Двумя месяцами позже, как мне помнится, мы снова стали очевидцами горевшего в воздухе над деревней самолета. На этот раз это был наш лёгкий, всем оправданно полюбившийся и легко узнаваемый одномоторник - "У-2", по неофициальному прозвищу "кукурузник" или "стрекоза". Дети называли его любовно "прялочкой". Всё тот же, каким был и раньше, ещё в эпоху осовиахима: фанерный, как скрипка или гитара. Казалось, у этих глубоко штатских бипланов со стрекозиным фюзеляжем не существовала смена модификаций, хотя сертификат лётной годности этот самолёт получил, как шутили озорные авиаторы, ещё при царе Горохе. Вместо того, чтобы отправиться на стоянку в заштатный музей гражданской авиации, "У-2" получил постоянную прописку во фронтовом, нешуточном небе. Что бы мы делали без них? Свою причастность к войне они утверждали тем, что бесстрашно плавали по воздуху не только на связной, санитарной и иных службах, но и бомбили по ночам вражьи позиции. И теперь достойно представляли войсковую авиацию в своей самой заурядной форме.
Доблестный биплан, которому никто не гарантировал несгораемости, терпел бедствие. Что с ним, однако, приключилось? Каждая летучая машина-это готовый тепляк с горючим, к которому стоит приткнуть огонь, как приключается беда. Малая высота полёта делала этот биплан лёгкой мишенью. К тому же в то время он летал без набортного оборонительного вооружения.
Ничего конкретного о том, кто и как развёл из пропеллерной машины жаркий костёр, у нас с Лёнькой не было.
Нельзя было исключать возможность того, что пилот перевозил по воздуху куда-то связника и на обратном пути, как мотылёк на горящую свечу, нарвался на зенитно-пулемётный огонь и самолёт загорелся? А почему не допустить и того, что пилот во время авиаучётов оперативной обстановки простым арифметическим подсчётом с воздуха определял, как это ни рискованно, неизвестную величину - танковый состав проходящей колонны врага по Варшавскому шоссе и был взят с хвоста под неведомо чем чреватый обстрел?
Я совсем не удивлюсь, если так оно и было. Может быть, было именно так, а, может быть, было и по-другому. Словом, как бы там ни было, а аварийный биплан появился над нашей деревней уже с дымящимся огнём, в обычной для таких случаев сажистой закоптелости...
Лётчик старался удержать машину в воздухе и сбить с неё пламя. Подобием кометного следа за ней вытягивался, расширяясь, дым.
Мы пока не слышали перебоев в моторе. О, как нам хотелось, чтобы липкое, как крылья вампира, пламя ослабело, смахнулось с биплана и бесследно угасло в воздухе, возвратив ему жизнь! Но цепкое пламя не уступало нашему желанию.
- Куда там! - горестно воскликнул Лёнька. - Он летит не быстрее птицы с машущим полётом. На такой скорости пламя не отдуется и не укротиться.
- Это так, - принуждённо подтвердил я. - Огонь и не собирается гаснуть.
Как жутковато было это зрелище! Среди летающих собратий это воздушное плавсредство более всех вызывало тревогу своей малой надёжностью. Право, оно было слишком мило и беззащитно для такой убийственной напасти... С тех пор, как наш народ овладел искусством воздухоплавания, не было у него аэроплана более любимого и милого сердцу, чем этот пропеллерный расчалочный биплан. И уже ввиду своей малой скорости "У-2" нестойко, в наклон к земле, перемещался по воздуху. До окончательного его падения оставались буквально считанные секунды.
Злорадно увидев пролёт подбитого прицельным попаданием советского биплана, пребывающие в деревне немцы закричали:
- Es brennt! (Горит!) Da ist er schon angekommen! (Ну и досталось же ему!)
Постойные захватчики с диким сладострастием стали измываться над нашим горящим самолётом.
Всем известно: обладающий собственным движением огонь, однажды загоревшись, быстро раздувается в смертоносное пламя. Так было и на этот раз. Сначала робкое, слабое, а потом всё более и более захватистое, оно обширно разрасталось, словно "У-2" залетел в шквал ветра, который добавлял огню силы. Пламя с треском и перещёлком быстро удлинилось в сторону пилотской кабины.
Из всего происшедшего ничто не запомнилось мне ярче и потрясающе, чем это зрелище: с борта кабины, словно с пыточного станка, рвался вниз опалённый огнём авиатор. Не пожелал бы я никому быть на его месте. Всмотреться второпях в его лицо мне не удалось, но воображение услужливо пришло мне на помощь: я мысленно увидел его страшно искажённым и обгоревшим до волдырей.
Спасения от близкой смерти не было. Поэтому лётчик ценой адских мучений оттягивал свою смерть.
"Разве лёгкое это дело - умереть в огне?! - содрогнулся я, представив, что может испытать человек, которого вот-вот охапить сжигающее пламя. - Подумать - так и то страшно".
Полыхавший огнём биплан переходил, как уже было сказано, на глиссаду. Работающий на последнем издыхании мотор предсмертно чихнул и тут же стихло биение лопастей пропеллера. Теперь самолёт летел тихо, будто большой бумажный змей.
Вскоре, однако, моё внимание было чем-то отвлечено, и мои глаза устремились за каким-то промелькнувшим предметом, который, описав в воздухе баллистическую траекторию, упал в отдалении. Только когда он скрылся, свободно упав на землю, я расслышал, как с горящего биплана, словно из стрелковой комнаты, раздался выстрел: в безысходности своего положения лётчик причинил самому себя смерть. Этот одинокий выстрел в самолёте, кроме меня, слышали и другие, так что сомнений в том, что лётчик покончил с собой, ни у кого теперь не было.
В воздухе тем временем завертелся отвалившийся хвост с красноцветной звездой.
На огорчение одним, на радость другим, "У-2", лишённый тяги мотора и весь уже в разжёгшемся огне, рухнул на землю, разбросав снопы искр.
Молодые солдаты оккупационной армии, разбившиеся на группы, дали волю своим солдафонским эмоциям. Выкрики, в которых слышались огорчения и боль, перемешались с их злорадными воплями при виде упавшего советского "цвайдескера" (биплана).
- Russ-sperrholz (фанера)... капут! - подстёгивая взаимный запал злобной насмешливости и злорадства, вопили, свистели и кричали из потребности клакёрского шума и гама молодые немцы с солдатскими погонами. - Ietzt ist es aus mit dir! (Тут тебе и каюк!)
Отбивая пятки, они с каким-то шалым видом помешательства пустились плясать, словно уличные развлекатели или людоеды, пообедавшие своими врагами.
Ужас какое дикарство! Это выглядело таким посмешищем, что наша несмышлёная детвора, которой эта сцена касалась меньше других, не удержалась и надорвала бока от смеха над вояками.
Через пару минут ко мне подбежал бледный, заметно подавленный Лёнька. Он отнёсся к этому происшествию с необычной для него серьёзностью. Я тоже был обескуражен.
- Ох, лучше бы помолчать, но не терпится, - выпалил он и, приняв эту беду как личное горе, не боясь быть услышанным, скорбно воскликнул: - Светлая память "прялочке" и её героическому пилоту! В крайности человек стреляется. А своих утрат всегда жаль! Все считают это в порядке вещей.
- Мир праху его! - забывая тоже о собственной безопасности, смело добавил я. Какому-то фрицу это в заслугу зачтётся.
- Ещё как! - подтвердил Лёнька. - Фриц уже заработал почётное награждение -
Железный крест.
В эту скорбную минуту мы не обладали разумной сдержанностью и осторожностью взрослых людей. Тем более, что были неприятно поражены непомерным злорадством, агрессивностью и шумливостью компании молодых оккупантов по поводу гибели "У-2" и в душе проклинали их, наглых и тупых чурбанов.
В это время возле нас появился парень уголовного обличья, которого немцы взяли к себе на службу в полицию.
- Знаешь что? - обращаясь к Лёньке, произнёс полицай. - Беги и сторгуй мне у "язычницы" бутылку дрожжевого самогона. Если выпивка будет с сухой ягодой, так тем лучше. Я выпью за того немца, кто приткнул целое кострище к сталинскому аэроплану.
У моего родича были самые скверные отношения с этим грубияном, задирой и пьяницей. Однажды он сказал на людях, что "хочет носить гитлеровский мундир с жандармской бляхой". В деревне, где, казалось, никому до него нет дела, люди начали проявлять к нему после этого нескрываемую враждебность.
Увидев, что Лёнька не тронулся с места, полицай насторожился и, чтобы удовлетворить своё мелкое тщеславие, вторично повторил приказание.
- Этого мне ещё недоставало! - наотрез отказался Лёнька, отталкивая руку полицая с какой-то денежной купюрой. - Мне дела нет до твоего ублажения.
Силы зла, которые затаились в нашем союзе, стали оживать в тех местах, которые были оккупированы немецкой армией. Чтобы обеспечить население сёл и деревень полицейской службой, немцы прибегали к услугам бывших кулаков, отсидевших в тюрьме срок по приговорам, и тех, для кого никогда не жило великое прошлое России - мошенников и уголовников. Сейчас они были самыми выгодными людьми для немецко-фашистских оккупантов.
- Ах, так! Что слышу?- вскинувшись, подступал к ослушавшемуся Лёньке полицай из тех, кто уже успел в считанные дни войти в мир фашизма и нашёл в нём себя.
- Не смей, подлый, рук на меня поднять! Я тебе не мальчик на побегушках.
Мы боялись полицая и, чтобы не связываться с ним, выполняли все его прихоти, зная, что от него можно было ждать чего угодно. Лёнька не был трусом и не хотел, чтобы его считали таковым. Не привыкший сдерживать своих антипатий, мой родич вспетушился и отважился на враждебный выпад против фашистского наймита.
В это время среди ближней группы молодых немцев появился живой, импульсивный унтер-офицер старшего возраста и, несмотря на свою зажирелость, отяжелившую его фигуру, живо подал команду:
- Folgen sie mir, paarweise, marsch! (За мной, по двое, марш!)
Молодые германцы, вскинув на плечо винтовки, во главе с нижним чином вермахта направились к месту падения нашего самолёта.
В их отсутствие Лёнька счёл необходимым оказать сопротивление полицаю, появившемуся на улице с повязкой, на которой красовалась трафаретная надпись "Полицай" и было размазисто шлёпнуто печатью коменданта. Я тоже ловил себя на приступах ненависти к этому негодяю, взявшему сторону противника. Одним словом, "хиви". Когда устроитель фашистского порядка попытался ударить Лёньку прямо с плеча, тому пришлось покориться потасовочной необходимости: весь преобразившись, он ловко извернулся, погасил атаку своего противника, и, почувствовав себя в радиусе рукопашной схватки, прянул на него всем телом с упрямо наклонённой головой. И хотя Лёнька был ниже ростом и по виду слабее физически, он "блеснул", забывая о службе того в полиции, своим искусством при нанесении удара головой. Удар благодаря крепколобости Лёньки оказался настолько сильным, что бывший уголовник отскочил назад.
Став отважным в гневе, я попытался помочь Лёньке, но получил такую затрещину по затылку, от которой у меня всё смерклось в глазах.
Полицай дал понять, каким злом он является для деревни. Связавшись с фашистами, эти люди становились менее человечны, чем до этого, словно в них вселяли бесов.
С наступлением темноты полицай брал в руки винтовку и стрелял то ли забавы ради, то ли для устрашения партизан в сторону леса, который народные мстители, по ходячим слухам, могли избрать местом своего пребывания и приюта. Этот оставшийся в окружении и приблудившийся к нашей деревне боец оказался злостным предателем. Он занял пустовавшую в деревне избу и, став полицаем, заставил прислуживать себе старую женщину из беженок, бывшую банщицу Домну Ивашко. Воинственная старица, уроженка Витебска, сумела втереться к нему в доверие. По свидетельству самой женщины, он выспрашивал её, правда ли всё то, что приписывается партизанам в Белоруссии? Значит, ему было, по некоторым догадкам наших людей, из-за чего их бояться.
Сколько могу припомнить, беженка рассыпала заранее подготовленный порошок какого-то адского зелья на подушку спящего после запоя полицая, после которого тот впал в навечно беспробудный сон...
Расправившись самосудом с недобрым человеком, она укрылась в одной из окружающих деревень. Впрочем, меньше всего она думала о себе. Витебскую банщицу, в достаточной мере изобличённую как приближённое лицо партизан, немцы заочно и прямо приговорили к виселице...
Напоследок остаётся сказать: так вот и шло время в нашей деревне в сорок первом году. Оно ведь, как известно, не стоит неизменно на одном месте.