Клянусь всем самым дорогим на свете: здесь нет ни единой моей собственной буквы. Неодолимая сила заставила меня сесть за письменный стол, взять бумагу и ручку, чтобы записать эту страшную исповедь. В какой-то момент я потерял сознание, и когда очнулся, моя рука доводила последнюю букву.
Условный автор
Какие знакомые и материальные буквы. Всего лишь миг я жил рядом с ними, а теперь я смотрю, как чья-то рука выводит на бумаге завиточки, узоры, линии, связуя их в слово. От слова к другому, и я заворожен, но вдруг, будто карта, что путает масти: "А чья это рука?" И, наконец, понимаю, что мечтой, только своей мечтой я могу окунуться в потерянный и реальный мир. Разве нельзя повернуть время вспять и, как раньше, стремиться к концу? Но теперь я снова отчаялся, направив мысли к своему началу, и все время - его бестолковое протяжение - провожу в грезах по человечеству... А как раз времени у меня слишком много!
В сущности, может быть, я никогда и не был человеком. Однако, появиться на свет я все-таки появился, хотя и в ореоле тайны, да неизвестно: настоящий ли бог правил нашей планетой. Только позже я узнал, что для меня ничто не имело значения, потому что значением был я сам. Правда, несмотря на мою направленность, а, может быть, именно поэтому, но непознанная владычица сыграла-таки со мной ту злую шутку, для которой я и родился.
Мои родители были уже в весьма преклонном возрасте и успели наплодить столько детей, сколько им позволяла их физическая способность. Как могучий дуб, они разрослись пышной кроной, в тени которой тешили себя, пересчитывая многочисленное потомство, и говорили, что жизнь они вкусили в полной мере, и каких только красок, какой только палитры не было в их движении. Стремительно и мерно годы приближали закат. Все активнее становился призрак успокоения. Он надвигался на моих стариков таинственной тенью, о которой так много мечтали отец и мать. Они думали, что хоть смерть избавит их от вечного поиска, но эта прихотливая странница, которая собирает заблудшие души, почему-то не пускала в свое лоно ни того, ни другого. Мои сентиментальные, милые дурачки вообразили, что счастливы, и даже смерть любуется их богатой жизнью, ведь она такая же старая и, наверное, очень одинокая. Они были обмануты собой, впрочем, как и все слишком добры, но я, который отстранился от условной реальности еще при жизни, я единственный знал, почему смерть глядела на увядание моих стариков и не могла к ним подступиться.
В один из обычных дней, когда так же как и всегда солнце выплыло из-за горизонта и, пройдя по небесной дуге, должно было скрыться туда, откуда пришло, мой условный отец сидел на скамье во дворе своего дома и печально следил за детьми, что смеялись, играя в разбойников. Он прислонился к спинке скамьи и, тяжело вздохнув, обыкновенно умер. Когда его душа собиралась оторваться от тела, моя мать, бывшая дома, почувствовала острую боль в своем ухе. Обжигающий поток пронесся из слуховой впадины по внутренностям, остановился в нижней части живота, и в исходной точке человеческого движения с мучением забилось божественное семя.
Бедный папочка! Мог ли он предположить во сколько ему обойдется мое зачатие. Он спокойно и символично умер в суете детей, и уже никогда его воспринимаемый мир не будет ходить по улицам и лесам, не будет смотреть на своих детей, не будет поглощать жидкость и пищу, не будет обнимать свою жену. И сколько он мог испытать, если бы не преткновенный камень - мое зачатье, родственное убийству. Сколько? Но каждую секунду кто-то умирает, кто-то рождается, кто-то оправдывает себя, и стоит ли обращать внимание на маленькую жертву человечества, когда каждый начинает свой путь неправедно и судьбу обмануть никому не под силу.
Никто не решался принести моей матери весть о смерти мужа. Заблуждающиеся люди! Откуда им было знать, что женщина, потерявшая одно, приобрела нечто большее. Она забеременела, и плод, который начал развиваться в ее чреве, стал отрадой ее последних дней. Лишь моя мать понимала, что именно ее ребенок - новый пророк, и с этой самой минуты уверилась, что спасет и облагородит людей, подарив человечеству мессию. И когда кто-то самый смелый или, скорее, равнодушный взошел к ней и сказал: "Вашего мужа больше нет", мать промолвила: "Мир его праху. На все воля божья."
Отзвучали похоронные марши, и прошло сорок дней, в которые душа отца бродила по свету. Тогда все заметили, что живот моей матери растет и смеялись: "Какой великий папаша. Смог к таким годам сохранить силу мужчины и, сходя в гроб, наградил эту старую женщину. Да... Во-истину, какой большой бывает любовь." Девять месяцев пролетели также быстро, как все в условном мире, и моя мать умерла при тяжелых родах, так что о судьбе младенца знали теперь исключительно боги.
Родственников на мое рождение сбежалось множество, и я вызвал бешеный фурор, гамму разнообразных чувств, которые сменяли друг друга: плач и радость, ярость и удивление, ревность и равнодушие. Я был чрезвычайный ребенок, и все мое семейство до единого элемента приняло во мне участие, которое подстегивалось тем, что я последний отпрыск родителей и никогда не испытаю ласки горячо любящей всех мамочки. Меня лелеяли, меня целовали, меня гладили, но когда, придя в сознание, я увидел, как с меня сдувают пылинку, я почувствовал тяжесть шероховатых и потных рук, то был взбешен, был испуган. Это сейчас, представляя, как меня вынимал акушер, мне спокойно, но... С тех пор я дал себе слово, как можно реже прикасаться к предметам, и с каким бы удовольствием я тогда взлетел, но понимаю, что пришлось бы опереться на воздух.
Мое развитие не предвещало никаких аномалий. С первым глотком воздуха, я закричал, а, следовательно, был живой. Точно уже не помню последовательности, но я периодически мочился, у меня прорезались зубки, я мог по слогам кого-то звать: "Ма-ма!" Но этот кто-то всегда менял лицо, голос, руки, и поэтому я не смог привыкнуть к кому-либо одному. Мне до того надоела эта чехарда, что я старался вообще издавать поменьше звуков, чтобы уйти на чуть-чуть от преследователей. Но меня опять донимали мишками, погремушкой, куклой Машкой, заговаривали мне зубки, смотрели в мои глазки, и однажды новый голос: "Пора нашего мальчика учить читать." На следующий день я нашел в своей кровати подарок - красочные кубики с черными загогулинами на плоскостях, которые сразу мне не понравились, и кубики были раскиданы по хламу моих игрушек. Несмотря на мой бунт, папы и мамы все же добились того, что через месяц я медленно читал, водя своим пальчиком по скучным строкам. Я услышал даже разговор, в котором взрослые упоминали фамилию какого-то малыша и восхищались им. Он как-то раз вертел в руках кубики, кидал их на пол, но, внимательно оценив их цветовой набор, определил, что буквам не соответствует их фон, и по своему усмотрению раскрасил плоскости. Тогда я решил: разберусь. Может быть, я тоже достоин восхищения. Но как я не пробовал, мои старания были безутешны. Я совершенно ничего не понимал ни в буквах, ни в цветах. "Фи, - подумал я, - какой глупый мальчик. Сколько людей не обращают внимания на такую ерунду! Ведь каждый может взять, да раскрасить по-своему." Так я первый раз догадался, что меня интересует не цвет, а бесцветность, и возвращаться к внешним проявлениям, значит противоречить своей непосредственной миссии.
В школу я пошел с огромным багажом знаний. Я был уверен, что хочу быть один, что хочу достигнуть бесцветности и молчания. Школьная атмосфера же поразила меня галдежом и сутолокой, шумом и бесмысленностью, но мне нравилось здесь то, что меня не донимали, как могут донимать только родственники. Возвращаясь домой, я часто стоял у окна и созерцал прозрачные стекла. Направляя свой взгляд из разных точек и под разным углом, я следил, как преломляются предметы, стоящие вне моей комнаты. Если мне попадалась в руки стеклянная игрушка, я моментально уносил ее от чужого, случайного взгляда и доставал из тайника в редких случаях, когда никого не было рядом. Через слюду я рассматривал солнце, я видел луну, но всегда мои поиски оканчивались печально. "Эх, - вздыхал я, - как жаль, что все вокруг так ярко." Завороженный мечтой, я наблюдал: не произойдет ли что-нибудь с игрушечным сгустком. Эх, безумец! Я поверил, что воздух прозрачен, но в жаркую погоду заметил, как плавится небо и тонко клубится. Я подумал, что свет есть основа всего, но луна обеляет, а солнце несет позолоту. День кончался, и родные приходили ко мне укладывать спать. Я лежал в темноте и радовался: "Вот. Хоть глаз коли!", но, вскоре, по мере привыкания к ночному цвету, проступали грани окружающих предметов, огорчая меня. А новый день начинался иллюзией, что сегодня что-то изменит.
И вот меня посетило! Раньше я связывал бесцветность с красками, то есть совпадение цветов в один или распад одного на множество, но за счет познания и техники невозможно сущее. Лишь сам человек мог изменить структуру вещества, найти гармоничную точку своего тела, своего органического и мыслящего комплекса, чтобы дать такое же спокойствие материалу, который вернется к своему единоначалию. Я проделал опыт с листком бумаги, я предельно отстранился в беспредельность, и лист исчез, хотя я ощущал рукой его форму. Какая-то секунда! Какой-то миг! Но что это? Мой первый шаг, моя первая удача, и мой маленький мир перевернулся, и моя воля мечтала. Она уже видела все движения в своей руке: что проиграет и в какую сторону повернется весь мир.
Но я ошибся. Моя воля оказалась такой же абсурдной единицей, как все, кроме абсолютного покоя. Изменив ошибку и встав на другие рельсы, я принялся ускорять свой поиск: "Жизнь - это борьба и движение." Снова мои идеи потерпели крах, но из состояния подавленности естественным путем я перешел к тому случайному, что было, когда я обесцветил листок. Я перенес свою деятельность на стекла. Они почему-то не поддавались воздействию. Я думал, что у более или менее прозрачных веществ слишком разные сопротивляемости, но, взяв деревянную доску, я был ошеломлен, когда на поверхности стали деформироваться волокна. В моем ошеломлении проявились человеческие чувства, которые противоречили условию бесцветности, и дерево окрасилось в прежнюю видимость. Из работы с бумагой, деревом и стеклом, я вывел, что меня хватает на снимание тонкого слоя, но форму мне пока не осилить. Эта мысль побудила меня к созерцанию окружения. Я пытался почаще просто лежать, пореже моргать и жевать, глотать и думать, да вообще напрягать свои мышцы, мысли и чувства. Мне теперь надо было создать бесцветные формы.
Очертя голову, я стал штурмовать очередную ступень своего восхождения. Предметы молчаливо слушались меня, когда я переставлял их с одного места на другое, так что у меня пропало желание изучать их строение. Я увлекся формой человека, но и тут меня поджидало разочарование. Ничего исключительного я не высмотрел, а даже наоборот, на аномалиях убедился, что любое исключение подтверждает правило. Следующим объектом я выбрал форму человеческой жизни. Тут было что-то загадочное, потому что все концы уходили в пустоту. Я радовался, ведь не имел представления о рождении и смерти. Рядом со мной никто не умирал, никто не рождался. Мне казалось, что бытие отдельно взятого человека вечно, хотя бытие могло быть только у человечества. Но это большее, чем один, тоже часть какого-то целого. Я запутался и стал задавать родным вопросы. Что такое смерть? Что такое рождение? Они, конечно, сами не знали, но разъяснили формально. "Фи, - подумал я, - предметы намного интереснее. Да и жизнь у них длиннее, чем у человека." Я возвратился от своего конца к началу, отбросив мысли о форме человеческой жизни. Как каждый не любит того, что не знает, я забыл гнетущую меня задачу и закрыл еще одну большую лазейку сознанию. Мне так легче было обрести покой.
Благодаря отстранению от живого, мне удалось в комнате, где находился я сам, проделать опыт с вазой из тонкого стекла. Я поставил обесцвеченную вазу около дверей и ждал первого, кто попадет в мое царство. Какой-то родственник живо влетел и ударил предмет ногой. Ваза со звоном разбилась, а испуганный человек сделал шаг вперед, два шага, три шаг и отпрянул. Под его подошвой что-то хрустело, и он с ужасом смотрел на пустынный пол, на меня и переводил взгляд опять на пространство перед своими ногами. Мне было смешно видеть его физиономию, его нелепую фигуру, но осколки не проявлялись, и мое состояние (я понял) могло не искать равновесия, не думать, как найти точку отстранения, а двигаться автоматически. И мое желание, будь то обесцвечивание или проявление, должно выполняться по микроскопическому жесту моего организма, по бесконечно малому направлению моих мыслей, потому что мои чувства слились с гармонией.
Чтобы не очень шокировать своего родственника, я сделал осколки видимыми, но подозрение, которое закралось у него к такому одинокому и несчастному (по словам моего окружения) мальчику, как я, осталось. Хотя он и молчал о престранном случае с вазой, боясь, что его посчитают сумасшедшим, но стал настраивать всех родных против меня. Он говорил, что я неблагодарный гадкий волчонок, что я только и могу, что кусаться, да ехидно над всеми посмеиваться. Он был, конечно же, прав, но родственники отводили глаза и со смирением молвили: "Он наша кровь. Надо поставить его на ноги, надо сделать из него полноценного человека." Тогда я и решил отомстить им за их якобы сострадание и жалость. Моя месть должна быть непередаваемой и жестокой, как пытка пустотой. Я на время отложил изощренные шутки и стал заниматься теоретической работой.
Правда, никакого самоотверженного труда не получилось. Мои желания стали мановениями волшебной палочки. На основное свойство предмета (его материальность) я пока посягнуть не мог, так как главным условием беспредметности, то есть идеального тела, являлась не материальность моего собственного. К тому же моего небесного дара явно не хватало, и даже не заглянув в зияющую пропасть пустоты, я с трепетом представлял, как люди в одиночестве звереют или сходят с ума. Поэтому, оценив другие свойства тел (цвет, форму, звук), я увидел, что для картины, которая бы соответствовала моими способностям, надо отторгнуть у предмета его звуковые качества.
В большой и залитой солнечным светом гостиной нашего дома стоял белый рояль, который я и собрался сделать молчаливым. Попросив одну из тетушек, бывшую виртуозным музыкантом, сыграть мне какую-нибудь мелодию, я приготовился внимать ее игре с серьезностью, какой у меня никогда не было. Тетушка села на стул, подняла крышку рояля и ударила по клавишам. "Что такое? - подумала женщина. - Неужели западает? Такой хороший инструмент." Она пробежала своими нервными пальцами по клавиатуре, ничего не услышав, и растерянно посмотрела на меня: "Боже мой! Я оглохла!" Но я рассеял ее сомнения: "Чудесный звук у нашего фортепиано. Почему же ты дальше не играешь?" Отчаяние исказило лицо бедной женщины. Она встала и, кусая губы: "После... После... В следующий раз..." Я сделал недовольную мину, но в душе веселился, что теперь, подходя к инструменту, ей придется перешагивать огромный психологический барьер, а для первоклассного музыканта нет пытки ужаснее этой...
Время шло, и я взрослел. Иногда за обеденным столом я поперек разрезал кастрюлю с супом и казалось, что вот-вот жидкость польется на скатерть, или лишал цвета стол, что приборы как будто опирались на воздух или вот-вот упадут на паркет. Некоторые из комнат я наполнял пустотой, и никто не понимал, что за существо поселилось в старом доме, где все было родным и любимым, а стало непредсказуемым и чужим. Мои родные возненавидели свою тюрьму, но всегда крайне сложно порвать связи с прошлым, потому что не знаешь, что впереди. И многие жили среди моих шуток, испытывая каждый день чувство страха, что даже как-то привыкли к нему.
Одновременно моя нелюбовь к родным уперлась в предел и должна была выплеснуться. Я понимал, что на то они и люди, чтобы быть людьми, но мое отношение к ним было предвзятым. Испытав на родственниках эффект глухоты, я решил поменять свое оружие: страх во внешнем на внутреннее. И раз мое окружение стремилось к конкретности и множеству целей, то оно в обступившей предметности будет наказано безучастным временем.
На мой юбилей собралось все семейство. Погасили свет и в гостиную внесли торт с шестнадцатью зажжеными свечами. Я задул оранжевый пламень, и темнота, бывшая точкой времени, превратилась в свет, чтобы я погнал вперед временные скорости. И чем чаще люди прикасались к предметам, чем интенсивнее двигались, тем безвозвратнее старели и мучились. Морщины бороздили их кожу, седина разъедала их волосы, крепкие мышцы превращались в дряблые, а дети стремительно росли. В панике все сталкивались, как в клетке, и когда эти полудряхлые люди скрылись, неся в глазах своих ужас, я остался один, миновав полпути, половину условной жизни, и, усталый, разглядывал оконные стекла. Во дворе одиноко стояла чья-то фигура. Я скользнул своим взором по комнате, вновь повернулся к окну, но фигура бесследно исчезла, как до того появилась ее потаенная тень.
Пятнадцать лет я провел в путешествиях. Я не пользовался больше свои даром. Мне хотелось увидеть весь мир и оставить в своей памяти все его краски. Я как чувствовал свою судьбу. Мне подвластны были все уголки земного шара. Я плавал во всех морях и во всех океанах. Я пересекал, умирая от жажды, пустыни. Исходил леса, болота, саванны. Я взбирался на горные кряжи и ел снег на вершинах могучих гор и в долинах чудесного вида. Я все испытал - я был простым человеком. Я исколесил всю планету, перемерил все пояса. Но мысленно, где бы я ни был, я возвращался к своему юбилею, когда так жестоко наказал людей за их же сущность их же природой. Я возвращался к той непознанной тени, которую мой взор уловил и вдруг потерял. Бросив странствия, я вернулся и сидел на обветшалой скамье, где заснул мой отец. За спиной, как призрак былого, вздымался заколоченный дом. Он напомнил мне о пустоте, формулу которой я пробовал вывести на земле. Чья-то фигура заслонила мне солнце и тенью упала на мой рисунок.
- Ты хочешь выразить буквами, числами, графикой то, что представить себе не можешь? Нет ни одной метафоры, которая могла передать красоту и природу пустоты, - произнес скрипучий, будто искусственный голос, - Раньше здесь совсем ничего не было, а, значит, и сейчас ничего настоящего быть не может.
Я вздрогнул и поднял голову вверх. Опираясь на стеклянную трость, передо мной стояла старая женщина. Она так заслонила собой небесный диск, что вокруг ее головы сверкал радужный нимб. Мне стало не по себе, потому что я много раз слышал о божественном сиянии, которое якобы подчиняет себе людей, но собрался с духом и дерзко ответил:
- Да... Но думать я себе могу позволить. И мечтать тоже.
Женщина исковеркала угол своих тонких, прямых губ и вопросительно прищурила глаз. Резко выбросив руку вперед, она протянула ко мне испещренную линиями ладонь, а на половине ее лица отразилось судорожное движение тени. Эта ведьма шагнула вбок: мне в глаза прянул ослепительный луч, и слова ударили упруго, отчетливо:
- На, возьми! Подержи мою руку!
Прикоснуться к ней я не решался и не знал, куда деть свои руки. Тело мое стало непоровотливым и каким-то не моим. Женщина выждала пару секунд и зло рассмеялась, а я готов был провалиться, только бы скрыться, уйти, пропасть, но любопытство пересилило страх:
- А кто ты такая? - и я подозрительно замычал.
- Скажи мне сначала, кто ты, - был ответ, - а потом ты узнаешь, кто я. Тебе, наверное, не трудно назвать свое имя.
Такой поворот озадачил сильнее:
- Не знаю, - недоуменно расширил глаза и уставился на свой рисунок. Затеревши ногой вычисления, я почувствовал, что краснею, но не могу себя переделать. Меня заставляла полуженщина, полутень говорить о вещах, от которых бросает в ужас, пожалуй, родственный только бессилью, когда в раннем детстве пытаешься вскрыть понятие "смерть".
- Молодец! Угадал! А меня все зовут просто напросто - Смерть.
- Называют?! Так, значит, это не ты? А кто же?
- Мне кажется, что больше подхожу под Рожденье. Ведь и с той, и с другой стороны одинаково-вечность. А люди с трепетом бьются над смертью. А если бы они боялись рожденья, то разве было бы столько мучений. Жизнь - это условность, это моя игра.
- Постой! - воскликнул я уже нагло, - И я могу додуматься до этого. Может быть, ты создание моей игры?
- Глупец! Ты лишь догадываешься, но знать - ни-ког-да.
Меня начинала раздражать уверенность старухи. Я горел желанием схватить ее и сжать в объятиях, но вдруг, действительно, я поймаю иллюзию. Вдруг что-то сущее пройдет мимо меня и останется только оплакивать свою судьбу.
- Раз ты божество, то скажи. Кроме тебя есть еще какие-нибудь боги? - спросил я, пытаясь скрыть лукавство вопросом.
Женщина снисходительно поморщилась и набалдашник стеклянной трости сдавила сухими, длинными пальцами. Как ни груба была моя ироничная фраза, но все же я услышал ответ, который смутил меня больше, чем все мои мысли:
- Конечно. Но эти боги слишком далеко улетели. Каждый как бы правит своим миром, который находится внутри него. Ты тоже правитель, но и тебе не догнать ни одного из божеств.
- Тогда почему ты стоишь рядом со мной, разговариваешь и не уносишься куда-нибудь внутрь себя? В чем твое отличие? - я уже не внимал безумной старухе, а под скрипнувший голос рассматривал ногти.
- Пойми: я постоянна и неизменна. Можно, вообще, сказать, что меня нет. Я начало всему и венец устремлений. Я объект и субъект, а не их игра. Подстерегая богов, я нанизываю их на свой вертел, и уже потом они правят своими мирами. Разве кто-нибудь может объять пустоту? Погляди на себя. Сколько раз в разговоре со мной ты изменялся?
Вытаращенные глаза сказали, что ярость обуяла меня:
- Что же ты хочешь от нового правителя? Тебе все во мне не нравится.
- Я пришла, чтобы ты отдал свою тень, - вкрадчиво шепнула женщина.
- Тень?! Ты верно сошла с ума? - я замешался и теребил свои волосы, - А если ты ее не получишь?
- Опять же, глупый. Куда тебе против судьбы? - старуха ласково и небрежно оценила мое волнение. Едва улыбнувшись, она продолжала - Люди рассчитывают процессы в металлах. Они исследуют метафизику веществ и предполагают, когда будет землетрясение или ураган... Они составляют сводки погоды и ждут тепло или холод, дождь или снег, в зависимости от сопоставляемых единиц. Неужели ты никогда не думал, что кто-то направляет тебя и кого-то направляет другой? Неужели ты знаешь, что произойдет через пятнадцать минут, через час, через день? Ты побежишь, ты найдешь, ты выплачешь, чтобы вернуть меня, а я буду всегда где-то рядом.
Женщина сделала знак рукой, пошевелила стеклянной тростью. Я испугался, скоропалительно выкрикнув:
- Ну, возьми! Возьми! Только что мне теперь делать?
- Ничего. Ты поймешь, когда понадобишься мне. А пока живи в свое удовольствие, - перед моими глазами мелькнула трость, и я молча уставился в землю. Тень старой женщины от головы уменьшалась к ногам, пока, наконец, не пропала вовсе.
Мне было чуть-чуть за тридцать, и, желая кого-любить, я, кажется, полюбил. Из череды проходящих мимо женщин я вычленил образ своей любви и свои брачные узы. Моя жена была настолько конкретна и прекрасна, что наваждение в облике волшебницы, опыты для достижения гармонии растворилась в той игре, которую выбрал я, но забыл, что мной играют. Параллельно развитию своего семени, я был семенем тени, и чем быстрее оживал мой сын внутри моей избранницы, тем скорее отмирало мое тело, потому что я был чьим-то избранником. Купаясь в реке, я нырял и плыл без дыхания, и теперь не я нуждался в воздухе, а воздух - во мне. Моя легкость была тяжестью людей, и когда закончилось время беременности я, оставив себе желания, превратился в желание тени. Я был беспомощен.
Первая моя жертва - это я сам и суть моего семени. Внесенный на нежных материнских руках, мой сын молчал, и его молчание было ужасным для меня, потому что моя тень прикрыла рожденного саваном. Я заплакал душой, когда мальчик испарился, но сам вырос до потолка, уничтожив еще множество людей. Моя голова проломила балки, а мои ноги провалились сквозь пол. Я прикасался к людям своей пустотой и рос, рос, рос. На город простерся мой серый призрак. Кто шел, кто сидел, кто лежал, кто стоял, тот прах моей жизни, тот тишь своей смерти. Но уничтожив землю и бороздя молчаливый простор, я хотел бы ухватиться за планеты, чтобы встать, но тень моих рук погубит эти шары, и я лечу, вбирая в себя миры, и тот, в ком я нахожусь, вливается в следующий. Я не хочу быть одной из черных дыр и стремлюсь наложиться на себя собой, но невозможно найти гармонию между звездами, потому что я уже не тело, а тень, и сам гармония, сам божество (к тому же ослепшее), и мой полет наводит всегда на одно: "Какой ценой достигается одиночество, вечность, ничто."