восемь лет. Через восемь лет этот кроткий и добрейший князь умрет, и Митенька в свои отроческие девять лет взвалит на ещё не окрепшие плечи тяжелую ношу - власть. Ношу свою он будет нести достойно, не ропща. Прославит род свой, шедший от Ярославичей. И ни князю Ивану, ни жене его, княгине Александре, не дадено будет знать, что имя их сына заблистает яркой звездой на Российском небосклоне рядом с именем пра-прадеда его - Александра Невского.
   Играется с малышом князь и не ведает, что имя сына его Дмитрия благодарные потомки пронесут через века и обессмертят его. Целует сладкие розовенькие пяточки малышу княгиня Александра, но и ей, немногими годами пережившей князя, не дано знать, что пройдут столетия, а имя этого мальчика не умрёт и будет жить, покуда жива земля русская, Русь, Россия, значит, вечно. И отличит его народ русский от других князей прозванием Донской.
   Идут по дворам боярским, крестьянским, посадским малыши 1350 года рождения, учатся ходить, делают первые шаги. Именно им предстоит через двадцать девять лет встать единой стеной рядом с молодым ровесником своим - князем Дмитрием Ивановичем - против наёмных мамаевых полчищ и гнать врагов с земли русской до самой реки под названием Красная Меча.
   На высоком крыльце просторной избы стоит самый младший из пяти сыновей Олёнки и Никиты Василий. Рядом с ним, подперев полными руками пышную грудь, жена его Анфиса. Хорошо рожала Анфиса девок, пятерых нарожала, а вот сынка впервой. Василий в честь отца Никитой его окрестил.
   - Отпусти его, Олёна, - кричит он дочери. - Нехай сам топает.
  -- Нос расквасит, - оглядывается на отца Олёнка.
  -- Расквасит, вдругорядь падать остережется.
  -- Жалко, коль кровь брызнет, - жалостливо сморщила личико Олёнка.
  -- И крови бояться ему не след. Насмотрится на ратях на кровь. Пущай с
   мальства привыкат.
   Олёнка выпускает руку братца и Никитка, прошагав пару шагов, спотыкается и распластывается на земле. Заплакал от обиды, но отец прикрикивает на него:
  -- Аль девка, нюни распустил. А ну-ка вставай и топай сам, без подмоги.
   Невдомёк Василию, что пролетит без малого три десятка лет и он, уже
   седовласый старик, будет встречать сына своего с великой рати. И кинет Никита к ногам отца своего татарскую бронь, доспехи, оружие, добытые в бою, подведет к нему резвого татарского коня и скажет:
  -- Тятя, я выполнил завет деда моего Никиты - воевал под рукой князя, о
   котором он мечтал. Мы разбили Мамаевы полчища. Мы победили, батя!
   И обнимутся два воина, старый и молодой, два ратника, два защитника и кормильца земли русской, и слёзы будут течь по их щекам, сладкие слёзы счастья Великой Победы.
  
   ***
   1380 год. В шатре великого князя собрались воеводы. Что там
   обсуждалось, Никита не прислушивался. Его дело было - стоять в стороже и охранять вход в шатер. К шатру подскакал всадник на взмыленном коне. Сам весь в пыли, лицо черно от грязных полос, голубые глаза горят синим огнем.
  -- Князь Боброк тут? - спросил нетерпеливо.
  -- Тут, - ответил Никита.
  -- Зови его, да поскорее.
  -- А ты кто такой? - с вызовом выступил вперёд Никита.
  -- Скажи, Овтайка прибыл, - всадник соскочил с коня. - Он знает.
  -- Не велено мне в шатёр входить и до князей допущать кого не попадя
   тоже не велено.
  -- Тогда я сам, - и всадник сделал решительный шаг вперёд.
  -- Не пущу, - Никита выставил копьё, загородил дорогу в шатёр. В спину
   его легонько толканули и на пороге показался князь Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, а следом за ним Владимир Андреевич Серпуховский.
  -- Нут-ко, хлопчик, подвинься, дай пройти, - Никита посторонился,
   пропуская князей. - Из чьих будешь? - оборотился к нему Боброк.
  -- Из переславских.
  -- Зовут как?
  -- Никита, сын Васильев.
  -- Молодец, Никита Васильев. Хорошо службу блюдешь, - похвалил он и,
   широко улыбнувшись, обратил лицо к всаднику. Раскрыл ладони, сжал ими плечи молодца. - Будь здоров, Овтайка.
  -- Будь здоров, княже, - ответствовал тот.
   Втроём отошли в сторонку. Остановились.
  -- Ну, рассказывай. Удалось что вызнать?
  -- Всё вызнал, княже. Поначалу по торгу поболтался, рязанцев послухал,
   чё говорят. Глухонемым прикинулся, они не боясь при мне и гуторили обо всём.
  -- И что рязанцы?
  -- По-разному говорят. Одни князя Олега в открытую изменником
   земли русской зовут и воевать вместях с басурманами под его рукой не сбираются. Другие боятся, что ежли Рязань к князю Дмитрию прильнёт и ежли Дмитрий победу над Мамаем одержит, быть Рязани под Москвой и жить, как Москва скажет, а не как они хотят.
  -- Та-ак. Ну а каких больше?
  -- Тех, кто клянется под Мамаем супротив Дмитрия не воевать.
   Сбираются сами до великого князя пробираться.
  -- Это хорошо. Согласия у Олега с людьми его нету, - Боброк взглянул на
   князя Серпуховского. Тот согласно кивнул головой. - Дале что?
   - Ввечеру на гульбище пробрался и к стене прилип. Окошко
   у князя отворено было. Поначалу бояре к князю Олегу заявились. Несогласие меж бояр. Одни говорят, к Дмитрию льнуть надобно, со всей Русью заедино на Мамая идтить. Другие не хотят. Москве-де палец покажи, дак она всю руку оттяпает. Нельзя слабину ей казать, а надоть с Ягайлой и Мамаем на Дмитрия идтить. Одолеем - треть Руси по дележу рязанской будет. Тогда не Рязань под Москвой, а Москва под Рязанью сидеть будет.
  -- Ишь, раскатали губы-то как! - хмыкнул Владимир Андреевич. Боброк
   промолчал, только брови слегка сдвинул к переносью.
  -- Ушли бояре, так ни о чем и не договорились, - продолжал Овтайка. -
   Затем епископы к князю Олегу пожаловали. Уговаривать стали князя либо с Дмитрием вместях идтить и со всей остальной Русью, либо никуда не ходить, но воевать своих же русичей вместях с басурманами не по-христиански и не по-православному бо время уже не то, не прежнее. Вся Русь к князю Дмитрию прильнула супротив Орды. Тут князь Олег и говорит: Митька... - Овтайка спохватился и зажал ладонью рот, вытаращив испуганные глаза на Боброка.
  -- Говори теми словами, какими Олег говорил, - нахмурившись, велел
   ему князь.
  -- Ну дак он и говорит, Митька-де Бегича на Воже воевал, побёг от него
   Бегич, победа Митьке досталась. Вельми рассердился Мамай на Митьку, что людей его побил, и полки прислал. Кто пострадал? Рязань. Плату за ту его победу кто понёс? Рязань. Погромили татаре мою вотчину, пожгли, полон взяли большой. А Москва в стороне осталась. Что ж теперь? Снова Рязани за Дмитрия ответ перед Ордой держать? Лучше я погляжу, кто кого перетянет. С тем, кто перетянет, с тем и буду.
  -- И то хлеб, что не даст полков Мамаю. Пущай себе на печи сидит и
   глядит, кто кого, - с издевкой вставил Владимир Андреевич.
  -- Ушли епископы, опосля них княгиня пришла. Плакала горько,
   уговаривала не идтить супротив всей Руси, не вязать себя одной веревкой с басурманами, с Мамаем да Ягайлой, а лучше помочь брату Дмитрию в его правой войне супротив татар. Слышала, дескать, что сам первоигумен Сергий Радонежский благословил великого князя и его воинство. А ему, Олегу, не пристало позорить род свой изменничеством всея Руси.
  -- Аль так и сказала? - недоверчиво переспросил Боброк-Волынский.
  -- Всё как слыхал, так и сказываю, княже. Упала она на колени перед
   князем и зарыдала в голос, деток своих жалела. Что, мол, с има будет, ежли Дмитрий гнев свой на их головы прольёт. И обещал ей князь: я, грит, помогать ему не буду, но и мешать не буду. С тем и ушла княгиня вся в слезах, а князь перед образами встал на колени и молился истово.
  -- О чём просил Господа нашего не слыхал? - спросил Боброк.
  -- У меня слух охотника, княже, - отпятил губу Овтайка. - Просил князь
   Олег Рязанский у Господа нашего Иисусе Христа и у всех святых...- Овтайка помолчал, томя князей.
  -- Да не томи ты, сказывай скорей, - дернул его за рукав князь
   Серпуховский.
  -- ...победы для брата своего Дмитрия, - с торжеством закончил Овтайка.
  -- Неужли? - в един голос вскрикнули князья.
  -- Вот вам крест, - и Овтайка размашисто перекрестился.
  -- Добрую весть ты принёс, Овтайка, - улыбнулся Боброк.
  -- За добрую весть дозволь, княже, супротив Мамая рядом с тобой встать.
  -- А убьют? Где я сыщу такого лазутчика?
  -- Брат мой Емелька меня заменит, ежли убьют. А токо самая высшая
   награда мне будет, ежли дозволишь Мамая воевать рядом с тобой.
  -- Дозволь, княже, - похлопал Боброка по плечу князь Серпуховский. -
   Пущай в нашем засадном полку будет.
  -- Ладно. А сейчас ступай, покормиться тебе надоть, выспаться. Опосля в
   стан к Мамаю наведайся. Разузнаешь, как да что. - Боброк подозвал к себе Никиту. - Проводи-ка, хлопец, его до котлов. Пущай покормят не абы как, а хорошо покормят. Скажи, что я велел. И для спанья найди ему подходящее местечко, чтоб никто не помешал.
  -- А кто в стороже станет заместо меня? - краснея, робко спросил
   Никита.
  -- А никого не нать, - махнул рукой Боброк. - Ступайте, хлопцы.
  -- Что скажешь, княже? - оборотился Боброк к князю Владимиру
   Андреевичу, когда Овтайка с Никитой отошли на приличное расстояние.
  -- Переправы делать нать и войска на ту сторону переправлять да
   побыстрее. Опередить надобно Ягайлу с полками.
  -- Воевать Мамая на его же земле?
  -- Именно так.
  -- Согласится ли Дмитрий на басурманской земле русскую кровь
   проливать?
  -- Надо уговорить, - твёрдо заявил Владимир Андреевич и спросил,
   переменив разговор: -А где ты, князь, эдакого ловкого хлопца отыскал, Овтайку?
   - Э, княже, то долгая история.
  -- Ну дак расскажи, послухаю.
  -- Помнишь ли ты, Владимир Андреевич, побоище на реке Пьяне?
  -- Как не помнить? - тяжко вздохнул князь. - По сию пору печалуюсь я о
   нашем напрасно погибшем воинстве.
  -- Я тоже печалуюсь, князь, - схмурил брови Боброк. - Да и то сказать,
   сами виноваты в гибели своей. Пришли воевать татарского царевича Арапшу, а сами будто к куме в гости заявились. Доспехи попрятали в торока, оружие в телеги свалили, одёжу с плеч спустили, разопрели на жаре. А хуже того, в утехи ударились: охотой занялись. А уж что и вовсе плохо, так это то, что бражничали и были пьяны, - в голосе князя послышалось раздражение. - Пришли пьяны на речку Пьяну.
  -- Да кабы не предательство мордовских князьков, - начал было князь
   Владимир.
  -- То-то и оно! - перебил его Боброк. - В лесах и глаза и уши имеются.
   Поскакала мордва к Арапше сказать, что русских-де голыми руками бери. Ну и ударили татаре нашим в тыл. А у тех даже наконечники сулиц на древки не насажены. Вот и побили их, как вчера родившихся.
  -- Всё это ведомо мне, княже, - горестно вздохнул Владимир Андреевич.
   - Много разоренья принесли и татаре и мордва в тот год земле Нижегородской.
  -- Но и поплатились за это жестоко. Зимой князь Суздальский Дмитрий
   Костянтинович послал брата своего князя Бориса и сына князя Семена воевать поганую мордву. И Дмитрий Иванович послал своё войско с воеводой князем Свибло. Пожгли они всю землю мордовскую, села их, погосты, моленные места, мордвинов побили, жен их и детей полонили, а кого живьем взяли, тех в Нижний Новгород привели казнить. Идут они понурые, а средь них два хлопца. Головы не вешают, глядят прямо. Вдруг один из них как засокотит по-сорочьи. Жалобно сокотит, будто сорока на помочь подруг своих зовёт. Слетаться стали сороки со всего города. Летают, трещат, ищут свою подругу, а найти не могут. Тут которы людишки уже и хохотать начали. Дружинник князя замахнулся плетью перепоясать парня, а он по-волчьи завыл. Лошадь под дружинником на дыбы встала и с перепугу понесла. Дружинник в стременах не удержался, распластался на земле. Других лошадей еле удержали всадники. А парни уже вдвоём по-волчьи воют. Народ стоит и хохочет. Тут князь Дмитрий Костянтинович велит боярину своему ближнему парней из толпы выдернуть и к нему привесть. Приводят. Упали они в ноги князю и молят их не казнить, поелику они на реке Пьяне не были в тот час, а были на охоте. Стал говорить с ними князь и тут выяснилось, что прадед их Емельян русский, бабушка Овдотья тоже русская. Прадед их служил князю Дмитрию Переяславскому и был с князем в Дюденеву рать, ни разу ему не изменил. После смерти князя служил сыну его Ивану, а как переславское княжество перешло к московскому князю Даниле, служил ему.
  -- А как они в мордовских лесах оказались? - с интересом спросил князь
   Владимир Андреевич.
  -- Женился их прадед на мордовке. К православию её привел.
   Обвенчался с ней. Но жить остались в лесу. Князь помиловал хлопцев и оставил при себе. А уж когда они себя на охоте показали, так тут им цены не стало. Иной раз сгоряча невинных казним, князь. Плохо это, - с горечью произнес Боброк. - Скоко сгубил таких князь Суздальский - никто не считал. Князьков бы казнил мордовских и добре. А народ что, он подневольный.
  -- Тут я с тобой согласен, княже. Народ можно было на свою сторону
   переманить, от татар их отвадить, ежли помилосерднее с ними обойтись. За сына Ивана мстил князь, ненавистью ослепленный. Негоже так-то, но теперь что ж об этом горевать - дело прошлое. Хлопец-то как к тебе попал?
  -- А похвалился князь своими хлопцами. Мышь, говорит, скорей
   услышишь, как прошмыгнула, нежели Овтайку и Емельку, когда они пройдут. Рыси, а не люди. Языки птиц и зверей знают, все их повадки. Проще говоря, расписал холопов своих, как картинки. На свою же голову. Великий князь с ножом к горлу пристал к нему, чтоб продал ему холопов. Дмитрий Костянтинович ни в какую. Упросил его Дмитрий Иванович всё же, но тот согласился отдать ему только одного. Вот и оказался Овтайка у нас. И охотник знатный и лазутчик такой, что лучше и не бывает. А брат его Емельян у князя Дмитрия Костянтиновича остался, тот его пуще глаза бережёт и в ратные дела не выпущает.
  -- А как же ты собираешься Овтайку в татарский стан посылать? Он что,
   татарскую молвь разумеет?
  -- Разумеет. Он уж и в Орде по нашим делам побывал. Отправили мы его
   с купцами, денег дали, чтоб было на что ханских слуг покупать. Выведал он, что Бегич к нам войной собирается, и прискакал весь в мыле. Не думал Бегич, когда шёл с воями своими, что мы его уже в гости ждём, - хохотнул Боброк. Затем задумчиво посмотрел вдаль и сказал, словно отрезал: - Бегича победили, должны и Мамая победить. Пойдем-ка, Владимир Андреевич, к князю. И они скрылись за пологом шатра.
  
   ***
  
   Мамай, маленький, страшный, кривоногий, сидит на Красном Холме в золочёном кресле. С сухих бескровных губ его срываются проклятия урусутам. Больше всего достаётся великому князю Дмитрию:
  -- Я покажу Митьке! Я сделаю его своим холопом. Он будет на ночь ноги
   мои омывать и пить мутную воду.
   Вокруг Мамая стоят купленные им генуэзцы. Они согласно кивают головой и ухмыляются. Мамай в раздражении теребит свою жидкую, крашенную хной, бородёнку. Перед ним серебряной птицей раскинулось русское войско великого князя Дмитрия. Наступает решительный момент: навстречу другу другу мчатся два всадника с копьями наперевес. Мамай уверен, поединок выиграет богатырь Челубей. Как тощ этот русский, да его ж соплёй перешибешь. Мамай тычет в Пересвета пальцем, узкие глаза уползают в щелочки: монах, постник, ха-ха-ха! Но что это? Мамай вскакивает. Челубей мертв? Русский тоже мертв? Ничья? Но разве может быть между ним и Дмитрием ничья? Он, Мамай, выиграет сражение и богатый, ополоненный добычей, вернется в Орду победителем. Он подает знак начинать. И сошлись два войска в страшной сече. Вздрогнуло Дикое поле, задрожала земля под копытами, всколыхнула свои тихие воды река Непрядва, ужаснулось небо, птицы взвились стаями и полетели прочь.
   Дубрава-дубравушка, о чём с озорным ветерком перешептываешься, о чём тихо говоришь с ним? Не о том ли поведала тайно дружку любезному, что своими раскидистыми ветвями и густой листвой скрываешь от врага лютого русских всадников, притаившихся средь твоих дерев? На самом верху, прикрытые листьями, сидят на толстых ветках дозорные, следят за боем и докладывают вниз князю Боброку-Волынскому. Князь спокоен, его конь тоже. Князь Серпуховский нервничает, его конь бьёт копытом, фыркает. Князь часто спрашивает Боброка: не пора? Тот уже перестал отвечать. Он дожидается того часа, когда можно будет выскочить из засады и громко крикнуть своим конникам: Ратуй! За Русь!
   Никита ёрзает в седле. Его сосед Овтайка спокоен, сидит прямо, сросшись с конём воедино. Война соединяет людей и разъединяет. И в том, и в другом случае навсегда. Скольких знакомцев обрёл Никита за эти дни. Среди них и тверичи, и москвичи, и владимирцы, и суздальцы, и свои же переяславцы. И скольких он потеряет в сегодняшней сече. Да и сам уцелеет ли. И всё-таки он счастлив, что сбылась мечта деда Никиты о единении русского воинства под рукой сильного князя. Не довелось деду дожить до сего светлого дня. Он, Никита, будет крушить ворога и за себя, и за отца, и за деда и за прадеда.
   Самым близким человеком стал для него здесь Овтайка. Никита привёл его тогда к котлам, передал кашевару слова Боброка, чтоб покормил парня как следует. Тот плюхнул в мису большой черпак пшенной каши и отдельно дал добрый кусок жареной на вертеле свинины. Отмахнул от краюхи три толстых ломтя хлеба. Ел Овтайка жадно, с аппетитом, черпая по полной ложке каши, откусывая крепкими белыми зубами большие куски мяса, заедал хлебом, запивал квасом. Никита в это время почистил его коня, напоил его водой, сунул торбу с овсом. Потом подсел к Овтаю, спросил:
  -- А ты кто?
  -- Овтайка, - ответил тот через полный рот еды.
  -- Зовут тя как-то непонятно.
  -- По-мордовски, - пожал плечами Овтай.
  -- Так ты мордвин? - удивился Никита.
  -- Не весь. Прадед Емельян был русич, бабушка Овдотья тоже русская. А
   в остальном мордвин.
  -- А пошто князья с тобой так ласковы? Может, ты сын мордовского
   князька?
  -- Я своему делу князь, - совсем уж туманно высказался Овтайка.
  -- А меня Никитой звать.
  -- Будь здоров, Никита, - Овтайка протянул ему руку и улыбнулся.
   Никита ответил тем же. - Ох, давно так много и вкусно не ел.
  -- А говоришь князь, - засмеялся Никита. - Пошли, я тебе постелю свою
   дам, а на ночь ище соломы натаскаем. Вон шалаш, видишь? Я караулить тебя буду, чтоб никто не разбудил случаем. Князь велел дать тебе выспаться добре.
   Как ни старался Никита караулить нового друга, а всё ж не укараулил. Когда и каким образом исчез из шалаша Овтайка, он так и не понял. Был и нету. Не обнаружив его в нём, попробовал найти в лагере, но так и не докричался. Не дано было знать Никите, что Овтайка, выспавшись за три часа, по-рысьи неслышно выскользнул у него за спиной из шалаша и уже мчался на коне к татарскому стану.
   Искал и не нашёл Никита его и утром. Старшой приказал рубить лес на брёвна. Никита оживлённо спросил:
  -- Переправу кидать будем?
  -- Что князь скажет, то и будем, - хмуро ответил старшой.
   Овтайка появился только к вечеру третьего дня и сразу к
   Боброку.
  -- Ягайлу Литовского и Олега Рязанского Мамай ждёт. Не начнет без
   них, - докладывал он князю короткими фразами. - В войсках у него половцы, генуэзцы, аланы, черкесы. Генуэзцы - наёмники. Остальные боле подневольники. Свои сыроядцы, само собой. Средь них и те, что от полонянок рожденные, тоже, почитай, подневольные.
   Боброк внимательно слушал лазутчика.
  -- Как удалось разузнать? - спросил.
  -- А вот так, - Овтайка хитро блеснул голубым взором, вынул из
   тороки татарский доспех, кинул к ногам князя. - Дозорного ихнего с дерева снял из лука. Полетел он вниз башкой, ветки затрещали, тут я по-медвежьи как зареву. Остатние напужались, с деревьев, как орехи, посыпались, в седла вскочили и наутёк. Я с убитого доспех снял, переоделся, в стан приехал как к себе домой. Немым прикинулся, чтоб самому не гуторить, а только слухать. А в сумерках к шатру подкрался, мурзы там вкруг Мамая собрались. Совет держали. Тут я и услыхал от него самого, что подмогу он ждёт и вместях с той подмогой начнёт русское воинство крушить и в полон брать. Мамай на генуэзцев боле всего надеется да на своих. Аланам, черкесам и половцам веры у него мало.
  -- Что ж, это добре, что не верит Мамай в воинство своё. Князь
   Дмитрий своему войску верит свято. Олега, говоришь, ждет? Ну дак не дождется он его. Рязанцы тут приходили опосля тебя. То ж сказали, что и ты говорил. Не тронет Олег войска своего супротив нашего.
   Князь, уперев взгляд в землю, раздумывал над чем-то некоторое время. Вскинув голову, скупо улыбнулся, похлопал Овтайку по плечу, похвалил:
  -- Молодец! Спросить тебя всё сбирался, откуда молвь
   татарскую ведаешь?
   Овтайка опустил голову, насупился. Потом посмотрел в сторону, промолвил:
  -- Князёк наш отца моего Фрола в Орду с кречетами посылал.
   Отец нас с Емелькой брал с собой. Там я молвь бесерменскую и познал.
  -- Это добре, Овтайка, что молвь бесерменов ведаешь. В
   посольство, думаю, приладить тебя. Но об этом речь с князем покамест вести рано. Битву выиграть надобно, страшную битву. Выиграть и живыми из неё выйти.
  -- Дозволь, княже, попросить тебя.
  -- Говори.
  -- Хлопца того, что в стороже стоял, когда я из Рязани прискакал,Никиту,
   помнишь?
  -- Припоминаю. Васильев сын, вроде бы.
  -- Он самый. Возьми его в свой полк. Вместях хотим воевать. Добрый он
   парень. Сдружились мы.
  -- Что ж не взять хорошего хлопца. Возьму. А теперь ступай к
   котлам. Скажи, что я велел покормить тебя добре. Отдохни, выспись.
   Никита проворно работал руками, а голова была занята мыслями. Зашевелилась и стала просыпаться память. Пришло вдруг на ум, что у Овтайки прадед русский именем Емельян. Не тот ли это Емельян, что моему прадеду Петру верным друже был? Спросить бы у Овтайки, не ведает ли он, какому князю прадед его служил и кто в отряде был старшим? Да где его теперь сыщешь, этого Овтайку. Уже третий день нет.
  -- Бог в помочь, - услышал за спиной знакомый голос и резко обернулся.
  -- Овтайка! Друже! Где ж тебя носит? Обкричался я тебя, обыскался. И
   как ты утёк из шалаша - никак не скумекаю. - Никита искренне обрадовался появлению друга. Тот тоже просиял лицом. Они обнялись, похлопали друг друга по спине. - Я вот токо-токо тебя вспоминал.
  -- По-хорошему аль по-плохому?
  -- Да не видал я от тебя плохого, по-хорошему, вестимо. Про
   прадеда твоего спросить хотел, у какого князя он служил и не был ли в его отряде старшим Петро Лексеев, мой прадед.
  -- Петро Лексеев? - воскликнул Овтайка. - Ужли прадед твой? Про него
   у нас от прадеда к деду сказ идет, от деда к отцу, а от отца к нам. Наказывал прадед Емельян его поминать добром, пото как верный друже он ему был.
  -- А твой прадед у нас с уст не сходит. Бабушка Олёна завещала
   отцу моему и матери помнить его, пото как он прадеду моему Петру Лексееву жизнь спас, когда тот дюже ранен был. Велела и нам за него молиться.
  -- Так мы с тобой, стало, други по прадедам, - они засмеялись
   и снова крепко обнялись. - Наши прадеды великому князю служили, что именем был Дмитрий, мы с тобой служим другому Дмитрию, а древо одно - Ярославичи.
   Друзья бешено обрадовались своему великому для обоих открытию.
  -- Упросил я Боброка, чтоб к себе нас взял, - сказал Овтайка. -
   Рядом стоять будем, как братья.
  
   ***
   И вот сейчас стоят они вместе, конь о конь, и с нетерпением ждут, когда же наконец можно выскочить и помчаться во весь дух на поле сражения, откуда доносится до их слуха лязг мечей, стоны раненых, последние вскрики умирающих, всхрапы лошадей. Умирают русские воины, умирает вместе с ними земля, вытоптанная влысую конскими копытами.
   Весы победы качаются то в одну сторону, то в другую. Дозорные, усевшиеся на самом верху деревьев, докладывают о больших потерях русских. Мрачнеют челом князья. Владимир Андреевич снова спросил - в который уже раз - Боброка: не пора? Дмитрий Михайлович отрицательно качнул головой. И вот наконец наступил тот час, когда дозорные сообщили вниз князю Боброку-Волынскому, что мамаевы войска повернулись спиной к ним. Именно этого сообщения давно дожидался от них искусный полководец.
  -- Вот теперь пора, - выдохнул князь, поднимая руку. - Ратуй! За Русь!
   И вынеслись из дубравы свежие отборные полки князей
   Боброка-Волынского и Серпуховского: Ратуй! За Русь! За Русь!
   И вскочил в бешенстве со своего походного трона Мамай, ощерился желтозубым ртом, заметался, изрыгая проклятия, взревел злобно: обхитрил, проклятый византиец, обхитрил шайтан. И видя, как тонут в Непрядве его самые лучшие войска из генуэзцев, как бегут, спасаясь от русских мечей, его конники, забил в ярости ногами и взвыл дико: коня! Ему быстро подвели коня. Мамай вскочил в седло и в окружении малого войска позорно бежал с поля боя, спасая свою шкуру, бросив на произвол судьбы погибающее войско, оставив многочисленные обозы награбленного добра, иначе не Дмитрий будет полонен им, а он, Мамай, будет полонен русским князем; не он Дмитрия сделает своим холопом, а Дмитрий заставит его на ночь ноги ему мыть и пить мутную воду.
   Для Орды он теперь смердящий труп. Там ждёт его позор, бесславие и жестокая казнь. Надо бежать в Кафу, где хозяйничают дружественные ему генуэзцы. Но сначала в Сарай. Там, в Сарае, в его доме, в потайном месте хранится сокровищница, набитая награбленными драгоценностями, серебром, золотом. Он, Мамай, купит в Кафе новое войско и снова двинет его на Русь, разорит, раграбит её, как Батый, и будет большую дань собирать с неё, как Джанибек.
   Мечтам его не суждено будет сбыться. Золотой Ордой уже завладел целиком и полностью грозный хан из Синей Орды Тохтамыш. Мамая там ожидала жестокая смерть. И хотя он сумел тайно и скрытно добраться до своего дома и всё-таки вывезти свои сокровища в Кафу, воспользоваться он ими не успел - предательский удар кинжалом от хладнокровного убийцы оборвал жизнь злодея.
   Из засады Никита и Овтай выскочили вместе, как и стояли, конь о конь. Всем полком ударили в тыл мамаевской конницы. Враги не ожидали такого поворота событий и стали отступать к реке, надеясь переплыть её и скрыться от напора русских войск на другом берегу. Это были генуэзские конники. Под тяжестью доспехов и самих всадников кони пошли ко дну. А на берегу во всю шла новая злая сеча. Непрядва, устав принимать в свои воды убитых, опустила окровавленные рукава и остановилась. Укрытое телами людей и лошадей поле выло и дрожало, а сеча становилась всё яростнее. Русские полки теснили ордынцев. Дрогнули мамаевцы и обратились в бегство.
   Жажда мести, застоявшаяся в жилах, закипела и забурлила в Никите, как вода в котле. Молодецкая сила и удаль вырвались наружу. Лицо горело неистовством и отвагой. Он был и страшен и прекрасен одновременно. Разверстый рот выкрикивал с каждым ударом: за Русь! - удар. От прадедов поминок!- удар. От дедов!-удар. От отца!- удар. От меня! - удар. Обессилившие враги молча принимали смерть, без вскрика, без моления о пощаде. Никита настигал и снова рубил и рубил, выкрикивая непонятные для врагов слова. А потом они гнались за ними до самой реки Красивой Мечи. Последнего он зарубил у самой кромки воды. Бросился было за остальными, но Овтайка кинул на шею его коня аркан, развернул к берегу.
  -- Пошто ты заарканил моего коня? - яростно ругнулся Никита.
  -- Взгляни на своего коня. Он весь в кровавой пене. У него бока
   кровоточат от шпор. А вороги не все доплывут до того берега. Вишь, как тонут.
   Овтайка положил на лук стрелу, натянул до отказа тугую тетиву, выстрелил и не промахнулся. Всадник скрылся вместе с лошадью под водой.
  -- Давай постреляем, - позвал он Никиту. - А кони пущай отдохнут и
   воды напьются.
   Расстреляли каждый свой колчан, каждая выпущенная стрела нашла свою жертву. Овтайка указал пальцем на распластанного у воды татарина.
   - Доспех у него знатный. Возьми себе.
  -- На что он мне, с поганого-то.
  -- Сыну отдашь в поминок о Победе над страшным ворогом. Бери,
   хороший доспех, лишним не будет. Есть сын-то у тебя?
   - Большак, Васильком звать и молодшенький Никодимка. Дочурка Таньша, махонька еще, из свивальника не вылезла.
   - А жонку как зовут?
   Перед взором Никиты возникло милое кругленькое личико с курносым носиком и ямочками на белорозовых щечках. Он светло улыбнулся.
  -- Василисой звать.
  -- С пустыми руками к Василисе не вернешься. Наберем тебе
   добра поболе, чтоб похвала от жонки была, - засмеялся Овтайка.
  -- А тебе?
  -- А мне не нать. У меня нет никого. Я князя Дмитрия холоп. А
   служу под рукой князя Боброка. Что он скажет, то и исполняю.
  -- Как же ты в холопы попал?
  -- Рассказал бы да неохота, - махнул рукой Овтайка.
   Они омыли лошадей, подули им на раны, огладили, как
   бы извиняясь за причиненные телесные страдания, взяли под уздцы и пошли пешими, стараясь обходить стороной тела убитых.
   Боброк, увидев друзей, открыто свою радость не проявил, блеснул одними глазами и сообщил с беспокойством:
  -- Князь Дмитрий пропал. Приказ я отдал найти его живого аль
   мертвого. А вы, робяты, - молодцы, боевитые!
   Князя нашли лежащим без памяти в лесу под березой. Шлем
   сильно помят от удара, кольчуга порвана в нескольких местах, но сам князь жив и почти невредим, только несколько царапин на теле. Сознание не сразу вернулось к нему. А когда вернулось, князь никак не мог вспомнить, как он оказался вдруг под березой. Он так и не вспомнил этого часа за всю свою жизнь. Возможно, после удара он сам, теряя сознание, отполз в лес. Возможно, воевавшие рядом с ним ратники или бояре, видя князя изнемогшим от удара, позаботились о нём. Как, когда и почему князь оказался в лесу под березой - никто не знал да и не доискивался никто.
   Семь дней стояли на "костях". Разбирали трупы и отделяли своих от вражьих.
  -- Не лежать нашим воинам в бесерменской земле. Всех
   перенести на свою и здесь похоронить, - распорядился князь Дмитрий Иванович.
   И в той земле, где проходило сражение, не осталось ни одного русского воина. Все были перенесены и захоронены на святой русской земле. Хоронили в братских могилах и было погибших несчетно. Погибших бояр и других вятших людей увозили хоронить в Москву и в другие города. Многочисленные обозы со всяческим добром, брошенные Мамаем, уходили на Москву.
   Москва с плачем, со слезами горя и радости, с серебряно-медным перезвоном колоколов встречала победителей. Владимир Андреевич Серпуховский получил прозвание в народе - Владимир Храбрый. Великого князя Дмитрия Ивановича молва народная прозвала Дмитрием Донским. Князь Боброк был Волынским и им же остался.
  
   ***
  
   Бои местного значения. Это выражение часто употреблялось в годы Великой Отечественной войны. О них не так широко говорили, как о крупных сражениях, но именно бои местного значения служили иной раз прелюдией к большой битве и обеспечивали дальнейший её ход.
   Князя Олега Рязанского не одна летопись заклеймила как изменника. Но есть и другие сведения, сообщающие, что победа русских войск на Куликовом поле могла бы не состояться, если б не бой местного значения на Рязанской земле. Нет, не сидел Олег Рязанский на печи, дожидаясь кто кого возьмёт под микитки и отшвырнёт в сторону. Собрав полки из воинственных рязанцев в пять тысяч человек, он задержал войско Ягайлы, помотав его по Рязанщине, искусно маневрируя. Разбить Ягайлу, конечно, не смог да и не ставил перед собой такой задачи, но задержал на один дневной переход. Этого хватило, чтобы спутать планы союзников. Когда литовский князь заявился со своим войском к Куликову полю, всё уже было закончено и он в ярости занялся тем, чем занимались в годы Второй мировой войны его потомки, литовцы, перешедшие на сторону гитлеровцев - убийством безоружных людей. Ягайло и его псы нападали на отставшие от основного войска обозы с ранеными, убивали их, поскольку те не могли им сопротивляться, жгли села, деревни, убивали женщин, детей, стариков. Напившись крови, ополонившись награбленным добром, поспешили убраться в Литву, испугавшись мести Дмитрия и его воинов. Насмердили псы поганые и поджав хвост трусливо скрылись.
   Двигалось русское войско, двигались длинной лентой обозы с добычей, брошенные впопыхах Мамаем. Шли обозы с бронёй, с доспехами, с оружием. Ничего нельзя оставлять, Орда ещё есть, Орда существует, Орда ещё навострит когти на Русь и каждый ратник должен быть готов к нападению, а следовательно, и вооружён. Скорее всего по этой причине и не находят потомки ни оружия, ни доспехов, ни брони на поле Куликовом - всё это очень дорого ценилось на Руси и бросить такое добро не прибрав себе, было немыслимо.
   У Никиты тороки топырятся от добычи. В уголке одной из них припрятан поминочек для любимой Василисы - большой шёлковый плат с длинными кистями. Вот уж ямочки-то на щечках у неё заиграют. Никита улыбнулся.
  -- Гостевать дён на сколь-нито ко мне поедешь? - спросил весело
   Овтайку.
  -- Токо ежли князь дозволит, - неуверенно ответил тот.
  -- А ты попроси его слёзно. Мы ж с тобой, почитай, братьями родными
   стали, по прадедам нашим, по делам ратным. Они, прадеды-то наши, помогали нам ворога крушить с небес горних. Деды тож. Я так мыслю.
  -- И я тако же мыслю, что помогали, - согласился Овтайка. - И на дружбу
   нашу радуются.
  -- Ну так как, будешь просить князя?
   Овтайка задумался. Как он мог признаться Никите, что совсем недавно
   был у него разговор с Боброком и тот сказал ему:
  -- В Орде сейчас всё по-иному пойдет. А вот как? Надоть бы
   разузнать. Поедешь с купеческим обозом в Сарай.
  -- Эх, на охоту бы! - подергав плечами, словно после сна, с озорной
   искоркой в глазах размечтался Овтайка, уводя разговор в сторону. - На вепря бы. Ты как?
  -- Аль на уток. На зайца тоже мочно, - подхватил Никита. - Любота!
  -- Девок бы пошшупать, - мечтательно протянул следовавший за
   ними белозерец, Никитин знакомый.
   Ратники загоготали.
  -- Аль николи не шшупал? - смеясь, спросил Никита.
  -- Шшупал. И баб и девок шшупал многажды. Дак опеть хочу.
  -- Ими разе ж насытишься, - прогоготал ехавший рядом тверич.
  -- Никола, дак ты ж женатый. Аль женкой своей до сей поры не
   насытился, - захохотал товарищ тверича.
  -- А она не визжит. Её шшупашь, а она не визжит. А девку аль чужу
   женку токо тронешь, она как взвизгнет, словно порося.
  -- А ухватом по спине чужи женки тя не ласкали?
  -- Было и тако, - признался тверич. - А всё одно я до них охочий.
  -- А вот моего кума одна женка так приласкала, - подхватил
   разговор третий. - Неделю из дому носа не высовывал.
  -- Это как же? - конники повернули к нему головы.
  -- Соседка в огороде возилась задом кверху. Кум мой подкрался
   отай, облапил, а рядом крапива росла. Баба сорвала пук да и давай им кума охаживать. Всё по роже норовила, чтоб на долгую память. Вся рожа у него поначалу заревом занялась, а опосля волдырями покрылась. Сидел дома дён семь аль десять, боялся на люди показаться. По сю пору боится чужих баб шшупать.
   Ратники дружно захохотали. Байка понеслась по рядам, обрастая отсебятиной, и когда дошла до последних рядов, бедный кум был усыпан волдырями весь как есть: от лба до пяток.
  -- Неужто и рог спалила крапивой? - хохотали ратники.
  -- Грю ж, всего изжигала, всё тело.
   Прохохотавшись над незадачливым кумом, Никита нагнулся к
   Овтаю, сказал, таясь от других:
  -- Поехали со мной, Овтай. Упросим князя отпустить тебя
   ненадолго. Василису мою поглядишь, сынков, дочку. На гулянье тебя свожу. У нас девки одна другой краше. Себе выберешь каку-нито в невесты.
  -- Да кто ж полюбит холопа? - без горечи улыбнулся Овтай.
  -- Ну, коль не девка...- смешался Никита, - у нас вдовы молодые и
   красивые есть.
  -- Не-е, Никита. Мне всурьёз нельзя, покамест себе не хозяин.
   Да мне придорожных сударушек хватает: и приласкает и ответу перед ней нету. А вот поохотиться на озере - не прочь.
  -- Ну дак и просись у князя.
  -- Пожалуй, мочно попробовать.
   К Боброку однако было не подступись - всё время с князьями да
   боярами. Наконец улучили момент на коротком отдыхе, когда князь стоял в сторонке один, подошли к нему оба, поклонившись низко, выразили свою просьбу. Князь схмурил брови, подумал, пожевал губами, наконец изрёк, рассуждая вслух:
  -- Семь дён тебе много, три мало. Пяток хватит. Через пять дён
   чтоб был у князя Дмитрия в терему. Князь сам вскорости на охоту сберется.
   Друзья поклонились низко князю, поблагодарили и побежали
   довольные и радостные к своим сотоварищам. Овтайка во всё горло выкрикнул победный клич татар: Хура! Никита подхватил: Хура! Вслед за ними всё войско разразилось громким победным кличем: Хура-а! Хура-а! Хура-а! Клич этот, пришедший к нам от татар, навсегда войдет в русскую речь и, потеряв первую букву, трансформируется в доныне существующее - ура!
   Какой бы страшной и злой не была война, сколько б горя и
   страданий она не приносила людям, а жизнь сильнее. Ура!
  
   ***
  
   Эпилог.
  
   Иван Третий Васильевич находился в своей светёлке один. Склонив на грудь голову, размышлял над предстоящей встречей с ханскими послами и над будущим своего государства. " Пращур мой, славный князь Дмитрий Донской, прогнал Мамая с земли русской, разбил его в пух и прах, а всё ж Русь из ярма татарского не вынул. До сей поры послам ханским кланяемся, басмы ханские целуем, покорность свою рабскую хану выказываем. Не довольно ли?" Он поднял голову, орлиным взором окинул комнату, стукнул ладонью по ручке кресла, воскликнув: Довольно с нас! Пора скинуть с Руси проклятое иго.
   Дверь тихо отворилась и в светелку вошла, тихо ступая, великая княгиня Софья, вторая жена Ивана. Иван повернул к ней голову. Боже ж, как не похожи они с первой женой Марьюшкой, тверской княжной. Марьюшка тиха, покорна, взгляд её нежен и светел, как погожий денёк. Софья умна, мудра не по годам, взгляд её обжигает, как огнём, властный голос звучит требовательно и настойчиво. Вот и сейчас, не подошла, не огладила его голову, как Марьюшка, а сказала, словно чурбак топором разрубила:
  -- Пора, Иване. Всё готово. Скоро послы заявятся.
   Он устремил свой взор не на неё, а куда-то в никуда, где
   неизвестно как решится судьба его страны, его государства, его Руси. Софья своим острым умом поняла его настроение.
  -- Будь грозен, государь, - вот ведь, знает деспина греческая, что
   втайне зовёт он себя не князем великим, а государём всея Руси, подольстила. - Я рядом буду, государь, - повторила, чтоб укрепить в нём эту мысль - он есмь государь всея Руси.
   Иван поднялся с кресла, крупными шагами прошёл к двери, распахнул её настежь. Софья, удовлетворённо вздохнув, последовала за ним. Решился, наконец-то муж её и государь этой большой и дикой страны, которую она уже успела признать и полюбить как свою вторую родину, решился на отважный поступок, на который не осмеливался ни один из великих князей, его предков. И она была горда за него, за себя, что смогла подвигнуть его на такой опасный, но крайне необходимый для Руси шаг. Софья свернула в боковую дверь, тайно спрятавшись в нише за широким пологом. Отсюда она будет, невидимая для остальных, наблюдать за всем, что происходит в зале, и незримо присутствовать при государе и муже.
   Иван стал у тронного кресла высокий, широкоплечий, крупноносый. Окинул грозным взором склонившихся в низком поклоне бояр, приказал твердым, как сталь клинка, голосом: - "Не сметь перед ханскими послами выи гнуть". И медленно опустился в кресло. Бояре боязливо поднимали головы, бледнели лицом, но ослушаться великого князя не смели. Рынды, стоявшие по бокам великокняжеского кресла, выпрямились в струну. Стража, выстроившаяся вдоль стен, как по команде, одновременно кинула правую руку на рукоять меча.
  -- Идут, - возвестил слуга и все замерли в ожидании.
   Первым вступил ханский баскак, за ним потянулось посольство.
   Ни один из бояр не упал ниц перед царевыми посланниками и даже не склонился в поклоне. Узкие глаза баскака полыхнули гневом. Великий князь не встал со своего кресла, не сбежал по ступенькам, не кинулся целовать ханскую басму. Лица послов побагровели от еле сдерживаемой злости. Баскак подал Ивану басму для поцелуя и выражения полной покорности русского князя царю и властелину своему - хану Ахмату. Иван схватил басму, которую на Руси уже успели прозвать болваном, кинул на пол и начал топтать её ногами. За пологом послышался глубокий вздох, затем тихий женский смех и шелестящий, будто сошедший с небес, одобряющий шёпот: Велик и грозен ты, государь Иван. Не ты Орде, а Орда тебе отныне покорной бысть. Тебе и твоим потомкам. О, государь, ты есмь царь Иван Великий.
   И Иван с ещё большей яростью накинулся на ненавистное изображение ханского лица, надавливая на беззащитный металлический лист каблуками сапог. И басма жалобно пищала под его ногами. Ханские послы онемели - за всю свою жизнь не видели они такого надругательства над их ханом. Блеснули кривые татарские сабли, звякнули о ножны могучие русские мечи. Живо расступились бояре, пропуская стражу. Ханские послы оказались в тесном окружении русских воинов.
  -- Схватить их и казнить, - ледяным голосом приказал Иван.
   Послов схватили и предали казни. С этого момента Русь скинула
   со своей выи многолетнее татаро-монгольское иго и стала свободной от иноплеменных захватчиков и поработителей земли Русской.
   Потом было событие, которое вошло в историю под названием "стояние на реке Угре". Это случилось ровно через сто лет после Куликовской битвы, в 1480 году.
   Хан Ахмат собрал войско, чтоб покарать русского князя за казнь его послов. Заручившись поддержкой польского короля и великого литовского князя Казимира Четвертого, он двинул свои полки и встал по одну сторону реки Угры. По другую сторону расположились русские войска великого князя. С византийской хитростью Иван раскидал свои полки так, что войско его казалось более многочисленным, чем было на самом деле. Это и смутило Ахмата. В Орде ещё очень хорошо помнили позорное бегство Мамая и оказаться на месте бесславно закончившего свои дни темника никто не хотел. Не хотел этого и хан Ахмат. Посматривал на тот берег, кусал с досады губы, пробовал форсировать реку, но был отброшен русскими. На решительные действия хан не отваживался. Ждал в нетерпении Казимира, а тот не спешил и, как выяснилось впоследствии, и не собирался помогать Ахмату. Он был занят войной с крымцами, которые по договоренности с Иваном напали на Подолию. Тут уж не до Ахмата, когда надо свою вотчину спасать. Так и не дождавшись подмоги, хан счёл благоразумным убраться восвояси. Иван Третий одержал над Ордой бескровную победу. Это была его личная победа, которую он одержал не лязгом оружия и пролитой кровью, а исключительно своим умом и хитростью, дарованной ему от византийских предков.
   Никита, правнук героя Куликовской битвы и жены его Василисы, названный в честь прадеда тем же именем, возвращался из похода рано поутру. Стоял ноябрь месяц и лес уже скинул своё яркое багряно-жёлтое убранство. Иней - предвестник зимы - развесил на ветках деревьев своё тонкое серебристо-белое кружево. В этом новом одеянии лес казался особенно чист и прозрачен. Никита соскочил с коня, ступил на твердь тронутой первыми морозцами земли, раскинул руки, вскрикнул громко:
  -- Вот она, моя Русь-земля. - И эхо вторило ему: Ру-у-сь-з-е-емл-
   я-а-а. Никита огладил черного, как ночь, коня. Эту породу уважали его предки. Любовь к черной масти передалась и ему по наследству. Отец Михайла сказывал, что первый черногривый был у далекого пращура, который служил ещё Дмитрию Переяславскому и звали его Петром. - Не удалось нам с тобой, Воронок, в жарком бою побывать, но и то хорошо, не пустили поганых через реку до себя, постреляли их славно. Сколь не пытался Ахмат с наскоку нас взять, а пришлось хвост поджать да в степи удрать. Вот так-то! Знай, хан, наших!
   Никита разговаривал с конём, как с человеком, как с другом, как с братом.
  -- А всё ж княжич Иван Молодой приметил меня. Чей, спрашиват,
   будешь. А я ему: переславский. Зовут Никита, по отцу Михайлов.Отчаянный ты воин, грит, Никита Михайлов. Молодец! Десятником, грит, ставлю тебя. Вишь, Воронок, похвальбу от княжича заслужил и старшим меня сделал Иван Молодой-от.
   Воронок молча слушал и кивал длинной мордой. Вдруг навострил уши, расширил ноздри и всхрапнул.
  -- Аль чуешь кого из своих? Эх, гаркнуть что ль, свистнуть по-
   разбойничьи, чтоб все село вздрогнуло и пошло плясать. Победа ить! - громко рассмеялся Никита.
  -- Никита, - услышал он родной женский голос и увидел, как из
   сизой дымки предутреннего тумана бежит к нему, придерживая обеими руками тяжелый теплый плат, его молоденькая жена Катерина. - Никитушка.
  -- Катюха! - удивился Никита. - Как же ты меня учуяла?
  -- Сон видала ночью, будто скачешь домой ты.
   Никита распахнул руки, сгреб родное женино тело в объятья, запрокинул ей голову, впился в губы долгим поцелуем. - Катюха, ладушко моё.
   - Живой, - выдохнула Катя и упала ему на грудь, обшаривая руками его спину, будто убеждаясь, что в самом деле живой.
  -- Живой, Катюша! И Русь жива и стоять будет вечно. А Орда
   сгинула. Нет боле Орды, - улыбнулся широко Никита и погладил ставший уже хорошо заметным живот жены. - Э, да у нас скоро первенец. Когда ждать?
   - К Рождеству Христову!
  
   ***
  
   Аня Афросимова поступила тем летом в Московский университет на исторический факультет. В первые же летние каникулы она поехала с экспедицией Ивана Сергеевича в Великий Новгород. Первой её находкой стало дорогое жемчужное очелье.
   - Как-то оно очень легко нашлось, - удивленно сказала она Ивану Сергеевичу. - Будто само в руки пришло.
  -- Помнишь, то же самое сказал Никита, когда нашел костяной гребешок.
  -- Кто кого ищет, мы их или они нас? - засмеялась Аня.
  -- Обоюдно. Мы ищем их, а они ищут нас. Эх, если б наши находки
   могли говорить, сколько бы интересного они нам поведали, - сокрушенно покачал головой Иван Сергеевич.
  -- Каждая, даже самая малая находка, таит в себе кусочек нашего
   прошлого, - Аня с любовью перекатывала с руки на руку очелье. - Интересно было бы узнать имя хозяйки этого очелья - моей первой большой удачи. Как она жила, кто она и тому подобное.
  -- Её имя, как и её жизнь, таятся там, во мгле веков. А нам остается
   только проводить экспертизы, строить гипотезы, спорить, уточнять, искать истину, делать выводы и пополнять музеи новыми экспонатами. Кстати, Анечка, а как наш вышеупомянутый Никита Михайлов поживает?
  -- Он поступил на физический факультет МГУ на астрономическое
   отделение. Сейчас находится недалеко от нас, в Ленинграде. Проходит практику на Пулковской обсерватории. Звонил, обещал приехать. Передаёт вам привет и пожелание больших удач.
   - Спасибо! Ему того же. Значит, он изучает тайны звёзд, а ты тайны земли? Хорошая пара.
  -- Вся Вселенная будет нами охвачена, - рассмеялась Аня.
  -- А кому, как не вам, молодым, дерзать и раскрывать её секреты.
  
  
   Словарь старорусских слов.
  
   Аксамит - византийская дорогая узорная ткань с золотой нитью
   Баскак -ордынский чиновник, приставленный для наблюдения за князем и своевременным поступлением дани
   Бесермен - басурман, иноверец
   Бытчик - свидетель
   Вдругорядь - в другой раз
   Вежды - веки
   Вестоноша - гонец с сообщением от князя, воеводы
   Вои - воины
   Волокуша - две оглобли, скрепленные на концах поперечными досками
   Вотол - верхн. долгая дорожная одежда из сукна, отделанной жемчугом
   Выморочное княжество - княжество, оставшееся без наследников
   Выя - шея
   Вятший - знатный
   Гульбище - галерея в виде балкона в княжеских и боярских теремах
   Деспина - дочь владыки - человека, приближенного к императору (византийское). Вторая жена Ивана III Софья Палеолог приходилась племянницей последнему из византийских императоров Константину ХI.
   Домовина - гроб ( у крестьян - выдолбленный из куска дерева)
   Древодел - плотник, столяр
   Другояко - другой раз
   Ганзея - сообщество иноземных купцов
   Горний - небесный
   Жуковина - кольцо, перстень
   Ендова - широкий сосуд с носиком для разливки питей
   Загата - соломенная окутка избы в зимнюю пору
   Заедки - десерт
   Замятня - ссора
   Запон - фартук без грудки
   Зендянь - пестрая х/б бухарская материя
   Зернь - игра в кости
   Изограф - иконописец, художник
   Калики - певцы-сказатели
   Кафа - нынешняя Феодосия
   Кметь - воин
   Коназ - князь
   Кормленник - сборщик кормов (дани).
   Коротель ( коротей) - короткая женская шубка
   Котора - ссора, вражда
   Кояр - вид кожаной куртки воина
   Кремник - кремль
   Левкас - в иконописи грунт под икону
   Легота - льгота
   Лествичное право - обычай наследования на Руси (от отца к старшему сыну и т.д.)
   Летось - прошлым летом
   Лодья - ладья
   Мерянин - представитель финно-угорского племени
   Молодечная - казарма
   Мытник - собиратель торговой пошлины ( таможенник )
   Мягкая рухлядь - мягкое имущество ( меха и пр.)
   Набольший - (с ударением на первый слог) - знатный
   Не стряпая - не мешкая
   Низовский - из нижней, т.е. Владимирской Руси (относительно Вел. Новг.)
   Обло - полукруглый паз в бревне для поперечного бревна
   Огорожа - забор вокруг дома или засеянного участка
   Опашень - долгая распашная верхняя летняя одежда с короткими широкими рукавами
   Отай - тайно, по секрету
   Очелье - женское головное украшение
   Пабедье - полдник
   Парсуна - портрет
   Повойник - головной убор замужней женщины
   Полати - широкие нары между стеной и печкой
   Поминок - подарок
   Портно - льняное полотно
   Портомойня - мостки для стирки и полоскания белья
   Порты - одежда (вся)
   Посконная рубаха - рубаха из посконного ( рубашечного) холста
   Поставец - шкаф для посуды
   Постромки - ременная пристяжь в конской упряжи
   Прорись - строго очерченный контур иконы.
   Ражий - большой, здоровенный
   Рамена - плечи
   Рядно - толстый холст кустарного производства
   Ряднина - кусок ткани из рядно
   Саян - женское платье с большими декоративными пуговицами от ворота до подола.
   Свей - швед
   Светец - род подсвечника для лучины
   Седмица - неделя
   Сеча - битва
   Снедать - кушать, есть
   Сорочинская каша - рисовая
   Стая - загон для скота
   Сторожа - караул
   Сряда - одежда (нарядная)
   Сулица - легкое и короткое копьё
   Тать - разбойник
   Тегилей - простеганный на толстом слое ваты, шерсти или войлока матерчатый панцырь
   Темник - военачальник над большим войском в десять тысяч воинов
   Темпера - смешанная с эмульсией из воды и яичного желтка краска
   Ток - место для молотьбы
   Торока - 1.сумки, прикреплявшиеся к седлу. 2. ремни, которыми привязывали позади седла кладь.
   Третеводни - позавчера
   Тысяцкий - военачальник и управитель городского округа (позднее воевода, наместник)
   Узорочье - драгоценности, украшения
   Ушкуй - лодка или ладья
   Ушкуйники - речные разбойники
   Фаворский свет - свет вокруг иконы
   Ферязь - мужское долгое платье с длинными рукавами без воротника
   Фряжское - иноземное
   Хвалынское море - Каспийское море
   Цеп - орудие для молотьбы
   Чеботы - сапоги
   Челядь - чадь, слуги, прислуга
   Щелок - настоянная на золе от соломы вода. Использовался для мытья головы.
  
   Пущино, декабрь, 2009 г.
  
  
  
   207
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"