Миникон. Миникон-12, все работы

Астин. Гой еси!

- К сожеленю, день рожденя-а... - вдохновенно тянул творец; я деликатно кашлянула... - только раз году-у! - я кашлянула громче.

Он повернул истощенно-благородный лик. - Что за фря? - завозился в плену дивана, обессилел, нацелил туманный взгляд в сумрак прихожей и, наконец, заметил меня.

Я шаркнула копытцем и улыбнулась.

Творец вздрогнул: "Чур меня!", уронил пивную бутылку и отключился.

"Это не Парнас" - грустно подумала я, поправила венок на рогатой голове и зацокала в комнату.

Круглый стол тонул в россыпи бумаг, сиял стеклом поллитровок и щетинился зубасто-масляными лючками рыбных консервов. На тумбочке шипело радио, силясь сдуть с блюдца курган окурков. Высился в углу книжный шкаф. Тиснёные золотом имена тускнели на пыльных переплётах. Болезненно тянуло сквознячком. Под табуретом иссякал пивной водомёт.

- Эх, золотое дно, - вздохнула я и занялась уборкой.

Творец открыл глаза, озираясь, недоумённо оценивая перемены. Комната искрилась чистотой.

- Где? Где мои рукописи? - встрепенулся он.

- В тумбочке, - я стояла на пороге кухни.

Именинник ойкнул, вздёрнул ноги на диван и выдохнул:

- Цугундер!

- Не сгущай краски, - подмигнула я.

- Ты кто? - голос дрожал.

- К Музе взывал? - спросила строго.

Творец замотал головой, потом кивнул и, схватив спичечный коробок, затряс:

- Так я крохотную и медленную хотел.

- Извращенец!

- Иди ты... - буркнул творец; я щёлкнула пальцами, не люблю хулу.

- ... от Понтия к Пилату, - закончил сквернослов и испугано схватил себя за кадык.

- Ужинать будем, - миролюбиво сообщила я.

- Угу, - замычал творец, - я тоже, - сполз с дивана, - синичек покормлю, - и рванул к балкону.

Я щёлкнула пальцами, не люблю суицид. Беглец упал в кресло.

- Как кур во щи, - прошептал он безнадёжно.

"Как кур в ощип", - подумала я.

- Муза, значит? - щёки у Гения порозовели.

"Выздоравливает, сказочник", - подумала я и кокетливо взмахнула хвостом:

- Муза!

- А почему...

- Рога и копыта? - я поправила фартук на волосатом брюшке. - Первичный вариант. Фантазии творца.

- Да ну?! - поперхнулся творец.

- Ну да! Дело поправимое. Вылечимся оба! - сказала я и решительно стащила с антресолей велосипед.

- Ять! Ять! На ять! - пели спицы.

На заброшенном стадионе крутил педали творец.

- Двадцатый круг! - восторженно кричал он, подпрыгивая на заскорузлой сидушке. - Вхожу в колею!

- При! - отозвалась я, - меняй кукушку на ястреба, - и стряхнула с плеч осыпающуюся шерсть.

- Возьму на карандаш! - долетел голос.

"Порядок, - устало подумала я, - пора от сказочника к фантасту перебираться. И надо бы скафандрик какой-никакой найти. А то мало ли что!"

- Бархатный сезон! - орал творец.

- Ять! На ять! - пели спицы.

Кира. Остров Вдохновения

Спелый плод шмякнулся на деревянную столешницу. Хозяйка подняла голову и задумчиво осмотрела ветви. Ветви понуро вздыхали под летним грузом майской невоздержанности.

- Груша,- с ехидным смешком заметил Мастер.

- Инжир,- не согласилась Хозяйка.

Знойный воздух звенел пчелами, истекал медовыми ароматами цветущих трав. Океан дышал йодированной солью. Из инжировой груши выполз червяк и начал с недоумением осматриваться.

- Помидоры нынче не удались,- посетовала Хозяйка, наблюдая за червяком.

- Поммо-дель-аморе,- хмыкнул Мастер.- Штампофтоз одолел?

- Одолел,- вздохнула Хозяйка.- Беда с ним просто. А еще мангровую канцелярвию с материка занесло. Опять её целый лес вырос.

- Возьму критигальник и отожгу,- пообещал Мастер.- С утра.

- Напалма-то хватит?- озаботилась Хозяйка.- Там полберега.

- Была бы канцелярвия...

- Что соседи?

Мастер повел плечами:

- Башню строят. Не-бо-скрёб,- с отвращением выговорил он слово.- Наш маяк и без того слабоват, а с этой дурой... эх,- он махнул рукой.

Следить за маяком было обязанностью Мастера.

- Попаданцы,- вздохнула Хозяйка.- Дикари... Добро, хоть не на нашем острове завелись.

- Попробовали бы на нашем,- буркнул Мастер, сжимая крепкий кулак.

- Да уж... времена настали. Помнишь,- Хозяйка мечтательно завела глаза,- какие парусники заглядывали на огонек? Какие вечера устраивали... балы...

- Маяк на ладан дышит,- скривился Мастер.- Слаб сигнал, слаб. Забивают все, кому не лень. Апгрейдить надобно.

- Это к Фантнаучникам на поклон? Да они сами на ладан... их Пандора подмяла.

- Я уж найду к кому.

Червяк съёжился и высох. Хозяйка вздохнула и стала смотреть на океан.

- Лодка!

- Где?- оживился Мастер.

- Вон... Какой симпатии-и-чный!

- Девчонка,- намётанный глаз Мастера сразу определил особенности фигуры гребца.

- Пойду,- Хозяйка поднялась.- Стол соберу... Как думаешь, ей что понравится: постмодерновое игристое или реал-прозовый брют?

- Сколько графомана ни пои,- съязвил Мастер,- он все равно на эльфов смотрит.

- Ты неисправим!- обиделась Хозяйка.

- Оссподи!- вырвалось у Мастера.- У нее ещё и котёнок. Белый. Ктулху фтагхн её мимо, в Мерисьюшный залив!

- Кот - хорошо,- не согласилась Хозяйка.- В подвале крысичмоки расплодились, вот он их и как раз...

Девушка поднималась на веранду, прижимая к груди котёнка.

- Н-да, материал,- крякнул Мастер.- Сыворотка.

- А ты чего ждал?- удивилась Хозяйка.- Сливки давным-давно на Покрытый зеленью утекли!

- Ладно, поглядим,- решил Мастер.- Авось и получится с неё Автор...

Nika. Я всё смогу

- Не смогешь, Сашка. Не, - отрицательно качал головой круглолицый Митька, сверкая веснушками на весеннем солнце. Рыжие космы задорно торчали из-под лохматой шапки. И, словно соглашаясь с Митькой, раздраженно кричали грачи, шумели голыми ветвями ивы над речкой, и равнодушно сверкала холодная, только-только освободившаяся из-под льда вода.

- Смогу, - упрямо сказал бледный парнишка с упрямыми глазами. - В офицеры только самых выносливых берут - батюшка говорит. Значит, я им стану. Рано он меня в писари записал!

Он неловко стянул шарф, бросил в снег варежки, следом полетела теплая шубейка.

- Околеешь ведь, - протянул с восхищением Митька, глядя на оставшегося в одном исподнем дружка.

Но Сашка его уже не слышал: он мчался босиком, проваливаясь в рыхлом белом снегу, к речке. На полувдохе, отчаянно зажурившись, мальчишка влетел в обжигающе-ледяную воду. Неожиданная судорога свела левую ногу, Сашка резко дернулся, выныривая на поверхность и жадно глотая ртом воздух. Не геройствуя боле, он поспешил на берег. Трясущимися руками стал торопливо, рывками, натягивать одежду. Ветер злобствовал всё сильнее.

- Ну, Сашка, - потрясенно вздыхал Митька, поглядывая то на реку, то на друга.

Саша улыбался, не смахивая со лба мокрые пряди. Липла к телу рубашка, не хотели надеваться штаны. Он завязывал на шее шарф, а перед глазами сменялись видения: руины Древнего Рима, плавящиеся под жарким солнцем, туман над Поданом, Турин, Альпы, а над всем этим - расправившая крылья Ника Самофракийская: не та бронзовая литая статуэтка, стоящая на отцовской тумбочке, а гордая и независимая богиня победы.

"Ника", - позвал он мысленно, срываясь на бег к дому.

- Виктория, - улыбаясь невидимыми губами, прошептала она, откликаясь на призыв Сашки. - Я буду с тобой, Саша.

- Победа, - рассмеялся паренек, влетая в приспешную избу. Жарко полыхала печь и тянуло свежим хлебом. - Победа!

- Чего-сь, барабошка? - ласково спросила стряпка, вытирая запачканные в муке руки о полотенце. - Батюшка спрашивали намедни. Ох, натоптал!

Саша счастливо чихнул и прошел в горницу.

- Александр? - вопросительно поднял глаза от книги Василий Иванович. Авдотья Федосеевна внимательно поглядела на сына, отмечая странно блестящие глаза и нездоровый румянец.

- Рано, батюшка, вы меня определили, - таинственно произнес Саша, глядя на бронзовую литую статуэтку. - Я всё смогу.

Тускло блеснули крылья в свете свечи. Победа была согласна. И она сдержала своё слово. Вместе, они преодолели Альпы. И рука об руку спустились во мрак Александро-Невской лавры...Но это всё потом. А сейчас, хрупкий и болезненный Саша Суворов, делал первый шаг с Победой.

Есеня. Чорный человек

В зеркале, висящем перед нами обоими, потёртый жизнью коммивояжер - чёрная визитка сидит на нём как влитая, иссиня-чёрный пластрон пересекает всю накрахмаленную манишечную грудь, в исчерна-смоляных волосах зализанная лысинка - широко распахивает перед блеклого вида старухой кейс, уставленный аптечными пузырьками в тугих бумажных рюшечках, с сигнатурами самого завлекательного вида.

- Вот, покорнейше прошу вас, новый ассортимент, -говорю я. - Романический флирт Элизы с Абеляром - письма что ни день пересекают Геллеспонт. Эпистолярная поэма любви юной Стеллы к домашнему учителю по фамилии Свифт. Захватывающее приключение дамы средних лет и её верного пса в духе Оливера Кэрвуда.

Она смеётся, трясет головой в знак отказа - лицо что печёное вкрутую яблоко, соль и перец в косе. Ну да, я профессиональный соблазнитель. Роль такая, Азазелло меня побери вместе с нею. И кот Бегемот заодно.

- Обыденная жизнь гения в стиле Даниила Гранина и Юрия Нагибина, - продолжаю слегка обиженно. - Семейный роман из тех, что читают в уютном пламени торшера или на широких просторах полиуретанового матраса. Детективный триллер - кто убил вашего горячо любимого свёкра?

- Вот чего не надо, а? Покетбуковых жанров не перевариваю в принципе.

- Бравурный гимн на музыку Мендельсона, слова авторские. Злободневная политическая лирика по типу Влада Листьева. Торжественная оратория или... (я чуть запинаюсь)... реквием на ваши собственные стихи. Латынь по выбору классическая или средневековая.

- Колдовство не продаётся. Ни твоё, плут гороховый, ни моё.

- Я ведь работаю на обмен, - моё лицо привычно складывается в кислотную гримасу.

- Слушай, имеется в моей личной жизни хоть какой-нибудь эпизод, которого ты не заплевал? Брысь отсюда со своими отравными снадобьями и тошнотными микстурками, пока остатние перья из хвоста не повыдергала.

На этих словах я, показавший было сутулую спину, оборачиваюсь и ухмыляюсь во все гнилые зубы:

- Писчие.

- Я, как ты имел случай убедиться, запаслива. Еще хватит пары, чтобы внучке на них шарфик связать, как в старину. Или даже одного...

Ведьмачья тётка делает выразительную паузу.

- Отточить как стилет для прекрасной сиды Этайн из племени Богини Дану.

- Дура шизанутая, - говорю я в сердцах. - Мабиногион, тоже мне. Ну и сдохни на своём голимом фантазийно-ирландском эпосе. Или в нём, по выбору.

- А вот назло тебе процвету, музон драный, - она показывает мне длинный, по-девчачьи розовый язык. - Процвету всем чертям и смертям назло!

Аполлон её знает, откуда она появилась. Может, была всегда. Хотя нет... она возникла будто из воздуха, когда пришел первый успех. Или нет... чуть раньше. Он, тогда еще начинающий драматург, мучался с заключительным актом трагикомедии о гномах. И тут, далеко за полночь, явилась та, которую он теперь привычно называет Муся.
Мог ли обходиться без неё? Конечно, мог. Ибо не сомневался в своем таланте. Но с Мусей все получалось лучше и, пожалуй, волшебнее. Разумеется, основную работу делал он сам. Сидел себе за компьютером и набирал текст. А она, легкая, почти невесомая, буквально летала рядом, и если он затруднялся, находила нужные слова. Только матов Муся не любила и, когда он употреблял их, конфузилась. У него со временем характер стал тяжелым, и он брюзжал: "Не знаешь современной жизни". Или еще грубее: "Да что ты понимаешь в свиных сосисках?" Она вспыхивала, но молчала. Кажется, его Муся была вегетарианкой.
Неприятная оказия случилась, когда он дописывал десятую пьесу. Время поджимало. К нему уже трижды звонил режиссер Феникс. Минула полночь. Писанию у него предшествовала некая процедура, ставшая традицией. Он выпивал рюмку хорошего коньяка и раскуривал трубку. И лишь когда специфическим ароматом, схожим с запахом церковного ладана, наполнялся весь кабинет, садился за компьютер. Но что такое? Муся впервые не явилась! Финальный акт не шел, ружья не стреляли. Может, пора увеличить дозу?..
Муся появилась после третьей рюмки.
- Ау, Геня, я тут.
Улыбается, в хорошем настроении. Это его задело.
- Ты где шлялась?.. - грубо спросил.
- Прости, - покаялась она. - Мы с сестрой Эвой были в гостях у её нового друга - композитора Куллера.
- Ну, знаю по театру. Бездарь.
- Не скажи. Сегодня он сочинил чудесную песенку. И впервые сам написал к ней стихи.
- Понятно, - проворчал он. - Тандемом лабуха обработали.
- Ну да, и я приняла участие. Но ты не серчай, милый. И не ревнуй. От меня не убудет. Начнем?
И в этот раз, сознавая вину, сама села за компьютер. Он ходил рядом, курил трубку, поглядывал на монитор и ворчал:
- А вот тут надо грубее, зримее! - сердился, что не понимает, и подсказывал свой вариант.
Она послушно правила текст, изящно плавая пальцами по клавиатуре. Медленно, медленно!.. Он подошел к стеллажу, порылся и отыскал книжку, которую когда-то изучал, но так и не осилил.
- На, вот.
- Ой. А чтой-то?
- "Десятипальцевый метод печатания".
Муся быстро освоила пособие и печатала вслепую. Только просила поменьше курить. Но как без этого?.. Он выходил в другую комнату, дымил, наполняя её фимиамом, смотрел диски с постановкой своих пьес на большом экране и, уверенный, что Муся справится, спокойно отдавался Морфею...

Поэт в тюрьме - вдвойне поэт.

После этих слов можно ли представить себе кого-нибудь иного, нежели узника совести в мятой робе заключенного и с печатью таланта на изможденном лице?

Взъерошенный человек в мятой униформе охранника и безумным блеском в глазах рвал в остервенении очередной лист бумаги. Проклятая рифма не шла. Если и получалось сложить пару строф, то не было в них нужного ритма, не было той цельности, которую ждет творец от дела рук своих.

В отчаянии он бросался к окошку в надежде услышать пение птиц. Природа наградила маленьких крылатых тварей удивительным даром издавать прекрасные трели. Эти звуки рождались и умирали, оставляя в душах неповторимое ощущение плавного или рваного, но ритма, которого так сейчас не хватало поэту.

Поэт в тюрьме - вдвойне поэт. Это сказал второй охранник, который был философом.

Птицы молчали, словно не желая делиться ритмом, плавным или рваным. Но если спросить второго охранника, который философ, он бы непременно ответил, что птицы не хотят тревожить сон заключенных. Днем птицы слетались к окнам камер, и узники бросали для них сквозь решетки хлебные крошки. Свободных тянуло к несвободным.

Охранник в мятой форме и блеском в глазах совсем потерял надежду, как внезапно почувствовал то, что уже отчаялся услышать. Боясь спугнуть удачу, он схватил чистый лист и начал опрокидывать на него переполнявшие голову строки.

Все пропало также внезапно, как и началось, и поэт чуть не завыл с досады. Почему так? Ведь мир стоит на пороге, быть может, великого события, рождения шедевра, и единственная преграда между карандашом и бумагой незрима, непознаваема, но несокрушима. Только приоткрылась дверца - и снова стена. Как в тюрьме.

Отчаяние длилось недолго - ритм вернулся, и все вокруг внезапно потеряло смысл, кроме потока нескончаемо льющихся строчек.

Так продолжалось всю ночь. Поэт то слышал ритм, то терял его, то снова слышал - до самого рассвета, пока не поставил точку. В эту ночь родилось прекрасное произведение искусства, и поэт в мятой форме охранника был счастлив.

Он еще не знал, что счастлив был и другой творец, дело чьих рук поэту еще предстояло увидеть. Всю ночь художник в мятой робе заключенного ритмично пилил оконную решетку лобзиком. Делая перерывы в своей работе, прислушиваясь - не идет ли кто, - знал ли он, что своим незатейливым инструментом дарит поэту то, чего тот так и не дождался от птиц?

Один творец держал в руках исписанные листы, другой стремительно удалялся в известном только ему направлении. Кто из них более счастлив?

Об этом надо спросить у второго охранника, который философ.

Сплин. Язык повешенной

Мелкого, кучерявого, невнятного звали Брумзик. Куда ему было до Деда! Тот, когда вставал у окна поглядеть на раскинувшийся внизу Город, едва не касался макушкой небес. "Музыка - язык повешенных за сердца!" - сказал он однажды, и Брумзик навсегда запомнил услышанное. Собственно, на работе звали его Бромузель Летиций Тумбс и, считая неудачником, поручали бесперспективных клиентов - наркоманов и алкоголиков, чьи грехи свелись к последнему приходу с выходом в конце тоннеля. В этот раз в напарники Брумзику достался зануда и сноб Гравиль. А в клиентки - девчушка. Её звали Миша, она любила смотреть и слушать, но совсем не любила говорить. В день знакомства девочка стояла у стола, глядя на стакан с водой, и думала - разольётся ли она, если стакан упадёт? Напарник запаздывал. И Брумзик легонько толкнул её под руку... Гравиль успел вовремя - отвёл большинство осколков от босых ножек, лишь один не заметил. Тестовая красная полоса протянулась по стеклу - Миша узнала, что такое боль познания, а Брумзик впервые взглянул на неё с интересом.

Девочка росла. Собирала любимые звуки в бумажный кулёк детской памяти - щебет птиц и звон рождественских колокольчиков, плеск луж и бормотание солнечных лучей. Её, необщительную и дикую, часто обижали сверстники. Гравиль держался рядом - вытирал слёзы, призывал к мудрости и терпению. Морской шум его глуховатого голоса не умолкал ни на секунду в розовых раковинах её ушек. Брумзик же был неразговорчив. Однако именно он научил Мишу всаживать острое колено в пах обидчику и получать удовольствие от осознания справедливости.

Гравиль водил Мишу в художественную школу, заставлял работать с психологами, но девочка так и отражала действительность зеркалом не из сказки. Пока однажды не услышала музыку из динамиков радио... Брумзик сделал звук громче... И вибрирующая скрипичная струна петлёй захлестнула мир, поймала и вздёрнула сердце маленькой Миши на семи крючках нот.

***

Толпа, собравшаяся у здания Театра, состояла из тех, кому не хватило билетов. "Она заставляет скрипку кричать на весь Город!" - писали газеты, и люди надеялись услышать этот крик через перекрытия и крышу. Гравиль стоял за Мишиным плечом, а Миша стояла на сцене. Брумзик сидел на бортике оркестровой ямы и не сводил с неё глаз. Лицо подопечной дьявольски кривилось в такт музыке, но скрипка в руках пела ангельским голосом - в небеса через перекрытия и крышу.

Взгляды Гравиля и Брумзика встретились.

- Не подходи! - ощерил в гримасе белые зубы первый. - Сейчас в ней пылает огонь божественного вдохновения!

- Нет, - счастливо вздохнул второй. - Она сгорает в пламени наших общих страстей!

И бросил к ногам Миши чёрную розу.

Туйон. Зеленоглазая

Мы познакомились год назад.

Элитные дорогие француженки-шатенки, задорные хохлушки "с перчиком", роскошные грузинские красавицы, изысканные итальянки с несколько кисловатыми улыбками, экзотические японки с цветками сакуры и сливы - все они успели ему надоесть.

Светловолосые немки в их традиционных пышных чепчиках уже не вызывали того бурного желания юности, когда любой порыв с лёгкостью выплёскивался на холст яркими сочными мазками. Девчонками в коротких юбочках, с кислотно-адреналиновыми причёсками, он никогда не интересовался - не его стиль, слишком поверхностно и пошло. Последнее время увлекался русскими, под покровом кажущейся строгости находя ту глубину, которой ему так недоставало. Но даже они, с их непостижимой широкой душой, уже не в силах были удержать тающее вдохновение. Картины, вместо того, чтобы производить фурор на выставках, становились безликими копиями былых шедевров, и уже пополз противный шепоток, что гений иссяк. Выдохся. Фьюить!

Дым причудливыми кольцами воспарял к потолку, а я слушала, как он беседовал с какой-то юной американкой, неумело притворяющейся парижанкой. Нашёптывал ей жарко и бесплодно, что ищет ту единственную, что станет его волшебницей, его феей, его музой. Обещал написать портрет, равных которому не найдётся на всём земном шаре.

И я не удержалась. Подмигнула ему, игриво и загадочно, привлекая внимание. Всего один поцелуй - и я переехала к нему в студию.

О, какое это было время! Нас было трое: он, я и огромное полотно, распятое меж деревянных брусьев на полкомнаты. Дни и ночи сливались воедино. В безумном порыве он метался между мной и холстом, не выпуская из рук мастихина. Говорил, что жаждет запечатлеть в красках саму суть и душу мою - тот особый, чуть горьковатый аромат, способный свести с ума даже пуританина.

Полотна сменялись одно за другим, изрезанные в клочья после неудачных попыток. Но я не сдавалась. Зажигала новые свечи взамен сгоревших - он ненавидел электрический свет; отказывалась отзываться на прикосновения, если начинал плакаться, что ему никогда не уловить неуловимое. И, когда он, утомлённый бесплодными стенаниями, наконец, засыпал, будила его, вручала чистую палитру и вела к холсту, который вновь был девственно бел.

И вот картина готова. Зеленоглазая красавица с хитрым прищуром танцует в каждом мазке, и от её движений волнами расходится чистый запах полыни с лёгкими нотками аниса и мяты. Если захотеть - можно ощутить терпкий вкус поцелуя.

Тихонько закрываю за собой дверь в студию, не потревожив спящего.

Жаль оставлять его одного. Но я уже видела то, что потом заметят лишь самые внимательные зрители: чёрную тень за спиной сказочной феи. Рано или поздно он должен встретится с ней - той единственной, от которой не захочет уйти к другой.

Сидоров. Выбор

Музе Каллиопе, скучающей на Парнасе, надоели признанные и непризнанные гении. Они и без ее посещений знали, что Гении.

Нужно поставить перед собой сверхзадачу, решила она, а именно: сделать творцом самую заурядную личность. Выбор пал на техника Сидорова, живущего в российской глубинке, - человека скромного, положительного и не злоупотребляющего.

Первый раз муза, зевая, пришла к нему ночью, когда тот посапывал под боком своей сожительницы Милки. Сначала Сидоров отбрыкнулся, как молодой жеребчик, но потом, помучившись от бессонницы, полученное творческое вдохновение израсходовал на сожительницу. Чему, надо сказать, та с непривычки немало удивилась.

В следующий раз Каллиопа, глотая слюну, явилась к Сидорову, когда тот пил пиво с воблой. Правда, творить он тут же, из-за стола, не бросился. Но вот пить пиво и жевать воблу стал медленнее и задумчивее.

С тех пор муза с редким упорством приходила к нему и часто в самое неподходящее время. Наконец Сидоров сдался и всецело отдался творчеству. Теперь он каждый день строчит анонимки классическим гекзаметром на соседей, да и не только на соседей. Получается талантливо - местная администрация зачитывается!

Траулер. Суровая нитка

- Никаких больше отсрочек! Удаляю ваш корень сейчас, - пухлые, белые руки ловко вонзили иглу шприца в распухшую десну. - Вот так... Три минуты посидите... Постыдились бы! Взрослой человек! У меня дети себе молочные зубы суровой ниткой рвут за милую душу... Привяжут к дверной ручке... А вы? Уже неделю за болеутоляющим ходите

Илья Степанович с ужасом понимал, что все кончено. Ему ни за что не одолеть оставшиеся стулья без этого...

- Голубушка..., - в отчаяние он начал было подниматься с неудобного ложа, но тут же был остановлен бдительной рукой. Мягкая, прохладная ладонь легла на его лоб, с не женской силой вдавив затылок в подголовник кресла...

- ... обязательно полоскайте рот три раза в день... - зубная фея бегло и неразборчиво заполняла рецепт.

Такие заказы бывают раз в жизни. 75 стульев заказал ему тогда Данилин.

- К двадцатому, Степаныч, надо. Позже никак! Сделаешь? Но учти - по проекту отеля, каждая вещь, должна быть уникальной.

Первые пять он сделал походя. Еще два, одолел постоянно ловя себя на том, что начинает повторяться... Ну не было у него за душой оставшихся шестидесяти форм одного стиля... Душевную боль Илья Степанович глушил, как всегда - в столовке. Портвешком... Ходил, наверное, нараспашку, застудился... И, как то наутро у него заболел зуб. Не просто заболел - на стену хотелось лезть.

Пытаясь унять боль, он с остервенением взялся за работу. Боль пульсировала, она то обрушивалась девятым валом, заставляя судорожно подергиваться полукружье стамески, то утаскивала за собой тягучим отливом, сбивая на нет выверенную годами траекторию рубанка. В конце дня, когда ненавистная боль выпустила наконец из липких объятий его сознание, он не поверил своим глазам. Это были лучшие из его изделий. Чистота и гармония линий, казалось шли от самого его сердца. И главное - ни одной одинаковой черточки.

Ночью боль возвращалась, донельзя изматывая его к утру. Но зато в мастерской творила прямо таки чудеса.

Что бы выспаться, в последнее время приходилось наведываться в больницу, за зубными каплями...

Вместе с зубом исчезла всякая надежда, что он сумеет одолеть остальные 50 седалищ... Хотя... "Дети рвут суровой ниткой? Больно, поди... Зубов пять на это дело положить все же можно. Профессионал я, или как?"

Миникон : другие произведения.

Миникон-12, все работы

Все работы двенадцатого конкурса

Астин. Гой еси!

Кира. Остров Вдохновения

Nika. Я всё смогу

Есеня. Чорный человек

Море. Неведомая земля

М. Испытание

Иона Тихий. Обречённые огурцы Ванатути

Художник. Портрет

Гарибальди. Повесть о снайпере Р К К А и его особистке

Элли. Килька в томате

Стивен. Абстинентный синдром

Микула. Смерть бройлера

Федор Юрский. Тираннозавр

Клио. Мануал для юзера

Джексон. Поэты, птицы и тюряга

Сплин. Язык повешенной

Туйон. Зеленоглазая

Сидоров. Выбор

Траулер. Суровая нитка

Оставить комментарий © Copyright Миникон Размещен: 13/03/2012, изменен: 13/03/2012. 50k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Двенадцатый конкурс		Ваша оценка: