Иван Ильич Сидельников и Степан Васильевич Налигаев, построив дом на две семьи, вырастив детей, деревья и разуверившись в плодотворности даль-нейшей жизни, стали ходить в баню. В бане, поднимаясь вместе с паром на верхнюю полку, они с особым чувством очищения понимали ничтожность сво-его домашнего существования. В жарком забытьи им приходили различные мысли, что поспешить надо, но для кого? Только в возгласе "подай пару" начи-нался перестук их сердец, и жизнь продолжалась. Характер в семьях по отно-шению к бане был выдержан, и угрызения совести за бесцельно проведенные часы в парилке напрочь отсутствовали, что никак не хотела понимать жена Ивана Ильича - Марья Васильевна. Многое еще в жизни не хотела понимать Марья Васильевна, но больше всего она не хотела понимать само существова-ние Степана Васильевича.
Сделавшись за многолетнюю супружескую жизнь злой мачехой для Ива-на Ильича, она просто заваливала его домашними делами, которые он добросо-вестно выполнял, а в банный день даже перевыполнял. В своем недоброжела-тельном отношением к Ивану Ильичу она во всем винила Степана Васильевича: он приходил и вытаскивал посаженного и взращенного на дела Ивана Ильича в баню. Еще пуще не любила Марья Васильевна Степана Васильевича за его вредность, неуступчивость, упрямство, поганый язык и за все то, что еще не от-крыла в нем, наконец, за то, что он мужчина.
- Не родись счастливым, - часто говорил он ей, - а родись мужчиной, что по ее мнению должно было звучать наоборот: ведь женщиной жить намного ин-тересней.... Таким образом, по идеологическим соображениям выходило, что Марья Васильевна стояла за семейное женское счастье, но на пути друзей в ба-ню: муж под рукой; дом ухожен; дети в порядке; деньги целы. Поэтому в бан-ный день и Степана Васильевича, по-свойски заглянувшего на кухню, она встретила спиною, не оборачиваясь, задумчиво над чем-то хлопоча у плиты.
- Сколько в жизни обманов и иллюзий..., - думала она про мужа и баню у плиты, - а он все время мне талдонит, что жизнь для него кончится, если он не попадает в баню. Так он понимает дружбу с этим соседом... Эгоист! Он совсем обо мне не думает и не жалеет меня. Говорит: "Хоть что делай: травись, топись, из окна выбрасывайся, а в баню я все равно буду ходить..." Нет, каково? Все в доме делает паршивец, только чтобы я ему не помешала. Женская мститель-ность и ненависть заворочались в ее груди. Горесть за свои старания для мужа подступила к горлу. Хотя бы этого соседа отвадить от него, чтобы мне не ме-шал... Тогда и с баней, заговором, точно с женщиной, можно будет разобрать-ся.
Степан Васильевич кашлянул. Она не восприняла его кашель и не повер-нулась к нему. Он хотел было пройти дальше в дом, где работал половой тряп-кой Иван Ильич, но Марья Васильевна неожиданно для него заговорила:
- Ты бы, Степан Васильевич, как и все добрые люди, сидел бы дома и мылся в ванне, а не ходил бы по чужим домам и не совращал бы других.
- А ты, Марья Васильевна, думаешь, в ванне моешься? - дрогнувшим го-лосом произнес Степан Васильевич.
- Я, Степан Васильевич, как все порядочные женщины в ванне моюсь, а не шастаю по баням, как некоторые, и грязь всякую там не собираю, - таким же ровным и спокойным тоном, как и начала, не удосуживая вниманием Степана Васильевича, продолжала Марья Васильевна.
- Ты, Марья Васильевна, в ванне не моешься, ты просто пыль, песок и прочее... с себя там стряхиваешь. Нешто в ванне можно вымыться? Там только пауки, да тараканы могут мыться, но ты их не бойся, они не кусаются.
Марья Васильевна оглянулась и, боже мой, кого она увидела: перед ней стояли и смеялись на ней - тщедушный, в замызганных одеждах Степан Ва-сильевич и не менее замызганный с половой тряпкой и шваброй ее муж - Иван Ильич. Как она могла удостоить их таким вниманием.
Степан Васильевич продолжал:
- С наших тел, Марья Васильевна, после веничка в парилке и крошки ска-тать нельзя, а с тебя, хоть сейчас на пироги грязи накатать можно.
Дальнейшие пояснения о ее прекрасно-чистом теле были просто неумест-ны. Марья Васильевна вспыхнула, бросила поварешку в раковину и, пробормо-тав "Мерзавец!", накинулась на своего мужа.
- Если ты, Иван Ильич, будешь водиться с этим ..., - она настаивала на неопределенности Степана Васильевича, то я по театрам зашастую, а то может быть и в ресторан закачусь.
Не привыкшая уступать Марья Васильевна, блеснув мокрыми глазами пе-ред друзьями так, что они попятились, освобождая ей проход, на сей раз усту-пила: прошла в покои, и там, бросившись на кровать, кусая подушку от бесси-лия, зарыдала.
- Все-таки странная бабская натура, - после минуты молчания, обращаясь к Ивану Ильичу, начал говорить Степан Васильевич, - целые водозаборы у их глаз построены; чуть что - слезы, не перестают воду лить. А что я ей сказал: правду...
- Да ладно тебе, Степан Васильевич, правда у женщин и мужиков разная. Их жалеть надо! - видно было, что Иван Ильич ужасно боится, что так шумно в доме, даже потому, что жена много там воды лила и во что она выльется, он уже догадывался.
- Тебя нужно жалеть, Золушка мечтательная, подкаблучник, - не унимался Степан Васильевич, зачем и как ты попал под ее влияние, скажи? Как в тебя эта мысль затесалась? Посмотри на себя, совсем на мужика не похож: полы моешь, белье стираешь, обед готовишь, а тебе немного лет. А они! - указывая на покои, продолжал Степан Васильевич, - что говорят: "Никто его не заставляет; он без памяти это любит делать, за уши не оттянешь". Конечно, если они только и умеют, что командовать и ждать, когда мужик придет, не выдержит и все сде-лает сам за них.
- Преувеличение! - отозвался Иван Ильич.
- Я согласен, но женщин надо преувеличивать, от этого и мы мужики рос-том выше становимся. Пора и нам самим придумать великую мужскую тайну, чтобы бабы наши знали, что она есть, а разгадать не могли и мы не могли бы ее выдать. Еще бы хорошо, что бы они знали, что мужики могут уйти и не вер-нуться.
-Это куда же уйти, на войну что ли? - спросил Иван Ильич.
-Почему на войну, просто уйти...
-Да нет такого мужика, который от бабы, так просто, не хотел уйти. Толь-ко куда? К другой бабе что ли? - сказав это, Иван Ильич подозрительно по-смотрел на Степана Васильевича.
- Пути нет, это верно. Все одно - смерть! - тихо продолжил Степан Ва-сильевич, - а как все хорошо начиналось с женой в юности: сядешь с ней в ук-ромном уголке природы, прислонится она к тебе, точно сроститься захочет... Ангел голубой! Кругом птички поют, трава шевелится, деревья качаются - рай....
А сейчас что?
В глаза не могу смотреть ей в день получки - адову боль в желудке испы-тываю, точно отравы выпил. Жить не хочется. Заколдованные мы... Заначку и ту спрятать не могу - иногда находит.
- Твоя не слышит?
- Не-ет! Она тихая - все плачет, - неотрывно глядя на Степана Васильеви-ча, произнес Иван Ильич.
- Психологию их надо изучать. Женщина звенеть должна, если не звенит - значит, фальшивит, у нас в заводе так Васька-мастер говорит, он через это большой настройщик женщин вышел: дернет этак струну в них, послушает - фальшивит, да подстроит.
- Ну и как получается у этого настройщика что-нибудь? - оживился Иван Ильич, беспокойно поглядывая на дверь в покои.
- А то как! К примеру, идет Васька-мастер в наш заводской профилакто-рий, а жене не говорит. День не ест, два не ест, неделю - не ест. Баба, конечно, места дома не находит: совсем мужик плох, а без мужика все-таки плохо - по-нимает. На кухне целыми днями ютится, всякую кулинарию разрабатывает, пе-ред Васькой длинным фронтом по столу разворачивает, а он знамо себе: "не хо-чу что-то я, аппетита совсем нет на пищу". Баба от этого пуще не в ладах с со-бой, искусство кулинарное в себе развивает, бьется со своим несовершенством как рыба об лед. Так после профилактория Васька как кот в масле катается. Или еще: замаралась у него немного одежонка, да и не замаралась, а просто взял да сам мазнул себе поперек. Приходит домой, а жена на диване лежит: книжку чи-тает.
- Что это ты все читаешь? - спрашивает Васька.
- Да так, романом одним увлеклась, оторваться не могу, - отвечает жена. Ты найди себе сам что-нибудь поесть на кухне.
А Васька на это, говорит между прочим:
- Был сегодня у начальника цеха, а он мне говорит: "Что это ты Василий в пуховике замызганном ходишь - как слесарь какой-нибудь в засаленной спе-цовке или бомжа какая-нибудь. Что у тебя за жена такая....
- Как!.. Он так сказал?! - воспламеняясь от преувеличения, в крик возму-щаясь, осматривает она всю Васькину одежду. Целый месяц потом в ванне ютится - все вещи его перестирывает. Выглядит в этот месяц Васька - как Ден-ди, глаз не оторвать.
Соседи так увлеклись разговором о женщинах, что не услышали, как пе-ревернулось грузное тело Марии Васильевны на скрипучей кровати, как кто-то шаркнул тапочками о пол в покоях и заспешил к двери. А когда опомнились, было поздно. Из двери, почувствовав неладное, напирала на них Марья Василь-евна:
- Садист ты, Степан Васильевич, и Васька ваш - садист. И ты, Иван Иль-ич, будешь садистом, если с этим ... будешь водиться. Совсем жен своих загна-ли, все в заботах обеды готовят, белье стирают - поболтать некогда, а они здесь рассуждают! О чем? Как женщину за живое дергать. Совсем сдурели мужики?!
Степан Васильевич мученически силился вставить слово в защиту, все это время, когда нападала на них Марья Васильевна, но Иван Ильич упредил его, бросившись меж них. Много слышал он от своей жены, бранившей его не спрашаючи и у всех на виду, но не противлял себя ей и в большинстве случаев молчал и соглашался.
- Молчи..., молчи, - шептал он на ухо Степану Васильевичу, зажмурив глаза, - молчи или такое сейчас разразится здесь... Все, ведь хорошо... Все в порядке... Сейчас в баню пойдем. Ты все в баню взял? Молчи, самое главное молчи. Доски! Доски на чем сидеть взял?
Степан Васильевич, покорившийся убедительному напору Ивана Ильича, вздрогнул, и как рак, попятился к выходу. Так бы они и ушли, перешагнув через порог, если бы Марья Васильевна не посмотрела на них, как на сбегающее мо-локо.
- Какие доски? - вскрикнула она, лишь бы вскрикнуть и приблизилась. Глаза их округлились, и немые вопросительные взгляды остановились на Ма-рии Васильевне. По необъяснимым признакам вдруг стало понятным, что они так просто не уйдут.
- Какие доски, я вас спрашиваю?! - повторила она
Первым не выдержал Иван Ильич: длинные руки его блеснули перед ее лицом обручальным кольцом и он начал молча объяснять. Он показывал ими небольшие размеры и приставлял эти размеры к заднему месту, что означало:
-Доски - небольших размеров в парилку нужны, чтобы не горячо сидеть было на ее полках. Правда, Степан Васильевич?
- Правда, - молча кивал тот головой.
Мария Васильевна внимательно следила за всеми, так сказать, вырази-тельными частями Ивана Ильича и в связи с этим глубокая морщина, возни-кающая на лбу от непонимания, перешла в судорогу на лице. Лицо ее вдруг пе-рекосилось.
- Вы что голубые? - спросила она и прикрыла рукою рот от неожиданной догадки. - Го-лу-бы-е! Любовь, значит, у вас. Страсть! Когда же это случилось? Где?
- В бане! - утвердительно закивала она головой. - Вот почему вы так баню любите.
- В баню не пойдешь, - в то же мгновение, как поняла, не узнавая своего голоса, закричала она на Ивана Ильича, чтобы навсегда отсечь его от Степана Васильевича. - Если пойдешь, то я сегодня же всем сообщу, что вы голубые.
Степан Васильевич сразу, по понятным причинам попятился за порог, споткнулся о него, упал и загремел кастрюлями на веранде. Лежа на полу, руга-ясь, он вспоминал все об окружающих и что, в конце концов, выходило, что они - родня и черт бы ее побрал эту родню.
Иван Ильич поспешил ему на помощь, но споткнулся, тихо скользнул по открытой двери и с поворотом запрыгнул на Степана Васильевича. Дверь в дом захлопнулась, и у них раздался веселый мужской смех.
- Что за дурацкий смех, - подойдя к двери, не открывая ее, прислушалась Мария Васильевна. - А-а! Я вас спрашиваю: Что за дурацкий смех?...
Воспользовавшись ее замешательством, соседи скатились по ступенькам веранды, спохватились и побежали, куда глаза глядят. Сзади раздался голос Марии Васильевны:
- Иван, вернись! - закричала она, но слова потонули в городском шуме.
Улица широкая, улица Стволовая, дальнобойная - соседи понеслись по ней, как будто им фитиль вставили в одно место и зажгли. Мария Васильевна бежала за ними, но немного и, потеряв всякую надежду догнать, остановилась, прицелилась в Ивана Ильича и что есть силы закричала:
- Иван! - и уже тише добавила. - Я ж тебя люблю!
Иван Ильич вздрогнул, голова его слабо откинулась назад и повернулась, но сосед подхватил его рукой и они, как два листочка на одной слабенькой ве-точке, подгоняемые ветром, понеслись к автобусной остановке на встречу с ба-ней.
Мария Васильевна еще долго смотрела им вслед и думала:
- Без мужика плохо. Я не согласна без мужика. Лечить его надо.
Немного поборовшись с навалившейся проблемой, здесь прямо на улице, собравшись с силами, разрешила ее.
- Вылечу! - сказала она себе, и уже толкая дверь дома ногой, добавила. - Завтра же.
- Куда это мы собрались! - оглядываясь по сторонам, спросил Степан Ва-сильевич Ивана Ильича на автобусной остановке.
- В баню, - не скрывая удивления, ответил тот.
- Ах да, в баню! Все мысли спутались. Никаких больше баб. Хватит! Не-долго и здоровье потерять. - Подытожил все Степан Васильевич. Иван Ильич с радостью согласился.
Но, как и везде на грешной земле вместе с радостью в обнимку ходит го-речь разочарования, то на остановке, на пути их следования, в автобус, растол-кав пассажиров, уже взошла на заднюю площадку - женщина. Она огляделась, вокруг нее образовался круг недовольных пассажиров, но они не занимали ее. В этом многообразии людей, вынужденных терпеть друг друга в переполненном автобусе, она ощутила себя полноправным и нужным пассажиром.
Степан Васильевич и Иван Ильич стали той последней каплей, которая переполняет чашу терпения и автобус.
Двери автобуса за ними захлопнулись, и он, как старый цирковой мед-ведь, кряхтя и покачиваясь, обезумев от непосильной ноши, закосолапил к сле-дующей остановке.
- Совсем сдурели мужики ... - раздался в автобусе женский голос, чем-то похожий на голос Марии Васильевны, - с досками в автобус лезут.
Степан Васильевич и Иван Ильич переглянулись.
Они не скрывали своего удивления: их волновал один и тот же вопрос:
- Откуда эта женщина, которая может быть и не видит их, потому что они стоят последними на нижних ступеньках автобуса, но знает, что у них в сумках доски лежат.
Степан Васильевич, вспомнив неудачную попытку объяснения Ивана Ильича, упредил его и закричал во все слышание.
- Доски в бане нужны, чтобы не горячо было сидеть в парилке. Этими досками мы, потом, два помывочных стола соединяем, и массаж друг другу де-лаем. Это своего рода банный ритуал! Понятно!
Пассажиры разом повернулись и как-то странно посмотрели на него.
От этих взглядов ему стало не по себе. Автобус представился ему тону-щем кораблем, а они - пассажиры - по грудь в воде согнанными в трюм рабами. При каждой кочке все они как бы теряли устойчивую почву под ногами, и люд-ские волны заходили из стороны в сторону: тонущие пассажиры судорожно це-плялись за поручни, как за соломинку. Степан Васильевич от удушья потянулся с нижней ступеньки вверх, и на гребне волны, придавившей его, среди бесчис-ленного множества голов увидел ее ... Она была почти одних лет с ним. У нее были странные черты лица: большой прямой нос; выпученные глаза - как след-ствие болезни щитовидки (под правым глазом заживал синяк), негустые воло-сы, зачесанные назад, наполовину покрытые засаленным платком, вытянутый лоб, который имел землистый оттенок. Ее толстые губы шевелились, выражая желание чего-нибудь выпить и закусить. Подворотний алкоголизм стер у нее всякую женственность, казалось, что всякая нечистота прилипла к ней, как к употребленной жвачке. Глаза до краев были залиты ненавистью к мужикам. Степан Васильевич увидел ее и остолбенел, из глубины веков до него донеся внутренний голос.
- Онет! Я тебя знаю! - услышал он этот голос. - Ты моя госпожа, я - твой вечный раб, сколько веков я тебя искал, - говорил он Степану Васильевичу, что, конечно, противоречило его внутреннему состоянию души - она сопротивля-лась.- Ты моя любовь! А не какая там гипотеза! - ехидно добавлял сам Степан Васильевич.
- Только скажи, я готов служить и умереть за тебя, мое божество, мое солнце.
Онет не обращала внимание на него. Она смотрела в глубину автобуса и переживала черную несправедливость к себе. В организме явно чего-то не хва-тало - тошнило, а взять было негде...
Синяк под ее глазом расплылся, и Степан Васильевич увидел синий небо-склон, и в ту же минуту солнце, прорвав синеву, заиграла на небосклоне золо-тыми лучами. На зеленном лугу Онет поймала его как бычка и, потянув за вере-вочку, потащила на небеса.
-Что за чудеса? - тихо шептал он и крутил головой по сторонам, пока его тащили. Кепка от ветра соскочила с его головы и упала точно в пропасть на грешную землю. Всю свою семейную жизнь он регулярно утаивал от жены за-начку и тайно хранил в кепке. Заначка часто жгла затылок и за многие годы в том месте образовалась плешь, но сейчас на пути к небесам он был материально независим. Впервые за многие годы он чувствовал свободу от всего этого и единый волосяной покров на своей голове. Он посмотрел на грешную землю, куда слетела кепка и, махнув рукой, произнес:
- А-А-А! К чертям собачьим... Где я? Ау-у люди! - ждал он ответ. - Онет, зачем мы здесь? Онет, как мое имя теперь? - с замиранием сердца спрашивал он ее.
Онет нахмурившись, смотрела на него и ничего не говорила.
-Онет, скажи хоть что-нибудь... Умоляю! - произнес он с чувством трево-ги и задрожал от нетерпения.
-Хоть бы доски обстругал...- не сдерживая раздражения, произнесла она.
От этих слов он вздрогнул, потерял равновесие и, не удержавшись, поле-тел на грешную землю прямо в автобус.
В автобусе его ждал Иван Ильич: согнувшись пополам, он ощупывал что-то около его ног и недовольно ворчал:
- Что ты, Степан Васильевич, трясешь головой, как козел? Кепку с головы сбрасываешь, точно она не твоя. Давай-ка оденем ее, - и одев, он поправил ее на его голове.
Степан Васильевич не отвечал и не признавался. Он считал, что в автобу-се едет не он, а его бренное тело, а сам он здесь временно, нечайно оказавший-ся: споткнулся человек, что ж его возвращать обратно. Ему не нужна кепка. Он хочет к Онет.
-Что за мужики пошли? - услышал он знакомый голос и увидел Онет. Она стояла на прежнем месте, смотрела вперед и ругалась.
Степан Васильевич подтянулся, чтобы хорошо увидеть Онет и ее черты лица точно в последний раз.
-Доски! Доски! Хотя бы обстругал. Тьфу! - закричала она и нечаянно плю-нула на рядом стоящего интелегентного вида мужчину в очках. Мужчина огля-делся по сторонам, снял очки и двинул ее локотком, но в тот же момент сам со-гнулся, зажмурил глаза и засипел сквозь зубы:
-Что вы себе позволяете, бомжа?...
- Я с одной стороны доски обстругал, - обращаясь к Онет, прокричал Степан Васильевич.
Онет испуганно взглянула на него и вдруг заподозрила: "Мужик из мили-ции. Сам меня подозревает! Я в милицию не хочу.... Только недавно из нее. Хватит! ". Она дернулась назад, потом вперед, вызвав неудовольствие пассажи-ров и поняв, что схвачена, присмирела но, взглянув в глубину автобуса, снова заговорила:
-Доски наворовал и думает хорошо. Ско-ти-на! - И уже обращаясь в сто-рону Степана Васильевича, добавила:
- Всю страну разворовали!
Всю зиму они с Иваном Ильичом незаконно валили деревья в лесу, потом вывозили, распиливали: сколько сил положили, и вот, когда доски были заскла-дированы под навесом перед домом и в правильности действий нельзя было уже усомниться, все вскрылось.
- Я тебе говорил, - крикнул Степан Васильевич Ивану Ильичу.
- А я что? Я то что? - вскипел тот.
- Дело стоящее! Дело стоящее! ... Вот оно стоящее, - и он показал на Онет. - Даже она знает.
Онет не знала ничего и не хотела ничего знать больше того, что она ска-зала. Она по-прежнему смотрела в глубину автобуса.
- По нужде досточки вышли, а не по наживе..., - Начал было объяснять ей, как леснику, Иван Ильич, но Степан Васильевич оборвал его.
- Доски... ворованные! Черт попутал... Все! - не выдержал Степан Ва-сильевич и добавил. - Готовься Иван Ильич на выход.
Водитель сбросил газ, и в автобусе все стихло, было слышно, как за ок-нами свистит ветер и кто-то бубнит себе под нос. На остановке двери автобуса раскрылись, и Иван Ильич со Степаном Васильевичем вывалились из него.
На остановке было тихо и безлюдно. Степан Васильевич достал из сумки доски и выбросил их.
- Баба твоя была..., - проговорил он, обращаясь к Ивану Ильичу.
- Не-ет! Я бабу свою знаю,... Она тихая - все плачет.
-Откуда ты ее знаешь?
-Знаю!
-Тогда кто?
- Да ясновидящая какая-нибудь, мало что ли таких женщин: возьми хоть наших баб - насквозь все видят.
- Моя не видит, - отозвался Степан Васильевич.
- Ну, догадывается.
- Не догадывается, - и он потрогал кепку на затылке. - Не догадывается
Домой шли молча, только иногда как в бреду, Степан Васильевич повто-рял: "Онет".
- Чего это он так боится, повторяя "О, нет!". Дома чего-нибудь натворил, - думал Иван Ильич, но недолго. Мысли его вскоре потекли по обычному быто-вому руслу: что он сделал, что ему предстоит сделать, и в этом он видел свой беспроигрышный вариант. О женщинах он не задумывался. Он им верил.
Степан Васильевич шел и думал о ясновидящей
"Она - ангел или дьявол или одновременно и то и другое? Однако как легко и свободно мне после нее, даже не верится".
Любовь к женщине заполняло его сердце. Он как никогда сейчас любил женщин и чувствовал их превосходство, поэтому жене нес необыкновенные слова.
- Надо, наверное, не размышлять о женщинах, а просто любить их и не-пременно бояться потерять это.... И еще надо плакать от умиления, чтобы сле-зы, точно духи, создавали запах счастья в доме.
Автобус увозил все дальше и дальше ясновидящую от Степана Василье-вича и Ивана Ильича. Она по-прежнему смотрела вперед и возмущалась.
- Выгнать его из автобуса, чего на него смотреть. Выгнать! Совсем сдуре-ли мужики, с досками в автобус лезут.
На передней площадке автобуса стоял пьяный мужик, весь с головы до ног обсыпанный опилками и держал большую охапку неструганых длинных под потолок досок. Он понимал всю незаконность своей попытки провезти доски в общественном транспорте, потому в ожидании... молчал, прижавшись к ним.
Женщина почему-то принимала его за своего, и поэтому раздражалась:
- Выгнать! Выгнать его из автобуса, - не унималась она.- Совсем сдурели мужики, с досками в автобус лезут....