Аннотация: Психология с Чеховым и Джеком Лондоном.
Когда мы подаем нищему, то невольно задумываемся, справедливо ли поступаем. Думаем, не преувеличивает ли он свою обездоленность? Для честного ответа мы реконструируем разнообразные житейские ситуации. Этот нищий собирает намного больше, чем на кусок хлеба? Он, возможно, пропьет? Он, если калека, то специально не лечится и усугубляет свое увечие, чтобы не работать? Ему перепадает только часть собранного, а основное достается главарям нищенской мафии, которые, как паук, сидят в засаде и выходят, когда вы этого не видите? А замусоленные образки возле нищих: разве нищие во что-нибудь верят? Разве они способны верить, деградировавшие, бессмысленные? Они верят только в монету, их стяжательство - единственный остаток разумного и человеческого в их жизни. Даже и молясь перед вами, они цинично спекулируют. Разве это неправда?
Да, благородный и достойный скромный нищий рыцарь - это, разумеется, всеми любимый герой бродячих сюжетов, но бродят-то они по литературе, а не по жизни. А в серой повседневности, как это понятно даже ребенку, нищие намеренно и злостно злоупотребляют всякой милостью и подаянием. Они жалкие попрошайки, со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть, с такими последствиями: мелким воровством, а может быть, и крупным; продажей себя и окружающих; привычкой к праздности; вообще, любыми пороками, которые бывают, если принять примат денег. Особенно, наличных денег.
А мы наоборот, находимся на противоположном, если так можно выразиться, конце морали. Мы своим подаянием или неподаянием отмеряем меру справедливости, меру порочности этого субъекта. Достоин он или не достоин? И сколько достоин? А если не достоин ничего существенного, то не честнее ли вообще пройти мимо? Это же нелепо, в самом деле, отсчитывать милосердие на копейки.
Так и происходит. Мы готовы пожертвовать, но мы ищем смысла с своем пожертвовании. Мы хотим убедиться в его полезности, оправдать его. Хотя бы ничтожную частичку здравого смысла, иначе все наше существо вскипает против бессмыслицы и мы готовы в нем увидеть скорее вред, гораздо больше вреда, чем милости.
Не потому ли с нами так происходит, что между нищим и дающим есть нечто общее? Нечто такое, с чем охотно, безоговорочно согласится и тот, и другой? И что дистанция, которая между ними пролегла, - она их на поверку не разъединяет, а наоборот, помещает в одно измерение, ставит на одну доску - длинную, валкую дешевую доску. Что это не пропасть, а мост через пропасть.
Не наша ли с вами с детства впитанная мораль убеждает и тех, и других: жить подаянием зазорно? Только у одних эта низкая истина проходит со знаком "плюс", как привычка к зубной щетке. А другим далась со знаком "минус", въелась в их кожу вместе с коростой. Трудно придумать для человека что-то худшее, чем роль нищего! Старуха с желтым зубом или багровый от пьянства калека на костыле, это страшилки универсальные, страшные для всех. А уже если кто решился, или ему поневоле пришлось этим заниматься, то он уже одной своей принадлежностью к касте неприкасаемых снимает с себя всякую ответственность за последствия.
Знаю, знаю, такому взгляду противоречат, во-первых, опять-таки, примеры мировой литературы, а во-вторых, что главнее, нищие различаются статистически.
Однако, охота ли вам их классифицировать? Ну что с того, что вы узнаете: столько то нищих еще сохраняют подобие респектабельности, имея квартиру или хибару, столько то клянчит у церкви, столько то маскирует нищенством воровство и проституцию и столько-то, предположим, настоящих калек? Что с того, что вы это узнаете?
Вот перед вами момент, грязная протянутая рука. Класть или не класть? Она одинаковая у всех их. Как в тюрьме все сидят - ни за что, так и в метро все нищие - нуждаются. Они на вас смотрят испытующе: подаст или не подаст - нищему? Подаст или не подаст - старухе? Голодному ребенку? Ребенок-то, скорее всего, никак не голодает, но он просит вас подать голодному ребенку. Что делать? Всечасная черствость или всечасная сострадательность? Вам в глаза смотрит ребенок, и видит в них благополучие. Вы смотрите ему в глаза, и надеетесь тоже там распознать благополучие, хотя бы по отдаленным признакам. Или хотя бы стремление к благополучию. Или хотя бы заслугу благополучия. Вот и получается, что и того, и другого, т.е. и нищего, и дающего, объединяет гераневый идеал лоснящегося послеобеденного благополучия. Только они стоят от него по разные стороны.
Хотя, почему по разные стороны? Точнее, почему стоят? И в ту, и в другую сторону перелезть через гераневую границу искусительно легко. Туда, через подоконник на улицу, в роли конан-дойлевского "человека с рассеченной губой" (который переодевался и попрошайничал, а в 18-00 шел, как со службы, домой). А оттуда, с улицы, - в виде такого собирательного романтического рыцаря дорог, не гнушающегося подаянием, но - если надо! - то и так способного решить, у кого и сколько взять.
Как тут не вспомнить дорогого нашему сердцу Джека Лондона! А именно, тот его отрезок творчества, когда он целый месяц скитался по лондонским трущобам. Это выдающееся произведение - "Люди бездны", где краснож..ый Лондон подробно описывает, что с ним происходило, пока он притворялся нищим и жил среди нищих. Все ужасы "лондонского дна" Марка Твена и (даже!!!) Чарльза Диккенса есть цветочки в сравнении с ужасами, если так можно выразиться, "Лондоновской бездны". И нам в его "людях бездны" интересна не мораль, потому что какая такая особенная мораль может быть у краснож..ого? - а нам интересен опыт художественный, опыт живописный. Опыт большого художника, осмелившегося (после Диккенса!!!) браться за "лондонское дно". И давшего обличительного жару похлеще самого Диккенса.
Знатоки, конечно, возразят, и придется с ними согласиться: дело не в тех ничтожных месяцах, задекларированных Джеком Лондоном "в бездне". Дело в том, что и относится прямо к нашей теме нищих - в годах его настоящего нищенства, о которых редко кто задумывается, потому что на них, если не считать очерков, очень вскользь намекают всего несколько строчек в произведениях плодовитого Лондона. Несколько на пальцах считанных строчек. Фактически, очерки и эти намеки - единственное наследие лет действительного нищенства - голода, бездомия, попрошайничества и т.п. писателя Джека Лондона. Мы сюда причислим и годы полупиратской юности писателя, и два бродяжьих срока - в одни бега Лондон пускался в 15 лет, а в другие - чуть ли не на год - уже намного постарше, лет 20-ти, по старой памяти, приурочив их к своим социалистическим убеждениям. Поэтому-то "Люди бездны" есть истинное творение художника: от начала и до конца они вымышлены, изображены, почувствованы и угаданы, а не просто списаны с натуры. Они написаны благодаря совсем другому нищенству, чем то, о котором якобы повествуют.
Мы упомянули Джека Лондона только для того, чтобы достоверно, на его неустранимом примере лишний раз убедиться, как легко преодолевается преграда из гераневого подоконника. Т.е., в обратную сторону, с улицы в благополучный дом, ее уже не так-то легко преодолеть, (хотя Лондон смог дважды), но принципиально - вполне возможно, вот о чем речь. И причем, прошу основательно заметить: преодолеть без "нравственного перерождения героя". Если бы с "перерождением", то вполне возможно, по поводу нищенства пришлось бы рассуждать совершенно иначе. Но "нравственное перерождение" есть скорее забавное исключение, чем правило. А правило - это "человек с рассеченной губой", Оливер Твист, ну и наш "моряк в седле", конечно.
Стало быть, повторим свою мысль: и нищие, и, условно скажем, мы с вами, исповедуем одну общую для нас ценность: ценность материального благополучия. А раз это ценность, то все, что ей соответствует, есть достойно и похвально. А что ей противоречит, все, что хотя бы номинально, что хотя бы временно от этой ценности отвернулось, или она от него, - то все это недостойно, зазорно и злоупотребительно.
Вот, по сути, краткая аннотация, почему мы все так мелочно ищем смысла в подаянии нищим. Мы защищаемся от попрания своего светлого идеала тем, что отождествляем подлость нищего и бессмыслицу просимого им подаяния. И не готовы поступиться одним без другого. Либо нищий и правда нуждается, да и просто он хороший человек, и тогда подаяние справедливо. Оно даже переквалифицируется, омерзительно присасываясь к словечку "помогать", "помощь". Либо нищий - гад, лукавый попрошайка, и тогда ни копейки не получит. А ведь это неправильно! Подлость, низость - сама по себе, нищенство - само по себе. Не вытекают одно из другого.
А теперь обратимся к примерам из быта. Хочу рассказать две банальные истории, от которых ноет нутро. Должно ныть, по крайней мере.
История первая. Девочка отдала старой нищенке свой бутерброд, я сам видел.
История вторая. Мальчик написал маме записку (орфография оригинала изменена): Мама, я съел всю клубнику. Тебе ничего не осталось. Извини меня. Я за нее оставляю 2 рубля 48 копеек. Это мало, но у меня больше нет. Я потом отдам. Подпись.
Девочка подала милостыню из сострадания. В ее милости много смысла, трогательного и чистого смысла чистой души. Она, конечно не подумала, угрызет ли бабка своим одним зубом крепкую пищу, пригодную для юношества, а не для старух. Но будем вежливо полагать, что старушка как-то справилась. А вот почему подал милостыню мальчик? Что он имел в виду, подавая милостыню маме? В чем смысл его жертвы? Задумаемся над этим; это имеет значение для нашего последующего развития мысли.
Строгие люди, вероятно, скажут, бедная та мама. Но мама считает иначе, для нее эта записка - документ эпохи, она ее бережно хранит. В самом деле, если кто считает выходку ребенка вопиющей и оскорбительной - они ведь ее на себя примеряют, а не на маму. А чего ж им за нее обижаться на чужого мальчика? Надо, чтобы это было вами произведенное, вами воспитанное... Ну, не совсем еще, положим, воспитанное, но она потом, через годик-другой, покажет ему этот документ, и мальчик уже не будет такой продажной шкуркой. Но пока, в закругленной и безмерно поэтизированной эпохе лета, холодильника с клубникой, и мальчика, временно, пока не кончилась клубника, забывшего про маму, и бабушки, увозящей мальчика из дома, - в этой эпохе дистанция между мамой и неразумным дитям сохраняется очень большая, очень ценностная, с ее эпического расстояния меркантильные душевные порывы умиляют, а не оскорбляют.
Потому что она его мама, она его произвела, извините за настойчивость.
Отвлечемся в еще одну сторону. Помните, у Чехова есть рассказ о мельнике, к которому пришла мать просить денег? Посмотрим, то же ли самое мы видим в русской литературе, что и в английской. Обычно принято из этого рассказа выводить, что мельник бесчувственный, подлец и не знаю что еще. Как же! Он дал просящей матери всего двадцать копеек. Он дал ей унизительную милостыню, как какой-то нищей! За это мы его с удовольствием презираем. Во всяком случае, с готовностью.
А... позвольте узнать: сколько следовало ей дать? Рубль? Сто рублей? Всю мельницу? Ладно. Но позвольте еще спросить: а... зачем он ей должен дать? Почему, собственно? Для поддержания близкого человека - понятно, но это косвенная причина, это необходимый минимум, а не достаточное основание. Это всего лишь следствие какой-то более весомой причины. На минуту, хотя бы на минуту допустите основание более весомой причины, и придется вслед за ней допустить, что мельник, возможно, не такая уж свинья. Что он ей должен - это да, это убийственная правда, сверх-реальная правда. Но что и дело тут, между сыном и матерью, произведшей его на свет - тут дело не в деньгах. Оно не разрешается вообще никакой суммой денег, ни рублем, ни ста рублями, ни ста мельницами.
И пришла она, получается, не за деньгами. Спросим себя честно: вопреки чему мельник такой жадный? что могло явиться противоположностью его низкой жадности? - высокая щедрость и бескорыстие? Нет, мать мельника не требует от него щедрости и бескорыстия. Неизвестно, знакомы ли они ей самой. Она пришла просить у него кое-что посерьезнее щедрости и бескорыстия. Она пришла - принесла взрослому человеку пряник, как маленькому мальчику. Пришла реализовать и утвердить свое материнство. Их сентиментальная модель отношений, между мамой и сыном, видна "как в капле воды"; она пришла - к маленькому мальчику, и с ней поступил - маленький мальчик, эгоистический инфантерибль. Злобный в своей неспособности взрослого человека совладать с простой ситуацией.
Совершенно неважный вопрос, откуда такая "модель" взялась между ними. Пусть фантазируют любители, кому интересно. Вы думаете, он отделывается от матери ради жадности? - а я думаю, ради червем живущего в нем желания воспроизводить эту ситуацию бесконечное число раз. Ради тягостного и мучительного желания так всегда и оставаться маленьким мальчиком, и для этого отделывается милостыней.
И вот, я представляю себе такой сыновний разговор.
"Батя, такое дело...Я тут насвинячил немного... То да се... Короче, виноват я! Нет, ты ж меня знаешь, ничего такого... Это не в оправдание, а... Словом, сознаю. Согрешил, не отрицаю. Готов понести, и все такое. Но! Батя! Что же мы с тобой, в конце-то концов, ты и я, как-никак, дитя твое, да не поразумеемся?! Как, чем? Кажись, знаю чем. Очень просто, чем. Вон у соседа, он же тоже тебе, вроде как того, хи-хи... Ну, батя, без обид. Так, давай я ему денег дам? У него голо, как есть... И помогу, чем смогу... Да как брату же, говорю же... Ты это и сам можешь?.. Если понадобится?.. Да, правда. Да, что-то не получается... Тогда, о! Другой-то наш, ну, ты его тоже знаешь, вроде как тоже твой... ну, батя, что ж такого... ну, твой же, что ж... Так он, короче, такое порет! Озверел совсем. Несет на тебя, как на, извини, покойника. И я говорю - смешно! Бред полный... Брат называется... Так я, короче, с ним разобраться могу. По-семейному. Вкручу ему лам... Почему не надо? Чтобы он сам, надо?.. Кто, я? Не лучше его? А даже хуже? Умнее - хуже? Ну, ты даешь, батя... Ну, как знаешь... Ну, тебе виднее... Ну, не надо, так не надо... Да, но... а я? А мне-то что делать? Что я сам могу?.. Я-то, для тебя-то! Батя! Ты же знаешь, ну... да все, что хочешь... что видишь... что скажешь... Все что есть, одним словом. Годится? Что, прямо-таки все-все? Вот все-все, как есть, да? Прямо сейчас? Ладно! Сказал - значит, ладно! И с превеликой радостью даже, чтобы ты знал. Как я могу жалеть. Только... вот... прямо сейчас, да? Ну, тогда начнем, пожалуй! Так. Тут россыпью, видишь?.. Много, не считаем... Теперь к следующему. Видишь, этому - еще больше! Дальше идем, тут у нас кто? Получи и ты, бродяга, пользуйся, раз такое дело. И ты, подходи! стоп, не так близко. На, и отваливай быстрее. Следующий! Еще - на! Еще! Следующий! Видишь, батя, кому даю. Кому - даю, видишь? Так что тебе - не сомневайся, не жалко."
Жалкий человечишка, не правда ли? И жертва его бессмысленная, несчитанная, и сам он жалкий и бессмысленный. Таракан какой-то. Мокрица, хуже чеховского мельника! Но только умоляю, давайте не ставить себя на место... сами знаете кого. Давайте лучше поставим себя на место Чехова. Его рассказ "На мельнице" очень мало нравоучителен. Какой такой морали он учит? Такой морали, что смотрите дети, давайте маме больше денег? Но это и будет самая настоящая продажность! Дети, которые впитают подобную мораль, будут, вероятно, думать, что любые проблемы духа, в том числе и плохо сформулированные и даже плохо понятные, улаживаются с помощью известной суммы денег. Ну, двадцати копеек, понятно, мало. Мельницы - много. Где-то посерединке как раз и получится. Получите, мамаша, и распишитесь, а то надёжа у вас на память... Только это будет не мораль, а разврат самый настоящий, поклонение тельцу. Наверное, не зря Чехов избегал включать этот рассказ в свои переиздаваемые сочинения. Это психологический рассказ, а не нравоучительный, его трудно понять и усвоить. Вообще, у Чехова очень мало нравоучительных рассказов, в отличие от психологических. И наверное, напрасно "На мельнице" так настойчиво включают в необходимую программу чтения для младших школьников. Психологическая проза, думается, может быть понята лишь в более старшем школьном возрасте; в возрасте, когда мы уже способны сострадать и подателю гривеников, а не только нищему. Когда уже способны отделить ничтожество нищего от смысла милостыни.