Аннотация: Мое конкурсное позорище. Участвовало в 19-м литературном конкурсе "Мини-проза" и заняло последнее место.
Татьяна Минасян
Без прикрас
...Он был стариком - дряхлым, сгорбившимся, но еще способным ходить на большие расстояния и приносить соплеменникам много съедобных вещей. Вот и сейчас в старом кожаном мешке, висевшем у него на руке, лежала горсть лесных ягод, несколько перезрелых и чуть подгнивших плодов и большой пучок вкусных корешков. Хотя он знал, что этого слишком мало для дожидающегося его дома многочисленных голодных ртов и что женщины и подросшие дети соберут гораздо больше еды, а на его добычу опять посмотрят снисходительно и проворчат, что он не приносит почти никакой пользы. А это было плохо, очень плохо. Тех, кто не приносил пользы, выгоняли из племени и оставляли вообще без еды, а в голодное время так и вовсе убивали и съедали. А он пока еще хотел жить. Слишком сильно хотел, несмотря на старость, несмотря на то, что с каждым днем ему все труднее было передвигаться, а каждую ночь у него все сильнее болела спина и вообще все тело.
Именно поэтому он теперь забрался так глубоко в чащу леса. Чтобы не оказаться бесполезным для остальных людей, им надо было принести сразу много сытной еды. Одними плодами и корешками тут не отделаешься, надо было найти что-то посущественее. К сожалению, охотиться он уже не мог - сила и ловкость, которые были у него в молодости, давно покинули старика. Но он мог попытаться найти в лесу трухлявый пень или поваленное гнилое дерево, в которых водились личинки. Это было бы очень большой удачей, ведь они такие большие и толстые, и их всегда так много! Ради этого стоило несколько часов бродить среди лесных зарослей, нагибаться, пролезая под низкими ветками, и спотыкаться о торчащие из земли корни! Хотя пока обнаружить личинок ему не удалось, но он продолжал брести вперед, время от времени поглядывая наверх, в побивающееся сквозь листву и хвою солнце. Времени до заката еще достаточно, ему обязательно должно повезти!
Из кустов впереди него выпорхнула вспугнутая его шагами крупная птица. Он среагировал сразу - бросил в нее палку, на которую опирался и которой раздвигал ветки, но слабая рука не смогла точно прицелиться, и он промахнулся. Птица полетела дальше, довольно низко над землей, тяжело взмахивая крыльями, и он, раздосадовано крякнув, побежал вслед за ней. Может быть, ее еще удастся поймать, а может, она приведет его к своему гнезду, и он принесет в племя несколько яиц или птенцов... Стоп, да она же уводит его от гнезда, его же надо искать там, откуда она взлетела!
Махнув на птицу рукой, он вернулся к кустам, из которых она вылетела, и вскоре действительно обнаружил там гнездо с четырьмя пестрыми розовато-коричневыми яйцами. Это было очень не плохо, но все-таки маловато. Поэтому, взяв гнездо вместе с яйцами и осторожно поставив его в мешок на другие находки, он выломал себе новую палку и двинулся дальше вглубь леса. Теперь идти пришлось медленнее, следя за тем, чтобы не ударить мешком о ствол дерева и не разбить яйца, но зато и уставал он при этом меньше, и дышалось ему легче, чем во время торопливой ходьбы. Вскоре он вышел на большую открытую поляну и оказался под лучами теплого солнца. Ему стало радостно - на мгновение забылась и боль, и страх перед молодыми и сильными соплеменниками, и все другие невзгоды. Он вспомнил, как охотился в этом же лесу в юности, вспомнил свою первую добычу и громкие восторженные вопли женщин и детей, когда он принес ее в пещеру, и весело рассмеялся.
А потом на поляну с пронзительным визгом выбежал огромный кабан и бросился прямо на него. Старик метнулся назад, в заросли, чудом увернулся от направленных на него острых клыков и бросился бежать, не разбирая дороги. Если кабан его догонит, если проткнет своими клыками или даже просто собьет с ног и затопчет, обратно до пещеры он не доберется! А ночевать в лесу - значит, стать добычей других зверей, хищников. Нет, надо бежать, надо спасаться!
Впереди показалось старое кривое дерево, и он, вцепившись руками в одну из его нижних веток, попытался вскарабкаться на него. Это удалось ему с трудом - если бы не визг кабана и хруст веток под его копытами, он бы вряд ли смог подтянуться на руках и забраться на ветку, но опасность придала ему сил, и вскоре он уже наблюдал сверху, как испуганный кем-то кабан пробегает под его деревом и исчезает в чаще. Через некоторое время визги и шум стихли вдали, и он решился слезть с дерева. Теперь надо было найти мешок с едой. Яйца, конечно же, во время его бега раздавились, но остались еще корешки и ягоды - все же лучше, чем вообще ничего. Но мешка нигде не было. Он несколько раз ходил туда и обратно по проломленной им самим и гнавшимся за ним кабаном тропинке, обшаривал кусты и высокую траву справа и слева от нее, но мешок исчез, как будто его не было вовсе. А в лесу, тем временем, постепенно начинало темнеть.
Так и не найдя мешок и сообразив, что уже не успеет вернуться к пещере дотемна, он со стоном плюхнулся на землю и, заливаясь злыми слезами, заколотил по ней кулаками...
...Он был женщиной. Уже не очень молодой, но не утратившей полностью красоты и легкости в движениях. Она вертелась у печки, торопливо вытаскивая оттуда чугунные горшки с кашей и вставляя на их место противни с темно-серым ржаным тестом. Надо было спешить, муж и старшие сыновья скоро придут с поля, а дочери и младшие мальчишки - из птичника и с огорода. Она торопливо разложила на столе девять ложек. Себе, мужу, четырем сыновьям и трем девчонкам. И, как всегда в подобных случаях, не удержалась - тихо, почти про себя, всхлипнула от нахлынувшей на нее тоски. Вспомнила, что мальчиков у нее было шесть, а девочек - девять, вспомнила самого первого малыша, умершего всего через день после рождения, вспомнила остальных, которых у нее каждый год забирали разные болезни. А еще - упреки родственников и соседей, считавших, что она слишком много плачет по детям и что ей, наоборот, нужно радоваться, потому что в других семьях в младенчестве умирает гораздо больше малышей... Вспомнила все это и, не удержавшись, расплакалась, прислонившись к горячей печке. И лишь услышав во дворе голоса детей, спохватилась и, вытирая краем рукава слезы, принялась доставать из печи подрумянившийся хлеб.
Муж и дети вернулись с работы уставшими и, как обычно, страшно голодными. Увидев покрасневшие глаза супруги, хозяин дома недовольно поморщился, но сделал вид, что ничего не заметил. Все быстро расселись за стол и набросились на еду. Младшие сын с дочерью пытались продолжить начатую еще до ужина болтовню, но быстро получили от отца ложкой по лбу и притихли. Каша в горшках исчезала со страшной скоростью, и хозяйка старалась есть медленно, чтобы младшим детям, делившим с ней один горшок, досталось побольше еды. А краем глаза замечала, что одна из дочерей точно так же очень редко подносит ложку ко рту - тоже старается взять поменьше, уступив братьям и сестрам...
После ужина хозяйка налила детям по кружке молока. Младший сын, уже давно нетерпеливо ерзавший на лавке, дожидаясь, когда ужин закончится и можно будет снова разговаривать и играть с сестрой, потянул к себе кружку так резко, что немного молока выплеснулось на темные доски столешницы.
- Ой! - он поднял на родителей испуганные глаза и тут же получил от привставшего с места отца подзатыльник. Молоко разлилось по столу еще сильнее, хозяйка поспешно схватила тряпку.
- Вон из-за стола! - прикрикнул отец на ребенка, и тот мигом отбежал в самый дальний угол избы. Остальные, допив молоко, тоже встали в лавок и разошлись по углам. Для малышей наступило долгожданное время, когда они могли отдохнуть от домашних дел и поиграть, для старших - время более спокойной и легкой работы. Дочери уселись зашивать порванную одежду, мать собрала чугунки и кружки и вышла во двор, где для их мытья еще утром было приготовлено два ведра с колодезной водой, за день успевших немного нагреться под солнцем.
К тому времени, как она закончила отчищать горшки от копоти и пригоревших остатков каши, солнце уже село, и двор погрузился в темноту. Женщина вытерла передником негнущиеся от холода пальцы и зашагала к дому, глядя на огонек мерцающей в окне свечи. В доме было тихо - девушки шили молча, придвинувшись как можно ближе к единственной свечке, отец и сыновья тоже молча и неподвижно растянулись на лавках, и только малыши возле печки еле слышно о чем-то шептались.
- Все, пора спать! - подошла к ним хозяйка и, споткнувшись о валявшуюся на полу деревянную куклу, испуганно взмахнула руками, чтобы удержать равновесие. Чугунки и деревянные ложки с грохотом повалились на пол, кто-то из девочек вскрикнул от неожиданности. Хозяйка бросилась собирать посуду, но ее раздраженный шумом муж уже вскочил с лавки и теперь шарил под ней в поисках завалившейся туда пару дней назад плетки. Женщина съежилась, услышав знакомый свист. Удары обжигали спину даже через платье из грубого полотна, хотя она знала, что муж бьет вполсилы - просто потому, что так надо. Младшие дети отбежали подальше от родителей и на всякий случай громко заплакали...
...Он был ребенком. Недавно ему исполнилось пять лет, и к его матери, целыми днями стиравшей белье в прачечной, пришли какие-то странные, сразу же напугавшие его люди. Они о чем-то разговаривали, велев ему отойти подальше и не мешать, а потом мама снова подозвала его и сообщила, что с сегодняшнего дня он тоже будет работать. Малыш удивился и обрадовался - еще бы, теперь он совсем большой! - но потом к нему опять вернулся страх, потому что один из незнакомцев взял его за руку и повел к выходу из прачечной, а мать успела только торопливо поцеловать своего сына в лоб.
И теперь он работал. Висел на веревках в узком темном дымоходе, чихал от кружащейся в воздухе сажи и старательно скреб лоснящиеся черные стенки огромной щеткой. Далеко внизу виднелось слабое пятно света - комната с камином, из которого его подняли в трубу - но смотреть вниз он боялся и поэтому видел свет, только когда случайно опускал глаза. Еще дальше вверху должно было так же слабо светиться сумеречное лондонское небо, но поднимать голову вверх было совсем неудобно, так что о нем маленький трубочист даже не догадывался. Да и некогда ему было вертеть головой, надо было чистить дымоход и делать это быстрее, потому что человек, запихнувший его в трубу, то и дело покрикивал на него снизу, требуя поторапливаться.
А поторопиться было сложно, потому что труба, сколько ни води по ней щеткой, почти не становилась чище. Только черная пыль отделялась от нее и кружилась в тесном пространстве, залезая в нос и щипая глаза. Ребенок чихал, из его глаз катились слезы, но даже вытереть их у него не было никакой возможности: в одной руке была щетка, другой он вцепился в связывающие его веревки.
- Давай скорее, ползи вверх! - крикнули ему снизу, из далекой уютной комнаты. Он вцепился в веревку обеими руками и едва не выронил щетку. Лезть выше было нельзя, ни в коем случае нельзя - он и так уже почти задохнулся и ничего не видел от разъедающей глаза сажи, а если он поднимется еще выше, если отползет еще дальше от комнаты, то уже не сможет вернуться! Он застрянет в узком дымоходе, задохнется в нем, эти черные стенки сдвинутся и раздавят его!
- Ну ты что там, заснул! Живее!!! - окрики снизу стали еще более злыми и нетерпеливыми. - Вот же морока с этими мальчишками, никогда не могут с первого раза послушаться! Эй, я тебя в последний раз по-хорошему прошу - забирайся выше и чисти трубу дальше! У нас мало времени!
Теперь внизу уже не было видно никакого света: мужчина, руководивший чисткой труб, заглядывал в дымоход, сунув голову в камин, и маленького трубочиста полностью, со всех сторон охватила тьма. Он попытался было протянуть руку и уцепиться за приделанные к веревке крючья, чтобы подняться немного выше, но из камина раздался новый окрик и громкий стук, и ребенок снова сжался в комок, не смея даже пошевелиться. А потом звонко, пронзительно заплакал, и его рев тут же заглушил идущие снизу крики и ругательства.
- Вот же маленький поганец! - мужчина перестал заглядывать в дымоход, выпрямился и поднял с пола предусмотрительно прихваченный с собой пучок соломы. Она вспыхнула ярким пламенем и, небрежно брошенная в камин, тут же превратилась в небольшой костерок, от которого вверх потянулись струйки дыма.
- Ползи вверх или задохнешься! Ползи или я ее не потушу! - донеслось до парализованного ужасом трубочиста. Он закашлялся от пока еще не слишком густого, но едкого дыма, вскрикнул еще раз и, крепко зажмурив слезящиеся глаза, принялся карабкаться вверх, к концу трубы, туда, где воздух был хоть немного чище, где можно было бы дышать...
...Он снова был взрослым, хотя и совсем еще молодым, ему скоро должно было исполниться восемнадцать. Он сидел за столом в своей спальне, пред ним лежал чистый, но уже слегка помятый лист бумаги, а рядом валялось несколько скомканных листов, исписанных неровными строчками и заляпанных кляксами. Зажатое в правой руке перо мелко дрожало, свисающая с его кончика капля чернил должна была вот-вот сорваться на бумагу. Он знал, что должен написать хотя бы несколько строк, должен хоть что-то сказать своим родным, но слова путались и никак не желали складываться в связные фразы. Мысли все время возвращались к тому, что произошло днем. Всего несколько часов назад, целую вечность назад.
И ведь все было, как всегда! Вышли с лекции всей компанией, болтали, спорили, отпускали шуточки... Точно такие же, что и раньше! И внезапно - гром среди ясного неба:
- Как ты смеешь? Да за такие шутки... Вы мне за это ответите!
Он даже не сразу понял, что произошло, почему вдруг старый приятель обратился к нему на "вы" и почему всеобщая веселость так резко сменилась мрачной торжественностью. А когда понял, было уже поздно, на него уже во все глаза смотрели остальные друзья, и надо было направить все силы на то, чтобы остаться спокойным, ничем не выдать вспыхнувший в нем страх. Чтобы твердо посмотреть своему теперь уже не другу, а противнику в глаза и ровным голосом ответить:
- Вызов принят. Ваши условия?
Его выдержки хватило и на обсуждение всех формальностей, и на традиционную беседу с родителями за ужином, она покинула его лишь поздним вечером, когда он пожелал всем доброй ночи и остался один. Вот тогда, воспользовавшись тем, что ему больше не нужно ни перед кем изображать смелого мужчину, которому все ни по чем, в голову начали лезть мысли. Он вспомнил, как превосходно стреляет его противник, вспомнил, что сам он своими близорукими глазами на дистанции в десять шагов едва ли сможет его разглядеть, и понял, что у него нет почти никаких шансов остаться в живых. И больше уже не мог избавиться от этой мысли, заполнившей все вокруг и не дававшей думать ни о письме родителям, ни о чем-либо еще. От мысли о том, что умрет через несколько часов и от жгучего, яростного желания жить, от понимания, что как было велико ни было это желание, он все равно не сможет ничего изменить.
Черная капля упала на бумагу и растеклась по ней причудливой кляксой. Он со злостью скомкал испорченный лист, швырнул его на пол и положил перед собой следующий...
...Он был самым обычным человеком. Средних лет, среднего достатка, ничем особо не выделяющимся на фоне других. Была глубокая ночь, в комнате, где он лежал, укутавшись в одеяло, было почти совсем темно, и только тонкий лучик света от уличного фонаря сумел проскользнуть в щель между плотными шторами и прочертить по потолку яркую узкую полоску. Рядом с ним тихо посапывала свернувшаяся клубочком жена, в соседней комнате спали сыновья и теща. А он лежал без сна и прислушивался к каждому доносившемуся из-за тонких стен шороху, лежал и ждал стука дверей лифта в подъезде и звуков шагов на лестнице. Он знал, что рано или поздно услышит их и поймет, что это не соседи, засидевшиеся в гостях или еще где-нибудь и опоздавшие к последнему автобусу, что это пришли за ним. Знал и ждал этого с тех пор, как, расслабившись и развеселившись в компании друзей, принялся хохотать над их анекдотами. Потом он опомнился, попытался перевести разговор на что-нибудь другое, но было уже поздно. И сколько он ни утешал себя, что их никто не мог слышать и что никто из его друзей не способен написать донос на остальных, в глубине души ему было ясно: скоро за ним придут. Кто-нибудь из развлекавшихся вместе с ним приятелей не выдержит и сообщит об анекдотах куда следует - просто испугавшись, что иначе об этом сообщат другие. А за остальными ночью придут.
Дверь лифта хлопнула так громко, словно находилась не за двумя стенами, а совсем рядом с его кроватью. Еще оставалась надежда, что это все-таки кто-то из соседей или что пришли за кем-то из них, в другую квартиру на его этаже, но он откуда-то уже знал: это не так. Знал, что через минуту позвонят именно в его дверь...
...Он снова был самим собой, Захаром Дмитриевым, жителем начала двадцать первого века, и ощущать это было просто потрясающе радостно. Он открыл глаза, увидел склонившиеся над ним встревоженные лица, глубоко вздохнул и улыбнулся:
- Ну вообще... Неужели это все... правда?
- Как вы себя чувствуете? - вместо ответа озабоченно спросила его женщина в белом халате и принялась отцеплять от его головы маленькие присоски, от которых тянулись длинные тонкие провода. Ее помощник в это же время стал прилаживать ему на запястье аппарат для измерения давления.
- Да нормально я себя чувствую, что мне сделается! - он попытался вырваться из их заботливых рук, но это оказалось не так-то просто.
- Посидите спокойно пять минут, - велела женщина суровым голосом. - Мало ли что может быть, знаете же, что эта процедура на всех действует по-разному.
Он понял, что сопротивляться бесполезно, и снова откинулся на спинку кресла. Кое в чем медики были правы: внедрение в сознание живших в прошлом людей действительно не всегда проходило гладко - у излишне впечатлительных случались и истерики, и сердечные приступы. Но такое бывало слишком редко, и за себя он не опасался. Тем более, что в тот момент ему вообще было не до того.
- Это все правда? - повторил он свой вопрос. - Они все... действительно были?
- Да, это все правда, - терпеливо ответила ему другая женщина, тоже одетая в белый халат, но, в отличие от первой, больше похожая не на врача, а на ученого. - Все, что вы видели, действительно было на самом деле и было именно так, как вы видели. Можете считать, что вы прочитали самый точный перевод книги о прошлом.
- Ага, - Захар кивнул. - А перевод чем точнее, тем обычно некрасивее...
Он много читал о внедрении, разговаривал со знакомым историком, который постоянно "нырял" в чужие сознания, да и этих специалистов перед тем, как сесть в кресло и позволить обмотать себя проводами, расспрашивал почти час. Ему подробно - насколько это было возможно для неспециалиста - объяснили, как происходит расшифровка сигналов из прошлого и перевод их в сознание того, кто внедряется, и он был уверен, что прекрасно все понял. Но все равно до самого последнего момента не верил, что сможет прожить кусочек жизни вместе с кем-то из давно умерших людей и посмотреть на прошлое их глазами.
- Давление в норме, пульс тоже, можете вставать! - сказал медбрат, протягивая ему руку. Захар неуверенно поднялся с кресла и замер последи просторного кабинета.
- Большое вам спасибо! - улыбнулся он женщине, руководившей внедрением.
- Не жалеете, что к нам пришли? - спросила она.
- Нет! - он вдруг вспомнил сразу все свои споры с родными и друзьями, все громкие фразы о "героическом прошлом", "великих традициях", "жизни в гармонии с природой", "железном порядке" и прочих глупостях, все жалобы на современных людей, якобы не знающих, что такое совесть и честь, и почувствовал, что его лицо заливается краской. - Совершенно не жалею, наоборот, очень рад, что друзья меня к вам запихнули!
Специалисты по внедрению в прошлое довольно переглянулись - их ждала большая работа с тем, что новый подопытный сумел подсмотреть в прошлом. А Захар, еще раз поблагодарив всех троих, вышел на улицу и медленно, продолжая прокручивать в уме только что пережитые чужие жизни, зашагал вдоль шоссе, по которому несся нескончаемый потом машин.
Он смотрел на идущих навстречу людей, думал о том, что каждый из них в детстве только играл в игрушки и учился, что теперь они работают всего по восемь часов в день, а в старости наверняка доживут хотя бы до семидесяти лет, и улыбался. А еще представлял себе, как в далеком будущем такой же "временной турист" точно так же внедрится в сознание кого-нибудь из этих прохожих или даже в его собственное и потом долго будет с ужасом думать, в какое тяжелое время жили эти люди и как повезло ему самому, что он родился гораздо позже...