Аннотация: Продолжение "Жидкого солнца". Так как фанфик пишется частями и медленно, решила на эти самые части его, собственно, и разбить. Но главы идут, как в целом.
Часть Вторая. Глава 6: Мед
За четыре года жизнь преподносит Ло не мало сюрпризов, вновь и вновь стремясь надавить в место сросшегося надлома, согнуть и сломать окончательно. Подчинить воле сильных, отсекая пути к отступлению, дабы скрипучий, заплесневелый капкан на толстой, поросшей мхом цепи глубже обхватил щиколотку острыми зубьями, впиваясь в плоть до самой кости сквозь уже разодранные сухожилия и мышцы. Намертво приковать к тюрьме с пропитанной ложью и лицемерием подноготной, откуда он однажды незаметно сбегает под шумок, оставив в зубьях капкана символически обвязанную бинтами дохлую жабу, а рваную рану сшивает самолично, нисколечко не кривясь.
Но каждый раз стоя на краю обрыва, куда его, казалось бы, затравленного и отчаявшегося, счастливым стечением обстоятельств загоняет злая ирония, Ло лишь смеется, вдохновенно показывая упрямой суке средний палец. Без страха ступает по скользкому камню к пустоте. Не падая, не разбиваясь, а с надменной, победной улыбкой находит лазейку там, где ничего нет. И порой, жизнь сдается, отпускает, разглаживая складки бесчисленных юбок, подбирает подол, размашисто, по-мужицки спешит к ближайшему трактиру, приглашающее мотнув головой. Потом, в тусклом свете свечей, под ленивую музыку нескольких скрипок, слушает и рассказывает, наполняя немытые кружки пенистым пивом.
Ло не пьет с ней на брудершафт, всегда зная, когда стоит остановиться, чтобы она, охмелевшая, обгладывающая прожаренного до хрустящей корочки кролика, опять не завела порядком опостылевшее, раздражающее: "Вернись, Ло. Сдайся. Сд-а-а-айся, мальчик".
Вот только Ло уже давно не мальчик. Не желторотый юнец, отделившийся однажды от стаи громких, ненавистных птиц. Бросив монету на грязный, испачканный жирными брызгами стол, он уходит без оглядки, спиной ощущая тяжелый, жадный взгляд, полный колючей тоски, терпеливого, ехидного ожидания.
Дни тянутся неровной вереницей, потухая за горизонтом короткой вспышкой заходящего солнца. Время быстро течет сквозь пальцы, словно горная река под тихую, погребальную песню ливня, пытающегося смыть, схоронить хотя бы малую часть прошлого, которое Ло не нужно, однако липнет к подошве с успехом размякшей жвачки. Острова сменяются один за другим, а морская глубина кажется пресной и скучной, нодати все реже находится применение, и проклятое лезвие негодует в теплеющих от ладоней ножнах. Впрочем, спешить пирату некуда, он, как и ранее, четко придерживается собственных планов, а кровавый след, тянущийся за ним от самого Норс Блю, постепенно выгорает, смывается соленой волной или стирается сотней других, пройденных по нему ног. Библиотеку, наполненную не раз прочитанными, изученными вдоль и поперек книгами, оживляет запах свежезаваренного кофе. Белый медведь в оранжевом комбинезоне, заботливо принося очередную дымящуюся чашку, не устает напоминать капитану, что иногда неплохо бы было поспать подольше, если капитан, увлекшись, успевает на сутки - или недели, - прописаться в оной, меняя свет настольной лампы, шелест перелистываемых страниц, на холод и звон хирургических инструментов операционной, где до жуткого мрачно и пахнет лекарствами.
Мир, раскинувшийся по водной глади, яркий настолько, что у многих перехватывает дыхание, вызывает дикий, абсурдный восторг, не манит Ло тем, чем привык заманивать доверчивых простаков, мнящих себя героями, сошедшими с обложек на дамских романах, а он, с заслуженной репутацией темной лошадки, откладывая в сторону испачканный алым скальпель, констатирует пневмоторакс и идет к себе в каюту, допивать остывающий кофе.
Стоит отодрать от подушки заспанное лицо, серый потолок виновато бьет по слипающимся векам. В такт глухим, очень четким ударам сердца, в висках забытым голосом стучит коварное, садистски-сахарное "Знаешь..?", а пальцы сминают край одеяла, сбрасывая на пол источник тепла. Зубы сводит кислой досадой, бессилием перед почти ритуальными обрывками тех воспоминаний, что бомбят опухший от принимаемой нагрузки, ослабивший защиту мозг. Потом - умывальник, ледяной душ, и отражение угольно-черных прядей в запотевшем от горячего дыхания зеркале. Татуировка язвительно хмыкает: капля прозрачной влаги стекает по коже, будто слеза, задержавшись под нарисованной глазницей. Ключ от стальной, съедаемой ржавой кровью решетки - и скрипучая дверца ее отнюдь не спешит открываться, - неподъемной тяжестью холодит грудь. На кончике языка - яблочный привкус тошноты, желудок цветасто сетует на льющую по пищеводу горькую жижу.
Третье утро: шесть лет свободы от гнета, а петли порванных нитей ноют с переменным успехом доводя до исступленной, беспочвенной ярости. Просочившаяся наружу слабость крошится робким постукиванием в дверь. Приходится, сжав кулаки, откликнуться на зов хриплым "Сейчас!", отвлекаясь от вырастающей внутри пустыни, блуждающих зыбучих песков - оступишься, и россыпь серебристых песчинок потянет на самое дно, откуда под весом совершенно ненужных мыслей выкарабкиваться труднее. Гораздо труднее, чем подниматься после долгой, бессонной ночи, проведенной за очередными исследованиями, кипой книг и выстраиваемым по крупицам из тысяч обломков мозаики планом, ведущим к конечной цели, возможно, последней в его жизни. На радость ей же. То бишь, жизни. Но равнодушие, умело выточенное из старых детских кошмаров приобретает новую, весьма внушительную форму, усиленную желанием мести и правильной расстановкой приоритетов, чтобы опять, в лучших традициях установленных им же канонов продемонстрировать всем, кто против, вышеупомянутый жест еще не получившим личную букву пальцем.
Сырое полотенце выжатой тряпицей ложится на простыню, в иллюминаторе - полуденное небо, затянутое тонким слоем пепельных облаков, а от изумрудной полосы, виднеющейся за стеклом, вьется серпантином бежевый дымок. Ло хмурится; тревога крутится под солнечным сплетением, словно ядовитая гадюка, кусающая себя за хвост. Интуиция - зараза хуже тех, что имеешь все шансы подхватить беспорядочными связями в борделях или с портовыми шлюхами, решив однажды снять напряжение, месяцами скапливающееся в штанах. Чувство мерзкое, пускай и весьма полезное, репьем цепляющееся за душу. Ах, да, Ло и в душу-то верит не особо... Спасибо ряду отрицающих понятие "души" качеств, хотя, к счастью, не абсолютно...
Визг пролетающей мимо окна чайки сгоняет остатки сонливости, повторный стук в дверь, и Ло, тоскливо посмотрев на смятую постель, выходит из комнаты, пока верный медведь ждет снаружи, услужливо протягивая примятый лист бумаги.
Следующая высадка: банальное пополнение припасов, заманчивое отсутствием обычного для команды риска быть замеченными дозором, возможностью избежать непредвиденного мордобоя или погони, в список запланированных дел капитана не входящих. Местечко довольно мирное, а подавляющая часть населения к пиратам должна относится нейтрально. Капитан скептически выгибает брови, прислушиваясь к восторженной трескотне Шаччи, размахивающего обрывком вчерашней газеты перед собравшимися ребятами: они надеяться оторваться на полную, невзирая на суровые взгляды Ло, который, конечно же, в простых радостях им не откажет. Поэтому, дабы не омрачать воцарившуюся на палубе, не в меру веселую атмосферу, тот кивает в молчаливом согласии. Нодати, предвкушая свободу, тяжелит плечо. Пират по-прежнему не верит в судьбу, не верит в совпадения, лишь изредка, в порядке исключений, допуская случайности. Он знает, ради чего дышит, задыхается, а потом, прочистив легкие низким кашлем, дышит вновь. Он готов сражаться, готов топтать падающие ему под ноги трупы, - таким, каким его видят враги, - вдыхая сладковатый запах разлагающейся плоти, остается при этом верным себе, и пускай мало кто знает, чего ему это стоит.
Составленная навигатором карта с оборванными углами, красуется кривыми линиями. Старательно пестрея пометками, изображает контур острова, куда держит курс субмарина. По мнению Трафальгара, напоминает отпечаток рыбьего хвоста на влажной разделочной доске. Судя по наброскам ландшафта - изрядно обкусанного; исходя из полученной ранее информации про объект временного пристанища, у города, занимающего нехилую площадь с востока, вплоть до южного побережья, имеется всего два, тянущихся по береговой дуге порта, куда могли причаливать приходящие корабли. Остальную часть занимают численные бухточки, рифы с севера, поля корнеплодов и раскинувшийся по второй половине острова лес, с чернильной кляксой посередине.
Бепо, виновато почесывая ухо, называет кляксу руинами, а пририсованную морду тигра со смешной стрелочкой - опасной для высадки зоной. На всякий непредвиденный, чтобы капитан, по понятным причинам направивший корабль в сторону от портов, не высадился там, где не то чтобы не положено, а малость нежелательно. Сам Ло светить субмариной не собирается: число дозорных в триста рыл слегка напрягает, и вступать в незапланированную драку ему не с руки. Хотя, чем черт не шутит? Наготове нужно быть всегда, считаясь с любыми непредвиденными обстоятельствами, вычислять их задолго до проявления, даже если это представляется предельно невозможным.
Говорят, остров представляет собой некое сжатое королевство, где правит отнюдь не король, законный и властный правитель, а, по обыкновению избранный горожанами мэр с горсткой призванных в помощь "вассалов", усиленно поддерживающий процветание всего, что в этом городе было, не скупясь привлекать сюда не только туристов, но и разнорабочих, потому что ввиду явного богатства и процветания, остров от лишней рабочей силы не отказывался.
В дальнейшие подробности Ло не вникает. Ему хватает общей картины - определить себе и команде занятие на ближайшие дни. Однако, ступив на твердую землю, практически сразу хмурится - интуиция тревожно ноет. Выгибает спину рассерженной кошкой, предупреждающе шипит, охаживая бедра пушистым хвостом, пока пират обдумывает, чем вызвана столь бурная реакция внутреннего питомца на стаю поднявшихся с соседнего дерева птиц, огласивших местность беспокойным клокотанием.
Шаччи, дергая Пена за куртку, указывает куда-то пальцем, и Ло всматривается в ведущую от прибрежных скал тропу, замечая неясное движение, глухую возню, лязг стали и уже вполне человеческие крики, с нотками негодования в голосе. Бепо принюхивается, оповещая о наличии пороха, и как по сигналу, воздух прошивают несколько выстрелов, ругань становится более слышимой, а полное безветрие внезапно оборачивается резким порывом ветра, едва не снесшего вовремя перехваченную в полете шляпу.
Интуиция выпускает когти, подражая медведю, принюхивается, рычит, сквозь плотно сжатые клыки; едва различимый голос, растворяющийся мятной таблеткой в стакане минералки на фоне многих, чужой, но, почему-то знакомый, мажет мохнатой лапкой по нервам. Не смешно: Ло хочет думать, что ослышался. Не может быть; мир не настолько тесен, чтобы здесь и сейчас поверить в совпадения... впрочем, довольно коварен, чтобы вынудить снизойти до "веры" в них. Правда в том, что Ло снисходить не собирается ни под каким предлогом, даже если услышанный голос, принадлежит той, кого он постарался забыть четыре года назад.
Ло говорит себе не вмешиваться. Ло говорит себе пройти мимо, но бойко шагающие позади ребята замирают, всецело поглощенные зрелищем. Никто не полезет в чужую драку без команды капитана, а вот поддержать ободряющими возгласами тех, кто в явном проигрыше умудряется держать оборону, успевая подкладывать противнику то одну, то другую подлянку в виде не совсем честных приемов - с удовольствием.
Смотреть капитан тоже не запрещает. И там действительно есть на что посмотреть: двое против пятнадцати вооруженных до зубов... нет, не дозорных, скорее охотников. Рослых, загорелых, с ружьями и саблями наперевес, по пистолету в свисающей с бедер кобуры, просторных шароварах, кожаных безрукавках на голое тело - скорее всего, пошитых из убитых ими же зверей, - и маскировочными, темно-зелеными полосами на багровых от неприкрытого возмущения лицах, буграх вздувшихся мускулов.
Во всяком случае, именно эта ассоциация напрашивается Трафальгару в голову, поскольку остров славится сезонами охоты, проводящимися дважды в год почти нерушимой традицией, и сейчас для них самая пора. Зато удивляет обозначенная охотниками цель. Люди? История острова об этом умалчивала, да и наличие дозора охоту на людей бы не одобрила. Или же две группы попросту не поделили добычу, решив выяснить кому она достанется, посредством грубой силы? Только вот на изувеченной земле в радиусе добрых двадцати метров не прослеживалось ничего такого, что можно было бы добычей назвать: вырванная с корнем трава, обрывки чьей-то обугленной рубахи, поломанные ножи и трое из пятнадцати горе-охотников, валяющихся в отрубе позади пышущих праведным гневом товарищей.
Странным кажется то, что возведенные ружья, регулярно палящие на открытой местности по двум, медленно отступающим к лесу мишеням, не причиняют им вреда - что хорошо просматривается с места, где остановился Трафальгар со своими людьми. И при ближайшем рассмотрении, становится ясно почему: девушка, с копной агатовых волос, стоявшая перед прикрывающим ее спину неким, разодетым в подобие растянутого по швам карнавального наряда мужчины... или огромной, мускулистой женщины, отражает атаки, выставив вперед руку. Напоминает невидимый щит, поглощающий звуки выстрелов, а залп пуль, спружинив о него, врезается в землю, возле теснящих эту пару головорезов, изрыгающих проклятия, вперемешку с грязными ругательствами.
Шаччи подходит к капитану ближе, вероятно, пытаясь что-то сказать. Слышится отборный мат. Пенгвин зажимает руками уши, но взгляд Ло прикован к девушке. Где-то на задворках сознания эхом отзывается злорадное хихиканье, от которого Ло отмахивается Нодати, словно от назойливой мухи.
А в следующее мгновение происходит нечто непонятное: кудрявый парень втыкает в землю свой огромный тесак, крепко хватаясь за рукоять, девушка заслоняет его собой, проводя по воздуху ладонью. Круговое движение кисти - песня завывающего ветра проносится по округе... раскаты грома стелятся по примятой траве, от середины, разделяющей охотников и жертвы спиралевидно вырисовывается собирающий дорожную пыль смерч. Сила Дьявольского Фрукта... взрыв невидим, но ощутим; в центре проявления смерча вырастает воронкоподобный кратер, около полуметра глубиной. Охотники живописно разбросанные по кратеру, прикрыты слоем песка. Живые, хоть и потрепанные. В сознание придут не скоро.
Парень с тесаком, невредимый, чуть ли не за шкирку вытаскивающий девушку из вырытой ею же ямы, замечает пирата первым. Делает рывок вперед, решительно пробираясь к невольным свидетелям произошедшего, волоча прихрамывающую подругу следом. Останавливается метрах в пяти. Разодетый в вульгарное тряпье, смотрит на Ло, будто заранее зная, кто он, хотя, по мнению последнего, высоким интеллектом тот не блещет. По перепуганным лазурным глазам читать трудно. В них есть боль, толика страха, еще меньше надежды, и восхищение, кстати, не ему, Ло, предназначенное.
Неестественный голубой похож на чистое небо, поделившееся своими оттенками с простым смертным, отчего, вероятно, ничего другого, кроме захлестнувших в разгар битвы эмоций, парень не испытывает, крепко прижимая к себе раненую девушку. Смотрится довольно забавно, до смешного нелепо: окама, защищающий условную проститутку. Что может быть более бессмысленным?
- Эй! - парень глядит на Ло в упор, а лазурь затягивают предвещающие скорый шторм тучи. Стянутый ниткой бус кадык дергается, - среди вас... у вас есть доктор? -Почти молящее.
Затем, не дожидаясь ответа, выпускает девушку из объятий, с размаху плюхаясь на колени.
- Умоляю, помогите ей!
Низкий, приятный голос переполняют ломающиеся ноты отчаяния, будто та, за кого он просит, не стоит рядом, изумленно пялясь на товарища, а валяется едва живая, где-то в центре образовавшегося взрывом кратера, истекая брызжущей фонтаном кровью.
Трафальгар не находит ответа сразу, замирает, уставившись на склонившегося в правильном коутоу мужчину, понимая, что она - не просто друг, если он готов за чью-то жизнь перетерпеть унижения, не задумываясь о последствиях и возможной цене. Глотая гордость, которая наверняка была в этом холеном, рельефном теле, пускай и укутанном в подпорченное саблями платье.
Ло прокручивает в уме последние минуты сражения, приходя к интересному выводу: окама так не двигаются. Не было попыток скопировать женские жесты, поведение, поменять тембр голоса. Парень дрался, как заправский мужик, наотмашь, не боясь сломать ноготь, или каблук, говорил зычно, ругался, и, пока не заметил текущую по платью девушки кровь, раскатисто ржал. Если бы не слащавая внешность, съехавший набекрень кучерявый парик, то назвать его трансвеститом у Ло не повернулся бы язык. Вместе с тем, пират может поклясться, что слышит звук удара о землю, когда согнувшийся в поклоне парень смачно придавливает ладонями дорожную пыль.
- Роджерс! - наконец вмешивается девушка. Она не пытается его поднять, только стоит чуть склонившись, зажимая рукой глубокую рану на правом боку. Глубокую - слишком очевидно. Алая жижа сочиться из-под пальцев, разрастаясь широким, до уровня колен, пятном по низу длиннющей юбки, пачкая и пятная, словно разлитое по безупречно вымытому полу вино. Уголки ее губ подрагивают, однако ожидаемой гримасы боли нет, мраморная бледность медленно заливает покрывающееся испариной лицо.
И Ло узнает. Пускай для этого ему требуются еще секунд десять. Ло корит себя за то, что не обратил внимание на сумку, переброшенную через ее плечо. Потрепанную... прошитую блестящими чешуйками старой, пробитой пулями кольчуги. Руди.
Противный скрежет громким гулом поднимается со дна сознания, царапая черепную коробку на славу заточенными когтями. Отвратительный, гадкий, он тянется морской тиной, плотной, стекающей по срубленному дереву смолой. Разливается внутри уже кипящей, бесформенной лужицей; Ло едва сдерживается, чтобы нервно не засмеяться, ни одним жестом не выдать, что помнит. Помнит, невзирая на тогдашнее желание забыть. Невзирая на черные волосы с вплетенными в напомаженные пряди цыганскими побрякушками. На огромные клипсы и вшитые в блузку, звенящие в такт движениям монетки, безвкусную одежду распутной девки, на размер больше положенного. Нелепо свисающую с худых плеч. Не менее алую, чем кровь, юбку, расшитую цветами, кружевами, и одним порвавшимся в драке бантом.
Ло рассматривает ее, как не рассматривал еще две минут назад, собираясь пройти мимо. Пытается уловить, насколько сильно повлияло время на несчастье, покинувшее корабль четыре года назад - относительно долгий срок либо измениться, либо остаться прежней. И первое, что по настоящему притягивает серый холод его собственных глаз, что, возможно, вопреки всем убеждениям, не забывал никогда - ее глаза. Медовые, полные сумасшедшего блеска, разбавленного стремлениями и волей жить, терпеливым спокойствием, тихим бесстрашием. Теплый взгляд, пламя которого он сам добровольно погасил в своей памяти, дабы заноза, тогда врезавшаяся в кожу с упорством паразитирующего в цветущем саду сорняка, отпустила. А теперь, память услужливо оживает, с напором голодной, получившей на халяву миску отборного мяса собаки, вгрызается пожелтевшими клыками в оставленный занозой шрам, тщательно скрытый под черным рисунком татуировки.
Ло напрягает челюсти, опускает Нодати, перехватывая рукой ноющее запястье, усмехается: жизнь мстит с размахом, со вкусом, изощренней некуда.
- Я сделаю все, что угодно! - вновь говорит парень, не отрывая лица от земли, - только помогите!
- Мы не по мальчикам. - Ло прищуривается, ехидно так, следя за реакцией собеседника; отчего-то, хвостатый питомец внутри затихает, уступая место глумливому веселью.
Парень смотрит исподлобья, до хруста костяшек сжимая кулаки. Лазурный взгляд выражает искреннее желание взмахнуть тесаком, поближе к шее пирата, а еще лучше - пройтись по ней тупой стороной, вспоров сонную артерию, и долго наблюдать за мучительной его кончиной. Смерть была бы не из приятных, Ло знает, поэтому мысленно аплодирует сдержанности кудрявого, не гнушаясь, впрочем, продолжать беседу, где сильный открыто унижает "слабого".
- Сопроводи моих ребят в город, раз уж мне придется отвлечься на несколько иное... - серый взгляд скользит по пошатывающейся девушке, которая, прикрывая рану затянутой в перчатку ладонью, осторожно опирается о товарища, часто-часто выдыхая, - иное времяпровождение. - Да. Ло не шутит. - Заодно подскажешь им дорогу в заведения, скажем так, развлекательного характера.
Перешептывающаяся команда за плечами парня синхронно прыскает, кто-то, для полноты картины и выражения общего мнения о возможном проводнике похабно присвистывает.
- А их не смутит сопровождающий в платье? - парень демонстративно пробует тесак на вес, коротко замахиваясь. Команда умолкает, моментально делая вид, что вообще ни при делах. - В облегающем, с оборочками... и чулки кружевные...
Невзирая на видимый дискомфорт, девушка хихикает, старательно прикрывая улыбку второй ладонью.
- Они не брезгливые. - Теперь серая, сгустившаяся по радужке мгла смеется, безжалостно проедая остатки выдержки несчастной жертвы вынужденных обстоятельств до внушительных дыр. Слышится хруст вдавливаемых в рукоять тесака пальцев. - Потерпят. - Ло перехватывает Нодати другой рукой, хамовато усмехаясь. Всевидящий взгляд принимает вызов лазури, вьется всюду липкой осязаемой субстанцией, концентрируясь то на багровом от стыда лице парня, то на бледнеющем с каждой прошедшей минутой лице девушки.
Оказывать ей помощь пират не торопится, хотя стоило бы: кровь из раны разрастается красивым маковым цветом по грязной юбке, почти завораживая. Больно? Разве не больно? Но девушка остается безучастной к ране, совсем как тогда, на субмарине, подставляя ему пробитую кинжалом ладонь. И Ло самонадеян достаточно, чтобы заподозрить ее в... В чем конкретно?
- Ты... - кудрявая златовласка не выдерживает, отворачивается, придерживая подругу под локоть, - если ты Сайв...
- Нос припудри. Не мы к вам за помощью обратились, - перебивает Ло морщась, словно от желудочных коликов. Прячет гримасу вялой досады под фирменной ухмылкой заправского ублюдка. Незнакомое прозвище - Ло принципиально отказывается называть именем, - ложиться на язык комком жеваной бумаги, дразня вкусовые рецепторы фальшивой ванильной примесью. "Почему не Адонис? ". Вопрос не вяжется, обрываясь вместе с подсознательно гонимыми прочь догадками о... - Идти сможешь? - Слишком много недосказанности самому себе, за последние четверть часа. Раздражает.
Он обращается напрямую к девушке, откладывая рвущиеся мыслесплетения на потом. Сейчас не до них. Сейчас ему до стоящего совсем рядом несчастья, зачем-то примерившего на себя образ потасканной подстилки, звенящей пришитыми к скромному декольте монетками.
- Вам правду, или соврать? - Девушка делает шаг навстречу, красноречиво выгнув брови.
Не дойдет, это заметно. Знает, что не дойдет. Но держится достойно; а выдержка-то за годы не изменилась.
- Бепо. - Медведь заранее понимает, что от него требуют. Оттеснив кудрявого в сторону, легко подхватывает ничуть не смутившуюся - зато смутившую его девушку, - мгновенно прильнувшую всем телом к мохнатой груди, и запуская пальцы в белую шерсть. - Возвращаемся...
Бепо морщит нос, сопит, настороженно пялясь на уже во всю тискавшую его щеки ношу, казалось, позабывшую о ране, и вообще, подозрительно светящуюся детским, солнечным счастьем.
- Ты... - повторяет парень Трафальгару, не сводя глаз на ковыляющего в обратном направлении медведя. - Ты трогать ее не смей... она не такая.
От него исходит угроза, в этот конкретный момент вспыхнувшая из крохотной потухающей искры лесным пожаром. Напряженные плечи, раздувающиеся ноздри, вздувшиеся от тяжести тесака мускулы, согнутые в коленях ноги - сама поза вещает о жажде сорваться и выдрать девушку из лап полярного зверя, окружая защитой из подавляющей, ощутимой ауры. Разорвать всех, кто окажется в пределах досягаемости заточенного лезвия...Что его удерживает от подобных действий, останется загадкой, пока пират не спросит напрямую. Но спрашивать Ло не станет.
- Вот уж не обещаю, - говорит он, не спеша направляясь за медведем, пока спину сверлит отравленная подавляемой яростью лазурь. - Сшивать раны, не прикасаясь, весьма проблематично...
С жизнью и ее каверзами он готов потягаться.
Часть Вторая. Глава 7: След
Портрет Адонис: http://s013.radikal.ru/i324/1411/05/78a9bed7ed4d.png
- Какой еще, к чертям, Ло?! - рассерженные вопли Роджерса режут слух наждачной бумагой, оставляя на воспаленном сознании кровавые полосы и ржавый, пронизывающий шум в ушах. Настырно проталкиваются сквозь густую тишину, сквозь плывущую перед закрытыми веками темноту.
"Действительно... какой?"
- Ты главное дыши, мелкая! Не сдохни!
Они, эти вопли, вытаскивают из глубокой, скользкой ямы, куда Адонис падает мгновение назад, беспомощно цепляясь ослабевшими рукам за смятые в кулаке простыни. Чувствуя, как растет мерзкое, тянущее ощущение неведомо откуда взявшейся боли, плавно поднимающееся от кисти, по сгибу локтя и выше.
Мысли путаются клубком прядильных нитей, неподвижное тело будто плывет, подхваченное прорвавшим плотину потоком. Не в состоянии барахтаться, позвать на помощь, идет грузилом ко дну, оплетаемое тонкими, извилистыми водорослями. Захлебывается водой со вкусом застоявшейся болотной жижи, медленно оседая на желтый, слишком яркий даже для нелепой блажи песок, пока щеки' не касаются шершавые, ползущие вверх по скуле пальцы, убирая липнувшую ко лбу челку и вырывая из пугающего своей пустотой беспамятства.
Немеющие легкие внезапно оживают, продолжают борьбу за ритм замолчавшего на миг сердца, а мягкие губы, отдающие сигаретным дымом, помогают им, вталкивая в пересохшее, парализованное горло короткие порции воздуха. Что-то тяжелое ритмично давит на грудь. Громкое - "дыши! Дыши же! Ну пожалуйста..." - эхом бродит по черепной коробке, раздирая тишину на до безобразия ровные полосы.
Память возвращается плохо, а вышеупомянутая злополучная тишина начинает постепенно рассеиваться, заполняясь отборной руганью, звоном разбитого стекла и хриплым старческим кашлем. Чей-то уставший, севший голос заезженной пластинкой повторяет одинаковую в своей последовательности фразу, комкающуюся на конце глухим сплетением слов.
В очередном ругательстве почему-то отчетливо сквозит мольба, отчего Адонис нервно сглатывает. Собирая разбитую в дребезги волю, напрягает слух, пытаясь расслышать больше. Рвано выдыхает, хватая ртом воздух. Беззвучно кричит, давясь собственной слюной, вязко текущей по подбородку, пачкающей шею и мокрые от пота волосы.
Худое тело выгибается дугой, а желудок распирает тошнота, подкатывая к горлу горькими волнами, словно вылизывающий берег прибой. Голова едва не лопается от нарастающего внутри гула, задевая, казалось бы, каждый нехитрый каналец в мозгу, отчего идея "сдохнуть" обретает оттенки благословения.
Мягкий толчок из ниоткуда заставляет ее вскрикнуть, проклиная открытые, но невидящие глаза. Кислая жидкость струиться между зубов, пока кто-то сдавливает челюсть, помогая выблевать остатки переваренной пищи куда-то вниз, предположительно на пол, потому что где-то рядом ворчливо проскальзывает слово "швабра", а в ответ раздраженное - "помою позже". Спустя какое-то время, когда блевать уже нечем, ее долго отпаивают ароматным отваром видимо целебных трав, бережно придерживая затылок. Тошнота незаметно потухает, а на лоб ложиться смоченная в спирту тряпка.
От Роджерса веет теплом. Заботой.
Силой.
Однако Адонис впервые задается вопросом, что может такая сила против смерти, против случайностей, создаваемых жизнью, если, не взирая на все старания обойти их нельзя? Если, уцелев в кровавой бойне, цепко вгрызаясь за подвернувшуюся удачу, можно запросто погибнуть от укуса змеи, от шальной пули, тебе не предназначавшейся? От тычка кинжалом в провонявшей нечистотами подворотне, куда заглянул, услышав пискливый плачь бездомной кошки? Если умирать не готов, а проклятая жизнь, целый мир, заливаясь злым хохотом, хлопает дверью, оставляя тебя в сырой темнице, за стальными расшатанными прутьями, снисходительно швырнув под ноги уже попользованный напильник?
Адонис слепо утыкается лбом в ворот роджерсовой рубахи, мысленно ища ответы на поставленные себе вопросы, хотя нещадно клонит в лишь недавно отступивший сон, а в вялом сознании почему-то прорисовывается холодная комната, освещаемая раскачивающейся под потолком лампой.
Пока за спиной тонут звуки погружающейся под воду субмарины, она не оборачивается. Пускай соблазн обернуться велик. Потому что на ладонях все еще тлеет тепло чужого тела с запахом легкой примеси лекарств, стальных стен и смытой крови. Запах горячего кофе и формалина - всего того, что впитала в себя эта странная, солнечная субмарина под не менее странным стягом Веселого Роджера, смеющегося широкой, забавной улыбкой. Тот запах, к которому Адонис привыкла за последние месяцы, и которого ей, конечно же, будет не хватать.
Она не боится забыть: правую ладонь все еще прочерчивают уродливые шрамы, почему-то именно сейчас ноющие горячей фантомной болью - видимым напоминанием о том, кто, казалось, лишь недавно протянул ей руку в пропахшем рыбой порту. Кто просто помог, не попросив ничего взамен. Тот, кто не пытался приручить, использовать, не прогнал, но позволил решить: остаться или пойти дальше своей собственной дорогой. Возможно, сложись все капельку иначе, она не раздумывая уцепилась бы за любую возможность, чтобы не уходить. Чтобы наконец обрести некое подобие дома, места, откуда не нужно сбегать, куда можно возвращаться, и где ждет шумная толпа пиратов, с улыбками шире, чем на стяге.
Выбрав же второе, Адонис не жалеет. Она уже успела увидеть жизнь достаточно, принять и понять многое, поэтому связать, привязать себя к кому-то сейчас просто не смеет. Только неуклюже шагать вперед над темной морской синевой, борясь с застрявшим в горле комком. Впервые за долгое время вновь пробует особый сорт одиночества, танцующий на языке соленой влагой. Старается сохранить в памяти сероглазый образ мужчины, вернувшего ей желание подняться с колен, проглотить обиды и вспомнить то, ради чего она совсем ребенком покинула приют, нелепо, неумело бросая вызов целому миру до первой крохотной победы - жизни вопреки за пределами унылых, душных стен.
Как назло, в голову лезут непрошенные воспоминания пятилетней давности именно об этом маленьком приюте при старой облупившейся церквушке, оставляя за собой цепочку мокрых следов и прощальное письмо на скрипучей, всегда пахнущей застиранными простынями кровати. Где под звон колокола ребятня торопилась успеть к обеденной молитве, неся в карманах пригоршни блестящих камушков, как некое сокровище на ровне с тряпичными куклами и книгами сказок. Сказок с выцвевшими картинками, пожелтевшими страницами и полустертыми буквами; Сестра Клавдия читает их каждую ночь перед сном, каждый раз напоминает, что сказки, это всего лишь сказки, что чудес не бывает. Есть лишь вера и послушание. Забывая, однако, добавить, что вера бывает разной.
Когда сказка заканчивается, она целует всех без исключения в лоб, и от ее немолодого лица тянет ладаном, цветочным мылом и воском. Потом хлопает дверь, и свет в общей спальне гаснет, а Адонис натягивает одеяло по самую макушку, шепча вместо зазубренных молитв слова тайком выученной песни из другой, случайно найденной на полках библиотеки книги. Слова, накрепко засевшие в ее детском сознании, подтолкнувшие однажды собрать в перештопанный рюкзак скудные пожитки, навсегда распрощаться с жизнью прежней, так же не оборачиваясь уйти в дождь, за надеждой в жизнь лучшую, интересную. Непредсказуемую. Пускай опасную, зато никем, ни чем не ограниченную.
Даже если теперь песня эта за годы вытерлась из памяти, последние строки Адонис не забывает никогда, порой повторяя в минуты печали, скорби и слабости.
"Нет такой судьбы, мой милый, что предрешена. Сердце гордое откроешь - душу не забудь. Для тебя исполнит время то, что не сбылось. И к свободе кровью с пеплом нарисует путь."
Ее свобода стоила дорого. Были там и кровь, и пепел, слезы, поначалу горькие, затем равнодушные - простая вода, стоящая дешевле прибрежной гальки, дешевле сочувствующих улыбок протягивающих ей милостыню прохожих. Тогда, казалось, само небо было против, словно отговаривая, мешая бежать, обрушивалось на изрядно намокшую голову тяжелым ливнем, размывая единственную, ведущую от церкви дорожку густыми лужами. Оставаясь в памяти хлюпающей внутри сапожек водой, колючим холодом и озябшими, побелевшими пальцами, едва удерживающими рюкзак с бережно сложенными туда припасами, горстью мелких монет. Всем тем, что позволила унести церковь под печальный вой ветра, тени дождевых облаков и жалобные стоны прибоя.
Хор двух десятков детских голосов, распевающих молитвы под бдительным оком Сестер, пресная, но сытная пища, сахарные леденцы по праздникам, вечная тоска с претензией на относительно светлое будущее в монашеской рясе или чьей-то тихой дочерью, уютные, но тесные эти стены - Адонис променяла. На голод до рези в желудке, гнилые яблоки, жадно собранные у мусорных баков, где успели похозяйничать псы, пьяные, в безобразных лохмотьях люди, осмелевшие крысы, готовые вцепиться в протянутую к огрызку руку. На невесомую тяжесть худых бездомных кошек в ослабевших руках, меняющих тепло облезлой шерсти, радостное мурлыканье так же "на" - ласку, порцию прокисшего молока, иногда - по тихому утянутую у местного торговца рыбину. А еще: на стоящий у пристани корабль. Белый, с чайкой, прилипшей к парусам синим путеводным пятном - неполный месяц в тени под палубой, увлекательной игры в прятки, когда скрывается один от множества и видимый риск пойти на корм акулам, что обещал пират с лицом безумца под грохот пушечных ядер, выстрелов и лязга сабель. За месяцем - почти пять лет послушным, лишь иногда строптивым мальчиком, однажды не вовремя открывшем рот: Адонис не жалеет до сих пор. Не пожалела ни разу о тех пронесшихся стрелой, давших ей призрак долгожданной свободы годах, возможность выбирать, учиться с теми, кто учил, и поднимать меч против тех, кто был пропитан злом, грехами пострашней сворованной из трюма медовухи или похотью, сопровождаемой скрипом просохших досок камбуза, слюнявым гоготом и порывистым ударом в челюсть.
Теперь здесь, посреди бескрайней морской глади для нее начинается жизнь следующая, без кораблей, надзора и побоев. Сшитая из пыльных, затертых лоскутов прошлого, настоящего и блеклого подобия будущего. Впрочем, на одном из первых же островов Адонис убеждается в том, что надежды оправдываются не сразу, что само понятие слова "жить" имеет больше значений, больше оттенков и лишь одну истину для тех, кто решился встать на путь, именуемый "миром" в одиночку.
Дневной свет, льющий сквозь неплотно задвинутые шторы, тяжелит веки, по небу гуляет привкус мятых лавровых листьев, напряженное дыхание Роджерса заставляет повернуть голову, слепо щурясь, вылавливая из гнетущего тумана очертания предметов, прохладной комнаты и двух размытых силуэтов, один из которых - сам Роджерс, сутуло сидящий рядом, нависающий над кроватью исхудавшей тенью, угрюмым призраком, готовым вот-вот взвыть.
Вид у него невероятно усталый, помятый. Темные круги под глазами, многодневная щетина, немытые сальные кудри. Трясущиеся руки, сжимающие дымящуюся кружку, испачканная разводами засохших пятен одежда. Искусанные губы, и, если опустить взгляд ниже, к рукам - обкусанные в долгом ожидании ногти. Уловив чужое движение, он вздрагивает, роняя кружку на пол. По деревянным доскам разлетаются бежевые осколки, дымящаяся жидкость растекается коричневой лужицей. Мужчина склоняется над ней почти вплотную: можно заметить, как дергается кадык, слышится хриплый облегченный выдох, а на лоб капает несколько капель, стекающих по колючим щекам.
- Сукин сын не разрешал курить рядом с тобой, - он сгребает девушку в охапку, отбрасывая в сторону одеяло, легко приподнимает над простыней, будто в ней совсем нет веса, - сказал, ты не выживешь. Сказал... у тебя агония, и... Что ты там еще сказал, хрен старый?!
Силуэт в дальнем углу приобретает очертания отчетливей. Выходит ближе к кровати, а безвольное пока запястье обхватывают сухие костлявые пальцы. Старик. Но крепкий, совершенно седой, с натянутыми на крючковатый нос очками в толстой роговой оправе.
- От таких укусов вероятность выжить чрезвычайно мала, - говорит он тихо. Так тихо, что Адонис едва различает сиропом текущий по ушной раковине голос, - в рубашке ты родилась, девочка. Организм выносливый. Вот только...
- Никаких "только" ! - Роджерс бережно укладывает ее обратно на простыни, хватая старика за грудки, - она жива, ясно тебе, пень дубовый? Жива!
И тогда Адонис вспоминает, едва не заходясь в истерическом крике. Вспоминает зеленую ленту, обвившую руку на одном из привалов, тугую боль и две крохотные ранки, сочащиеся алым. Помнит испуганный крик товарища, пинком отшвыривающего змею от мгновенно немеющей руки и стук своего тела, упавшего в душистую траву. Потом: мутные обрывки изрезанной в клочья картины, которые уже не сшить в одно целое, ползущая отовсюду тьма, визг стали, топот копыт и ржание загнанной лошади. Смерть приходила изумительно красиво, звала нежно, почти робко, подступала ближе, чтобы потом играючи податься назад, тянуться издалека, вынуждая добровольно ступать навстречу сотне падающих из темноты перьев, пела колыбельные, идеально имитируя голос Сестры из приюта, иногда торопливо ходила вокруг, жалобно подвывая, но всегда скалилась голодной рысью, демонстрируя покрытые неаппетитным налетом клыки. Первые минуты Адонис колеблется, с сомнением рассматривая тьму как нечто действительно манящее, доброе и безобидное, пока остатки света, парящие рядом, не начинают скручиваться в спираль, вылавливая из одурманенной памяти другие образы, к которым хотелось идти больше, чем к абстрактному нечто, с абстрактным именем. И тогда она сама начинает звать, неосознанно, но громко...
Роджерс мечется в ограниченном пространстве комнаты между кроватью, и внимательно слушающим просьбу девушки стариком. Его паника и несогласие ощутимы, но для Адонис сейчас не важны.
- Я хочу... - она разглядывает комнату знахаря с неприкрытым интересом, обводя взглядом увешанный всяческими растениями потолок, уставленные пузатенькими банками полочки, с трудом подбирая слова. Язык не слушается, потрескавшиеся губы сочатся соленым, - помогите мне не...
И старик понимает, долго, вдумчиво изучая ее из под прикрытых стеклами очков глазами, время от времени фокусируясь на ощетинившемся Роджерсе, скорбно вздыхает.
- Существуют множество различных ядов, - наконец изрекает он, опускаясь на табурет возле одного из уставленных лекарствами столов, - но смерть не сводится исключительно к ним. Смерть не знает границ, не знает исключений. Смерть - это бесконечность, которую можно обыграть, которая охотно отступает, если карта, выбранная в игре, ляжет нужной мастью. Змеи, цветы, ягоды - у нее много орудий. А ты выжила благодаря чистейшей случайности, упрямству твоего друга и частично моим целительским умениям. Чего же ты хочешь теперь?
- Аконит. - Адонис расплывается широкой улыбкой, не заботясь об опухших губах, - помогите мне научиться выживать, приучите к тем ядам, к которым успеете. Что толку выжить от не совместимых с жизнью ран, если убить тебя может несчастное, неприметное растение, или гадюка, которую с легкостью размажет каблук ботинка?
Прижимаясь к белому медведю Адонис смотрит в спину пирата почти сонным взглядом, и часто-часто моргает, чтобы действительно не заснуть; если с болью бороться она еще может, то с потерей крови, к сожалению, - нет. Но спать ей сейчас нельзя. Поэтому взгляд медленно скользит сначала по эфесу меча, плавно стекая на края пятнистой шапки, цепляется за каждое пятнышко, словно утопающий за тростинку, потом застывает на блеске золотых серег и спускается по плечам. Спине. Собирает в целое когда-то почти растворившийся в памяти образ, ранее поддерживаемый шрамом на затянутой в плотную перчатку ладони. Набросками на помятых листках старой тетради.
Медведь осторожно принюхивается, пытаясь незаметно втянуть ноздрями запах ее волос, однако девушка усмехается одними уголками губ: сейчас от нее пахнет скорее всего потом, возможно грязью. Щедро разбрызганным по черным прядям парика парфюмом с, якобы, ароматом персиковых деревьев - не лучшее, стоит заметить, сочетание. Роджерс, кажется, долго чихал, получив порцию брызг в собственные, тогда еще старательно уложенные кудри, забавно морща нос. Так что уловить запах просто кожи, природный, впитавший в себя ароматы целебных трав, леса и моря он не сумеет.
Стараясь лишний раз не пачкать алым оранжевый, такой теплый комбинезон, на котором и так уже виднеются следы подсохшей крови, как и на белоснежных пушистых щеках, Адонис смещает руки к воротнику, кривясь от боли в боку. Рана, по сути, пустяковая, если сравнивать с укусом тогдашней гадюки, потому что ее все еще можно зашить, перевязать, и выжить, не пролежав при этом неделями под пристальным наблюдением товарища, ежедневными обследованиями пожилого лекаря в плохо отстиранном халате и осуждающим, древним взглядом. Хотя от обезболивающего, предложи ей кто, девушка бы не отказалась. Ведь сейчас завернутое в потрепанное платье тело нуждается не только в исцелении, а закрыть глаза Адонис боится. Предательски боится уснуть, потеряв возможность вновь ощутить на себе тяжесть смуглых ладоней, вспомнить вечность назад потерянное ощущение вынужденной заботы и внимания... просто сказать несколько слов, неважно каких, человеку, которого она даже не мечтала встретить вновь.
В свете апельсиновой лампы под потолком, ржавчиной въевшейся в память, медведь наконец бережно ставит Адонис на ноги, быстро посмотрев на капитана, разжимает лапы, покидая столь знакомое ей помещение. Хлопает стальная дверь, по полу, облизывая щиколотки, стелется приятная прохлада, а в воздухе замирает легкое напряжение, вынуждая девушку застыть в позе сорванной с петель куклы, пряча лицо в черных слипшихся от пота прядях.
Операционная, будто заполняется живыми сумерками, с прозрачными туманными струйками, сплетающимися в липнувшую к подошве паутину: каждый шаг от закрывшейся за медведем двери дается с трудом. Рана уже не болит, а режет, влажные струйки стекают по лбу, заливая глаза, подбородку и шее. Зубы начинают стучать от внезапного озноба, и надо бы что-нибудь сказать. Что-нибудь. Но слов нет, совсем. А пират все наблюдает, молча ожидая у злополучного стола, на котором она сидела не раз, подставляя израненную, разукрашенную синяками и ссадинами спину шершавым пальцам. И детское любопытство, такое невинное и робкое ощутимо бьет по вискам, скатываясь на язык до стыда нелепыми вопросами. "Помнишь меня, Ло? Ты помнишь?". Хочется добавить: "Я выжила. Я живу. Смогла. Ты видишь?". Не похвастать, гордо выпятив грудь, потому что жизнью не хвастают. Ею делятся. Ее отдают. Ее лелеят. А Ло не тот, кто станет запоминать кого-то, кого однажды спас из прихоти. Да и Адонис не четырнадцать. Не ребенок, чей мир перевернула случайная встреча с пиратом в черно-желтом реглане, заставившая переосмыслить этой жизни смысл.
Она изменилась, не только внешне. Просто где-то внутри у девушки позорным лепестком теплится искорка, что не забыл. И нет причины этому желанию.
- Как же в нем жарко! - опираясь бедром о столешницу, Адонис поднимает взгляд, без видимого стеснения отвечая на взгляд обратный, зимних рек холоднее, однако привычный, пусть и тяжелый, словно вековая мраморная плита. Агатовые пряди, звеня вплетенными в них бусинами, шелковой волной глодая худые плечи, стекают на пол подобно вязкой смоляной луже.
Девушка лениво выдыхает, убирая со лба светлую челку оттенка топленой карамели.