Хожу по улицам и привыкаю к мысли, что я "божественна". Учусь складывать крылья в общественных местах и двигать предметы взглядом. Практикую сияние по утрам и вечерам. Даже не верится, что это могло со мной произойти. Все началось с того, что в ответ на обычный тестирующий спот, который я выпаливаю всегда, желая произвести особое впечатление: "Когда я появилась на свет, должно быть, ангелы плакали", я получила настолько оригинальный ответ, что даже опешила. Мне было сказано: "Наверное, им было грустно, что ты от них уходишь". Я сказала: "Я столько копила в себе, но и не подозревала, что это в один день мне покажется драгоценными дарами". Как всегда, моего собеседника зовут Сергей.
В один день на меня обрушилось невиданное море комплиментов, ощущавшихся мной как правда. Ну, то есть, в тот момент, когда я их слышала, я полагала, что это правда. Точно слезла телесная оболочка, и воспринимать происходящее можно было какими-то подкожными рецепторами, о существовании которых я раньше и не подозревала. Хотелось говорить, говорить и слушать, слушать.
День поделился на две половинки - на завтрак мы говорили в основном о сексе, ужин был сервирован общечеловеческим ценностям. Скорость, с которой я выбалтывала мало знакомому человеку самые запретные тайны, была ошеломляюща. Было не страшно, только росли крылья. Ну и, конечно же, я полагалась на свой здоровый скепсис.
То, что он говорил, звучало как оправдательный приговор - мне, моим надуманным порокам и социальным несоответсвиям. А у меня внутри происходил государственный переворот, или скорее, великий исход. Я как-будто получила штамп в паспорте, удостоверяющий мое истинное гражданство - "Женщина".
Много-много было в один день извлечено из старых хранилищ, припорошенных пылью, переоценено, пересмотрено, ярлыки перевешены, этикетки сменены. Теперь об ужасных когда-то для одной даже мысли вещах позволено думать как о великом достижении прогресса. Ценность обретает лишь человеческое существо, способное к приспособлению и просто - к жизни.
Человек невысокого роста, ничем не примечательной наружности сооружал вокруг меня мой призрачный словесный портрет, где я - Лилит и Астарта, Эмманюель и Пенелопа одновременно. Слова находили самые короткие тропы в сердце. Глухие опасения, порождения опыта, повисали в этом облаке из бело-розового зефира. Голос, говоривший, что доверять человеку с больными зубами - глупость, в конце концов, задохнулся в этой сладкой патоке.
В упоении я ничего не замечала. Контроль действует, уверяла себя. "То, что я открываю тебе сейчас - это ты сама. Я лишь даю тебе зеркало", - уверял меня мой собеседник в ответ на мои, ошарашенные новыми открытиями, взгляды и слова. Он рассказывал, что мое тело говорит обо мне больше, чем мои слова.
И вдруг я осознала, что, наверное, любой проницательный человек может прочесть мою тайнопись, скрытую жизнь моего тела. Я вспомнила, как взволновало кровь замечание моего учтивого и галантного приятеля о том, что его другу, видевшему меня несколько раз, кажется, что я обладаю большим потенциалом. На мой ответ, что такое мнение окружающих приятно, приятель уточнил, что тот имел в виду секс. За мной долго ходила мысль, что мне очень хочется, чтобы кто-то его открыл, этот потенциал. Интересно, как он его уловил? Должно быть, по губам. Ну что ж, хоть нечасто, но пусть такое все же случается.
После такого дня общения я растерялась. Никогда еще не было такого опыта комфортного общения, никогда еще это общение не напоминало бесконтактный любовный акт. За мою "правдивость" (его слово) не получала нахальное использование, как это бывало раньше. Я выздоровела. Но на два дня. Теперь весь мой уклад, простые каждодневные процедуры и ритуалы сопровождают мысли о том дне. Тянет за душу какой-то зов - пытаюсь понять: телесный, душевный - неясно. Хочется еще такого бережного обращения, близости без близости.
Зов томительный, сосущий под ложечкой. Какая-то душевная фрустрация. Как почувствовала, решила - наверное, внушение. Я - самонадеянная жертва суггестии, кокетливо говорю я себе, не веря до конца, что уже не способна совладать с этим зовом. Снова всплывают в памяти какие-то давно придуманные мною образные формулы: представляю себя ягненком, идущим на заклание, знающим свою участь, но беспомощным. По характеру жанра при ягненке всегда воображалась могучая рука, с которой невозможно спорить, либо толстая веревка, которую невозможно разорвать. В общем, участь моя предрешена. Как же я могла так заблуждаться, полагая, что из такого обхождения не исходит угроза посягательства, и что это вполне безопасно. Угрозы действительно не было. Но, глубоко зачерпнув из моего источника, мой терапевт испил и мою душу. Я еще, помню, цитировала циничную фразу: "У нас у философов так водится - главное - душу смутить, а тело само придет". Вот оно и идет. Исполненное уверенности в своей божественности и ангелоподобности.
Утренняя чистка перышек преисполняется глубокого смысла. Омовение, одевание несут в себе ритуальные признаки - я постигаю, вновь примеряю на себя образ ягненка, смирившегося со своей судьбой. Это знание неотвратимости надвигающегося Деяния сладостно.
Вздрагиваю от собственного прикосновения, одевая трусики-стринги. Этот жест (думаю, меня поймут все, однажды вкусившие сего чуда), когда треугольничек трусиков сначала протягиваешь вниз, а потом водворяешь тонкие веревочки на верхние косточки бедер - не сравнится ни с чем. Тонкая чувственная ласка нежной ткани, касающейся промежности и экстаз от легкого прогиба, который нужно сделать в пояснице, чтобы одеть эти трусики как следует - теряешься, получая эти импульсы сладострастия, и долго думаешь, куда их пристроить в иерархии божественного и низменного. Сегодня соглашаюсь с небесной трактовкой. Облачаюсь в белую одежду, наиболее подходящую к цвету моих крыльев.
Knok-knok, Богиня пришла!
Рука сама тянется набрать выученный с первого раза номер телефона. В телефонную трубку посылаю своих наисладчайших гонцов, голосом пытаюсь связать свое прорезавшееся "божественное" начало официальным тоном. Мои потуги увенчиваются успехом. Впрочем, это было не тяжело. Желавший того же, что и я, то есть встречи, Жрец приглашает меня домой.
Дальний микрорайон, куда еще даже транспорт не ходит. Серийные домишки, приютившиеся где-то на границе ветра и тепла. Какие-то угрюмые коридоры, на каком-то высоком этаже. Я ничего не запоминаю, потому, что все усилия сосредоточены на хрупком внутреннем равновесии. Угрюмая квартира холостяка, где полно пыли и манускриптов с тайными учениями. На столике клочок бумаги, где мое имя и телефон. Над ним - полка с книгами о кулинарии. Немедленно приходит глупая ассоциация. Ну, вроде как, изжарит, что ли.
Пью не сваренный, а залитый кипятком кофе из треснутой чашки, опасливо располагая локти на запыленном столе. Робко вскидываю глаза, боясь как-то выдать себя, прежде, чем ситуация окажется под контролем. Контроль, опять этот глупый кордон сознания. Выручает кофейная гуща - покусываю мелкие ее частицы, и эта горечь на языке сгущает сумерки в сознании, размывая границы и очертания.
"Сегодня мы общаемся по-третьему" - пытаюсь выразить, что мне не совсем приятен этот псевдоинтеллектуальный бред, где многое уже узнано и потому - скучно. Разговор в плоскости книг и научных теорий - это не то яркое общение ядрышками, прочувствованное до мозга костей в первый день, влюбившее в себя. И потом, Рубикон перейден, мост сожжен, Деянию дан ход. Жертва взывает к жрецу. "Жрец" же изливается потоками истин юношеского возраста, как будто застоявшимся семенем после долгого воздержания. Захлопываю уваженный временем блокнот с миазмами юношеской гордыни.
"Чего же тебе хочется?", "Не знаю, чего-то мистериального".
Беру его чужую руку с небольшими пальцами и кладу на свой затылок. Он подхватывает меня и увлекает за собой что-то показывать. "Что ж, игра продолжается", - думаю я. Иногда больше ничего не нужно, кроме игры.
Небольшая комната без мебели, больше напоминающая ристалище, нежели жертвенник. Самодельные маты на полу, очевидно, часто трактуемые не как место для тренировок, а как поле для любовных баталий. Я и не замечаю, как эта истрепанная поверхность оказывается у меня прямо перед глазами. Все эти перемещения сопровождает "моление" о том, что одежда защищает, что долг превыше всего и другие подобные заклинания. Божеству, то бишь, жертве это знать не особенно хочется.
Подогнув одну ногу под себя, подставляю обтянутые белым ребра под настигающие меня вкрадчивые руки. Они двигаются согласно какому-то строго выверенному маршруту и внутреннему ритму. И я снова удивляюсь точности этого движения. Наверное, пока я говорила о возвышенном, мое тело развязно болтало о своих самых чувствительных местах.
Рывком опрокидывая меня через себя, мой жрец цепляет автомат на хвостике. Освобожденная копна волос рассыпается по матам, придавая происходящему оттенок пошлой мелодрамы. (Или архаичной драматичности?)
Последовательно высвобождая меня из белого, исследователь моего тела обнаруживает то тут, то там метки, оставленные моими долгими приготовлениями. Натыкается на завязанные изящным бантиком веревочки трусиков, на метку духов у запястья, потом на границе волос и шеи, на тонкий браслетик, одетый на щиколотку, ароматизированный бергамотовым маслом пупок. "Игра, так игра" - снова думаю я, но при этом позволяю телу отвечать на непривычные прикосновения. На минуту я вижу происходящее простым взглядом и силюсь понять, что это, взлелеянное в тайных мечтах Деяние или простой незамысловатый левак, и проваливаюсь в бездну.
Все кончено. Тяжесть исполненного мужского желания давит лоно. Внутри странная смесь сладкого и горького, манной каши с орехами. Через щель в плотно занавешенных окнах вижу кусочек неба, где разыгрывается извечная трагедия смены дня и ночи, сейчас кажущаяся мне особенно ожесточенной - облака, очертаниями напоминающие дюреровские с гравюры "Четыре всадника Апокалипсиса", окрашены в цвета крови. Жрец куда-то испарился.
Что-то саднит в спине. Поднимаюсь - на грязном красном полотнище мата - белые измятые перья. Волосы завернулись в прочные спиральки и распушились, словно их высушили в горячей духовой печке.
Поднимаю свои белые одежды. Они ужасно измяты, и остро пахнут мужским семенем. Я ищу на матах мои мелкие признаки, собираю их. Облачаюсь в их остатки, потом в измятые одежды.
"Как же вы, девочки, после этого живете?" - вдруг вспоминаю его фразу-реакцию на маленькое повествование о таком обычном в женской жизни насилии. "Как курочки - встала, отряхнулась и дальше пошла". Проходя по коридору, замечаю, что все во мне теперь живет отдельной жизнью. Натыкаюсь на зеркало и вижу свой изменившийся облик: змеятся струи волос, расширенные зрачки источают яд, прозрачная кожа едва скрывает синие жилки.