Марусе было почти четыре года, а Люсе два. Старшенькой я сшила платье на кокетке из зеленоватой бумазеи, подстригла ее и завязала на макушке бант. А Люсеньку одела в сарафан, из которого Маша выросла. Он был немного великоват, но на фотографии этого не видно.
Это единственное сохранившееся предвоенное фото. Девчонки на нем серьезные и немного испуганные. Как будто знают, что очень скоро начнется война.
Война выжгла неизбывную тоску, которая затаилась в моем сердце. Или заглушила на время? Не до тоски стало и не до женского счастья. Надо было выживать.
Эвакуироваться мы не успели... Калинин, хоть и не долго, но был под немцами. Антон Филиппович почти все это время просидел за шкафом, который мы поставили на угол, чтобы высвободить местечко. Я подавала ему туда то еду с питьем, то ведро.
Он ведь был членом партии с семнадцатого года, да еще и работал мастером на швейной фабрике - небольшой, но начальник. Собственно, поэтому мы и не успели уехать. Рядовые граждане рванули в первых рядах, а мой, сознательный, дотянул...
...Помню, нажарила я целую сковороду картошки. Еще с керосинки снять не успела - фриц заходит. Дверь-то только прикрыта была, так он и свалился как снег на голову. Хорошо, хоть Антон Федорович тихонько сидел. Увидел фриц нашу картошку, заулыбался, загыгыкал, прогавкал что-то по-своему - и унес с собой сковороду. Остались мы без обеда и без сковороды. Я потом все боялась, что немец вернется - сковородку отдать. Не вернулся. Да и сковородка больше не понадобилась... Жир кончился, а потом и картошка. Помню, как ползали мы за ней, родимой, под пулями. Собирали на поле, что осталось. Мороженые, подгнившие картофелины, смешанные с землей - а как радовались им! Но это уж потом...
Потом много чего было. И лебеду ели. Все как положено... Когда совсем есть нечего стало, пошла я на барахолку кое-какие вещи сменять на продукты - поймали, осудили за "спекуляцию", дали небольшой, но срок... Сидел за меня Антон Филиппович - тогда так можно было. Мы решили, что лучше он отсидит, а я уж с детьми... Чем-нибудь да накормлю, что-нибудь придумаю...
Успел Антон Филиппович и повоевать. Недолго, правда. Ранило его в голову, осколок застрял, не смогли достать - так всю жизнь с ним и проходил... А тогда, после ранения и операции, память потерял. Возили его в санитарном поезде взад-вперед. Когда в очередной раз проезжали Калинин, вспомнил он вдруг, что это его родной город...
Пришел домой - худющий, круги под глазами. А я уж и не ждала, думала, погиб. Не успела обрадоваться, а он как начал орать да ругаться - чуть не в драку лезет. Кричит что попало, руками машет! Я и поняла, что с головой у него не в порядке. Потом-то ничего, отошел, только вспыльчивым, правда, стал - раньше-то спокойным был, тихим. Но ничего, привыкла... А сначала уж больно тяжело было. Считай, с сумасшедшим жила. Думала, таким и останется, Не знала, что и делать. Но ничего, немножко успокоился. Видать, осколок-то прижился или развернулся как-то поудачнее...
А партбилет, утерянный то ли на фронте, толи потом, в беспамятстве, после войны Антон Филиппович восстанавливать не захотел. Не знаю, почему, не хотел он говорить на эту тему. Я ему намекала, что с партбилетом-то жить лучше - а он только рыкнул "Не буду!" - и желваками задвигал. Ну все, больше я его и не дергала. Да, может, он и прав: Мы на оккупированной территории жили, чего лишний раз высовываться...
Да... Многое пришлось пережить. Но главное, я в войну чуть Люсю не потеряла. Умирала она у меня от голода. Маленькая, худенькая - лежит тихонько... Глазки распахнет и смотрит на меня - грустно так смотрит. А потом и глазки закрыла. Врач приходила. А что она могла сделать? Да и я... Сижу, слезы лью, руки опустились. Нечем мне малышку накормить. Маруся-то, старшая, корку какую пососет - и ладно. Живучая она, Маруся. А Люсенька маленькая совсем, ей бы молочка...
И вот - на тебе, пожалуйста! Идет по нашей улице женщина из деревни. По домам ходит, продает молоко, творог, сметану - все, что хочешь! В деревне-то особенно не голодали. У всех скотина, хозяйство. Я обрадовалась - вот оно, спасение для моей крохи! Но не тут-то было! Женщина денег не берет. Подавай ей "батистику да сатинчику"! Оно и понятно. Деньги-то ничего не стоили в то время. Только где ж я этого "батистику" возьму! Нечего мне сменять! Вытащила все деньги, что были, а тетка и смотреть на них не хочет. Развернулась - и пошла. Ну все, думаю, теперь уж точно Люсенька помрет. Сверкнула надежда - да, видно, зря...
Спасла нас соседка, Граня. Услышала, что я реву белугой, догнала торговку, вернула.
- Давай, - говорит, - тетенька, нам и творожку, и сметанки, и молочка. Да не бойся, не обидим, расплатимся сполна!
Тетка от такого напора обалдела, выложила весь свой товар - и принялась нахваливать.
- Вижу, вижу! - кивнула Граня. - Хорошие у тебя продукты, жирненькие. Да нам бы и любые сгодились...
Переложила Граня творог со сметаной в кастрюлю, молоко перелила - и толкает меня:
- Неси к себе, а я расплачусь пока...
Я в комнату нырнула, а Граня широкой спиной дверной проем перегородила и говорит торговке:
- - А теперь, тетенька, вот тебе деньги - и иди, родная. А за углом у нас милицейский участок. Так ты, если не согласная, участковому-то пожалуйся - может, он тебе что и присоветует...
И вытолкала Граня торговку из нашей коммунальной квартиры. Женщина поворчала, повозмущалась - но делать нечего! Не в милицию же действительно идти - там быстро за спекуляцию привлекут...
- Эх ты, нескладеха! - вздохнула Граня, выпроводив молочницу. - У тебя ребенок помирает, а ты скромничаешь! Тихоня!..
Я и правда тихоней была. Это потом я стала бойкой да на язык острой - жизнь переделала...
А Люсю мы выходили, спасибо Гране. Врач-то через неделю зашла - и глаза вытаращила! Видно, уж и не ожидала в живых девочку застать - дала неделю ей жизни, пришла проверить...
Потом я устроилась в Суворовское училище - уборщицей. Добрые люди посоветовали: мол, там сама подкормишься и детям перепадет. Оно и правда, курсантов, а особенно офицеров, хорошо кормили. Они даже оставляли в тарелках. Столько всего оставалось! Мне сперва даже плохо стало от такого количества еды - давно уже столько не видела....
Сначала я только коридоры мыла, но вскоре мне доверили кабинет какого-то начальника. Вот я и рада стараться: пол намыла тремя водами, окна натерла до блеска. А потом влажной тряпкой мебель решила почистить - чтобы уж нигде ни пылинки. Пошла за водой - цветы полить. Возвращаюсь и вижу: диван кожаный высох и пошел весь разводами. Что такое! Тряпка, что ли, грязная была? Не может быть. На всякий случай тряпку прополоскала как следует и снова диван протерла. Замерла, жду. Ну что ты будешь делать! Высыхает диван - и опять мутнеет. Откуда только эти разводы берутся? В общем, билась я, билась - и все без толку. Хорошо, завхоз наш Георгий Иванович мимо шел. Увидел, что дверь в кабинет открыта, заглядывает:
- Ты что это, Зоя Григорьевна, так долго возишься? Я думал тебе предложить разносчицей... Хлебное место, а у тебя ведь двое дома. Но ты, по всему видать, не больно-то расторопна...
- Георгий Иванович, миленький, помогите! - взмолилась я. - Не знаю, что с этим проклятым диваном делать! Тру его, тру - уже час, наверное, а он мутнеет - и все тут!
- Мутнеет, говоришь? - завхоз важно свел брови и кашлянул. - А чем же ты его трешь-то, Зоя Григорьевна? Не мокрой ли тряпкой?
- Ну да... Я ж хотела пыль стереть, чтоб все чисто было. Все-таки кабинет начальника...
- Да кто же кожаный диван мокрой тряпкой протирает! Кто тебя этому научил?
- Никто не учил... Я кожаной мебели-то сроду не видела. Хотела как лучше... А что, нельзя мокрой, да? А что ж теперь делать-то? - Я готова была расплакаться. Шутка ли - диван испортила! Теперь век не расплачусь...
- Ты что это, никак реветь собралась? - прищурился Георгий Иванович. - Нечего мокроту разводить. И так вон уже... наследила. Возьми-ка лучше сухую тряпку да пойдем со мной. Дам тебе масла - чуть-чуть на тряпку капнешь и протрешь диван. Заблестит как новый!
- Правда?!
- А то... Идем. Да закрой кабинет-то, чтоб никто этой срамоты не увидел...
До этого случая я Георгия Ивановича побаивалась. Усищи у него - ужас! А брови - так и вовсе дремучие. Голос низкий, как рявкнет - душа в пятки проваливается. Но после этого дня перестала я завхоза бояться. Даже сама напомнила ему, что на раздачу хотел поставить, там место освободилось. А он говорит:
- Поставлю на раздачу, только если будешь успевать и с уборкой.
- Да я рада-радешенька! - отвечаю. - Хоть целыми сутками работать буду, лишь бы детей накормить.
Сказала-то больше для красного словца, а на деле так и получилось. Один раз двадцать пять часов дома не была. И на раздаче, и на кухне помогала - Зина Шустрова заболела, и помои на подводу грузила, а ночью коридоры мыла да в кабинетах порядок наводила. Зато уж в бидоне девчонкам всегда несла... Открыто домой таскать, конечно, было нельзя. Если немножко несешь - так ничего, пройдешь. А если в двух руках - так уж точно остановят. Все заставят вернуть - и вылить в помои. А главное, уволить могут...
Вот и ходила я с бидончиком из нержавейки, перед самой войной купленным. Горлышко у него узкое, крышка плотная. Хороший бидон, английский, что ли. Иду, старательно бидончиком покачиваю - вроде как он у меня пустой. Ничего, пускали... Уж, конечно, не до разносолов - чего напихаешь, тем детей и покормишь. Все остатки со столов офицерских. Но девчонки всему были рады - голод-то, как известно, не тетка...
Приду, накормлю - а оставлять-то особенно нечего. Если только хлеба с солью. Вот и сидят, жуют помаленьку да ждут.
Раз прихожу, а они плачут - есть хотят.
- Чего ж вы, дурехи, ревете - вон же хлеб в тарелке, высох совсем. Почему не съели?
- Так ты не говорила, что можно...
Ну, тут и я с ними за компанию поплакала.
А однажды возвращаюсь с работы, еле плетусь - устала ужас как! Смотрю, около дома толпа - и все на наши окна смотрят. А в окне моя Люся! На самый карниз вылезла, двумя пальчиками за раму держится - кокетливо так - и кричит:
- Силёза! Иди сюда, Силёза!
Мальчика, значит, зовет, Сережу... А Сережа тот уже за угол заходит. Так Люська моя так вся и свесилась на улицу, чтоб его увидеть. Женщины внизу только охнули. Стоят, замерли, не знают, что делать. А в комнате Маруся плачет и рот рукой закрыла - боится сестренку напугать. Я встала как вкопанная и не могу пошевелиться. Весь двор замер... А Люська увидела меня - и быстренько в комнату прыгнула, поняла, что влетит...
Ох, и вдула же я ей! Так лупила, чуть душу не вытряхнула! Маруся заступиться хотела - и ей досталось.
Вот я отошла немножко, опустилась на кровать и чувствую: нет во мне больше никаких сил. Девчонки поревели и затихли. И такая тишина воцарилась - ну прямо мертвая. И тут я заплакала. Так себя жалко стало! И знаешь, я тогда, кажется, впервые за всю войну тебя вспомнила. Как ты меня жалел, по голове гладил, как целовал, какая белозубая у тебя была улыбка... И мальчиков наших вспомнила. И все-все... И так мне захотелось к тебе прижаться, обнять, обцеловать... И простить. И попросить прощения. Но я не могла. Я была очень гордая, хоть и замученная. Даже в мыслях не могла тебя простить. Даже на пять минут...