Мы сидели по щиколотку в грязи у обочины дороги на камне, смиренно ожидая попутчика. К тому часу мимо нас проехало несколько автомобилей и конных повозок, ещё сохранившихся в ходу, скорее как развлечение бомонда, нежели как средство передвижения. Извозчики и самопровозглашённые гонщики не останавливались и сворачивали у развилки. Мы почти отчаялись добраться домой, но к вечеру подъехал старичок на старом скрипучем обозе, набитом сырым сеном и глиняными горшками, настолько старом, что казалось, такие средства передвижения уже никто не использует и вовсе. Тощая прихрамывающая кобыла медленно тянула эту телегу явно не первый десяток лет. Телега была такой же старой и видавшей виды, как и сама лошадь.
По счастливому стечению обстоятельств путник тоже направлялся в тот край, где выросла моя владелица. Частично загоревшие лицо и ладони старичка прорезала сетка трудовых морщинок, что вполне характерно для всех тех, кто упорно трудится десятилетиями на земле.
Мы погрузили пожитки и медленно двинулись в путь. Старичок болтал без умолку всю дорогу и развлекал нас песнями, сказками и забавными ностальгическими придыханиями о том, что зерно и молоко в городах нынче совсем не те, потому-то народ и раскупает его товар на городских рынках за милую душу. Моя хозяйка мирно дремала, убаюканная незатейливыми россказнями, а я рассматривала из приоткрытой котомки, как мимо проплывают дорожные пейзажи: белые, пустые и унылые в преддверии надвигающегося снегопада.
К концу третьего дня пути мы высадились в деревне и, купив гостинец - сладкого сочного винограда у придорожной торговки, двинулись домой. Едва постучавшись в ворота родных пенатов, лицо моей госпожи побелело и скривилось, а от досады вывалились котомки с пожитками, виноградом и мной из рук. Дом её детства, в который они с отцом и дедом вложили столько труда, находился в безобразнейшем запустении и, казалось, рушился на глазах. Она стояла в оцепенении и боялась ступить и шагу.
Вдруг на крыльцо ввалился незнакомый молодой человек, довольно-таки тучный и начавший лысеть в раннем возрасте. Он сплюнул, пнул щербатый горшок и со всей дури рухнул в отцовский гамак. С деревьев, на которых держалась навесная лежанка, посыпалась труха и бурые замёрзшие листья. Мою владелицу охватило негодование, она решительно подошла к незваному гостю и резко поинтересовалась, кто он.
- Пффф, я - хозяин дома, - возмутился он. - А ты, пигалица, кто ещё такая?!
- Каков хозяин, таков и дом! - ехидно плеснула девушка в ответ и решительно толкнула парадную дверь.
Внутри дом выглядел ещё хуже, чем снаружи.
Мать моей хозяйки - женщина простая, но думающая, что знает себе цену - находилась в том возрасте, когда последние лепестки свежести уже увядают, но всё ещё отчаянно верится в чудо. Да - тот самый пресловутый бальзаковский возраст, когда физические возможности переоцениваются и бережно лелеются зыбкие остатки былой красоты.
Женщина сидела за столом, покрытым малахитовой плющевой скатертью с чёрной бахромой по краю, щурясь и кутаясь в шерстяную, некогда бежевую, залатанную шаль и неторопливо раскладывая пасьянсы. От тяжёлой болезни, якобы точившей женщину годами, казалось, не осталось и следа.
- Мамочка, что всё это значит? Потрудись объяснить, кто этот наглый, грузный боров, напяливший отцовскую куртку, возомнивший себя хозяином нашего дома и греющий ожиревшее пузо в гамаке на дворе?! Почему дом в таком убытке?! И на что в таком случае пошли те деньги, которые я тебе регулярно высылала?! Где скот?! Где парильня, которую ты мне в письмах так красочно расписывала?! Где летняя беседка, увитая виноградом и прочее?! Да в доме нет ни одной не треснутой ложки!
Матушка явно не ожидала не только подобной целенаправленной лавины вопросов, но и самого присутствия своей старшей дочери.
- Как? Когда? Ты вернулась? - женщина растерянно тянула время, раздумывая над размытыми отговорками, чтобы заговорить дочери зубы, глазом не моргнув, и с привычной для неё ловкостью. - Только явилась на порог, а уже донимаешь дурацкими расспросами! Голова совсем кругом пошла от твоего крика, а мне нельзя волноваться - ты ведь знаешь, как я больна и слаба! Сама-то хороша, явилась, не запылилась "мадемуазель из большого города", и доводит престарелую мать мелочными денежными расчётами! Небось, из борделя сбежала, шлялась непонятно где столько лет, совсем как отец, упокой Господи его душу! Он тоже позарился на сладкую жизнь, бросил нас на произвол судьбы, а потом и совсем сгинул, да так, что даже по-человечески схоронить было нечего. Ты всегда была нахальной, строптивой девчонкой: мало я с тобой горя отхлебнула, мало намыкалась?!
- Намыкалась?! Отчего же?! Не тогда ли, когда я ни свет, ни заря вставала, чтоб за скотом приглядеть, чтоб выгрести всю грязь и выстирать заплёванные тобой простыни, когда выносила ночные горшки у тебя из-под кровати, когда ты, якобы, не могла сама дойти до отхожего места из-за болезни?! А?! Полно уже причитать да сетовать, ещё раз спрашиваю: что за это за человек в моём доме?!
- Твоём?! Нет уж, дом этот общий, а я - твоя мать, и ещё не так стара, чтоб ты знала! Я - женщина и хочу побыть любимой напоследок, так что прими к сведенью - это мой муж и твой отчим!
- Побойся Бога! Отчим?! Да этот проходимец не намного старше твоих дочерей! Ты совсем из ума выжила?! Что люди скажут?! Сплетни, пересуды пойдут, стыда не оберёшься - не этим ли ты пугала нас с сестрой всю жизнь?!
- Да кто что скажет?! Поди, оглянись, не осталось в нашей деревушке никого! Одни старики - и те скоро вымрут. Кого болезнь забрала, кого нищета эта проклятая, а кто смог, тот сам давно в большие города сбежал. Жителей почти не осталось, и деревни нашей тоже скоро не станет.
Мою госпожу, хлебнувшую немало бед, одолевала слепая ярость. Она хотела вернуться домой, да и только, а возвращаться, как оказалось, было уже некуда, да и к тому же никто её не ждал.
- Всё мне ясно и, видимо, уже ничего не поделать. Ну, а деньги мои где? Верни мне часть - я уйду - не стану мешать и больше никогда не вернусь.
- Ишь ты, какие такие деньги? Уж не те ли крохи - редкие подачки с барского стола? Нет у меня ничего! Знаешь ли, какая мука нынче дорогая, а про цены на мясо и говорить не приходится! Да и неизвестно ещё, как ты их заработала, блудная ты девка! Легко пришли, легко ушли, много ума не надо-то, задницей вилять!
- Да как ты смеешь?! Всю жизнь из отца верёвки вила, да все соки высасывала, пилила день-деньской, сама же его в город погнала. Не смей меня оскорблять, права не имеешь! Да Бог с тобой, время нас рассудит. Где моя сестра?
- Да кто ж знает, где носит эту полоумную, она сама не своя всю жизнь: слова не скажет, только глядит исподлобья, как дикий зверёныш. Да и случилось тут ещё кое-что, пойди в сени, сама поглядишь...
Слова матери несли в себе явно какой-то скрытый зловещий смысл, и у моей молодой владелицы подкосились ноги. Она стремглав помчалась в сени, а нерадивая мать неохотно поковыляла следом. За эти минуты, отделяющие девушку от возлюбленной младшей сестры, которую она оберегала и защищала по мере сил, она успела передумать всё самое худшее. К собственному душевному облегчению она застала сестру в сенях, казалось, в добром здравии переворачивающую сено вилами.
Девчушка была маленького роста, худой и сутулой, с запуганными глазами, словно потерявшийся оленёнок среди лесной чащи, уже не ребёнок, но ещё и не дева. Моя хозяйка, успокоившись, обняла её впопыхах, но тут же попятилась назад, ощутив под слоем нескольких смятых юбок круглый, тяжёлый живот.
- Да она ведь почти на сносях...
Эта новость стала последним штрихом, подкосившим сознание моей хозяйки.
- Кто посмел?! Кто отец?! Да ей же только всего ничего, дитя ещё неразумное...
- Кто ж понять в силах, - буркнула мать. - Не говорит же с рождения, только улюлюкает да смотрит пристально. Что уж тут поделать...
Весь оставшийся вечер моя госпожа просидела на летней кухоньке, обветшалой и изъеденной термитами, разрушенной неумелым хозяйством, думая о том, что делать и как дальше жить. Одно она понимала точно: её существование обещает быть тяжёлым и полным мытарств, но эта мысль её не пугала, в ней не было ничего нового. Девушка то и дело поглядывала на меня в надежде найти решение в моих молчаливых ответах, но куклы на то и куклы, что не имеют право вмешиваться в судьбы хозяев. Мы только и можем, что наблюдать за происходящим и запоминать события, чтобы каждая история - любая - даже самая обыкновенная, не исчезла под несокрушимым молотом краткости и несостоятельности человеческой памяти. Кто-нибудь, неважно кто, должен помнить и чтить, бороться с забвением и, тем самым, предотвращать повторение ошибок и оплошностей. И одно мы знаем наверняка: не существует неинтересных историй (частенько встречаются неинтересные действующие лица, плоские и бесхарактерные, слабо и бледно выраженные монотонные рассказчики, но не истории). Даже повторяясь, они обрастают новыми интригующими деталями, и в этом вся соль. Как же занимательно порой их сравнивать, такие несравнимые, и понимать, что кто-то уже протоптал удивительно похожую, но всё-таки своеобразную дорожку.
Моя владелица, теперь питаемая яростью и презрением к этому Богом забытому месту и населяющим его обитателям, хотела было забыться, собрать свои котомки в кучу и двинуться дальше. Но тяжёлые вязкие мысли о малолетней, беременной, никому ненужной и не понимающей реалий сестре заставляли её сердце сжиматься и погружали его в пучину печали так глубоко, что казалось, дыхание останавливалось. Ладони немели, а на шее выступала липкая прохладная испарина. В сущности, в родном краю у неё не осталось никого и ничего, кроме одной девчонки, с рождения заблудившейся в собственных грёзах. И потому она решила остаться.
Долго раздумывая, чем бы себя занять, моя хозяйка вспомнила того старичка, что довёз нас до деревушки, и про базар, и про спрос на дешёвые деревенские товары. Но торговать было нечем: ни скота, ни сада как таковых не осталось. Но остались умелые руки и быстрая смекалка. И как под стать случилось внезапная маленькая радость, словно знак свыше, что направление выбрано верно. Разгребая дрова в сарае, девушка нашла мешок сухой чистой муки, так что задумка не заставила себя долго ждать. Моя хозяйка подсуетилась то там, то здесь: раздобыла масла, мармелада, яиц, старую телегу и застоявшегося без дела в конюшне мерина, уболтала деревенских бабок подсобить месить тесто, варить сироп и взбивать сливки.
И вот первая партия витиеватых булочек в виде грубовато слепленных сельских зверушек была готова. Моя госпожа щедро полила сладости виноградным и персиковым сиропами, забила ими доверху плетёные корзины, водрузила на телегу и повезла на рынок в ближайшем городке.
Поначалу торговля стояла: покупатель осторожничал и с опаской приглядывался к новому лицу, принюхивался к выпечке, цокал языком, а торгаши по соседству то и дело подстраивали мелкие пакости, выдворяя незваную гостью. Но девушка была неутомима в своих стремлениях и постепенно переманила рыночных зевак открытым нравом, забавными фольклорными прибаутками, дешевизной и простецким задабриванием в виде дополнительных булочек в подарок. Спустя какое-то время она заслужила доверие у любителей сдобы и желающих прибиться к хлебной торговой кормушке конкурентов. Шесть раз в неделю она нагружала трухлявую повозку самодельным прилавком и сладкими печёными зверушками и неспешно двигалась в город.
Большого дохода торговля не приносила, но денег исправно хватало на продукты, наёмную силу и кое-что отложить. Жизнь пошла своим ходом, чередой из будней и выходных у печи и на рынке, да так гладко, что уж вскоре большинство деревенских стариков охотно впряглись в самодеятельную предпринимательскую деятельность. Тлеющие живые мертвецы, покинутые прозябать последние годы в руинах сельского хозяйства, снова обрели смысл существования и желание завершить своё земное путешествие достойно.
Мать же продолжала неустанно пилить мою владелицу, попрекать и клянчить припрятанный на чёрный день скарб, изображая из себя тяжелобольную и уставшую от бесполезного волочения подобия жизни женщину. Получая очередной отказ, она неистово буйствовала, куталась в пуховую затёртую шаль и запиралась у себя в комнате, чтобы и дальше днями напролёт раскладывать гадальные пасьянсы. Она непрерывно сетовала на судьбу, пытаясь распознать в засаленных картах нечаянно падающее с небес богатство. Стоит ли здесь упомянуть, что она ни разу не удосужилась помочь своей дочери, увлечённой пекарным процессом.
Что касается новоявленного отчима - юнца, рано потускневшего и подурневшего от праздности и бесцельности существования, то он продолжал пьянствовать уже в долг и пропадал сутками в придорожном кабаке на отшибе деревни. Личных средств у него, конечно же, не водилось, и он нахально приворовывал редкое уцелевшее добро или продукты с кухни. В том кабаке царила такая же разруха и запустение, как и во всей деревенской вселенной, только уже в более затхлой миниатюре. Тамошний содержатель не гнушался никакой платой, будь то дамские панталоны или мешок сухофруктов. В конце концов, его постоянная клиентура состояла из соответствующей публики: начинающего пьяницы-отчима и десятка давно уже пропадших забулдыг.
Мамаша то и дело была вся на нервах: мол, куда запропастился её полюбовничек, и не обгладывают ли его кости лесные звери. Впрочем, всем остальным домочадцам было глубоко всё равно: они были бы даже рады, если бы он однажды и вовсе не возвратился. Не находя поддержки и сопереживания у дочерей, женщина совершенно отчаивалась от непонимания и непринятия её маленьких радостей и, кряхтя, изображая беспомощность, натягивала старые непромокаемые отцовские сапоги на босу ногу, отправляясь, словно страдая лунатизмом, бродить в ночь на поиски своей последней увядающей любви. И, конечно же, каждый раз она находила его в одном и том же месте, а затем волокла его, лыка не вязавшего, обмякшего и покрывающего её, вся и всех отточенным сквернословием.
У моей несдающейся под тяготой быта хозяйки, тем временем, подтвердились давние догадки о том, куда испарились деньги, которые она старательно высылала, а точнее о том, кто их с лёгкостью промотал. Но она отмахивалась от неприятных мыслей: что толку страдать по тому, чего не вернёшь, скрупулёзно подсчитывая, сколько бы ей ещё нужно поднакопить, чтоб хватило на первое время после переезда на себя, сестру и новорождённого младенца. Она жаждала увезти их подальше от тлетворности и гниения здешнего мировоззрения, от запутанности в собственных мыслях и дикости, которые исходили от некогда горячо возлюбленной и трепетно оберегаемой матери и её никуда не годного спутника. Её сестра - уже маленькая женщина и не за горами будущая мать - в представлении моей госпожи ещё должна была играть в куклы, бегать наперегонки и прятаться в ветвях деревьев, а будущий племянник расти среди уюта, младенческих погремушек, а самое главное - живых, трезвых, взрослых умов. Таково было её видение будущего: чётко спланированное, просчитанное шаг за шагом и бережно припрятанное монета к монете. Но планы на то и планы, чтобы осуществляться с огромным трудом и сомнениями, только вот девушка ещё не знала об этом.
Что же касается Вашей покорной рассказчицы - куклы, то я по своему обыкновению самозабвенно и обездвижено сидела на кухонной печке, покорёженная временем и человеческим безрассудством, и продолжала заглядывать в секретные чужие зеркала.
Однажды случилось нечто грустное: то, что было у всех на виду и то, что упорно никем не замечалось. В тот день моя неутомимая госпожа продала печёные сласти почти сразу и, довольная, направилась домой раньше обыкновенного времени. Она хотела приготовить вдвое больше товара для следующего торгового дня и была полностью увлечена своими мыслями. Отведя похрамывающую на правую ногу лошадь в стойло, она поглаживала её изъеденный паразитами круп и думала о том, что животное нужно бы откормить, подковать и подстричь ему гриву. Внезапно девушка услышала настораживающее копошение в доме, за которым последовал истошный вой сестры. Она вбежала во двор, подкралась ближе к окну, к свету керосиновой лампы и увидела то, что навечно оставило неизгладимый шрам в её душе.
Новоиспечённый "папочка" предавался сладострастным мгновениям с её возлюбленной сестрой и похотливо скалил зубы. Девочка мычала, барахталась, но не пыталась сопротивляться, возможно, от бессилия, возможно, по доброй воле.
В тот момент открылась вся истина, свободно парившая в воздухе, но упорно игнорируемая - ответ - кто всё-таки посмел обрюхатить кроткое неразумное дитя. Моя владелица ворвалась в кухню, и, схватив увесистый чугунный чан с маслом, в ярости не чувствуя его веса, швырнула им и всем его содержимым в прихлебателя и подлеца. Масло разлилось по сторонам, осалив сестру, стены, бытовую утварь и саму девушку. Всё насквозь пропиталось масляным духом, всё было безвозвратно испорчено: продукты, комната и души.
- Благодари Господа, что я не успела его вскипятить, мерзавец!
Отчим, зашибленный на совесть тяжёлым предметом, пошатнулся, захрипел и схватился за плечо. Ключицу вывихнуло, а на коже багровели набухающие кровоподтёки. Он, было, замахнулся на свою обидчицу, но девушка не растерялась и повторно ударила его, что есть силы, черенком лопаты, которой обычно укладывала булочки в печь. На сей раз она раскроила ему губу и сломала нос. Кровь хлынула и перекрыла масло, которое выталкивало на поверхность багровые капли. Девушка настигла его, подобно мифической валькирии, не зная пощады и перепрыгнув всякие грани морали и добродетели, ударяя убегающего негодяя вновь и вновь, не глядя, но всегда точно попадая по плоти. Избиваемый кричал не своим голосом, но был настолько толст и неповоротлив, что не мог справиться с хрупкой девушкой.
Она гналась за ним до самой окраины деревни, пока окончательно не сломала лопату о ненавистного человека. То кровавое членовредительское представление запомнил каждый переполошившийся и изумлённый деревенский житель. Потеряв свою жертву из виду, моя хозяйка возвратилась домой, но уже не могла остановиться. Она колотила кулаками в запертые двери забаррикадировавшейся в комнате матери и кричала:
- Мама, открой! Ты же знала и молчала! Ты опять мне солгала! Ответь за всё перед своими дочерьми! Стань наконец-то матерью! Хоть в чём-то!
Но ответа так и не последовало: ни единого шороха или писка. Девушка очнулась только тогда, когда малолетняя сестра пугливо подёргала её за юбку и заулюлюкала. Моя госпожа окинула её разочарованным взглядом, пренебрежительно отпихнула, оттряхнула одежду, испачканную маслом и налипшей мокрой дорожной грязью и молча начала рыться в сундуке с отцовскими вещами. Что она пыталась найти среди полуистлевшего тряпья, было непонятно, но, возможно, она пыталась с помощью отвлечённого занятия справиться с мыслями и снова обрести власть над собственным телом.
На дне, под грудой тлена, она отыскала отцовскую курительную трубку и пересохший табак, который хранился в потёртой коробочке, оббитой грубой коровьей кожей. Девушка сбрызнула водой ломкие, почти обратившиеся в пыль табачные листья, набила трубку и поднесла спичку. Так, сидя на промозглых дворовых ступеньках и вдыхая плотно оседающую влагу, моя госпожа закурила впервые, но тут же закашлялась, сплёвывая табачную угольную горечь. Дурман крепкого настоявшегося табака почти сразу ударил ей в голову, и она слегка захмелела, почти до тошноты, медленно подступающей к горлу. В тот миг ей было трудно понять, отчего её больше мутит: от испорченного табака или от людской мерзости. Потому девушка через силу продолжала втягивать густой, почти удушающий дым, пока не привыкла и не поняла, что трубка помогает ей забыться. Она выпускала синеватые облачка дыма, пока к ней на ступени не подсела полоумная сестра и легонечко тыкнула в плечо.
- Думаешь, ругать тебя стану? Хоть я и невероятно зла, но браниться не буду, бить тем более, однако стоило бы. И глумиться над тобой не посмею, но ответь мне, как же ты осмелилась путаться с таким человеком и при таких обстоятельствах?
Девчушка отрицательно замахала головой, пытаясь донести, насколько это возможно неразумным, что она этого совсем не хотела, но просто так получилось из-за интереса и глупости.
- Даже если и так, почему не справилась с собственными желаниями, почему не дала отпор? Я с детства учила тебя защищаться. Мало ли мы вытерпели пакостей и издевательств от местных жителей? Ну, да ладно, что толку уж тебя винить, ничего не поделать. Кто в гнили и смраде взращивается, тот сам становится гнилым и смрадным. Младенца совсем недолго ждать осталось, родишь и уедем отсюда; только в большие города больше ни ногой - всё насквозь испорчено - подадимся в те, которые подальше и поменьше. Немного денег я поднакопила, кое-что и сами умеем, да и зверушки наши на славу удаются: я уж новые рецепты сиропов выдумала.
Сестра крепко обняла мою владелицу, девушка приникла к её плечу и погладила по спине. Но ранний тревожный час разыграл девичьи судьбы по-своему.
Говорят, самые тёмные часы перед рассветом, но моя хозяйка ещё не знала, что это будет самая тёмная ночь в её жизни.
Где-то после полуночи, когда утомлённое трудом тело погружается в глубокий безмятежный сон, утаивающий в себе душевные терзания дневного бодрствования, раздался крик. Но он так и не смог разбудить мою уставшую госпожу. Я пристально посмотрела на неё и сказала:
- Вставай, началось!
Крик повторился, подтверждая мои слова. Моя владелица открыла глаза, в смятении села на кровати, окинула взглядом комнату, и, было успокоилась, но крик раздался в третий раз. Она поняла, чей это был крик, и в это мгновение её сонные прищуренные глаза округлились, а в сердце закралась тревога. Немного отрезвев от дурманной сонливости, она вздохнула несколько раз, собралась с силами и, босая, поспешила к сестре.
Роды начались ранее ожидаемого срока: воды уже отошли, сочилась кровь, но дитя всё не показывалось. Что-то пошло не так, да что там, всё с самого начала было неправильно. Натянув брезентовые сапоги не по размеру на босые ноги и накинув пальто из грубого полотна на тонкую ночную сорочку, моя измученная хозяйка побежала, что было сил на другой конец деревни. Там жила одна старушка, в прошлом славная повитуха, помогавшая им с сестрой появиться на свет в те не такие уж далёкие, но уже канувшие в Лету времена, когда кто-то ещё рождался в этом забытом Богом месте. Несмотря на свой преклонный возраст, повитуха находилась в трезвом уме и светлой памяти, так как это физиологическая особенность была присуща почти всем старикам здешних мест. Хотя старушка была почти ослеплена и замедлена неумолимым потоком времени, но руки её, исполосованные паутиной морщин и россыпью коричневых старческих пятнышек, были тверды и помнили наизусть своё дело.
Моя госпожа прихватила с собой озадаченную внезапностью происходящего старушку и её котомку с целебными травами и родильными инструментами, слегка покрывшимися налётом ржавчины от долгого лежания.
Сестринский крик всё усиливался, и женщины метались из угла в угол, кипятя инструменты и простыни. Несмотря на уговоры и манипуляции повитухи, дело совершенно не двигалось, а крики раздавались всё чаще и громче. Мать суетливо скреблась за дверью, но так и не осмелилась выйти из комнаты. Едва лишь забрезжил рассвет, раздался последний крик - самый громкий.
Младенец родился синюшный и тощий, со скукоженным морщинистым личиком и от того казался не человеческим. В воздухе повисла напряжённая тишина, и повитуха легонько похлопала хрупкое дитя по спине. Бесцеремонно, простецки и деловито продула сморщенный красный носик и ребёнок вздохнул. И, казалось бы, что всё уже закончилось, но старуха тревожно одёрнула мою владелицу за рукав и прошептала:
- Уходит она, смотри сама: кровь так и хлещет. В лечебницу бы, здесь мы ей ничем не поможем.
Сердце девушки сжалось от страха, а руки вцепились в свежевываренную, ещё горячую простынь, уголок которой она лихо прикусила, чтоб не заплакать. Она знала не понаслышке, что слёзы затуманивают сознание и заводят мысли в тупик.
Женщины туго запеленали младенца и положили его в плетёное лукошко, а бессознательную роженицу перенесли на телегу. Моя хозяйка прихватила внушительного размера пачку банкнот из тайника, запрягла лошадь и, подстегнув её, рванула в город.
Девушка влетела в лечебницу, расталкивая обитателей лазарета, пробираясь по пропитанному запахом лекарственных смесей коридору. Наткнувшись на первого, попавшегося под руку доктора в белой одежде, она поволокла его к телеге. Врачеватель осмотрел пациентку беглым взглядом. Он приложил указательный и средний пальцы сперва к посиневшему хрупкому запястью, затем к шее и отрицательно покачал головой.
- Увы, медицина в данном случае бессильна, слишком поздно.
- Нет, не поздно! Вы лжёте! - моя госпожа решительно опровергла слова, рвавшие душу в клочья, дёрнула доктора за рукав и придавила его руку к телу сестры. - Лекарь, давай же, делай своё дело! Что ты стоишь, будто истукан - я заплачу, у меня есть деньги, только спаси её!
- К сожалению, Вашу родственницу, уважаемая, не воскресит и всё золото мира, хоть владейте Вы половиной страны, ничего не поможет: оттуда ещё никто не вернулся. Всё, что вы можете теперь поделать, так это только упокоить её с достоинством и честью. Роженицей ведь была, а младенец где?
- Дома, под присмотром у повитухи.
- Значит, сиротка теперь, бедное дитя. А кто родился, мальчик или девочка?
- Не помню... Совершенно не помню! Всё произошло так быстро, так нежданно. Что же теперь делать?
- Смотрю, Вы так горько убиваетесь, вероятно, были с покойной близки?
- Младшая сестричка моя, я хотела как лучше. Всё работала и работала - для нас ведь, а вот оно как получилось... Не усмотрела я. Не почувствовала. Не спасла.
- Что ж проку себя теперь винить, пусто, да бестолку. Теперь бы о малыше позаботиться, воспитать правильно, всему обучить, если уж финансовое состояние позволяет. Сиротам никогда сладко не приходилось: растут в нелюбви, чужими и ненужными, потому путные люди из них редко выходят. А время сейчас беспокойно, хотя, с другой стороны, когда было иначе... Вот, что я Вам скажу: дальше будет только хуже, но всё пройдёт, всё успокоится, так что поезжайте домой.
Так она и поступила. Ехала медленно: некуда было спешить и незачем гнаться.
- Ты виноват! - она швырнула, со всей злости, стопку остывших простыней в стену и удалилась.
Повитуха, старушка простая, но мудрая сразу почувствовала, что девушка задумала в сердцах что-то недоброе и, видимо, уже решилась взять грех на душу, и потому тихонечко унесла корзинку с ребёнком; выскользнула из дома будто тень, подперев двери стремянкой.
Моя хозяйка молча достала из погреба наливку, кольцо колбасы и подкурила отцовскую трубку. Хмель ударил ей в головы, стирая сомнения, страхи и тот мерзкий тщедушный замысел, внезапно всполохнувший в её пропитанном болью сознании, незамедлительно начал переходить в активное действие. Безумный жуткий план казался сейчас единственно верным решением. Она взяла кочергу, криво усмехаясь под стать бесовским огням в потускневшем взгляде. Девушка отчаянно искала виновного в собственном горе и хотела отомстить самосудом - грубой экзекуцией - тем самым пытаясь утихомирить нарастающую душевную боль. Она приняла неверное решение под действием эмоционального порыва, алкогольного градуса и табачного дыма, и потому с упоением ласкала пальцами злосчастную кочергу, проигрывая в голове сцены расправы над обидчиком. Моя госпожа страстно желала, для начала, проткнуть мерзкую дряблую плоть отчима в нескольких местах и, насладившись его агонией, раскроить ему череп точным заключительным ударом.
И она бы осмелилась, несомненно, была бы входная дверь не заперта. Но всего лишь одна старая, трухлявая стремянка отделяла мою владелицу от виселицы, смертного греха и вечного позора. Осознав, что не может выйти из дома, она с яростью и упоением разбила оконные стёкла, но, несмотря на миниатюрную стать, так и не смогла пролезть в малюсенькое окошко деревенского домика. Безумно опьяневшая девушка крушила всё, что попадало ей под руку, одновременно допивая наливку из мутной бутылки и дымя трубкой.
Она не просыхала и буйствовала два дня подряд, уничтожив добрую половину домашней утвари. Затем резко остановилась и, словно оцепенев, просидела около часа, почти не шевелясь, пронзая меня пустыми стеклянными глазами. Девушка почему-то поднялась и принялась выгребать золу из печки той самой кочергой, которой совсем недавно чуть не подписала себе смертный приговор.
Когда эмоциональная буря улеглась, мать моей хозяйки вышла из своего добровольного заточения и молча начала ей помогать, домывая полы. Кипятя простыни, она сказала:
- Дочь, смирись, ничего не исправить: на всё воля Божья.
- Воля Божья, говоришь? А не человеческая ли глупость, греховность и безразличие? Так кто же виновен: Господь или человек тёмный, слабый и гнусный?
- Да, у всех нас есть свои слабости. И ты такая же. Думала, небось, что лучше, что чище, что судить право имеешь, ан-нет, яблочко от яблони...
- А ещё сын за отца не в ответе, и что?
- Пустое всё, горе-то какое... Доченька, одна ты у меня осталась, моя трудяга и кормилица. А дитя мы не потянем, послушай мать, кто за ним присмотреть сможет? Я стара, а ты целый день на ногах: то зверушек выпекаешь, то на рынок ездишь, то по деревне со стариками носишься. А если младенец больной родился в горемычную нашу, упокой Господи её душу? Сама видела, какой квёлый, слабенький. Что тогда? Из-за младшей-то сколько натерпелись, второй раз не выдержим. Да и деревенской школы больше нет: выучить некому. А ты молодая ещё - славная, проворная, замуж выйдешь, родишь здоровеньких, и будет у нас всё хорошо.
- Хорошо? На хрупких младенческих костях?
- Ну что ты, что ты! Как подумать могла такое про родную мать, со всем из ума выжила, нет, ни в коем случае! Есть ведь в городе дом для сироток, добрые люди о нём позаботятся, будет накормлен, одет, в тепле да ухожен. А нам он на что такой больной?
- Такой больной... - тихо повторила моя хозяйка и продолжила убираться.
Месяц выдался хлопотный: нужно было сестру схоронить, дом подлатать, да с деревенскими жителями по счетам разобраться.
Провожали в последний путь юную грешницу всей общиной, и было странно и страшно наблюдать, как десятки стариков хоронили молодую. Насмешка, имя которой жизнь, будь то мгновение или путь длинною в столетие - её всё равно никогда не бывает достаточно, и сколько бы мы ни пробыли на этой земле, мы все и всегда, так или иначе, уходим слишком рано.
Моя упорная госпожа привела отцовский дом в порядок по мере сил, расплатилась со стариками за их труд и усердие, тем самым отдавая последний долг родным пенатам. Она бережно упаковала меня в кусок хлопковой ткани, взяла личные вещи и табачную трубку, к которой пристрастилась на всю жизнь, достала из-под полы накопленную заначку, положила всё добро в треснувший сундук, принадлежавший ещё её бабушке, и надёжно пришила денежную стопку к шерстяным чулкам. Она надела две пары панталон для сохранности капитала и забрала младенца у повитухи, которая заботливо ухаживала за ним всё то время, пока решалась его судьба. Только сейчас девушка поняла, что у неё родилась племянница, а не племянник. И моя хозяйка дала девочке имя: прекрасное, нежное и удивительное.