Мироненков Александр Александрович. Наша деревня

Мироненков А.А.

Наша деревня

Зарисовка из 41-го

Самый стойкий запас воспоминаний, вынесенный из немирной детской поры, оставил во мне, бесспорно, роковой, тяжко прожитый 1941 год. Средоточие событий, ставших живым достоянием памяти, требуют от меня закрепления их на бумаге.

Когда злоумышленно оборвалась упорядоченная чреда мирных дней и заполыхала вновь восторжествовавшая над не устойчивым миром неизживаемая война, пешком по общему подстолью я уже не ходил: в то лето, отмеченное в людской памяти как на редкость щедрое на солнечный свет, грозы и пожары, мне исполнилось ровно восемь лет. К этому времени я, не в пример другим, внешкольно постиг мудрость беспрепятственного чтения и задатки письма, до таблицы умножения овладел счётом. Жизнь представлялась мне лёгкой и безмятежной. Я был из тех мальчишек, которые превосходно себя чувствуют среди буколических деревенских пейзажей, словно в атмосфере сладостной сказки.

Боясь крутых перемен в судьбе, наши люди жили миром и ладом, примирившись с собственной судьбой.

Кроме проживающей с нами бабушки, мамы и меня, в кругу нашей семьи было ещё три моих сестрёнки. Самая младшая из них была полугодовалой малышкой, за которой нужен был догляд. Дети были радостью моих родителей. С языческой старины в русских семьях добропорядочных родителей, в ущерб их здоровью, было помногу детишек. Чадолюбивая Россия, несмотря на свою аскетичность, всегда была страной высокой рождаемости: её половая этика не ограничивала числа произведенных в мир деторождений, так в нашей шестой части света хватало земли для отселения женатых сыновей. Тут, кстати, никто не скажет, что среди новорождённых младенцев не было подкидышей.

Папа, бывший до недавнего времени безотлучно у нас на глазах, теперь где-то воевал, как и все, отторгнутый от семьи, и мы с трудом привыкали к его опасной отлучке. Уход главы семьи в самый приток ратных сил на фронт, где он и должен был находиться, оставил в большой тревоге не только маму, но и бабушку, которой отнюдь не безразличной была судьба мужа единственной дочери. Будущее её любимицы без него казалось ей немыслимым.

Папа, о котором мы ничего не могли знать без письменного сношения, никак не давал знать о себе. Как все, у кого кто-то из близких был на фронте и не подавал о себе в продолжении длинного ряда дней утешительных вестей, мама ужасно волновалась и плакала, пугая нас своим издёрганным видом. Она боялась, что её избранник не уцелеет, и, понеся тяжкую утрату, она навечно, задолго до своего сорокалетия, овдовеет с четырьмя детьми на руках.

А бабушка, которую, кстати, никто не помянул в печати, кроме меня, старалась её успокоить в домашних разговорах.

- Лиза, возьми себя и не надрывай себе сердце! От слёз нет никакого проку.

Помолчав, бабушка с серьёзным выражением на лице заводила предосудительный разговор насчёт нынешней Германии:

- Эта людская разбойня, будь она неладна, опять не к добру заиграла с огнём! Она была и пребывает досель самой вопиющей домогательницей России. Всё зло на земле идёт теперь от неё.

У мамы, не умевшей молча переживать в жизни что-либо плохое, при первой же попытке бабушки заговорить на эту тему, поднималось настроение, и, так как у них не секретов друг от друга, когда они были наедине, то охотно общались друг с дружкой.

- С неё за это взыщется, - вынесла ей "резолюцию" моя родительница. - А как же иначе? Она опять распустила на нас когтищи, как дикая людоедка. А за что? Кто её трогал?..

- Немцы опять пробуют нас завоевать, - произнесла бабушка. - Меряясь силами, однако, не Германия била нас, а мы её. Так будет, думаю, и на этот раз.

- Кто скажет мне прямо: когда же люди отвоюются?! - усмотрев в этом весь трагизм жизни, в тревоге сказала она.

Я и сам в минуты благоразумия думал о папе, когда оставался наедине со своими мыслишками и передо мной возникал его неказистый образ.

Неизвестно почему, но дни шли за днями, неделя проходила за неделей, а желанной весточки от папы из действующей армии всё ещё не было, словно он оказался в почтовой блокаде, и мы просто не знали, что и думать.

Близкий друг семьи, обгоревший танкист ворошиловской РККА, вспомнил вдруг, что в нашей армии, как и в Гражданскую войну, были организованы штрафные части. Может быть, он попал в крамольные ряды штрафников и был лишён прав переписки.

Мы даже не знали, кем его сделала по военной квалификации война: стрелком, связистом, кавалеристом, разведчиком или, того лучше, артиллеристом.

Словом, вся семья тревожилась не на шутку!

К великому облегчению и радости всей семьи, наконец- то, мама получила из рук "почтовой бегуньи" долгожданное письмецо, которое рассеяло все наши страхи.

Я в это время дробил пестом в ступе ячменные зёрна на кашицу своим сестрицам. Меня удивил вид фронтового письма папы. Сложенное по-солдатски треугольником, без заклейки, открытое, согласно инструкции, для облегчения цензурного просмотра, оно живо напоминало скорее детскую хлопушку, чем солидное почтовое отправление. Настоящих конвертов, как и самой писчебумажной продукции, не хватало. В то время не так просто было приобрести даже такие заурядные средства цивилизации как писчее перо и карандаш. Обычно такие письма, адресованные в семейства фронтовиков, писались на стандартных бланках химическим карандашом, при этом часто использовался ружейный приклад или расчехлённое лезвие малой сапёрной лопатки, входившей в табельное снаряжение бойца.

Мама впивается взглядом в давно ожидаемое и только теперь пришедшее письмо-угольник с фиолетовым штемпелем почтовой военной цензуры НКВД. Боясь узнать, что случилось с папой, она развёртывает лист и путём молчаливого прочтения знакомится с содержанием письма. Письмо, как частное сочинение, состояло из десятка кратких, как сценические ремарки, строк.

За это время с папой многое произошло. Из письма явствовало, что он воюет на северо-западном театре войны, в стрелковом полку, который только что в половинном составе прорвался из окружения на свою территорию. Автор письма сообщал и о том, что его, как отца четырёх малолетних детей, назначили было при переформировке в тыловое подразделение для прохождения вневойсковой службы, хотя он предпочёл выполнять свой долг на передовой, чем в спасательном тылу. Вот что он писал патетически в своём кратком карандашном послании: "Считается недопустимым посылать на фронт многодетных папаш, так как от фронта можно ждать чего угодно. Я, чем бы это мне ни грозило, решил увеличить собой число фронтовиков и отказался от тыловой службы. Я не собираюсь быть хуже других и не хочу позорить рода, от которого веду своё происхождение. Сейчас, в такое роковое время, это требуется от каждого из нас. Это мой долг не только перед отчизной, но и перед вами. Вот как обстоит дело со мной. Воевать на тыловой телеге в гужевом обозе я не согласен. Моя война должна быть фронтовой".

В письме были и такие строки, касающиеся непосредственно меня: "Если мне суждено погибнуть, я оставляю по себе ребёнка мужского пола". И ещё папа писал: "Когда будет сбор зимних вещей для фронта, Лизонька, не скупись и сдай сборщикам под расписку мои новые валенки и мою рунистую шубу калмыцкой овчины".

Строки письма явно задели за живое мою не в меру импульсивную родительницу.

- Ишь, шкет на палочке! Уже успел осолдачиться! - всё более раздражаясь, возмутилась она. - Корчит из себя бравого солдата Швейка. И с этим легкомысленным муженьком я прижила четверых детишек. Он не смел этого хотеть... Он что...забыл о куче наплодивших?! Ну, что скажешь? - стараясь восстановить меня против папы, спросила негодующая мама.

Я отнёсся к такого рода патриотизму отца с большим пониманием, чем моя бессильно ломающая руки родительница.

- Он не забыл о нас, - охотно заступаясь за отсутствующего папу, заупрямился я, как ребёнок, уже способный на некую взрослость мышления. - Значит, так надо, раз он этого пожелал.

- Ясно, как день: сынишка заодно с непутным батюшкой, - обиженно упрекнула меня мама почти при всех соседях, прибывших к нам по случаю получения письма с фронта.

В тот же день, без малейшего промедления, рассерженная мама настрочила ему не датированную отписку, адресованную на полевой почтовый номер воинской части, в которой служил отец. В ней он получил упрёк в недостатке чувства отцовства и записном солдафонстве. В самом низу листа писчей бумаги, линованной мною вручную, я без знаков препинания, но со всей солидностью, сделал приписку от себя, стараясь перенять почерк рукописания своего родителя: "Батя бей фашистов не пропускай ни одного боя а сам уцелей ради нас".

Детство моё, как, впрочем, и у тысяч других мальчишек, было крестьянским и по-сельски привольным. О, моя славная провинциальная буколика с её баснословной стариной! Жили мы тогда в обжитом краю русских земледельцев, в неизгладимо родной деревне Осиновке, где я родился, рос, познавал окружающий мир и приучался с малых лет к посильному труду. Родной куст, по пословице, и зайчонку несказанно мил и дорог. Одно было плохо: природа не наделила нас по-российски тиховодной речкой, на которой бы можно было в жаркую пору лета устроить купальню. Всю войну наша детвора купалась в глинистой воде бомбовых воронок. Любимое место нашего обитания, окружённое полями и растущими вразброс берёзовыми перелесками российской глубинки, отстояло в десяти километрах от небольшого, с однокупольной православной церквушкой городка Спас-Деменск, где у нас жили родственники. В ту пору Спас-Деменском начинался и кончался для меня мир. Имевший статус памятника долговременной старины, он был похож по укладу жизни на большую деревню. Поэтому ищущие "любопытных мест" и праздных развлечений в "туристике" в ту пору не часто прокладывали через него свои маршруты, и это сравнительно недалеко от большой и знаменитой сухопутной коммуникации.

Если заглянуть в тогдашний путеводитель России, можно увидеть, что от Москвы в разные стороны звёздно отходят пять главных, разновеликих по протяжённости шоссейных дорог, и среди них эта самая "Варшавка", которой в войсковых штабах придавалось важное стратегическое значение. В прошлом это был ямщицкий, верстовой, с конными подставами, всегда нужный людям тракт предков, разбитый на почтовые перегоны. Хороший лошадиный большак проложил, выполняя по высшей смете госзаказ, в своё время благодетельный граф Паскевич и его дорожные мастера. Привольный и укатанный тракт почтовых экипажей, рессорных колясок, простых и вельможных гербовых карет в наше время превратился в хорошо шоссированную автомагистраль повседневного движения.

Облик нашей деревни в ту пору во многом определяла бывшая и, по виду, некогда зажиточная усадьба репрессированного кулака Митрофана Костина, мечтавшего деревню превратить в село: жилой дом почти барского типа, без всяких архитектурных украшений, но очень крепкий, на кирпичном цоколе с открытыми летом продухами. Дом был превращён в начальные школьные классы и местный ликбез, так как и взрослый народ нуждался в просвещении. С надворья к кулацкой домовине впритык примыкала добавочная постройка, носившая благозвучное название "блинной избы" или "батрацкого закута". Вокруг дома располагалось несколько хозяйственных строений: массивный лабаз или мельничный склад, бакалейная лавка из красного кирпича, к которой цепко прилепилось крестьянское прозванье "кульковая магазея". Кроме конюшни на несколько конских стойл и коровника к началу войны сохранились тележный сарай, сеновал, бочарня, шатёр и ветхая ветряная мельница, поскрипывающая на поворотной оси, давно уже не мазаной колёсным дёгтем. Оживляя общий силуэт деревни, ветрянка стояла на насыпном косогоре, подобно другим, и в описуемое время бездействовала. В одну из непогодных ночей, когда в избах задувало неустойчивый фитильный огонь в лампах, на мельницу налетел, обособившись в шквал, ветер-вихрун и снёс с неё подгнившие махи и иглицы. Будь то во времена странствующего рыцарства на такую увечную мукомольню, право же, навряд бы набросился, приняв её от несуразного книгочейства за великана, нелепо воинственный Дон-Кихот со своим добрым копьём!..

Словом, деревня после раскулачивания Митрофана Костина жила ещё с работающей кузницей, но уже с бездействующим мельничным ветряком.

В центре Осиновки надменно возносилось, упираясь вершиной в небо, самое высоченное в нашей округе осиновое дерево, на котором по вечерам, перед тем как угомониться на ночлег, часто ералашно шумело воронье вече. Иногда по детской замашке мы постигали на нём, протирая штанишки, искусство древолазанья. Всё, что росло вокруг, не могло сравниться по высоте ствола и разлёту ветвей с этим исполинским "Иудиным древом", словно специально выросшим здесь для обзорного пункта или неподвижного артиллерийского репера. Это тряское древо, видимо, никогда не было гордостью и украшением ботанических садов. Более чем вековая осина, на одной из предшественниц которой повесился Иуда, стала природным символом и достопримечательностью деревни. Это горькое, как белена, древо смерти, не единожды поражённое Перуном, видимо, правомерно и наделило деревню лёгким для выговора наименованием - Осиновка.

Ко всему этому, уличная дорога по всей протяжённости деревни, задолго до того, как я появился на свет, была по-старобытному вымощена, словно в уездном городке, хорошо окатанным булыжником. Видимо, эта служившая общественной пользе дорога восходила ко временам Лескова и Щедрина и, как казалось мне, была наделена неким надменным достоинством. Дорога с булыжным настилом была проложена на средства благодетельного шляхтича Владислава Шарского, который в пору царизма владел деревней. В параллель с ней шла по заогородью другая, предназначенная для свозки снопов в риги.

В наши дни, когда пишутся эти строки, моей задушевной деревни, что стояла в глубине России "против неба на земле" и где бок о бок обитали близкие мне люди доброй воли, уже более не существует вообще. Сселённая в другое жилое место ради его укрупнения, она к нему не прижилась и, захирев, не иначе как полностью исчезла, оставив по себе одноимённое урочище. По забурьяненным местам целого края выморочных или вовсе сгинувших с лица земли чисто крестьянских деревень витает дух заброшенности и запустения, словно современная жизнь навсегда отступилась от этой сторонки, и, лишив её людских поселений, решила запустить всё под чернолесье.

А тогда, в грозном 1941 году, жизнь тут, сменив размеренность заурядного повседневья, била напряжённым ключом. Это было невероятно насыщенное событиями время. Неунывающие дети, обожающие всякие неожиданности, уже знали, что сегодня опять будет не то, что происходило вчерашним днём. Раньше жизнь в деревне не менялась. А теперь, наоборот, каждый день был для нас заманчиво непредсказуем. От вражеского нашествия, как от природного катаклизма, всё смешалось, и, словно выбившись из жизненной колеи, шло как будто кувырком.

Наша деревня тоже не составила исключения. Она суматошно переживала то же самое, что и вся потрясённая, вечно не готовая к войне страна: решающие дни небывалого испытания, от которого было не уйти и не отвернуться.

В будущее никто тогда почти не решался заглядывать.

Переполненного радостью от получения папиного письма, меня потянуло на возвышенное место, откуда был далёкий вид. В тот день мне не сиделось на месте. С помощью дворовой лестницы я оказался на затканном паутиной чердаке, где у меня был устроен подстропильный "уголок старых диковинок". Я не впервой увидел тут рогатину моего умершего деда по отцовской линии, с которой тот, отличавшийся воинственным нравом, не единожды ходил в лесу и на пчёльниках на медведей, и подпаленную печную лопату его сударки, моей бабушки по отцу, которая умерла вскоре после моего рождения. Кроме этих ненужностей в виде медвежьей рогатины и хлебной лопаты были тут ещё малоприметные ночвы и другая утварь, ушедшая в предание.

Я уже знал, что было нашествие и разгром Наполеона в зимней России.

В самую вековщину похода этого завоевателя на нашу страну, весной 1912 года мой дед, выкапывая орешинку, чтобы пересадить её на своё подворье, наткнулся под вековым наслоением почвы на что-то металлическое в её корнях: на поверку эта находка оказалась военной шомполкой, потерявшей калибровку и из-за глубоких проржавин ствола стала уже непригодной к стрельбе. И, тем не менее дульнозарядное наполеоновское ружьё оберегалось мною как реликвия, имевшая музейную ценность. Судя по едва прочитанному, а скорее угаданному клейму, кремнёвка была изготовлена во французском городе Льеже.

Среди сбора старины был и тяжёлый кивер с полуистёртым номером. Мой прадед, как передаёт семейная хроника, служил в 9-й пехотной дивизии, которой командовал генерал-майор Инзов. Был в моём уголке старины и полуметровый истуканчик, куклёныш, как называла его моя старшая сестрёнка. Он имел странную наружность: несмотря на бороду и сгорбленность, свойственную старчеству, у него была свежая детская мордашка, раз и навсегда вырезанная стальным резцом в мельчайших подробностях. Незадолго до своей смерти мой дед приобрёл этого деревянного человечка на кочевом "торжке" у торговца вразвоз. Я поднял уродца и, как ревностный фетишист, начал вертеть его во все стороны. Я ценил и чтил его, как домового оберегателя или хранителя семейного очага. Что с этим "добром" стало, я никогда потом не интересовался.

Вечером бабушка прониклась чувством религиозности и, усердно опустившись на колени, вознесла моление о здравии и спасении воина Александра и другое - о долгоденствии его жёнушки и их совместных деток. Она обладала от ополченцев некоторой осведомлённостью по кремлёвским делам. Отмолясь за всех нас в иконный угол, она сокрушённо вздохнула и сказала, не взвешивая своих слов в домашнем монологе:

- Сталин, наше первое лицо, причина всех бед! Он крут и беспощаден. У него, говорят, нет хорошего расположения к людям, не говоря уже о неугодных. Этот повелитель, на которого в стране нет управы, стал роковым и для всей армии. Он сильно подорвал её.

Наступили не лучшие времена для страны.

Об уходе на войну мечтали даже многие дети.

Блицкриг, весь обращённый против нас одних, приближался огненным валом к нашему краю.

Сентябрь, 2015 года

Оставить комментарий © Copyright Мироненков Александр Александрович (prohor_2008@mail.ru) Размещен: 19/09/2015, изменен: 19/09/2015. 19k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Эта зарисовка, по моему замыслу, является первой главой будущей книги, которую я озаглавлю "Зарисовками из 41-го года". Перипетии войны больше всего запомнились мне именно этим бедственным, по общему мнению, годом.

Мироненков Александр Александрович : другие произведения.

Наша деревня