Я, Самуэль Грин Уистлер, бывший учитель рисования в Париже, а ныне специальный агент одной из секретных служб вынужден составить это признание, перед тем как отправиться на главное в своей жизни задание. Лет пять назад, преподавая основы рисунка и читая лекции по истории импрессионизма при музее Монпарнаса, я не мог даже вообразить себе тот поворот судьбы, который привёл меня теперь к необходимости данного описания. Вряд ли кто-нибудь оспорит аксиому, что заранее предсказуемое заведомо имеет меньшую ценность для истинного художника, нежели то, что приходит неожиданно и ярко, как откровение. Поэтому, когда мне предложили принять участие в большой охоте на очередного врага номер один всего человечества, я, почти без колебаний, согласился. К тому времени доходы от моей деятельности на полях культуры падали изо дня в день по причине всеобщей озабоченности публики делами банально экономическими, и мой выбор учитывал так же и это обстоятельство. Им нужен был человек со знанием арабского, способный запоминать лица, фиксируя их затем без всяких фотоаппаратов. Здесь пригодилось моё художественное мастерство. Кроме того, десять лет детства и юности, прожитые в Марракеше, где мой отец имел своё дело, позволяли мне сносно понимать язык Аль-Аша, Физули и Саддама Хусейна. Нет! Я вовсе не был романтиком в духе Джеймса Бонда или фанатиком типа Филби. Я всегда был свободным художником и намерен оставаться им до конца. Но порой, когда я думал о заповедях, спущенных ветхим иудеям от их Самаэля - бога слепых, я понимал, что тьма не сможет осветить мир. Лишь наша вера, любовь, надежда и знание способны привнести свет в тёмные закоулки бытия. Кроме того меня привлекала возможность увидеть великолепие горных хребтов Гиндукуша, Каракорума и Гималаев - башни Шамбалы манили меня облачной белизной сквозь малиновую дымку рассвета. Опасности меня не пугали - арабский нож легко получить и в Барбес-Рошешуаль, и в Пигаль, и у Северного вокзала. Так началось моё паломничество в страну Востока.
Охота на большого зверя, будь то лев, носорог или отец-основатель Мактаб-аль-Хидамат - это не просто охота. Приближение к крупному зверю, само по себе, насыщено эманациями мистики и чуда. Выслеживание зверя ничем не уступает по напряженности чтению апокрифа, а миг, когда вы, наконец, видите перед собой искомую особь, равнозначен магическому озарению. Инженер, охотник и писатель Джон Генри Паттерсон в своём свидетельстве ''Людоеды из Цаво'' не упоминает об особом благоговейном трепете перед оскалами Тьмы и Призрака, но, думаю, так вышло лишь потому, что весь период цавоской трагедии был напоен ужасом и обращён тем самым в безантрактный транс. Во всяком случае, когда я впервые увидел нашего клиента, я ощутил волнение и подъём, словно, опять где-то под Фонтенбло, столкнулся нос к носу с благородным оленем. Нет необходимости указывать то, какая легавая из нашей своры первой взяла след. Скажу лишь, что логово было обнаружено спустя пять лет после того, как пойнтеров спустили на тропу.
Вблизи зверь выглядел вовсе не тем монстром, чёрнокрылым Азраилом, к телевизионному образу которого на это время уже так привыкли все обыватели мира. Его грация и улыбка очаровывали. Признаюсь - прошлая моя сущность на несколько минут вернулась ко мне и готова была влюбиться в его поэтичность. Так что, когда было решено, маскировки ради, сменить мой твидовый костюм на женский наряд, я с лёгкостью согласился на это невинное переодевание, вернувшее мне мои манеры детства и юности. Я даже невольно подумал о том, насколько выразительнее игрались бы женские роли актёрами шекспировской эпохи, если бы в их времена Церковь не подозревала в трансгендерных склонностях одержимость дьяволом. Во всяком случае, мне моя роль удалась.
Впрочем, не думаю, что я был бы так старателен, если б не знал, что мой резидент шлёт информацию не только в Левалуа-Перре, но и в Ленгли. Мне хотелось, чтобы эти расшнурованные янки осознали, что капитуляция при Йорктауне принесла им вовсе не победу, как они думают, а нечто похожее на двухсотлетнюю Директорию - власть без царя в голове. Рождённый близ Блекхос в Лондоне, я никогда не забывал, где бы ни оказывался по прихотливой воле судьбы, что королевская корона - это единственный рудимент сказки в нашем железобетонном мире, делающим этот мир если не сносным, то, хотя бы, в какой-то мере выносимым.
Мы долго искали способ проникнуть в логово зверя, выяснить систему его ходов и убедиться окончательно, что там живёт не очередной двойник, о которых с восхищением говорили на всех базарах Востока. Ни один из вариантов, которые предлагали нашему резиденту из Центра, в дело не годился. Шикарный особняк за четырёхметровым забором, судя по всему, не нуждался ни в услугах сантехников, ни в товарах коммивояжеров, ни в визитах ветеринара. Жизнь за оградой текла тихо и незримо, озвучиваясь иногда лишь слабым скрипом автоматических ворот и глухим урчанием редких автомобилей, нырявших в те ворота без всякой остановки. Брать штурмом крепость, не зная её запасных выходов, казалось делом крайне неразумным. Труд наших многолетних, тщательно проведённых розысков оказался на грани провала. Пакистан не та страна, где оперативная разработка по общепринятым правилам и законам сможет остаться в тайне для её объекта. Восток - натура тонкая, и молва о любом затеваемом деле здесь расходится кругами, как от камня упавшего в воду, с той лишь разницей, что волны слухов возникают задолго до того, как камень-дело соприкоснётся с водой-начинанием. Нам нужен был нетривиальный ход, операция, что-то вроде импровизации в стиле Баха - такая же виртуозная, магнетическая и беспроигрышная. Она, как и всё гениальное, родилась сама собой, по высшему наитию. Я был лишь медиумом в этом сеансе.
Впрочем, затея представлялась даже нам настолько авантюрной, что когда мой резидент предложил наш план руководству, мы были уверены, что запрет последует строго и незамедлительно. Мы приятно ошиблись. Было дано добро и после двух недель, которые понадобились для согласования нашего сценария с коллегами из Вашингтона, мы начали игру.
Если вы хотите завоевать доверие поэта - заговорите с ним о настоящей поэзии. И даже если поэт будет осаждён в своем шатре полчищами неверных, жаждущих его крови, несколько строф, благоухающих старой доброй поэтикой, способны открыть полог его сердца для одинокого пилигрима, искателя родников Каллиопы и Евтерпы. Тем более, если пилигрим - женщина, не лишённая обаяния, проницательности и художественного вкуса. Наш клиент, проучитель иблиса, был хитрым, коварным, изворотливым как дракон и шакал вместе взятые. Но при этом, как нам было известно, он считал себя суфийским шаиром поющим касыды джихаду. И, как истовый поэт, из двух карт - поэзия или жизнь, - он не мог выбрать презренную. Я поступил так, как никогда бы не поступил посредственный секретный агент: написал записку с номером своего телефона и сунул её в щель ворот ограды неприступного особняка. В записке я просил уважаемого шейха Бен-Мухаммада о помощи в исследовании одного важного культурно-исторического и поэтического вопроса - влиянии сирийского гнозиса на поэзию Аль-Мутанабби.
И ниже вписал по-арабски текст:
مساعدة المسافر يعاني العثور على توفير الطاقة من الحقيقة
(Помогите страннице найти её духовный приют)
Я мечтал о почти невозможной, сказочной встрече где-нибудь в ресторане, духане или чайхане, на которой Шахрияр рассказывает Шахрезаде дивные истории прошлого. Но вышло прозаично и примитивно - позвонил человек, представился мюридом шейха, и сказал, что муршид Бен-Мухаммад примет исследовательницу поэзии Аль-Мутанабби завтра на своей вилле.
Итак, завтра мне предстоит выяснить, какая из трёх возможных версий правильна. Либо дракону действительно отпущено тяжкой болезнью несколько месяцев, и он делает миру прощальные реверансы. Либо зверь намерен сменить логово и готов перед этим блеснуть эрудицией в глазах глупенькой посланницы гнилого Запада. Либо... Вилла и её обитатели - конспиративный объект американских коллег, и я должен неосознанно исполнить роль свидетеля в их сценарии хитрой игры с последующей псевдоблестящей и так долго всеми ожидаемой ликвидацией врага номер один. Эта версия пронзила мой мозг, когда я размышлял о неожиданно лёгком приглашении на встречу. На те солидные деньги, что десять лет исправно правительства выделяли своим охотникам, им было бы не сложно организовать цирк с подставным львом. Моё свидетельство стало бы для них весомой картой в отчёте об успехах в покере, который вполне мог оказаться блефом.
Очевидно, что в логово ведёт несколько тропинок, и результат моей миссии зависит от того, какая из выбранных мной окажется правильной.
Пришло время разъяснить мотив моего признания. Повидав по-жизни всякого, я всё больше склоняюсь к мысли, что если в деле есть веер нескольких версий, как, скажем, у Рюноскэ Акутагавы в Расёмоне, или букет нескольких гипотез, как у Стивена Хокинга в Краткой Истории Времени, или лабиринт нескольких вариантов, как в Саду Расходящихся Тропинок Цюй Пэна, то на самом деле всегда произойдёт нечто среднее, находящееся где-то посредине всех версий, гипотез и вариантов. Так устроен наш мир. Мир, вечно ускользающий от определений и сценариев, от планов, надежд и чаяний. Мир вероятный и неочевидный. Прежде чем нырнуть в лагуну завтрашнего дня, в лагуну, где могут быть и акулы и жемчужные раковины, я хочу оставить своё свидетельство. Оно прозвучит так: я предполагаю, что случится со мной завтра на самом деле, и я знаю то, как об этом будет представлено миру. Разницу между тем и другим я и назову событием, или феноменом. Я могу уверенно заявить, что в этом явлении моя роль будет не последней. Это не бахвальство, не тщеславие, не высокомерие. Это - момент истины. И завтра его свежий ветер наполнит мою грудь.
Тактика будет проста и гениальна, как всё простое. В случае если я смогу наверняка установить, что субъект моего поэтического общения и объект наших усердных поисков являются одним и тем же лицом, я должен буду подать условный сигнал нашим людям. Они ведут круглосуточное тайное наблюдение за особняком. Мне будет достаточно, уединившись ненадолго под естественным благовидным предлогом, с наступлением сумерек устроить короткое замыкание в электросети дома. Для этого вполне подойдёт металлическая заколка с двумя фигурными штырьками и жемчужиной в роли изолятора, вынутая из скромной причёски, в которую были уложены мои соломенноцветые кудри. Погасший на пару минут свет в окнах особняка будет приглашением к штурму. Моя жизнь при этом, естественно, вручается в руки Всемилостивейшего, да славится имя Его! И нет особо ясной гарантии на то, что Он будет хоть сколько-нибудь ко мне милостив... Впрочем, охоты без риска не бывает.
Единственное, что несколько омрачает мой сладостный трепет от предвкушения опасного развлечения, так это мысль о тех, якобы несчастных, случаях, которые иногда происходят на аристократической охоте. Ну, вы знаете, когда какой-то граф N, из тайных соображений, пускает пулю в лоб не оленю, а своему любимому дяде, и затем, усилиями шерифа, который обязан графу по жизни очень многим, дело представляют стечением роковых обстоятельств, о потенциальной возможности коих, конечно же, понимает всякий стрелок на линии. Отмечу, что и у дядюшки зачастую имеются весомые мотивы влепить заряд своему родичу, так, что, в конечном счёте, результат и исход зависят от заявления шерифа. В моём случае, я могу предположить, информационное сообщение вполне может выглядеть, например, так: ПРИ ШТУРМЕ ТЕРРОРИСТЫ ОКАЗАЛИ СОПРОТИВЛЕНИЕ И В ЗАВЯЗАВШЕЙСЯ ПЕРЕСТРЕЛКЕ БЫЛО ЛИКВИДИРОВАННО ТРОЕ ИЗ НИХ. ТАК ЖЕ СЛУЧАЙНОЙ ПУЛЕЙ БЫЛА УБИТА ЖЕНЩИНА, ПО НЕКОТОРЫМ СВЕДЕНИЯМ БЫВШАЯ ОДНОЙ ИЗ ЖЁН, ГОСТЬЕЙ ИЛИ ЛЮБОВНИЦЕЙ ГЛАВАРЯ ОРГАНИЗАЦИИ. Специфика операции исключит возможность расследования, а показания шерифа (он же командир группы спецназа, получивший от дядюшки соответствующие инструкции) будут занесены в отчёты, и засекречены лет на пятьдесят. Я ведь не граф. Не мне шериф обязан многим в своей жизни. К тому же ряд моих едких высказываний по-поводу умственных способностей в адрес заокеанского дядюшки (они были услышаны тем, кому предназначались, я хорошо знал о качестве прослушки!) подводили черту терпения наших коллег из Ленгли. И, тем не менее, я отправляюсь на операцию, если не с радостью, то, вне сомнений, с бодростью. Разве может вызывать какое-либо иное чувство, кроме радости и бодрости, осознание того, что, если всё пойдёт не так, как хотелось бы и закончится тем, о чём знаешь почти наверняка, так вот, если это закончится в городе, основанном Джеймсом Абботом, прадедом моего прадеда по материнской линии, - разве не будет это величайшей победой над серой безродной массой дядюшек, весь гонор которых исходит из капиталов, заработанных их отцами кровью и потом иммигрантов-земляков, приехавших на берега обетованные лет на десять позже, чем они сами? Некоторые назовут это рецидивом имперской и аристократической блажи, но я-то знаю для себя: благородство крови - это не пустая фраза. Честь и манеры не купить, даже за наличность. Их приобретают и хранят через многие поколения. Этого никогда не понять мужланам одетым в лучшие костюмы, лучшие авто и лучшие казённые кабинеты. Завтра я буду на коне, как капитан Аббот в тот день, когда с холма он увидел долину, в которой и основал на века город своего имени. Об исходе битвы мир услышит по телевизорам. Жаль, что мой отец, наверно, никогда не узнает о том, что его единственный отпрыск, дочь Симона, так дерзко и виртуозно доказал: рожденные девочкой иногда умирают мужчиной.
Сейчас я иду спать, и сон мой будет чист и ясен, как стихи моего знаменитого предка:
