Солнечные лучи тонкими нитями тянулись сквозь гущу листвы деревьев в обычном городском парке. Тёплый летний день располагал к лени и беззаботной усладе. По длинной парковой дорожке, вдоль которой стояли скамейки, ходили разные люди кто по делам, кто гулял с детьми. Дети эти казались милыми созданиями только тогда, когда молчали, и именно лишь в этом случае за ними было интересно наблюдать, умиляться, даже сожалеть чуть-чуть, что такое чудо не бежало в твои объятья, называя папой. Но всё менялось, когда какой-то ребёнок начинал капризничать или плакать, а строгая мама слишком рьяно принималась заниматься воспитательным процессом, выводя чадо на невольные крики от обиды и непонимания родительского напора. В этом случае Павел Анатольевич кривил тонкие губы на небритом лице, не скрывая непроизвольного недовольства, и рисовал в воображении всякие нелицеприятные картинки, которые ожидали нерадивых родителей в будущем "благодарными" детишками. Почему-то ему не приходило в голову ничего положительного в будущем таких семей, может, потому что Павел Анатольевич вырос в семье, в которой захирело чувство привязанности к друг другу, и какие-то мелкие обиды стали важнее общения и сохранения семейной связи. Конечно, недовольный жизнью старичок допускал, что некоторым родителям могла улыбнуться удача и повзрослевшие дети окружили бы престарелых родственников заботой, денежной помощью и тёплым местом проживания. О, при мысли про тесную и мрачную бетонную коробку под крышей Павел Анатольевич фыркал, сидя на одной из парковых скамеек в гордом одиночестве под тенью старого размашистого дерева. С великой досадой, а иначе и не описать, он корил себя, что, дожив до неполных 62 лет, не смог заработать или накопить хотя бы на самую дешёвую квартирку, поэтому снимал угол у старухи, которой посчастливилось отхватить собственное жильё во времена Советского Союза, но уже даже не мечталось отделаться от старческого маразма, правда, пока что только в лёгкой форме. И кто бы мог подумать, что Павлу Анатольевичу настолько повезёт с хозяйкой, ведь во время просмотра каморки, куда он намеревался заселиться, бабулька казалась очень жизнерадостной и адекватно выражавшей и эмоции, и слова, и, что самое главное, действия. Но вот уже на следующий день после злосчастного переезда новому жильцу представился первый случай лицезреть, потом уже ставшую обыденной, сцену поиска вставной челюсти. Престарелая хозяйка, чмокая и вечно что-то бормоча, а без зубов выходил ещё тот, понятный только ей одной, говорок, бродила по квартире и осматривала все углы, и настал момент, когда она бесцеремонно стала рваться войти в комнату Павла Анатольевича, который очень ценил приватность и недолюбливал шарканья всяких незваных старых тапок по его комнате. Но чмокавший говорок прибавил к себе недовольное выражение лица старухи, которая, что было заметно невооружённым глазом, уже и замахиваться кулаками пыталась, дабы героически спасти и высвободить из злобного заточения челюсть-страдалицу, поэтому "хапуга поганый" отступил и комната подверглась тщательному обыску. Уверенная, что новый жилец изничтожил её дорогую челюсть, хозяйка поковыляла звонить родственникам, дабы пожаловаться, но чудесным образом обнаружила бесценный предмет как раз-таки рядом с телефоном. Можно было только удивляться, почему именно там, но Павла Анатольевича больше заботил вопрос, сколько он выдержит в данной квартире, подозревая, что бзики старушки ещё наберут привычную силу и грянут по его челу так же бесцеремонно, как это проделали старые тапки по его комнате. Прохожие проходили мимо одинокого старика, даже не подозревая сколько всяких глупостей, претензий и маразматических причуд ему пришлось вытерпеть от неуёмной хозяйки квартиры за несколько лет, но он так и не решился съехать. И хотя оплату жилец вносил регулярно и без задержек, родственники еле передвигавшей ноги старушенции уже начинали ему намекать, что он вылетит на улицу, как только их любимая бабулечка, с квартирой даже вдвойне любимая, отдаст Богу душу. Мало кто хотел сдавать комнату старику, поэтому Павел Анатольевич совсем сник, обдумывая будущие нудные поиски нового жилья. Как же сильно он ненавидел привыкать к чужим людям с их зачастую отвратительными привычками или другими странностями, с которыми требовалось свыкнуться, или снова и снова мыкаться от дома к дому, тратя нервы и деньги, которых и так не водилось в достаточном количестве в его дырявых карманах. По молодости, Павлу Анатольевичу порой даже хотелось жить в палатке в лесу подальше от всех пусть даже без денег, но теперь, когда его страшила сама мысль стать бездомным на старости лет, он знал, что вытерпит любого чудаковатого или сумасшедшего жильца или хозяина, только бы его оставили в покое и позволили жить в тёплых четырёх стенах, а не на голой земле. А вспоминая, что именно детский плач вызвал в нём цепь хмурых рассуждений и страхов, Павел Анатольевич возмущался всем своим естеством, что детям и их родителям разрешено тревожить отдыхающих в парке людей. Можно сказать, что позитивным моментом детских истерик всегда являлась их непродолжительность. Взрослые обычно ускоряли шаг, словно стыдясь голосящего представления чада, и желали побыстрее удалиться к радости ворчливого старика. И когда снова наступала тишина, снова слышался приятный шорох листвы, пение птиц и даже дуновение ветерка, щекотавшее ушные раковины, к Павлу Анатольевичу возвращалось позитивное настроение и как-то сами собой забывались насущные проблемы и ему снова хотелось спокойно дышать и наслаждаться солнечным днём, но не на этот раз.
Душевное успокоение беспокойного старика продолжалось не долго, ибо его ищущий взор заметил мужчину в дорогом костюме, который выгуливал холёную и явно породистую собаку. Виновный лишь в этих двух внешних признаках прохожий вызывал в Павле Анатольевиче и зависть, и огорчение не свершившимися надеждами на собственную жизнь. В то же самое время старик кристально ясно осознавал, что сожалеть об успешности этого богатого урода, как называл он многих людей, особенно зажиточных, было бесполезно, но ничего не мог с собой поделать. Завистливая неприязнь не приносила ему удовлетворения и не улучшала его нынешнее полунищенское существование, став просто рутинным процессом прогулок. Ненавистный богач прошёл быстро мимо, и теперь на тёплое место зависти встало невольное самобичевание никчёмно прожитых лет, которое быстро перетекало в заунылые мысли об одиночестве. Любой человек, имевший неосторожность пройти мимо Павла Анатольевича вместе с кем-то, или оживлённо разговаривая о всяких пустяках или делах по телефону, наводя на мысль нужности, полезности и даже важности в чьей-то жизни, - все эти прохожие представлялись старику куда счастливее его. И Павел Анатольевич чувствовал, как в который раз к нему подступала эта отвратная горечь одиночества, терзавшая его многие годы и сотворившая из него в итоге недоверчивого, отстранённого и недовольного почти всем, что касалось людей, человека. Не раз он пытался нарушить безотрадный ход вещей и каждый раз что-то портил или просто надоедал тем, жизнь который потревожил своим присутствием. Без книжных высокопарных объяснений о нём забывали, не обращая внимания на продолжительность дружбы или знакомства. С горькой ухмылкой Павел Анатольевич вспоминал с какой лёгкостью благородные и достойные, по их мнению, люди стирали его из своей жизни, словно ластиком, а он отвечал им тем же, хотя иногда, ведомый ностальгией , пробовал возвращаться, но каждый раз убеждался, что его уж точно не ждали. Павел Анатольевич давно смирился с заменимостью своей никудышной персоны, поэтому ненавидел те фильмы, в которых герои переживали за самого последнего идиота и в прямом и переносном смысле, а ведь наш герой мнил о себе как о человеке куда умнее таких персонажей, намного интереснее, но почему-то в жизни ему не пришлось испытать ту терпеливую заботу, которой одаривали чудаковатых персонажей в кинематографе. В который раз неприглядный с виду старик пускался в рассуждения сам с собой, давно позабыв о богаче и его дорогой собаке, об этой жизненной несправедливости - быть никому не нужным, хотя в то же самое время напоминал себе, как сам отталкивал не мало и странных людей, и приятных, особенно в молодости, но всегда находил для бегства весомую причину, однако потом со временем маялся муками совести, уверенный, что уж другие не переживали по его поводу вообще.
А прохожие всё спешили мимо, даже не подозревая о том, на какие мысли наводило их мимолётное появление у кого-то на парковой скамейке под размашистым деревом. Эгоистические путанные беспокойные рассуждения и неизменное самокопание в неправоте и неправильности собственных поступков, а ещё лучше в поступках окружающих, затем направляли мысленные потоки старика в органы, но не в те, что с погонами или в удобных засиженных креслах властолюбцев. Новый виток безрадостных дум кружился в болячках Павла Анатольевича и хронических, так скажем, неудобствах, имея которые и находясь наедине сам с собой, ему часто становилось противно, хотя и привычно за долгие-долгие годы. Смириться и найти счастье с кем-то, кто закрывал бы глаза на все эти минусы, чисто гипотетически допускалось и повелевало пуститься в долгие поиски с множеством неудач, или, как в русской рулетке, поймать пулю при первом же выстреле, но наш герой так и не решился на этот подвиг. Правда, противореча собственным доводам о невозможности быть счастливым в подобных обстоятельствах, он зачастую вспоминал давно ушедшего в мир иной деда, прожившего со множеством проблем как в плане характера, так и со здоровьем, но уже постаревший внук не сомневался, что дед не придавал своим недостаткам и изъянам большого значения будучи молодым, и уж тем более в те его самые поздние годы. Наверное, в жизни у каждого наступало то время, когда многое, если не всё, казалось уже не важным, не существенным, не обязательным для внимания, если каждая секунда могла, по логике или по печальному стечению обстоятельств, стать последней. Комплексы и фобии, скорее всего, уходили на задний план перед тем неизбежным страхом, который всё чаще сковывал сознание Павла Анатольевича по ночам, когда он пытался заснуть, но пока что не настолько сильно, чтобы махнуть рукой на неловкие ситуации, как его престарелый дед. Так вот дед же познал счастье, домашнюю заботу и теплоту, и преодолел много разных трудностей и проблем, и ему ничто не помешало оставаться счастливым до самого последнего мига. Что же удерживало Павла Анатольевича все эти годы найти и испытать тихое семейное счастье или хотя бы крепкую дружбу? Не заискивая перед собой, старик давно нашёл верные ответы, по крайней мере он был в этом уверен, и, как всегда, не сумел использовать это знание на преодоление проблемы.
Мало кто проникся бы жалостью к Павлу Анатольевичу, слушая утомительные претензии к самому себе, к его отношению к людям, к прожитой жизни, да он и не искал сочувствия. Cидевший в застиранной и поношенной одежде старик, уже не помнил когда последний раз жаловался вслух кому бы то ни было и даже не помышлял этим заниматься. Пришлось усвоить, пусть и непростым путём, простую истину, что негативные черты характера знакомые и друзья замечали и выделяли в нём как самые главные, и, в конце концов, Павел Анатольевич убедил себя, что именно по этой причине не сближался надолго, не дружил как было положено, не угождал достаточно, чтобы оставаться в списке желанных, и не поступал, как было принято или ожидаемо.
И вот перед нами сидел состарившийся мужичок, утомивший жалостью к своей злополучной персоне настолько, что легче было увидеть чёрного кота в тёмной комнате, чем хотя бы мизерную искорку чего-то доброго и приятного в мире никому ненужного старика. Но неожиданно, словно рассвет посреди ночи, на старческом лице появилась улыбка грустно-добродушная и даже немного озорная. Поверхностное ворчание, затворившее дверь перед всяким желанием заглянуть Павлу Анатольевичу глубже в душу, уходило на задний план, вдохнув интерес к этому человеку с новой силой. Всё дело в том, что обиженный за непонимание, Павел Анатольевич всё же не держал ни на кого зла и вспоминал с добродушной грустью всех, с кем сводила его судьба, и тоску печаль он обрамлял обычно в улыбку. Тем более у него никогда не получалось ненавидеть, хотя ему этого очень хотелось, надеясь, что с ненавистью наступило бы облегчение и открылись бы новые смыслы и цели, но "к чему тебе эти хлопоты" подумали высшие силы и в довесок лишили Павла Анатольевича и гордости. Иногда ему мерещилось, что посчастливилось вполне удачно парировать обидчику гордо и достойно, но этот самообман, как правило, не длился слишком долго.
Злоупотреблять улыбкой этим приятным во всех внешних отношениях днём, Павел Анатольевич не стал. Хватило мимолётной ностальгии и нескольких давно сгинувших в прошлое образов, чтобы вернуться в мрачную комнату и слиться с тьмой безрадостных рассуждений. По неизвестной причине, или всему виной по-прежнему оставался богатый катализатор с холёной собакой, но старик продолжал втаптывать себя в вязкое болото неудачника и размазни. Не преминул напомнить себе, что сердечные переживания он оставил на обочине дороги жизни, уверенный в том, что в его лице ни одна женщина не смогла бы найти своего избранника, потому как не сомневался, что испортил бы жизнь даже ангелу во плоти, и это, представьте себе, даже если не касаться болячек и прочих выкрутасов организма. Бедняга сожалел о таком глупом и трусливом выборе с каждым годом всё меньше, и однажды перестал даже в воображении представлять себя счастливым и окружённым любовью или хотя бы заботой. А ведь воображение являлось главной забавой старика и, возможно, тем лекарством, которое, в основном, спасало его сознание от безумия и мыслей о самоубийстве всю жизнь. Мастерски, видя вымышленную картинку даже идя зачастую по улице, Павел Анатольевич придумывал ощутимые до кончиков пальцев и душещипательные истории, чувствуя себя защищённым даже в опасных ситуациях, от чего намного легче совершал подвиги и сложные поступки, но только там, а не в реальном мире. Благодаря такому иллюзорному мирку Павел Анатольевич перепробовал множество профессий и конечно преуспел в них, вкусил любовные истории в самых разных вариациях, и конечно испытал не одно предательство самыми изощрёнными способами, от чего порой даже печалился по-настоящему.
Занимался ли старик всякими непотребствами сам с собой во время добровольного отшельничества, спросили бы уж слишком любопытные и бесцеремонные читатели, так я в оправдание нашего героя скажу, что это его личное дело и природу не заткнёшь прямо-таки окончательно и бесповоротно, чтобы ни-ни и никогда, и никак, а уж в воображении...
Как раз вовремя устав от истязательных размышлений, опоновавших его особенно мучительно в этот день, и, заставив всё разом переместиться на задворки сознания, Павел Анатольевич остановил уставший взор на заплаканной девушке, севшей на скамейку на другой стороне парковой дорожки чуть в стороне. Логично предположить, что старика поманила молодая кровь, но даже в далёкие юные годы он не особо жаловал своим вниманием таких красавиц из-за неуверенности в себе, поэтому теперь заинтересовался незнакомкой только потому, что восхитился её умением плакать на людях. Красивая девушка плакала достойно, на гордое лицо в слезах можно было любоваться как на картину. Она смотрела вперёд, не видя ничего перед собой и не беспокоясь о том видит ли кто-нибудь её, но всё равно держала голову так, словно сама королева восседала на троне, а не на парковой скамейке, и ей претило выказывать ещё больше эмоций, кроме предательских слёз, которые текли из глаз по гладкой коже несмотря на явный внутренний протест. Павел Анатольевич всю жизнь побаивался сильных женщин, которые и "в горячую избу и коня на скаку", ибо в их присутствии он больше смущался и чувствовал себя лишним. Но на обворожительном лице незнакомки он увидал не эту отталкивавшую силу, а именно величие и непокорность то ли судьбе, то ли своим страхам, то ли навалившимся проблемам. Словно прикованный к её покорявшему образу, старик уже включил воображение на полную катушку и одновременно старался унять невиданной силы позыв встать, подойти и предложить любую, доступную его силам, помощь, ибо подозревал, что такая женщина не жаждала жалости к себе.
Незнакомке с каждой минутой становилось хуже, хотя благодаря этому образ её ещё больше притягивал до дрожи во всём старческом теле. Дыхание девушки настолько отяжелело, вздымая изящную грудь, словно она задыхалась. На лице её отразились уже и боль, и, наверное, смятение, и растерянность в чём-то, так что Павел Анатольевич не выдержал и резко встал. Да, он встал в полной решимости, впервые за много лет тронутый чужими переживаниями, и сразу застыл. В данную минуту он походил на провинившегося пакостника, застигнутого врасплох, и его воображение очень отчётливо нарисовало этот жалкий образ, который предстал перед заплаканным взором девушки. Испуганное выражение лица старика с выпученными глазами наводило на мысль, что перед ней, вернее за несколько шагов от неё, то ли невменяемый или маразматик, то ли один из тех ошалелых стариканов, которые возмущаются по каждому глупому поводу. Допустить, что у престарелого незнакомца какие-то добрые намерения при таком выражении лица, горюющая о чём-то девушка, не догадалась.
-Послушайте! - неуверенно воскликнул Павел Анатольевич и почему-то одновременно вытянул правую руку вперёд, выделяя указательный палец, которым вроде как грозно погрозил девушке, а на самом деле это была неудачная попытка приветливо помахать ей. Конфуз чистой воды бросил старика обратно в сидячее положение, и теперь на незнакомку смотрел раздавленный своей никчёмностью старик, который готов был заплакать в унисон с предметом неожиданного восхищения. А она на протяжении этой короткой сцены даже не моргнула ни разу, поражённая внезапной эмоциональной вставкой со стороны совершенно незнакомого человека в столь недобрый для неё день. Когда же к ней вернулось самообладание, незнакомка не без радости отметила для себя, что слёзы отпустили её глаза, а мысли вокруг текущей трагедии роились уже в более упорядоченном виде, позволяя успокоиться. Когда же незнакомка снова посмотрела на старика, тот уже совсем сник, склонил низко голову, чуть ли не касаясь коленей, и покачивал ею, словно коря себя за то, что вмешался.
-Вы что-то хотели сказать? - присаживаясь рядом и стараясь заглянуть в лицо Павла Анатольевича, спросила девушка таким волнующим всю его душу голосом, что от прилива чувств он разрыдался да навзрыд и, стыдясь этой подлой слабости, повторял сквозь плач:
-Извините, извините, простите...
Только ему одному в этот позорный момент, как он полагал, были понятны странные слёзные эмоции. Он снова всё испортил, а её голос, прозвучавший настолько близко, окончательно растеребил слабые измученные нервы, ибо более прекрасного и недостижимого голоса ему не приходилось слышать в жизни. Павла Анатольевича пронзило мимолётное прозрение всего, что упущено, не исправлено, забыто, оставлено и что проникновенный голос незнакомки окончательно вбил проклятый гвоздь в крышку гроба надежды на что-то светлое и доброе, давая понять, что никогда и ни за что, даже будь он в эту минуту молодым, ему не довелось бы испытать трепетное счастье и блаженство бесконечно слушать загадочную диву, ничего не испортив, как всегда. И рыдая впервые в жизни, не в силах остановиться, Павел Анатольевич, казалось, выпускал боль и надуманную, и не только боль, которую создала для него судьба и он сам.
- Сегодня меня не стало, - произнесла девушка, заставляя этой фразой взглянуть на неё. Как же она притягивала к себе нашего старика, её королевское величие и непокорное достоинство ломали всю старческую душу, выкорчёвывая из залежалой прогнившей почвы самобичевания. Его рыдание сразу прекратилось и сердце невольно сжалось, приготовившись услышать какую-то очень трагическую историю. Но прекрасная незнакомка холодным взором посмотрела в глаза Павлу Анатольевичу, стараясь, наверное, не дать слабину или потерять лицо, столь восхитившее старика. И лишь на мгновение обратившись мыслями вспять, девушка поняла, что снова не может сдержать предательские слёзы и они потекли непрерывными ручьями, заставляя её закрыть глаза и сидеть теперь неподвижно, словно горделивая статуя.
-Я помогу, - выдавил из себя старик, стараясь придать голосу как можно нежный и заботливый оттенок.
-Как можно помочь той, кого изничтожили? - еле слышным шёпотом, наверное, чтобы не разрыдаться и не потерять самообладание, выговорила она.
Павел Анатольевич почувствовал, что ему не хватает воздуха от нервного страха перед надобностью выбора правильных слов, которым не следовало разозлить незнакомку, или, ещё того хуже, расстроить окончательно. "Изничтожили" звенело в его голове, словно колокол, оглушая и не позволяя ясно мыслить. Сердце старика колотилось так сильно, что его стук отзывался в голове в унисон колоколу громогласного слова.
-И нельзя переступить и дальше жить на зло всему и вся? - нашёлся, наконец, что сказать и замер, ожидая ответа.
Выдержав паузу и открыв большие глаза с мокрыми от слёз ресницами, девушка не выражала теперь ничего, словно приготовилась к любому исходу.
-Жить дальше..., - прозвучало из её уст снова очень тихо и задумчиво, словно какая-то неведомая до этого мига истина открылась её разуму.
-Да, да, - вкрадчиво и так осторожно, словно подув на пламя свечи, чтобы оно ни в коем случае не потухло, произнёс Павел Анатольевич.
-Призрак среди живых? - мимолётная надежда просквозила в голосе девушки, а грустный взор блуждал по просвечивавшейся солнцем листве деревьев. Утончённое достоинство сохранилось на красивом лице, но уже смягчалось светлыми красками теплоты и нежности.
-Жизнь - штука сложная, - поспешно возомнив, что окончательно переломил ситуацию в положительную сторону, не страшась потушить искру надежды, приободрил девушку Павел Анатольевич. И сразу, моментально и уничижительно получил в благодарность вспыхнувший раздражением взгляд.
-Кто бы поспорил! - язвительно ответила незнакомка, резко вставая и, повернувшись к ошарашенному старику спиной, стала удаляться. В паническом ужасе Павел Анатольевич тоже вскочил и воскликнул умоляюще:
-Постойте! - но, проморгавшись, уже не увидел удалявшийся стройный силуэт. Какая-то испуганная его криком тётка уставилась на бедного старика, а он, часто моргая, стоял с открытым от изумления ртом и искал растерянным взором величественную незнакомку. И постепенно, прокручивая их встречу с самого начала, Павел Анатольевич начинал сомневаться, что их разговор вообще состоялся вне его воображения, что он сумел заставить себя хотя бы встать и крикнуть "послушайте", что она вообще обращала свой проникновенный взор на него и что она вообще существовала. Снова сердце билось с неимоверной быстротой, попутно вторя биением в висках, и дыхание забирало недостаточно воздуха, чтобы насытить и успокоить. Оставшись снова наедине с собой, ибо испуганная тётка быстро посеменила прочь, не имея охоты связываться с умалишённым, Павел Анатольевич упал на скамейку и просидел неподвижно до позднего вечера, раздавленный морально шуткой, которую сыграло с ним привычное воображение, отобрав, возможно, последний шанс совершить несущественный поступок, но в его глазах очень важный и нужный не столько девушке, сколько ему самому, чтобы не зря прожить хотя бы этот тёплый солнечный день. Когда же кто-то из редких прохожих заметил одинокого старика в столь поздний час и подошёл к нему, взглянув в мёртвые остекленевшие глаза, Павел Анатольевич уже давно ни о чём не переживал и ничем не тяготился. Обиды и зависть не волновали старика, и ненавистное одиночество не теребило изнывавшую душу. В старой хрущёвке о нём не горевала хозяйка квартиры, да и никто, кто был когда-то знаком с этим сложным и ворчливым стариком, не вспоминал о нём, словно Павел Анатольевич не существовал никогда, как и его величественное наваждение...
Уже после похорон, не дождавшись родственников, деловитые хозяева квартиры, коими они себя считали даже при живой бабушке, брезгливо разбирали вещи Павла Анатольевича. К их удивлению, они нашли много книг и разных интересных поделок, некоторые попытки писать картины, наброски стихов, рассказов, черновики нескольких романов. Правда, не имея желания разбираться и перечитывать, весь этот хлам они отправили на помойку. Из скудного гардероба им тоже ничего не приглянулось, личные фотографии и безделушки тоже не имели особой ценности, поэтому мусорная машина забрала всё упоминание о Павле Анатольевиче. Единственное, что приглянулось ломбарду с лёгкой руки заботливых хозяев - это старенький фотоаппарат и компьютер, за которые они выручили мизерную сумму.
Не совершивший гадских поступков, ворчавший больше наедине с собой, чем в закрытые серной пробкой уши кого-то ещё; человек , любивший жизнь и не сумевший в ней удобно обустроиться, имевший кучу недостатков, но не мало и достоинств, - Павел Анатольевич, конечно, никогда не узнал, что когда-то правильно предрёк своему имени забвение. Но что-то мне подсказывает, этот горький факт померк бы, узнай он о том, что таинственная, но уже счастливая девушка величественной натуры, всё-таки ещё долго приходила посидеть на той самой скамейке, на которой она повстречалась старику. В тот день, заметив пристальный взор старика, она сразу ушла, не подозревая, что в этот самый момент Павел Анатольевич воскликнул "послушайте!" в воображении, словно наяву.