Аннотация: Псина без угла и хозяина хочет обрести дом и уют, обрасти серой шерстью и отрастить клыки подлиннее, только для того, чтобы вцепиться в глотку свободе, не отпускать, загрызть и сжевать, при этом оставшись человеком. Возлюбить ближнего своего и однажды надеть амулет Мары.
Неуклюже и ранено, почти забито, а от того смешно. Собирается выбить ее с ноги, выронив пустую бутылку. Но толкается плечом, сипло охая. Тяжелым мешком оседает на холодный камень, прижав ладонь к влажной ране; сил не хватает - дверь не скрипит, глухо отзывается на удар, и не бьет в ответ.
Лаффиль выдыхает устало, досадно морщится, слизав с губы темную каплю.
Лаффиль почти радуется поздней поре и дышит часто. Вжимается лбом в шершавые доски, жадно ловит звуки внутри, липко сглатывает. Пьяно смыкает ресницы, любуясь ползущими по обратной стороне век пятнами.
Позади белым полотном стелется туман, густо собираясь у сыреющих лавок. Ветер гладит спину весенним теплом, ободранные колени саднят. Терпимо ноет вспоротый бок, наспех заштопанный крепкими нитями и смоченный целебным варевом. А в желудке, мешаясь с элем, отзывается терпкое зелье; жаль, не трезвит, потому что - надо.
Лаффиль любит вечернее небо; когда-то давно, вместе с тряпичными куклами и залитыми медом орехами, которые можно есть ложкой. Под светом зажженной лампы смотреть на звезды, запоминая в шепоте старших сестер древние, полузабытые сказки, уже сегодня ставшие явью.
Сейчас она любит тоже, только не обнимает кукол; чаще сжимает вспотевшими пальцами кинжалы, греет руки языками пекучего пламени и носит за плечами трофейный орочий лук.
Впитывает беззвучие упавших тел и, сняв клеймо жертвы, ведет охоту на охотников сильнее. Отмачивает в душистом отваре из ромашек лопнувшие мозоли, блаженно улыбается пустоте. Укутавшись тенью, беспокойно спит, убаюканная треском костра. Шумом дождей о легкий навес. Шагами в убогих тавернах.
Лаффиль жаждет сползти на короткую поросль травы, свернуться калачиком, забыв куда шла, проспаться до утра, пока та рыжая, или кто другой не растолкают. Пинками ли, затрещиной; Лаффиль привыкла. Лаффиль не станет скалить уже отросшие клыки и не укусит. Не сразу.
После.
У безродной псины есть жажда настоящая, насущная. Потребность удовлетворить одно желание. Поэтому бродячая собака, вчера учуявшая дом, поднимется с израненных, истертых о дороги лап, толкая дверь старательней. Зажмуриться на яркий свет огня и, огрызнувшись дерзко на чужие оклики, пройдет по запаху; по лестнице за следующую дверь, что открывается не трудно.
Лаффиль пошатывается, словно в бреду. Непочтительно смотрит на двух мужчин, сидящих за столом в роскошной комнате - в ее понимании богатой, слишком вычурной. И снова дышит часто, дышит пьяно, едва сдержав отрыжку. Дико хмылится, наконец прогнав сонливость.
Лаффиль не просит - требует с твердым "хочу". Вступить в ряды Соратников, выплевывает обросшие колючками слова в лицо задумчивому старику, не давиться ими, глотает подкатившую к горлу тошноту, уверенно ожидая ответа, пока ее худую, почти тощую, измученную и упившуюся в хлам пристально рассматривают две пары не одинаково серых глаз.
========== Глава 1. ==========
Чешуя с мертвой туши сколупывается плохо. Лаффиль приходится наваливаться всем весом, чтобы уже изрядно погнутый стилет с явными зазубринами вошел под жесткие пластины глубже, хотя бы наполовину. А потом долго сдирает поддавшиеся чешуйки, не замечая галдящих позади себя людей. Они не помогают, не вмешиваются, но Лаффиль спешит; такой трофей должен стоить дорогого, и зариться на свою добычу чужим она позволить не должна.
Лаффиль старательно складывает чешую в заплечную сумку, и шепчет что-то, будто извиняясь, иногда поглядывая на драконью морду, печально уткнувшуюся в землю залитыми кровью ноздрями, на глаз, из которого, глубоко вошедшая в глазное яблоко, торчит ее метко попавшая стрела. И на проплавленное ее огнем крыло.
Полностью игнорирует странное свечение, лентами исходящее из затихшего тела, - эка невидаль. Особенно после побега в Хелгене и не такое покажется мелочью.
Лаффиль шипит немного из-за раны в боку, тугой, настойчивой боли. Огрызается на Айрилет, едва не припадая грудью на уже забитую до отказа сумку, чтобы защитить от возможных посягателей содержимое; привычка, оставшаяся с детства.
Но никто на чешую почему-то не претендует. А когда хрустя и булькая, драконья плоть сгорает - сама, стражники начинают галдеть громче, повторяя непонятное, незнакомое слово и ужасно раздражают. Поэтому Лаффиль торопится убраться с места битвы, дабы быстрее отчитаться ярлу, и, если повезет, стребовать за павшего грозу небес законную награду. Она мечтает завалиться в "Гарцующую кобылу", вылакать побольше эля и зашить проклятую рану.
Однако уйти ей не дает все та же Айрилет, спешно хватает за руку, намереваясь что-то выспросить. От чего упомянутая рана зудит сильней, невыносимо, и Лаффиль позорно оседает кулем прямо на истоптанную драконьими лапами траву. Сдавленно ойкает, шумно выдыхая, тихо стонет, прикладывая ладонь к пробитой броне.
По пальцам медленно сочится кровь.
Хускарл подобного не ожидает, открывает рот, видимо пытаясь говорить, но не успевает; поднявшая голову девушка, желая выругаться, открывает рот первой.
С языка - из горла - срывается крик, хотя кричать она не собиралась. Могучий вопль, бесшумный взрыв; данмерку вместе с выжившими стражниками сносит незримым толчком, оставившим в воздухе тонкую, растаявшую прозрачным следом пленку. Затем на череп, словно с размаху увесистой дубиной, опускается в ответ вопль не менее сильный, громкий. Зовет и тянет куда-то, и хочется пойти, будто оживший под чарами некроманта труп, на зов хозяина тянущийся.
Лаффиль поднимается.
Почти идет.
И вспоминает, что путь окончила недавно. Пришла. В Вайтран. Сегодня с утренней зарей, сбившая ноги, живая, как раз ко смерти бродящего у фермы великана.
Как раз, ко смеху рыжей; зеленоглазая, она едка словами, сурова ликом и держит меч красиво. Она смеется тихо и косится на пущенные в великана стрелы. Осматривает орочий лук, задумчиво скользит и по Лаффиль, вытаскивающую те стрелы из убитого. А пораздумав, кивает в сторону городских стен, сказав про Йоррваскр и Соратников.
Лаффиль понимает, что никуда больше ходить не хочет.
В ближайшее время - точно нет.
Лаффиль просыпается с неохотой. Вернее, она не просыпается сама, она не прочь проспать еще сутки-двое, поднимаясь с казенной кровати лишь по нужде, но тяжелая рука тормошит знатно, трясет, крепко смыкаясь на плече.
Приходится разлеплять веки, переворачиваясь на все еще болевший, заштопанный на досуге бок, зло огрызаясь.
Лицо склонившегося над ней плывет в тумане, а имя вспоминается с трудом: мужчина пахнет сталью, звериной шерстью, смотрит серыми глазами почти с презрением. И до обидного брезгливо - того гляди начнет вытирать ладони о броню, предварительно щедро на них поплевав.
Лаффиль его не осуждает; после вчерашнего, видимо. От нее пахнет тоже - хуже, чем от дохлой собаки. Впрочем, дело даже не в запахе; Лаффиль, трезвея, припоминает взгляд мужчины, когда после довольно дерзкого "хочу" ее буквально выворачивает на пол. На расшитый узорно ковер, окатив вязкими каплями дорогие сапоги сидящих за уставленным снедью столом мужчин.
Выворачивает слизью из эля и каких-то зелий, спешно влитых в желудок после победы над драконом. И не успевших в желудочном соке раствориться.
Лаффиль успевает порадоваться, по-детски похихикивая, что после дракона и вопля в голове, эхо которого долго гуляло по черепной коробке, она спешит сразу в обитель Соратников, не став отвлекаться на пищу в "Гарцующей кобыле". А рану зашивает по пути назад от Башни, топя боль на дне прихваченной у стражников бутылки.
Потому и выворачивать больше нечем. Потому не так стыдно.
Однако вопреки столь - все-таки, - постыдной выходке, старик, который Кодлак - который лидер и "не" господин, - лишь удивленно вздымает брови, хмыкает в густую бороду, наклоняясь через стол к собеседнику. Доверительно чего-то шепчет, а Лаффиль уже не в состоянии вслушиваться, улавливает в разговоре лишь недовольное его бухтение. Второго мужчины, чье имя умудрилась позабыть.
- Погоди, дай на тебя взглянуть.
Старик тогда не думает насмехаться - хоть рыжая не погнушалась - рассматривает терпеливо, вдумчиво, приходит к выводам, своим каким-то, и хмылится в усы по-доброму, мудро. По-отцовски ласково.
- Да, возможно, вижу, что дух твой силен.
Тут Лаффиль почти ржет. Почти складывается в четверо, припадая коленями на заблеванный пол; какими критериями оценивает Кодлак? Какими критериями оценивает ее?
Она счастлива, что не выгнали стразу - ибо сама виновата - из Йоррваскра в ту же минуту, как она вошла. Она счастлива, и все же растерянна; внешне изможденная, потасканней портовой шлюхи, с колтунами в отросших волосах, и, возможно, репьем из куста, куда упала, уходя от струи драконьего пламени. Жалкая, в синяках и кровоподтеках; не до придворного мага было, не до Аркадии с уже закрытой лавочкой. Зато было до Соратников, и Кодлак, видимо, взаправду видит больше, дальше. Глубже.
- Для тех, у кого в сердце пылает огонь, в Йоррваскре всегда открыты двери.
Пока старик вещает, Вилкас - точно! Вот так зовут - становится мрачнее тучи, он поднимается, напоминая встающего на дыбы или идущего на таран медведя, загнанного охотничьими псами в угол, но не желающего сдаваться без боя. Он двигается массивно, для пьяной Лаффиль слишком быстро, и вот ее уже тащат за ворот по коридору. В ушах звенит "казармы" и "проспаться", затем жесткая койка, и пожелание не захлебнуться собственной рвотой во сне.
Зато теперь, кажется, пришла пора расплачиваться; Лаффиль приподнимается, болезненно оглядывая пустую комнату, вылавливая из полумрака очертания кроватей. В животе бурчит от голода, голова раскалывается с похмелья, во рту зашевелился разлагающийся труп и снова затошнило, на что мужчина сдержанно вздыхает, поджимая сухие, обветренные губы. Кивает к выходу; действительно пора. Доказывать, что Кодлак не ошибся, давая ей возможность показать себя, пройти короткую пробу и стать одной из них.
"Великий правитель Исграмор, Предвестник нас всех,
отправил тогда двух своих любимых сыновей (единственных,
кроме него самого, кто спасся во время резни в Саартале)
на поиски храбрейших воинов, чтобы положить начало великому Возвращению."*
Лаффиль не сын, однако безнадежно откровенно считает себя не хуже.