В деле оказания разлагающего воздействия на наши войска не последнюю роль, как считалось, фашисты придавали лживым листовкам информационной службы Геббельса и Фриче. Гитлеровцы демагогически выдавали свой якобы всесильный вермахт за освободительную армию. Связки антисоветской листовочной прессы для нашей армии и населения не залеживались на самолетных стоянках люфтваффе. Над передним краем и над незанятой ещё территорией вражьи авиаторы разбрасывали многочисленные кипы малоформатных листков, похожих и на газетные вырезки, и на багажные наклейки из облегчённого сорта бумаги. В то злополучное перволетье войны листовки сорились по ветру вперемежку с пеплом от пожаров. Мы не раз видели, как от пролетающих на умеренной высоте немецких бипланов тянулись их шелестящие хвосты. Когда вокруг обилие разбросанных листовок, их мог прикарманить для прочтения любой вопреки касающемуся всех запрету. Листовки, как, скажем, ходячая монета, расходились по рукам и вносили растерянность и смуту в ряды бойцов.
А в них трезвые умы служебно усматривали в ту пору большую опасность. Поэтому генерал Мехлис и не собирался снимать существующий на них запрет, который многими, возможно, даже большинством, нарушался. Разве не было повода для тревоги, если подброшенные листовки, извещая о безнадёжности нашего положения, издевательски агитировали бойцов к сдаче в плен не только в одиночном порядке, но и целыми группами? Разве нечего было тревожиться, когда фашисты, призывая к сдаче в плен, печатают в листовках пропуска в рамочках с подстрекательной надписью: "Вырежь и сохрани, с ним на нашей стороне тебя ожидает хороший приём"? Более того: чтобы в какой-то мере обезопасить от НКВД наших перебежчиков и облегчить им возможность перехода в их лагерь, немцы, призвав на помощь коварную хитрость, предпринимали раскидку листовок, внешне оформленных под партбилет в красной обложке.
Ведомство Геббельса и его подголосков здорово наловчилось дурачить простых людей, одетых в солдатскую обмундировку. Эти нежелательные подсылы врага, стилизованные под слог лубочных сочинителей, стали головной болью как для армейских политруков, так и для работников военной прокуратуры. Принимать тот факт, что бойцам попадут в руки и станут предметом чтения эти злоумышленные, подчас никем не авторизованные цыдулки, они спокойно не могли, равно как и случаи прослушивания чужих радиопередач. И за то, что листовки не станут читать и прослушивать чужие передачи радио, поручиться было нельзя.
Припоминается случай, когда среди ополченцев появился их ревностный ротный политрук. Какую он носил фамилию мне, желторотому юнцу, неизвестно. Впоследствии я расспрашивал своих односельчан, помнит ли кто фамилию младшего политрука из московского ополчения, но то ли из-за неизбежных подвохов памяти, то ли из-за чего иного, никто из них не мог её припомнить. Возможно, тайна его фамилии осталась нераскрытой и, как таковая, ушла в забвение. Для всех он остался безымянным "товарищем политруком", человеком стойкого долга и чести и к тому же без всяких предрассудков.
Федя Пряхин (так, кажется, звали молоденького ополченца) при политруке решил как-нибудь незаметно навести разговор на тему о запретных листовках противника. Недавно политрук, всегда готовый к исполнению долга, нашёл его в траншее втихомолку читающим одну из таких недозволенных листовок.
- Вот уж никак не подозревал, что вы, товарищ Пряхин, прикосновенны к этому чтиву. С меня за это взыскивают. И я вправе обратить ваше внимание на неуместность этого: от использования вас в разведке нам следует воздержаться.
Лёнька и я оказались невдалеке от траншеи, в которой находились младший политрук и боец Пряхин. Мы напрягли слух и невольно подслушали их разговор.
- Товарищ младший политрук, мне просто хотелось узнать, о чём в ней речь.
- Ну, и что вы вынесли из прочитанного? - поинтересовался политрук.
- В жизни не читал такой клеветы на нашу страну, - чистосердечно признался Федя.
Сложив из не прочтённой до конца листовки маленькую птичку, он пустил её в воздух. Она взлетела и, тут же перейдя на глиссаду, торнулась носом в стенку траншеи. Ополченец подошёл к ней и втоптал её в глину.
Это было три дня тому назад. Теперь они встретились снова.
- Товарищ младший политрук, если вы припоминаете, и крепостной Петрушка у Гоголя что-то читал из простецкого любопытства, - предварительно испросив разрешения, обратился к политруку ополченец.
- Припоминаю: этот маломальский грамотник, действительно, ублажал себя каким ни на есть чтивом. А вы это к чему?
- Да всё к тому же: почему нам открыто не дают читать немецкие листовки? Тем более, что у нас плохое обеспечение газетами.
Тема для политрука была не из приятных, но обойти её никак нельзя... Он был призван решать эти вопросы. Вокруг были и другие бойцы ополчения, уже знавшие, что от них требуется: уничтожать, не читая, фашистские листовки. А им сперва хотелось прочесть их ради любознательности, а потом при случае, спору нет, уничтожить...
- Ого, как вы заговорили! - упрекнул политрук своего подчиненного. - Ну, нет: нельзя уже потому, что это листовки нашего непосредственного врага, с которым мы находимся в великом противостоянии. Они заслуживают не прочтения, а, разумеется, уничтожения. Я не хочу быть слишком требовательным. Но посудите сами, в их листовках "верного слова Фомы Смыслова" не найдёшь никогда.
- Нельзя доверять всему, что пишут нам немцы, - поддержал политрука Иван Вихрачёв, первый номер из пулемётной команды роты. - На их чтение не стоить тратить и одной минуты. Когда берёшь их листовку, то не только руку, но и весь душевный мир будто опутывает липкая паутина лжи и производит на нервы раздражение.
- Товарищ младший политрук, а ведь через ложь, как говорил Пуаро, узнаётся правда,- не полез в карман за словом стрелок Пряхин, чтобы как-то оправдаться.
- Думаю, что не всеми, - уверенно произнёс политрук. - Большинство малограмотных людей, по своему недомыслию, склонны доверять сухой машинописи из любой печатни. Умелой ложью враги вытягивают бойцов из наших рядов.
Непреложность факта, что его подчинённые читают фашистские листовки, была налицо. Политработник дал понять ополченцу, что крайне недоволен его недавним проступком.
- Так что глядите, чтоб больше этого не было. Исключения из общего запрета вообще-то никому не делается,- в доверительном порядке сказал политрук. - Веря в вашу личную порядочность, я на этот раз забуду о вашей провинности. Порешим так: вражьи листовки заслуживают не прочтения ради никчёмной любознательности, а сиюминутного уничтожения, чтобы и помину о них не было.
На этом их разговор и закончился.
Утром, едва наша компания сошлась в полукруг на солнечной стороне улице, где отлеживался, видимо, с языческих времён большой валун, появился тот же самый младший политрук из ополченцев. Одного взгляда на его худощавое интеллигентное лицо было достаточно, чтобы понять: он чем-то крайне озабочен и подчёркнуто серьёзен.
Мы молчали, с готовностью выжидая, что ему требуется от нас. А ему вздумалось послать нас на сбор листовок.
- Ребята, я хочу поручить вам сбор вражеских цидул или, другим словом, листовок, - встав между нами, по-деловому заговорил политработник. - Их только что, на рассвете, на пролёте к Москве, разметали с воздуха немцы. Не откладывая, соберите их, что сможете, и за их несомненный вред для нас, предайте огню. Вот вам коробка спичек, - и, протянув её Лёньке, продолжал:
- Моё поручение не будет для вас чересчур обременительным, но оно не терпит отлагательства.
- Сделаем всё, что сможем, товарищ политрук, и вовремя, - заверил политрука Лёнька. - Нам это будет не трудно.
На сбор листовок, как на дело, не входившее в круг семейных обязанностей, мы без дальнейших напоминаний отправились с большой охотой, даже не спросив, зачем это нужно. О настоящей причине сбора листовок некоторые из нас, понятно, и не догадывались. Собирать листовки, хотя и сыроватые ещё от ночной росы, оказалось делом не таким уж трудным. Это было совмещением не очень приятного с отнюдь не полезным, вроде бы как сбор садовой падалицы. По указке политрука мы в первую очередь дочиста собрали этот вид печатной продукции врага вдоль провесных телефонных шестовок с ещё слабым следовым натором. Позже я узнал, что вражьи листовки, в которых политическим составом нашей армии усматривалась большая опасность, были запрещены для чтения, но этим запретом пренебрегали, и чаще всего обманывали бдительность политработников полевые связисты, никогда не обходившие их своим вниманием.
Лубочный короб, набитый верхом свежеотпечатанными листовками, мы волокли поочерёдно, будто заправские коробейники. Большую часть листовок, упавшую в расположении ополченческой роты, мы собрали и уложили в короб. Обладая навыками древолазов, мы сняли даже несколько листовок с первых деревьев леса. В облюбованном потайном месте мы сложили всё собранное в растрёпанную кучу и, предав анафеме, подожгли, как опавшие листья. Отойдя чуть в сторонку, мы со злорадством смотрели, как горит "листовочная пропаганда" и как пережёгшаяся на пепел зола, подхваченная горячим воздухом, кружится над костёрчиком, а потом серыми хлопьями оседает, словно какой-то атмосферный осадок, на землю. А бумагу облегчённого сорта сжигать всё-таки было жаль: нашим старикам было бы из чего свёртывать "козьи ножки". Стать ослушником приказа политработника Московской армии народного ополчения наш вожак не посмел.
Мы были в восторге от "содеянного". Ещё бы: хоть на что-то да пригодились!
... Это случилось в те первые дни октября, когда в природе ещё держалось золотое краснопогодье: в воздухе было тепло, сухо и безветренно. Наша ребячья компания совершала променад в перезревший малинник у некогда берложного старолесья. Час спустя после выхода из своей деревни, мы достигли обширного поля и были возле кустарника, перед которым в полусвете раннего утра возвышалось открытое постороннему взору удлиненное тело вражьего "Юнкерса-87", совершившего, как оказалось, из-за обнуления баков горючего отнюдь не мягкую посадку. Крылатая машина, неуклюже накренившись, устало развалив колёсные стойки, стояла перед устьем притемнённого ещё захолустного буерака. Так как точками приземления стали почвенные неровности, то пикирующий бомбардировщик принял скособоченный вид. Свет и тени играли на его поверхности. Так как самолёт был немецким, на овальном боку его фюзеляжа внятно виднелся чёрный крест в белом, по контрасту, обводе и какой-то ещё цифро-буквенный символ. Двухмоторный самолёт врага летал под Юхнов изучать новый район авиадействий и у него, как выяснилось потом, не хватило горючего на обратный перелёт. Топлива оказалось меньше, чем показывал расходомер. У него преждевременно кончилась заправка горючим. Ни в самом самолёте, ни вокруг него ничего не происходило. Это могло произойти от того, что экипаж, к своему огорчению убедился в том, что самолёт приземлился на чужой территории. У самолёта бросалось в глаза кое-что из брошенной экипировки: парашютные ранцы, планшет с полётной картой, пищевые термосы, несессер, стропорезы и что-то другое.
Мы уже примеривались, с какого боку подступиться к пустому самолёту противника, как выяснилось, что он охраняется тремя бойцами ближайшего поста ВНОС. Тут же была и группа захвата, предназначенная для пленения сбежавшего экипажа. Мы слышали, как командир группы захвата говорил своим подчинённым: рассчитывать на то, что немецкие асы сдадутся без боя, несбыточно, и всё же попытайтесь взять их живыми!.. Хорошо, что они в растерянности забыли пустить по ветру пал на сухотравном просторе, иначе самолёт не стал бы нашим трофеем.
- Нынешние дни интереснее прежних, зато страшнее их, - сказал тщедушный юнец, по имени Янко, из прибавленных к деревне жителей - беженец из Белоруссии. Он был сынишкой одного технического работника нашего посольства в Австрии, стране немецкого языка, где эвакуированный паренёк в детстве освоил его.
Мы, ничего ему не отвечая, пригляделись к перелётному движению птиц в небе. Приглушённо курлыкающий клин галантных журавлей, оживляя насквозь проголубевшее небо, отлетал в заранее намеченном направлении к югу. В этом сезоне журавли, вытянув шеи, широко взмахивая крыльями, летели высоко в небе целым журавельником: перелётные птицы опасались войны. У нашего народа, особенно детворы, журавли пользовались всеобщим обожанием, что отмечено музеем их имени. Обычно, когда журавли вновь семьями летели на юг, как бы прощаясь с уходящим летом, дети начинали оказывать им должное внимание: прыгать и хлопать от души в ладошки, приветствуя пролетающих над их головами крупных однопородных птиц. Я не впервые в этом убеждался.
И тут, в доказательство сказанного беженцем, в ситуацию вошли немецкие лётчики или кто бы они ни были. Мы в замешательстве не могли сказать с полной уверенностью, кто эти люди в нашем тылу? И с какой целью они? Оказавшиеся тут, в считанных шагах от нас, были одеты авиаторами Геринга, в надвинутых на головы шлемофонах и комбинезонах. Пришлось осознать и убедиться собственными глазами, что это немецкие лётчики.
- Departure Krane in einem warmen Land. (Отлёт журавлей в тёплую страну), - в связи с только что увиденным хрипло, словно спросонку, сказал один из них. - Shone Vogel! (Славные птицы!)
- Янко, ты слышал, что сказал немец? - совсем тихо спросил я у белорусского юнца, присевшего на корточки в малиннике. Обративший ко мне своё лицо, Янко снисходительно перевёл, что это отлёт журавлей в тёплую страну и что они славные птицы.
- Vor allem, wenn wir Schillers Ballade erinerm "Die Kraniche des Iwikus". (Особенно если вспомнить балладу Шиллера "Ивиковы журавли"), - добавил к сказанному его уже не мнимый собрат по экипажу бомбардировщика. О смысле добавочной фразы я узнал от того же Янки, но мы оба не знали, кто таков был Ивик и чем он был связан с журавлями.
Внезапно пробудившееся любопытство, с которым немцы смотрели, подняв глаза в поднебесную высь, на впечатляющий клин журавлей в привольном небе России, убедило всех, что они не заметили в малиннике никого из нас. Мы поспешно проскользнули мимо их, и этого никто из них не заметил в очередной раз. Бросив беглый взгляд на ближайшего из них снизу и сбоку, я увидел на нём служебное кобурное оружие, прикрепленное поясному ремню. Асы люфтваффе, обещавшие Гитлеру стяжать победу над страной Советов, представлявшие собой большую опасность на бомбардировщике, на земле, без него, были теперь не столь могущественны, как в небе.
Лёнька сказал, что нам ничего не осталось, как скрытно следовать за ними. А что будет дальше и чем это кончится для нас, мы не знали. Именно так всё это и началось. Мы, однако, вскоре потеряли надежду отыскать след гитлеровцев, как вдруг услышали невнятную немецкую речь. Была ли это слуховая галлюцинация?
Мы бросились на землю и, убедившись, что это не слуховой бред, стали внимательно слушать.
- Machen wir es lieber so: wir gehen dann zusammen hin. Kommen Sie mit!
Янко немного подумал, прежде чем сделать перевод:
- Лучше сделаем так: пойдём туда вместе. Следуйте за мной!
Видимо, невнятная речь касалась того, что они забыли сжечь свой бомбардировщик и теперь решили вернуться к нему с этой целью.
С того места, где сейчас находилась наша ребячья компания, мы могли слышать шорохливую ходьбу каких-то немецкоязычных людей по выветренной до шороха траве, но не могли видеть их. Поднявшийся ветер размашисто разгонял высокий, ещё не упавший наземь травостой двумя длинными полосами - тёмной и светлой. И вот на фоне светлой полосы тронутой ветром травы появилось искомое - выстроившиеся гуськом три человеческие фигуры, одетые авиаторами. Будь они даже без шлемофонов, чей блеск мы тотчас уловили, всякий опытный боец распознал бы в них немецких лётчиков. Поразительнее всего было то, что случившееся с ними, казалось, их ничуть не волновало. Головы их не ходили из стороны в сторону, как у зверей, идущих дозором. Видимо, одолевшая их сильная усталость и изнурённость подавили в них всякую предосторожность и все желания, кроме одного - забраться в какое-нибудь захолустье и обессиленно прилечь. В считанных шагах от себя экипаж немецкого бомбардировщика столкнулся вдруг с нашей группой захвата, которая будто материализовалась из воздуха. Сопротивляться для уставших и проголодавшихся немцев было бы безумием. Однако воздержаться от него гордые асы с обоюдного согласия не пожелали и схватка между ними и нашими бойцами была неизбежна.
Наши бойцы немного подождали, надеясь услышать от гитлеровцев какие-то слова. Вместо них прозвучал приглушенный выстрел. Один из членов экипажа, увидев русских, так отчаялся, что выхватил из кобуры прекрасный бельгийский браунинг, поставил его на "огонь", и, презрев смерть, выстрелил себе в уязвимое брюшное место прежде, чем сослуживцы успели что-либо предпринять. Выстрел прохватил его так, что за поясницей у него мелькнул краткий взблеск огня. Мы видели, как он упал с запрокинутой головой. В другого немца, словно в соломенное чучело, наш связист в порядке самозащиты вогнал штык, так как тот навскидку произвёл в него гулкий выстрел, но промахнулся. Третий член экипажа бросил заряженный браунинг "Лонг- 07" и поднял руки.
В тот день, как ещё ни разу в жизни, мы попали в очень опасное положение. Здесь мне привелось едва ли не погибнуть. Казалось, мы возвращаемся назад в деревню в полной безопасности, как вдруг, откуда-то из-за кромки леса, с разлёта вынесся, будто мурена из заштормившего моря, страшный в своём хищничестве одномоторник - "Мессершмитт-109" или, покороче, "Мессер", навлечённый нами на себя. Он слыл тогда самым быстролётным типом боевого самолёта в авиапарке Европы, с которым истребительная авиация Германии начинала с нами войну. После захода над открытым полем вражеский истребитель, косо накренив крылья, сделал на нас атакующий нырок, словно сокол, прирученный заячьей травле. Это было уже похоже на настоящую войну.
- А, чтоб тебя! Вот сволочь! - взвизгнув, выбранился Лёнька. Действуя под давлением рефлекса самозащиты, он припал к земле и в последнем отчаянии закрыл голову руками. Ни на что уже не надеясь, я прикусил губу, чтобы сдержать вскрик, и машинально сделал то же самое. От страха, которого никогда не забудешь, моё сердце, кажется, пропустило несколько ударов. Остальные мальчишки сделали то же, что обычно делается в подобных случаях - поверглись полумёртвыми ниц. На момент каждый из нас ужаснулся своей участи и подумал, что пропал.
Ведь за штурвалом дышащего смертью истребителя сидел не хрестоматийный лучник Шиллера, а патентованный убийца, "геринговский летун".
Самого страшного, однако, не произошло. У лётчика, как говорят летавшие в самолётах, всё скоротечно и мимолётно, и поэтому не так-то легко прицелиться и без промаха поразить наземную цель, если даже он не "клюкнул" перед вылетом. Вполне допускаю и то, что немцем в быстрокрылом самолёте двигало стремление сперва напугать, а потом уже обстрелять и убить всех нас. Ведь он видел с неба, нарочито приземляя самолёт, что под крылом у него всего лишь никчёмные, непричастные к войне дети. В то время я ещё не знал, что фашисты даже детей мужского пола считают своими потенциальными врагами. И побудительно призывают своих вояк к палачеству: убивайте, мол, зверёнышей, пока они слепые и беспомощные. И всё это под воздействием денег. К жалованью асов престижной выучки приплюсовывались денежные награды в рейхмарках за убийства славянских мальчиков. И плохо, что ещё не установлено и не подтверждено статистически количество детей, убитых представителями "лазурной рати" люфтваффе.
Итак, воздушный противник сделал на нас боевой нырок, и сухая, трескучая очередь из швейцарского эрликона послышалась с высоты не более сорока метров, ожгла отзеленевшую траву и на миг вспузырила податливую почву там, где как раз я находился. От самолёта посыпались вниз отстрелянные гильзы. Несколько пуль лопнуло где-то у самых моих ног. Одна из них сорвала с правой ноги носовую часть изношенного башмака и уклюнула её большой палец. Чуть - чуть поближе - и моя смерть оказалась бы свершившимся фактом. Моё спасение было какой-то счастливой случайностью.
Бесшабашный ас обладающего небольшим радиусом действия "М-109", видимо, увидев на приборе расходомера опустение бака с горючим, в замешательстве едва не зацепился концом крыла за землю. Немец мгновенно взмыл, вывел машину на горизонтальный полёт и, словно гонимый злым бесом, унёсся на остатках топлива за горизонт. Никто за нами уже не охотился.
- Вот псих - выскочка! - выругал немецкого летуна Лёнька, первым пришедший в себя. - На наше счастье, он не выверил прицел или вообще им не пользовался.
Все, и сам Лёнька первый, радовались возвращению к жизни. Смерти, которая угрожала только что, я избежал, но мне всё ещё было невмоготу. Очередь с самолёта могла положить конец моему существованию, но одна из её пуль по касательной содрала мне только мясное закожье с большого пальца ходячей конечности. Всякое огнестрельное ранение, даже мелкое, опасно, как я убедился на собственном опыте.
- Сорвало клочок мяса с кожей, а какая боль!.. - в болезненном отчаянии пожаловался я мальчишкам. - Притворяться я не умёю.
Мальчишкам из простого чувства сострадания стало дурно, когда они увидели мой кроваво запенившийся палец. Так я, сам себе удивляясь, получил боевое крещение в своей маленькой войне. Когда первоначальное онемение прошло, в несчастный палец вступила неотступная боль. Малосильная в начале, она становилась раз от раза резко чувственной, а порой даже мучительной. Я, тем не менее, был рад, что не случилось ничего худшего и у меня хватало терпения переносить боль.
Из-за родства, существующего между нами, Лёнька особенно поусердствовал ради моего облегчения. Он впервые в жизни занялся медицинской практикой: наложил самым осторожным образом асептическую повязку, использовав в качестве бинта полоску ткани, оторванную от подола моей нательной рубашки. До этого он отправил мальчишек в ближайшую кустарниковую поросль, от которой струился ягодный аромат, набрать комочек чистого, без дохлых мух, паутинного тканья для тампона. Большего в тех условиях сделать было нельзя.
- Микробное заражение не должно произойти раньше, чем вернёмся домой, - оказав мне доврачебную помощь, уверил меня Лёнька. - Хорошо и то, что не страдаешь излишней кровопотерей.
Трусоватого Стёпку, перепуганного больше других, Лёнька отправил к обмелевшей водомоине ещё раньше. Зашедшегося от страха паренька прослабило и с ним, как это бывает, приключилась медвежья болезнь. Чтобы по деликатнее сгладить неловкость, Лёнька серьёзно сказал при всех, что такие не смешные случаи нередко бывают и со взрослыми на фронте. Ну что тут зазорного?
Забросив себе на шею мою правую руку, Лёнька обнял меня за талию и помог встать. Так, при содействии своих приятелей, не спеша, насколько позволяла травмированная стопа, я вернулся восвояси. Мамы в тот час не было дома: она оказалась на каком-то заранее объявленном бабьем пленарном синклите или, в просторечии, сходбище. Узнав обо всём, что со мной произошло, бабушка помолилась на тёмную, словно написанную на дне ущелья, икону и сказала по поводу моего злоключения:
- Немец поступил по внушению дьявола. Поэтому Бог был вправе наслать на него мгновенную слепоту и не дать ему свершить злодейское детоубийство с нашего праведного неба. Бог ведь, что ни говори, при случае споспешествует своей невинной детве!
Хотя принять сказанное бабушкой за веский аргумент в угоду всесилия Бога я не мог, но и отрицать это был склонен меньше всего. С этого дня я всё больше привыкал к тому, что всесильный и владычный боженька всё-таки сжалился над нами.
Я уже был на пути к выздоровлению, когда в лечебный процесс вмешалась мама. Она промыла мне мелкое поранение и залила его коллодием, раствор которого, видимо, был уже непригоден для употребления.
- Нет, что ни говори, вам ещё повезло, - сказала она, в какой-то мере радуясь тому, попав в беду, я отделался малой кровью. Хороши бы вы были, попади немцу под очередь! Ни с кем не считаясь, политрук послал вас...
- Мама, все что-то делают, чтобы изгнать врага... - прервав родительницу, произнёс я.
- А вы, мальчишки, не лезте в ура-патриоты. Теперь для нас главное - не дать тебе разболеться.
- От этого я в постель не лягу. Отхвораюсь быстро, - уже лучше себе чувствуя, пообещал я маме.
Но судьба распорядилась иначе: по прошествии двух дней в моём самочувствии, против чаяния, настало ухудшение. Неожиданно в ранке обнаружился ставший червивиться гнойник. Это стоило мне боли. Нижняя часть ноги опухла. Тут же возникло побочное явление - беспотно прикинувшийся жар, мутивший мои мыслишки и бросающий в дурман и беспамятство.
Видя, что мне приходится плохо, не на шутку встревожились мама с бабушкой. Они обратились к указанному им фельдшеру перевязочного пункта из 43-ей армии, знавшему методы лечения загноившихся ран. Он предписал мне курс лечения. Сжалившийся надо мной сибиряк какой-то чудодейственной мазью уврачевал губительное загноение. Этому по-богатырски доброму человеку я был обязан выздоровлением.
- Это тоже уместно для тебя, - сказала мне бабушка и, окунув пёрышко с воробьёнка в маленькую скляницу с изготовленным на высоком уровне настоем женьшеня, трижды помазала им мой язык. Так что трудностей с окончательным выздоровлением у меня уже не предвиделось. Чтобы стать нормальным мальчиком, мне понадобилась более чем недельная вылежка и заботливое лечение.