Стандартная кухня в городской квартире. Плита, мойка, несколько табуреток расставлены впритык к столу. В углу сытой утробой урчит холодильник.
Дверь на балкон открыта, хотя на улице не жарко. Видны многоэтажки типовой городской застройки. С улицы слышны детские голоса. Внезапный порыв ветра надувает парусами тюль. Появляется он. У него в руках нож.
Он не торопясь подходит к холодильнику, открывает его и достаёт селёдку. И он, и селёдка смотрят друг на друга магическими неодушевлёнными взглядами.
Он подумал, что нож весьма похож на узкое, отточенное тело кильки и похотливо рассмеялся.
Никанор Лобковый, облизнувшись, с наслаждением вставил лезвие ножа в анальное отверстие селёдки после чего резко провёл плохо заточенной сталью от оного до головы рыбы, вспоров тем самым ей брюхо. Он испытал неизъяснимо наслаждение. Хрюкнув, Лобковый достал кильку-лезвие из плоти и заорал. Из распотрошённого чрева вывалились Кричевский и Иванов. Так начался самый страшный день трёх, обозначенных выше героев, который закончился неизвестно чем.
- Чепуха какая-то - истерично пробормотал Иванов, брезгливо снимая с себя селёдочные кишки. - Так не бывает.
- Ты ещё добавь, что это сон и ущипни себя - ехидно огрызнулся в сторону Иванова Кричевский, унимая ладонью кровь из рассечённого при падении колена и болезненно щурясь от боли. - Ну что стоишь, принеси бинты и йод. - Прикрикнул он на Лобкового.
- Бинты и йод - опустошённо повторил Лобковый и трусливо оглядываясь, засеменил в комнату.
Открыв шкафчик, где хранились лекарства, он достал требуемые Кричевским бинт и йод. Прислушавшись к кухонной возне и нечленораздельному гулу голосов, Лобковый покосился на телефон и решил на всякий случай вызвать милицию, а также пожарную команду и скорую помощь. Тень его руки пала на мобильный телефон и тут же испуганно одёрнулась.
- Лобковый - прозвучал у него за спиной матёрый голос Кричевского - там у тебя в холодильнике водка, так мы её...
- Да, да, да... да, да, конечно - любезно согласился хозяин покрытой изморозью бутылки. - Я сейчас. Вот кстати йод и бинты.
- Ну, тогда идём - застенчиво улыбнулся Кричевский. - Это не я, между прочим, водку нашёл - строго предупредил он. - Я по чужим холодильникам не лажу. Это Иванов...
Иванов так же виновато улыбнулся при виде Лобкового.
- Вот-с - Нерешительно сказал он. - Думал там йод, рану значит обработать Кричевскому. Я, знаете ли, всегда йод в холодильнике держу. Так вот открыл, а там вот-с.
- Доставай, доставай голубчик - хлопотливо проговорил Лобковый. - Надо того. - Неопределённо закончил он и испуганно посмотрел на селёдку.
Строгим, проницательным, осмысленным-пустым взглядом смотрела селёдка на живую, безоглядную, всегда голодную природу и не видела ничего.
С этим ничто она говорила. Её разговор - молчание. Её молчание впитывалось в мозги немыслимым страхом перед этой пустотой, вакуумом, космосом, бесстрастным осознанием смерти. Древним свитком с гомерическим изложением истины на забытом языке.
Страх перед этой истиной окутал Лобкового и с каждой секундой перерастал в неутолимую жажду резать, расчленять, рвать зубами, хохоча над смертью, оскорбляя то, что превратилось из живого в предмет, в точку, за которой пустота.
- Интересная метафора - пронзительно посмотрев на Лобкового сказал Иванов. Жизнь как написанный текст. Смерть - точка, а посмертие - аллюзии вызванные этим текстом. Второй смысл, и третий и сколько вообще возможных метафизических пластов. Насколько талантлив был творец при жизни, настолько глубоко и разнообразнее его посмертие.
- В большинстве случаев текст очень прост - ответил на это Кричевский. - Что-то вроде - " я козёл", ну или "коза" и собственно всё, точка. И в таком случае и перед точкой козёл и после неё то же самое животное. Чистый индуизм.
- Позвольте, я ничего не говорил - опешил Лобковый. - Что вы несёте? Какая точка? Какие посмертные аллюзии и козлы?
- Как не говорил? - изумился в свою очередь Иванов.
- И не думал я думать - уверенно ответил Лобковый. - Вернее мог подумать. Что-то неопрятное во мне разметалось, злоба какая-то, что-то такое, что захотелось сожрать её.
- Кого её? - полюбопытствовал Иванов.
- Селёдку - испуганным шёпотом ответил Лобковый. И указав холёным пальцем на продукт питания добавил - боюсь её.
- Перестаньте - прервал Лобкового повышенным голосом Кричевский. - Это всё ваши фантазии. Как можно бояться селёдки? Вы что, шизофреник?
- А я вам скажу как - ответил на это Иванов - нужно выдумать этот страх и поверить в него. Страхи все выдуманы. Впрочем, и не только страхи, и радости тоже. - Иванов самодовольно ухмыльнулся, проговорив эту банальность и неожиданно предложил. - А давайте сожрём ее, и бояться будет некого, вернее не будет кого.
- Давайте. - Согласился Лобковый и присел за стол. Он подставил под бутылочное горлышко свою рюмку. Дождался, когда прозрачная жидкость заполнит тару и аккуратно, чтобы не расплескать напиток снял бортиком рюмки нависшую на горлышке каплю.
- А всё-таки я о сюжете продолжу - угрюмо сказал Лобковый. - Вот хряпну и продолжу.
Но он не продолжил. За него продолжил Кричевский, хряпнувший, также, как и Лобковый водочку из рюмочки.
- Сюжет, друзья мои очень банален. Примитивный сюжет - начал он, но был тут же возмущённо перебит Ивановым.
- Ничего себе, примитивный. Вывалится из брюха селёдки это, по-твоему, примитив?
- Я говорю о сюжете, а не о твоей привычке жить как положено.
- О какой такой привычке? - растерялся Иванов.
- Ты привык жить по определённым правилам. Но вот правила изменились, и кто-то решил изменить сюжет. Вернее закрутить его позабористее.
- Что ты мелешь? - удивился рассуждением Кричевского Лобковый. - Кто это тебя с Ивановым мог посадить в селёдочное брюхо? Ты вообще, соображаешь что говоришь?
- Ну, кто? - развёл руками Кричевский - автор и, автор, судя по сюжету не очень талантливый. Подумаешь селёдка. - Ухмыльнулся он.
- То есть ты хочешь сказать, что мы герои литературного произведения? - скептически ухмыльнулся Иванов.
- В общем, я не знаю - нервно ответил Кричевский. - Во всяком случае, иначе объяснить происходящее я не могу.
- И не моги - взбеленился Лобковый. - Выпил, закуси! Вот, хоть селёдкой закуси.
Селёдка прицелом рассматривала пустоту. Из пустоты раздавались несдержанные реплики. Пустота назревала скандалом, как прыщ гноем.
- Ты соображаешь, что несёшь? - Вот я, нормальный человек. Руки ноги, голова, комплексы, эмоции и я это вот всё не я, а я простой набор букв, который расставил некий долбак. То есть я состою не из плоти и крови... духа, чего угодно, а просто из слов... как там в песенке. Голова, руки, ножки, огуречек вот и вышел человечек. Так что ли?
- Постой, постой, постой, постой Лобковый - активно жестикулируя, перебил тираду Иванов. - Вот интересно, в запале несколько раз упоминался автор и не в лучших словах, то он долбак, то он бездарь. Вот, по-моему, и доказательство, что твоя, Кричевский, версия, что мы всего лишь персонажи тупая и не состоятельная.
- Ты хочешь сказать, что автор не мог себя опустить в глазах персонажей и читателей? - скривился Кричевский.
- О, как быстро сообразил. Именно! - довольно выдохнул Иванов.
- Разливай - задумчиво приказал Кричевский.
После того, как водка была разлита по рюмкам и мгновенно выпита, Кричевский, убедительно щёлкнув пальцами произнёс.
- Может быть, автор и не такой дурак, как мы думали? Может быть, он специально выписал этот сюжетный поворот, что бы соригинальничать. Мол, вот эти из селёдки уже поверили, что они не персонажи, так как автор не может себя не уважать, вернее может не уважать себя как человека, но как литератора ни в коем случае, а он вот так завертел всеми нами, вот и выходит, что и он не долбак и мы по колено в сюжете. - Кричевский нагло улыбнулся.
- Какой поворот? - спросил Иванов.
- Ну, вот этот. Мы его оскорбляем мизераблем за некомпетентность сюжета и как следствие низкий художественный уровень самого произведения, а это всего лишь подстроено для того, чтобы мы не догадались, что вся наша милая компания всего лишь жалкие марионетки в его плохом писании.
- Но мы же догадались. Вернее, ты так утверждаешь - прокомментировал это путанное заявление Иванов.
- Нисколечки. Все в сомнениях, вот и сейчас уходим от догадки - ухмыльнулся Кричевский.
- А вот интересно - задумался, потерев лоб Иванов - если мы литературные персонажи, то в реальной литературе, а не в нашем сюжете существовали или нет Достоевский, Джойс, Есенин. Ведь если я не настоящий, но при этом помню стихи Есенина и Блока, причём в изрядном количестве, а не парочку для контекста, то - Иванов не успел закончить.
- Гипертекст...
- Это же шизофрения - заверещал Лобковый. - Таким образом, можно, что угодно доказать. До чего фантазия дотянется. Ещё Писание приплёл. - Лобковый мощно ударил кулаком об стол - Я не чьи-то слова! Я человек. И тоже помню дофига Есенина и Блока. Всё это больная фантазия.
Селёдка вздрогнула. Взгляд её оставался неизменно глубок и космичен.
- Фантазия, да не наша - веско ответил на истерику Лобкового Кричевский. - И о Писании поговорить можно - наставительно сказал он. - С большой буквы Писании. И о том, что в начале было. Помните?
- Ой, только не надо наставительно повторять о глобальном авторстве нашего дурдома и приписывать его Богу - рассмеялся Иванов. - Это так банально.
- А я не о мире, как таковом - возразил было Кричевский, но тут же был перебит Ивановым.
- Ладно, ладно я понял твою мысль...
- И что же это за мысль?
- Мы живём под диктовку. Вернее я не так сформулировал - замялся Иванов. Все мы плод чей-то фантазии. - Иванов шлёпнул себя ладонью по ляжке. - Такое всё махровое. Подумаешь, вывались из селёдки. Может быть, и другие вываливаться и не из такого, да помалкивают от греха подальше. Вот кстати Иона тоже в брюхе рыбы три дня просидел. И что? все считают это сказочкой с моралью. А ведь просидел. Уверен, что просидел. Вот теперь уверен. Уверовал.
- Всё, хватит, тихо!
- В чём дело Лобков?
- А давайте просто тупо сидеть и ничего не делать. Вот так, просто, мы сидим, и ничего не происходит. Никаких событий и никакого повествования. Такой вот финал не литературный. С дулей финал.
Трое сидят вокруг селёдки.
Ничего не происходит.
- охохох, уже вечер.
- Ну и нафига ты это сказал
- Чтобы с ума не сойти, расплываюсь я как-то. Бессмысленно всё. Как будто в темноте.
- Ага, поверил. В темноте значит. Как будто. Как будто книгу закрыли, не дочитав, и всё.
- Скорее не дописав - ответил Лобков. - Я тут в тишине о Боге подумал. Ведь если Бог дал нам свободу, то мы свободны, а иначе, зачем мы ему. Зачем ему солдатики в коробочке. И не управляет он нами, не дёргает за ниточки. Бог в роли старенького мудрого кукловода смешон и не нужен. Я вот, что думаю. Все пути, по которым мы движемся, придуманы, запланированы нами же самими. Если наша жизнь и вправду написана, то этот текст написан нами же, и ещё до рождения. Ведь всегда перед воплощением замысел. А дальше? Всякий знает, что замысел и результат воплощения его, часто разный. Часто бывает, что не получилось. Отвлёкся. Отвлекли. Забыл и не можешь вспомнить. Интуиция, промысел Божий, это всё наша древняя память о первоначальном замысле жизни. О творческом импульсе. О первом слове. О Боге. И ещё...
- Заткнись.
- Да замолчите вы или нет? А то он ещё не дай Бог что-нибудь напишет.