глава из мемуаров "Вот и все...я пишу вам с вокзала"
Цена книги... Во вторую зиму в Малеевке я сидел одно время за столом с Г.Я.Баклановым, уже при жизни ставшим классиком, одним из самых ярких русских писателей ХХ века. За столом всегда велись интересные разговоры, чаще, конечно, о литературе, о жизни и быте писателей. Сидел с нами и какой-то угрюмый писатель с Алтая, он как-то обронил с упреком: "Вам, москвичам, хорошо, все карты в руки, и поликлиника своя, и дачи вам не жалеют, и три Дома творчества под боком: твори − не хочу! А мне как быть − семья, ребенок, двухкомнатная квартира, не особенно распишешься − негде, а по Домам творчества не разъездишься − далеко, никаких денег не хватит".
Григорий Яковлевич с любопытством посмотрел на коллегу, но ничего не сказал, а тут алтайца окликнули, и он поспешил из-за стола. Через неделю кто-то за ужином поинтересовался у Григория Яковлевича, как долго он писал свой первый роман "Июль 41-го", сразу принесший ему известность. Бакланов немного отнекивался, но потом все же рассказал. Рассказ красочный, живой, в деталях, жестах, с мимикой мэтра, с постоянными комментариями ситуаций, сложно передать на бумаге. Я постараюсь изложить лишь суть − все равно так, как у Григория Яковлевича, у меня не получится.
Послевоенная Москва. Холодная, голодная, плохо освещенная, редко ходит транспорт, безработица, пайки, все по карточкам. Молодой лейтенант, красавец, высокого роста, статный, орденоносец, 23 лет, родом из Воронежа, студент Литературного института, снимает угол в огромной перенаселенной коммуналке в центре, где и на кухне негде примоститься ни днем, ни ночью, а на полу даже спят. Коммуналка ни на час не затихает, одни уходят, другие приходят. Нет денег, только те, что начали выдавать за ордена, но и их уже в 1947г. отменят. Ходит в военной форме, армейских сапогах, в шинели, только без погон, так ходила в ту пору треть мужчин Москвы. Но еще на передовой, где он воевал в артиллерии, молодой лейтенант поклялся себе − если останется жив, напишет роман о погибших друзьях, сослуживцах, о войне, которую он знал, видел, потому что прошел ее "от и до", и Всевышний сохранил ему жизнь, наверное, чтобы он написал про этот ад. То, что он напишет, позже назовут прозой лейтенантов − лейтенантов, вернувшихся с войны. Но негде было писать - вот проблема. И тогда он вспомнил коммуналку дальних родственников, там было гораздо комфортнее, потому что барак находился в далеком заводском районе, куда не ходило метро, и до трамвая надо было шагать и шагать. Поехал, посоветовался с родней, переговорил с соседями − разрешили попробовать на общей кухне с часу ночи до четырех тридцати утра. Раньше там не ложились, а в пять уже вставали на работу. Разрешить-то разрешили, но кому, скажите, хочется видеть ежедневно чужого человека у себя на кухне по ночам? Он это понимал, чувствовал и стал ходить туда только раз в неделю. Друзья-фронтовики, родственники, узнавшие о том, что он пишет роман, начали подыскивать ему новые кухни, иногда на целую неделю выпадала чья-то комната - это казалось роскошью.
А комнаты, кухни, общежития, как рассказывал Григорий Яковлевич, располагались в самых разных концах Москвы, иногда туда не ходило метро, и он после трамвая или троллейбуса еще час-два шагал на окраину, поглядывая на часы. "Тогда я пешком исходил всю Москву, узнал все ее уголки, тогда научился ценить время", - говорил Григорий Яковлевич.
Иногда какие-то мужчины просили почитать написанное, и кухня быстро наполнялась жильцами - его же рекомендовали как писателя. В таких случаях всегда возникал диспут, споры, вокруг собирались такие же фронтовики, как и он сам, познавшие почем фунт лиха. Некоторые знатоки уточняли марку артиллерийского орудия, калибр снарядов, что-то советовали, подсказывали, порою радостно восклицали - вот так у нас и было! После разговора по душам мужчины оставляли на ночь папироску-две, а женщины приносили чашку чая и подсказывали, где их чайник стоит на плите, если вдруг чайку захочется.
"Моих письменных столов на чужих кухнях Москвы набралось больше сорока, пока я не одолел роман. Хорошо помню каждый стол, каждую коммуналку, людей, среди которых писал, маршруты, по которым добирался с рукописью к столу. Я всегда боялся потерять рукопись или забыть ее после бессонной ночи в метро или трамвае, и оттого держал еще один вариант, тоже написанный от руки, дома. О пишущей машинке в те годы и не мечталось", − говорил Григорий Яковлевич.
Роман он написал за полтора года, днем учился, ночью писал, когда спал − не помнит, главным был роман. Наверное, не я один слушал, затаив дыхание, поседевшего лейтенанта, в котором легко угадывался бравый, улыбчивый артиллерист, не мне одному запала в душу история, рассказанная писателем Г.Я.Баклановым. Но самой удивительной оказалась реакция алтайца, тот пожал Григорию Яковлевичу руку и сказал: "Век не забуду, ведь у меня просторная кухня, а мне и в голову не приходило, что на кухне что-то путное можно написать". На что Григорий Яковлевич мудро ответил: "Главное, чтобы было что сказать читателю, а где, на чем написать − не важно. Успехов, тебе дорогой".
Но у меня Григорий Яковлевич остался в памяти по другому случаю. Встретив его через год, опять же в столовой, где он, припозднившись, ужинал в одиночестве, я подсел к нему, поздоровался, спросил о житье-бытье, поинтересовался, как дела у детей. У него сын был студент, а очаровательная дочь - старшеклассница. Прошлую зиму они каждую неделю навещали его, и мы вместе сидели за столом. Он чуть подробнее поведал о сыне, а о дочери сказал, что она выпускница, готовится поступить в МГУ, и вдруг, посветлев лицом, сообщил с такой нежностью, тихой радостью, взволнованно: "...А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз..."
От этих слов, интонации, выражения лица повеяло прошлым, золотым 19 веком − так, наверное, любили Наташу Ростову, так благородные отцы переживали за судьбу своих нежных созданий. В эти слова было вложено столько любви, нежности, тревоги, дум о ее счастье - не высказать!
С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю какой-нибудь трогательный фильм о любви или слушаю музыку, то часто вижу перед собой удивительной красоты Сашеньку и слышу голос ее отца: "А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз..."
Я не знаю, как сложилась жизнь его детей, живут ли они в России, я их никогда больше не встречал, но верится, что Сашеньку полюбил достойный человек, и она счастлива.
Григория Яковлевича в последний раз я видел перед самым развалом СССР в писательской поликлинике, он болел, выглядел усталым, а я оформлял инвалидность после тяжелого покушения в Ташкенте за тот самый роман "Пешие прогулки". Очередь к врачу двигалась медленно, и мы успели о многом переговорить.
В тот период Григорий Яковлевич возглавлял крупный литературный журнал "Знамя", долгие годы считавшийся крайне ортодоксальным, но с приходом нового редактора, журнал потеснил популярные "Октябрь" и "Новый мир". Григорий Яковлевич опубликовал в период гласности много достойных произведений.
Я поблагодарил его за большую рецензию на роман "Пешие прогулки" в "Знамени". В ту пору рецензия была оценкой труда писателя и обозначала его место в литературе, такими публикациями гордились, тираж "Знамени" тогда составлял 300 000 экземпляров.
Помню, расставаясь, он сказал, глядя на мою инвалидную трость: "Высокую цену ты заплатил за пешие прогулки, будь здоров, дорогой, желаю новых романов, не хуже первого".
Я написал еще пять романов, и все они издавались и по 15, и по 20 раз.