глава из мемуаров "Вот и все...я пишу вам с вокзала"
...И временем всё, как водой, залито.
Сегодня, в новой России, которой от роду всего-то 20 лет, о прошлой советской жизни ходят такие небылицы, что диву даешься, а ведь еще здравствуют те, кто хорошо помнят ее, и нас еще много, почти полстраны. Не стоит за тридцать сребреников изгаляться над историей своего государства, своего народа, своих отцов и матерей. Мы оставили вам, потомкам, достойное наследство, а вы на наших глазах пустили его по ветру.
Следует напомнить, что эти, доживающие свой век, поколения поголовно имеют прекрасное среднее образование, полученное в той самой школе, о которой до сих пор с завистью вспоминают повсюду в мире. А те, кому из нас посчастливилось получить высшее образование, освоили космос, создали лучшую в мире авиацию, гражданскую и военную, от которой остались рожки да ножки. Построили самый могучий на планете флот, включая атомные ледоколы, невиданной мощи и дальности подводные лодки, скоростные суда на воздушной подушке, немыслимый по количеству и качеству рыболовный флот - все потихоньку, по-жульнически продали за бесценок за рубеж, все теперь плавает под чужими флагами, хотя построены суда на кровные рубли советского народа.
Благодаря атомным ледоколам мы первыми освоили Арктику, застолбили место там нынешним и будущим потомкам. С нуля создали мощнейшую нефтяную и газовую промышленность, десятки ведущих в мире институтов, как научно-исследовательских, так и для подготовки специалистов. Ныне эта индустрия одна наполняет скудный бюджет нашего некогда действительно могучего государства и плодит олигархов на зависть всему миру. Построили невиданной мощи энергетику - ТЭЦ, ГРЭС, атомные электростанции, вырабатываемого электричества хватало на всю огромную страну, на все 360 миллионов населяющих ее людей, а сегодня не хватает на 140 миллионов россиян, лишившихся навсегда заводов, фабрик, всей промышленности.
В конце концов, наш СССР один, на равных, противостоял всему Западу и его титану - Америке. Это совсем близкая история, и забывать о ней не стоит.
Много нелепиц льется и со страниц газет, и с экранов телевизоров о духовной жизни страны, хотя потери и тут настолько очевидны, что и в полемику вступать не хочется. Мы даже балет, который и в шутку, и всерьез, действительно, был впереди планеты всей - свели на нет. Мы навсегда потеряли наши библиотеки - поистине, наше национальное достояние, они не пополняются уже два десятилетия и ветшают от времени. Кажется, судьбой библиотек озабочена только одна "Литературная газета" и ее редактор Юрий Поляков.
Мы теперь не самая читающая страна, мы - самая не читающая! Совсем недавно показали по телевизору сюжет из Владивостока, наверное, его запомнили многие. Брали интервью у юной китаянки, студентки нашего университета, очень искренней, восторженной девочки, она сказала: "Россия - богатая, красивая страна, но уж очень, очень отсталая..." Правдивей и не скажешь - устами ребенка глаголет истина, от которой никуда не деться. Приехали...
Подумать только - за 20 лет профукать все: сельское хозяйство, промышленность, культуру, образование, науку, транспорт, здравоохранение, армию, флот! И этот скорбный список можно продолжать и продолжать, но не буду сыпать соль на собственные раны. Больно об этом думать и страшно это осознавать.
Недавно где-то прочитал, а потом еще и услышал по телевизору от какого-то прыткого молодого человека, говорившего с апломбом наших вечных, пожизненных депутатов, что писателями могли стать только члены КПСС. Неправда. Как член Союза писателей с 1975 года утверждаю, что треть писателей никогда не состояла в партии, я и сам ни дня не был ни в старой, ни в новой, ни в новейшей.
Еще этот "знаток" прошлой жизни утверждал, что за писателями повсюду существовал надзор, что наши телефоны прослушивались, а в Домах творчества чуть ли не в каждой комнате стояли "жучки". Если бы такой надзор существовал, то три четверти из нас были бы изгнаны сразу, не раздумывая. О том, как я постоянно слушал "вражеские" голоса, уже писал. Тут никакие "жучки" не нужны, стоило постоять на любом этаже почти у каждой комнаты поздно вечером у двери и узнать - кто какие передачи слушает. Проведя десятки лет бок о бок со своими коллегами в Домах творчества, заверяю вас, что большинство пишущих - это люди с самостоятельным мышлением, далеко не гладким характером. Они не очень-то фильтровали свои взгляды, суждения, и мы знали - кто есть кто, что из себя представляет тот или иной писатель. Внешнее поведение писателя зависело только от его культуры, а разница в культуре, признаюсь, была такая огромная, что бросалась в глаза.
"Это еще тот народец!" - как мне сказал однажды о коллегах Михаил Александрович Дудин. От него у меня навсегда сохранилась мудрая строка: "Есть радость ясная в начале, обида темная в конце".
О том, как мы выпивали, слушали "вражьи" голоса, вы уже знаете. Расскажу еще об одном писательском "пороке" - азартных играх, ничто человеческое не было чуждо труженикам пера.
Зимой 1979 года писатель, журналист-международник Ярослав Кириллович Голованов побывал в очередной раз в Париже на каком-то большом научном конгрессе. Даже столь яркого и популярного человека, как Голованов, мне придется подробно представить читателю, ибо, как я уже сказал, связь поколений оборвалась навсегда. Новому поколению даже имя самого Сергея Королева ничего не говорит, в лучшем случае подумают - отец певицы Наташи Королевой, бывшей жены композитора Игоря Николаева.
В ту пору стоило сказать: Гагарин, космос, Терешкова, как невольно напрашивалась в этот ряд его фамилия - Ярослав Голованов. На каком-то этапе космонавтики Ярослав Кириллович, как молодой ученый, связанный с ракетостроением и космосом, был зачислен в отряд космонавтов и готовился среди других счастливчиков к полетам в космос. Я знал Ярослава Кирилловича много лет, у меня в личной библиотеке хранятся несколько книг с его дарственной надписью.
Он писал интереснейшие этюды об ученых, и не только о наших, его эрудиция, информированность поражали, он свободно владел английским, говорил неплохо по-немецки. Но главное в нем даже не это, Ярослав Кириллович был невероятно коммуникабельным, контактным человеком, привораживал к себе с первого слова, с одной улыбки, ему невозможно было в чем-то отказать. Женщины обожали его до самой старости, хотя я не могу сегодня и в мыслях представить его старым, до последних дней своих он заседал в жюри молодежного конкурса КВН. Вот теперь-то, наверняка, вы вспомните его улыбку и его реплики, всегда остроумные, неожиданные, великодушные.
В космос ему слетать не удалось - не судьба. За годы пребывания в команде он подружился со многими космонавтами: с Гагариным, Титовым, с Терешковой и Николаевым, гулял у них на свадьбе, перезнакомился со всеми крупными учеными, подготовившими наш космический успех. Побывал много раз на Байконуре, провожая и встречая в казахских степях космонавтов. Видел отложенные и неудачные старты. Интерес к космосу, космонавтам в ту пору оказался таким огромным, искренним - не передать! Поймут меня лишь те, кому довелось жить в те далекие годы триумфа советской науки и ее космонавтики, когда мы безоговорочно были признаны миром космической державой номер один.
Пропаганде нашей науки, невероятного рывка первых космонавтов во Вселенную и посвятил свое писательское и журналистское творчество Ярослав Голованов. Он был востребован временем, его читали, его выступления ждали в трудовых коллективах, институтах, на телевидении.
В "Комсомольской правде", спецкором которой он был многие годы, в объемах его не ограничивали, печатали огромные подвалы его очерков, этюдов, интервью, статей о выдающихся достижениях нашей науки и ее творцах. У власти не было тайн от народа, и народ гордился своими учеными, знал их. Уверен, в том, что лучшие наши технические вузы с 1963 года по 1980-ый невиданными конкурсами абитуриентов обязаны не только техническому взлету страны, который признавали даже враги, но и тем увлекательнейшим статьям, что писал Ярослав Голованов в газете, имевшей миллионные тиражи.
Ярослав Кириллович отличался и хорошим чувством юмора. Помню, он рассказывал в Малеевке об одном случае с ним в редакции "Комсомольской правды". Но тут следует еще немного проинформировать читателя, чтобы он вник в ситуацию. Знание космических проблем с позиции ученого, академика Академии космонавтики, пробывшего среди космонавтов долгие годы, знание иностранных языков, умение держать своим выступлением огромную аудиторию открывало Ярославу Кирилловичу путь на все крупные международные симпозиумы, съезды, встречи, выставки, презентации крупных научных трудов, в ту пору их проводилось великое множество и в самых интересных городах нашей планеты. Заманчивые маршруты, которые, зачастую, он сам себе и придумывал, как спецкор номер один по науке в "Комсомольской правде", позволили ему объездить весь мир, буквально. В ту пору, кроме крупных дипломатов, мало кто мог похвалиться подобными возможностями, но Ярослав Кириллович своими возможностями не кичился.
Теперь мы вплотную подошли к обещанной истории.
Однажды поздно ночью Ярославу Кирилловичу позвонили из Лондона и пригласили на давно ожидаемую конференцию по освоению космоса в мирных целях. Об этом мероприятии в газете знали и дали своему собкору "добро" на поездку, ждали лишь официального приглашения. Время отлета подпирало, и Голованов к десяти уже подъехал в редакцию. Дела у него оказались только в отделе кадров и бухгалтерии. Мультивиза, несмотря на годы холодной войны, у него имелась, и в любую страну он мог вылететь, при необходимости, тотчас - так работала "Комсомольская правда", таков был авторитет главного печатного органа ЦК ВЛКСМ.
Работа в крупной газете не ограничивается временем "от и до", здесь своя специфика. Порою сдача очередного номера в типографию затягивается и до полуночи, всякие непредвиденные обстоятельства возникают. Например, приходит к концу дня важное, экстренное постановление ЦК КПСС, и готовую к печати газету верстают заново. А "Комсомолка", если кто помнит, была ежедневной газетой, выходила шесть раз в неделю, по ранжиру она числилась третьей, после "Правды" и "Известий". Ярослав Кириллович, как спецкор номер один, был освобожден от каждодневных появлений в редакции, от регулярных летучек, он работал по индивидуальному плану, но, естественно, когда нужно, являлся на работу по первому зову редакции.
Наверное, накануне газету сдавали допоздна, и в огромном здании на редакторском этаже еще абсолютно никого не было. Сотрудники должны были появиться с минуты на минуту, и наш герой решил спуститься этажом ниже в буфет выпить чашку кофе. Когда Ярослав Кириллович направился к лифту, то увидел, что в просторном коридоре навстречу ему идет компания сплошь из руководителей Комсомола, во главе с первым секретарем ЦК ВЛКСМ Евгением Тяжельниковым. Замы Тяжельникова, как и Голованов минуту назад, торкались в каждую дверь, но везде было закрыто, и кругом ни души, кроме направлявшегося им навстречу издалека Ярослава Голованова. Когда они поравнялись, Тяжельников с пафосом обратился к своей свите: "Не зря мы с вами решили заехать в "Комсомолку" с утра и теперь знаем - кто любит свою работу, отдает себя целиком газете, понимает, что такое трудовая дисциплина". Затем, обращаясь уже к Голованову, сказал: "Здравствуйте, Ярослав Кириллович, - и, крепко обняв его, продолжил с волнением, - с удовольствием читаем в ЦК ваши публикации, книги. Мы всегда вас ценили, но с сегодняшнего дня будем ценить вас вдвое, - потом быстро поправился, - втрое! Пожалуйста, звоните, заходите ко мне в любое время без согласований. Теперь я знаю, кто больше всех работает в "Комсомолке".
Как вспоминал Ярослав Кириллович, он стоял молча, скромно потупив взор, с трудом удерживая душивший его смех. В первый раз за долгие годы работы спецкором он пришел в газету к началу рабочего дня и получил почести один за всех тех, кто действительно трудился день и ночь.
Заканчивая историю, Ярослав Кириллович сказал: "На каждом совещании, касавшемся прессы, а у ЦК ВЛКСМ были еще десятки газет и журналов в республиках, Тяжельников всегда хвалил "Комсомолку", ставил столичную газету в пример, всегда упоминал мое трудолюбие и рекомендовал всем журналистам брать с меня пример".
Ярослав Голованов имел много высоких правительственных наград, всяких поощрений, не буду их перечислять, чтобы даже запоздало не вызывать зависть. И все они посыпались на него после встречи в пустом коридоре "Комсомолки" с Е.Тяжельниковым.
Поистине, пути Господни к славе, успеху, материальному благополучию - неисповедимы.
Такая долгая, но любопытная, на мой взгляд, преамбула понадобилась только для того, чтобы вы почувствовали масштаб личности, которая могла затеять рулетку в Доме творчества как раз в те дни, когда разгорелся сыр-бор вокруг только что вышедшего на Западе скандального альманаха "Метрополь", созданного Василием Аксеновым и другими. Кстати, многие печальные события, тяжело коснувшиеся двух авторов легендарного альманаха, происходили в Малеевке на наших глазах, потому что Инна Львовна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин в эти зимние месяцы как раз находились здесь. Жили они через комнату от меня, на первом этаже главного корпуса. Не я один, наверное, запомнил зловещие черные "Волги", приезжавшие недели две подряд в Малеевку из Москвы. Наведывались к моим соседям разные, но одинаковые на лица функционеры, наверное, не только из Союза писателей, но, как я запомнил, чаще других наведывался Гинзбург из Большого Союза на ул.Воровского.
Но об этом подробнее в другой раз, особенно про Семена Израилевича и Инну Львовну. Позже, лет через десять после "Метрополя", я прожил рядом с ними в Переделкино почти девять лет, и мы очень тесно общались. Похвалюсь, у меня есть книги с их автографами, я был зван с супругой Ириной на юбилеи Семена Израилевича и Инны Львовны, проводившиеся в Переделкино, познакомился с их детьми, живущими вне России. От Семена Израилевича я узнал много о татарских классиках - Мусе Джалиле и Хасане Туфане, с которыми, оказывается, Семен Израилевич близко общался еще до войны в конце 30-х, переводил их. Не лишне напомнить, что главный эпос татар "Идегей" перевел Семен Израилевич в конце 40-х, и тут же этот перевод был запрещен на сорок лет, как националистический. С.И.Липкин - бывший морской офицер, начал войну в Кронштадте во флотской газете в офицерском звании.
Его уже давно нет с нами, но дела его, переводы живут до сих пор, и он навсегда останется в благодарной памяти татар, казахов, туркмен, азербайджанцев. Почему я так их выделяю? С.И.Липкин перевел у этих народов главные литературные памятники, сохраненные в веках. У казахов он перевел эпос 18 века "Кобланды-батыр", не затерявшийся в устном виде, но дошедший до нас в нескольких вариантах. В советское время, в 1964 году, академик Герасимов вскрыл захоронение великого батыра и по черепу воссоздал портрет народного героя - высокого, крепкого, с волевым лицом.
В 2007 году в новом Казахстане аким Актюбинской области Е.Н.Сагиндиков построил на месте захоронения батыра величественный мемориал и при нем - музей, посвященный Кобланды-батыру. Уникальное монументальное строение редкой национальной архитектуры, над которым работали лучшие казахские архитекторы, находится в степи возле райцентра Кобда, в трехстах километрах от Актюбинска. В музее достойное место отведено и Семену Израилевичу - его портрет в форме морского офицера выбит в редком итальянском граните, и рядом отчеканено стихотворение Инны Львовны, посвященное мужу посмертно.
В исторической памяти казахского народа Семен Липкин останется навсегда, в этом я не сомневаюсь, казахи не страдают потерей памяти!
Надеюсь, читатель великодушно простит мне эту неожиданно возникшую в памяти историю с Инной Львовной и Семеном Израилевичем, прервавшую рассказ о возвращении Ярослава Голованова из Парижа.
Вернулся из Парижа спецкор "Комсомолки" не с пустыми руками, привез подарки не только домочадцам и друзьям, но и не забыл нас, малеевцев - в Малеевке он тоже слыл завсегдатаем. Привез он ...рулетку, настоящую рулетку, но не такую громоздкую, какие мы видели в фильмах о загнивающей западной жизни - из редких пород дерева с дорогим зеленым сукном, сияющие хромом и никелем. Он привез мини-рулетку, которая в мгновение ока раскладывалась на любом столе и без сукна, и, если помещение позволяло, человек десять -двенадцать могли играть комфортно, правда, всегда возникала проблема со стульями.
В первый же вечер появления в Малеевке Голованов перед самым началом кино нашел меня с поэтом Виктором Гофманом в холле второго этажа и, отведя в сторону, ошарашил нас сообщением:
− Вы не возражаете, если я завтра открою казино в Малеевке? И готовы ли вы прожигать жизнь за игровым столом?
Мы всегда ожидали от жизнелюба Голованова, человека неуемной, космической фантазии, любого подвоха, розыгрыша, но только не рулетки в самом дальнем коттедже, где проживал и легендарный Генрих Сапгир. Честно говоря, мы растерялись, хотя о провокации не думали, от Кириллыча подлянки мы не ожидали - не тот человек.
Ярослав Кириллович, видя нашу нерешительность, спросил с ехидной улыбкой:
− Слабо, значит, юным дарованиям в запрещенные игры играть?
Последнее обожгло нас как кипятком, мы разом встрепенулись, запетушились.
− Обижаете, Ярослав Кириллович, играть мы готовы всегда и даже с удовольствием, но кто же обучит нас, темных, мы ведь, как вы, по Парижам и Лас-Вегасам не шастаем.
Повеселевший Голованов расхохотался:
− А я подумал − вы сдрейфили, испугались черных машин с Лубянки, что зачастили в Малеевку, и горит моя затея, даже если и вы, гуляки, дрогнули. А игра нехитрая, правила в ней твердые, как соберемся завтра у меня, я всем сразу и объясню на поле боя.
И после прозвучавшего звонка, приглашающего писателей в кинозал, добавил:
− Можете, если хотите, привести еще два-три человека на игру, я уже уговорил кое-кого на премьеру, − и побежал вниз по лестнице, в кино он не собирался.
Мы с Виктором Гофманом поспешили в зал, в разные его концы, согласно приобретенным билетам. Фильм, французская комедия, вызвал неожиданный интерес у обычно инертной и равнодушной к чужому творчеству писательской публики, и зал оказался полон. Трем-четырем припозднившимся молдаванам даже не досталось билетов, но администрация великодушно разрешила бесплатно пройти в зал со стульями из холла.
Фильм оказался с тонким юмором, с прекрасной игрой актеров, сюжет не позволял отвлечься ни на секунду, и я напрочь забыл о завтрашнем приглашении на премьеру рулетки в единственном оставшемся со старых времен скрипучем деревянном коттедже у самого леса, я даже помню его номер - десять. Может быть, я забыл об этом не только от искрометности фантазий авторов фильма, от которых зал то и дело содрогался от гомерического хохота, а оттого, что мое место оказалось рядом с двумя очаровательными девушками - дочерьми строгого и авторитетного академика Александра Ивановича Овчаренко из института имени Максима Горького.
Обе они в ту пору заканчивали институт, но держались особняком от молодежи. Виктору Гофману ни разу не удалось заманить их на вечеринку, которые в дни студенческих каникул проводились чуть ли не каждый вечер в каком-нибудь дальнем коттедже, чтобы не мешать писателям, предпочитавшим главный корпус. Сестрички очень отличались между собой не только ростом, но и внешностью. Младшая, Елена − шатенка, высокого роста, как модель Евангелиста, всегда улыбчивая. Старшая, Ольга - смуглая, зеленоглазая, строгая, как отец, смотрела на своих сверстников, да и на меня с Гофманом, несколько свысока, словно знала нечто не доступное для нашего понимания.
Старшая, Ольга, кстати, оказавшаяся рядом со мною плечо в плечо, нравилась мне, в моем воображении она, казалось, явилась к нам прямо из Серебряного века, которым я бредил в ту пору. Наверное, будет несправедливо, если я не скажу об их судьбе, хотя бы вкратце.
Обе состоялись, как и Юлия Латынина, по гамбургскому счету. Ольга Александровна рано стала доктором наук, давно уже в своей сфере - авторитетнейший академик, как и отец. Написала несколько умных книг, по которым просвещается уже пятое поколение студентов и аспирантов. Сегодня она, кажется, возглавляет какой-то важный, по прежним меркам, гуманитарный институт. Я думаю, и Ольга, и Елена, обе превзошли надежды своих родителей, очень достойных людей.
Елена, младшая, состоялась, как ни странно, на другой площадке, тут и родительский пример, и связи никак не сгодились, да и среда, в которой она состоялась, признаем, куда более агрессивная, конкурентная, чем научная, где реализовалась старшая зеленоглазая Ольга. Елена закончила факультет журналистики МГУ, рано и толково печаталась в старое время, а потом, спустя годы, стала собственным корреспондентом в Америке, сменив на этом посту великого, непревзойденного без славословий Мэлора Стуруа. С которым я имел честь быть знакомым, благодаря моим тбилисским друзьям: академику Саргису Цаишвили, поэтам Резо Амашукели и Гураму Гвердцители, романисту Отару Чиладзе и Мито Гулисашвили - переводчику моей книги "Чти отца своего" на грузинский язык.
До последних дней существования привычных для нас "Известий" (май 2011г.), Елена Овчаренко была одним из руководителей самой интересной газеты России за последние 200 лет. Женщин у руля таких крупных, влиятельных газет вспомнить навскидку не могу, даже при всей своей информированности. Я уверен, что новая, уже третья по счету, газета "Известия" непременно возродится, и я увижу на ее капитанском мостике Елену Александровну Овчаренко, которую помню по исчезнувшей навсегда прекрасной Малеевке.
Вот с какими девушками я сидел рядом накануне открытия "игорного сезона" в Доме творчества по соседству с деревней Глухово. И немудрено, что предложение Ярослава Кирилловича оказалось забыто.
После фильма от распиравших меня эмоций, от интересного приглашения на рулетку, которое я все-таки вспомнил, от приятного соседства в кино я не вернулся за письменный стол, хотя и намеревался еще раз перечитать написанные днем пять страниц − меня тянуло к людям, к общению.
И тот поздний январский вечер остался в памяти навсегда. Мягко, лениво, как в кино, падали крупные снежинки, даже не дул обычный в это время северный ветер. Тропинки, аллеи, подходы к коттеджам оказались тщательно расчищены, фонари горели все до одного необычно ярко, тепло, приветливо. В ту пору экономить электричество, не говоря уже о том, чтобы горевать о его недостатке, никому не приходило в голову, хотя, оказывается, мы тогда жили в глубочайшем застое. А сверху, как по волшебству киношного режиссера, светила полная луна в окружении бриллиантово примороженных звезд - идеальная рождественская открытка. Много лет спустя такая открытка попалась мне на глаза в альпийской Швейцарии.
Казалось, весь Дом творчества вышел в тот вечер на прогулку, попалась мне навстречу и семья Овчаренко, с которой я галантно раскланялся. Я искал глазами Льва Адольфовича Озерова или Валентина Дмитриевича Оскоцкого, перед ужином я прослушал очередную литературную передачу Бориса Парамонова и у меня возникли вопросы к ним. Но вдруг я вспомнил просьбу Голованова - пригласить кого-нибудь на рулетку, не могли же мы играть втроем. Хотя Ярослав Кириллович ни о чем нас не предупреждал, я понимал, что не всякого можно пригласить в компанию, все-таки, рулетка - игра на интерес. Неважно, копейка или рубль, статья одна и та же, как обронил однажды легендарный Алимжан Тохтахунов, по кличке "Тайванчик", а, если точнее - "Тайванец", поскольку я знаю его с юношеских лет, когда он подавал большие надежды вырасти в выдающегося футболиста, такого, как Лионель Месси, например. Но не срослось, не судьба. Травма - я свидетель тем временам и обстоятельствам. Алик Тохтахунов получил свой первый и единственный срок только за то, что играл в карты на деньги.
Воспоминание о судьбе Алика несколько притормозило мои поиски партнеров, но уж так хотелось сыграть в рулетку!
И тут меня, остановившегося задумчиво у припорошенной снегом голубой ели возле коттеджа Федора Семеновича Наркирьера, где любили останавливаться и Волгин, и Поликарпов, окликнули. Я поднял голову и увидел Игоря Волгина, он спускался с крыльца на прогулку. Судя по лицу, по улыбке, день у него получился удачный - писалось. В эту минуту я забыл о проблеме с рулеткой и стал с жаром рассказывать Игорю о прослушанной передаче Бориса Парамонова. Все возникшие у меня вопросы я переадресовал ему и тут же получил обстоятельные ответы. Именно в тот вечер я почувствовал в нем такую глубину знаний, прямо-таки бездну бездн, что невольно стал относиться к нему, как с старшему, но не так почтительно, до обморока, как к Мустаю Кариму.
Так получилось, к счастью, что Игорь Леонидович никогда не выпадал из поля моего интереса, хотя мы крайне редко виделись после потери Малеевки, и я могу утверждать, что он, подобно английскому истребителю "Харриер", обладающему мощным вертикальным взлетом, всегда поднимался все выше и выше и, даже достигнув признания в мире, не перестает удивлять мировую науку и меня, его старого поклонника, как поэт и ученый. Слушая выступления Игоря Леонидовича, читая его статьи, книги, понимаешь, что пределов совершенству нет. Но так я могу сказать только о нем одном, другие, никогда не останавливающиеся в росте, как он, мне не попадались, хотя я пристрастно вглядывался во многих очень способных, подающих высокие надежды людей. Но, к сожалению, большинство талантов, подобно ярким кометам, быстро сходят с орбиты.
Заканчивая прогулку, я опять вспомнил о завтрашнем вечере у Голованова и спросил Волгина без всякой надежды, на всякий случай, не очень рассчитывая, что это может его заинтересовать:
− Игорь, не хочешь завтра в рулетку поиграть?
Он посмотрел на меня так, словно я его разыгрываю, и переспросил с нескрываемой издевкой:
− В рулетку? Где же казино, в Глухово?
Пришлось мне подробно рассказать о затее Ярослава Кирилловича.
− Голованов? Это серьезно... А играть как собираетесь - понарошку, на фантики, или всерьез? - в нем заговорила природная осторожность. Он-то мгновенно понял − что к чему. И про черные "Волги", что приезжали сегодня, он, конечно, знал, потому как дружил и с Инной Львовной, и с Семеном Израилевичем, и про ответственность за азартные игры тоже ведал, даже не зная судьбы "Тайванца". Игорь как бы читал мои недавние мысли, он и в молодости был мудр.
Я, поняв, что промахнулся, ответил, сохраняя достоинство:
− Конечно, на интерес, мы же взрослые люди, чтобы в фантики развлекаться.
Вдруг он остановился, как-то по-новому, заинтересованно глянул на меня, и сказал с неожиданным азартом, которого я никак не предвидел. Такие ситуации возникают иногда только в хорошо прописанных пьесах.
− А что, прекрасная затея! Рулетка, зимняя ночь за окном, плотно зашторенные занавески, условный стук в дверь, ставки, азарт, выигрыш, проигрыш, восторг, отчаяние, крушение надежд, шальное богатство! Интересно, очень интересно!
Перед ним мгновенно сложился неведомый мир, мир, который, наверное, волновал его давно - но я понял это только спустя...три года.
− Спасибо, что пригласили.
На этом мы и расстались. Я оглянулся − на дальних дорожках к коттеджам уже погасли фонари, даже луна, владычица ночи, исчезла за единственной объявившейся на небе тучкой, на сонных аллеях Малеевки никого уже не было. Удивительный вечер закончился.
На другой день, сразу после ужина, я пришел с Игорем в коттедж номер десять. Оказывается, Голованов занимал там самую большую комнату, очень уютную, на момент нашего прихода ничто там не напоминало зал для рулетки, хотя мы с Волгиным и озирались по сторонам. За нами с интервалом в десять минут появился Гофман с сыном Петра Лукича Проскурина - очень популярного в те годы писателя, он имел миллионные тиражи любимых народом книг. На мой взгляд, кроме "могучей кучки" писателей, о которой я уже упоминал, существовала и тройка былинного масштаба великих русских богатырей-романистов в лице Петра Проскурина, Михаила Алексеева, Анатолия Иванова. Хотелось бы, хоть и запоздало, вдогонку истории, застолбить за собой термин - "три богатыря русско-советской литературы".
Увидев Проскурина-младшего, которого видел впервые, я испугался − знал крутой нрав Петра Лукича. Хорошо знал и его очень активную, властную жену, татарку, родом с Дальнего Востока, где Проскурин в молодости работал на лесоповале. Тесть Проскурина руководил там местным писательским союзом, дружил с Николаем Задорновым - очень крупным романистом, оставившим важные для русского сознания исторические романы. Но сегодня фамилия Задорнов больше ассоциируется с его знаменитым сыном, сатириком Михаилом Задорновым.
Кстати, в 1978 году, в июле, я работал в Коктебеле и жил в двухэтажном особняке, вожделенном для писателей, потому, как только туда подавалась горячая вода. Моим соседом на втором этаже 19 корпуса оказался Николай Задорнов, удивительный по масштабам видения прошлого, настоящего и будущего России писатель. Я счастлив, что не раз общался с соседом за бутылкой чудного массандровского вина "Красный камень". Сегодня я вижу, как многое сумел передать сыну писатель, историк, гражданин Николай Задорнов.
Но вернемся к жене и тестю Проскурина. Писательская молва утверждает, что тесть крепко помог любимому зятю в начале пути. Я считаю - хорошо, что так получилось. Будем справедливы − Петр Лукич был талантлив от Бога, а о его работоспособности ходили легенды, он писал в день по 15 страниц на машинке! В трудолюбии, производительности Проскурин уступал только одному писателю-отшельнику, который даже на парикмахерскую жалел время - Валентину Пикулю. Пусть земля им обоим будет пухом.
Я понимал отчетливо, случись какой скандал, связанный с азартными играми, в который мы втянули студента − сына Проскурина, я бы точно вылетел из Союза писателей, и к гадалке не ходи. Времена были строгие, ответственные, за проступки надо было отвечать. Конечно, и Гофман мог пострадать, но его не дал бы в обиду влиятельный отец, возглавлявший несколько судьбоносных комиссий в Союзе писателей. Вот за Голованова я не переживал вовсе, он так высоко летал, с таким людьми общался-знался, включая и первых лиц государства - аж дух захватывало!
Не мог же я, распахнув дверь, сказать сыну Проскурина: "Гуляй, Вася, такие страсти не про тебя, иди зубри латынь". Скажи я это ему, что вообще-то было бы мудро, скандал мог случиться еще до того, как мы увидели саму рулетку, парень был весь в отца - горячий, гордый, с гонором.
Пока мы с Игорем приглядывались, Проскурин-младший приметил на тумбочке в углу у кровати бутылку виски и рядом несколько граненых стаканов, как ни странно, подходящих для заморского напитка, это был еще один щедрый подарок Кириллыча. Виски тогда в свободной продаже, кроме магазинов "Березка", торговавших на валюту, не было. Юный гость, понимая, что виски предназначено сегодняшним игрокам, лихо отвинтил пробку, весело вскрикнул и даже, кажется, припрыгнул при этом: "О, "Баллантайнс"!", − видимо, он хорошо знал этот сорт − Петр Лукич, его отец, много печатался за рубежом и "Березками" пользовался широко. Затем жестом бывалого бармена плеснул понемножку во все четыре стакана и очень ловко преподнес каждому из нас. Игорь успел мне шепнуть: "А этот малый − не промах, мне он нравится: как прекрасно, свободно держится, не то, что ты - стоишь как истукан, а точнее, как бедный родственник на пиру, хотя, я вижу, Голованов благоволит к тебе, пригласил лично".
Не знаю, чувствовал ли Игорь мои страхи относительно Проскурина-младшего, но его слова раскрепостили меня, я тут же повеселел и стал по-иному смотреть на самого юного участника сегодняшней игровой премьеры.
Жаль, я не запомнил его имени, он, действительно, оказался замечательным парнем, надо отдать должное проницательности Волгина. Пока мы смаковали глоточками крепчайшее виски, я слышал, как в тесной прихожей щелкали замки роскошного кожаного чемодана Голованова, сплошь обклеенного стикерами известных авиакомпаний и знаменитых отелей. Чемодан Ярослава Кирилловича вызывал у многих пижонов жгучую зависть и интерес, и, как рассказывал сам спецкор, несколько раз в аэропорту какие-то грузины предлагали ему немыслимые деньги за это желтое, бычьей кожи, чудо. Понты дороже денег - как говорили в дни моей прошедшей молодости.
Как только Ярослав Кириллович бросил на массивный письменный стол, дружно передвинутый нами от окна на середину комнаты, две легкие плоские немалого формата коробки, раздался, как и нафантазировал накануне Волгин, условный стук в дверь, и хозяин комнаты поспешил ко входу встречать новых гостей. Мы все потянулись глазами в прихожую, но я успел заметить, что Игорь шагнул к окну и более тщательно зашторил занавешенное окно.
Четверо молодых мужчин, приехавших на черной "Волге", оказались нашими соседями - двое из Дома творчества кинематографистов в Рузе, а двое − из Дома композиторов. Мы часто наведывались к ним в бар, у них он, кажется, работал круглосуточно. Топать приходилось по лесу, по прямой - километра три, но в молодости это не расстояние. Атмосфера и в Доме композиторов, и в Доме кино напоминала зимние курорты в Домбае и Чегете. Такой чопорности, строгости, как у нас в Доме писателей, у них не было. Они к нам приходили редко, разве что проведать друзей или знакомых, или тех, с кем сотрудничали для кино или театров.
Голованов помог раздеться своим гостям, небрежно побросав их щегольские итальянские и французские дубленки, вызывавшие не меньшую зависть, чем его чемодан, прямо на это кожаное чудо, лежавшее на полу, и представил нас, сказав приятные слова в адрес каждого. Так же подробно он аттестовал композиторов и киношников. Очень жалею сегодня, что не запомнил их фамилии, особенно двух молодых людей из Дома композиторов. Мне кажется, я уже лет тридцать вижу их на телеэкране, встречаю их в Концертном зале им. Чайковского или в Большом зале Консерватории, который, слава Богу, наконец-то замечательно отреставрировали.
Конечно, они сильно изменились, забронзовели, но время не щадит никого, перед временем равны все - и глупцы, и гении. Если я не путаю, они оба стали заметными композиторами в современном мировом искусстве, а уж в российском - без сомнения, что, может быть, даже выше, на мой взгляд. Хочу это подтвердить реально существующим, но малоизвестным фактом.
В Дагестане высоко в горах в крошечном селе, кажется Дарго, живут более двадцати чемпионов мира и Европы по борьбе, об остальных чемпионах и речи нет, оценка по гамбургскому счету. В этом селе мудрецы-аксакалы на полном серьезе говорят: что там Чемпионат мира − детские забавы, ты вот попробуй выиграть первенство в Дарго, победишь - весь мир будет у твоих ног. В летопись села вписываются только те чемпионы мира, кто побеждал у себя дома, в Дарго.
Но вернемся в коттедж номер десять. Я, кажется, знаю, кто они - наши гости, но утверждать точно, называть их фамилии не могу, а жаль − компания из сплошь состоявшихся в искусстве людей, некогда игравших в запретную рулетку, - это важная часть биографии творческого человека тех лет. Надеюсь, они случайно наткнутся на мои скромные записи и найдут меня, и тогда, возможно, я и открою их имена.
Надо отметить, что и Голованов, и запоздавшие гости, все пятеро, были старше нас, уже успевших хлебнуть "Баллантайнс".
Голованов, как и утверждал, в мгновение ока раскинул содержимое обеих красочных коробок на двухтумбовом дубовом столе, и перед нами появилась рулетка в миниатюре, правда, в пластике под полированный гранит и красное дерево, с первоклассным картоном, имитировавшим благородное зеленое сукно из Манчестера.
Как выяснилось, киношники и композиторы знали правила игры, и они вышли в коридор покурить, что, как показалось мне, вызвало недовольство Голованова. Ярослав Кириллович в течение десяти минут объяснял оставшимся правила игры, на самом деле ясные и простые, исключающие, на первый взгляд, спорные моменты. Все слушали молча, не перебивая мэтра, но, несмотря на всю простоту правил, Волгин все же задал Голованову несколько очень тонких вопросов, например - каждый ли вправе стать крупье? Хозяин комнаты, не ожидавший вопроса, с любопытством посмотрел на Игоря и ответил: "Не каждый".
Затем, после короткой паузы, продолжил: "В настоящем казино ответственность за выигрыш клиента несет владелец заведения, а не крупье. В нашем случае, крупье как бы представляет заведение, и оттого им может быть только человек, относительно состоятельный, чтобы гарантировать выигрыш каждому. Хотя, надо признать, крупный и постоянный проигрыш крупье случается не часто, обычно игроки проигрывают друг другу. Вот недостачу выигрыша игрокам приплачивает крупье, а если проигрывает большинство - ставки отходят к заведению, в нашем случае − к крупье. В данной ситуации любой из вас, становясь крупье, играет, как бы, против всех. Сегодня, для начала, его роль я беру на себя и только потому, что ставка на одну позицию не должна превышать двадцати копеек, а позиций таких много. Следующая игра может состояться со мною в роли крупье, только если я сегодня не окажусь в жестоком проигрыше и не стану банкротом. В таком случае, кто-то из вас должен взять на себя роль крупье", − и Голованов многозначительно посмотрел на вернувшихся к столу композиторов и киношников, видимо, людей, по нашим меркам, состоятельных.
Через минуту Ярослав Кириллович голосом мажордома объявил: "Господа, пожалуйста, делайте ваши ставки", − и игра началась.
Признаюсь, "господа" крепко резануло мой слух, сегодня вы даже представить не можете, как было рискованно играть в "господ", даже понарошку, не говоря уже о нашем случае. Тут, наверное, и Голованова, заварись какая каша, не спасли бы никакие заслуги и связи, и даже общение с первыми лицами государства. Кому многое дается, с того и много спрашивается − к сожалению, забытая прежде времени популярная присказка в России. "Господа", в любом контексте, идеологически были несовместимы с правящим коммунистическим режимом. Уж я точно понимал, даже физически ощущал это своим рабоче-крестьянским происхождением.
Конечно, игра в рулетку имела элемент зрелищности, мне нравилось, как Голованов, только объявив выпавший номер, а делал он это артистически и каждый раз по-новому, мгновенно, как профессиональный крупье, ловко, элегантным жестом, используя длинную лопаточку, отгребал фишки проигравших к выигравшим, а если что оставалось на сукне, то бишь картоне, с прибауткой, шуткой, философской фразой пододвигал к себе. Хозяин рулетки был столь профессионален, быстр, точен, внимателен, любезен, артистичен, что Проскурин-младший в перерыве, когда допивали остатки виски, сказал нам с Игорем по-свойски: "Ярослав так часто мотается по свету, не подрабатывает ли он, при таком таланте и знании языков, где-нибудь в Монте-Карло или Лас-Вегасе крупье, надо бы проверить". Мы с Игорем переглянулись, парень был наблюдателен, дерзок не по годам.
Игроки быстро освоились, кто-то ставил на две-три позиции, кто-то на пять и больше, а Проскурин-младший сыпал фишки кругом, где было свободно, не раздумывая, но особенно не выигрывал и не проигрывал, хотя однажды после перерыва и сорвал большой куш при таких минимальных ставках. Проигрывали киношники и композиторы, они и настаивали разрешить делать ставки по рублю, видя очевидный успех крупье, но Голованов был строг, игра переходила в острую фазу. Были и небольшие перерывы, время стремительно приближалось к полуночи. В перерывах кто-то выходил покурить, Голованов не курил и запрещал делать это в своем рабочем кабинете, как он сам его назвал, остальные дружно выпивали, закусывали. Гости из Рузы пришли не с пустыми руками, принесли две бутылки "Столичной" водки в новых длинных, изящных бутылках и закуски - дивную югославскую ветчину в большой полуторакилограммовой жестяной коробке и уже нарезанную сырокопченую колбасу, не менее килограмма. В те годы такая колбаса подавалась только в ресторанах и спецмагазинах. Еще привезли какой-то замечательный заморский сыр, тоже нарезанный и завернутый в особую тонкую специальную бумагу для продуктов. Глядя на царское угощение, Волгин шепнул мне: "А буфет-то у них побогаче будет".
Вобщем, премьера катилась успешно, никто не спешил уходить. После одного из перерывов, заезжие гости все-таки уговорили хозяина рулетки разрешить делать ставки по рублю, чему очень обрадовался наш горячий студент. Он даже зааплодировал в знак одобрения, но Ярослава Кириллович его мгновенно остудил: "А это вас, молодой человек, не касается, вы будете продолжать играть на прежних ставках". Какой всплеск эмоций продемонстрировал Проскурин-младший - не высказать! В нем таился, оказывается, еще и актерский талант, но Голованов был тверд, и студент остался, хотя и грозился уйти. Игра пошла поживее.
У меня игра шла с переменным успехом, мне, если откровенно, нравился сам процесс, а, главное, атмосфера азарта вокруг. Хотя и играли по мелочи, страсти кипели. Видимо, страсть не очень зависит от сумм, но, судя по фильмам, это не так, хотя с высоты своих лет я придерживаюсь собственной версии. Я с удовольствием наблюдал, можно сказать, даже восхищался, как ловко управляется Ярослав Кириллович с непростым хозяйством, любовался тем, как небрежно разбрасывает фишки по сукну студент. Остальные как-то выпали из моего поля зрения, хотя время от времени я слышал голос Виктора Гофмана, человека тоже азартного, но выдержанного, в нем страсти, наверное, кипели внутри.
Потерял я из виду и Волгина, вот его совсем не слышал и не видел, хотя у стола он стоял рядом со мной. Только однажды я увидел его руки − тонкие, холеные, с гибкой кистью, как у пианистов или выдающихся карманников. Руки, характерные и для большинства крупных картежников, я не раз видел кампании, где играл "Тайванец". Впрочем, я видел и тех, и других, и третьих - одинаково талантливые руки занимались разным делом.
Руки Игоря бросились мне в глаза, потому что он поставил по три монеты на... "чет" и "нечет". Я подумал, что он ошибся, хотел обратить его внимание на несуразность ставки, но меня окликнул крупье, чтобы я поторопился со ставкой. И я снова потерял на время Игоря из виду. Только дважды, как сквозь сон, через пелену сознания слышал, как крупье обращается к нему: "Господин Волгин, пожалуйста, сделайте ставку, вы задерживаете коллег". На что Волгин отреагировал очень серьезно: "Извините, я пропущу этот кон, мне нужно кое-что обдумать". Никто чудачества Игоря не комментировал, может и не слышали, даже студент, очень едкий на язык парень. Я тоже не считал нужным вникать в смысл слов уважаемого мною поэта, я как раз трижды подряд выиграл и был занят собой. Я, как и киношники с композиторами, ставил уже по рублю. Именно после моих удач, казна возле крупье заметно истаяла.
Случайно уронив фишку, я увидел, как Игорь, не замечая меня, с невероятным вниманием и интересом, словно от этого зависело нечто важное, судьбоносное, вглядывался не в зеленое сукно, где Голованов передвигал фишки уже на чувствительные суммы, а на наших гостей из Рузы. Вот гости интересовали его всерьез, они играли страстно, переходили от одного края стола к другому, придумывали невероятные для меня комбинации, которые один в один повторял за ними в следующем туре Проскурин-младший и часто выигрывал при этом, а сами авторы "великих" комбинаций продолжали проигрывать и проигрывать.
Я забыл на время про игру, Игорь волновал меня больше − почему "чет" и "нечет" одновременно, и его столь пристальное внимание к чужим страстям, эмоциям? Зачем ему, поэту совершенно иной формации, такое повышенное внимание к пагубным страстям, давно вдоль и поперек изученных литературой, хоть в прозе, хоть в поэзии? Он, наверное, рисует, подумал я вдруг радостно, и хочет написать картину "Страсти греховные", иного объяснения я в тот миг не предполагал. Название картины я намеревался подарить ему при случае, если застану его за мольбертом.
Игра неслась стремительно, приближалась полночь − конец оговоренного времени игры, и все понимали, что Голованов ни на минуту не продлит ее. Кириллыч был одним из самых принципиальных людей, которых я знал.
Студент, не мудрствуя особенно, продолжал дублировать ходы киношников и композиторов и почти всегда выигрывал, мои три крупных выигрыша тоже перетекли к нему. "Фартовый парень", − сказал о студенте один из киношников с заметной долей зависти. Они ведь видели, что студент идет по их следам, и были бы не прочь запретить ему это, но правила игры не запрещают этого, случись какая претензия, Голованов непременно стал бы на сторону юноши.
В какой-то момент я вновь увидел на картонном сукне белоснежные манжеты эстета Волгина, он тоже ставил по рублю, но теперь... на "красное" и "черное". Но никто за чужими ставками не следил, думал о своих ходах. А я так запутался в своих предположениях о тактике Игоря, что подумал - я так устал, и мне померещилось: "красное" и "черное" одновременно, такого не должно быть ни при каком раскладе, ни при какой фантазии, Волгин всегда производил впечатление очень разумного человека.
Игра в рулетку захватила Малеевку всерьез. На следующий день пришли играть двое кавказцев, начали с претензий − почему не пригласили их вчера. На что Голованов, быстрый на ответ, съязвил, что их и сегодня не приглашали.
Мгновенно наметился скандал, как теперь принято выражаться − на межнациональной основе, хотя молодые кавказцы оперировали словами: мы не хуже вас, Тбилиси - почти Париж, и в Тбилиси, мол, с царских времен игра в рулетку не прерывалась ни на день и стала чуть ли не национальной игрой - вот в таком, приблизительно, ключе. За нас всех отбивался от грузин хозяин комнаты, но, если что, мы бы Кириллыча не дали в обиду. Но скандал очень быстро уладил Гофман, переводивший грузинские стихи. Разумеется, эмоциональные поэты подсыпали перца в игру. Правила рулетки они, действительно, знали. О ставках их никто не предупредил, они с места в карьер стали ставить по пятерке на кон. На замечание крупье - не ставить больше рубля, один из них дерзко ответил: "Мои деньги, сколько хочу − столько и ставлю", − но, как вы понимаете, у Ярослава Кирилловича с ответом не заржавело: "Сколько хотите ставьте у себя в Тбилиси, а у нас правила свои. Не нравится, вон − Бог, а там − порог".
Гостям, видимо, так хотелось играть, что они согласились и больше ни разу не выступали, хотя им, наверное, очень хотелось раз десять высказать что-нибудь жесткое, а, может быть, даже врезать разок ехидничавшему весь вечер в их адрес Проскурину-младшему. Тот постоянно называл их - наши парижане: вот парижане, пусть парижане, и просто − парижане. Студент наш был не только дерзок, но и смел, он не мог не видеть в глазах "парижан" иногда очень злые огоньки. Я попытался вмешаться, хотел сказать, чтобы он оставил грузин в покое, но Игорь меня остановил: "Не лезь, так Проскурины куют характер, я ведь тебе еще вчера сказал, что он - стоящий парень".
В обед в столовой я столкнулся с Игорем у буфета, и первый вопрос, который я от него услышал, был: "Сегодня играем?". У меня мгновенно мелькнула мысль - странно, такой разумный человек, а как быстро, с первого раза, подсел на игру, глаза у него горели страстью, таким я его еще никогда не видел. Я ответил − только что виделся с Ярославом Кирилловичем, и игра состоится, как и вчера, после ужина. Игорь, обрадованный, негромко попросил буфетчицу: "Милая Зоя, пожалуйста, заверни чего-нибудь вкусненького из дальних закромов родины, у меня сегодня важные гости. Уважь". Я тут же отправился к своему столу − строптивой Зое свидетели ее симпатий к Игорю были не нужны.
Не приехали на игру щедрые гости из Рузы, но от них был гонец, кинорежиссер, он тоже приехал на черной "Волге", и, как вчера его коллеги, привез и выпить, и закусить. В тот вечер многие впервые попробовали французский коньяк "Наполеон", вот он-то изредка бывал в продаже в "Елисеевском" на Горького, но стоил очень дорого, хотя исчезал в течение часа. Принес и я на закуску знаменитую на востоке колбасу казы из конины. Она пошла "на ура", затмила и югославскую ветчину, и сырокопченую колбасу.
Все было, как и вчера - игра, перерывы, перекуры. И снова − девять человек, Проскурин-младший привел с собой друга. Если вчера игра набирала темп плавно, то сегодня понеслась с места в карьер. Монеты ставили редко − только новый игрок, приятель студента, и я, даже осторожный Волгин ставил рублевые фишки. Наш студент, помня успех на премьере, пытался повторить его, снова густо устилая картонное сукно фишками, но вчерашних лоцманов из Рузы, торивших ему путь к успеху, не было. Проскурин-младший два-три раза попытался повторить ходы кинорежиссера, но скребок крупье то и дело сгребал его ставки выигравшим, а иногда их пригребал к себе Кириллыч.
Захватила игра и меня, но не в смысле выиграть-проиграть, я особенно не горячился, держал себя в узде. Я вдруг так кстати вспомнил легендарного Фицджеральда, человека страстного, увлекавшегося не только картами, но и рулеткой, и подумал - вот же новая тема, не отжатая в нашей литературе - азарт. И я стал пуще прежнего вглядываться в сгрудившихся вокруг письменного стола Голованова азартных игроков.
Я давно хотел вырваться из привычных для меня тем строительства, где проблем, характеров и героев хватало. Я написал повести: "Дамба", "Сезонные работы", "Искусственные сооружения" − названия, с позиций сегодняшнего дня − просто жуть, а я ими тогда так гордился. Человек труда и при социализме мало интересовал литераторов, хотя А.Гельман за пьесу "Премия" получил Ленинскую премию, а "Сталевары" Г.Бокарева даже поставили на сцене МХАТа.
Но я, уйдя из строительства, понимал, что мне надо кончать с этой темой, иначе бы я дописался до того, что меня бы прозвали "Певцом строительных площадок". Я всегда помнил высказывание своего любимого писателя Валентина Петровича Катаева, который утверждал, что настоящий писатель начинается только тогда, когда выйдет за границы своей биографии. Как ни крути, а двадцать лет строительства и были моей биографией.
Критика в ту пору отличалась зубастостью, не прощала промахов, Алла Латынина назвала Александра Проханова, любимца издательства "Молодая гвардия" − "Соловьем Генштаба". Хотя, на мой взгляд, Проханов и сегодня остается одним из крупнейших русских писателей, которого заботит судьба Отечества больше, чем политиков и даже людей, стоящих у власти. Работоспособности А. Проханова позавидовали бы сегодня и Проскурин, и Пикуль, будь они живы. А как публицист, по твердости своих убеждений Проханов стоит вровень со Станиславом Говорухиным и легендарным Сергеем Кургиняном, в одиночку отбивающегося в телестудиях от стаи либералов, старающихся очернить, опошлить наше прошлое.
Неожиданно я отметил для себя: хорошо, что почти наполовину сменился состав - новые люди, новые страсти. Сегодня для меня интерес представляли молодые грузины, на них держался весь нерв игры, они применяли раз за разом новые ходы, новые комбинации, похитрее и сложнее, чем у вчерашних киношников и композиторов, но успех от них отвернулся.
Как и вчера, стоявший рядом со мною Волгин, видя, как я откровенно наблюдаю за игрой поэтов из Тбилиси, шепнул: "Мне кажется, игра не любит злых людей, играть нужно легко, небрежно, не ставя больших задач и целей − так, как играет Проскурин-младший". Игорь произнес это с убеждением, хотя видел, что студент сегодня чаще проигрывал, чем выигрывал. Я не стал возражать Волгину, хотя не разделял его точку зрения. Как я понял, он складывал свою концепцию понимания игры, а точнее, его интересовало поведение людей, моментальная смена настроения, а отсюда − и поступков. Но зачем ему это надо? Меня он крепко заинтриговал, потому что виделся мне неким эталоном литератора и человека. Не собирается же он открыть казино, да и это было бы невозможно ни при каких обстоятельствах − социализм прочно, на века, стоял за плотно зашторенным окном, глядевшим в темный лес.
Тогда в полный политический голос еще не зазвучали ни А.Солженицын, ни А. Зиновьев, ни Е.Буковский, самым заметным и авторитетным оппонентом коммунизма на Западе выступал профессор А.Авторханов, чеченец, родом из Надтеречного района, автор многих фундаментальных статей и книг, доставлявших немало хлопот идеологическому отделу ЦК КПСС и его главному теоретику М.А.Суслову. Вот передачи Авторханова глушились с особым рвением. Я слушал два его интервью, которые он давал Тенгизу Гудаве, давнему грузинскому диссиденту из Кутаиси, работавшему на радиостанции "Свобода". Его артистический баритон я и сегодня узнал бы из сотен. А.Авторханов своим глубокомыслием, аргументацией, парадоксальными примерами заставил меня кое о чем задуматься, хотя тогда я был уверен − насчет скорого краха социализма он крепко ошибался.
Я уже строил в голове план рассказа или повести, и в нем нашлось место этим горячим парням из Тбилиси, одетым по моде, дорого, стильно, что резко выделяло их из среды обитателей Малеевки. Я невольно стал проникаться симпатией к своим будущим героям. Не любить своих героев означало для меня одно - загубить вещь, это было моим собственным открытием в литературе, и я его всегда придерживался. Я уже мечтал, что посмотрю за игроками день-два и по свежим впечатлениям начну писать - работа над повестью подходила к концу.
Но, забегая вперед, признаюсь - молодые щеголи из Тбилиси больше не приходили на игру, а вскоре, досрочно, покинули Малеевку, уехали погулять в Москву. И мои планы написать повесть с их отъездом рухнули, не начавшись. Я искренне жалел об этом, и пока они жили рядом, встречаясь с ними на прогулке, в столовой, библиотеке, вежливо, на грузинском языке приветствовал их. К тому времени моя футбольная страсть свела меня с великим Славой Метревели, входившим в сборную мира, Зауром Калоевым, так блистательно игравшим головой, особенно после угловых, Гурамом Цховребовым, Мишей Месхи, да и все командой "Динамо" Тбилиси, с игроками которой дружил много лет.
Больше я этих щеголей не видел ни в Малеевке, ни в Переделкино, но спустя много лет мы встретились в Пицунде, на грузинской территории. Хотя мы все за эти годы весьма изменились, но узнали друг друга сразу и бросились в объятия, словно старые добрые друзья.
В тот же день они накрыли в мою честь шикарный стол в ресторане "Инкит", расположенном напротив Дома творчества. Грузинское застолье всегда поражало меня, я был во многих известных домах в Тбилиси, но тут поседевшие поэты превзошли себя. Представьте - на обоих концах стола молодые поросята, форель, жаренные на вертеле на углях куры, шашлыки из молодого барашка, индейки, поданные целиком, горы горячих хачапури, разнообразные травы, салаты, приправы, овощи, фрукты и невероятные цветы − хоть натюрморт пиши, жаль − не догадались заснять стол, любой кулинарный журнал сегодня напечатал бы фотографию на обложке. Но, что было - прошло.
Фишка в том, что вся эта живность часа три назад бегала и хрюкала в загоне, плавала в огромном аквариуме, кудахтала в просторном птичьем вольере на задворках ресторана. Грузины специально повели меня до застолья в подворье ресторана, им хотелось поразить меня, и я не сопротивлялся. Хотя директор "Инкита" Заур Твамба был моим старым приятелем, я знал, как у него поставлено дело, и очень удивился, когда он мне показывал ресторан в первый раз − клиент сам выбирал, что ему отловить в аквариуме, что поймать в загоне. Заур несколько раз принимал меня в родовом имении в поселке Лыхны, но это уже отдельный рассказ.
На вечер пригласили почти всех грузинских писателей и поэтов, отдыхавших в Пицунде, среди них были и те, кого я уже упоминал, но центром стола оказался Мэлор Стуруа, тоже прибывший на отдых в этот день. Стуруа был еще не стар, энергичен, элегантен, в джинсовом костюме, так подходившем его поджарой фигуре, говорил он так же ярко, как и писал. За грузинским столом всем предоставляется слово, и мои давние партнеры по игре с жаром рассказывали и об азарте запрещенной рулетки, заснеженной Малеевке, припомнили и виски "Баллантайнс", и югославскую ветчину. Вспомнили они и крупье Голованова, и Виктора Гофмана, вспомнили и задиристого Проскурина-младшего, и даже про "парижан" ввернули эффектно, обыграв ситуацию, что вызвало за столом необычное оживление и многократный смех. Вот какой след в их памяти оставила малеевская рулетка.
Но я снова отвлекся, извините − несет на волнах памяти, вернемся в теплую, очень уютную комнату Ярослава Кирилловича, на время ставшей для нас казино.
Голованов от "господ" и не думал отказываться, наверное, он считал, что без подобного обращения рулетка становилась пошлой и вульгарной игрой на интерес.
"Господа!" − больше всего понравилось грузинам, наверное, подобное обращение и сдерживало их от агрессивных действий против Проскурина-младшего, которому Ярослав Кириллович все-таки сделал замечание - вести себя тактичнее и не задирать его гостей. Внушение было благосклонно принято грузинами, но никак не отразилось на поведении студента, язвить он продолжал по-прежнему, и даже пару раз клюнул Гофмана.
Почти с нескрываемым ликованием принял "господ" и новый игрок, друг Проскурина-младшего, тот аж светился лицом. Может, он, действительно, был голубых кровей - дворянин, барон, принц или еще как их там? Хотя, в ту пору происхождением никто не козырял, таились. Разве, что грузины через одного объявляли себя, вне Грузии, князьями древних родов.
Абсолютно равнодушную и нейтральную к "господам" позицию занял Проскурин-младший, узнай об этом Петр Лукич, никогда не открещивавшийся от серпа и молота, осудил бы сына точно, за рулетку, может, и простил бы, но за "господ" всыпал бы крепко.
При каждом обращении - "Господа, делайте ставки", − вздрагивал, кажется, я один, но внешне это было малозаметно, я умело скрывал свой непроходящий страх, мне казалось − я предаю нечто принципиальное, важное. Я пытался понять, что же думает на этот счет Игорь, но спросить не решался, любой ответ мог поставить нас обоих в неудобное положение. Хорошо, что я понимал это. Какой-то внутренний голос шептал мне − к вашей далеко не благородной затее играть на интерес Волгин не имеет никакого отношения.
Охваченный собственными планами, я фиксировал происходившее вокруг, как на кинокамеру. Старался запомнить реплики выигравших и проигравших, мысленно записывал комментарии Ярослава Кирилловича, сегодня он особенно был в ударе, сыпал редкими и мудрыми изречениями, которых я никогда не слышал. Я пытался закрепить в памяти портреты своих будущих героев, уж очень колоритными были люди в игре. Я даже решил, что напишу рассказ до отъезда и подарю его Волгину, рассказ точно помог бы ему создать групповой портрет людей, охваченных страстью. В том, что Игорь ходит на игру только как художник, я уже не сомневался, мы все были натурой для его произведения, оттого он радовался новым и новым лицам, что приходили играть в рулетку. По-прежнему у него повторялось "чет" и "нечет", "красное" и "черное" одновременно, но однажды я видел, как он трижды подряд ставил на зеро, а ставки были очень приличные. Так поступают самые отчаявшиеся, крепко проигрывающие, но никакого отчаяния на лице Волгина я не заметил. Я понял, Игорь хотел увидеть разочарование всех игроков разом, ведь, если бы выпало зеро, все ставки отошли бы к Волгину. Жаль, Игорь не выиграл, интересная получилась бы картина, и название ей придумывать не надо - "Зеро", всем понятно. Но этот не состоявшийся в реальности сюжет я решил обязательно использовать в своем рассказе.
На третий день у нас резко поменялся состав. Гофман закрутил роман со студенткой из МГУ, потерял интерес к рулетке и больше не приходил. Уехал на два дня в Москву Проскурин-младший − тоже по сердечным делам, на день рождения своей девушки, о чем он нас вежливо предупредил накануне после игры. Не пришел и его товарищ, о грузинах я уже говорил. Пропали игроки из Дома композиторов и Дома кино; жаль, конечно, но кончилась и югославская ветчина, и сырокопченая колбаса, к которой мы быстро привыкли.
Я тоже находился в сильном сомнении - идти, не идти? Поздно вечером выступал на "Свободе" с лекцией блистательный Борис Парамонов, а накануне я пропустил передачу о художнике Хаиме Сутине и очень жалел об этом. Его картины есть у нас на Волхонке,12. Совсем недавно, до рулетки, я слушал замечательную передачу этого же автора о Модильяни, о котором у нас совсем еще мало знали, хотя выставка его работ там же, на Волхонке, уже была. Свои сомнения насчет игры я высказал Игорю днем, он очень неодобрительно посмотрел на меня и сказал убежденно: "Ломать компанию даже из-за Парамонова не стоит − неприлично, надо было вчера, при расставании, предупредить, как Проскурин-младший. Голованов может обидеться, − потом он, неожиданно сбавив тон, спросил меня с любопытством, − О чем или о ком будет передача Парамонова?". Я с грустью назвал тему, Игорь вдруг легко рассмеялся, словно снял с меня проблему, и сказал: "Не горюй, об этом я тебе сам расскажу не хуже Парамонова".
Не знаю, как прознали про игру писатели, но на третий вечер игроков собралось больше, чем обычно - двенадцать человек, и все из нашего Дома творчества. Конечно, стало тесновато, но как-то притерлись. Я опять вспомнил про рассказ и на всякий случай продолжал вглядываться в новых героев, тема-то у меня была, да сюжет интересный, драматический никак не складывался. Не видел я уныния от нового состава и на лице Волгина, он даже оживился пуще прежнего, наверное, теперь Игоря привлекал чисто русский характер играющих. Пришли пятеро сибиряков, земляков Валентина Распутина, и двое с Алтая, жутко азартные люди, очень похожие на киношных шаманов, они мне напомнили вчерашних грузин, по темпераменту, разумеется.
Самым странным для меня оказалось в тот вечер то, что из семи писателей, представляющих по неофициальной терминологии "почвенников", "деревенщиков", а проще - людей труда, тружеников села и города, певцов мартенов и элеваторов, ни один из них никак не отреагировал на "Господа!". Не среагировали ни в шутку, ни всерьез, были равнодушны, как вчера и позавчера Проскурин-младший. Может, они в душе считали себя господами? Чужая душа − потемки, поистине. Вот бы поговорить на эту тему с Игорем, но вдруг я понял − лучше спросить об этом Григория Яковлевича Бакланова или Льва Адольфовича Озерова.
Ситуация с "господами" заводила не меня одного, затронула она и такого тонкого человека, как Голованов. Сегодня Ярослав Кириллович с "господами" даже перегибал. Открыто, но тонко провоцировал, а новые гости и ухом не вели − их интересовала игра, ставки. Играли они, как сажали картошку − глубоко копали, тщательно присыпали, без шуток, розыгрышей, подначек, как уже сложилось в нашем казино. Очень не хватало энергетики Проскурина-младшего, интересно, ехидничал бы он в адрес писателей, близких по духу Петру Лукичу?
Разумеется, в сложной ситуации находился и Волгин, но по его лицу нельзя было ничего понять, он, как английский лорд, выглядел невозмутимым, предельно корректным, играл в свою игру, мысленно набирал портреты для своей будущей многоплановой картины, или, как поэт и потомственный москвич, не исключаю − и дворянин, изучал характер, поведение людей, не очень близких ему и по географии, и, если уж откровенно, по культуре.
Волгин принадлежал к людям редчайшей, рафинированной культуры, за ними я уже тогда наблюдал в Домах творчества внимательно, делая в дневниках пометки, но о них − позже, в отдельной главе. Они заслуживают этого.
Игра шла, вроде, как обычно, страстей хватало, но страсти были другие - предсказуемые или поверхностные: выиграл - проиграл. Исчез магнит игры, флер, не хватало электрической искры, вмиг менявшей ситуацию. Не хватало высоты игры, вот, оказывается, чем отличались первые дни рулетки. Не чувствовалось естественного куража у крупье, куда-то пропали его афоризмы, философские высказывания о природе человека, которые ныне были бы уместнее всего, хотя сегодня Голованов выигрывал и выигрывал, но это не доставляло ему радости. Странно, сегодня ставки редко гуляли от одного края стола к другому, чаще они сгребались в пользу крупье, хотя выигрывал и я.
Удивительно, никто не сказал ни с восторгом, ни с горечью, ни с завистью, ни ехидно, как Проскурин-младший: "Фартовый день у вас, Ярослав Кириллович!" Не сказал и я, хотя и порывался. Я жалел о том, что как раз в эти минуты мог бы слушать полуторачасовую передачу блистательного Бориса Парамонова. Я явно терял интерес к игре и к компании, меня держал здесь только Игорь, искавший непонятно что, его загадка "чет" - "нечет" продолжала меня волновать, хотя, кажется, я уже почти отгадал ее.
Я, наверное, ушел бы с этого вечера совсем расстроенным, если бы не сделал немаловажное открытие в загадке Волгина, не фундаментальное, но приближающее меня к отгадке - "чет" - "нечет". Как я об этом раньше не подумал, ведь я знал Игоря давно. Знал его болезненную щепетильность, касающуюся денег. Игорь никогда не завидовал чужим гонорарам, ничьим Госпремиям, никогда не говорил о них, не помню, чтобы брал взаймы, относился он к деньгам равнодушно, вот точные слова о нем и деньгах - равнодушие.
Сказав себе - он равнодушен к деньгам, я понял отгадку "чет" - "нечет". Такие деньги − деньги, добытые в азартной игре, унижали бы его, жгли бы ему руки, он не хотел выигрыша, ни маленького, ни большого, это противоречило бы его духовной сущности. Вот почему он играл одновременно на "красное" и "черное". Сделав такое логическое открытие, я аж задышал свободнее и оглядел внимательно и даже ласково стоявшего, как всегда рядом, Волгина.
Я, кажется, успокоился окончательно, но, уходя, нашлась новая, покруче, загадка. А почему он тогда ходит сюда с таким интересом? Что его так держит среди людей, чуждых его культуре, его духовным запросам? Все началось сначала, новый вариант загадки очень интриговал меня.
Утром зашел ко мне Виктор Гофман, занес с почты отложенные для меня газеты, которые я регулярно покупал, находясь в Малеевке. Я предложил ему выпить чашку кофе и налил рюмочку грузинского коньяка "Варцихи", ценил который так же, как и армянский "Ахтамар". Кофемания охватила тогда страну уже лет десять, и покупка банки элементарного быстрорастворимого кофе превращалась в проблему, теперь и представить себе это трудно, хотя поставлялся нам самый низкопробный кофе из Индии. Но я перед тем, как перебраться в Малеевку, всегда минимум неделю жил в гостинице "Пекин", там на третьем и шестом этажах находились замечательные буфеты, куда посторонним вход был строго запрещен.
В буфетах "Пекина" водилась и икра, какая хочешь − хоть паюсная, хоть зернистая, не говоря уже о красной. О сервелатах, окороках и о рыбе ценных пород, хоть холодного, хоть горячего копчения, о заливных из осетрины, стерляди и говорить как-то неудобно. А какие изумительные грузинские вина предлагались: "Тетра", "Твиши", "Ахашени", "Киндзмараули", "Бахтриони", "Мукузани" − многие, скорее всего, и не слышали о них. Наверное, и господин Онищенко их не пробовал. Болгарские сигареты "БТ" и "Фемина", редко появлявшиеся в продаже, здесь лежали без особого движения, иногда радовали и "Мальборо", и "Винстоном", и "Кентом". И, конечно, кофе − не индийский, чаще всего ассортимент был немецкой кофейной компании "Чибо" или австрийской "Юлиус Майнл", часто появлялся кофе из Бразилии, Перу, Эквадора - стран, где растет лучший в мире кофе.
Я не ладил с буфетчицей Зоей в Малеевке, но у меня и не было в этом особой необходимости − коньяки стояли на полках свободно, большинство предпочитало водку. За неделю, что я жил в "Пекине", девочки в буфетах собирали мне в Малеевку пару коробок деликатесов, куда входили пять-шесть банок, обязательно стеклянных, кофе. Но и я баловал девочек из буфета: среди зимы привозил, передавал в подарок роскошные ташкентские дыни, килограммов по восемь-десять, огромные гранаты божественного вкуса, такие нынче и на президентский стол вряд ли попадают.
Внизу у входа в "Пекин" и возле лифтов, и возле парадной лестницы дежурили крепкие отставники из органов. Но, именно там, в буфете, я познакомился с актерами Валентином Никулиным, Виктором Суховерко и Олегом Далем. С Валентином Никулиным поддерживали связь до самого его отъезда в Израиль. Старый "Современник" находился через дорогу от "Пекина". Кстати, рядом с "Пекином" расположились еще четыре театра и Концертный зал им. Чайковского - для меня, театрала, меломана, лучшей гостиницы было не придумать. В "Пекине" я жил регулярно по три-четыре раза в году в течение 26 лет, начиная с 1963 года.
В моем музее, на родине, в Казахстане, висит замечательная цветная фоторабота знаменитого Глеба Щелкунова, он заснял по моей просьбе глубокой ночью сияющий огнями "Пекин". Я распечатал ее в большом формате и на паспарту под небьющимся голландским стеклом поместил текст, что в "Пекине" прошла значительная часть моей жизни.
В "Пекине" я соседствовал с легендарным театральным режиссером, блистательным человеком Николаем Акимовым, он гастролировал со своим ленинградским коллективом в Москве. Я посмотрел все его спектакли, что шли рядом, в "Театре Сатиры" В.Плучека. В дни гастролей Николай Акимов неожиданно умер в "Пекине" от сердечного приступа, я помогал выносить его тело из гостиницы.
Здесь я сидел за одним столом с молодым Михаилом Козаковым, в ту пору он был женат на грузинской красавице Медее и приходил навестить остановившуюся в гостинице новую родню из Тбилиси. Теперь мало осталось в живых тех, кто слышал из уст Козакова утверждение - жениться надо только на грузинках, лучших жен не найти! До этого у него уже имелся негативный опыт семейной жизни. Брак с Медеей тоже оказался недолговечным, и он больше никому не советовал искать невест в Грузии.
Здесь, в "Пекине", я познакомился с музыкантами вокально-инструментального квартета "Орэра", где пел Вахтанг Кикабидзе, до "Мимино", до славы ему было еще очень далеко.
В "Пекине", в ресторане, я видел зарождавшийся роман Олега Ефремова с Анастасией Вертинской. Они приходили задолго до спектакля и сидели возле огромного окна справа, за большим столом. К ним никогда никого не подсаживали, оба были в зените славы, узнаваемы, любимы.
В "Пекине" часто обедал Вячеслав Кириллович Иваньков, больше известный миру как Япончик. Слава был молодой, хорошо одевался, обожал джаз, редко повышал голос, чистоте, правильности его речи мог позавидовать даже аспирант филологического факультета. У него тоже был свой столик, именно столик на двоих, в самом дальнем от входа углу зала, тоже справа, рядом с эстрадой. Многие известные певцы, музыканты прошли через эстраду ресторана "Пекин" - говорю это, как знающий человек, как свидетель того времени. Кстати, столик Япончика не был виден не только от входа, но даже с середины зала.
"Пекин" имел, наверное, самый большой зал в Москве, слева находились и два банкетных зала. Там почти каждый день проходили мероприятия, в основном, банкеты после защиты докторских и кандидатских диссертаций. Я представляю, как жалеет о прошлом московская профессура - вот они истинно были главными завсегдатаями всех известных столичных ресторанов. Лавочка по защите диссертаций закрылась навсегда. По числу научных степеней мы опережали весь мир в десятки раз. Сейчас все гораздо проще и дешевле − покупные звания, включая и звания академиков, обходятся без банкетов. Но закончим о Вячеславе Кирилловиче.
Недалеко от "Пекина", рядом с Академией общественных наук при ЦК КПСС находился большой комиссионный магазин, специализировавшийся на музыкальной технике - проигрывателях, магнитофонах, усилителях, звуковых колонках и инструментах для музыкантов: аккордеонах, саксофонах. Огромный двухзальный магазин - социализм, вообще, славился масштабностью, размахом, монументальностью. В фильме "Берегись автомобиля" с Андреем Мироновым есть сцена, где он покупает японскую магнитолу для своей "Волги", которую угоняет Деточкин-Смоктуновский, снята она там, на Садово-Кудринской,7.
Магазин и его окрестности облюбовали московские фарцовщики - там продавали японские часы, столь модные в 70-80-х годах, любую аппаратуру, музыкальные центры, новейшие проигрыватели для любителей виниловых пластинок. Фанаты музыки, утонченные меломаны со всей страны съезжались к этому магазину приобрести невиданную аппаратуру, звуковые колонки и записи.
Я бывал там часто, потому что это было единственное в стране место, где продавались музыкальные записи высокого качества, обманов не помню, хотя с аппаратурой случались накладки. Там было интересно, как некогда на запрещенном книжном рынке в Ташкенте, тут тоже просвещали насчет новых групп, исполнителей, выхода новых альбомов. Разные туда ходили люди, с разными интересами, я много почерпнул там полезного, интересного, благодаря этой нелегальной толкучке, я собрал прекрасную фонотеку, которую пополнял каждый раз, приезжая в Москву. Постоянных покупателей фарцовщики знали в лицо, знали их интересы, предпочтения, можно было даже заказать записи и пластинки по телефону. К чему я это? К тому, что все фарцовщики, отиравшиеся возле магазина, платили Япончику ежедневную дань, которая собиралась на месте доверенными людьми и доставлялась к столу Япончика в "Пекин".
Я уже упоминал о прекрасных двух буфетах − наверняка, они снабжались по особому списку, поскольку основными постояльцами "Пекина" являлись иностранцы.
Зря Запад не ценил социализм, вот при нем иностранцев у нас любили, почитали, их не били, не грабили, не унижали, не убивали, им даже не хамили. А уж кормить - ешь, не хочу! Валюту заморским гостям меняли по грабительскому курсу, и даже рубля ни за доллар, ни за марку, ни за франк, ни за английский фунт не давали. И все равно им казалось, что у нас все баснословно дешево - так оно и было! Только сегодня мы поняли, что такое "дорого"!
Сейчас кофе в пластиковом стаканчике за столом без скатерти в аэропорту Шереметьево стоит на треть дороже, чем кофе, поданный в чашках из лиможского фарфора, да еще с мини-пирожными в мишленовском ресторане Ниццы "Вивьер". Я храню оба эти чека для суда над российским капитализмом, который, думаю, все-таки должен состояться.
Но вернемся в Малеевку к забытому Гофману. В то утро я угощал Виктора Гофмана, главного малеевского донжуана, кофе "Юлиус Майнл" из Вены. Он даже не спросил про ночную рулетку, а с увлечением стал рассказывать о вчерашней передаче Бориса Парамонова, которую я пропустил. Больших мук для меня в то утро нельзя было придумать, он сыпал соль на мои душевные раны щедро, пригоршнями. В конце концов, эту соль он еще и растер жестким вафельным полотенцем, назвав мне интересные передачи, которые должны были пройти сегодня, завтра и, кажется, даже послезавтра. Я думаю, сделал он эти сообщения без злого умысла, Виктор тоже был человеком тактичным, мягким, да и поводов досадить мне у него не было.
После ухода Гофмана, я долго сидел на диване, не прикасаясь к газетам, не возвращаясь за письменный стол. Извечный вопрос - "Что делать?" требовал немедленного ответа. Моя отлаженная жизнь в Доме творчества рухнула всего за три дня. Сидел я долго, но встал с ясным пониманием ситуации - с игрой надо было кончать немедленно. Чуть позже, 20 лет спустя, кинорежиссер Сергей Говорухин, словно прочитав мои мысли в то утро, сказал - так жить нельзя! Я решил во время короткой послеобеденной прогулки, которую я изредка совершал, сообщить о своем решении Игорю. Что подумает Голованов, меня уже не волновало − слишком многое я терял, к тому же, желающих занять мое место хватало, а на роль крупье я не тянул и не претендовал.
С чистой совестью и ясной головой я вернулся за письменный стол и стал дописывать повесть, за которую впоследствии получил премию ташкентского комсомола.
Тут я должен честно сказать, что мои "строительные" повести в начале творческого пути − не совсем уж о строительстве, хотя главный герой у меня был не актер, не режиссер, не журналист, не директор завода, не секретарь райкома или обкома - типы, обожаемые писателями, а всегда - инженер, прораб или главный инженер. Кстати, в большинстве своем − умнейшие люди, трудоголики, профессионалы, иных не держали, строительство − это отрасль, где нужен результат в конкретный срок. Я сравнивал их с режиссерами (хотя те строят иллюзорный, вымышленный мир, да и тот дается только самым талантливым из них), но и этих талантов на всю страну и десятка не наберешь, а главных инженеров − тысячи и тысячи, и плоды их труда заложили главную основу нашего капитализма. Я вот строил "Норильский никель", а плоды пожинают сегодня Потанин и Прохоров.
Запоздало признаюсь − мои "строительные" сюжеты служили мне некоторой добротной ширмой, я ведь понимал, что бульдозеры, скреперы, бетон, цемент, арматура сколько их ни экономь, как быстро их ни укладывай − мало волнуют читателя. О том, что я читал сам, что я любил − я уже говорил. Внутри каждой подобной повести, где, действительно, работала строительная техника и был подан яркий строительный фон (его очень любили редакторы, а, особенно, их высокое начальство, потому что еще более высокое начальство требовало от них литературу о людях труда), я, словно в кощеевом яйце, прятал лирическую историю удачной или неудачной любви в нутро какой-нибудь, условно говоря, бетономешалки.
Эти истории, большей частью, несли печать моей биографии или биографии моих друзей, они случались на моих глазах − жизнь предоставляет сюжеты, куда сложнее шекспировских. Как говорил мне один сердитый читатель - разуй глаза, посмотри вокруг! Вот эти житейские истории о простых и непростых человеческих отношениях и судьбах мои читатели "выковыривали" из текста, словно изюм из булок, прощая мне строительный антураж. Откуда я это знаю? У меня было много творческих встреч с читателями, при Союзе писателей существовала структура "Бюро пропаганды", обязывавшая нас встречаться с людьми, кстати, эти встречи оплачивались.
Некоторые писатели, особенно московские поэты, приезжая в Ялту, говоря на жаргоне артистов, устраивали там "чес" по санаториям. Целые бригады московских поэтов приезжали на "чес" и к нам в Ташкент, но кроме москвичей никто этим больше не занимался.
Получал я и много писем от читателей, преподавателей литературы и директоров школ. Уже после первой моей московской книги "Оренбургский платок" в школах Куйбышева, ныне Самары, писали по ней сочинения, а чуть позже, после второй, третьей книги стали защищать кандидатские и докторские диссертации по моим произведениям.
Сегодня в школах вряд ли пишут сочинения по моим романам, там и для классиков места не осталось, а вот защита кандидатских и докторских степеней по моим произведениям продолжается. Теперь мое творчество вызывает жгучий интерес у юристов, правоведов, политиков, экономистов, их привлекает моя тетралогия "Черная знать", включающая романы "Пешие прогулки", "Двойник китайского императора", "Масть пиковая", "Судить буду я", и тематически примыкающий к ним роман о московских казнокрадах, об оборотнях во всех структурах высшей власти - "За все - наличными".
Тут темы затронуты актуальнейшие и сегодня, да и сами диссертации заслуживают внимания. Судя по обстановке в стране, мои романы, видимо, еще долго будут востребованы обществом, к сожалению.
Приняв решение, после ухода Гофмана я успокоился и работал продуктивно до самого обеда, хотя время от времени отвлекался и думал, как бы тактичнее объяснить Игорю, что рулетка меня больше не волнует. Тут требовалась тонкая дипломатия, я чувствовал, что Игоря там что-то еще держит, и он опять попросит меня составить ему компанию, и я снова не смогу ему отказать − огорчать ни его, ни себя не хотелось.
Обед у писателей проходил всегда шумно, может, тому способствовал буфет, работавший только в эти часы, там постоянно толпились труженики пера, особо страждущих пропускали без очереди − не то, что у телефона. Мне нравился этот дружный стук вилок, ложек, разговор за столами, сливавшийся в гул, чей-то неожиданно громкий смех где-то сзади, а может − сбоку, официантки, носившиеся по залу, которых то и дело громко окликали, просили поторопиться, особенно те, кто спешил на электричку. Зал кипел, бурлил, ничего подобного представить было невозможно ни за завтраком, ни за ужином. Отчего бы это? - думал я.
Игорь обедал на другой половине зала и, закончив трапезу гораздо раньше меня, проходя мимо, спросил: "Не хочешь после обеда прогуляться немного, до Глухово и обратно?". Я молча кивнул головой, все складывалось для меня наилучшим образом.
По дороге в Глухово к нам в компанию навязалась студентка, знакомая Игоря, она торопилась в магазин за лыжной мазью, стояли прекрасные, солнечные, без ветра дни. Обратно, не дожидаясь лыжницы, мы возвращались вдвоем, и Волгин, не забыв о своем обещании, рассказывал о Георгии Иванове, то, о чем мне уже поведал утром Гофман. Признаюсь, Игорь говорил подробнее, с деталями, и очень важными, о которых не упоминал Гофман, наверное, их не было в передаче Бориса Парамонова. Я был под таким впечатлением, ощущал такую благодарность Игорю за блестящую лекцию, что решил сегодня не портить ему настроение и не сообщать о своем принятом решении.
Заслушавшись, я и не заметил, как подошли к главному корпусу, как вдруг нас сзади громко окликнули. Мы дружно повернулись и увидели спешащего к нам в распахнутой дубленке Ярослава Кирилловича, даже издали было видно, что он очень возбужден. Как только мы поравнялись, он, явно куда-то торопившийся, сказал:
− А я заходил к вам обоим, хотел сам сообщить, что игра сегодня не состоится.
− Почему? - очень расстроено спросил Волгин.
− Меня срочно вызывают в Москву, через пару часов за мной подойдет машина из газеты. Завтра по приглашению американцев я должен вылететь на мыс Канаверал, там будет конференция о ракетах-носителях, а затем − запуск новой ракеты, на который я приглашен с космонавтом Береговым. Предложение, от которого не отказываются, к тому же, я должен выступать по этой проблеме. Так что, ждите меня через неделю, - довольный предстоящей поездкой в Нью-Йорк, который он обожал, Голованов удалился.
Волгин и не пытался скрыть огорчение, хотя никак не комментировал внезапный отъезд нашего крупье. У меня же бешено билось сердце от радости - обошлось без объяснений. Хотелось кричать: "Свободен!", − но я, скрывая свое истинное настроение, быстро попрощался, сказав, что мне пора за стол.
На ходу расстегивая дубленку, что-то беззвучно напевая, с шальными от радости глазами я пролетел зимним садом, впервые не спросив у юной леди Юлии Латыниной, сидящей на привычном месте, какой фолиант она сегодня дочитывает, чуть не сбив толстопузого чиновника в форме прокуратуры, мрачно выкатившегося из комнаты моего соседа Семена Израилевича, я плюхнулся на свой диван, на котором еще четыре часа назад мучился вопросами - что делать, как быть?
Все уладилось без малейших усилий с моей стороны - как тут не петь, не плясать, как не пропустить рюмочку! Что я и сделал - приготовил тот же, что и Гофману, австрийский кофе "Юлиус Майнл" и налил рюмку "Варцихи" - жизнь вернулась в привычные берега.
В этот вечер, выписав свои пять страниц, я удобно расположился на диване и до полуночи настраивал свой мощный коротковолновый "Грюндиг" на любимые радиостанции - как, оказывается, прекрасно жить своей жизнью! Я не вышел даже на прогулку перед сном, не хотел видеть Игоря расстроенным, не хотел разговоров о рулетке, о чужих страстях.
Но Голованов, оказывается, успел предупредить только меня с Волгиным. После ужина сибиряки и алтайцы, наткнувшись на закрытую дверь Голованова, дружно ввалились к Игорю в коттедж с вопросом - где сегодня играем? Волгин объяснил, что "казино" закрыто на неделю по форс-мажорным обстоятельствам - крупье улетел в Америку. Но они ему почему-то не поверили и компанией направились ко мне, думая, что игра перешла в мою, гораздо более просторную, комнату. Услышав мое объяснение, братия "почвенников" и "деревенщиков" расстроилась не меньше Игоря. Прозвучали и претензии, они с обидой сказали в адрес Ярослава Кирилловича - мог бы и оставить рулетку, и без него бы справились. На что я, без комментариев, молча развел руками и дал понять, что очень занят.
Странно, но ни на следующий, ни в последующие дни Игорь, с которым мы постоянно встречались в столовой, библиотеке, почте, на прогулках, ни разу не вспомнил о бурных днях, проведенных в малеевском "казино", не возникал разговор и о Голованове, ни в роли крупье, ни как о специалисте по космонавтике. Слава Богу, страсть быстро выветрилась - думал я, радуясь за Игоря. Я несколько раз заходил к нему под разными надуманными предлогами, хотя прежде визитов никогда ему не наносил − хотел увидеть его за мольбертом. Но всегда заставал его только за письменным столом, где перед ним высились эверестом толстенные, огроменные тома старинных книг, вовсе не поэтических. Наверное, о великих художниках − думал я, но спросить не решался. Но скоро и это мое любопытство пропало, мольберт, по моим предположениям, находился дома или на даче, о которой он однажды мельком обмолвился. Подарить название картины Игорю, которым я очень гордился - "Страсти греховные", я тоже не спешил, понимал, что потеряется элемент сюрприза.
Если Игорь быстро забыл рулеточные страсти, то я вдруг обнаружил, что сибиряки и алтайцы очень недружелюбно посматривают на меня и Волгина. Я не мог понять - почему, пока они пару раз не наведались ко мне поздно вечером, после ужина, по каким-то пустячным делам. Только тогда я понял, что они думали - рулетка у меня с Игорем, и их просто не приглашают на игру. Когда я рассказал об этом Волгину, он даже от души расхохотался, оказывается, и к нему они приходили. Догадка моя подтвердилась, но мы ее не комментировали, словно сговорились, что рулетка для нас − давно пройденный этап.
Прошла неделя, Голованов не вернулся, вестей о себе не подавал. Приехал он через два дня после объявленного срока. Прибыл на своей машине, белой "Волге", за вещами. Оказывается, его доклад привлек внимание французов. Французы как раз основательно обустраивали свой полигон на мысе Куру в Атлантическом океане и попросили Ярослава Кирилловича выступить у них в Космической академии с более расширенным докладом. Конечно, об отдыхе, лыжах, рулетке не могло быть и речи. Мы даже на прощание по рюмочке не выпили, хотя он привез нам с Игорем подарок - бутылку не знакомого нам виски "Джек Дэниэлс".
С отъездом Голованова жизнь окончательно вошла в прежнее русло, я старался скорее закончить повесть. Дома в Ташкенте сразу по приезде я должен был предоставить в издательство рукопись новой книги, аванс за которую, и весьма солидный, я использовал на поездку в Москву, на жизнь в "Пекине", на расширение фонотеки, на щедрое пополнение библиотеки в "Лавке писателей" на Кузнецком мосту.
Надо признать, хоть и запоздало, что нам, писателям, при социализме платили хорошо, все познается в сравнении. За один и тот же рассказ мы могли получить гонорар несколько раз: на радио, в газете, альманахах и в издательстве. Открою старые тайны − писатели из республик в финансовом отношении даже имели перед москвичами преимущество. Книга, ранее выпущенная в республике, если затем она издавалась в Москве, оплачивалась как первое издание, что, понятно, вызывало жгучую зависть наших столичных коллег.
***
Тут нужен пример. В 1988 году, во время расцвета горбачевских кооперативов, у меня в "Молодой гвардии" вышел роман "Пешие прогулки". К этому сроку любимые Горбачевым кооперативы имели многомиллионные прибыли.
Появились первые рублевые миллиардеры, один из первопроходцев-кооператоров Артем Тарасов, коммунист, даже заплатил около миллиона партийных взносов. Кооператоры, на мой взгляд, крепко приложили руку к уничтожению нашей экономики. Дельцы в сговоре с красными директорами мгновенно перевели дефицитные фонды всех предприятий в свои, мгновенно созданные на доверенные лица, кооперативы.
Именно кооперативы превратили в ничто советский рубль, получив все от того же "Герострата" право обналичивать безналичные деньги, а их у государства был океан. Только из-за существования наличного и безналичного рубля в СССР никогда не было инфляции, цена на товары держалась и по сорок, и по пятьдесят лет! Все рекорды книги Гиннеса ничего не стоят в сравнении с подобным рекордом.
Кооперативам мы обязаны и невероятному, тысячекратному взлету организованной преступности и быстрому сращиванию криминала с властью, правоохранительными органами и судебной системой. Роман "Пешие прогулки" − как раз о таких дельцах и теневой экономике, и о преступности тех лет. Американская пресса называла меня в ту пору "исследователем мафии и специалистом по теневой экономике", десятки кандидатских и докторских диссертаций защищены по этой книге, актуальной и по сей день.
Первый серьезный кооператив с французами по изданию книг создал Юлиан Семенов, назывался он "ДЭМ". Книги Юлиана Семенова по тем временам пользовались огромной популярностью, и он в первую очередь ликвидировал дефицитный спрос на свои книги собственным издательством. Кто-то в "Молодой гвардии", где Юлиан Семенов был одним из любимых авторов, наравне с В.Богомоловым, А.Прохановым, А. Битовым, подарил ему мой роман "Пешие прогулки", который, по его же словам, он прочитал, не отрываясь, за вечер. В те дни я находился в Москве, в "Пекине", где меня нашел его главный редактор Вадим Борисович Козьмин-Бороздин, потомственный дворянин, эстет, знаток живописи, мы с ним поддерживаем связь по сей день. Он сообщил, что со мною срочно хочет встретиться Юлиан Семенов. Я спросил - зачем? Он подробно объяснил мне и про "ДЭМ", и про то, что мне очень повезло. Утром, к десяти, я приехал в гостиницу "Украина", где на четвертом этаже находился офис Юлиана Семенова. Было заметно, что он меня ждал, первые капиталисты, на первых порах, принимали нужных людей щедро - коньяк, виски, шампанское, кофе.
В нашей первой очной встрече я имел явное преимущество: он меня не знал, а у меня уже было сложившееся мнение о Юлиане Семенове, как личности и писателе. Пару раз на юге я сидел с ним в одних компаниях, где он не давал никому рта раскрыть, разумеется, он меня не запомнил, хотя я сидел неподалеку от него. Дважды в Пицунде в Доме творчества мы жили на девятом этаже в "люксах" в разных концах коридора, тогда никто не завидовал его соседям. Юлиан Семенов был шумным, если не сказать − крикливым, беспардонным, редко с кем здоровался. Мог прийти в бар, ресторан в майке, мятых грязных шортах, небритый, взъерошенный. Тогда мерзкая, на мой взгляд, трехдневная щетина еще не была в моде, чтобы оправдывать элементарную неряшливость. В столовую он приходил в обнимку с большим графином вина, который грузины доставляли ему каждый день.
Я, разумеется, читал все произведения Юлиана Семенова, с которым меня часто сравнивают, чего я категорически не приемлю - он писал о том, какие негодяи находятся у власти там, за "бугром", что, конечно же, поощрялось и вознаграждалось. Я же писал о наших казнокрадах из наших высших эшелонов власти, за что при покушении поплатился здоровьем, стал инвалидом. А это, как говаривал часто сам Юлиан Семенов, ссылаясь на одесский фольклор - две большие разницы. Портрет с натуры можно было бы писать и писать, но не хочется, скажем для ясности - далеко не Волгин.
Юлиан Семенов поинтересовался − над чем я сейчас работаю, какие у меня планы? Я ответил, что через месяц-два буду сдавать в "Молодую гвардию" второй роман − "Двойник китайского императора", продолжение "Пеших прогулок". Я предположил, что книг по этой теме будет несколько и, скорее всего, они сложатся в тетралогию, под общим название "Черная знать". Название серии ему очень понравилось, тогда только-только входила мода на серии книг популярных авторов, и он вполне искренне поздравил меня с удачным названием.
Потом, расхаживая по просторному номеру, сказал проникновенно, доверительно: "Вы для нас представляете интерес − нам, моему издательству нужна свежая кровь, незатасканные имена, новые темы, другая география. Какую книгу ни возьми − все происходит в Москве или возле Москвы. Я предлагаю вам сотрудничество на годы, наконец-то вы увидите настоящие гонорары. Я умею ценить таланты и готов платить вам по максимуму". Но сумму авторского вознаграждения все не называл. Тогда я, неблагодарный счастливчик, спросил робко: "Юлиан Семенович, много - это сколько?"
Вопрос мой явно застал его врасплох, подобной дерзости от провинциала из Ташкента он не ожидал. Перестал вышагивать, задумался и сказал свысока, словно предлагал мне фицджеральдовские гонорары: "В любом случае, вам такие гонорары до сих пор и не снились, я готов платить вам... по пятьсот рублей за авторский лист".
Я не обрадовался и не бросился благодарить мэтра за щедрость, а молча достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо последний договор с издательством "Художественная литература", подписанный Георгием Андреевичем Анджапаридзе, где цифрами и прописью значилось - "пятьсот рублей".
У Юлиана Семеновича отвисла челюсть, и он крепко пожалел о том, что так дешево распинался передо мной почти час, к тому же, этому был свидетель − его соучредитель, компаньон В.Б.Козьмин-Бороздин. Менторский тон, все набиравший силу, сразу сдулся, Юлиан Семенов устало плюхнулся в просторное кресло и сказал: "Не ожидал, что вы уже печатаетесь в "Художественной литературе", поздравляю".
Юлиана Семенова удивила не цифра, его потрясло знаменитое издательство, платившее мне такие высокие гонорары. Но, что такое "Художественная литература" того времени - не объяснить, это могут понять, оценить только сами писатели. За шестьдесят лет существования этого издательства там едва ли напечатался даже один процент всех ушедших и живущих ныне советских писателей, а нас были сотни тысяч. В этот день мы о гонораре не договорились, Юлиан Семенов взял тайм-аут до утра.
Не буду вас томить, книгу у Юлиана Семенова я не выпустил, хотя о гонораре мы на другой день по телефону договорились, а на третий день я уже увидел обложку своего романа − производство у него, надо отдать должное, было отлажено на западный манер. Сорвалось издание, тираж которого был определен в полмиллиона, из-за, мягко говоря, ...нерешительности, осторожности Юлиана Семенова.
Понимаю, читатель уже оскорблен до глубины души, в его глазах, как прежде и в моих, Юлиан Семенов виделся рыцарем без страха и упрека, советским Штирлицем или Джеймсом Бондом, или, говоря по-нынешнему - мачо. Для многих Семенов был брутальнее Хэмингуэя, которому явно подражал, а я тут со своими претензиями-обвинениями: нерешительность, осторожность, да и еще и акцентируя на "мягко говоря". Но не спешите бросать в меня камни и упреки.
Чтобы понять ситуацию, нужно знать очередную абсурдность прежней нашей системы. Я написал роман, Юлиан Семенов хотел его издать, еще не вышедшая книга по опционным (предварительным) контрактам уже была продана крупным оптовикам, вопрос с тиражом, гонораром - решен. Какие могут быть в этой ситуации страхи, нерешительность, осторожность - спросит дотошный читатель? Существовало одно "но" −... писатель не имел прав на собственную книгу, права принадлежали издательству, выпустившему роман, в моем случае - "Молодой гвардии", где Юлиан Семенов, напомню, ногой открывал двери. Формально "ДЭМ" должен был просить у "Молодой гвардии" разрешение на издание моей книги, но на дворе было уже совсем другое время: частные издательства издавали все, что хотели, не всегда согласовывая даже с авторами, не то, что с другими издательствами.
В тот же день, когда меня пригласили утвердить обложку, Юлиан Семенов показал мне письмо, адресованное в "Молодую гвардию", где он просил разрешения издать мой роман. "Мне не откажут, не сомневайтесь", − сказал он самодовольно, подписывая прошение. "Конечно, не откажут, − ответил я, не скрывая насмешки, − но раз вы сами напрашиваетесь, с вас затребуют 15-20 процентов доходов от прибыли". А про себя я подумал: он что − такой лопух или придуривается? "Что вы предлагаете?" − спросил он растерянно, не замечая моей насмешки. "Предлагаю издавать без уведомления "Молодой гвардии", я точно знаю - в планах этого года у них не предусмотрено переиздание "Пеших прогулок", и ваше издание никак не нарушает их финансовых интересов". "Резонно, резонно", − поддержал меня молчавший Козьмин-Бороздин. Окрыленный поддержкой Вадима Борисовича и растерянностью Юлиана Семенова, я предложил еще один беспроигрышный вариант для "ДЭМ".
"Хотите, я дам вам письменное обязательство, можем даже заверить его нотариально, что беру на себя решение проблем, связанных с "Молодой гвардией". В случае чего, все шишки упадут на меня. Предупреждаю, никаких бумаг с печатью я вам не обещаю, потому что я и не подумаю клянчить разрешение на издание собственного романа".
Нависла долгая и унылая пауза. Я чувствовал, что Козьмину-Бороздину, компаньону Семенова, идея пришлась по душе, но он молчал − последнее слово, как я понял, здесь оставалось за самоуверенным человеком, подражавшим одновременно и Джеймсу Бонду, и старику Хэму, уже вышедшему из моды.
Наконец он сказал: "Может быть, вы и правы, молодой человек, но я хотел бы находиться в правовом поле, − и, обращаясь к главному редактору, продолжил, − Вадим Борисович, отправьте срочно с нарочным мое письмо к Юркину, директору издательства, я ему позвоню, чтобы не тянули с ответом, я вижу - у нас все готово к печати".
Случилось, как я и предполагал, да тут и особого ума не надо было иметь − "Молодая гвардия" запросила по минимуму - 15 процентов с прибыли, а с полумиллионного тиража это очень большие деньги, книга продавалась оптовикам по три рубля. Я знаю, что Юлиан Семенов что-то пытался делать, куда-то звонил, уговаривал Машовца и Юркина пойти ему навстречу, но все уже почувствовали вкус денег. Конечно, я жалел о не вышедшей в "ДЭМе" книге, издавали они красиво, на добротной бумаге, да и гонорар причитался солидный.
Но меня уже осаждали другие издатели, люди без роду, без племени, без яркого имени, как у Юлиана Семенова, но деловые, цепкие, с невиданной хваткой, смотревшие далеко вперед. Что ни месяц, появлялись и серьезные издательства: "Голос", "Вече", "Росмен", "АСТ", "Эксмо". Особенно обхаживали меня книжные короли с Украины: гиганты "БАО" из Донецка, "Грампус Эйт" из Харькова, "Южная Пальмира" из Днепропетровска, потому что все мало-мальски известные писатели попали в кабалу московских издателей на десятки лет вперед, а свободных, кому еще принадлежали их авторские права, вроде меня, оставалось совсем мало.
В ту пору я мог чуть ли не каждый месяц заключать договоры на издание "Пеших прогулок", но, как человек, знавший изнанку жизни, догадывавшийся о фирмах-однодневках еще до того, как они появились, за версту чувствовавший кидал и аферистов, давал разрешение на издание только тем, кто мог заранее полностью оплатить весь тираж, хотя я знал, что с тиражами обязательно будут химичить, и в договоре четко оговаривал, что книги должны печататься только в одной и серьезной типографии.
А пока я вел переговоры с Юлианом Семеновым, в нечитающем Ташкенте роман "Пешие прогулки" выпустили тиражом...250 тысяч! Затем, эти же 250 повторили в "Художественной литературе". Так что, я не очень горевал о "ДЭМе", только каждое новое издание своей книги дарил В.Б.Козьмину-Бороздину, тем самым посылая приветы упавшему в моих глазах навсегда Юлиану Семенову - администратору и издателю.
Два слова о "ДЭМе" − естественно, он никак не мог конкурировать с такими зубрами, как "Эксмо", "АСТ", и быстро зачах, хотя начинал первым.
Люди, работавшие, писавшие в тепличных условиях, по тайным заказам спецслужб и идеологического отдела ЦК КПСС, перед которыми открывались двери не только всех архивов, но и издательств, в условиях дикого российского капитализма не могли преуспевать по определению. Это я понял при первой же встрече с легендарным Юлианом Семеновым.
***
Вернемся снова в Малеевку, к ее снегам, сугробам, ночным прогулкам, зимнему саду, вечерним застольям, если помните - у нас с Игорем осталась бутылка виски "Джек Дэниэлс".
Дни в Домах творчества всегда бежали быстро - работа за письменным столом, лыжные вылазки в хорошую погоду, вечерние прогулки, ночные передачи Бориса Парамонова, интересные посиделки в разных компаниях: от татаро-башкирских до всевозможных московских, среднеазиатских, кавказских, украинских, молдавских, а тут еще и неожиданно ворвавшаяся в нашу жизнь рулетка, так что я и не заметил, как мои дни в прекрасной Малеевке подошли к концу. Напомнил мне об этом Игорь на послеобеденной прогулке, он сказал с грустью - послезавтра у меня кончается срок путевки, и нет возможности продлить ее хоть на неделю, а что делать с бутылкой, подаренной Ярославом Кириллычем? Я предложил отметить его отъезд у меня, в этом плане я имел гораздо больший опыт, он не возражал. Я спросил Игоря − могу ли пригласить Льва Адольфовича Озерова, он тоже уезжал в один день с Игорем, возражений не было.
Проводы Игоря и Льва Адольфовича мне запомнились надолго. Когда я говорю: какое удовольствие, радость быть в компании умных, энциклопедически образованных людей, людей рафинированной культуры - я имею в виду и этот вечер, когда впервые пили виски "Джек Дэниэлс" и закончили бутылкой армянского коньяка "Наири".
Какие удивительные разговоры вели между собой Озеров и Волгин, словно решили напоследок еще раз просветить меня, закрепить мое образование. Двадцать двухчасовых лекций университетских профессоров по официальной программе не могли бы дать мне и десятой части знаний, открытий, которые я черпал в обыденной беседе двух просвещенных людей. Гуляйте почаще с умными людьми!
Игорь уехал, и я не видел его года два, то ли не совпадали наши сроки в Домах творчества, может, он был занят иными делами − именно тогда мы бились за свое место в литературе или, как говорил Валентин Дмитриевич Оскоцкий, - "искали свое лицо".
Как-то в самом начале лета, когда Москва похорошела от новой зелени, и все ее скверы, бульвары заполонили уставшие от долгой зимы москвичи, я прилетел сдавать очередную книгу в издательство "Советский писатель". Жил я, как обычно, в "Пекине" и на улицу Воровского впервые пошел пешком − так хороша, свежевымыта была после ночного дождя любимая Москва. До встречи с Арнольдом Освальдовичем Таммом оставалось часа полтора и, проходя мимо Дома литераторов, я решил пообедать.
Дубовый зал ресторана, даже в такую рань, оказался полон завсегдатаями, ни одного свободного столика, повсюду небольшие компании, пары. За столами сидели очень уважаемые писатели, и подсаживаться к ним я не посмел - я помнил татарскую пословицу: когда коровы воду пьют, телята лед лижут. Правда, из-за одного большого стола, возле камина, мне приветливо махнули, приглашая. Я вежливо, издалека, поздоровался, но к столу не пошел, хотя там сидел мой земляк, приятель, романист Роллан Сейсенбаев, о котором уж точно будет даже целая глава. Я понимал − пройди я за этот стол, на встречу в "Советский писатель" я вряд ли попаду, я знал широту натуры Роллана, но пропустить встречу с Арнольдом Освальдовичем было не в моих интересах, второго приглашения пришлось бы ждать долго, как говорится - хлеб за брюхом не ходит, да и разговор там желателен был бы на трезвую голову.
Я уже хотел пройти в другой зал, как вдруг от столика у стены под высоким стрельчатым окном меня окликнул Волгин. Я не мог увидеть его сразу, он сидел спиной к залу, предоставив обзор великолепного ресторана своей спутнице. Сидел он с молодой, очень красивой, эффектной, элегантно одетой женщиной, чье лицо мне показалось знакомым. Игорь предложил мне присоединиться к ним. Стол у них был богато накрыт, а в серебряном ведерке охлаждалось шампанское "Абрау-Дюрсо", и пока я делал заказ, Волгин наполнил бокалы. У Игоря со спутницей, на мой взгляд, было хорошее настроение, и они отмечали что-то важное в своей жизни, это всегда чувствуется. Поскольку бокалы были подняты без тоста, я спросил: "За что пьем?" На что Игорь, улыбаясь, почти шутя, ответил: "За благополучный развод". Я настолько опешил, что недоуменно, машинально спросил: "С кем?". На мой вопрос ответила его прелестная спутница, так же мило, с улыбкой, как и Игорь: "Со мною". И я тут же узнал знаменитую балерину из Большого театра − что-что, а балет я знал хорошо, дойдет очередь и до балета в этих записях, и до французской Гранд Опера, и до Большого театра, где я любил бывать.
Наверное, я был так растерян, обескуражен и даже смешон, что вмешался Игорь: "Да, мы отмечаем развод, разве ты не знаешь, что подобное случается в жизни? Хотя у вас, на Востоке, наверное, в таких случаях вместо развода заводят и вторую, и третью жену, ваша религия и мораль позволяют это..."
Вот только тогда я понял − они не шутят, не разыгрывают меня, и я являюсь свидетелем какой-то драмы, и она касалась глубокоуважаемого мною человека. Передо мною сидела голливудская пара − мечта любого кинорежиссера, снимающего фильм о любви, любви вечной, принц и принцесса, они так замечательно смотрелись вместе, и, как мне показалось, так дополняли друг друга, и вдруг ядерный взрыв - развод! Почему? Зачем? Остановитесь! Но я ничего не мог ни спросить, ни посоветовать, тем более - придержать их, да и в утешители не годился.
Незадолго до этой встречи, я как-то подумал об Игоре: если бы он работал под псевдонимом в спецслужбах или был бы большим авторитетом в криминальных кругах, то и тут, и там ему дали бы одно имя - "Лорд".
Он и сейчас сидел как лорд, не выдавая тревоги, боли, наверное, разрывающих его сердце, пытался шутить. Я думаю, он сожалел, что так опрометчиво пригласил меня за свой стол в столь драматическую минуту своей жизни, я тогда не созрел еще до понимания публичных проводов прошедшей любви и слишком эмоционально принял приукрашенное показным равнодушием сообщение о разводе.
Мы подняли бокалы без тостов, и впервые вкус шампанского не доставил мне удовольствия. Подсаживаясь к ним в компанию, я успел сообщить, весьма кстати, что через час мне назначена важная встреча в издательстве "Советский писатель", и я очень обрадовался, когда официантка быстро принесла мой заказ - грибной жульен и севрюгу по-польски, которые так замечательно готовили в нашем ресторане. Это немного разрядило обстановку за столом, и они вместе со мною продолжили прерванный обед.
Я бывал в разных ситуациях, но в такой, где ничего не мог сказать, предложить, посоветовать, ободрить - никогда. Меня мог выручить только юмор, да и то только одесский или, на худой конец, французский, но с этим, к сожалению, у меня всегда было туго, и я сидел, как истукан − как однажды выразился обо мне Игорь в день открытия "казино" в Малеевке. Честно говоря, от волнения, от неординарности ситуации я не совсем помню, как ушел из-за этого стола. Конечно, я распрощался, сказал что-то приятное известной балерине, поблагодарил за приглашение, даже поцеловал ей на прощание ручку - вот это помню точно.
На встречу с Таммом пришел минута в минуту, издательство находилось в двух кварталах, рядом с изумительной церквушкой 17 века на Новом Арбате.
Потом еще почти года два я не видел Игоря - заботы, проблемы, романы, которые отнимали не время, а саму жизнь. Я продолжал ездить по Домам творчества, но наши пути ни в лесу, ни на море, ни зимой, ни летом перестали пересекаться. Хотя я не терял его творчество из виду − встречал его поэтические подборки в известных журналах, книги стихов, выходившие регулярно, их обсуждали авторитетные критики, развод не выбил его из колеи, это радовало меня больше всего. Творческих людей, поэтов особенно, сломать легко.
Но у людей творческих, даже у тех, от кого уже ничего не ожидают, случаются и высочайшие взлеты, так происходит с художниками, композиторами, певцами, музыкантами, артистами, режиссерами и, особенно часто − в литературе.
Как рассказывала мне Мэри Лазаревна Озерова, через чьи руки прошла вся знаменитая проза журнала "Юность", начиная с Василия Аксенова, Анатолия Гладилина и кончая Диной Рубиной - повесть "А зори здесь тихие" она получила по почте от 55-летнего, никому не известного автора − Бориса Васильева. Еще не дочитав до половины, она позвонила домой Борису Полевому, главному редактору журнала, чтобы он завтра непременно приехал в редакцию ознакомиться с выдающейся повестью. Борис Полевой, тоже не дочитав до конца, связался с автором по телефону, и к Васильеву тотчас послали машину. Через три часа Борис Львович выходил из "Юности", оставив накрытый в его честь стол. На первом этаже здания, где располагалась редакция "Юности", находился первоклассный болгарский ресторан "София".
Уходил Борис Львович из редакции журнала не с пустыми руками, он получил в конверте оплату по высшей ставке за не дочитанную до конца повесть, а, главное, он покидал "Юность" с полной уверенностью в своей дальнейшей литературной судьбе. Повесть поставили в уже сверстанный номер, выкинув кого-то, и через две недели, когда вышел журнал, Б.Л.Васильев проснулся известным писателем, любимым народом с первой же публикации. К чему я это? Потерпите немного. Нужен небольшой экскурс в историю.
У нас был Серебряный век, были Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь, Бунин... − они и вызвали в просвещенной Европе неподдельный интерес к русской литературе, русской культуре. Советская власть пыталась навязать Западу свою шкалу ценностей, пробовала внедрить в сознание европейцев и американцев, да и всего мира, Пушкина, Толстого и дальше по списку М.А.Суслова, но насильно мил не будешь - пословица русская.
Нравится это кому или нет, но самым читаемым, изучаемым, издаваемым в мире русским писателем оказался Федор Михайлович Достоевский, которого, между прочим, не очень охотно печатали в СССР до самых 60-х годов прошлого века. Слишком провидческими казались власти его некоторые романы, особенно "Бесы". Я не специалист по Ф.М.Достоевскому, я - просто читатель, но мне кажется, что ни один писатель в мире, включая и лауреатов Нобелевской премии, не изучается так тщательно, разносторонне, масштабно, как Ф.М.Достоевский. Трудов о нем так много, что и представить невозможно, а некоторые из них написаны так ярко, глубоко, что их интересно читать так же, как и самого автора. Редкостный факт!
Каково же было мое удивление, когда накануне круглой даты в жизни великого писателя в серьезных литературных журналах, газетах, альманахах, книгах, рядом со статьями маститых академиков, посвятивших жизнь изучению произведений Достоевского, появились статьи молодого исследователя Игоря Волгина. И статьи Игоря Леонидовича открыли новый взгляд на творчество Достоевского, изученное, казалось бы, вдоль и поперек. Стало понятно всем и, прежде всего, научной общественности не только в России, но и за рубежом, что появился новый яркий литературовед, специалист по творчеству великого русского писателя. Затем у Игоря Леонидовича пошли одна за другой статьи, книги, ни одна серьезная конференция в мире по творчеству Достоевского не проходила без его участия, без докладов Игоря Волгина, с которым я когда-то играл в подпольную рулетку.
С публикациями о Достоевском и открылась мне жгучая тайна - почему Волгину так нравилась игра? Он уже тогда всерьез подступался к Федору Михайловичу, оттого - эвересты огроменных и толстенных книг на его письменном столе − это, оказывается, были прижизненные издания Федора Михайловича Достоевского.
Любому читателю известно, что великий писатель сам был игрок. Игра, страсть много дали Федору Михайловичу и многое у него отняли. В ту пору ни Волгин, ни кто-либо другой, кроме счастливчика Голованова, не мог слетать в Монте-Карло, сходить в казино, чтобы испытать или увидеть неподдельные страсти. И когда неожиданно Волгин получил от меня предложение - сыграть в рулетку, он с радостью согласился. Выпал-таки ему шанс на заре интереса к Достоевскому испытать самому страсть игры и увидеть страсть других. Как просто и ясно раскрылась так мучившая меня тайна.
Долгих лет жизни, дорогой Игорь Леонидович, плодотворного и созидательного творчества, новых открытий в жизни и творчестве всемирно любимого Федора Михайловича Достоевского − на радость все новым и новым поколениям.