Аннотация: Надпись над входом в Обитель: "Всему есть объяснение земное и небесное, и небесное неудобно для жизни, но если принимать за правду земное, то небо может исчезнуть".
1.
Город Т. длинной улицей со старинными зданиями вытянулся вдоль реки. Напротив, за полосой лугов, виднелась синяя стена леса, которую осенью часто укрывали туманы. Город взбирался на три холма с облезлыми храмами на верхушках. Внизу извивалась другая речка, Ушайка, названная в честь утопленного пастуха. Бедняжку-парня угораздило влюбиться в раскосую царевну Тому и вместо взаимности получить камень на шею от царских слуг. Смуглый властитель имел на дочь свои планы, но та последовала за пастухом, выбрав, правда, для смерти течение посильнее и большую глубину. Теперь Ушайка денно и нощно вливалась в довольную Томь, а жители Т. задумчиво наблюдали за этим: как создавался мир, им было неведомо, но город родился вполне естественным образом.
2.
Он был из тех, чей облик определяется не человеческими творениями - улицами, домами и памятниками. Настоящую карту города создавало взаимное расположение водоемов, садов и возвышенностей. Одинокий прохожий мог начать ночной путь у обрыва на изломе Томи, пройти низом мимо болот, где лают собаки, где черные приземистые избушки желтеют по-совиному окнами; подняться в центр через университетскую рощу, обогнуть подковообразный пруд в городском саду, спуститься с тополями к Ушайке; взойти на самую высокую гору и добраться до Белого озера, огородами выйти в Михайловский лес, сбежать по тропинке с холма - во впадине влажно, и журчит ключ; - обогнуть город полем и сосняками, перейти речку, которая за пределами улиц теряет имя; вывернуть в тихий сад при Обители, замедлить шаг у ручья, взобраться по зарослям до ограды кладбища; вспомнить деревья, что снятся перед рассветом, и очутиться опять на обрыве: наискосок видно место, где ты встретил вечер; сосны шумят, и - действительно - судя по цвету неба, близится утро.
3.
Осенью Кира нередко просыпалась с головной болью: менялась погода, а казалось - будто меняется жизнь. Но Кире лет десять хватает ума понимать, что перемену сначала надо придумать, подобрать ключ, открыть и перешагнуть порог безвозвратно. Нет, не придумать - выследить, вырастить, пусть живет. У иных душа заросла кривыми недоразвитыми растениями: чахнут во тьме и дерут внутренности. Кира - за безжалостный свет, за холодный воздух. Она любит, когда на лужах появляется лед. Этой осенью Кире исполнилось тридцать семь. Никто не знает, когда у нее день рождения, даже дочь. В Сибири не празднуют дни рождения. У окна Кира пьет черный чай, чтобы боль покинула голову. Боль сегодня в левом виске, завтра - в правом. Если боль не уйдет, Кира будет терпеть. Имя Киры - цвета потемневшего кирпича, как у некоторых некрашеных зданий в городе Т. Чем они старше, тем им больше цена. Но если отвлечься от "кир", то имя - бордового цвета. Чем она старше, тем имя темнее. Пока однажды не станет черным.
4.
Аптекарь жил за углом, в квартале от Киры, в одноэтажном каменном теремке. Дом делился на зал для посетителей, лабораторию и жилую часть. Стены в зале были заставлены деревянными резными шкафами до потолка, где на полках и в ящиках хранились снадобья. Каждый шкаф оснащала узкая лестница. Внизу аптеку надвое разбивал длинный прилавок. Пожилой плотный аптекарь походил на сосредоточенную белку - форма коротко стриженой головы у него была совершенно беличья, разве что без торчащих ушей, - но жена звала его кроликом. Остальные обращались "господин аптекарь". Обычно он бывал облачен в серую, очень чистую льняную рубашку и серые, чуть темнее, штаны с подтяжками. Зимой под рубашку он надевал шерстяное белье. Серыми были глаза господина аптекаря и седая шерстка волос. В аптеке стояла прохлада, пахло травяными настоями. Каждое лето аптекарь несколько раз выбирался за город, вооруженный полотняными мешками и мешочками, лопаткой и перчатками. Разморенные, нагретые солнцем травы отдавались ему покорно. Другие травы брались на рассвете, третьи - в ночные часы. Весь город ходил к аптекарю за настоями, и он понимал, что способен решать, кто будет здесь жить, а кто - не жилец. Только никто бы не мог поручиться, что такое решение когда-либо было принято, и тем более - воплощено.
5.
Город Т. ощущал себя сердцем Сибири. Когда-то в груди громадного зверя билось много таких сердец, степных и таежных, болотных и тундровых. Но после того, как упала звезда, города были покинуты, заросли и разрушились. Только в Т. остались жить люди. Еще тысяч тридцать жили общинами, в свежевыстроенных деревнях, или семьями, или поодиночке; иногда кочевали, пропадали и появлялись там, где не ждут. О том, что Т. сохранился, на западе мало кто знал. Огромные земли распластались на картах белым пятном: звезда поменяла даже знакомый рельеф - не только судьбу, - и создавала помехи для спутников, будто бы не хотела показывать чужакам, что она натворила.
6.
Когда в Т. приехал Николай, то Кире почудилось, что на этого человека можно возложить управление городом. Губернатор сдавал, ему было за семьдесят, и он старался двигаться с осторожностью, особенно спускаясь с кафедры: боялся упасть, отказывался от трости. Делал длинные паузы в лекциях, молча читая внутри себя то, что важно только ему. Конечно, Николаю следовало пройти испытания, но Кира ничем не выдала ни готовности взять в оборот, ни надежды. Николай тоже ничем не выдал - своего восхищения Кирой. Она перед ним была стройной и строгой египетской статуэткой: объект любования, но не любви, далеко до любви, да и любить в таком ракурсе Николай еще не умел. Время с ней сделало лучшее из возможного - не столько обветрило, сколько отсекло лишнее. Николай покорился Кире как младший старшему, как корень - руке аптекаря, готовой превратить заурядное и бессмысленное растение в нечто полезное для здоровья. Высокая четкая Кира с короткой стрижкой издалека могла бы показаться юношей, так что мысли о ней как о женщине пришли далеко не сразу. Тело ученика напряглось, а потом невидимо потянулось, желая коснуться недоступного простым смертным музейного экспоната. Но ведь ученику дозволено больше, чем экскурсанту? Во всяком случае, видеть вблизи, без стекла, обдавать робким дыханием (хочется верить, что свежим. Тут Николай поспешно вспоминает последнюю трапезу и выдыхает куда-то в угол прихожей)...
- Я ничего не знаю по вашему делу, - сказала Кира. - Но мы вам поможем.
Несмотря на мужественные размеры (выше ее, высокой, на голову и тяжелее в два раза), он ей напомнил удивленное облако.
7.
Николай работал в петербургской библиотеке, причем не с людьми, а исключительно с книгами. Пять раз в неделю он приходил, всходил по служебной лестнице на третий этаж, каким-то коммунальным коридором между стеллажей добирался до своего кабинета, уставленного темной антикварной мебелью с резьбой, побитыми углами, царапинами, пятнами (то ли от сырости, то ли от возраста лак (или воск?) легко подцеплялся ногтем и скатывался в шарики; правда, Николай стеснялся скатать когда-нибудь шарик размером с подушечку пальца, - точно мебель могла его осудить: она годилась ему в прадедушки, - а мелкие шарики с рисовое зерно как бы прощались). Книги, которые следовало зарегистрировать, поднимались по железному лифту - трубе квадратного сечения. Теоретически, система позволяла переправить, скажем, младенца или щенка, или хотя бы именинный пирог, но Николаю изо дня в день доставались только стопки томов (учет журналов велся в противоположном крыле таким же отшельником, но на компьютере) - в последние годы все чаще потрепанных: библиотека пополнялась, в основном, за счет частных пожертвований. Уникальные экземпляры отправлялись в хранилище, подальше от человеческих глаз; и только счастливые двойники могли надеяться на попадание в чьи-нибудь руки, под чей-нибудь взгляд, - таков был порядок. Николай сам ощущал себя единственным тайно-скрытым: к нему никто не заходил; библиотекарши предпочитали отправлять деловые послания по железной трубе, на которые он отвечал мелким отчетливым почерком, столь необходимым в подобной работе. Кругом пахло старой бумагой, сырой штукатуркой, столетним деревом, прошлым и вечностью. В обеденный перерыв Николай спускался по пустой лестнице, чтобы в булочной через пару дворов купить себе пирожки и дважды в месяц коробку дешевого чая в пакетиках, а вечером шел к каталогам, многочисленным ящикам, и раскладывал карточки (библиотекарши убежали домой, внизу бормотал телевизор сторожа, а может быть и сам сторож, - акустика в высоких залах была ого-го: шелест страниц превращался в постоянный неровный аккомпанемент, а падение ручки - в событие дня). Когда его не загружали работой, он, конечно, читал. Он читал почти двадцать пять лет.
8.
Сибирью в России звались территории от Урала до Тихого океана, от Тибета до вечных льдов. Когда-то они считались частью страны, но теперь тем, что там происходит, интересовались немногие. Хватало своих проблем - то с войнами на юге, то с разрухой на севере, то с происками западных соседей. Учебник истории осторожно рассказывал об экологической катастрофе, отчего свернулась коммерция, а следом правительство помогло с переселением и простому народу. На Урале были выставлены посты, для порядка, но без особой нужды, поскольку на восток никто не совался, за исключением отдельных сумасшедших, от которых потом не поступало ни слуху, ни духу: из Сибири в последние лет шестьдесят не возвращался никто. Поговаривали, правда, что там сохранились редкие города, но в целом тема расценивалась как не очень приличная. Бабушка Николая была из переселенцев, ее девочкой привезли в деревню, откуда она уже девушкой вырвалась в Петербург. Главной сказкой, которую она часто рассказывала Николаю, была история про кота: его посадили в мешок и выбросили в лесу. Маленький Николай ужасался, а бабушка с жестоким наслаждением повествовала о злоключениях бедного котика, грозивших растянуться на тысячу и одну ночь. От скупого книжного варианта они были далеки так же, как Енисей от Невы. Выбравшись из очередной переделки, кот получал свою порцию счастья; Николаша решал, будто это конец, но бабушка якобы вспоминала еще кое-что, появлялись черти, трехглавые змеи, заколдованные девицы. Однако, в отличие от нескончаемой сказки, сибирское детство в памяти Марьи Дмитриевны не сохранилось. Откуда выплыла тема наследства, Николай догадаться не мог. Может, было письмо.
9.
Когда Кира училась в Рязанском педагогическом, она писала стихи. Выплевывала куски израненной, как у каждой второй девицы, души. Впрочем, сперва раны были обязательным для тонкой натуры призраком. Речь Киры в те времена обладала менее интересными формами, нежели тело, поэтому именно телом увлекся руководитель литературного объединения Топоров, хотя сделал вид, будто бы впечатлился поэтической речью. Кира думала, что талантлива, Топоров считал, что успешен в любви, хотя оба были лишены и того, и другого. Но Кира не знала, что от настоящих мужчин не страдают, поэтому идеализировала Топорова, помогала устраивать поэтические вечера ежемесячно и эротические - раз в две недели: он больше не мог, оправдывался необходимостью уединения для поэта, прививал это Кире. Одиночеству она научилась, терпению - тоже, но как ожиданию побега, а не покорности во время забивания гвоздей в живое. Кира копила силу и злость, злилась прежде всего на себя - своей малости. За молчание Топоров называл ее глупенькой. Худой, нездоровый и дряблокожий. В красивом вельветовом пиджаке. Ему приносили рукописи для разбора; иногда, в качестве привилегии, он занимался разбором чьей-нибудь юной жизни. Кира попалась, увлеклась разговорами, как некоторые увлекаются триллерами. В главной роли была она, а Топоров - кинокритиком. Хотел стать режиссером будущего фильма. Когда Кира забеременела ("Ребенок должен родиться! Это счастье для женщины! Аборт - это убийство!"), он поселил ее в деревне у тихой тетки. Привозил изредка йогурты. У него, конечно, была семья.
Топоров хотел, чтобы дочь звали Верой, Кира записала ее Вероникой. Страх прошел, когда девочка родилась. Не то, чтобы Кира почувствовала себя счастливой, но гвозди выпали, надо было устраиваться и жить. Вера стерлась с исчезновением Топорова; осталась Ника.
10.
Осенью в Т. все бывало завалено листьями - счастливый союз леса и города. На окраинах сквозь заброшенные дома без стекол красиво прорастал березняк; в центре люди старались заботливо огораживать каждое дерево с тем, чтоб ему не мешали расти. В результате пешеходных улиц в Т. делалось больше и больше. Впрочем, от автомобилей здесь давно отказались, предпочитая конные экипажи и велосипеды. Листья шуршали под узкими шинами, дворники сметали из опали горы высотой до вторых этажей, поджигали, и трудно было решить, какой запах приятнее - сладкой осенней гари в сухие сумерки или влажного разложения после дождя с первым снегом, когда солнце бликует на мокрых ветвях, а небо над рыжими кронами - синее некуда.
11.
Легко взять навязанную возможность, а потом еще и гордиться трудной судьбой, когда каждому позволяешь увлечь себя в испытания. Так, глядишь, жизнь и пройдет за принятием чужих предложений и просьб, отвращающих от собственного пути. Как не принять, если ты людям нужен, если они свои обращением подтверждают, что ты - существуешь? Кто еще для тебя способен такое сделать? Только люди придают друг другу смысл и форму, но вот где-то на границе сознания маячит пустая степная дорога, которая, быть может, и привела бы на небо, когда б не требовалось каждый раз возвращаться на зов, сражаться с драконом, выходить замуж за принца, рожать детей, строить дом, копить деньги, ходить на работу, трахать друг другу мозги, изменять, разрушаться, болеть, умирать... Гораздо страшнее остаться свободным наедине с пустотой, чем продолжать блуждать в надежных стенах лабиринта. Как если бы герой не выбирался лишь потому, что надо добывать чудовищу еду.
12.
Приключения Николая начались с приглашения бабушки. Вечером накануне она позвонила и голосом чревовещателя сообщила, что хочет поговорить о наследстве. Этот скрипучий утробный голос усугублялся с каждым годом и превращал бабушку в существо, восседающее на границе: мысли к ней приходили из государства, не доступного молодым, и выдавались сюда с интонациями равнодушного до жестокости предсказателя. На сей раз жестокость она проявила к самой себе, заявив, что Николаю пора вступить во владение некой наследственной ценностью, - несмотря на то, что формально бабушка пока относилась к миру живых. С другой стороны подобное заявление должно было всколыхнуть чувство стыда у родственников: какой кошмар, еще живая, а ведет себя точно вот-вот умрет, где ж мы не доглядели? Николай повздыхал, он не любил тяжелых подвохов, давящих намеков, а бабушку он любил, как можно любить, например, неудобное дерево, разросшееся враскоряку посреди маленького двора: ни пройти по-нормальному, ни проехать, а в потемках обязательно ткнешься лбом или споткнешься о корень. Помнится, бабушке нравилось загулять его малышом до того, что уже не ходили автобусы (или, может, она врала), и отправиться на ночь в гости к какой-нибудь неопрятной костлявой подруге. Николаю не спалось, он переворачивался с боку на бок, наверное, двадцать раз в час, и ощущал себя слишком огромным, чтобы уснуть: такому большому ни за что не провалиться в кроличью нору сна. Порой он видел себя на краю этой ямы, спотыкался и захватывало дух, и он выдергивал себя обратно, тараща в мутную стенку глаза и двигая губами, точно выброшенный на берег карп.
Свежий и влажный воздух оставил бессонницу на предыдущей странице, тут начиналась новая история. Николай вступил под сырую арку, принюхался и задержал дыхание: в оттепель, как всегда, неумолимо тянуло помоями. Петербург провоцировал некрофилию. Колодец, впрочем, выглядел незыблемо строго; вертикальные прямоугольники окон указывали на квадратный просвет. Всегда лучше смотреть наверх, или хотя бы поверх голов, что рост Николая вполне позволял. Он набрал код и нервно дернул рыжую, неуместно яркую дверь, которая норовила закрыться прежде, чем пройдет человек. В вестибюле без окон тускло горела лампочка. Рывками, через ступеньку Николай вознес себя на шестой этаж и вошел в бабушкину квартиру.
13.
Тогда - в феврале - Кира спала как под заснеженными корнями свернувшаяся змея. Она двигалась как сомнамбула, глаза воспринимали действительность, может быть, на одну десятую, а на девять десятых - видели сны. Чуткие люди рядом с ней чуяли эскорт из подземного мира - охранников Киры, готовых в любой момент, если что, ее уволочь. Собственно, Кира давно жила на два фронта, зимой это лишь обострялось: главное пиршество (духа?) происходило с той стороны, а нахлебникам с этой доставались объедки, но не по воле Киры - ей просто редко хватало сил выдать наружу целое блюдо. Поэтому к ней относились с уважением и обидой, даже Нике приходилось постоянно обижаться на мать - за недостаток то ли искренности, то ли внимания; но последние года три Ника успешно скрывала это перенятой у той же Киры иронией. Кира надеялась и боялась одновременно, что Ника однажды прорвется к ней, и заодно потеряет, подобно матери, возможность быть полноценно близкой с мужчиной, - то есть, фактически, перерастет любого мужчину, кроме умерших. Отчаявшись научить дочь быть счастливой, Кира просто держала ее на расстоянии и смотрела, куда забредет своенравный ребенок. Они теперь даже не жили вместе, благо в Т. хватало благоустроенных и пустых квартир, - за домами следили дворники.
Но иногда Кира пыталась себя ощутить инфантильной спящей красавицей и думала о спасителе. Перед зеркалом она понимала, что хороша, да и поклонников хватало: приглашения ожидали десятки людей. Она отмахивалась от мысли, что поклонники чаяли стать, скорее, учениками, а не любовниками: перевертыши Топорова, они имитировали половое влечение в надежде удовлетворить влечение слабой души. Кроме того, сновидческое королевство так разрослось, что требовало гораздо больше работы, чем приготовления к невозможной свадьбе. Кира старалась держать себя в форме, но... Николай оказался слишком уж юн и толст, чтобы она могла доверить ему себя. Зато доверить кое-какие рискованные дела ей показалось интересным.
14.
Воскресенье. Кире не нужно в школу, она сегодня в собственном распоряжении, но что-то рвется и распорядитель из нее не выходит. Ей бы пойти гулять, смотреть на осенний рассеянный свет в перспективе улиц, замедлять в аллеях шаги, как будто идти мешает листва, сдерживать от восторга дыхание, когда между домов открывается вид на синий лес за рекой, приманивать в Лагерном белок. Она остается перед окном на своем втором этаже старинного, с лепкой, дома. Внизу пусто и тень. На балкон выйти холодно. На балконе напротив вянут петуньи. Киру опутывает беспричинным страхом. "Упало давление", - вяло думает Кира. Ей страшно как в юности, когда надо было одной идти в темноте. Как во сне, когда нагоняет ночь, а ты далеко от дома. Как лет пятнадцать назад: она с маленькой дочкой все время боится, что кончатся деньги, что хозяйка выставит их на мороз. И еще. Кира тогда жила в городке с царским парком, которому не хватало средств на реставрацию, и потому на место разрушившихся фасадов, львов и колонн, помещали изображение этих львов и колонн. Не говоря о том, что давно размылась граница между парком и лесом. Администрация в истеричной погоне за заработком позволила устроить здесь аттракцион: по аллеям проложили рельсы и пустили поезд из пяти, что ли, двухместных гигантских уродливых лебедей. В просветах между деревьями мелькали кровавые клювы и все громыхало, тряслось, дребезжали во дворце стекла, содрогались деревья. Безумный поезд обходился без машиниста, точнее, управлялся из скромной зеленой будочки, которую приезжие нередко путали с туалетом. Отчаянные парочки взгромождались на лебедей и с визгами уносились в чащу. С наступлением холодов поезд все чаще отправлялся в свой рейс полупустым, а то и почти пустым. Дешевели билеты. Однажды Кира решилась - она понравилась будочнику, и тот запустил лебедей для нее одной. Пока Кира ехала по знакомым дорожкам, все было в порядке - особенно, если не обращать внимания на голову жуткой птицы. Понять, когда кончился парк и начался неряшливый лес, не удалось. Раздутые бока не позволяли видеть рельсы. Кира была убеждена, что лебеди ради нее нарушили свой маршрут, захотели ее украсть. Поезд подпрыгнул - она заорала, никто не слышал; высокие ели вокруг - в паутине нижние лапы - выглядели укоризненно. Минут через пять побледневшая Кира высадилась возле дворца. Будочник, конечно, решил, что ее мутит, она спорить не стала - парень сам выглядел как поклеванный лебедями, приставленный их обслуживать раб. Она, пошатываясь, ушла. Она часто тогда ходила неровно, точно ее толкало в толпе. Слишком тонкая, чтобы не поддаваться. Потом она поняла, что в такие дни, когда она готова поддаться, лучше остаться дома. Если она была занята своим страхом, то ею легко мог заняться кто-то другой. Самое страшное, что могло случиться с ней в Т. - это попасть в ненужные гости, но все равно. Она провела воскресенье дома, почти без движения, мысленно проходя по безлюдным улицам города. Потом оказалось, что Киру видели: один человек - как она спускалась к Томи и трогала воду, другой - под соснами в Лагерном, с белкой на левом плече.
15.
Проживать жизнь для других нужно лишь для того, чтобы успешно ее стереть. Несмотря на благодарности (но чаще - всего лишь на сдержанное внимание с недоумением пополам), другие никогда твою жизнь не возьмут - хватает своей, а ты ее уже отдал, так что она (ее смысл) теряется на полпути без следа (если, конечно, ты не умудрился при жизни войти в историю). Речь не о подвиге из человеколюбия, но о повседневности, выстроенной на чувстве общественной необходимости или долга. Устроим эксперимент. Возьмем половину выпускников гуманитарного факультета и поселим их поодиночке в лесу. Дадим им доступ к любым существующим текстам, но лишим возможности общаться с кем-либо из людей. Другая половина останется в городе и будет жить, как получится. Подождем несколько лет. Личность и опыт отшельника окажутся таковы, что он - каждый - в свои двадцать семь сможет держать с десяток учеников. Горожане, напротив, выучатся удобной для общества безличности, чтобы спокойно пользоваться общественными удобствами. Отшельники станут наставниками, а горожане, в лучшем случае, ненавистными руководителями, от которых трепетные души попробуют сбежать к отшельникам, если, конечно, те примут их, рискуя разрушить лесной, по наитию устроенный уклад упрощенными объяснениями, ожидаемыми поступками. Но даже сам факт существования десяти отшельников порождает больше легенд (и смыслов), чем жизнь тысячи матерей и влюбленных, не говоря о губернаторах и школьных учителях. Банальность, что, мол, каждый человек - это целый мир, опровергается простейшей истиной: мир был создан в пустоте, причем такой, что понадобилось отделять свет от тьмы, - а вовсе не в муравейнике. Одни нам более удобны, другие - более нужны. Но нужные, в основном, уже умерли. Однако, о смерти удобных мы не знаем почти никогда.
16.
- Николаша? - бабушка и сама не спала, каждая волна засыпания заставляла ее вздрагивать как брошенную у воды лодку: недостаточно сильно, чтобы позволить уплыть.
- Я, бабушка, - расстегнул куртку, вынул из грубых, потрескавшихся ботинок ноги, размотал шарф. В зеркале отразился его большой бок, бледный лик. Из комнаты приветливо блеснул заставленный столик. Как во множестве квартир старше ста лет, тесноту стен здесь компенсировали четырехметровые потолки с несметаемой паутиной на лепке. Пахло пыльными тряпками и корвалолом. В жилье бабушки наличествовала симметричность Николаеву: тот же скудный метраж в сочетании с гордостью от долгожительства. Правда, тут вода нагревалась от газа; ванная комната, окрашенная в желтый цвет, вторила желтизне древней эмали, а в дом Николая когда-то были проведены горячие трубы, и ванну с хромовыми кранами установили прямо на кухне перед продажей: квартиру сыну купили родители на остатки денег, необходимых для комфортной эмиграции. Зато у бабушки на плите было целых четыре конфорки, тогда как у Николая - две. Подростком он думал, будто в таких комнатушках под крышей ютились слуги, в то время как господа распивали чаи в просторных залах с эркерами и красными шторами. Теперь иные господа сносили стены коммуналок, прислуга брала почасовую оплату и покупала в рассрочку квартиры с видом на море, а старые дома расслоились и жильцы разных слоев скользили друг мимо друга по лестнице как взаимные привидения.
"Может быть и не слуги, может чахоточные чиновники", - мысленно пробормотал Николай, осторожно, чтоб ничего не задеть, входя в комнату. Бабушка восседала на пухлой постели, укутанная в одеяла и шали, угрюмой горкой. Кругом похожими горками, но угловатыми, возвышались буфет, платяной шкаф, комод, кресло со стопкой рваного, но выстиранного белья. Николай дернул форточку, со двора донеслись шаги, лай. На подоконнике топорщился алоэ.
- Закроешь, когда будешь уходить, - буркнула бабушка. На ней была какая-то темная круглая шапочка с брошкой. Утопленные в щеках и морщинах, недовольно заморгали черные, не Николаевы глаза. Бабушка потянулась к ним смуглой ручкой, потерла, охнула, воззрилась на внука.
- Садись, что ли, что встал.
Он послушался. Стул, хрупкий с виду, разразился протяжным скрипом. Николай ему не поверил, и даже поерзал, поудобней расставил толстые ноги. В детстве бабушка казалась ему большой; теперь, наверное, она доходила ему до груди, но он много лет видел ее только в постели, с подложенными под спину подушками. За ней присматривали хмурые родственницы. Тем не менее, Николаю иногда грезилось, что она встает по ночам, громыхает грязными кастрюльками, то ли прячет, то ли разыскивает. Он сомневался, что среди обилия вещей, которыми завалена квартира, можно было что-нибудь разыскать. Всюду скомканные платочки, бумажечки, побитые фарфоровые зверьки, эти тяжелые шали, поздравительные открытки с матовыми елками, розами или тюльпанами, подстаканники, тряпочные мешочки, коробочки. На кухне, к примеру, стояла коробочка, полная обгоревших спичек, они даже вываливались, а полки в шкафу усыпаны трухой от древних приправ.
К человеку все время что-нибудь липнет, причем со скоростью во много раз большей, чем можно смахнуть, тут уж проще махнуть на себя и обрастать как погибший корабль раковинами. Бабушка Николая обрастала вещами, а сам Николай - лишним весом, который, кстати сказать, служил довольно удобным буфером между ним и непростыми сторонами реальности. Бабушка же соорудила целую крепость, где каждая мусорная, бросовая вещь была обязательным кирпичом, и попытки в целях наведения порядка проделать в крепости брешь натыкались на бабушкин гнев. Надо сказать, она никогда не кричала, не устраивала истерик, но обрушивалась на посягнувшего с громовыми, грозными обвинениями, так что несчастный старался ретироваться, и позже, ради примирения, был вынужден принести еще пару-тройку вещиц.
- Николаша, - торжественно объявила бабушка, тыкая кулачком в подушку, но не отрывая от внука пронзительных птичьих глаз, - Я скоро умру.
- Ну что ты, бабушка, - смутился Николай. - Зачем ты так говоришь. Тебе ведь всего...
Тут он смутился еще больше, поскольку не помнил, сколько "всего". Бабушка погладила золотистую бахрому, поправила шапочку.
- Да, Умру, - произнесла она несколькими нотами ниже, совсем уж басом, точно в ней и вправду сидело какое-то темное существо. - Поэтому тебе нужно...
17.
Аптекарь, подобно другим, проявлял уважение к Кире, но исподтишка выглядывал в ней диковинное животное, красивое, и в своей животности беззащитное. Она ему почти годилась в дочки и была молодой дразнящей училкой с вывертами для маскировки природных желаний. Такая женщина сопротивлялась бы долго, этим и раззадоривала. Супруге аптекаря, пухлой, податливой, не чета. Змеиный язык и гибкость хотелось использовать по известному назначению. Аптекарь, конечно, не брался прямо заигрывать с Кирой, но думал о длинном теле, когда ее видел, гораздо больше, чем о чем-то другом. Как-то, сославшись на боли в спине (откровенно соврав), загнал на лестницу под потолок - кажется, за сушеной малиной и смородиновым листом. Смотрел за мерными движениями бедер. Когда спустилась, он не сдержался, рассыпался в благодарностях: мол, поняла старика. В аптекарской речи проскользнуло неуместное "ты", тут Кира и заподозрила. С тех пор обходилась услугами бакалейной лавки. Черный чай головную боль снимал не всегда, а что тут поделать. Аптекарь при встрече не спрашивал, почему она не заходит. Просто отправил к ней сына, чтобы подготовила в университет. Кира дома принимала подростков, давала темы для сочинений, потом устраивала разбор. Аптекарь сам бы попросился учиться - конечно, не сочинениям, а, скажем, писать мемуары. Пятьдесят глав - пятьдесят недель. За это время многое можно успеть. Набраться смелости и сорваться, куда она денется, дома одна, а потом будет стыдно искать защитников. Но справедливо боялся, что она не поверит благопристойному поводу. На лице сына-балбеса после уроков становилось заметным движение мысли, аптекарь удовлетворенно кивал, а самому мерещилось, как он сминает и жмет первопричину движения.
18.
Банальному человеку не хватает признания, небанальному - понимания. Сибирь, приняв упавшую звезду, страдала не от отсутствия разговоров о ней (звезде, Сибири), но от отсутствия собеседника. Ей требовался друг, с которым она могла бы сопоставить себя. Возможно, она, раздувая опасность, сама заставила мир от себя отвернуться, чтобы не превращаться в место паломничества, затоптанную Шамбалу, куда бы по бешеным ценам продавали билеты. Она нуждалась не в славе, а в сходной судьбе. Также не исключено, что страдание выросло из гордыни: Сибирь не взяла, что дают, и осталась ни с чем. Намерения звезды при этом остались непроясненными.
19.
Ночной поезд из Петербурга вез Николая в столицу. В плацкартном вагоне соседка наискосок жаловалась другой на холод; напротив выпивали студенты. В ожидании тишины Николай сидел на боковом месте, сгрузив большие руки на жесткий столик. Второе место и полка над ним пустовали. Изредка пробегали огни. Смутный двойник в стекле справа казался печальным, как это часто случается с отражениями, наложенными на тьму.
Николай был совсем не злым человеком, и его расплывчатость отличалась даже какой-то интеллигентской приятностью, на его взгляд; но он не раз замечал, как люди его сторонятся: то ли из-за величины, то ли от предположения о неудобной неуклюжести, которая, будучи свойством тяжелого тела, якобы перетекала в общение, - в то время как Николай осторожничал, сдерживал свой порыв, отчего выглядел еще более неповоротливым. Никто ведь не видел, как бодро он скачет через ступеньку: на людях он поднимался степенно, да и спускаться старался помедленнее, после того как в глазах пары незнакомых подростков заметил ужас, вызванный грохотом, топотом и угрожающе-неотвратимым приближением здорового молодого слонища, заслонившего свет. В отрочестве он даже неоднократно плакал при осознании, что способен кого-нибудь раздавить: просто налечь и не отпускать трепещущее сердечко. На первом курсе библиотечного техникума пытался носить очки, точно ученый задохлик; потом, в заочной группе филфака повезло больше: над ним посмеивались, но в основном любили, без обязательств. Нередко девушки просили проводить, что Николаю, безусловно, льстило, хотя подавляющее большинство провожаний заканчивались целомудренным расставанием у подъезда, но Николай оправдывал это своей рыцарской робостью. Годы спустя он недоумевал, как в его голове совместились робость и рыцари. Как бы то ни было, он и теперь оставался один, с мысленным собеседником, то укоряющим, то выдающим пространные оправдания по незначительным, умозрительным поводам. Еще немного, с долей отчаяния считал Николай, еще несколько лет, и ему понравится быть одному навсегда. Сейчас он привык, и привычка удобно вторила неуверенности, что он может быть кому-то интересен и важен.
Во всяком случае, рассуждал Николай, расслабленно поддаваясь вагонокачанию, его одиночество позволило взять и уехать, вот так взять и уехать, отчасти соврав на работе про семейные обстоятельства: бабушка собралась умирать в Петербурге, а отнюдь не в пункте назначения. Опять же, пунктом назначения в этой стеснительной лжи выступал, вместо истинного, старинный городок на Волге. Николай был там однажды со школьной экскурсией и, подначенный ехидными одноклассниками, отбился от группы, проплутал до позднего вечера среди десятка-другого церквей, но все-таки сообразил вернуться на вокзал, где получил не просто нагоняй, а полноценную истерическую сцену, которую перенес со спокойствием, ошибочно принятым за тупость и бесчувственность, но на самом деле от растерянности, к тому же ему очень хотелось почесать нос. Главной в городке - Николай вспомнил и тихо охнул - являлась улица Свободы. Теоретически, он рассчитывал успеть дней за десять, вернуться, и потом уж решить, стоит ли потворствовать бабушке: чересчур далеко, да к тому же из дальних краев сильно веяло неуютом. Однако, всю неделю размышлений и подготовки на него ночами дышала какая-то внутренне-звездная бездна, рядом с которой он терял вес и воспарял, беззащитно распялив руки и ноги, чувствуя себя мальчиком в ожидании великого путешествия - но только не по собственной воле, а чтобы само пришло и накрыло.
Все улеглись, свет погасили. Сквозь щель в окне пахло снегом, надвигался мороз. Поезд качался как гигантская люлька под стукотную колыбельную и казался роднее, чем материнские руки, воспоминание о которых можно было лишь сконструировать, а не, ахнув, осознать внезапно. Другое дело, что эта люлька, вместо движения под родным потолком, увозила из дома через ночные леса и поля, точно младенца выкрали снежные эльфы, тогда как он еще не умеет бояться, только радуется плавным сугробам и звенящим деревьям, не понимая, что ото льда деревья, может, умрут. Впрочем, тут и смерть не страшна: ребенок к ней еще близко по возрасту - недавно вышел на свет из небытия, - и по хрупкости, легкости умереть; поэтому смерть получается ласковая как волшебная и огромная русская, негородская, ночь. Украсть целый дом младенцев, десяток просторных спален! Николай восхищенно уснул.
Утром, пустой и сонный, он слонялся по такому же сонному и пустому вокзалу в поисках, что бы поесть. Еще не совсем рассвело. Дешевые кафе не работали, работал дорогой ресторан, но туда Николай не решился зайти. Вывеска напоминала о казино. В казино Николай тоже не заходил никогда. Это было бы все равно что попасть внутрь американского фильма - ярко, но невероятно: как поменять три своих измерения на три совершенно других. Или как подняться на сцену в середине спектакля, не являясь актером. Другой неведомый опыт - залезть на лошадь, прыгнуть с парашютом, забраться на Эверест - при всей очевидной опасности, внутренним перекроем не угрожал, но Николай смущался от того, что больше трусит ненужно потратить деньги, чем, допустим, упасть, удариться, сломать ногу. Заодно охватило не менее мучительное чувство необходимости избавления от лишних десяти килограммов, из чего следовало, что завтракать Николаю лучше не надо, а ведь он еще думал насчет взять в дорогу еды, колбасы! Стыд оказался сильнее голода, Николай выскочил в сумерки, на мороз. Наверное, минус пятнадцать, непокрытую голову холодило, скоро защиплет уши. Он пошел, куда глядели глаза. Улица вскоре превратилась в такую, по которой могли только носиться машины, а пешеходу брести - слишком тоскливо. Родной Петербург подобных вывертов не устраивал. Пришлось вернуться, от нечего делать потоптаться в незнакомом дворе (хорошо, тишина, зажигаются окна), выйти снова на улицу, чтобы попасть в поток деловитых людей, заметить лоток с пирожками, махнуть на недостижимое совершенство рукой, и съесть два, нет, лучше три с картошкой и попросить завернуть еще дюжину разных, глотая слюну от предвкушения сладкого крепкого чая в вагоне. В желудке потяжелело и потеплело, наполнило бодростью. Теперь можно было последовать указаниям бабушки.
20.
Каждую осень в Сибири - не погода, а какие-то американские горки. За два часа температура подскакивает на десять градусов. Ночью на листьях появится иней. Завтра снег. Послезавтра можно ходить без пальто. Внезапный мороз вызывает слезы. Всякий солнечный день выглядит как последний. Природа то впадает в истерику, то демонстрирует роскошные виды: у нее бенефис. Аплодисментами тут не отделаешься. Надо прыгнуть с моста, достать с неба луну, сочинить сотню сонетов, спасти страну. Но вместо подвигов хочется спать. Разве была бы осень так хороша, если бы жизнь в осеннее время не была такой сложной!..
21.
Уроки Киры в школе состояли из диктантов, которые она придумывала сама. "Старик вышел из дома, когда шел снег. Было очень темно. Старик освещал дорогу большим фонарем. Ему хотелось поймать огромную рыбу. Но огромная рыба тоже хотела поймать старика и сделать его слугой...". Частные уроки с учениками постарше заключались в работе над сочинениями. Нередко Кира, вместо рецензии, писала сочинение в ответ. Затем двое сопоставляли позиции. Принимать сразу группу подростков Кира никак не решалась, тем более, что в ее квартире по вечерам собирались другие компании. Вечерние встречи не афишировались и проходили тихо, а вот десяток галдящих юношей быстро бы превратились в известный кружок, создали бы почву для слухов и славы оригинального педагога, то есть, сделали бы жизнь Киры слишком определенной, ясной, потребовали выступлений. Детей в Т. было не так уж много, чтоб оставлять общественность равнодушной к новым методам воспитания. Несколько человек в одном месте - это уже частная школа вопреки традиционной. Зато в домашних занятиях один на один что-то особенное отыскать трудно. Кира малозаметной работой просто повышала свой статус: грамотно, без затей подготовленные ученики в университет поступали все, - а быть студентом считалось престижным. Конечно, отвечать сочинением на сочинение вместо критики выглядело довольно странным, но можно ведь делать вид, что Кира просто демонстрирует образец, идеал. По правде сказать, некоторые идеи учеников вызывали у Киры желание написать многим больше одного короткого текста. Она и писала, - только никому не показывала. Порой мысль догоняла ее в постели, мешала спать, и приходилось вставать, чтоб записывать. Словами на бумаге она прорисовывала судьбу способного ученика - как бы он писал через год, через три, а то и через десять, если бы заложенное в изначальном опусе получило свое развитие. Виртуальные судьбы хранились в кабинете у Киры, а уроки проходили в гостиной. Кире хотелось влиять на людей, но тут требовались персоны, максимально свободные от внимания общества. Т. не мог позволить коверканья юных умов: каждый должен был сохранять равновесие, чтобы работать. Жители полностью отвечали за город, лишенный внешней поддержки. Здесь почти не знали преступников, бездельников, демонстративных чудаков, которые проводят время в погоне за сомнительным признанием. Конечно, если залезть горожанам в души, то у многих бы обнаружились не то, что скелеты в шкафу, но и целые кладбища убиенных безымянных младенцев. При этом люди ради города себя держали в рамках, выполняли простые обязанности, заботились о здоровье своем и Т. Забытые остальным миром, они много молчали о важном, о страшном, но чувствовали друг друга гораздо ближе, чем те, кто регулярно обменивается душераздирающими откровениями.
22.
Нерешительно, едва уловимо для взгляда, пошел мелкий снег. Незаметные в воздухе, ледяные крупинки оседали на черном пальто. Они выглядели такими плотными, что, казалось, никогда не растают. Манев широким шагом подходил к университету. Близилось время лекции. В белом корпусе, похожем на греческий храм, уже зажглись окна, но роща была пустынной и тихой. В Т. прохожий нередко оказывался в одиночестве, даже среди дня.
Манев имел свое мнение насчет истории с Николаем. В каком-то смысле они стали соперниками в тайной борьбе за внимание Киры. Дело в том, что Николай не только не родился в Сибири, но и не особо стремился сюда. Его привела просьба бабушки с легкой примесью любопытства. Николай слишком напоминал благополучного молодого пса, которого просто любили, но позабыли приучить к службе. Он готов был помочь из привязанности к хозяину, а не из чувства ответственности. Не гнался за выгодой и не давал себе права чем-либо овладеть. Поэтому все так вышло.
Скуластый и смуглый, сухой и широкоплечий Манев с красиво оформленной черной бородкой приходил на собрания раньше всех, садился в угол, играл со свечой, выглядел как довольный кот, помалкивал и уходил последним. Его можно было приравнять к предмету интерьера, если бы не интерес, с которым он отслеживал происходящее. От ироничного взгляда Манева новичкам становилось не по себе. Этот неброско инфернальный господин производил впечатление человека, который знает гораздо больше, чем вам бы хотелось. И еще: после собраний он оставался у Киры! Правда, они не гасили в гостиной свечи, поэтому считалось, что она его, как и прочих, не пускает в остальные комнаты. Считалось, что они всего лишь неторопливо ведут разговор, разделенные столиком. Но многих это уязвляло гораздо сильнее, чем если бы между Кирой и Маневым имелась связь иного рода. Даже не уязвляло, а, пожалуй, пугало. Кто знает, вдруг Манев и Кира, вместо занятий друг другом, строят планы насчет тебя самого? В ближайшем окружении Киры такое было вполне возможно.
Большая квартира состояла из пяти комнат и кухни. В прихожую через тонкую стенку матового стекла попадал свет из гостиной, куда выходили четыре двери. Если стоять лицом к улице и балкону, то слева располагались спальня и кабинет. В другие комнаты при гостях Кира не заходила, так что никто не знал, что там. Окна были занавешены плотно, поэтому наружные наблюдатели не могли различить не только силуэт Киры, но даже и признаки света по вечерам. В кухню вел коридор из прихожей.
Собиралось обычно человек семь. Кира приносила кофе, доставала печенье. Со стороны беседа выглядела как обмен городскими новостями и сплетнями. Высказывались идеи по поводу перемен. Переходили и к обсуждению посторонних, чего им не хватает, какие роли они играют в Т. Люди у Киры бывали разнообразные, но в этом городе род занятий не определял содержание. Все работали, и все ходили на лекции в университет, по крайней мере, раз в месяц. Слесарь, профессор и сторож отлично понимали друг друга, так что создавалась идиллическая картина дружбы без границ, особенно в сильный мороз, когда гости бывали возбуждены от разницы между уютной гостиной и тем, что творилось на улице; а также - оттого, что к кофе подавался ликер, неведомо как раздобытый хозяйкой. Но, конечно, этих людей объединяли не лекции, и даже не восхищение Кирой. Однажды причастившийся к делу вряд ли мог покинуть компанию: его слишком хорошо знали. Ему не угрожала настоящая опасность, и все-таки человек предпочитал учиться на мастера, вместо того, чтобы стать инструментом в жестких чужих руках.
23.
Маленький белый домик возле путей Николай нашел сразу. Кругом из грязных сугробов торчали ржавые травы. Полоса вдоль железной дороги принадлежала будто бы не Москве, а какой-то деревне. На снегу, кроме сажи, Николай разглядел рыжеватые семена. Он взошел на деревянное крыльцо. Поодаль стоял сарай, но там вряд ли кто-нибудь был. Николай постучал. Никто не ответил. Он постучал еще.
Мужик, немногим меньше Николая, но раза в два старше, в черной цигейковой шапке и телогрейке вывалил из-за угла.
- Здравствуйте, - сказал Николай, теребя в кармане ключ.
- Здрасте-здрасте, - произнес мужик с недоверчивым выражением, которое с одинаковой вероятностью могло преобразоваться и в гнев, и в радушность. - Кого мы тут ищем?
- Мне Кондратия надо. Я от Марии Дмитриевны. Из Петербурга.
- А-а-а! - мужик одновременно развел рот (в улыбку) и руки, демонстрируя радостную открытость, - Марья Дмитревна! Как она поживает?
Теперь его красно-серая рука-лапа едва ли не тыкалась в Николая. Тот взял, подивившись крепости пальцев, сжавших ладонь.
- Я Кондратий, - сказал мужик. - А вы, наверное, внук.
Ожидания на его лице было больше, чем любопытства к Николаевым родственным связям. Николай объяснил, в чем дело. Он рассчитывал, что Кондратий окажется кем-то вроде чиновника, но тот изучал внешность гостя с мужицкой въедливостью, не подобающей демонстративно-равнодушному должностному лицу.
- Вот уж не ожидал, что Марья Дмитревна вас пришлет, - вымолвил он.
- Что же мне делать? - спросил Николай, испугавшись, что придется дать взятку: у него подобного опыта не было, - Вы не можете мне помочь?
- Могу-то могу. Тут главное, чтобы обману не было. Вдруг ты шпион? - с этим неожиданным "ты" Кондратий по-волчьи ощерился и на миг показался страшным.
- Да что вы! - Николай беспомощно улыбнулся. - Я всего лишь библиотекарь.
- Хорошо, - решился Кондратий. - Поезд отправится как стемнеет, а откуда - я тебе не скажу. Да даже если б и знал, без меня тебя не посадят. Потому оставайся при мне и делай, что тебе говорю.
Николай снова подумал, что с темнотой Кондратий вполне мог превратиться в громадного волка и, смотря по обстоятельствам, сожрать незваного или отвезти за тридевять земель в тридесятое царство. Может, и поезда никакого не существовало. Никто ведь не знал, ходят ли туда поезда или все пути давно замело да поковеркало. Кондратий в меховых сапогах побрел к сараю по тропинке между сугробами. Ежась, Николай поглядывал в его сторону. Пришла тишина, какой не бывает в столице. Кондратий вышел с двумя лопатами.
- Чем время терять, давай снег покидаем.
Николай то и дело следовал воле других людей, и это получалось легко. Большой, он не боялся над собой власти. Наоборот, Николай опасался выразить сопротивление и таким образом стать неприступной - и заброшенной - крепостью. Поддаться означало достичь близости с человеком, как корабль достигает близости с рулевым, причем рулевой считает, будто это его заслуга. Крупный костистый Кондратий командовал Николаем умело, уверенно, игнорируя разницу между собой, мужиком, потрепанным работой и жизнью, и чистеньким петербургским интеллигентом, который так и не сподобился перейти на ты. Николай вспотел быстрее Кондратия, но сбросил куртку только тогда, когда тот - телогрейку. Мокрые ладони саднило. Они отгребли снег от дома со всех сторон, сделали просторную площадку перед крыльцом и занялись дорогой к сараю. Кондратий сказал, она должна быть такой ширины, чтоб телега прошла. Николай подивился, кому здесь могла понадобиться телега, но промолчал. Кондратий остановился, с ухмылкой глядя на яростные движения Николая.
- Давай-давай, - вымолвил и скрылся в доме.
Николай добрался до сарая, аккуратно сковырнул снег возле входа и подумал, что надо бы отодвинуть сугробы от стен. Но тело ломило, он замер, придерживая лопату. Вдалеке прогудел поезд. Приоткрылась дверь, Кондратий позвал пить чай. За плохо вымытой кружкой - почти такой же, как в библиотеке - Николай вспомнил про дюжину пирожков, но пожадничал, да и вставать было лень. Его разморило. Пружинная койка с полосатым матрасом и застиранным одеялом поскрипывала, стоило чуть шевельнуться. Кондратий сидел на табурете, жесткий как табурет. В железной печке метался огонь. Не то, чтобы стало темнеть, но день повернул в сторону вечера. Небо в маленьком окошке приобрело какой-то суровый цвет. Иногда, если смотреть только на небо, без внимания к происходящему на земле, то февраль может показаться апрелем, и Николай бы не удивился, если б сейчас разразилась гроза. Медленно пошел снег. Тело вздрогнуло от голоса Кондратия:
- Пойдем. Опоздаешь - так на неделю со мной останешься.
Остаться было бы проще. Николай поднялся. По-солдатски четко застегнул куртку, вскинул на плечо сумку. Он вспомнил дом, одиночество, в котором нет командиров. Подумал, что от путешествий порой отдает обреченностью, хотя они преподносятся как развлечение, приключение. Снег заскрипел под сапогом; Кондратий выглядел так, точно им предстояло идти через лес.
24.
Люди бежали сюда за свободой, за избавлением от навязанного распорядка, за возможностью жить, как пожелает душа: трудно, но счастливо и по-своему. Открыто в Сибирь никого не пускали, человек отправлялся в тайное путешествие и пропадал. Сибирь укрывала случайных преступников, отчаянные сердца, - на этих просторах легко потерять свое прошлое. Тем, кто гонялся за наживой, здесь искать было нечего. Деньгами в Сибири не пользовались, доступных богатств она не хранила. Других отпугивала неизученная звезда: она обрушилась, сгорела и распространилась по воздуху. О том, кому было выгодно рассказывать про ее пагубное влияние, люди молчали. Все вроде бы шло своим чередом, но, пожив здесь какое-то время, всякий наполнялся устойчивым отвращением к цивилизации, муравейникам-городам, грязному небу и тесноте. Вернуться означало сойти с ума, хотя безумие приписывали именно сбежавшим - и оставшимся в Сибири. Ее огромные леса для человека были заколдованы: он блуждал там во сне, искал, если не находил - то оставался жить в чаще. Каждый знал, что в любой момент всему может придти конец. Летом в жару кое-где в воздухе мерцали золотые блестки - звезда напоминала о себе. Зимой отдельно стоящее дерево могло покрыться ледяной коркой, а потом растаять вместе со льдом, - это выглядело предзнаменованием. Человек стоял на краю обрыва, земля под ногами вот-вот собиралась обрушиться, поэтому можно было позволить себе такое, о чем в прежней жизни и подумать не смел.
25.
Т. помнил, например, историю юноши, который, вместо самоубийства, приехал в Сибирь из-за несчастной любви. Девица, предмет его страсти, была православная, но себе на уме. Мастерски проявляла участие и душевность - такие подруги попадаются только в кино. Юноша ее чувствовал и горел, словно она была в нем, была - им. Но веру и чистую девичью холодность следовало уважать. Она приучила его разговорами к этой мысли. Много времени проводили вместе - до того, что когда она уходила, он часами ощущал ее в своей комнате, мысленно обращался к ней, она приближалась. Он решил, что она не найдет счастья с мужчиной. Готов был поддерживать, охранять. Поверил в нее так, как она вроде бы верила в ангелов. Потом она забеременела. Он узнал только по выросшему животу, - они продолжали общаться, он оставался в неведении несколько месяцев. Шквальным ветром вымело все, он остался пустым. Она, разумеется, собиралась замуж. Спрашивала, почему не заходит. Он мямлил, чувствовал противную мягкость внутри. Запачкали в глубине - не достать. Про ребенка не думал, но то, что она пустила к себе другого, а он остался - мятая, нечистая простыня... Бежал не от обиды, а именно от нечистоты - в мороз, когда легко простудиться. Отлавливал каждый признак в горле, надеялся...
Благополучно добрался до Т. Устроился убирать университет; жил тут же, в каморке со швабрами. На квартиру он мог рассчитывать через год - город просто так благоустроенное жилье не давал. Вспоминал, как двигалась девушка - легкие волны, колыхание трав. Ее дешевое мыло как раз пахло русскими травами. Она опять была в нем - такая, как он хотел. Люди видели его в коридорах - тонкого ангела. Худоба делала больше глаза. Профессора между лекциями сидели возле окна и наблюдали, какую линию он выписывает, подметая. "Его следовало бы сдать в театр", - сказал седой мэтр. Юноша не пошел. Он остался уборщиком: только так становилось чище. Даже чересчур чисто - до опасности поскользнуться. Он вспомнил, что говорила девушка, как говорила, как слушала. Принялся заводить знакомства. Перед зеркалом тренировался. По ночам, в холле. Его с удовольствием приглашали в гости. Потом начались беседы наедине, но не с девушками, а с мужчинами: те впадали в романтическую серьезность, ирония рушилась под натиском откровенности. Надо сказать, что в Сибири любовь однополая считалась ненужной и неестественной еще до звезды. Теперь мужчинам требовалось быть мужчинами больше, чем раньше, и женщины тянулись к ним, а не к подругам. Но дружба - иное дело. О близости с телом юноши-ангела мало кто помышлял, до предложений - и вовсе не доходило. Он был точно общий любимый брат. Ублажал ум, успокаивал сердце. Казалось, понимал все, и - что более удивительно - все принимал. Позволял быть человеку любым, не старался придумывать, предпочитал узнавать. Ради этого от телесности отказаться несложно. Такого хотелось поселить у себя, в особой комнате, и отлучаться туда по несколько раз на дню между делами и мыслями. В городе нарастала ревность. Один брал ангела под локоток, уводил, а другому доставалась мучительная улыбка. Закончилось нехорошо - поджогом, скандалом. Юношу выслали на восток. Говорили, он много общался с Маневым; но Манев, несмотря на свое влияние в Т., ангела защищать не стал.
26.
Сибирь - так звали рыжую лошадь, белую звали Сказкой, Китежем - гнедого конька. Всего четырнадцать голов в стойлах. Пятнадцатая - привередливая деревенская кобыла, которая привозила сено. Здесь было дешево жить. Сорок минут автобусом от Рязани, по выходным горожане приезжают кататься, конюхи варят уху и пшеную кашу на всех, в том числе на приблудившихся душ вроде Киры и Ники, полудиких собак и котов. И с ребенком есть кому посидеть. Кончилось лето, Кира стала ездить в Москву - первым поездом с утра в понедельник, в пятницу вечером возвращалась. Хотела заработать на квартиру, дурочка.
В субботу и воскресенье повязывала платок, влезала в резиновые сапоги и бралась за грабли. Делала из себя бабу с досадой, но не без злорадства. На мужчинах она поставила крест: после работы вильнуть бедром, даже накрасить ресницы - сил не хватало. Выглядела тридцатилетней теткой. Нике шел пятый год. Кира бросалась в любую работу, лишь бы не вспоминать о себе. Захлопнулась раковина, зарылась в песок. Убожество провинциального стихоплетства она поняла многим раньше, еще с последними призывами Топорова не бояться, отдаться любви (о чем он, конечно, не преминул написать, а потом издать на городские деньги сборник).
В Москве следовало быть трактором, громким пробивным аппаратом. Улыбка - одними зубами, с угрозой трансформации в крик. Отправляясь в столицу, Кира меняла платок на залихватскую красную шапку. Она выдумала эту необходимость, разделив себя на два существа (оба одинаково примитивные, от них после жизни останется ноль), но красный помогал реально. Орать у метро. Она раздавала листовки, яркий болванчик в пуховичке. Хватало купить бананов. Подряжалась продавать по домам то религиозные книги, то уродливую посуду. Мерзла за прилавком на рынке. Торговала в переходе газетами или кассетами. Кругом крутились покорители столицы, принимали за свою, а ей лишь бы зарплата больше на сто рублей. Только деньги. Откладывать, накопить. Однажды ее ограбили, она так ревела. На мосту заставили снять рюкзак. Она бы, наверное, не так ревела от изнасилования, просто бы тупо терпела как вынужденное буксование трактора. Что случайный урод, что Топоров, один черт. Какой бред иногда называют реальностью, тьфу.
Вечером Москва расцветала, из злобной торопливой тетки превращалась в красотку на променаде. Кира любила гулять - от станции к станции, от высотки к высотке, на сквозняках. Такой же сквозняк в голове. Бойкие рязанские девки - как раз из родного педагогического - впятером снимали холодную угловую квартиру. Впереди Кира видела правду собственной жизни: скоро она дорастет до того, чтобы снимать квартиру одной. Заберет Нику. Заведет кошку. Ника поступит в университет. И распрекрасная Москва вокруг. Однажды Кира не выдержала и принялась хохотать на всю улицу. Даже не хохотать, а раскатисто, бурно каркать. Прохожие оборачивались с опаской. Девушка, вам помочь? - парадоксально ускоряя шаг. Точно со смехом на асфальт выплескивались злые семена, драконьи зубы, цеплялись за обувь. Кира прищурилась, чтобы увидеть зыбкость своего окружения. Остановилась. Умолкла. Москва пока не исчезла, но Кира научится, дай только время. Хотелось зарыться в снег и набраться сил. Со снегом в столице в декабре было туго.
Иное дело пятничной ночью. Ника спала. Гости, если таковые были, вместе с конюхами кучковались за чаем. Кира брала Сибирь или Сказку и медленно ехала в лес. Виднелись звезды. Лошадь шла и шла, Кира ее не тревожила. Однажды они, вместо того, чтобы делать круг, могли въехать в чистое лето, в тихую другую страну.