Модель Исак Моисеевич : другие произведения.

Звездная роль Владика Козьмичева

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
   ИСАК
   Модель
  
  
  ЗВЕЗДНАЯ РОЛЬ
  
  
  
  
  
  
   Владика Козьмичева
  
   Роман
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 1
  
   Театр
  Все годы, то есть с момента назначения главным режиссером Касинского драмтеатра, Лео-польд Митрофанович Чудилин пребывал в состоянии глубокой удовлетворенности от происходя-щего в его театре и на его сцене. Слава богу, во вверенном ему Касинской городской парторгани-зацией коллективе дела шли успешно. Насчет того, кто и что тому способствовало, мнения разнились. Городские власти, согласно табу, наложенному партией на любую попытку воздать должное достижениям дореволюционной России в области культуры, были уверены, что всем своим грандиозным успехам театр обязан неустанному и мудрому руководству его коллективом со стороны Коммунистической партии и постоянной заботе родного Советского государства.
  Среди истинных любителей искусства из старожильной интеллигенции Касинска, помнив-шей и более давние времена, втайне бытовало мнение, что своим успехом и популярностью театр был обязан традициям, заложенным еще в начале двадцатого века. Именно тогда богатые мещане и разночинные интеллигенты города создали в этом захолаваустном сибирском городке сначала самодеятельную театральную студию, а потом, когда Городской голова решил выделить студии содержание из казны, получившую статус драматического театра.
  Но Леопольд Митрофанович был твердо уверен, что причина успехов театра сокрыта лично в нем и в его творческом методе, который он перенял у великого теоретика и практика театра Станиславского, и методе социалистического реализма. С ним никто не спорил.
  Артисты, штатные и внештатные, талантливые и бесталанные, трезвенники и поддавальщи-ки, трудились, не щадя себя, и, нужно сказать, не покидали сцены без аплодисментов касинской публики. Репертуарный план, утвержденный взыскательным бюро Городского комитета партии, выполнялся неукоснительно. Финансовый план по доходам ни разу не был сорван. Районная газета "За нашу власть", несмотря на свои скромные размеры и неутомимую деятельность по пропаганде достижений всего советского народа и тружеников Касинского района на пути строительства развитого социализма, регулярно давала хвалебные рецензии как на творчество самого Чудилина, так и высокие оценки мастерству вверенного ему коллектива. Правда, их автор, главный редактор Правилкин Антон Серафимович предпочитал оставаться инкогнито, подписываясь под ними то Любителем, то Впередсмотрящим, а то просто и скромно Касинским театралом.
  Истинное лицо рецензента знало лишь несколько человек в городе. первый и второй секрета-ри Горкома, сам Леопольд Митрофанович Чудилин и типографский метранпаж, в полной тайне от коллектива набиравший тексты рецензий своего Главного. Но Леопольд Митрофанович эту тайну не раскрывал, хотя в своих выступлениях перед коллективом всегда подчеркивал, что рецензии отличает глубокое проникновение в художественную тайну, и призывал актеров всемерно внимать мнению их автора.
   Труппа же металась в догадках об этой тайной личности. На премьерные спектакли даже учреждалась общественная должность, в обязанности которой входило закулисное наблюдение за зрителями из первого ряда. Ибо, согласно негласной традиции, такие, глубоко проникающие в душу спектакля рецензии, может написать лишь человек, имеющий право присутствия в первом и втором рядах. А так как рядовые касинцы этого права не имели, то легко можно было предполо-жить, что искомое инкогнито может находиться только там и должно обнаружить себя письменной фиксацией своих впечатлений. Увы! Никто из сидящих ни в первом, ни во втором ряду ничего не писал, а дальние ряды и лица сидящих на них зрителей тонули в театральных сумерках, поэтому инкогнито так и оставалось инкогнито.
  Это не давало покоя труппе. И в первую очередь, не ее нескольким выдающимся представи-телям, регулярно получавшим от Чудилина главные роли и похвалу рецензента за их глубокое и реалистичное раскрытие образа. И не тем актерам, кому чаще выпадало на долю самое трудное - выйти на сцену с полотенцем, переброшенным через согнутую руку и, приняв хрестоматийную позу лакея, произнести. "Кофэ подан!" И не тем, кому нередко приходилось изображать либо просто любителя выпить, либо запойного пьяницу. Люди не такие уж бездарные, но в силу разных обстоятельств не преуспевшие в своей сценической карьере, а то и просто склонные к чрезмерно-му увлечению продукцией родного Касинского и прочих ликероводочных заводов, а посему расставшиеся с чрезмерными амбициями, они были счастливы одним только фактом своей принадлежности к искусству социалистического реализма и сцене.
  Тем более, что Главреж Чудилин, будучи бескомпромиссным последователем Станиславско-го, был уверен, что в каждой эпизодической роли кроется непреходяще глубокий смысл. Ибо главное для актера - искусство перевоплощения и способность проникать в душу и мысли своего героя. А так как у исполнителей эпизодических ролей, в отличие от их нескольких выдающихся коллег, особой нужды в перевоплощении чаще всего просто не было, то за него вполне сходила способность оставаться на сцене самим собой. Поэтому определенную долю похвал от Главного и от благодарного касинского зрителя они всегда имели.
  Честно сказать, тем самым Чудилин давал понять артистам, что для него главное качество актера не столько в таланте, сколько в его внешней схожести с тем, как его описывает драматург. Верный впитанной еще в детстве сталинской идее о том, что незаменимых людей нет, он твердо реализовывал ее в своем творческом методе. Поэтому текучка во вверенном ему коллективе была выше всяких разумных пределов.
  Этот факт не оставался незамеченным, и любимец труппы, лучший исполнитель роли одного из солдат в спектакле "Белая гвардия" ("Дни Турбинных) и поэт Владлен Козьмичев не преминул откликнуться.
  
   В героя душу проникать себе дороже.
   Чтоб славы пайку получить,
   Великим можешь ты не быть!
   Куда как лучше обладать похожей рожей!
  
  О, если бы он знал, когда сочинял эту едкую эпиграмму на Главного, чем эта легкость мысли для него обернется! Чудилин, когда она до него дошла, был вне себя.
  - Как Вам это нравится, уважаемый Георгий Порфирьевич, - говорил он парторгу театра. - И этот мальчишка позволяет себе покушаться на мой творческий метод?! На метод, поддерживае-мый возглавляемой Вами партийной организацией театра! На метод, который позволяет театру уже много лет быть в авангарде театральной провинции. Это ни что иное, как подкоп под мой завоеванный честным служением искусству авторитет!
  Георгий Порфирьевич, попыхивая по-сталински кедровой трубкой, глубокомысленно заме-тил.
  - Да, Леопольд Митрофанович. Молодежь наша не всегда понимает мудрость и дальновид-ность своих руководителей. Время такое! Вот и хотят нас, стариков, на покой отправить. Но о том, что будет с театром, с его воспитательной миссией, не задумываются. Ответственности у них мало. И коммунистическое мировоззрение у них не сформировано. Вот и бесятся, вот и пишут... Упустили мы что-то важное в работе с нашей молодежью. Упустили. Будем исправлять! Козьмичева этого и прочую шантрапу я обяжу записаться в университет марксизма-ленинизма. А то проверит нас горком...
  Леонид Митрофанович внимал своему партийному секретарю и напряженно думал.
  - Прав ты, Георгий Порфирьевич! Ох, как прав! Мне уже и Антон Серафимович на это намекал. Мало, - говорит, - у тебя, Леня, спектаклей воспитательных, воспевающих коммунисти-ческий дух. Слушал я тебя и думал. Ведь пора уже репертуар обновлять. Давай включим в него что-нибудь о Ленине... Горком нас поддержит. А коллектив у нас способный. Справимся! На том и порешили.
  Между тем жизнь в театре не затихала. И параллельно с ней не прекращались попытки раскрытия личности Рецензента. Дотошные члены труппы пытались вычислить его дедуктивным путем. Но надежный метод всемирно известного сыщика Шерлока Холмса оказался бессилен.
  Первым делом из списка подозреваемых выпал Первый секретарь Горкома партии. Актеры и все горожане хорошо знали, что ничего более глубокомысленного, кроме как "Наш дорогой и любимый Леонид Ильич" и дежурных фраз о выдающихся успехах великого советского народа, а также возглавляемой лично им партийной организации Касинска в деле сицилистического строительства, он никогда не произносил. Второго секретаря отсеяли по той же причине - скудости его лексикона, в котором центральными словами были "Партия ?- наш рулевой", "Мудрый ЦК" и "Товарищи, ответим на отеческую заботу нашей партии с удвоенной энергией".
  И, как всегда, знаток поэзии Маяковского Владлен Козьмичев остроумно пошутил в узком кругу.
  - А вы что от строителя и шофера хотите? Они академиев не кончали. Их дело - не рецензии крапать, а "строить и везть в сплошной лихорадке буден!" Не там, не там ищете, товарищи!
  И тут же высказал предположение, что автором рецензий является Главный редактор город-ской газеты Антон Серафимович Правилкин. Однако театральные Шерлоки Холмсы в этом усомнились. Интеллигентным читателям "За нашу власть", к коим не без оснований относили себя касинские артисты, был хорошо известен занудный стиль ее передовиц. А так как все знали, что правом писать их обладает лишь Главный, то заподозрить его в качестве творца рецензий, полных витиевато-возвышенных и мудреных терминов из области театрального искусства, было просто невозможно. На какое-то время раскрытие инкогнито отошло на второй, артисты несколько успокоились... Но это длились не так уж долго, то есть до тех пор, пока на премьерном спектакле "Стряпухи" не случилось необычное.
  За кулисы прибежал взволнованный театральный художник Маляркин, и, задыхаясь от возбуждения, сообщил отдыхавшим в антракте артистам, что в зале сидит Он! Помреж Ежиков, которого в труппе звали не Василием Арнольдовичем, а Воленсом-ноленсом за его дурную привычку вставлять это выражение к месту и не к месту, нацепил очки и кинулся к занавесу. И правда! В центре первого ряда сидел директор лучшего городского стадиона под названием "Динамо" и один из наиболее постоянных посетителей театра по фамилии Кляйн. Личность сколь незаурядная, столь и противоречивая. Фамилия Кляйн, что по-немецки означает "маленький", явно не гармонировала с его двухметровым ростом и более чем с полуторами сотнями килограм-мов, накачанных за многотрудные годы руководства спортивным сооружением. Кляйн держал на коленях блокнот и что-то записывал. Сомнений ни у кого не появилось. Шла запись впечатлений о спектакле!
  Решительный, как все помощники режиссеров, Ежиков предложил кому-нибудь сходить в зрительный зал и под благовидным предлогом прояснить ситуацию до конца. Игравший роль одного из рыночных жуликов Козьмичев высказался по этому поводу.
  - Инициатива никогда не остается безнаказанной, - и посоветовал ему сделать это самому.
  Делать нечего. Ежиков спустился в зрительный зал. На счастье, место рядом с Кляйном оказалось свободным.
  - Вы не будете возражать, если я присяду рядом?
  - А что возражать? Правда, тут жена моя сидит, так она в буфет пошла газировочки попить. Сидите, пока не вернется.
  - Спасибо. Позвольте представиться? Ежиков Василий Арнольдович. Помреж Главного режиссера.
  Кляйн удивленно взглянул на прыткого соседа.
  - Очень приятно! Кляйн Отто Густавович.
  И будучи личностью, по бытовавшему мнению известной и интеллигентной, вежливо спросил.
  - Чему обязан?
  - Бог с Вами, Отто Густавович. Воленс-ноленс. Я ведь к Вам по долгу службы своей обратился. Вы ведь известный в нашем театре человек. Кляйн хохотнул.
  - Не столько известный, сколько заметный! Вот, даже кресло тесновато...
  - Ну что Вы, Отто Густавович. Я не об этом. Если позволите, я, как помглаврежа, спросил бы Вас, что Вы можете сказать о нашем спектакле?
  - А что я могу сказать? Хороший! Нравится! Особенно базарные жулики!
  Воленс-ноленс профессионально поежился.
  - Как, жулики? Но ведь не они выражают главную мысль спектакля. Так что, все сразу? Их там целых четыре...
  - Не все, не все... Этот маленький, рыженький. Здорово шельмец изображает! Прямо, как в кино...
  - Спасибо, спасибо! Я Ваше мнение передам Леопольду Митрофановичу. Оно ему будет очень интересно... Отто Густавович, простите великодушно, а вы случайно не рецензию на наш спектакль готовите? Я вижу, Вы с карандашиком... Вот было бы интересно почитать!
  - Вы что, Валентин Арнольдович! Какая рецензия? В жизни ничего такого не писал! И не возьмусь! Хе, хе! Я как техникум закончил, так ничего кроме заявлений на работу и на увольнение не писал. А сегодня вот смету накидал на ремонт трибуны. Она, понимаете, столько лет стоит! Фундамент проседать начал. Как бы чего не вышло! Еще заподозрят в халатности. Вот сижу в антракте и дописываю, что еще для ремонта нужно. Все, понимаете, на мне. И смету подготовь, и материалы закажи. И рабочих найди. В исполкоме до стадиона дела нету. Был у меня помощник. Уволил я его. Пил крепко. Теперь на все хозяйство мы с женой моей, Верой Андреевной. А Вы ко мне, понимаешь, напиши рецензию!
  К концу антракта подошла Вера Андреевна.
  - А вот и моя Вера Андреевна. Знакомься, Верочка. Это помощник Главного режиссера Валентин Арнольдович.
  Вера Андреевна подала Ежикову руку.
  - Очень приятно.
  Ежиков был намерен продолжить общение, но тут прозвенел звонок.
  - Воленс-ноленс, но я должен уйти.
  И, попрощавшись с Кляйнами, быстрым шагом пошел на сцену. Знакомство было приятным, но нерезультативным. О чем и была оповещена труппа на банкете по поводу премьерного спектакля. На эту новость Владлен Козьмичев, с успехом исполнивший роль рыжеватого жулика, что было отмечено не только Кляйном, но остальной публикой, как всегда, отреагировал.
  - Видимо, о том, кто рецензирует наши спектакли, мы узнаем после его смерти. Это обнаде-живает. Поэтому я предлагаю выпить за то, чтобы всегда быть достойными высокой оценки нашего Касинского зрителя! А оценка не задержится.
  Оценка не задержалась. Субботний номер "За нашу власть" открывала передовица под названием "Партийная позиция - условие верного изображения жизни искусством". Анонимный автор, в частности, писал.
  - Лицо нашего драматического театра и его Главного режиссера являет нам образец настояще-го служения пестуемому родной Коммунистической партией методу социалистического реализма. Благодаря этому все мы, касинские почитатели театрального искусства, имеем возможность внимать мыслям, роняемым со сцены. Каждый из нас - и взрослые, и подрастающие поколения, так нуждающиеся в правдивом и жизненном слове, может унести из театра его искру и след в душе. Вместе с тем, хочется пожелать Главному режиссеру и его коллективу еще более чутко относиться к важнейшим явлениям в жизни советского народа, собирающегося отмечать 100-летний юбилей основателя нашей великой Коммунистической партии и Государства, всеми нами горячо любимого Владимира Ильича Ленина!
  В заключительной части рецензии было сказано, что такие спектакли, как "Стряпуха", лишний раз подтверждают готовность театра к покорению Эвереста советской драматургии - трилогии выдающегося драматурга Николая Погодина о Владимире Ильиче Ленине и его соратниках. "Человек с ружьем", "Кремлевские куранты и "Третья патетическая". Что и будет достойным вкладом в дело всенародного празднования столетия основателя великой Коммунисти-ческой партии и Советского государства.
  Георгий Порфирьевич, дабы актеры не ссылались на то, что газеты в киосках уже нет, и всегда имели этот текст перед глазами, собственноручно прикнопил номер "За нашу власть" к доске объявлений. Вскоре по театру уже гуляла очередная эпиграмма Козьмичева.
  
   Соцреализм не просто в почете.
  
   В касинских душах есть наша искра.
  
   Верной дорогой, коллеги, идете,
  
   Только вперед продвигаться пора!
  
  
  Вскоре после этого, наиболее проницательным членам театрального коллектива стало очевидно. в театре явно назревает какое-то событие. Директор и парторг стали необычно часто уединяться. Буфетчица Маргарита Михайловна, переместившаяся в буфет из актерок, по этим случаям выходила на работу не как обычно, в вечернее время, а днем носила в кабинет Леопольда Митрофановича дефицитный кофе с пирожками. Но на все вопросы своих бывших коллег о том, что там происходит, загадочно улыбалась и молчала.
  Потому все решили, что первые лица коллектива готовят ответ Рецензенту. Кто-то даже обратил внимание на то, что после выхода упомянутой рецензии в словарном ассортименте Главного появились не только не свойственные ему выражения типа "батенька Вы мой" или "полноте, господа, полноте", "архиважно", но и энергичные взмахивания правой рукой с зажатой в ней газетой "Правда". Но сочли все это за чудачество. И, как всегда, загадку эту разгадал наиболее образованный артист театра Владлен Козьмичев. Наиболее близкие к нему коллеги знали, что он почти закончил Щукинское училище, но был исключен из него по причине длинного языка и своих эпиграмм. Директором училища в это время был Народный артист СССР Борис Захава. Вот на него Козьмичев и написал однажды эпиграмму.
  
   Когда б пристало мне,
  
   Терзаясь под Луной,
  
   Картину сотворить не ради славы,
  
   Я б рисовал ее не с Бога, а с Захавы!
  
  Как отнесся к ней сам Захава, осталось неизвестным. Но в партбюро училища ее сочли порочащей честь Народного артиста СССР и орденоносца. Скандал был нешуточный. Владлену припомнили все его прегрешения. И острые оценки некоторых преподавателей, и эпиграммы на них, и даже выходку во время Первомайской демонстрации, когда на подходе к Красной площади он со своим приятелем громогласно распевал. "Левая, правая где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна", явно намекая на наличие большого количества демонстрировавших граждан, пребывавших в состоянии радостного опьянения по случаю 1-го Мая. Тогда его, по мнению многих преподава-телей, талантливого молодого человека, простили. А вот эпиграмму на Захаву нет. И исключили из училища. Правда, с формулировкой не за идеологическую, а за моральную распущенность. Но хрен редьки не слаще! Оставаться в Москве смысла не было, ибо ни в один театр даже рабочим сцены его бы с такой характеристикой не взяли. Без театра он жизни не мыслил и в конце концов оказался в самой театральной глубинке. В Касинском театре. Однако привычке своей сорить эпиграммами, а, следовательно, смотреть в корень происходящего вокруг, не изменил. Вот и в описываемых обстоятельствах Владлен дал фору возглавляемым Ежиковым источникам и разносчикам театральных сплетенж.
  - Все понятно, - сказал он им, - наш Главреж задумал к юбилею Ленина не только поставить какой-то спектакль о вожде, но и сыграть в нем главную роль!
  Авторитет Козьмичева сыграл свою роль. Хотя скептики тут же усомнились в способности Леопольда Митрофановича сыграть самого Ильича. При этом Воленс-ноленс, как представитель режиссерской профессии, не преминул заметить.
  - На мой взгляд, Козьмичев ошибается. Будь я на месте Митрофаныча, отдал бы эту роль ему. У него и имя Владлен, и шевелюра подходящая...
  - Совсем наш Воленс-ноленс охренел! С моей репутацией меня не только к этой роли не подпустят, но и к Дон-Кихоту. Мне хотя бы рыжую лису Алису из "Буратино" сыграть. Счастлив буду...
  А тем временем Главреж и парторг истово трудились над воплощением своей идеи о достой-ной встрече 100-летия Ильича. В результате их упорных посиделок в режиссерском кабинете было решено поставить "Человека с ружьем" Николая Погодина. В том, что Горком КПСС одобрит такой почин, сомнений не было. Сомнения были в другом - в том, кто может сыграть роль вождя Революции. Мало того, что это должен быть актер максимально возможной в таком неординарном случае внешней похожестью. Так еще он должен был быть человеком безупречной репутации и кристально чистой биографии. Перебрали всех мужчин-актеров и ни на одном не остановились. И тут им обоим пришла идея о том, чтобы эту роль сыграл приглашенный.
  Но где его было найти? Главреж съездил в краевой драматический театр. Там собирались к юбилею поставить "Третью Патетическую". И были те же проблемы. Так что рассчитывать можно было только на свои силы. Но на кого? По своему партийному стажу, должности и беспорочной биографии на роль Ильича могли претендовать только два члена труппы - Главреж и парторг. Но они еще в тиши кабинета взяли друг у друга самоотвод. Главреж потому, что был не только слишком тучен и велик для роли Ильича, но и потому, что последняя в его артистической карьере роль Городничего в "Ревизоре" случилась более десяти лет назад. Георгия же Порфирьевича судьба всю жизнь вела по линии партийно-политической работы в Железнодорожных войсках. К театру он приобщился лишь после демобилизации в чине подполковника, когда вернулся на свою родину в Касинск и был по распоряжению Горкома КПСС рекомендован и избран секретарем театральной партийной организации.
  Но, как известно, согласно всеобщему закону человеческого бытия, тайное не может не стать явным. Сначала, цель тайного визита Леопольда Митрофановича в краевую драму просочилась в его труппу. Затем, в силу приятельских связей, стала известна Ежикову, а уж через него всей касинской труппе. После этого стал понятен и смысл неоднократных тайных вечерей отцов театра.
  Коллектив возбудился. К его чести, идея Главрежа поставить "Человека с ружьем" была принята большинством. Однако объявились и пессимисты, прямо и нелицеприятно по отношению к уровню мастерства коллег утверждавшие, что в театре нет такого артиста, кому бы была по плечу роль Ильича. Но пессимисты не могли знать, какой процесс все это время шел в голове Леопольда Митрофановича. А в ней все явственнее оформлялось поддержанное Георгием Порфирьевичем видение - назначить на роль Ильича Владика Козьмина.
  В его пользу было несколько важных обстоятельств. Во-первых, Козьмин, несмотря на не законченное Щукинское училище, был человеком не без таланта. Об этом свидетельствовала его роль базарного жулика в "Стряпухе" и оценка, данная его исполнению директором стадиона Кляйном и доведенная до Леопольда Митрофановича никем иным, как Воленсом-ноленсом Ежиковым. Во-вторых, Леонид Митрофанович не раз видел, как вспыхивает творческий потенциал исполнителя третьестепенных ролей в ответ на назначение его на заглавную. Но роль ролью. Сейчас же речь шла о роли Вождя Революции! В свой творческий метод он твердо верил. В-третьих, Владлен Козьмичев был рыжим! И не просто рыжим, но и одинаковым с Ильичем ростом. Какой еще театр мог похвастаться наличием такого прототипа Ильича? Все это намного облегчало работу гримера.
  Но рядом с pro всегда соседствует contrа. Первым contra была биография Козьмичева, подмо-ченная обстоятельствами его исключения из Щукинки. Вторым значилась его молодость, а следовательно, явный недостаток житейской мудрости. Как может молодой человек сыграть персонажа старше себя вдвое? И не просто персонажа, а Вождя Революции! Как к такому предложению отнесется не только труппа, но и сам Козьмичев? И самое главное - претендента на такую роль можно было утвердить только с согласия Горкома партии. Словом, препятствий для постановки "Человека с ружьем" хватало. Реализацию задумки решили начать с разговора с Козьмичевым.
  Вскоре после очередной репетиции его вызвали в кабинет Главрежа. Владик даже вздрогнул. В этом кабинете он был всего один раз, когда Леонид Митрофанович беседовал с ним перед подписанием его заявления о приеме на работу в театр. Перед внутренним взором, как это бывает с испытавшими потрясение перед смертельной опасностью, мгновенно продемонстрировался документальный фильм о его недолгой жизни в Касинском театре.
  - Ну, все, - подумал Владик. - Толстяк не простил мне ехидничанья по поводу его художе-ственного метода. Выпрет из театра!
  С этой мыслью, от которой стало тошно, он открыл дверь. В кабинете сидели Главный Режиссер и бывший подполковник железнодорожных войск, а ныне Парторг театра. На столе, распространяя столь редкий в те годы аромат, стоял кофейник и три кофейные чашечки. И тут природная склонность Вадика к ерничеству взяла свое.
  - Товарищ Главный режиссер. Артист и непременный исполнитель эпизодов Владлен Козьми-чев по Вашему приказанию прибыл!
  И насторожился в предчувствии чего-то неожиданного в ответ на свой явный вызов. Но вопреки ожиданию, Леонид Митрофанович добродушно улыбнулся.
  - Что ж вы эдак, батенька Владлен Константинович, с нами? Нет у нас ни желания, ни права Вам приказывать. Вот пригласить присесть - могу. Попросить Вас поговорить с нами - могу. Садитесь поудобнее. Разговор у нас с Вами большой будет.
  Вадик опять вздрогнул.
  - Разговор со мной? О чем? Я вроде ничего такого в последнее время не сделал, чтоб на меня время тратить.
  - Да не волнуйтесь вы, Владлен Константинович, - вступил Георгий Порфирьевич. Вас мы не для проработки пригласили, а для совместного поиска выхода из животрепещущей проблемы, ставшей во весь рост перед нашим творческим коллективом.
  Владик, еще пять минут назад репетировавший роль одного из дровосеков в спектакле "Красная шапочка и серый Волк", впал в легкий транс.
  - Проблема! Да еще животрепещущая! А я-то тут причем? По части проблем у нас Ежиков. Позвать?
  Леопольд Митрофанович решил взять бразды правления на себя.
  - Владлен Константинович, нам именно Ваше мнение интересно. Вы уж не перебивайте старика. А я все разъясню.
  - Вы, конечно, уже знаете, что наш коллектив мечтает внести достойный вклад в дело предсто-ящего 100-летнего юбилея Владимира Ильича.
  На лице Владика появилась гримаса явного удивления. Знать-то он знал. А вот о том, что "коллектив театра мечтает...", услышал впервые. По-видимому, потому, что круг его театральных друзей составляли пессимисты.
  Леопольд Митрофанович наметанным режиссерским глазом его удивление уловил.
  - Да, да, батенька мой! Не удивляйтесь!! Вот и Георгий Порфирьевич подтверждает.
  - Несомненно, несомненно. Не каждому коллективу это по силам. А нашему - да. Но для этого потребуется много усилий. В том числе и от Вас.
  Владик посмотрел на них и с языка у него сорвалось.
  - Так я понял! Вы хотите, чтобы я тоже свои усилия к этому приложил? Вы мне делаете честь такой просьбой. Но почему со мной первым об этом речь? Что я могу для этого сделать? Убейте, не пойму. Не-е-е-т, не по адресу Вы обратились!
  - По адресу, батенька мой, - с нажимом в интонации произнес Леопольд Митрофанович, - по адресу!
  - Вы где учились?
  - Вы же знаете, где - в Щукинском.
  - Вот именно. А при каком оно театре? При Вахтанговском. В этом и собака зарыта! Вы, наверняка, видели его спектакль "Человек с ружьем". Не могли не видеть! Вот и поделитесь с нами, провинциалами, своими впечатлениями. Там ведь такие великие играют, что дух захватывает от одних фамилий!
  - Так Вы, Леопольд Митрофанович, взяли бы да и съездили в Москву. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Тем более от недоучки.
  Леопольд Митрофанович понял, что от Владика ничего не добиться и решил зайти с другого боку.
  - Батенька мой, я это и сам знаю. Меня интересует не столько Ваша оценка, сколько отноше-ние к этой пьесе. Вы бы хотели получить в ней роль?
  Владик задумался.
  - Кого я там могу сыграть? Ну, разве что "человека с ружьем", охраняющего вход в Смольный. Доверите, сыграю не хуже других. А вообще, если хотите откровенно...
  - Ради бога!
  - Если откровенно, то у нас и актера такого нет, чтобы мог сыграть Ленина. По крайней мере, я такого не знаю.
  - А вот мы, с Георгием Пофирьевичем, знаем. Есть такой актер!
  От такого неожиданного заявления перед внутренним взором Владика чередой побежали его старшие коллеги мужского пола. Но ни на одном его взор не остановился. Один ростом превосходил Вождя, другой такой непохожестью, что ее бы не смогли преодолеть даже самые искусные гримеры. За ним третий, четвертый, пятый... и скрылись в тумане неизвестности. Даже творческий метод Митрофаныча, заключавшийся в подбора актеров по признаку внешней схожести, был здесь бессилен.
  - Ну, разве что пригласите кого-нибудь, - робко произнес Владик.
  - Нет, никого приглашать мы не будем, найдем такого актера в своем коллективе. Мы тут посоветовались и решили, предложить эту роль сыграть... Вам, Владлен Константинович!
  В кабинете воцарилась та самая мертвая сцена, что известна по Гоголевскому "Ревизору". Правда, в отличие от "Ревизора", в ней участвовала не толпа персонажей. В нашем случае онемел и омертвел всего один - Владлен Козьмичев.
  А Леопольд Митрофанович, и сам пораженный произведенным эффектом, молча смотрел на невинную жертву, которую они, с Георгием Порфирьевичем, вознамерились принести на алтарь юбилея Вождя Революции. Перед ним неподвижно сидел совсем молодой человек, с чистым и свежим лицом, на котором лишь при пристальном разглядывании можно было рассмотреть сбритые следы рыжей бородки. Леопольд Митрофанович даже испугался его вида.
   - Владлен Константинович, - и постучал костяшками пальцев по столу, - что с Вами? Вы меня слышите?
  Владик посмотрел расширенными от шока глазами и еле слышно произнес.
  - Слышу, Леопольд Митрофанович. Слышу, но не понимаю, что происходит. За что Вы так со мной. Я ведь ничего такого не сделал...
  - Так сделаете, батенька мой! Сделаете! Одна надежда на Вас. Если не Вы, так никто другой!
  Владик еще не понимал, что стал жертвой того самого метода Митрофаныча, воздвигнутого на его убежденности в решающей роли внешнего сходства актера и персонажа, против которого была его эпиграмма. Но уже вернулся в свое обычное ироническое состояние.
  - Леопольд Митрофанович, дорогой, не погубите. Оставьте Вы эту затею со мной! Недостоин я такой роли. Только неприятности себе наживете. И мне судьбу сломаете. Как я с моей физиономией старика сыграю?!
  - А как Кадочников сыграл в "Запасном игроке" Дедушкина? Гриму, батенька мой, все подвластно. Из любого лица хочешь Квазимоду, а хочешь Отелло сделает. Я ведь и сам в молодости гримером подрабатывал. Знаю, что говорю... Не довод это, не довод!
  Леопольд Митрофанович уже вошел в то расположение духа, когда тебя не может убедить ни один оппонент. Эпохальное решение было принято. Парторганизация театра его поддержала.
  - А этот малец, понимаешь, мало того, что просто испугался, так еще и против. Не позволю...
  На помощь пришел опытный воспитатель советских воинов-железнодорожников Георгий Порфирьевич.
  - Вы на него, - Леопольд Митрофанович, сильно не давите. Дайте ему подумать. Дело ведь не шуточное. Идеологическое. Это как на амбразуру броситься решить. Только говорят, что человек за деньги кого хошь представит. Здесь без идейной платформы и понимания момента ничего не получится. Духу не хватит.
  - Знаешь, Георгий, - перешел на ты Леопольд Митрофанович, - я его понимаю. Он артист молодой. Еще ни одной главной роли не получал, а тут такое предложение. Примет, сыграет и, может быть, судьба его так повернется, что ни я, ни ты, ни он предсказать не в силах.
  - Давай, Владлен, так решим. Пару-другую деньков подумай - и приходи. Но о нашем разгово-ре никому ни слова. Никому!
  Все эти дни Владик предавался поиску ответа на философский вопрос, стоявший еще перед Гамлетом - "Быть или не быть"? У "не быть" просматривалось лишь два исхода. Либо уход из театра, жизни без которого он не мыслил, либо извечное пребывание на третьестепенных ролях без всякой перспективы. А "быть" могло стать решающим в его артистической карьере и возможностью восстановиться в Щукинке. Словом, мильон терзаний!
  Днями Владик валялся на кровати в своей съемной комнатушке, лишь несколько раз сбегал в магазин за чудесным пивом местного пивзавода. Пиво приводило его в экстатическое состояние и позволяло хоть на время избавиться от мучительных раздумий. И, видимо, пиво привело к тому, что на четвертую ночь ему приснились дед по отцовской линии. У них с бабушкой он часто бывал в зимние и летние каникулы. Жили они недалеко от Москвы, в маленьком городке под названием Луховицы. Как он понял к концу школы, именно от деда ему досталась страсть к лицедейству и сочинительству. Дед был личностью колоритной и анархистом и по натуре. Сын раскулаченного, натерпевшийся от голода и холода во время ссылки родительской семьи на Северный Урал, он на дух не переносил ни Ленина, ни Сталина. Во время войны, как он однажды рассказал внуку, его из-за этого едва не отдали под трибунал. Политрук увидел, как перед боем он, сын раскулаченно-го, скручивал самокрутку из газеты с портретом Сталина. Не рань политрука в этом бою, быть бы деду в штрафниках. С той поры дед невзлюбил любых начальников, но особенно партийных. И этого он не скрывал. А когда его единственного внука назвали Владленом, оскорбился так, что долго не разговаривал с родителями. Всю жизнь он проработал трактористом в местном совхозе. А из-за склонности к скоморошеству и сочинению частушек его прозвали Теркиным.
  В этом сне дед, как живой, сидел на своем любимом месте за столом. Только не у себя дома, а у Владика в комнате. Одет он был в синюю косоворотку с приколотой к ней медалью "За Победу над Германией" и почему-то босиком. Перед ним стоял стопарик с непонятно откуда взявшейся водкой. И слушал, как Владик рассказывал ему про то, что его, такого зеленого и неопытного, хотят заставить играть роль Ленина. Потом дед встал.
  - Ты, Владька, меня знаешь. Мне Ваш Ленин на дух не нужен. Он тебя угробит, как Россию угробил!
  И вдруг, видимо, вспомнив о своей прижизненной способности к скоморошничеству и сочинительству частушек, притопнул босыми ступнями, раскинул руки и знакомым Владику с детства скрипучим тенорком спел совершенно безответственную идеологически частушку. Терять-то ему уже было нечего.
   Коль не хочешь кирпича,
  
   Славь заветы Ильича!
  
   Вот тогда-то наша власть
  
   Век не даст тебе пропасть!
  
  Хлопнул стопарик, перекрестился и исчез в столпе яркого весеннего света, лившегося в окно. Владик проснулся в холодном поту. В комнате явственно витал запах "Московской". Никого в ней, кроме него самого, не было.
  - Пророческий сон, - подумал Владик.
  Теперь он знал, что ответит Митрофанычу. Тщательно побрил свою еле видную рыжую щетинку. Надел, как моряк боевого корабля перед решающим сражением, лучшую рубашку с московским еще галстуком и пошел в театр. По дороге он вдруг почувствовал, что не испытывает ни чувства тревоги, ни эйфории от своей решимости. Под ногами похрустывал выпавший этой ночью снежок. В воздухе уже ощущался едва уловимый аромат близкой весны. Стекла окон сияли отраженным солнечным светом и будто бы освещали ему дорогу на Голгофу, где его судьбу должен был решить ни кто иной, как Чудилин. И было во всем происходящим с ним этим чистым и свежим утром так много символического. Он шел к театру привычным маршрутом с пониманием того, что скоро ему предстоит расставание с уютным и не шумным, уже ставшим ему близким сибирским городком. Со своими коллегами и театральной сценой, в полу которой ему уже была знакома каждая "выщерблина". Со смешливой буфетчицей Маргаритой Михайловной, у которой всегда было в запасе свежее пивко. И вдруг его обожгла мысль, что расстаться придется и со своей последней любовью, школьной учительницей Леночкой, хохотушкой с копной чудесных черных волос и синими, словно аквамарин, глазами. И на которую он уже имел определенные виды...
   Первым, кого он увидел в театре, был Воленс-ноленс.
  - Ты куда, Влад, исчезал? Мы уже к тебе домой хотели идти. Тут у нас такое творится...
  - А что?
  - Говорят, тебя Митрофаныч в Ленины прочит.
  - Кто такое мог сказать?
  - Да Порфирьевич тут протрепался. Митрофаныч теперь на него не смотрит. Так это правда? Я ведь давно говорил, что у тебя внешность подходящая. А ты, - мне бы Лису Алису, Лису Алису сыграть. Ты согласился? Соглашайся! Такой шанс, он один из тысячи выпадает! Представляешь, что о тебе Рецензент напишет? Правда, одно плохо. Заберут тебя от нас в столицу. Чего Ленину в провинции делать? Ему на московских подмостках место.
  Владик непроизвольно огрызнулся.
  - Или в Мавзолее свою роль играть...
  Воленс-ноленс вздрогнул от такой гнусной антисоветской ереси.
  - Ты куда сейчас, е Митрофанычу? Давай, давай! Он тебе мозги промоет...
  Митрофаныч был в кабинете один.
  - Заждался я тебя, Владлен Константиныч. Заждался. Заходи, садись. У меня как раз и чаек горячий. Мне заварку друг из Индии привез. Отменный чаек! Пей! Рассказывай, чего надумал.
  - Я эти дни, Леопольд Митрофанович, страдал, как блин на сковородке во время жарки. Всяко думал.
  Отхлебнул чая и взволновано продолжил.
  - Спасибо Вам за доверие к моим скромным способностям. Но переоценили Вы меня. Я, конечно, понимаю, что это аванс. Его отдавать нужно. Не хочу я ни Вас, ни коллектив подводить, но не чувствую в себе такой силы, чтоб Ильича сыграть. Не чувствую. Вы ведь и сами говорили, что эта роль для великих. А кто я? Герой эпизода без диплома. Да и Погодин, осмелюсь доложить, мне не нравится. Политика там сплошная, а я человек не политический. Мое амплуа - комедия. Вы же это не хуже меня знаете. Посему и вынужден сказать, что отказываюсь. Не скажу, что не жалею. Понимаю, что делаю. Допускаю, что поступок мой опрометчив. Решение это далось мне ох как нелегко! Но выхода другого не вижу. Прошу прощения!
  Леопольд Митрофанович слушал Владика молча. Только движущиеся желваки выдавали все нарастающие и еле сдерживаемые чувства досады и гнева. На его глазах рушилась уже почти возведенная им лестница, по которой он и его коллектив вознеслись бы на вершину метода социалистического реализма и глубокого уважения со стороны Горкома КПСС, Краевого Управления культуры и касинского зрителя. Он был уверен, даже можно сказать, твердо уверен, что на постановку "Человека с ружьем" не решится ни один Главный Режиссер ни одного периферийного, а уж тем более районного масштаба драматического театра во всем Союзе. Пока Владик Козьмичев терзался в муках выбора, из его глаз не уходила картина о том, как он, за руку с Ильичем выходит кланяться восхищенным касинцам. Такого покушения на свою мечту он простить не мог.
  - Вы, Владлен Константинович, человек честный. Так и мне позвольте быть таковым. Вы охраняете свое творческое "Я", не замечая того, затаптываете при этом мою мечту и искреннее желание моего коллектива достойно встретить Ленинский юбилей. Коллектив Вам этого не простит! Вы забыли, как я, пренебрегая Вашей ужасной характеристикой из незаконченного Вами училища, решил принять Вас в свою труппу. Но Вы и у нас не избавились от привычки писать дурно пахнущие стишки и в мой адрес, и в адреса многих коллег. Кстати, не Вам в пример, честно исполняющих свой святой долг перед зрителями. Раз так, то в Вас я больше не нуждаюсь. У нас незаменимых людей нет!
  Внешне, во время этого длинного и по всему прощального монолога, Владик выглядел совершенно невозмутимым. Хотя в душе его бушевали такие страсти, что еще бы минута, и он бы просто опрокинул стол на его самодовольного хозяина. А потом молча вытащил заготовленное еще дома заявление об увольнении, положил его перед Чудилиным, подождал, пока тот подпишет, и вышел из кабинета.
  На другой день, под ропот возмущенного коллектива получил расчет. Банкета по случаю его прощания с театром не было. Перед тем, как уехать, добился от Леночки твердого обещания не только ответить на его первое же письмо, но и приехать к нему, где бы он ни оказался.
  Через какое-то время по театру прошел слух, что Козьмичев живет где-то на Дальнем Востоке и работает простым матросом на рыболовном траулере. Что Леночка-таки вышла за него замуж. Источником слуха была театральная костюмерша, подруга Леночки. Именно она и познакомила ее со случайно залетевшей далеко в Сибирь московской звездой.
  
   Глава 2
   К океану
  После разговора с Чудилиным Владик стоял на театральном крыльце, дышал свежим предвесенним воздухом. Произошедшее еще не просто жило в нем, но так билось в сердце, что впервые в жизни он почувствовал потребность отдышаться.
  Тяжелая старинная дверь закрывалась так тягуче и неохотно, словно оставляла ему возмож-ность вернуться в кабинет главрежа и сказать, что он передумал, что понимает всю значимость задумки главного режиссера и готов положить все свои творческие силы на освоение и раскрытие роли Ленина, а его, Владика, поступок - это следствие молодости и легкости характера... И еще много чего он мог бы сказать этим двум облаченным доверием партии и годящимся ему в отцы руководителям. Мог бы...
  Если бы он не был человеком с богатым воображением. Ему так явственно представилась эта картина, что он вздрогнул. Вздрогнул и рассмеялся. Рассмеялся от того, что воочию увидел лица Леопольда Митрофановича и Георгия Порфирьевича, на которых мера изумления таким поворотом событий была куда сильнее изумления Городничего и его верноподданных чиновников от известия о приезде столичного ревизора.
  Владик стоял, слушал, как успокаивается его сердце, и размышлял, о том, куда пойти. Первой мыслью было пойти к Леночке. Но это означало необходимость рассказать ей о случившемся. Делиться с кем-либо, даже с ней, пока не хотелось. Прийти и промолчать или просто наврать, что все у него замечательно, когда на душе тошно, было противно его натуре. Нужно было что-то другое...
  И тут он почувствовал, что ноги его, совершенно независимо от указаний мозга, сошли с крыльца и направились к близлежащему гастроному. Картина будущего, по крайней мере, ближайшего, стала проясняться. Но у нужного прилавка его ждала довольно приличная очередь, с нетерпением ожидавшая, пока пара грузчиком завершит передислокацию ящиков с вожделенным напитком из склада в пространство винного отдела. Процесс этот шел ни шатко - ни валко. Было видно, что грузчики уже успели опохмелиться и боятся неуправляемого падения вместе с переносимым богатством. Владик слушал, как с ними общалась терявшая терпение очередь, точно знавшая, какое количество ящиков вмещает площадь за прилавком. Тем более, что новичков здесь, наверное, просто не было.
  Но вдруг его осенило! Лишний человек в ней все-таки есть! И это он, Владлен Козьмичев. Лишний в этом объединенном нестерпимой жаждой утреннего похмелья, сообществе. Постоял, раздумывая над этой неожиданной и неприятно царапнувшей душу мыслью, и вышел из очереди. Прошелся по гастроному, купил батон, бутылку кефира и пошел домой.
  Шел не торопясь. Да и торопиться было некуда. Мысль о лишнем человеке не отступала. Понятно, думал он, что отказом от роли он сделал себя другим, ненужным не только в смысле возможности продолжить жизнь в любимой профессии, но и в смысле более широком. Ведь он отказался сотрудничать с ведущей и направляющей силой в ее основном деле, в деле воспитания широких масс в духе преданности заветам Ильича. А такое Партия, даже таким, как он, молодым и беспартийным, не прощала. Тем более, что за ним уже тянулся шлейф его близкой к антисовет-чине раскованности, приведшей к исключению из Щукинского. Он вполне допускал мысль, что Митрофаныч и Порфирьич поставят в известность о его поступке тех, кому положено знать все о всех и всегда. Это уже было не шуткой.
  Но главным в его душе было ощущение того, что он поступил по совести. И это давало ему силы размышлять о том, что делать дальше.
  Потом, закусив принесенными припасами, лежал на кровати и продолжал размышлять. Странное дело, но он не чувствовал ненависти ни к Митрофанычу, ни к Порфирьичу. До него стало доходить, что оба они были лишь пешками в громадной системе, которой Ленин был нужен не для души, а для самосохранения и карьеры. Мог ли он осуждать их за это? Если и мог, то, пожалуй, Порфирьича, этого вечного и упертого солдата партии. А Митрофаныча? Ведь, как ни крути, он все же был человеком искусства. Хотя Владику многое в его взглядах казалось не соответствующим ни содержанию театрального искусства, ни времени. Попробуй разобраться! Тут с собой, дай бог, разобраться...
  Кто теперь я, думал Владик? Наверняка, тот же Воленс-ноленс, да и еще некоторые, уже говорят обо мне как о диссиденте? Вот и придадут моему отказу и уходу политический характер. Как же? От роли великого Ленина отказался! Да еще в его столетнюю годовщину!
  Однако сам себя он диссидентом не ощущал. Все-таки он был москвичом и знал, кто такие диссиденты. И даже знал фамилии некоторых из них. Примеривая себя к ним, он отдавал отчет в том, что таких душевных сил, мужества и понимания всего того, что происходит в стране, у него нет и вряд ли будет...
  Что же теперь делать, спрашивал он сам себя? Не быть мне, видать, актером. Куда податься? Ясно, что из Касинска надо уезжать. Куда? Наверное, лучше в Москву. Но к кому? Не к отцу же с его второй семьей. Пусть сразу и не выгонит. Но, что с ним станет, можно легко представить. Будет во всем обвинять деда и его воспитание. Да и маму, как всегда, начнет винить... И наверняка произнесет свое любимое и много раз слышанное.
  - Я тебя, Владька, не раз предупреждал, что пойдешь ты с таким отношением к жизни по миру подаяние просить! Это в тебе дедовский характер проявляется. Что с тобой делать, я не знаю. Что ты здесь делать будешь без всякой специальности? Дворничать разве...
  О том, что квартиру ему дали тогда, когда родился Владик, он даже не вспомнит. А дальше, в чем Владик не сомневался, предложит уехать куда-нибудь подальше. Нужен ему, начальнику отдела одного из суперсекретных НИИ, сын с такой репутацией!
  Тут Владику стало так тошно и жалко себя, что чуть не заплакал. Как жалко, что мамы нет в живых! Она бы уж точно и поняла, и пожалела...
  С этим он заснул. А еще не до конца проснувшись, вдруг вспомнил про Леночку. Все сразу стало на свои места. Расставаться с ней он не собирался и твердо знал, что и в ее планы расставание с ним не входило. В том, что она поедет с ним в Москву, сомнений не было. Но у нее нет московской прописки. Без этого там делать нечего. Воевать за право на свою комнату он не собирался. Да и что было взять с маленькой трехкомнатной квартиры, в которой жили брат и сестра по отцу. Пусть живут. А вот ему надо что-то предпринять.
  Первым делом решил сходить в театр. Видеть бывших коллег не хотелось. Поэтому пришел пораньше, до начала утренней репетиции. В фойе было пусто и тихо. Лишь Полина Астаповна, старая актриса и уборщица по совместительству, мыла пол. Владик хотел проскочить незаметно, но не тут-то было! Тетя Поля, так ее звала театральная молодежь, увидела его.
  - Это ты, Козьмичев? Что, на репетицию опоздать боишься?
  Было понятно, что она ничего еще не знает.
  - Не-е, тетя Поля. Мне по другому делу.
  - Какие такие дела так рано?
  - Да мне к кадровичке надо.
  - Так она еще не пришла. Она обычно к десяти приходит. Еще полчаса ждать. Посиди.
  Торчать на улице не хотелось. Сел на потертый и жалобно скрипнувший старыми пружина-ми диванчик. Тетя Поля оставила мытье и подошла к нему. Стало ясно, что так просто она его не отпустит.
  - Слушай, Владик. Все только и говорят, что Леопольд Митрофаныч тебе роль Ленина предлагает. Это правда?
  - Правда, правда, тетя Поля, - сухо ответил Владик.
  Продолжать разговор не хотелось. Но тетя Поля, чья фотография в роли пламенной револю-ционерки в кожанке и красной косынке висела на стене фойе, не отступала.
  - А что ты такой кислый? Такая роль! Гордиться надо! Тебе сколько лет? В такие годы и Ленина сыграть! Это все Леопольд Митрофанович. У него глаз верный. Ему верить надо! Сказал - играй! Значит, играй! Не каждому такое счастье выпадает!
  Тетя Поля, чья сценическая жизнь началась еще в годы гражданской войны и прошла по Касинской сцене под лозунгами Партии, воодушевилась. Выпрямилась от привычной сутулости и гордо взглянула на Владика.
  - Эх, мне бы такое кто предложил! Я б стариной тряхнула! Обо мне бы весь Касинск загово-рил!
  Владик не сдержался.
  - А, может, и обо мне заговорит. Если не город, то уж театр точно. Вот выйду от кадровички с трудовой книжкой и заговорит. Только я уже далеко от Касинска буду.
  Тете Поля осеклась и недоуменно взглянула на него.
  - Чего-о-о? Как, с трудовой? Ты что, увольняешься? Почему?
  - Да не буду я Ленина играть, тетя Поля. Отказался. Вчера. Вот и увольняюсь. Нечего мне в театре делать.
  - От роли Ленина отказался?! Быть такого не может! Так и отказался? Наотрез?
  - Наотрез, наотрез... Рано мне такую роль играть. - скупо ответил он.
  Тетя Поля прижала ладони к щекам и выдохнула.
  - Что ж ты наделал? Ты ведь себе жизнь этим испортишь. Может, передумаешь?
  - Нет, тетя Поля. Не передумаю. И жизнь этим не кончилась. Я ведь еще молодой. Не пропа-ду!
  - Послушай, сынок, старую актрису. Ты ж ведь талант. Об этом все говорят. Тебе от театра уходить нельзя. Я ведь понимаю, что теперь лучше уехать. Куда-нибудь подальше. - Она хорошо знала, какие последствия могут последовать за таким отказом.
  - Отсидись. А потом возвращайся. Не к нам. Тебе другая сцена нужна. Забудется, и возвра-щайся.
  - Спасибо, тетя Поля. Ваши слова дорогого стоят.
  В фойе вошла кадровичка и, не здороваясь, прошла к себе. Стало понятно, что она уже в курсе событий.
  Дальше все происходило молча. Заявление с резолюцией Чудилина и приказ об его увольне-нии уже были у нее. Формулировка в приказе гласила. "Уволен в связи с отказом выполнять трудовые обязанности". Владик хотел сказать, что это незаконно. Ведь он еще не был назначен на роль. Потом подумал. "А черт с ними!" Взял трудовую. Зашел к театральной бухгалтерше. Получение расчета в размере 72 руб. заняло минуты.
  Надо было действовать дальше. К этому моменту уже стало ясно, что ни в какую Москву он не поедет. И в Касинске не останется. А куда? Сходил в столовку. К вечеру, так ничего и не решив, поехал к Лене. Настроение стало меняться в лучшую сторону уже по дороге.
  Дверь открыла Ленина мама Анна Семеновна и, увидев его, сделала приветливое лицо. Но Владик знал, что относится она к нему совсем не так, как бы ему хотелось.
  - Ой, кто к нам пришел! Давно не был. Нет еще твоей Ленки. Что-то в школе задержа-лась. Заходи, подожди...
  Но находиться дома без Лены вовсе не хотелось. Поблагодарил и пошел на улицу. Сидел у подъезда на скамеечке. И, как всегда, сами собой родились строки.
  
   Сижу смиренно на скамеечке.
   Давлю своею ж-й реечки.
   Как быть? Мне весело и грустно.
   Уходит в прошлое искусство.
   Один лишь миг - и я без сцены,
   Бездомным псом у дома Лены.
  
   И так ушел в обдумывание предстоящего разговора с Леной, что не заметил ее появле-
  ния. Лена села рядом, подставила щеку для поцелуя. Едва успел удивиться этой необычной для нее сдержанности, как она сказала.
  - Я все знаю. Ко мне Светка еще вчера вечером прибегала.
  Владик живо представил себе, как костюмерша Светка бежит через весь город с такой по-трясающей вестью, а потом взахлеб, с не известными лично ему подробностями, рассказывает Лене о том, как он сражался в кабинете Чудилина. И обо всем, что этому предшествовало. В пересказе Лены это выглядело так.
  Оказывается, вовсе не Чудилин предлагал ему роль вождя, а он сам ее требовал. А Чуди-лин ему отказал. Тогда он положил на стол главрежа заявление об увольнении по собственно-му желанию и тем самым противопоставил себя всему коллективу, единодушно осудившему такой поступок.
  - Владик, это правда? Ты не мог такое сделать? На тебя не похоже! Скажи, что это Свет-кины выдумки.
  Лена заплакала. Владик обнял ее, поцеловал соленые ресницы и прижал к себе.
  - Леночка, милая! Ты права! Это либо Светкины выдумки, либо уже специально пустили такой слух. Чудилин отмывается...
  И рассказал Леночке обо всем, что и как было. А она продолжала сквозь слезы говорить о том, какой он у нее хороший и как она его любит и понимает, что одного его не оставит...
  Из подъезда вышла Ленина мама Анна Семеновна.
  - Мне соседка говорит.
  - Аня, там на скамейке твоя Ленка с парнем. Ревет и ревет. Ты что, артист, с ней сделал? До слез довел. Лена, иди домой! Нечего с ним на лавочке мерзнуть.
  - Мама, - срывающимся, но жестким тоном произнесла Лена. - Не выступай! Спасать меня не надо. Не маленькая. Разберусь. Тут такие дела... Ты бы лучше нас домой позвала. Пойдем, Владик!
  Мама слегка опешила от такой твердости дочери.
  - Да я что, да я ничего... Заходи, Владик, заходи. Что Вам тут мерзнуть. Прохладно уже. Я вас накормлю и чаем напою.
  Квартира была маленькая. Типичная хрущевская двушка. Владик чувствовал себя немного неуютно. Но Анна Семеновна, осознавшая свою промашку, засуетилась. Вытащила из серванта праздничные тарелки и хрустальные рюмки. Принесла соленых груздей, огурцов. Владик успел подумал, что придется пить водку, от чего он сегодня уже отказался. Но на столе появилась бутылочка "Облепиховой настойки".
  - Садитесь, дети. Ты, Владик, не стесняйся. Не укушу. Лена, налей-ка нам! А то я только и знала, что парень у тебя артист. Вот и знакомь нас.
  - Так это и есть Владик. Я ведь тебе о нем не раз рассказывала.
  - Мало что рассказывала. А я еще раз услышать хочу...
  Выпили за знакомство. Похрустели грибочками и огурчиками. Анна Семеновна насторо-женно посмотрела на их невеселые лица.
  - Рассказывайте, что там у Вас стряслось!
  В планы Владика это не входило.
  - Простите, Анна Семеновна. Вам потом Лена расскажет.
  Та поняла его по-своему и не на шутку испугалась.
  - Как это потом? Почему Лена? Натворил и на Лену сваливаешь?!
  До Лены дошло, о чем мама подумала.
  - Ты чего так разволновалась? Ничего такого не случилось. Просто Владика из театра вы-гнали.
   - И подробно рассказала о случившемся. - Теперь вот надо думать, что нам делать. Анна Семеновна от услышанного сначала замолчала, а потом.
  - Ничего себе просто! С работы уволили, да еще с какой! Из театра! Как же ты до этого дошел? Прости меня, но я тебе в мамы гожусь. У тебя что, головы нет? Так вроде есть. Мне Ленка о тебе все уши восторгами прожужжала... Ну и дела... Куда ж ты теперь?
  Лена отреагировала мгновенно.
  - Не он, а мы!
  - Как это - мы? Ты что, за него замуж собралась?
  - А хотя бы и так! Мы друг друга любим! Правда, Владик?
  - Правда, Анна Семеновна. Я Лену люблю и очень. И хочу, чтобы она стала моей женой. Вы не подумайте, что мне теперь за квартиру платить нечем, так я к Вам в квартиру попасть хочу. Нет. Я очень хочу, чтобы мы поженились. Только вот я теперь вынужден уехать. Подо-ждать придется, пока устроюсь. Тогда и Лена ко мне приедет.
  Такого поворота Анна Семеновна никак не ожидала.
  - Ну, вы и даете! Это что, Вы меня одну оставить хотите. А свадьба как? Ты вообще куда уехать хочешь?
  - Мы и сами еще не знаем, - встряла Лена. Главное, надо это делать быстро. А я потом приеду. Мы так решили.
  - Куда Вы поедете? У тебя хоть специальность есть. Ты педагог. А ты кто? Артист. Где они нужны. Да и платят Вам мизер. Вы жениться собираетесь. Дети будут. Их ведь кормить надо. Если уж ехать куда-то, то туда, где заработать можно. Вот Ленкин дядя, мой брат Николай, рыбачит. На Тихом океане. В Находке. Такие деньги зарабатывает! Теперь капита-ном на сейнере. В Находке.
   Владик встрепенулся и обратился к Лене.
  - Ты почему мне раньше об этом не сказала?
  - Так ты ведь не рыбак и не моряк...
  - Ну и что. Это ж здорово! Океан бороздить! Помнишь Пахмутовой песню. И пропел своим артистическим баритоном.
  У рыбака своя звезда,
   Сестра рыбацких сейнеров и шхун.
   В туманном небе в давние года
   Ее зажег для нас Нептун.
  
  - Решено! Ленка, будешь ты женой рыбака! Согласна?
  - Я, Владик, на все согласна. Только надо еще туда попасть! Слышь, мама. Давай напи-шем письмо дяде Леше. Пусть он Владику поможет. Он ведь капитан.
  Анна Семеновна не выдержала и заплакала.
  - Вы что место жжете? Не по-людски это... Поженитесь сначала, а потом езжайте. Вдво-ем. И мне спокойней, и Вам легче.
  - Нет, Анна Семеновна. Денег у меня на свадьбу просто не хватит. Вас без денег остав-лять мне совесть не позволит. Вы уж не обижайтесь. И поверьте. Я ни Лену, ни Вас не обману.
  Анна Семеновна глубоко задумалась.
  - Тогда так. Пусть будет по-вашему. Женитесь. Но ты до свадьбы Лену не тронь. Письмо брату я напишу. Он у нас парень добрый. Поможет. Как только устроишься, вызывай Лену. Приедет, регистрируйтесь. На свадьбу я приеду. Ты когда хочешь ехать?
  - Чем быстрее, тем лучше.
  - Быстро никак не получится. В Находку просто так не попасть. Для этого пропуск ну-жен. Надо Колю попросить, чтобы он два вызова оформил. Но на это время уйдет. Туда-то мы телеграмму дадим. Но вызовы письмом посылать надо. Хотя, если они заверены будут, то и телеграммой можно. А вообще-то поздно. Поспать бы надо. Завтра ведь на работу.
  - Мама, Владик у нас ночевать будет. Я ему на диване постелю.
  Но спать они так и не легли. Обдумывали, что случилось. А случилось столько, что голова шла кругом не только у Анны Семеновны, в одночасье ставшее мамой невесты, но и у Владика с Леной. Из просто влюбленных, но тем не менее живших собственной жизнью, они в один момент превратились в людей, связанных ответственностью друг за друга и планами на будущее. Мало этого. Им предстояло, хоть и краткое, но расставание. Все это не могло не тревожить. Не только их, но и Анну Семеновну.
  - Владик, что ты о нашей семье знаешь? Вот о тебе она мне много рассказывала. И о тво-их дедах и бабках, и про родителей. А что она о себе тебе рассказывала?
  - Да много чего. Да разве в этом дело? Мы друг друга любим. Это главное.
  - Нет уж. Вы скоро семьей станете. Вот рассказывала она тебе, кто ее дед по отцу? Вижу, не рассказывала.
  - Мама, - Владик прав. - Главное любовь!
  - Неправы вы, ребята. У вас тайн между собой быть не должно. Да и Лена не все знает. Мы с отцом ей многое не рассказывали. Считали, ни к чему. А теперь вот время. Хочу, чтобы вы знали. Так вот. Дед ее по отцу Шимановский. Звали его Файвл Гершевич. По-русски Павел Григорьевич. При царе заводами владел. На Урале. Мало того, он еще изобретателем был. В революцию, чтобы спасти себя и семью, заводы отдал государству и был на одном из них директором. До 38-го. До ареста. Жена его вскоре умерла. Детей, мальчика и девочку, забрали родственники. Но ему повезло. Вместо лагеря его отправили в ссылку. Так он оказался в Касинске. После войны он забрал детей к себе. С его сыном, Владимиром Павловичем, мы познакомились в 48-м, когда я приехала на летние каникулы из Томска, где училась в медин-ституте, а он, после окончания техникума, уже работал на текстильном комбинате. Так что Лена у нас по папе еврейка, хотя записана русской. Папа настоял, хотя я была не против, чтобы записать ее еврейкой. Ленина тетя, Софья Павловна, теперь живет в Перми. Она тоже врач.
  Ну вот, теперь вы все знаете. Прости меня дочка за молчание. Не хотелось тебе твоими еврейскими корнями жизнь усложнять. А сейчас ты уже взрослая, замуж вот-вот выйдешь... Должна о себе все знать. Что будет дальше, от меня не зависит. Надеюсь, что семья у вас будет такая же дружная, как у нас с папой. Жалко, прожили мы вместе всего два года. Лене был год, когда он погиб во время пожара на комбинате.
  - Моя мама умерла, когда мне только исполнилось тринадцать, - сказал Владик.
  - Так оказывается вы с Леной оба с одним из родителей остались. Бедные, Вы бедные...
  Если Владику ее рассказ был интересен, то Лену он просто потряс. Многое, о чем она только догадывалась, ей стало понятным. В частности, почему все родственники на фотогра-фиях, оставшихся от папы, больше выглядели евреями, чем русскими. Особенно по женской линии. И почему ее в детстве дразнили еврейкой. Она жаловалась маме, и та говорила ей, что она русская девочка. Да и потом, когда она уже стала взрослой, подруги по университету частенько завидовали явно еврейским чертам ее лица и вьющимся темно-каштановым волосам. Стало понятным, почему двоюродные сестры, дочери тети Сони, тоже походят на евреек, хотя фамилия у них чисто русская - Колкины, а отца их зовут Михаилом Михайловичем.
  И ей стало горько до слез от того, что она никогда не подумала посмотреть документы отца, его метрики. Понятно, что маленькой она многого не замечала и не понимала. Но потом, став взрослой, могла бы и догадаться. Но плакала она не только из-за этого. Случилось то, о чем она уже давно мечтала. Ее любимый предложил стать его женой! Правда, без положенных в таких случаях цветов и слов. Мало того, мама сразу все поняла и не была против. Ну как тут не заплакать от того, что после этого они будут вынуждены расстаться. Пусть ненадолго, но расстаться...
  Владик и Анна Семеновна едва ее успокоили. Так и просидели до завтрака. Уроки в шко-ле у Лены были со второй смены. Поэтому было время сходить на почту и дать телеграмму. В ней от имени Анны Семеновны попросили Николая выслать вызовы телеграфом. Пока ходили туда и обратно, обсуждали, как быть. Стало очевидно, что уехать немедленно не получается. Тогда что делать? Жить за Ленин счет Владик не собирался. Это было ясно не только ему, но и Лене. Устройство же на какую-нибудь постоянную работу означало, что после подачи заявления об увольнении придется отрабатывать обязательные две недели.
  Лена, уже успокоившаяся и обретшая свою обычную решительность, сказала.
  - Ты прекрасно знаешь, как ты мне дорог и как я хочу быть с тобой. Но чем раньше ты уедешь, тем быстрее это наступит. Если все пойдет нормально, то вызов может быть у нас максимум через пару недель. Найдем какую-нибудь временную работу. Пока доберешься до Находки, я уже отработаю две недели и буду ждать от тебя телеграммы. Так что не переживай. Через месяц мы будем вместе.
  У Владика от души отлегло. Лене он верил и знал, как она сказала, так и будет. Теперь дело за ним.
  Домой в этот день Владик ушел во втором часу ночи. С утра стал думать, где можно найти работу. Вот будь у него в руках какое-нибудь ремесло - другое дело. Ничего другого не придумалось, как сходить на станцию. Сходил, но зря. Временной работы там не оказалось. Зашел в Центральный гастроном. Но места грузчиков были заняты. Так как Лена к тому времени уже ушла в школу, осталось только идти домой. Шел не торопясь и вдруг услышал знакомый голос.
  - Владька, подожди...
  Оглянулся. Его догонял никто другой, как Воленс-ноленс. Видеть его, а уж разговаривать тем более не хотелось.
  - Воленс-ноленс, что за встреча! Знаешь, что в театре творится? Народ раскололся. Одни за тебя, другие твой отказ не одобряют. Никто от тебя такого фортеля не ожидал. Чудилин ходит чернее тучи. Хочет кого-то все-таки на роль найти. А ты что планируешь делать?
  У Владика свело скулы от необходимости отвечать.
  - Работу ищу. Потом решу, что дальше.
  - Ты что делать умеешь? Трудно тебе будет, - подумал, почесал нос. - Ты знаешь что, подскочи к директору стадиона Кляйну. Он мне сам говорил, что крупный ремонт затевает. Может, что и выйдет.
  И, видимо, почувствовав настрой Владика, примирительным тоном произнес.
  - Я понимаю, ты на меня обижаешься. А зря. Я тебе плохого никогда не делал и сейчас не желаю. Но уж больно твой отказ двусмысленным кажется. Я бы так не смог. Жалко только, что теперь тебе дорога в театр закрыта. Будь я на твоем месте, умотал бы куда-нибудь и затих. А потом бы объявился. Но воленс-ноленс, мне в другую сторону. Ты к Кляйну все-таки подойди. Его зовут Отто Густавович. Он тебя любит. Сам мне говорил. Пока! Буду нужен - найдешь!
  Торопиться было некуда. Решил последовать совету Воленса-ноленса. Кляйн сидел в кон-торке с каким-то помятого вида мужиком.
  - День добрый, Отто Густавович. Мне с Вами поговорить надо. Можно?
  - Постой, ты же Козьмичев. Из театра. Я тебя сразу узнал. Жаль вот в театре у вас дав-ненько не был. Садись. Знакомься, это Кошечкин, бригадир. Мы с ним наши дела уже утрясли. Ты, Кошечкин, иди. Я с гостем переговорю - и к вам подойду.
  - Так что за разговор?
  - Вы не удивляйтесь, Отто Густавович? Работа мне нужна. Вот посоветовали к Вам обра-титься.
  На лице Кляйна появилось недоумение.
  - Работа. У меня? Ты же артист... А, понял. Ты подработать хочешь. Да, платят вашему брату не очень. Что ж, подработку найти можно. На полставки. Мне помощник нужен. Только для этого мне эти полставки в исполкоме выбить нужно. Но для тебя, думаю, выбью. Искус-ству помогать надо!
  - Спасибо, Отто Густавович. Но мне не постоянная работа нужна, а временная. На месяц, может, два. И полставки меня не устроят...
  - Подожди, я что-то не понимаю. Как ты совместишь театр и работу?
  Делать было нечего, и Владик решил не темнить.
  - А мне совмещать незачем. Я в театре уже не работаю.
  - Вот те раз! Как не работаешь? Ты ведь там многих лучше! Об этом давно говорят. Толь-ко странно это...
  - Ушел я из театра. По собственному желанию. Чудилина. Отказался я от роли. Вот и ушел.
  - Такое с артистами бывает. Но из-за этого не уходят. А кого не стал играть? Если не хо-чешь, не говори.
  - Да все равно узнаете... Ленина я отказался играть.
  - Отто Густавович от неожиданности вздрогнул.
  - Ленина???
  - В юбилейном спектакле. В "Человеке с ружьем".
  Отто Густавович надолго замолчал.
  -Да-а-а, дела... Тут и Чудилина и тебя поймешь. В наше время, и такое... Большие не-приятности могут быть. Ты думаешь, почему я театр люблю? Я в театре с детства. У меня дядька артистом был. В Саратове. В 38-м посадили. Отец потом говорил, что за какую-то идеологическую диверсию. Так и сгинул. Театр - опасная работа. А ты вон от Ленина отказал-ся... Что теперь делать будешь?
  - Хочу уехать куда-нибудь. Надо подработать для этого. Потому мне не постоянная рабо-та нужна, а временная. Жаль, не получилось.
  - Как это не получилось? Ты бы с этого и начинал. С подработкой проблем нет. У меня бригада шабашит. Ремонт ведет. Ты бригадира видел. Я его попрошу тебя взять. Сколько надо поработаешь. Мне все равно к ним идти. Пойдем со мной.
  - Привет, мужики, как работается? Нормально? Вот и хорошо! Я вам нового работника нашел. Как, возьмете?
  Мужики никак не отреагировали.
  - Бригадир, а ты что мне ответишь?
  - Отто Густавович, - обратился к Кляйну Кошечкин, - погоди. Может, у него руки не от-туда растут, а ты к нам его толкаешь. Ты, парень, что делать умеешь?
  Владик быстро сообразил, что надо себя выгодно представить.
  - Вообще-то я артист, но в детстве меня дед многому научил. И плотничать, и столярни-чать... Руки не забыли. Да вы, мужики не бойтесь. Не объем я вас! Мне бы только с месяцок поработать. Не подведу.
  - Ну, что, мужики, - спросил Кошечкин, - берем парня?
  За всех ответил бойкий парень, по виду ровесник Владика.
  - Тебе, бригадир, виднее. Будет филонить или портачить, пинок под зад - и прощай.
  - Вот и лады, - отреагировал Кляйн. - А я вас не обижу. Когда ему выходить?
  - Завтра поутру и выходи, - сказал Кошечкин Владику. - Только одежку попроще бы надо. У нас не театр...
  Работалось Владику в бригаде Кошечкина совсем неплохо. Из пяти человек четверо, включая бригадира, оказались умельцами на все руки. И плотниками, и бетонщиками, и слесарями-водопроводчиками. Тот самый парень, что пригрозил пинком под зад, вообще оказался бывшим студентом, бросившим медицинский институт по причине неудовлетворен-ности будущей профессией врача-стоматолога. С Кошечкиным он шабашил уже два года и был в высшей степени удовлетворен приобретенной после института свободой и заработком. Звали его Сергей Голубев, и был он местный.
  Работала бригада, не жалея ни сил, ни времени. К удивлению напарников и самого Вла-дика, руки его, уже столько лет не державшие ни топора, ни пилы, ни рубанка, быстро вспомнили прошлые навыки. Он, конечно, сильно уставал, но держался. А спустя, наверное, недели две, он и вовсе стал превращаться в заправского работягу.
  С Сергеем они быстро подружились. Потом, в разговоре с Леной, выяснилось, что она его хорошо помнит по школе, где они учились в параллельных классах. Постепенно, он оказался в курсе причин, приведших Владика к уходу из театра. Осуждал ли он его? Нет, не осуждал. Наоборот, когда они оставались наедине и могли разговаривать откровенно, Сергей высказы-вал такие суждения о советской власти, которые даже Владику казались чересчур резкими. Он даже как-то высказал ему.
  - Смотри, Серега. Ты со своим длинным языком можешь кончить еще хуже, чем я. Я только Ильича играть отказался. И то очень корректно. А ты черт те что несешь. Властью он, понимаешь, недоволен! Хорошо, что это только я знаю. По тебе точно КГБ скучает.
  Серега серьезно посмотрел на него.
  - Знаешь что, не порть о себе впечатление. Все ты понимаешь...
  Во многом в силу такого настроя его голубой мечтой было забраться, уехать куда-нибудь так далеко, чтобы не видеть всего того бардака, что творится в стране. Когда он узнал, что Владик собирается в Находку, на рыболовный флот, твердо заявил, что это именно то, о чем тоскует его душа.
  - Слушай, Влад. Дай слово, устроишься, вызови меня. И вообще, дай мне знать, когда у тебя поезд. Я проводить тебя хочу. Ты не против?
  Лена тем временем сама готовилась к отъезду и готовила Владика. В школе уже знали, что вскоре она уволится, и искали ей замену. Когда, спустя почти месяц, пришли две заверен-ных у нотариуса телеграммы с приглашением приехать в Находку, они были почти готовы. Тем не менее, вместе с Анной Семеновной был решено, что первым поедет Владик.
  Ему осталось только сняться с военного учета, выписаться и получить заработанное. Увы, заработанного оказалось е так уж много. А после покупки билета, осталось всего ничего... Наступил день, а потом ночь отъезда.
  Лена еще раз проверяла все, что Владик хотел взять с собой. Кое-что ей показалось лиш-ним. Кое-чего не хватало. Пришлось сбегать в магазин. Анна Семеновна и Лена закончили, наконец, письмо брату и дяде, которое они писали целый месяц. Осталось только дождаться времени выхода на вокзал. Анна Семеновна стала собирать еду на дорогу. Владик запротесто-вал.
  - Анна Семеновна, ничего мне не надо. Есть вагон-ресторан.
  - А у тебя деньги на вагон-ресторан есть? Тебе ведь еще от Владивостока до Находки до-ехать надо будет. И потом чем-то питаться. Да мало ли что... Лена, а ты знаешь, сколько у него денег есть? Он что, впроголодь все время до Находки будет? Надо ему еще денег дать.
  Сходила в спальню за деньгами.
  - Вот тебе 200 рублей. Не упирайся, бери. На край света едешь, без денег тут просто нель-зя.
  - Вы что делаете? Вы себя на голодный паек посадите! Нет, не возьму!
  - Лена, объясни ты ему, что никто на его мужскую гордость не покушается. Ему от чи-стого сердца помочь хотят, а он выгибается!
  Владик еще поупирался, а потом предложил, что деньги эти он берет взаймы. Как только заработает, вернет.
  - Вот Лене и вернешь.
  Остаток вечера прошел тихо. Все устали от того клубка событий, что свалился на них. Спать было бессмысленно. Досидели до полуночи и пошли на вокзал. Благо, до него было минут двадцать пешком. Шли молча. Обо всем возможном уже переговорили, хотелось просто помолчать и обдумать случившееся. Поезд подошел точно по расписанию. На платформе их встретил Серега.
  - Привет! А все жду и жду. Вы, я смотрю, не торопитесь. Ладно, мешать не буду. Счаст-ливо тебе, Влад. Привет тихоокеанской селедке! Пусть меня ждет!
  Поезд стоял мало. Надо было садиться в вагон. И тут Лена разрыдалась.
  - Владик, дорогой мой, любимый мой! Я не хочу одна оставаться! Я хочу с тобой! Мама, я с ним поеду! Я его одного не отпущу!
  У Владика сдавило горло, в глазах подозрительно защипало.
  - Милая моя, ты ведь с мамой остаешься. Не плачь, мы ведь скоро будем вместе...
  Пожилая проводница, видевшая за свою долгую жизнь уже не одну сотню таких проща-ний, прикрикнула на них.
  - Вы что, на век прощаетесь! Ему в вагон надо! Сейчас тронемся.
  Ничего не оставалось, как подняться в вагон. Поезд тронулся. Владик помахал оставшим-ся в Касинске Лене, Анне Семеновне и пошел в купе. В купе спали. У него хватило сил сходить к проводнице за бельем, постелить и забраться на свою верхнюю полку. Спал он почти сутки, и спал бы еще, если бы его беспробудный сон не взволновал соседей по купе. Они его и разбудили.
  В соседях оказалась семья из Владивостока. Глава семьи, Алексей Михайлович, предста-вился моряком, старшим помощником капитана грузового теплохода. Возвращался он с женой и сыном из отпуска. Мужиком он оказался простым и предложил Владику звать себя Лешей. В конце второго дня пути выяснилось, что его судно готовится на днях выйти в рейс Владиво-сток - Петропавловск - Камчатский с заходом в Находку. Лучше было не придумать. Особенно заманчиво было увидеть океан не с берега, а с корабля. Леша пообещал договориться с капитаном. Отпала необходимость добираться самому. Леша и его жена предложили Владику переночевать пару дней, оставшихся до рейса, у них. Владику они показались хорошими и добрыми людьми, и он согласился. Но потом они решили, что лучше будет, если Владик пару дней проведет на судне. Ему, видевшему море лишь в кино, будет это очень интересно.
  Поезд уносил его все дальше и дальше от Касинска. И Владик, к своему удивлению, вдруг осознал, что острота переживаний от только что пережитой театральной истории стала затихать. Впечатлений была масса. Чего стоил один Байкал, который они проехали в свете восстающего утра! Поезд шел буквально в нескольких метрах от озера. Было на что посмот-реть! Деревья, растущие вдоль берега, в ледяном панцире. Во льду были и прибрежные камни. Почти к озеру подступали весьма высокие горы, каких Владик в своей жизни еще не видел. А дальше на всем пути - тайга, горы, сопки, покрытые снегом, от которого слепило глаза. Колоссальное впечатление произвел четырехкилометровый мост через Амур... Но все эти дни он не упускал возможности написать и бросить, даже на минутных остановках, в станционный почтовый ящик открытку Лене. В одной них было написано.
  
   Привет тебе сквозь часовые пояса,
   Пересекающие путь мой к океану.
   Не три от слез любимые глаза,
   Не сыпь мне соль на ноющую рану.
  
   Мой путь лежит в далекую Находку,
   Где в море соли непочатый край.
   Морскую там, освою я походку
   В погоне за отловом рыбьих стай.
  
   Глава 3
   Вьетнам
  Наконец - Владивосток! Дыхание океана почувствовалось сразу. Весенний пронизываю-щий ветер нес ощутимую влажность. На перрон из поезда высыпала людская масса, в которой, наверное, каждый второй был военным моряком. Пока шли через вокзал и ехали в автобусе, казалось, что его просто призвали во флот.
  Наутро поехали в грузовой порт, Впечатление от развернувшейся перед Владиком карти-ны было оглушающее. Немного штормило. Суда, стоящие вдоль причала, казались исполина-ми4 Промозглый ветер и волны раскачивали их. Скрежетали якорные цепи. Он вдруг поймал себя на том, что, проходя мимо кораблей, невольно ускорял шаг. Впервые в жизни почувство-вал себя букашкой в сравнении с увиденным. В душу вкралось сомнение в правильности выбранного пути. Выдержит ли, справится ли...
  У очередного судна, на корме которого красовалась надпись "Аскольд", Леша остановил-ся.
  - Пришли!
  Махина черного борта закрывала собой все пространство. Слегка раскачивались и по-скрипывали стрелы грузовых лебедок. Поскольку судно было почти загружено, то подъем по трапу был не очень крутой. Леша пропустил Владика вперед и весело скомандовал.
  - Давай, матрос, поднимайся! Вниз не смотреть!
  У Владика, вообще-то не считавшего себя трусливым, ноги и руки задрожали, сердце за-стучало. Трап упруго ходил в унисон с порывами ветра и покачиванием "Аскольда". Стараясь не смотреть вниз и вцепившись в мокрые леера, с подгибающимися ногами он начал первое восхождение по трапу. Слышались смачные шлепки волн между бортом и причалом. Взвива-лись в воздух и сыпались на лицо соленые и холодные брызги. В конце концов, подталкивае-мый Лешей и запыхавшийся не столько от усилий, сколько от волнения, он-таки добрался до палубы. На ней было безлюдно. Потом из какой-то двери вышел матрос. Увидел его и Лешу.
  - С приездом, Михалыч, а это с тобой кто? Наши все на борту.
  - Привет, Саныч! А парень со мной. Капитан на борту? Мы к нему.
  Капитан был на ходовом мостике.
  - Ну, вот и старпом! Здравствуй, Алексей Михайлович! С прибытием! Заждался тебя! Как отдохнул? Как семья?
  - Спасибо, капитан! Все нормально. Хоть сейчас в рейс! Вот, привел я тебе матроса. Ему до Находки. Может, подбросим парня? Он эти дни отработает. Пойдет?
  - Ну, раз ты просишь, то пойдет, только ведь его в судовом списке нет. Погранцы не про-пустят.
  - Это я беру на себя. Улажу. Ребята знакомые.
  - Раз так, смотри! Но я за него не отвечаю.
  - Все будет нормально, Дмитрий Петрович. Не переживай. Мы только домой слетаем, вещи возьмем - и обратно. Это мигом!
  Миг этот для Владика опять стал испытанием - впереди было хождение по трапу. Но все обошлось. Через пару часов они уже снова были на "Аскольде". Леша сначала отвел его в свою каюту, потом к боцману. Боцман оказался тем самым Санычем, что первым встретил их на палубе.
  - Саныч, ты за ним пригляди, а то еще за борт свалится. Он с нами до Находки пойдет, а до отхода побудет у меня в каюте. А пока покорми и с судном познакомь. Если надо, то он тебе чем-нибудь поможет. Так, Влад?
  - Нет проблем!
   Два дня пролетели незаметно. Боцману он так и не понадобился. Разве только для того, чтобы поводить по судну. К вечеру первого шторм утих. Владик не уходил с палубы до глубокой ночи, все больше очаровываясь морем и жизнью порта, не затихавшей ни днем, ни ночью. Работали громадные портальные краны. Раздавались гудки тепловозов, развозящих вагоны с контейнерами и грузами между стоявшими на погрузке судами. Одни корабли осторожно входили в бухту, другие, отсалютовав прощальными гудками, медленно и плавно удалялись в сторону океана. С наступлением вечера картина стала просто феерической. Заблистали судовые огни и бакены. Засветились прожектора на грузовых кранах. А он все стоял и наслаждался неведомой ему жизнью ночного порта. То, о чем он раньше только читал и что видел в фильмах, оживало и становилось явью.
  Несмотря на это, театральная жизнь от себя еще не отпускала. Чем был для него театр? Призванием или ошибкой молодости? Правильно ли он поступил, отказавшись от роли Ленина? Но сколько бы Владик ни терзал себя этими вопросами, ответ напрашивался один. все было правильно. Так же, как были правильными два последних шага - решение жениться на Лене и отъезд в неведомую ему раньше даль. А там посмотрим! Самое главное - у него есть Лена, и скоро они встретятся!
  В Находку пришли к полудню третьего дня. Подход к причалу занял около часа. Владик поблагодарил Лешу, попрощался с Санычем и сошел на берег. Он уже чувствовал себя чуть ли не моряком. По трапу шел не торопясь и не вздрагивая. Из порта до города на автобусе добирался недолго. Дальше, чтобы не плутать в поисках дома, где живет брат Анны Семенов-ны, решил доехать на частнике. Вскоре он уже стоял перед дверью квартиры Николая Семено-вича.
  Дверь открыла девочка лет двенадцати.
  - Вам кого?
  - Папа дома?
  - Папа, это тебя!
  В двери показался мужчина лет на десять старше его и потрясающе похожий на свою сестру.
  - Проходи! А я тебя знаю. Ты - Владлен! Мне о тебе из Касинска телеграмму прислали. Просили встретить и не прогонять. Как добирался? Все нормально?
  - Здравствуйте, Николай Семенович! Вы правы. Это я. Владлен Козьмичев. Добрался нормально. От Владивостока на судне дошел. "Аскольд" называется. В порту стоит. Вот, письмо Вам от Анны Семеновны привез!
  - Письмо прочитать успею. Ты лучше проходи, умойся. Перекусим немного. Расскажешь, как там моя сестрица и племянница. Ты откуда их знаешь? Я еще сначала удивился, что Аня за какого-то парня просит, а потом подумал, что тут что-то не так. Не будет сестренка за незнакомого просить.
  Пришлось рассказать, вплоть до того, что они с Леной решили пожениться.
  - Так это же самое главное! С этого бы и начинал! Так ты скоро моим родственником станешь. Здорово! А что тогда ты здесь, а Лена в Касинске? Странно...
  - Да ничего странного. Как только жилье и работу найду, тут же ее и вызову. Она уже за-явление об увольнении должна была подать.
  - А ты кто по специальности? Что-то я не помню, чтобы в Касинске рыбу промышляли. Разве что удочкой. Этим я и сам до мореходки увлекался. Мне кажется, ты что-то не договари-ваешь.
  - Слушай, дочь, что ж мы с тобой гостя разговорами кормим? Давай стол накроем.
  За столом уже ничего не оставалось, кроме как поведать обо всем, что привело его сюда, в Находку.
  - Ну, ты и даешь! - удивленно и восхищенно отреагировал Николай Семенович. - Отча-янный ты парень! Если б мне это историю кто-то рассказал, не поверил. Отказаться Ленина сыграть?! Тебе же антисоветчину пришить могли!
  - Могли, Николай Семенович! Могли! Но, видать, не успели. Уехал я из Касинска. А сю-да нам с Леной Анна Семеновна ехать подсказала. Наверняка, она в письме об этом пишет.
  - Все ясно. Молодец сестренка! Запрятать тебя подальше решила. Сделаем! Значит, так. О рыбалке забудь. На сейнера я тебя не пущу. Опасное это дело. Да и народец на них не тебе чета. Артисту. Ты не обижайся. Там такая братва собирается... Сам с ними не одну путину провел. Не-е, не пущу! Работать будешь у меня. Я как раз с сейнеров ушел. Капитаном на рефрижератор. Он днями подойти должен. Уже три дня дома сижу. Отдыхаю. Люди мне будут нужны. Жаль, у тебя специальности нет. Но ничего. Подберем что-нибудь.
  Квартиру пока искать не будем. У нас три комнаты. Мы с дочкой сейчас вдвоем. Мама наша на курсах повышения квалификации в Хабаровске. Врач она. Вернется через два месяца. На первое время вам с Леной хватит. Дальше видно будет. Теперь так. Сейчас "Жигуль" возьмем. Заскочим в Светкину школу. С директоршей поговорим. Учителя всегда нужны. Вон, у Светки уже два месяца истории нет. Учителя найти не могут. Сейчас позвоним. Узнаем, где она. Директор оказалась на месте. Заехали, дождались ее с урока. Долго не говорили. Она обрадовалась их предложению и только спросила, когда Лена появится в Находке. Теперь уже были веские основания давать телеграмму в Касинск.
  Осталось время, чтобы подъехать в контору и зайти в отдел кадров.
  В машине Николай Семенович вдруг спросил.
  - Ты в театре сколько получал?
  - Копейки...
  - Ты не темни, сколько?
  - 70 р.
  - Правда???
  - Правда, правда...
  - Так этого же на один раз в ресторане одному посидеть не хватит... А жить потом на что?
  - Не один я такие деньги получал. Подрабатывали. По районам ездили. В колхозах высту-пали. За это платили неплохо. На праздниках в концертах участвовали. В Новый год и в зимние каникулы лучше платили. В общем и целом от голода не умирали, хотя временами туговато приходилось.
  - Тогда я тебя понимаю. Правильно, что из театра сбежал! Не хрен там мужику делать! У нас ты не пропадешь и от голода не опухнешь...
  В отделе кадров все оформили быстро. Хотя кадровичка, увидев запись в его трудовой об отказе выполнять трудовые обязанности, отреагировала.
  - Николай Семенович, Вы хоть знаете, кого берете? Он ведь и у вас от работы возьмет и откажется. Нужна Вам эта головная боль? Кстати, у него прописка есть?
  - Знаю, знаю! Не откажется. Он парень с головой. С незаконченным высшим. Его бы под-учить! Прописки пока нет. Только ведь приехал. Вы дайте ему направление в общагу. Пусть его пропишут, хоть временно. Пока поживет у меня. Потом что-нибудь придумаем.
  - Давайте мы его на курсы механиков холодильных установок направим. Хорошая про-фессия и денежная. Начало учебы через месяц. Учиться шесть месяцев. Хотите, Козьмичев?
  Владик о холодильных установках знал только из опыта общения с кухонными холодиль-никами.
  - Николай Семенович, что Вы скажете?
  - Что тут говорить! Это нам повезло. Соглашайся!
  - Раз так, то я не против! Но я ведь Лену жду. Мне зарабатывать надо. А тут учеба. Сти-пендия хоть будет?
  - Будет, - успокоила его кадровичка. - Половина будущего оклада. Это прилично. Согла-шайся, Козьмичев! Я ведь это ради Николая Семеновича делаю. Вообще-то группа уже набрана. Пока месяц на "Циклоне" поработаешь. Поймешь что к чему. Выучишься, вернешься.
  Так Владик стал матросом рефрижератора "Циклон". Ему даже показалось, что это про-изошло не с ним, а с каким-то знакомым парнем. И только тогда, когда приехали домой, он, наконец, отреагировал.
  - Круто Вы, Николай Семенович, со мной обошлись! Чувствуется капитанская хватка. Я ведь так ничего толком и не понял. Что я буду делать целый месяц? Палубу драить?
  - Не дрейфь, моряк! Все в порядке! За месяц с экипажем и судном познакомишься. Рука-ми многое потрогаешь. От этого только польза будет. Потом учеба начнется. Уезжать никуда не потребуется. Курсовой комбинат ведь здесь. С Леной не расстанешься. На ремонте будем шесть месяцев. Пока не закончишь учебу, в рейс не уйдем. За это время вашу свадьбу сыграем. А пока все! Поесть надо и отдохнуть. Я смотрю, ты вообще ноги едва таскаешь.
  - Да. Я эту ночь с палубы уйти не мог. Красота необыкновенная! Все впервые. Это, как новую роль учить. Такое для себя открываешь...
  "Циклон" пришел в порт, как и ждали, через двое суток. Николаю Семеновичу позво-нили из портовой диспетчерской. Поехали его встречать. "Циклон" шел к причалу с такой скоростью, что Николай Семенович даже заругался.
  - Он что, охренел? Причал решил протаранить? Там сейчас капитаном Матвеич. На пенсию он уходит. Вот и лихачит дед напоследок. Утирает носы таким соплякам, как я...
  Но все прошло без сучка и задоринки. "Циклон" изящной дугой подплыл к причалу. Дал задний ход и, не бросая якорей, закачался в нескольких метрах от стенки. С палубы кинули бросательные концы. Береговые подцепили их к лебедкам, вытянули швартовые и закрепили на кнехтах.
  - Смотри, Влад, какая у меня команда будет! Они тебе и кита пришвартуют без про-блем.
  Владика вся эта картина, о которой он лишь читал в книжках про морские путешествия и пиратов, привела в состояние благоговения. Так справиться махиной, длина которой была никак не меньше, а может быть, и больше сотни метров! Это уже была настоящая морская романтика!
  Владик нашел время сходить в общагу. Показал направление из отдела кадров. Поклялся, что общага нужна ему лишь для прописки и жить в ней он не собирается. Потом в паспортный стол - и стал жителем Находки.
  Лена приехала в середине апреля. Встречать ее на автовокзал они поехали втроем. По этому случаю Николай Семенович, уже принявший дела у прежнего капитана, дал Владику три дня на устройство личных дел. Но какие тут могли быть дела! Николай Семенович дневал и ночевал на судне. Светку отпустил к ее лучшей подружке. Два дня, напрочь забыв о просьбе Анны Семеновны и об обещании Владика, они вообще не выходили из дома. И лишь на третий пошли в школу. Директор встретила Лену восторженно и только. Ставки филолога у нее не оказалось. Она пыталась уговорить Лену занять ставку историка. Но Лена категорически отказалась от такого щедрого предложения.
  Тем временем с их проживанием у Николая начались проблемы. Он не был против про-писать их у себя. Но с курсов уже вернулась его жена Тамара, и Лена с Владиком почувствова-ли, что они здесь лишние. Да еще оказалось, что квартиру получал не Николай, а она. Надо было срочно решать вопрос с Лениной пропиской и с жильем. Пока сходили в Городской отдел образования. И хотя там тоже обрадовались появлению в городе молодого педагога, предложить Лене работу по специальности не смогли. Правда, клятвенно пообещали, что вопрос с ее трудоустройством будет решен к новому учебному году. А так как до конца этого года оставалось пара месяцев, то посоветовали Лене преподавать в оставшееся время историю в 5-7 классах в той самой школе, где они уже были. Делать было нечего.
   К счастью, проблема жилья решилась. Николай нашел им квартиру. Правда, без пропис-ки. Ее им сдал его бессемейный друг, тоже капитан, днями уезжавший в Финляндию на приемку строившегося там балкера. Вернуться он планировал не раньше, чем через три-четыре месяца, а то и позже. Поэтому Тамара пошла навстречу и согласилась прописать Лену. После этого вопрос с ее трудоустройством был решен.
  Лена шутила.
  - Вот и вляпалась я с тобой в историю...
  Но на самом деле она с головой окунулась в забытые с детства походы Александра Маке-донского, Пунические войны и сражения Спарты с персами... Когда Владик приходил домой, заставляла его выслушивать то, что она будет рассказывать детям.
  А Владик постигал трудности и премудрости жизни моряка. "Циклон" стоял у причала судоремонтного завода. Экипаж был занят текущим ремонтом и профилактикой судовых механизмов. Николай Семенович, как и обещал, направил его в подчинение главного механи-ка, а более конкретно, в команду холодильного отделения. Вместе с заводскими рабочими он участвовал в профилактике холодильных компрессоров, монстров, вызывавших у него такой же трепет, как когда-то его вызвал вид впервые увиденных океанских судов. Работа эта была тяжелой, грязной и, как Владику показалось в первое время, малоинтересной.
  Весь день приходилось что-то разбирать, смазывать, протирать, снова собирать. К концу второй недели руки его, не привыкшие к машинному маслу, которое после работы приходи-лось смывать в керосине, стали зудиться. Лена смазывала их вазелином, прикладывала успокаивающие компрессы. Но опытные механики его убедили в том, что это испытание, достающееся всем новичкам, имеет свойство проходить. В итоге так и произошло. Трудновато сначала было и физически, но не особенно долго.
  Труднее было другое. Надо было освоить терминологию, понять, что надо и чего не надо опасаться. У него поначалу никак не складывались отношения со всякими гайками и ключами, подносить которые входило в его обязанности. На дню по много раз он слышал.
  - Влад, ключи подай... Влад, ветошь тащи...
  Беда была в том, что определить на глаз размер гаек он еще не мог, а вот с ключами было сложнее. Поэтому просто брал охапку ключей и по одному подавал напарнику. Когда первый же ключ оказывался нужного размера, все проходило незаметно. Но так случалось далеко не всегда. Слесаря это подметили и не упускали возможности позубоскалить. Вскоре Владик на такие шуточки стал отвечать.
  - Владик, тащи ключи на головку цилиндров. Побольше и поменьше. Откручивать бу-дем...
  - Ты что, шляпу перед прилавком примеряешь? Мне побольше, а, может, поменьше! Раз-мер знать надо!
  А так как в находчивости и в остроумии с ним мало кто мог сравниться, то вскоре от него отступились.
  Но время до начала курсов неуклонно сокращалось. Вскоре он получил квалификацион-ное удостоверение, а потом и расчет за месяц работы на "Циклоне". К его и Лениной радости, это были невиданные до этого деньги. Триста с лишним рублей! Лена, с учетом работы на полторы учительской ставки, заработала поменьше - 180. Такого богатства они в руках еще не держали и буквально ошалели. Стали прикидывать, что надо бы приобрести. Но трезвость Лены, как всегда, взяла свое.
  - Слушай, Владичка. Пошел уже второй месяц, как мы вместе. Ты жениться на мне когда собираешься? Или ты со своим кораблем жить будешь? А я твоей любовницей?
  Владик такого не ожидал.
  - Леночка, ты что подумала? Как тебе такое в голову прийти могло? Прости меня, милая! Задолбали меня эти компрессора и холодильники! Да мы завтра же в ЗАГС сходим, заявление подадим!
  Так и было сделано. Пока ждали очереди, зашел спор о будущей фамилии Лены. Она хо-тела остаться Шимановской, мотивируя это тем, что диплом о высшем образовании у нее на фамилию отца. Владик же настаивал, что бы она стала Козьмичевой. В итоге Лена предложи-ла разрешить спор при помощи монетки. Лена выбрала орла. Владику досталась решка. Кидать решили три раза. Победа досталась Лене. Владик пытался оспорить результат этой слепой статистики, но Лена устояла. И осталась Шимановской.
  Регистрацию им назначили на третье августа. Тут же дали телеграмму Анне Семеновне и отцу Владика. Купили обручальные кольца. Опять встал вопрос о жилье. Решили, что ко времени регистрации надо будет его найти. Но ничего не получалось. Как-то Лена разговори-лась с одной из коллег по школе. Та свела их со своей родственницей, жившей в Находке еще с послевоенных времен. К этому времени она осталась одна в большой трехкомнатной, сталин-ских времен, квартире. Хозяйка оказалась дотошной. Первым делом потребовала паспорта. Долго расспрашивала, кто они такие и как оказались в Находке. И так пристально разглядыва-ла Лену, что на это нельзя было не обратить внимание. Только потом до них дошло, что она почувствовала явный диссонанс между ее еврейским лицом, подозрительной фамилией и русской национальностью.
  Особо ее насторожило, что они не женаты. И только после того, как увидела загсовский бланк с назначенной датой регистрации, дала согласие. Владик и Лена ликовали! О такой удаче даже не мечталось. Еще бы! Квартира в самом центре. Комната площадью в двадцать метров. Окно с видом на залив. Теперь можно было спокойно ждать августа, приезда Анны Семеновны, регистрации и свадьбы.
  И только после этого Владик вспомнил о Сереге, его просьбе и своем обещании выслать ему приглашение для приезда в Находку. Паспортные данные Сереги были в записной книжке. Чтобы не тянуть время, решили оформить два вызова. Один, от имени Лены, на Анну Семе-новну, другой на имя Сереги. Так и сделали.
  Наступало приморское лето. В его первую половину часто дождило. Над морем стояли туманы. Купаться бывало прохладно. Зато потом наступила курортная благодать. До пляжей было недалеко, и Лена пользовалась этим в полной мере. К августу ее уже нельзя было узнать. С темными волосами, загоревшая чуть ли не дочерна, она стала походить на мулатку, невесть как заброшенную на берега залива Петра Великого. Владик не мог ею налюбоваться. Ему все еще не верилось, что эта обалденная девушка вот-вот станет его законной женой. Даже грусть от того, что ему пришлось расстаться со сценой, ушла на задний план. Сам он купался лишь вечером, после занятий и в выходные. Но и при этом, как говорила Лена, стал выглядеть много лучше, нежели выглядел в Касинске.
  В конце июля приехала Анна Семеновна. Ахнула от их роскошного вида. Отругала за то, что они никак не беспокоятся о предстоящей свадьбе, и заявила, что берет дело в свои руки. С хозяйкой квартиры они удивительно быстро нашли общий язык, и та не только любезно предложила, чтобы она пожила это время у них, но и обещала всяческую помощь.
  И жизнь завертелась. Лена с Анной Семеновной срочно подгоняли купленное в магазине для новобрачных свадебное платье. Костюм, в котором Владик ходил еще в Касинске, Анна Семеновна забраковала. Пришлось покупать новый. Денег на ресторан она категорически брать отказалась. Владику было заявлено.
  - Я всю жизнь копила на свадьбу дочери. И, наконец-то, дождалась! Ты ко мне с такими речами не лезь!
  Друзьями они еще не обзавелись. Поэтому регистрация и свадьба были нешумными и душевными. Но без отца Владика. Тот правда, прислал большую телеграмму с поздравлениями не только от себя, но и от жены. И с просьбой разъяснить, почему вдруг Владик оказался в Находке. Присутствовали только Николай Семеныч с семьей и их квартирная хозяйка - Наталья Кирилловна. На следующее после свадьбы утро Николай Семеныч долго катал их на катере. Море, как на заказ, было спокойное и такой глубокой синевы, что оторваться от его вида было невозможно. Спустя несколько дней Анну Семеновну проводили. Только после этого они, наконец, осознали, что в их жизни произошло!
  А дальше настали будни. Но какие! У Лены начался учебный год. И как ни странно, в той же самой школе. Она получила полторы ставки. Кроме любимого русского языка и литературы в старших классах, директор уговорила ее вести историю в средних классах. В школе она пропадала с утра до вечера. Тем временем у Владика занятия на курсах подходили к концу. По просьбе Николая Семеновича он после занятий начал работать на "Циклоне". Команда холодильщиков приняла его возвращение благожелательно. Да и он чувствовал себя не в пример увереннее. Чему немало удивлялся.
  Гуманитарию по натуре и артисту по призванию, и мысли никогда не допускавшему, что его жизнь может оказаться связанной с техникой, потихоньку начала нравиться нынешняя профессия. Хотя в глубине души таилась мысль о том, что когда-нибудь он вернется в мир искусства. Когда и в каком качестве, предположить было трудно. Тем не менее, сомнения в правильности последнего театрального выступления появлялись все реже. На душе его становилось спокойней и спокойней. Жизнь брала свое.
  Где-то в мае месяце Лена сообщила, что у них будет ребенок. И ждать его надо в январе. Удивительно, но сама Лена восприняла все произошедшее в ней со спокойной радостью. Как естественное продолжение того вечера, когда они познакомились на дне рождения ее подруж-ки Светки, театральной костюмерши. Владика же известие о ее беременности ошеломило. Нет, конечно, он прекрасно понимал, что это когда-нибудь случится. Но его радость была такой искренней и неприкрытой, что потом Лена долго плакала от счастья. Она ведь узнала, что беременна, раньше, чем сказала ему. И все эти дни представляла, как это произойдет. Какими словами она ему об этом скажет и какова будет его реакция. Как оказалось, воображение ее подвело.
  С этого дня их жизнь стала наполняться не только новым смыслом, но и необходимостью задумываться о будущем. Они понимали, что вообще-то им страшно повезло. И прежде всего с работой. Зато ситуация с жильем вызывала тревогу. Захочет ли квартирная хозяйка сдавать им комнату после рождения ребенка? Не придется ли им искать себе новое жилье? Разговор был неизбежен.
  Надо сказать, что при ее добром к ним отношении, в тоне общения иногда проскальзыва-ли такие стальные и жесткие ноты, что они ее немного побаивались. И не без основания. От Лениной коллеги по школе, той, что устроила их к Галине Кирилловне, они уже знали, что живут на квартире у вдовы большого начальника в системе печально известного "Дальстроя". Да и она сама не очень скрывала, что была сотрудником сначала НКВД, а потом МВД. И что пустила она их на квартиру только для того, чтобы не быть одной.
  Однако разговор, к их радости, получился. Галина Кирилловна заявила, что ребенок ей не только не помешает, но даже наоборот. Детей и внуков у нее не было. А появление ребенка - это радость. И для родителей, и для нее. Поэтому снимать комнату они могут до тех пор, пока она жива. Или пока они не получат квартиру сами.
  Тем временем выход "Циклона" в море приближался. В экипаже стал ходить слух, что они пойдут не на путину, а во Вьетнам. От Владика, которого уже знали как шурина капитана, ждали подтверждения. Хотя Николая Семеновича и его семью он видел не чаще, чем другие, куда будет первый рейс, окончательно выяснилось, когда они с Леной решили их навестить. Тогда Николай Семенович и сказал, что слух о Вьетнаме - правда. Пойдут они в порт Хайфон. Туда повезут замороженное мясо, оттуда - субтропические фрукты. Но когда "Циклон" встал под погрузку, выяснилось, что это была не вся правда...
  Происходила погрузка как-то странно. Два трюма действительно загрузили заморожен-ными тушами. И остановились. Потом на борту появились три офицера. Первым делом они занялись осмотром свободного трюма. Что-то там им не понравилось, С судоремонтного завода прислали бригаду монтажников и сварщиков, принявшихся за установку в трюме дополнительных креплений для груза. Экипаж недоумевал. Все стало более или менее ясным, когда к борту подогнали эшелон, охраняемый армейскими часовыми. На причал приехала колонна ЗИЛов с матросами, тут же начавшими вытаскивать из вагонов длинные ящики, которые портальный кран загружал в трюм.
  По размеру ящиков стало понятным, что на "Циклон" грузят ракеты. Скорее всего, зенит-ные. Погрузку ракет закончили за день. Маляры с завода бойко нарисовали на крышках трюмов советские флаги. Для офицеров освободили каюту старшего помощника. Четырех матросов и старшину третьей статьи расселили в каютах экипажа. А у трюма с ракетами поставили часового.
  Затем на "Циклоне" появился еще один незнакомец. Он был в гражданском, но явно об-лечен властью. Вскоре к нему, расположившемуся в каюте капитана, стали вызывать членов экипажа. Разговор был короткий. Каждому предлагалось дать подписку о неразглашении цели рейса и транспортируемом грузе. О мясе в двух трюмах речь не шла. Удовольствия Владику эта процедура не доставила.
  Выход был назначен на утро третьего дня. У холодильщиков, как и у всего экипажа, нача-лась обычная трехвахтенная работа. Холостые уже переселились на борт. Семейные, такие, как Владик, пока после вахты уезжали домой. Вскоре ему стало ясно, что надо полностью пересе-ляться на борт.
  Настроение от этого испортилось. Особенно у Лены. Еще бы! Едва успели пожениться, как приходится расставаться. Добро бы еще она была одна! Но о себе она уже думала и говорила "мы". И этим "мы" предстояло прожить в ожидании мужа и будущего отца, уходив-шего на судне в воюющую страну, несколько месяцев. Она уже слышала от жен моряков, побывавших во Вьетнаме, что американцы не очень-то церемонятся с нашими судами. то блокируют боевыми кораблями их проход в Хайфонский порт, то вообще решаются на их обстрел и бомбардировку. Рассказов об опасных для жизни происшествиях в ходе рейсов во Вьетнам было достаточно, чтобы Лене стало страшно.
  Владик, конечно, многое о специфике плаванья во Вьетнам уже знал. И все это время молчал. Он испытывал двойственное чувство. Да, он переживал за Лену. Предстоящее плава-нье во Вьетнам было его первым, и не чета тому, что он совершил на "Аскольде" по заливу Петра Великого, а плаваньем дальним. Из Тихого в Индийский Океан! В другую страну. За пять тысяч километров! От этого захватывало дух. Как тут останешься бесстрастным? Ведь еще весной представить такое было невозможно... Он даже купил карту и приготовился отмечать на ней маршрут.
  Немного успокаивало то, что Лена оставалась не одна. И Галина Кирилловна, и жена Ни-колая Тамара обещали, что на них можно рассчитывать.
  Провожать "Циклон" Лена приехала с Галиной Кирилловной. Увы, Владик как раз был на вахте. Потому их прощание, краткое и горячее, с Лениными слезами, заняло буквально десять минут. Вернулся в машинное отделение он хмурый и молчаливый. Молчал, пока напарник, опытный моряк, не сказал.
  - Ты, парень, зря убиваешься. Привыкай! Такая наша морская жизнь... А жена твоя моло-дая никуда не денется! Если с моряком связалась, к прощаниям привыкать придется. Так что делайте поскорее детей. Они ей скучать о тебе не дадут.
  - Да в том-то и дело, что мы ребенка ждем...
  - Ну и прекрасно! Значит, знаешь дело...
  По легкой вибрации корпуса Владик понял, что "Циклон" снимается с якоря. Взлетел по трапу на палубу. Увидел среди провожающих Лену. Послал ей воздушный поцелуй. Получил ответный и, пока "Циклон" отходил от причала и разворачивался носом к океану, все высмат-ривал ее быстро уменьшающуюся фигурку.
  Началась его новая жизнь.
  У выхода из залива Петра Великого "Циклона" ожидал военный корабль. Было по-осеннему пасмурно и дождливо. Со свободными членами экипажа Владик стоял у фальшборта и впервые в жизни любовался стремительным и грозным силуэтом настоящего боевого корабля.
  - Да это ж мой сторожевик! "Властный"! - Вдруг радостно завопил стоявший рядом мат-рос. - Я на нем почти три года отходил. Вот уж не думал, что встречу. Привет, братии-и-и-шкии!
  И начал так приплясывать и размахивать руками, что запросто мог свалиться за борт. "Властный" дал ход и пошел в океан впереди "Циклона".
  - Ничего себе, - подумал Владик. - От американцев нас будет охранять? Так они вроде бы с нами не воюют.
  Первые дни плаванья он чувствовал себя отлично. Но потом началось то, чего боялся. На океанской зыби судно стало медленно и размеренно раскачивать. Появились признаки морской болезни. По советам бывалых коллег он не ел по утрам мясо. Держал в зубах и посасывал спички... Немного помогало. Но самым надежным лекарством оказалась горизон-тальная поза, которую он принимал при малейшем проявлении укачивания. Вскоре тошнота и головокружение стали потихоньку уходить. Появилась возможность подумать о том, как жить дальше. По крайней мере, во время рейса.
  Тех книг, что захватил с собой, на два месяца явно мало. Судовой библиотечки вообще не было. Заколачивать "козла" почти все свободное время? Это не для него. Можно было играть в шахматы, благо, что в экипаже они были в почете. Но в шахматах, хотя он их и любил, был не силен. Карты? Карты были возможны лишь подпольно. Капитан и старпом преследовали картежников без устали. Заставлять себя писать стихи он не хотел. Стихи у него всегда получались неожиданно. И тогда пришла мысль создать на "Циклоне" художественную самодеятельность. Но как это сделать, если на судне всего-то 31 человек? Десять на вахте, десять отдыхает после вахты, свободны еще с десяток... Сопровождающие не в счет.
  Оставалось только одно - быть самодеятельностью в одном лице. Его цепкая актерская память хранила и позволяла читать стихи, свои и чужие, небольшие рассказы, коих он помнил множество. Может быть, давать отрывки из ролей, сыгранных им? А может быть, и чего-нибудь спеть... Хотя считал, что на гитаре играет посредственно.
  Решил дело не откладывать и между вахтами поднялся на мостик. Николай Семенович встретил его хотя и приветливо, но без намека на родственность.
  - Заходи, Козьмичев, заходи! С чем пришел? Какие проблемы у молодого моряка?
  Владик решил подыграть.
  - Добрый день, капитан! Спасибо! Не с проблемой, а с предложением в меру своих скромных возможностей помогать ребятам интересно проводить свободное время. Не в карты же играть! Кое-что я умею и знаю. Все-таки я еще недавно артистом был...
  - Помню... Хорошая идея. Одобряю. Ты к нашему партийному секретарю подойди. Ска-жи, что я одобрил. С ним все и обсудите. А ты молодец! Быстро осваиваешься. По жене не скучаешь? У меня с берегом связь скоро будет. Попрошу узнать про Лену. Ну, давай!
   А давать и не пришлось. Секретарь судовой парторганизации, состоявшей из четырех че-ловек, стармех Иван Леонтьич, словно ждал, когда Владик придет к нему с таким предложени-ем. И мгновенно понял, что строки о художественной самодеятельности будут украшением его отчета в парткоме флота о постановке коммунистического воспитания экипажа во время выполнения столь трудного и ответственного рейса. Владивостокскому почину была открыта зеленая улица. О чем не преминул сказать, открыв при этом ту великую тайну, что знал уже весь экипаж.
  - Ты, Козьмичев, знаешь, куда и зачем мы идем? А идем мы с помощью для наших вьет-намских братьев, сражающихся с заклятым врагом всего прогрессивного человечества - американским империализмом. Ты уж постарайся! Сделай так, чтобы экипаж наш горел духом коммунистической солидарности с борющимся Вьетнамом. И будет тебе благодарность за это... Иди, Козьмичев, думай!
  От такой просьбы у Владика даже заныли скулы... Тут-то он понял, во что вляпался. О боже, что ж я наделал? Там был Митрофаныч с Лениным, тут Леонтьич с коммунистическим воспитанием... Это как в сказке. "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Лис, подавно уйду..." Но от Леонтьича-то хрен куда уйдешь! Значит, надо думать.
  Первая встреча со свободной вахтой пришлась на предвечерние часы. На просторах Япон-ского моря, словно пожелавшего сделать плавание по нему "Циклона" спокойным и прият-ным, Владик читал своего любимого Маяковского. В угоду Леонтьичу, начал с "Советского паспорта". Потом читал его лирику. Звучавший над палубой артистический баритон Владика вводил слушателей в совершенно незнакомый им мир большого поэта. Никто из них даже не догадывался, что Маяковский, оказывается, и грустил, и влюблялся, и жалел какую-то лошадь. И вообще был человеком вовсе не железной и революционной, а по-настоящему тонкой поэтической души.
   Мир
   Опять
   Цветами оброс,
   у мира
   весенний вид.
   И вновь
   встает
   нерешенный вопрос -
   о женщинах
   и о любви.
  И еще из его неоконченного, где были такие горькие строки.
   Море уходит вспять,
   Море уходит спать,
   Как говорят, инцидент исперчен -
   Любовная лодка разбилась о быт!
   С тобой мы в расчете,
   И не к чему перечень
   Взаимных болей и обид.
  
  От последних слов слушатели еще больше впечатлились. Некоторым, каких на "Циклоне" было немало, они напомнили их собственную неудачную судьбу. Другие вспомнили о своих любимых, оставленных на берегу. Первые минуты, переваривая услышанное, народ молчал. А потом взорвался аплодисментами, звучавшими в унисон с размеренным всплеском волн. Такой чарующей музыки Владику слушать еще не доводилось.
  Большинство присутствовавших до этого не знали, что перед ними выступал настоящий артист, переквалифицировавшийся в механика судовых холодильных установок. А когда узнали, то удивлению их не было предела. Вместе с тем оказалось, что многие из этих, внешне ничем не примечательных людей, любят поэзию. И что совсем не исключено, в юности писали стишки. Владика стали просить почитать еще и Маяковского, и Есенина, и Светлова, и Твардовского... Он благодарил и обещал, что постарается. Хотя не всех названных поэтов одинаково любит и помнит. Таких вечеров он дал еще два. Теперь весь экипаж только и говорил о поэзии.
  Между тем "Циклон" приближался к Японским островам. Начали встречаться рыболов-ные японские суда. На траверзе Хоккайдо над "Циклоном" и идущим впереди на небольшом расстоянии "Властным" появился самолет с американским опознавательными знаками. Ветераны морских будней тут же определили его как самолет-разведчик "Орион".
  Сопровождающие офицеры засуетились. Тут же убрали часового, охранявшего трюм с ракетами. Но было поздно. Американцы, наверняка, успели заснять и "Циклон", и часового с автоматом возле трюма, и сторожевик.
  С той поры каждое утро "Орионы" пролетали на такой высоте, что едва не задевали мач-ты. Один раз Владику даже удалось разглядеть пилота, помахивающего рукой.
  Пролеты прекратились, как только корабли прошли самый южный из японских островов. Сторожевик тут же лег на обратный курс. Прошел совсем близко от "Циклона". Дал прощаль-ный гудок и постепенно исчез в дымке. А "Циклон" уходил все дальше на юг. Остался позади Тайвань. Погода на глазах менялась. Становилось теплее и более влажно. Владик все свобод-ное время проводил на палубе. Народ все настойчивее интересовался, когда будет следующее выступление. Пришлось оно на момент входа в Южно-Китайское море.
  Вскоре они уже были невдалеке от берегов Вьетнама, в Тонкинском заливе. И снова, как в Японском море, им об этом напомнили американцы. Не "Орионами", а парой "Фантомов, с оглушающим грохотом пронесшихся со стороны моря. Затем над "Циклоном" завис вертолет.
  Капитан запретил свободным от вахты и чересчур любопытным появляться на палубе. В порт Хайфона вошли рано утром.
  Вскоре после швартовки Владик вышел на палубу. С нее хорошо просматривалось порто-вое хозяйство, сплошь в следах от бомбежек и обстрелов.
  На причале уже стояли грузовики. Но выгрузка началась лишь по наступлении темноты. И не мяса, а ящиков с ракетами. Разгрузки трюмов с мясом пришлось ждать больше недели.
  Уже начинался сезон тропических дождей. С сильными, непривычными для русских гро-зами и молниями. Но однажды в полдень послышались не раскаты грома, а какие-то гулкие и мощные удары. Все свободные от вахт выскочили на палубу. Вначале Владик даже не сообра-зил, что это бомбежка. Оказалось, что на город пикируют американские самолёты. Было хорошо видно, что бомбы сбрасываются с небольшой высоты и очень прицельно. Вокруг самолетов можно было увидеть пушистые белые следы разрывов зенитных снарядов. Но не зенитных ракет.
  Зачем же мы их тогда через два океана везли? - подумалось Владику. И не только ему. Об этом заговорили все, кто был рядом. Картина, представшая перед ними, была какой-то сюрреалистической и ужасной. Но, слава богу, порт не бомбили.
  Сойти на берег, почувствовать твердую землю под ногами удалось лишь один раз. Не ска-зать, что это принесло ему большую радость. Город был сильно разрушен бомбардировками. Сплошь и рядом возле развалин домов виднелись землянки и бамбуковые хижины, покрытые листьями. Кругом горы битого кирпича и щебня. И все это на фоне пальм, на многих из которых виднелись следы пожара и осколков. Поразило практически полное отсутствие на улицах прохожих. Да и ходить там можно было лишь по узеньким тропинкам. Как по этим улицам проезжали машины? Но проезжали. Словом, все то, о чем он читал или видел в фильмах о войне, предстало вдруг перед его взором такой неожиданной и страшной реально-стью, что ему стало не по себе. И еще долго не уходило из памяти. Задумался о страшном парадоксе человеческого мира, в котором одни присваивают себе право убивать других только потому, что у этих других иной взгляд на принципы человеческого существования. Это было далеко от его взглядов и его отношения к людям.
  Погрузка тропических фруктов, не успев начаться, закончилась. То ли у вьетнамцев их было просто мало, то ли не была предусмотрена. Последствия недогруза не замедлили сказаться практически сразу после выхода в море. Стоило только усилиться волнению, как ходить по палубе становилось просто опасно. И не только по ней, но и по машинному отделе-нию. Того гляди, хорошо приложишься к механизмам, к лестницам и вообще, ко всему тому, что было на пути. Хорошо еще, что больших штормов не случалось.
  Владик опять стал чувствовать проявления морской болезни. Свой вклад вносила сума-сшедшая влажность. Настроение от этого становилось все хуже. Стало не до поэтических вечеров. Ни ему, ни экипажу "Циклона". Да и общая усталость сказывалась. Радовали лишь радиотелеграммы от Лены. У нее все было хорошо. Телеграммы от нее помогали жить. Он был нужен, его любили и ждали. После того, как из его жизни ушли сначала бабушка, а потом дед, он впервые за долгие годы почувствовал, что не один на свете.
  Присутствие в этом районе американского флота подтверждалось неоднократно. На вы-ходе из Тонкинского залива к "Циклону" со стороны берега подошел американский эсминец. Пересек его курс по крутой дуге, заставив капитана замедлить ход, и ушел в сторону океана. Для чего это было сделано, осталось непонятным. Видимо, для того, чтобы напомнить русским, кто в этих водах хозяин. Уже в районе Филиппинских островов встретился авиано-сец, сопровождаемый целой эскадрой...
   От всего происходящего и обилия впечатлений от жизни океана у Владика шла кругом голова. И хотя все, что с ним происходило, и все, что ему пришлось увидеть и прочувствовать за время рейса, было необычно и интересно, к его окончанию он уже был на грани срыва. От этого бесконечного океана. От качки. От этого беспрерывного шума механизмов. Будучи натурой впечатлительной, рефлексирующей и думающей, он никак не мог забыть ту жуткую реальность, что мельком увидел на земле и в небе Вьетнама. Вспомнились рассказы деда о войне, на которую тот ушел молодым, моложе своего внука, парнем. Только сейчас стало понятнее, чего стоило пройти ее ужасы его поколению. Но как быть с тем, что никоим образом не страдающее от этой войны его государство поставляет одной из воюющих сторон ракеты? И делает это тайком, поскольку понимает, что тем самым подливает масло в жуткий механизм уничтожения людей? А он, Владлен Козьмичев, лично участвует в этом деле. Почему? Кто и за что его заставил? Ведь отказался же от роли Ильича. Хватило бы мужества сейчас? Однозначного ответа на эти вопросы к самому себе у него не было. Видимо, так было угодно судьбе, не давшей ему времени подумать. И это, увы, придется пережить. У него есть Лена и ответственность не только за нее, но и за их будущего ребенка.
  Но главное, он сходил с ума от все нарастающего желания ее увидеть. И какая была сума-сшедшая радость, когда в числе встречающих "Циклон" он увидел ее тонкую фигурку и развивающиеся от легкого бриза черные волосы, которые она придерживала таким знакомым ему жестом.
   С момента выхода в рейс прошло чуть больше двух месяцев.
  
   Глава 4
   Я Вами снова очарован
  По трапу он летел с такой скоростью, что Лена даже испугалась.
  - Еще шею сломает...
  Но мысль эта, едва мелькнув, уступила место пронзившей все ее существо волне счастья. Ощущение это было таким сильным, что, едва успев почувствовать себя в его объятиях, она банально потеряла ощущение реальности происходящего и, как с серьезным и озабоченным видом утверждал Владик, даже сознание. Потом, когда они вспоминали момент встречи, Лена обижалась и утверждала, что ничего подобного с ней не было и что все это его выдумки.
  Домой вместе со свободными членами команды они добирались на портовом "Пазике". Ехал он с таким надрывом, немилосердно дергаясь от каждого переключения скорости, что Владик не удержался и съязвил.
  - Точно! Это нам американцы напоследок нервы мотают. В море не сумели, так тут дотя-нулись.
  Водитель остроумно отреагировал.
  - Мы с ПАЗИКОМ и без Америки кое-что можем...
  Народ рассмеялся.
  - Ты, Влад, дальше своих компрессоров ничего не видишь. А здесь мудрость нужна...
  Выходные и отгулы, накопленные за время плавания во Вьетнам, можно было компенси-ровать либо деньгами, либо дополнительными днями к отпуску. Они прислушались к Николаю Семеновичу и решили, что второе лучше. Хотя соблазн попросить не дни, а денежную компенсацию был. Тем не менее, к выходным он взял еще три дня. Надо было побыть вдвоем, хоть ненадолго забыться от столь долгого пребывания в мире металла, от изнуряющей качки и заново привыкнуть к ходьбе по земле.
  У Лены, к его великой радости, все было нормально. И со здоровьем, и с беременностью, и с работой в школе. Плохо было лишь то, что она в эти дни, кроме воскресенья, не могла быть все время с ним. При работе в школе это было просто невозможно. Им остались лишь вечера и ночи. Она рассказывала ему о школе. Он о своем первом плавании, о своих выступлениях перед командой, об увиденном во Вьетнаме. Делился своими мыслями и переживаниями. Естественно, что между ними возникал разговор о будущем их семьи. Как быть после рожде-ния ребенка? Рассчитывать на постоянное присутствие Владика было опрометчиво. В любой момент он мог оказаться в плавании. Галина Кирилловна, несмотря на доброе к ним отноше-ние, была не в счет. Ведь слово и дело так часто расходятся.
  Оставалось только одно - вызывать Анну Семеновну. Но возможно ли это? Ведь она еще работала. К тому же, как быть с квартирой в Касинске? И здесь, в Находке, где с жильем проблем было еще больше, чем в Сибири. Сошлись на том, что без ее поддержки им будет крайне трудно. По меньшей мере, в первый год. Ничего другого не оставалось, как написать маме обо всех проблемах и попросить о помощи. Лена взяла это на себя.
  Под утро третьего дня после возвращения Владика она, непонятно почему, проснувшись очень рано, увидела его сидящим за столом и при бледном свете едва обозначавшегося восхода что-то пишущим Лена не стала его окликать, моментально поняв, что пишется стихотворение. Когда проснулась окончательно, Владик спал, а на одеяле перед ней лежал тетрадный лист.
   Посвящается моей любимой жене
  
   Романс
   Я Вами снова очарован!
   В душе, как прежде - благодать.
   И вновь ищу такое слово,
   Чтоб Вам его в полон отдать.
  
   Во мне живут воспоминанья
   О так давно минувшем дне.
   И наше первое прощанье,
   И силуэт Ваш в том окне.
  
  Я Вами снова очарован!
   В душе, как прежде - благодать.
   И вновь ищу такое слово,
   Чтоб Вам его в полон отдать.
  
   И буду знать, что Ваше сердце,
   Как и тогда, услышит вновь
   Рожденное струною скерцо.
   Мою поющее любовь.
  
  Я Вами снова очарован!
   В душе, как прежде - благодать.
   И вновь ищу такое слово,
   Чтоб Вам его в полон отдать.
  
  
  Если бы тогда, в первые дни знакомства с Владиком, кто-то сказал, что ей уготована счастливая судьба, она позволила бы себе усомниться в этом. Но сейчас, когда за плечами уже было не только полгода их совместной жизни, когда в ней уже жил его ребенок, когда даже его ожидание явилось не мукой, а каждодневным предвкушением встречи, когда она прочитала эти строки, места сомнениям быть не могло.
   Ко всему прочему она была филологом, с профессиональным пониманием и чувством русского языка. Ей моментально стало ясно, что строки эти никак не могли быть результатом эксплуатации холодного разума и способности к рифмованию. Тем более, что это было первое стихотворение, посвященное лично ей.
  Наверное, большинство женщин, получивших такое признание от любимого человека, бросились бы ему на шею, одарили бы сонмом нежных объятий, поцелуев и слов. Но Владик продолжал безмятежно спать, а она, так и не решившись его будить, читала и перечитывала стихотворение. Потом, заметив в нем несколько синтаксических ошибок, по своей учитель-ской привычке, исправила их и стала собираться в школу.
  Она и не заметила, что Владик лишь делает вид, что спит. А он ждал ее реакции. Но так и не дождавшись, обиделся. Оказалось, зря. Она и сама уже пожалела, что не разбудила его и не сказала то, что надо было в такой момент. Все время, пока шли занятия, думала только об этом. Но Лена не была бы сама собой, если бы первое, что она сказала, когда увидела его в вестибюле первого этажа, было.
  - Владичка! Я тебя люблю!
  Нет, она произнесла другое.
  - Сейчас мы пойдем покупать гитару...
  Владик немного оторопел.
  - Ты лучше скажи, тебе понравилось?
  И тогда, забыв о том, что они в школе, что их могут увидеть, она обняла его и стала цело-вать в глаза и в губы. Он стоял, нисколько не сопротивляясь такому бурному проявлению чувств, а в душе его уже зазвучала мелодия марша тореадора из оперы "Кармен". Слава богу, никто эту сцену ни из коллег, ни из учеников не увидел.
  Уже на улице он спросил.
  - Так ты действительно считаешь, что надо купить гитару?
  - Так ты же сам написал про гитарную струну. За свои слова отвечать надо, дорогой!
  И они пошли в центр, надеясь, что в местных магазинах может отыскаться гитара. Однако их ждало разочарование. Продавщицы только удивлялись, и лишь одна едва вспомнила, что последний раз продавала гитару год назад. Гитара, хотя старенькая и с истертыми струнами, все же нашлась у коллеги Лены. Владик подобрал, а, может быть, даже сочинил к романсу мелодию. И владея лишь четырьмя освоенными еще в театральном училище аккордами, прекрасно сам себе аккомпанировал, вызывая восторги Лены, Галины Кирилловны и всех их знакомых.
  
   Глава 5
   Сын
  Однако пару недель спустя "Циклон" начали готовить к выходу в море. Не во Вьетнам, а в Охотское море для доставки на рыбокомбинат улова с промышлявших там сейнеров. Идти в рейс со старой гитарой Владику не хотелось. Решили съездить во Владивосток. Но не успели, так как совершенно неожиданно в Находке объявился Серега Голубев. Это было здорово! Приехал с твердым намерением устроиться на сейнера и очень удивился, что Владик плавает не на сейнере, а на рефрижераторе. И не простым матросом, а специалистом по холодильным установкам.
  -Ты же меня сейнерами и соблазнил. А сам...
  Первую ночь он провел у них в комнате. Всю ночь проговорили. Правда, Лена до утра не досидела, а они почти до рассвета бродили вокруг дома. Говорили и о прошлом, и о будущем. Из этого Владик понял, что Серега решил самым радикальным способом изменить свою жизнь. По крайней мере, на ближайшие годы. Ничего в его взглядах не изменилось. Остался таким же циником по отношению к женщинам и таким же скептиком в отношении развитого социализ-ма, каким Владик знал его в Касинске. Единственное, о чем он раньше не знал, так это то, что дед Сереги по маме был из раскулаченных. Но никакого значения этому он не придал.
  На другой день Владик сводил его в управление рыбкомбината. Поход ничего, кроме огорчения, не принес. Матросы, да еще безо всякого опыта, на сейнера не требовались. Можно было пойти на рыбзавод, но Серега резонно отказался. Не за тем, мол, приехал на край земли... Но он не унывал.
  - Ничего, Влад. Не боись за меня! Не пропаду. Сгоняю во Владик. Там точно чего-нибудь найду!
  Вадик попытался его уговорить отложить поездку, подождать встречи с Николаем Семе-новичем. У того и связи, и авторитет. Поможет.
  - Нет, Влад. Не жить же мне у вас. И за то спасибо, что свое обещание не забыл.
  На том они расстались. Владик пошел на "Циклон", а Серега к ним на квартиру. Вечером Владик уже его не застал. Лена сказала, что Серега уехал во Владивосток.
  - Чудной он все-таки... Серега и в школе был таким же. Все за справедливость воевал. То с учителями, то с директором... У него и друзей почти не было. Это он в своего отца такой. Говорили, что тот даже сидел. Но парень он неплохой. Только вот не женится.
  - Да я это сразу в нем почувствовал. Иначе бы не стал с ним дружить. Жаль только, что уехал. Остался - нашли бы для него работу. Но ему сейнерами голову заклинило...
  Тогда он как-то не придал внимания ни тому, что ему рассказала о Сереге Лена, ни тому, что услышал от него и знал о нем сам. Позднее он об этом вспомнит...
  На том они о Сереге разговор завершили. Им было о чем думать. Днями "Циклон" уходил в район промысла, и Лена опять оставалась одна. Если Владика это всерьез волновало, то она оставалась оптимисткой и успокаивала его.
  - Ничего со мной не случится. Знаешь, какая я крепкая. Ты мне лучше крабика какого-нибудь поймай и привези. Мы ему аквариум сделаем и любоваться будем. Я об этом в Касин-ске и мечтать не могла...
  Владик с видом знатока отвечал.
  - А мы к Камчатке пойдем, знаешь какой там краб! Он у нас в комнате не поместится, не то что в аквариуме. Если хочешь, я тебе стишок про краба лучше сочиню. Пока меня не будет, читай каждый день и любуйся. Хочешь? И не успела Лена отреагировать, как он уже пропел тут же сочиненную частушку.
  
   Кабы-дабы, кабы-дабы,
   Привезу тебе я краба.
   Не возьму с тебя цены.
   Будут крабы, будут крабы,
   Лишь бы не было войны.
  
  - Дались тебе эти крабы. Ты что, шуток не понимаешь?
  Их третье за прошедший год расставание оказалось нисколько не легче, чем первые два. За время его первого похода на путину в Охотское море бывало всякое. Хотя лед еще не появлялся, было не очень комфортно. На палубе лишнее время не пробудешь. Ветер, снежные заряды, брызги и холод. Но Владику все-таки удалось увидеть многое из работы сейнеров. Это была одновременно и впечатляющая, и жутковатая картина. Они не прекращали лов даже во время штормовой погоды, когда временами за гребнями волн сейнеры исчезали из поля зрения. Владик с трудом представлял, как рыбаки выдерживают такую изнурительную качку. Даже на "Циклоне" переносить ее было нелегко. Так ведь он был в четыре раза больше, чем эти трудяги! Но было во всем этом нечто феерическое. В редкие проблески солнца, сейнера, сверкающие ледяными сосульками, становились похожими на елочные игрушки, брошенные кем-то безжалостным в морскую пучину. И хотя он понимал, какой это адский труд, его романтическая душа все же переживала, что рассталась с намерением плавать на сейнерах. А когда они швартовались к борту "Циклона" для перегрузки улова, случалось познакомиться и поговорить с некоторыми рыбаками.
  В Находку, вопреки ожиданию, они вернулись лишь однажды, через месяц. И только для выгрузки улова. Для Лены его появление было неожиданностью, полной безмерной радости и не менее сильного огорчения. Дома он пробыл всего четыре дня, за которые "Циклон" выгрузился, пополнил запасы топлива, еды, пресной воды, расходных материалов и опять ушел в район путины. В оставшиеся месяцы в Находку они больше не возвращались. Сдавать уловы ходили на Сахалин.
  Впечатлений от пребывания в Охотском море и посещений Сахалина было столько, что у него родилась идея начать записывать наблюдения за всем, что происходит вокруг. Спустя годы, он вспоминал, что это было началом его литературной работы. И началом весьма трудным. Его уверенность, что описывать увиденное будет легко, подверглась серьезному испытанию. Способность к написанию стихов не только не сказывалась на качестве записей, но поначалу даже мешала. Его постоянно сбивало на цветистость, на поиск необычных метафор. И лишь к концу путины он наконец почувствовал, что что-то получается. Владик даже успел записать впечатления о рейсе во Вьетнам. Но это не было дневником. Во-первых, уже прошло время, а во-вторых, он быстро понял, что дневник будет ограничивать его склон-ность к размышлениям и обобщениям.
  Под конец путины от Лены пришла телеграмма. Стало известно, что собирается приехать Анна Семеновна. Новость обрадовала и озаботила. Ее приезд неизбежно поставит вопрос о новом жилье. А он уже не только по своему опыту, но и из разговоров с мужиками из команды знал, что найти жилье на четверых будет большой проблемой.
  В Находку "Циклон", как и планировалось, вернулся через три месяца. С трюмами, до предела заполненными рыбой. Но краба Лене он так и не привез. Она за время путины изменилась. Он это заметил еще на причале. Да, она располнела, но лицо ее, которым он и так любовался, буквально расцвело. В такси, которые всегда приезжали в порт к подходу больших судов, Лена сказала, что ее расцвет от того, что она носит мальчика. Так считали все окружав-шие ее женщины. Мол, девочка отнимает у будущей матери красоту, а мальчик только добавляет. Так это или не так, Владик не знал. Это незнание его радость от встречи с Леной и ее вида лишь усиливало. Правда, ему еще было трудно представить, что в совсем недалеком будущем он станет отцом их ребенка. Мальчика или девочки. В принципе, ему было все равно, кто родится.
  К тому времени от Анны Семеновны пришло письмо, в котором она сообщала, что при-няла решение уйти на пенсию и поменять квартиру в Касинске на жилье в Находке. У нее даже есть вариант такого обмена. Только вот обмен может состояться не раньше, чем через три месяца. Да и то с доплатой. Чтобы решиться, надо, не откладывая, посмотреть квартиру в Находке.
  Они сходили по указанному в письме адресу. Поговорили с хозяевами. С этой точки зрения обмен был равноценный. Но хозяева стояли на своем. Доплату они хотят за море и солнце. Мол, в Касинске этого ничего нет. Хозяин, хотя всю жизнь прожил в Находке, был родом из под Касинска, где у него была родня и куда ему очень хотелось вернуться. Так как выбора не было ни у тех, ни у других, договорились, что подождут, пока хозяин не выйдет на пенсию. А пока он и Анна Семеновна начнут готовить документы для обмена.
  В связи с этим проблема возникла, но другая. "Циклон" после профилактики должен был отправиться в новый рейс. На этот раз еще дальше, чем во Вьетнам. Поговаривали, что зафрахтовало Министерство торговли для рейса за фруктами в Марроко. Они были вынуждены задуматься. Собственно говоря, Владик сразу заявил, что на сей раз ее не оставит. Была бы здесь Анна Семеновна, может, еще и подумал бы. А так - нет! Они еще несколько дней поразмышляли, а потом пошли к Николаю Семеновичу за советом. Но ни он, ни его жена Таня даже не стали говорить о возможности для Владика уйти в такой длинный рейс. Решили, что ему надо подыскать на это время что-нибудь временное, чтобы быть с Леной вплоть до родов. В принципе, это было возможно, так как холодильщик мог быть нужным на рыбзаводе. Пользуясь своими связями, Николай Семенович договорился с главным инженером, и Владик был временно откомандирован с "Циклона" на завод. Началась сухопутная жизнь.
  Вначале он только радовался. Лена рядом. Все вроде бы в норме. Но что-то его все-таки тревожило и заставляло раздумывать. За полгода, проведенные им на борту "Циклона" и в море, он уже стал осознавать, что постепенно, несмотря на неизбежные при этом бытовые и физические трудности, психологически он стал ощущать себя комфортнее, что он уже начал понимать окружающих его людей, с их специфическим мышлением и поведением.
  Мир открывался ему совсем с другой стороны. Это был другой мир. В нем не могло быть места зависти и ревности к успеху другого. Не мир, в котором основополагающим мотивом поведения было стремление к личному успеху и зрительскому признанию, что особенно ярко проявлялось в театре. Он пытался анализировать, были ли у него в театре друзья, и к своему огорчению, лишь констатировал - не было. И это у него, которого еще со школы, а потом в театральном училище, всегда окружали многочисленные друзья? Здесь же никто никого не опережал, не стремился выбиться в лучшие. Здесь каждый был на своем месте и в меру сил и способностей выполнял свою судовую роль. И в большинстве случаев добросовестно, посколь-ку, в противном случае, он мог поставить себя и других под удар стихии. Временами от таких мыслей ему становилось не по себе. Не изменяет ли он этим Лене и их будущему ребенку? И, может быть, даже своему недавнему театральному прошлому.
  Но вскоре понял, что никому он не изменяет. То, что произошло с ним за это время, было закономерным. И, видимо, не случайным, а закономерным был уход из театра, который провел границу между этапами его жизни. Между юношеским увлечением своим "Я" и началом настоящей мужской жизни. Когда появляется необходимость отвечать не только за себя, но и за других. То есть система ценностей взрослого человека.
  А как тогда быть с тем, что составляет смысл жизни и предназначение человека? Лично его, Владика Козьмичева. Неужели он должен смириться с тем, что теперь ему предписано? Остаться на всю жизнь погруженным в мир его новой профессии. Чтобы его будущий сын, а он уже ждал только сына, мог говорить о своем отце лишь как о механике холодильной установ-ки? К тому же ему очень хотелось, чтобы у его отца было высшее образование. Тем не менее, даже положив руку на сердце, он никак не мог сказать, что эта профессия вызывает у него внутреннее неприятие. Тем более, что она открыла перед ним не знакомый ранее мир техники и людей, его обслуживающих. И что представлялось немаловажным, давала надежду на удовлетворение будущих потребностей его семьи, стоявшей на пороге появления ребенка.
  В попытках разобраться в смысложизненных вопросах начал формиро?ваться его взгляд на свое будущее. На первых порах оно выглядело несколько туманным. Но он отдавал себе отчет в том, что сильнее всего ему хочется увидеть себя занятым литературным трудом. А конкретнее, автором киносценариев, возможно, даже театральных пьес. Желание это не было такой уж фантазией. Коротенькие рассказики и стихи он пробовал сочинять еще в школе. И даже решился на то, чтобы предложить их центральному молодежному журналу. Но места на его страницах ему не нашлось. Зато пришло большущее и доброжелательное письмо от писателя Северинова. Тот одобрительно отзывался о его литературных опытах, даже находил у автора явные литературные способности и рекомендовал не только не бросать писать, но и поступать учиться в соответствующий вуз.
  Но к тому времени он уже сильно увлекся театром и занимался в театральной студии. К тому же, для поступления в университет на журналистику или в литературный институт требовалось несколько печатных публикаций, чего у него не было. В итоге, заручившись рекомендацией руководителя студии, подал документы и поступил в театральное. И если бы не зуд к сочинению ехидных эпиграмм, успешно бы его закончил. Но как случилось, так случилось.
  Можно подумать, что непрекращающиеся попытки осмыслить не только прошлое, но и представить будущее, могли ему мешать выполнять производственные обязанности. Но это было не так. Его быстро заметили, даже стали выделять.
  Время до Лениных родов, пролетело для Владика очень быстро. Всю домашнюю работу, магазины и прочие заботы он взял на себя. Одновременно надо было отслеживать процесс обмена. В конце концов, он завершился, и приезд Анны Семеновны уже был не за горами.
  Но приехать к Лениным родам не получилось. Седьмого января, ровно в Рождество, Лена родила сына.
  С момента, когда он увез ее в роддом, его не покидало состояние раздвоенности. Было понятно, что она не на прогулке. В его богатом воображении появлялись полные драматизма картины, от чего становилось не по себе. Хотя умом он понимал, что все они - плод необуз-данной фантазии, но переживания от этого не становились меньше. В итоге он довел себя. И вместо того, чтобы поехать к Лене к утреннему времени, сообщенному ему докторшей, он просто-напросто заснул. Проснулся лишь после обеда. Дрожащими от волнения руками натянул одежду. Выскочил из дома. Уговорил водителя какого-то самосвала. Бегом вбежал в ворота роддома и неожиданно увидел выходивших из двери Николая Семеновича с женой.
  - Вот видишь, Таня, - обратился тот к ней, - я его специально на завод устроил, чтоб с женой быть, а он даже вовремя прийти не может...
  Протянул ему руку.
  - Сын у тебя, Влад! А у меня племянник!
  Владик, не вполне еще осознав такую новость, пронесся в вестибюль. В кратеньком спис-ке, против фамилии Шимановская, значилось - Сын. Вес - 4,0 кг. Рост 58. Состояние удовле-творительное.
  Он так надолго замер возле списка, что сестра, сидевшая в справочном окне, не выдержа-ла.
  - С тобой, парень, все в порядке?
  Владик пришел в себя.
  - А как их увидеть?
  - Только завтра, с утра. Записку напиши. Передадим.
  Еще не придя в себя, он набросал на листочке из записной книжки.
  - Леночка! Целую тебя и сына! Сейчас у меня нет слов. Есть только ощущение невидан-ного ранее счастья. Буду утром. Я люблю-ю-ю-ю вас! Влад.
  Обернулся и только тогда увидел, что Николай Семенович с женой стоят рядом. Влад только что и смог сказать.
  - Не знаю, на каком я свете! Сейчас сердце выскочит.
  Таня обняла его.
  - Мы на машине. Давай дадим телеграмму в Касинск, а потом к нам.
  - Сейчас, только вот Галине Кирилловне позвоню.
  Та ответила моментально.
  - Ой, Владик, сыночек значит. Какое счастье-то, какое счастье-то...А я все у телефона сидела. Твоего звонка ждала. Ты дома когда будешь?
  - Я сейчас к Николаю Семеновичу, так что попозже...
  Спора о том, как назвать сына, у них практически не возникло. Дали имя отца Лены - Павел. Как заметила при этом Лена, все получилось справедливо. Фамилия от Козьмичевых, имя от Шимановских. Отцу Владик телеграмму все же дал.
  - У меня родился сын. Назвали Павликом. Владлен.
  Неделю от него ничего не было, а потом тоже пришла телеграмма, с таким же кратким текстом.
  - Очень рад. Поздравь от меня жену. Отец.
  Нельзя сказать, что они обрадовались такому лаконизму, но Владик все-таки отметил - впервые за четыре года они обменялись хотя бы телеграммами. Он ведь даже не поставил его в известность о своей женитьбе. Все-таки отношения с отцом не были ему совсем безразличны.
  А на "Циклоне" его уже заждались. Весь декабрь и половину января тот стоял на плано-вом техническом обслуживании. На нем уже знали, что у Козьмичева родился сын. Вскоре к ним явилась целая делегация, подарившая целую груду одежды для Павлика. Одежда была японская и такая красивая, что Лена потом боялась ее использовать. Вскоре в Находку приехала Анна Семеновна. Приехала она уже в освободившуюся квартиру. Естественно, что зашла речь об их переезде туда. Но оказалось, что без хорошего ремонта делать этого не стоит. Владик, еще продолжавший работать на заводе, решил все сделать сам. Анна Семеновна его идею отвергла, и они наняли для этого семейную пару. Те справились довольно быстро, и еще до отхода "Циклона" в очередной рейс они успели перебраться в свое собственное жилье.
  В рейс Владик ушел со спокойной душой. Честно говоря, ему наскучила работа на заводе. Все коллеги там были старше, и отношения, такие как на "Циклоне", с ними не складывались. Да и он, и они знали, что Владик на заводе человек временный. Правда, начальник холодиль-ного цеха уже понял, что работник он хороший, и даже предлагал остаться. Но Владик предложение не принял. И по причине своего положения в коллективе, и потому, что на "Циклоне" он получал намного больше. Да и не для того он оказался здесь на краю земли, чтобы сидеть у моря и смотреть, как его бороздят другие. Женщины, хотя им очень хотелось, чтобы он всегда был с семьей, отговаривать не решились.
  Потом были рейсы и на Камчатку, и опять на Сахалин, и в Магадан. Из них он возвращал-ся не только переполненный ощущениями и переживаниями, но и с тетрадями, заполненными ровным и убористым почерком. Шел уже второй год его морской жизни. Сын рос, Лена, при поддержке Анны Семеновны, успешно работала в школе. А его уже начало тревожить отсут-ствие реализации собственных замыслов. Надо было определяться.
  Нет, это вовсе не означало, что, как говорится, "с понедельника начинаю другую жизнь". Достаточно было и того, что эта мысль стала посещать его довольно-таки часто. Постепенно, постепенно у него начало формироваться решение поступить на заочное отделение факультета журналистики какого-нибудь ближайшего университета. В том, что он поступит, сомнений не было. Свои способности он знал. Но как учеба может быть совмещена с его нынешней профессией моряка? Два раза в год надо ездить сдавать сессии. Скорее всего это будет невозможно. Ведь самый ближний город, где в университете есть факультет журналистики, это Иркутск, и дальше - лишь на Урале, в Свердловске...
  В одно из возвращений, когда Павлик уже спал, он поделился своими мыслями и сомне-ниями с Леной. Та задумалась. А затем сказала.
  - Ты знаешь, подобные мысли и меня не раз посещали. Не скажу, что мне так уж по серд-цу твои плаванья. Без тебя и скучно, и тревожно. Ведь это океан. Да и Павлика ты видишь редко. А я тебя. Конечно, быть всегда вместе лучше. Но я понимаю, что тебе плавать нравится. Да и материально мы вполне обеспечены. Поэтому не хочу быть против. С другой стороны, ты и так расстался со своей любимой профессией. Пусть не по собственной инициативе, но расстался. Но не вечно же тебе наступать на горло собственной песне! Как бы тебе ни нрави-лась нынешняя профессия, но это не твое. Ты не человек техники. Просто, как способный человек, ты сумел увидеть и в ней определенную красоту и привлекательность. Но я вижу, что это лишь на время. Поэтому, если ты решишь сойти на берег и поступить учиться, я против не буду. Понимаю, что это приведет к уменьшению доходов, но я слишком тебя люблю, чтобы навязывать свои представления о твоем будущем. Скажу больше, я просто уверена, что ты способен на большее. В конце концов, я тоже неплохо зарабатываю, так что не пропадем...
  Владик слушал ее и поражался, насколько совпадает содержание их размышлений. Такое могло возникнуть только между двумя любящими душами.
  - Спасибо тебе, родная моя, за такие слова! Они дорогого стоят. Но вот что я предлагаю. Мне еще двадцать четыре. Давай сделаем так. Плаваю я еще два года. Хорошо подзаработаю. В дальнейшем это будет не лишним. За это время напишу что-нибудь такое, что можно будет предлагать в качестве доказательства моих литературных способностей. Тогда же капитально подготовлюсь к экзаменам. Ты ведь у меня настоящая учительница... Надеюсь, выучишь своего оболтуса.
  - Не прибедняйся, стихи у тебя есть. Один романс чего стоит! Кстати, почему ты ничего серьезного не пишешь? Ни стихов, а уж о прозе я молчу. Ты ведь сам говорил, что писать надо...
  - Ты ведь знаешь, что у меня всегда так. То поток, а то безводье. Потом, много сил и вре-мени уходит на записи наблюдений. Был бы я талант, тогда, видимо, поток никогда бы не прерывался. А я ведь просто способный. У них всегда так. "Разом густо, разом пусто".
  Лена возмущенно прикрыла ему рот ладонью.
  - Не наговаривай на себя. Ты у меня талант! Мне в школе даже завидуют.
  Владик тут же отреагировал.
  - Завидуют?
  Лена уже поняла, что проговорилась.
  - Да так... у тебя, говорят, такой муж... На нем прямо писано, как он тебя любит...
  - А еще чему?
  Она не хотела признаваться, но и не хотела врать.
  - Ты меня прости. Я твой романс дала кое-кому прочитать. Даже слезы пустили и попро-сили разрешения переписать.
   - А ты?
  - Да разрешила. Пусть девочки порадуются.
  - Ну, ты даешь! Он ведь не опубликован...
  - Вот и поймала тебя на слове. Так опубликуй! Пошли в какой-нибудь журнал. Давай от-берем самое лучшее и пошлем, - "под лежачий камень вода не течет..."
  Сквозь сито, кроме романса, прошло еще три стихотворения. Так как во Владивостоке толстых журналов не было, решили послать их, вместе с краткими сведениями о себе, в Хабаровск, где выходил литературный журнал "Дальний Восток". И как в воду. Больше чем на полгода.
  Владик уже успел сходить в несколько плаваний. Побывал на Курилах, понял, что такое настоящий штормовой океан, и привез три рассказа. Два про жизнь московского школьника и один на морскую тематику, в котором его герой совершает свое первое плавание по двум океанам. Дались они нелегко. К его удивлению, несмотря на обилие впечатлений, историй и сюжетов, то не мог подобрать необходимые слова, чтобы выразить нужную мысль, то мучи-тельно трудно было добиваться лаконичности, свойственной жанру рассказа. А иногда банально не хватало времени, а то и сил. Вахтовая жизнь моряка - не сахар...
  Первым их читателям стала Лена. Пару дней, что ушли у нее на чтение, он был сам не свой. Подкатывался к ней, пытаясь выведать, что она думает. Но Лена ходила с задумчивым видом и упорно молчала. Пока однажды, когда он играл с Павликом, неожиданно спросила.
  - Так тебя интересует мое мнение?
  Владик даже оторопел.
  - Так ты сама молчишь. Какие тут могут быть сомнения? Не то слово, интересует!
  Она поцеловала его, вытащила из своего школьного портфеля листы с рассказами и шутя приказала.
  - Садись и слушай!
  Дальше начался совсем ее совсем нешуточный монолог.
  - Первое. Рассказы мне понравились. И не потому, что их написал ты. Я бы сказала, что тебе удалось то, о чем ты даже не задумывался. Это своего рода минисценарии. Они полны образов, острых наблюдений и монологов. Язык героев, несмотря на твои жалобы, сочный. В нем легко просматриваются их характеры. Словом, мне понравилось. Ошибок, конечно, я углядела немало, но на то я филолог. Это мой хлеб.
  Теперь главное. Ты только не обижайся и не удивляйся. Но их не опубликуют. В них нет ни капли идеологии. В этом весь ты. Не дергайся! Я тебя знаю. Поэтому, если мы хотим, чтобы рассказы где-нибудь и кто-нибудь опубликовал, в них должны появиться, пусть в малых дозах, пусть намеки на то, что твои герои живут при социализме. В данном случае я говорю не от своего имени, а от имени тех, кто будет решать их судьбу. Ты не хуже моего понимаешь, что тебе нужно пробиться. Тут нужна гибкость.
  С последним она явно переборщила. Если до этого Владик слушал ее спокойно, то здесь не выдержал.
  - Леночка, конечно, я тебе очень благодарен за разбор и за оценку. Но зачем ты расписы-ваешься за других? Ты что, редактор? А-а-а-а, я понял. Ты ведь литературу преподаешь! Вот тебя по привычке на идеологию и повело. Ну, так я не "Тихий Дон" писал! Это запечатленные мгновения повседневной жизни простых московских мальчишек и рыбаков. Какая тут, к черту, идеология? Скажи мне, как эта твоя идеология помогает селедку ловить, крабов ловить? Скажи! Чего ты молчишь? Сказать нечего?
  И осекся. В глазах у нее стояли слезы.
  - Не смей со мной в таком тоне разговаривать. Нельзя изолироваться от действительно-сти. Ты этого, видимо, так и не понял...
  - Чего- чего, но такого я от тебя никак не ожидал!
  На этом их разговор закончился. Лена ушла спать, а он, вконец расстроенный, вышел на улицу успокоиться.
   Два дня они почти не общались. Анна Семеновна все поглядывала на них, а потом не вы-держала.
  - Какая кошка меж вами пробежала? И не стыдно Вам? Из-за каких-то рассказов...
  А Владику действительно было не просто стыдно, а очень стыдно. Вечером он сам заго-ворил с Леной, попросил прощения и поклялся, что такого больше он никогда себе не позво-лит. И обещал подумать над ее предложением.
  В один из вечеров, придя с работы, Лена увидела в почтовом ящике перевод из Хабаров-ска. Здесь же было сообщение, что все четыре стихотворения будут напечатаны в следующем номере. Перевод был на тридцать два рубля. По восемь рублей за стишок! В первый момент, они потеряли дар речи. Владик сидел потрясенный. Долго и молча глядел на перевод, будто увидел на нем нечто такое, чего ни Лена, ни Анна Семеновна увидеть не смогли.
  А на самом деле в его душе клокотали слезы. На такое он уже и не надеялся! Первая по-пытка напечататься оказалась успешной! И не просто в местной газетке, а в литературном журнале. Пусть не в центральном, но в журнале! Представил, как бы на это отреагировали бы покойная мама и дед... Слезы из души перебрались на глаза и на щеки. Ему стало так стыдно за это перед женщинами, что он не удержался, всхлипнул и начал совершенно по-детски тереть глаза.
  Лена, еще не видевшая его таким, растерялась. Обняла и стала целовать. Лишь Анна Се-меновна сохранила самообладание.
  - Вы чего ревете? Радоваться надо! И обмыть надо!
  За последним дело не стало. Там же за столом решили, что Владик должен написать письмо в редакцию "Дальнего Востока". Через месяц пришла бандероль с номером журнала. В нем, на двух страницах, располагались стихи Владлена Козьмичева, начинающего поэта из Находки.
  
   Глава 6
   Партийный вопрос
  Потом у него наступила эйфория. Каждый раз, придя домой с вахты на "Циклоне", он сначала общался с Леной и Павликом. Затем открывал "Дальний Восток" и перечитывал, и перечитывал самого себя. Так продолжалось несколько дней, пока Лена не отреагировала.
  - Друг мой, проснитесь. Вы чересчур впечатлительны. Пора возвращаться к будням. Вас ждут великие дела!
  Великие дела означали не что иное, как продолжение работы над рассказами. Он, помня о своем обещании, отнесся к этому со всей серьезностью. Но сколько ни пытался, никакой идеологической, пусть даже не линии, а просто черточки, вытянуть из себя не смог. Напротив, они стали еще в большей степени соответствовать его натуре. Натуре, унаследованной от деда. Натуре хохмача и пересмешника. Натуре комедийного актера. Лена еще пыталась вмешивать-ся, подсказывать те или иные сюжетные ходы, но вскоре поняла - ничего с его природой не поделаешь.
  В таком виде они и были отправлены в "Дальний Восток". А их автор ушел в очередное плавание. И уже с новой гитарой, купленной во Владивостоке. Правда, его основной целью была не гитара, а Серега. Прошло уже полтора года, как тот исчез с их горизонта. В городском адресном столе сообщили, что Сергей Алексеевич Голубев прописан в общежитии Приморско-го пароходства. Владик, несмотря на лимит времени, нашел это общежитие. У комендантши удалось узнать, что Серега плавает на сухогрузе "Амур" и в настоящее время находится в плавании. Это уже было что-то. Оставил ему записку. Комендантша пообещала передать. Если бы он знал, сколько неприятностей эта невинная записка ему принесет! Но это будет уже после рейса...
  Плавание в этот раз было тяжелым. Все время штормило. Настроение у Владика было ка-ким-то раздвоенным. Почему-то стал сильно скучать по семье. В радиотелеграммах от Лены ничего о судьбе рассказов не было. Он начал хандрить. Спасала лишь гитара. Его и так богатый репертуар значительно расширился за счет выученных русских романсов. Пел их с великим удовольствием.
  Как-то раз, когда он пытался работать над новым рассказом, в каюту вдруг зашел секре-тарь партбюро "Циклона" Иван Леонтьевич.
  - Ну что, Влад, все пишешь? Говорят, ты стишками балуешься. Вроде бы даже в журнале напечатался? Правда?
  - С чего он это вдруг? - подумал Владик. - Вроде бы в интересе к поэзии не замечен...
  - Правда, Иван Леонтьич, правда. Только это не баловство, а серьезно...
  - Вот, вот... Я вообще вижу, что человек ты серьезный, работящий. Коллектив тебя ува-жает...
  - Куда это он клонит?
  - Так у нас все такие, Иван Леонтьич.
  - Такие-то такие, да только я лучше знаю, какие они такие. Ты вот, к примеру, наруше-ний трудовой дисциплины себе не позволяешь. И молодец! А некоторые позволяют...
  - Он что, меня в стукачи вербовать пришел, - даже испугался Владик. - Этого еще не хва-тало!
  Но решил держаться.
  - Не знаю, Иван Леонтьич... Может, кто-то, как вы говорите, "позволяет", но я об этом не знаю...
  - А людей воспитывать надо. Партия нам это говорит. - И хлопнул себя по колену.
  - Ну и воспитывай! Только я тут причем? - про себя ответил Владик.
  - Я тут вот о чем подумал, - продолжал Леонтьич. - Ты у нас парень авторитетный. Мо-лодой. Стихи пишешь. Люди тебя слушают. Такие нам нужны.
  - Кому - нам? - выдохнул Владик. - Точно, в стукачи меня вербует.
  - Как - кому? Партии! Пора тебе, Козьмичев, о будущем подумать... Согласен?
  - На что, Иван Леонтьич?
  - В партию тебя наши коммунисты рекомендовать решили. Надумаешь, дам я тебе реко-мендацию. И первый помощник даст. Капитану нельзя. Родственники вы. Подумай. Время есть.
  Во время разговора Владик обратил внимание на то, что Леонтьич с интересом рассмат-ривал большую фотографию Лены и Павлика, прикрепленную к переборке каюты.
  - Красивая у тебя жена, Козьмичев. - И вдруг спросил. - А что это она у тебя такая черня-вая? На евреечку похожа...
  Чего-чего, но такого вопроса Владик никак не ожидал.
  - Ну и что, что похожа? Папа у нее евреем был...
  - Так она еврейка! Что ж ты, Козьмичев, так подкачал?
  Владик едва не задохнулся от неожиданности, но сдержался и решил отделаться шуткой.
  - Любовь зла, полюбишь и козла!
  - Ты что, обиделся? Зря! Это я не со зла, пошутил. Ну, я пошел, а ты, Козьмичев, не фыр-кай, а думай. Не каждому такое предложение делают.
  Владик понимал - такие слова случайно не произносят. Послать его надо было куда по-дальше. Но что с него возьмешь? Однако настроение, несмотря на такое предложение, было испорчено. Об этом разговоре он вспомнил не сразу. А когда вспомнил, то стало еще хуже.
  Жизнь снова поставила его в ситуацию выбора. Причем не менее трудного и жесткого, чем в Касинске.
  - "Быть или не быть? Вот в чем вопрос", - вспомнилась ему фраза из монолога Гамлета. Но если тогда он рисковал лишь сам собой, своей карьерой артиста, то сейчас он уже был не один.
  - Что ж я такого сделал, от чего Леонтьич вышел на меня, - задумался он и понял, что сам на него вышел. Самодеятельность, видите ли, ему организовать захотелось. Читал бы стихи, смешил бы рассказами Зощенко, пел бы под гитару, в конце концов. Так нет, сразу с инициативой своей вылез. Концерты хочу давать! Ведь знаешь, что добрые дела безнаказан-ными не остаются. Теперь плюхайся, Козьмичев! Ищи выход... Какой выход? Куда выход? С "Циклона" уходить еще рано. Просто промолчать. Может, все само собой рассосется. Но надежды на такой исход мало. Сразу отказаться? Опять сыграть из себя дурачка, как тогда перед Чудилиным? Но отказ от роли Ленина еще можно было объяснить и понять. Молод еще Козьмичев. Вот и боится ответственности. Так сейчас все наоборот - молодой, инициативный и водку не пьет. Их человек!
  А этому человеку надо было уже думать. Так бы он и мучился до возвращения в Находку, если бы его не отвлекала от этого работа над рассказом, в котором он собирался нарисовать образ деда. Однако, добравшись до половины, вдруг понял, что получается не столько художе-ственный рассказ, сколько биография деда. Надо было что-то менять. В итоге отказался от продолжения и начал писать рассказ о чудаке из маленького среднерусского городка, который воспитывал внука, оставшегося без матери. Потом Владик понял, что на него оказывает влияние его любимый Шукшин. Но он этого не испугался, ибо всегда чувствовал некую общность их мировосприятия. В итоге получился трогательный рассказ о судьбе прошедшего всю войну фронтовика, песенника и балагура, вечного оптимиста и чудака с непростой судьбой. И о его внуке, впитавшем неуемное стремление своего деда к правде, справедливости и любви к человеку. Заключительной фразой рассказа было напутствие, данное дедом внуку, когда тот окончил десятый класс.
  - Слушай, внучок. Мой у тебя характер. Трудно с ним тебе будет. Но не изменяй себе. Не ходи по людям. Ненадежная это дорожка. Слететь с нее легко. Подняться будет трудно.
  На самом деле ничего такого дед ему не говорил. Но эта фраза настолько соответствовала дедовскому характеру и их взаимоотношениям, что, сочиняя ее, он нисколько не кривил душой. Рассказ ему самому так понравился, что не удержался и прочитал его парню из группы механиков, с которым у него сложились дружеские отношения. Парня этого звали Толя. О себе он говорил, что из Тулы, а на Дальний Восток приехал за романтикой и из-за неразделенной любви. Владик видел, что он неплохо образован, начитан и вообще явно выбивался из их круга. Этим и привлек его внимание.
  Толя долго смотрел на него, а потом отреагировал.
  - Влад, а ты случайно голову нам не морочил, когда подавал себя как артиста? Какой ты артист? Артисту такое не написать! Он человек подневольный. Что режиссер даст, то и исполняет. А то, что ты мне прочитал, это самостоятельная мысль, писательский уровень. И совсем неплохой. Ты что с ним намерен делать? Его печатать надо. Ты говорил, что стихи твои "Дальний Восток" опубликовал. Кстати, придем домой, покажи, если не трудно. Так вот, рассказ я бы на твоем месте послал в какой-нибудь московский журнал. Ничего в провинции ты не достигнешь.
  После этого разговора Владик всерьез задумался о судьбе своих писательских притяза-ний. То, что Толя прав, он понимал. Но перспектива послать рассказ в московский журнал пугала. Один раз уже попробовал... И тут в голову пришла шальная мысль.
  - А почему бы опять не послать в тот же "Литературный мир"? Пусть прошло уже семь лет. Но, может быть, там еще работает тот самый писатель, что рекомендовал ему не бросать писать... Надо будет сходить в библиотеку и посмотреть состав редакции.
  С такими намерениями Владик вернулся домой. Шло лето 1973 года. Почти месяц, что "Циклон" простоял в порту, он наслаждался пребыванием с семьей. Лена прочитала и отре-дактировала его рассказ. И, очевидно, памятуя о той самой размолвке, больше не упрекала его ни за отсутствие идеологической линии, ни за наличие допущенных синтаксических ошибок. Тем более, что и было их совсем немного. Да и рассказ на нее произвел такое сильное впечат-ление, что она вдруг посмотрела на своего Владика другими глазами. Рядом с ней, на удивле-ние быстро, вырастал писатель. Пусть еще молодой и неопытный, но с собственной манерой письма, своеобразным взглядом на мир и ярким, оригинальным языком. Ей даже стало жаль, что скорее всего стихи останутся для него лишь отдушиной и развлечением, если не забудет о них совсем.
  Однако факт оставался фактом. С этим надо было не просто смириться, но и что-то де-лать. Она понимала, что, несмотря на явные литературные способности (слово "талант" она произносить даже про себя боялась), Владик остается, пусть и не самоучкой, но недоученным. В этом свете его, точнее их совместное решение поступать на журналистику было несерьезно. Но что будет дальше, она еще не знала.
  Не знала она и о его разговоре с секретарем парторганизации "Циклона". Владик жалел ее самолюбие. То, что касалось предложения подумать о вступлении в партию ее и обрадовало и огорчило. Обрадовало потому, что в совершенно новой сфере и коллективе ему удалось обратить на себя внимание. Но вот то, что это внимание вылилось в предложение вступить в партию, не радовало. Слишком хорошо она знала характер мужа. И уже не раз убеждалась, что давить на него, заставлять его совершать поступки, противные его убеждениям, дело неблаго-дарное. К тому же, кто тогда не знал, что членство в партии налагает на человека такие ограничения, что не всякому по вкусу. Вот, если бы он стремился к карьере - другое дело. Но мечтой его жизни было другое - литературное творчество.
  Филолог, она видела достаточно примеров того, как может деформироваться личность писателя, когда он начинает ставить идеологию выше интересов литературы. Но знала она и обратную сторону взаимоотношений литератора и партии. Когда писатель или поэт не мог или не хотел стать ее рупором. Еще в университете она иногда недоумевала, зачем в курсе истории советской литературы так настойчиво и подробно изучаются постановления ЦК партии о Зощенко, об Ахматовой. Не понимала она и того, зачем надо было исключать из круга чтения советских людей такого поэта, как Есенин... Она чувствовала, что за всем этим кроется какая-то неведомая ей до конца несправедливость и неправда. Однако, надо сказать, что все эти догадки не становились для нее предметом систематического осмысления. Профессия школь-ного учителя русского языка и литературы не давала ей возможности думать, и говорить об этом. В более или менее отчетливом виде они выстроились в ее сознании лишь тогда, когда эта проблема коснулась написанного Владиком.
  Конечно, она не желала такой судьбы собственному мужу. Поэтому после стычки с ним она больше не позволила себе упрекать его в отсутствии в первых рассказах идеологических оттенков. Ей стало ясно, что Владику вступать в партию просто противопоказано. С этим решением к ней пришло успокоение. Но вот от чего она успокоиться не могла, так это от того, что Владик все-таки не выдержал и пересказал высказывания Леонтьича об ее еврействе. Впервые, русская по паспорту и самосознанию, она вдруг отчетливо поняла, что в этой жизни есть люди, для которых ее еврейство является чем-то нечистым. Нет, она не была наивной и знала, что такое антисемитизм и кто такие антисемиты. Но все это как-то касалось других. Иногда знакомых. Иногда посторонних. Она вспомнила, что в их классе училась еврейская девочка. Помнила свое удивление, когда той, круглой отличнице, полным ходом шедшей к серебряной медали, поставили на выпускных экзаменах четверку за сочинение. Тогда она так и не осознала истинную причину такого результата. Вспомнилось, как та же милая Галина Кирилловна, подозрительно рассматривала ее паспорт и внешность. Разговор Владика с секретарем парткома не только всколыхнул эти воспоминания, но и больно затронул ее самолюбие. Как-никак, он был представителем партии, пусть невысокого положения, но был. От того его высказывание представлялось ей еще более отвратительным. И это еще больше укрепило ее в своем выводе о несовместимости Владика и партии.
  Много позже, вспоминая о том времени и своих тогдашних размышлениях, она горди-лась, что в сохранение чистоты души мужа, в его неспособность прогибаться перед руководя-щей и направляющей идеологией был внесен и ею скромный вклад.
  Даже у любящих пар нечасто бывает, когда каждый из них думает точно так же, как его вторая половина, и приходит к такому же выводу. Для этого, прежде всего, необходимо совпадение их мировоззрения и стиля мышления. А вот когда этого нет, то подобный исход одна любовь породить не способна. Если для Владика нежелание вступать в партию было следствием всей его прошлой жизни, то у Лены оно стало результатом работы ее рационально-го ума и женской способности к глубокому проникновения в душу любимого человека. А это не каждой паре дано. Поэтому им не понадобились долгие минуты и часы для выработки совместного взгляда не только на будущее Владика, но и на будущее их семьи.
  Решили, что в оставшееся до следящего лета время он должен будет готовиться к поступ-лению на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа. Кроме этого, надо будет успеть пробиться с рассказом о деде на страницы какого-нибудь центрального литературного журнала. А потом попытаться сделать из него сценарий. Может, для кино, а может, для театра... Что касается ответа Леонтьичу по поводу вступления в партию, то инициативу не проявлять, играть в молчанку. Если разговор об этом все-таки зайдет, ссылаться на свою молодость и неготовность. Там видно будет!
  С таким настроением Владик ушел в очередное плавание. На этот раз ненадолго. Вернул-ся он уже через месяц. Вернулся не с пустыми руками, а с набросками киносценария и нового рассказа. Сценарий имел условное название "Долгая дорога к океану". Наброски его ничем не напоминали ранее написанное им. Зато сюжет нового рассказа был задуман как продолжение того, что он писал о деде и внуке. К его приходу из плаванья Лена уже отредактировала последний рассказ и отправила его в московский журнал "Литературный мир". Настроение в те дни у них было приподнятое. Радовал сын, радовало то, что первые рассказы уже в редакции "Дальнего Востока".
  
   Глава 7
   "Беглый" друг
  Однажды, когда Владик и Лена еще были на работе, а дома Анна Семеновна с Павликом, в дверь их квартиры позвонили. Анна Семеновна открыла. Стоявший перед ней молодой человек любезно поздоровался и показал ей раскрытое удостоверение. Что в нем, она не столько поняла, сколько почувствовала. Спросил, дома ли сейчас Козьмичев Владлен Констан-тинович и, услышав, что тот на работе, попросил ее расписаться за получение для него приглашения в Комитет государственной безопасности. Потом Анна Семеновна говорила, что едва не потеряла сознание от такой неожиданности. В себя она пришла только после приема хорошей дозы валерианы. Первой ее мыслью была.
  - Ну, все... Не простили Владику его отказ от роли Ленина. Отыскали-таки! Что теперь будет, что теперь будет?
  Она едва дождалась, пока с работы пришли Лена и Владик. Два дня до обозначенного в приглашении времени посещения КГБ все находились в подавленном состоянии. Никаких других мыслей о причине приглашения в эту организацию у них тоже не возникало. Желания обсуждать происходящее даже у такого оптимиста, как Лена, не было. Владик пытался храбриться, но не получалось.
  В назначенный день Лена договорилась о подмене в школе и пошла с ним. Шли они пеш-ком, и уже где-то на подходе Владик осознал, что чувство трепета и даже боязни, которое он испытывал в предшествующие дни, сменилось любопытством. Перед дверью Комитета они расцеловались так, как целуются перед долгим расставанием и неизвестностью.
  - Владик, держись! Я с тобой! Все будет хорошо!
  - Ленка, а я, как ни странно, спокоен.
  Дежурный посмотрел повестку. Позвонил по внутреннему телефону, что-то выслушал и назвал Владику номер комнаты. До нее было всего несколько шагов. Дверь открылась легко, как будто только его и дожидалась. Стоявший у окна и что-то рассматривавший на улице человек в гражданском обернулся. Среднего роста и среднего возраста - непроизвольно отметил Владик.
  - Здравствуйте, я Козьмичев... Приглашали?
  - Знаю, что ты Козьмичев. Приглашал, - приветливо улыбнулся человек. - Проходи, са-дись...
  Сам он за стол не сел, а остался у окна и представился.
  - Звать меня Михаил Ильич Знароков. Звание и должность значения не имеют. Разговор есть, Владлен Константинович... Именно разговор...
  - Слушаю Вас, Михаил Ильич.
  - Ты уж извини, но слушать буду я. У нас так заведено... Курить будешь? Нет? Молодец! А я вот закурю. Не возражаешь?
   - Значит так, Владлен. Про тебя я многое знаю. Знаю, что ходишь ты на "Циклоне". Уже два с лишним года. Что сын у тебя растет. Что успел сплавать во Вьетнам. Что парень ты толковый и сознательный...
  Такое начало разговора Владика обескуражило.
  - Что-то больно знакомые слова и интонации. Вроде тех, что он слышал от Леонтьича. Куда он клонит?
  - Так вот, о тебе мы знаем много, а вот о твоем дружке Голубеве - ничего...
  Такого поворота Владик никак не ожидал. Первым желанием было сыграть недалекого и простого парня. Труда не составляло. Но тут же понял, что здесь и сейчас это не пройдет.
  - Простите, а причем тут Голубев? И откуда вы знаете о нем? Что с ним?
  - Нам, уважаемый Владлен Константинович, многое доступно. Но не все. Вот ты и помо-ги. Расскажи нам, что ты о своем друге знаешь.
  - С чего вы взяли, что он мой друг?
  - Как с чего? Если он тебе не друг, зачем ты ему приглашение для приезда в Находку вы-сылал? Незнакомым людям такие приглашения не дают. Это, во-первых. Во-вторых, зачем ты его во Владивостоке разыскивал? Записку просил передать? Получается, что вы с Голубевым друзья.
  - Скажите же, что с ним такое? Я ничего не понимаю! Да, мы знакомы, но друзьями ни-когда не были. Не успели. Я с ним поработал-то всего ничего. Неполных пару месяцев. Перед тем, как уехать сюда. Деньги на дорогу зарабатывал. А он, когда узнал, куда я еду, попросил приглашение ему из Находки прислать. Все! Пока не скажете, что с ним, ничего больше не скажу! Да и нечего мне больше говорить!
  - Напрасно ты так. Вот это как раз самое интересное. Зачем ему в Находку надо было?
  - Он об океане все мечтал. О сейнерах. Плавать хотел. Я и выслал. И все!
  - Зачем ты тогда его разыскивал?
  - Как зачем? Он, когда приехал, всего сутки у нас и побыл. Даже толком пообщаться не получилось. Я его в дирекцию сводил, но напрасно. На сейнера никого не надо было. Мы и расстались. Я на "Циклон", он к нам домой. Жена говорила, что в этот же день он уехал во Владивосток. С той поры мы и не виделись.
  - А какие разговоры у тебя с ним тогда были? Не помнишь?
  - Да самые обычные. Про жизнь. О планах.
  - Ты, Козьмичев, повспоминай. Нам ведь торопится некуда. Может, он нашу страну хаял, Западу завидовал?
  Владик понял, что случилось что-то невероятное. Что конкретно, было непонятно. Но на всякий случай решил забыть их разговоры в Касинске и свои слова, сказанные Сереге насчет того, что по нему КГБ плачет. Не вспомнил он и про то, что дед Сереги был из раскулаченных. И что отец его вроде бы сидел...
  - Какие такие разговоры... Никого он, как вы изволили выразиться, не хаял. А про Запад и разговора не возникало. Так что рад бы помочь...
  - Почему же тогда стал его искать?
  - Как почему? О человеке ни слуха, ни духа. Мало ли что... А я как раз во Владик за ги-тарой собрался. Вот и подумал, почему бы Сергея не отыскать. Вы бы что на моем месте сделали?
  Михаил Ильич как-то загадочно усмехнулся.
  - Ты, Козьмичев, себя со мной не сравнивай. Мне искать по должности положено...
  Владик понял, что вопрос попал не по адресу.
  - Так что с ним? Он жив? Я когда его нашел, он как раз в море был. Что, сказать трудно?
  - Жив твой Голубев! Ладно, хоть и не положено, но скажу. Родину он предал. К врагам нашим подался. Это все, что могу.
  И в момент сменил тон на официальный.
  - Теперь так. Знать никому другому об этом не надо. О нашем разговоре тоже. Вот, рас-пишись и забудь. Свободен! Будешь нужен - вызовем.
  От этой новости Владик почувствовал себя обалдевшим. С таким видом он и вышел из здания КГБ. Лена, сидевшая через дорогу на скамеечке, кинулась к нему.
  - Боже, что с тобой?! На тебе лица нет! Что случилось? Я уже вся испсиховалась. Навер-ное, не меньше часа прошло... Все нормально? Рассказывай!
  - Дай мне в себя прийти! Расскажу... Только с чего ты взяла, что ждала меня так долго. Я на часы смотрел. Где-то с полчаса. Не больше.
  - Какая разница, сколько. Ты сначала скажи, все нормально? Я уже больше не могу! Вла-дик поцеловал ее.
  - У меня-то, прости, у нас все нормально. У других вот - нет. Слушай, не гони лошадей! Дай мне очухаться!
  Половину дороги до дома Лена терпела, потом не выдержала.
  - Ну что, отдышался? А я вот скоро задохнусь. Ничего себе! Муж два часа в КГБ провел и молчит! Как партизан!
  - Ладно. Значит, так. Я подписку дал молчать. Но тебя это не касается. Ты за мою руку крепко держишься? Держись крепче и не падай. Дело не во мне. Дело в Сереге. Мне сказали, что он Родину предал и к врагам нашим подался...Это главное. Из-за этого меня вызывали. К каким врагам, где и когда, не сказали... На меня они вышли по той записке, что я ему оставлял. Помнишь?
  Последних слов Лена просто не слышала...
  - Боже мой, Серега... Может быть, это неправда. Сережка! Я ведь его с десяти лет знаю. Нет, это вранье!
  - Не знаю. Говорю, что слышал. Но, видимо, правда. Зачем им тогда было меня отыски-вать. Расспрашивать, не говорил ли он чего такого. Подробности потом. Но ты знаешь, на Серегу это похоже. Я тебе не говорил, но уж больно он свободы хотел. Я его еще в Касинске предупреждал. Не трепись! Но чтобы сбежать куда-то - и намеков не было. Я вообще не понимаю, как с судна бежать можно? Для этого, по меньшей мере, надо быть настоящим пловцом. Не мог он в вашей касинской речке так научиться. А тут еще океан... Разве что шлюпку украсть и уплыть... Или в каком-нибудь иностранном порту... Нет, ничего не понимаю... Я когда его во Владике отыскал, комендантша сказала, что он на сухогрузе на Курилы пошел. Если так... Там Япония близко. Нет, не понимаю. Там погранцы стоят и плавают... В общем, темное дело.
  Для Анны Семеновны придумали, что его вызвали по поводу кражи на "Циклоне". Та сделала вид, что поверила, но потом, когда они были с Леной наедине, сказала.
  - Ты думаешь, я поверила? Наверняка, из-за той истории в театре. Так?
  - Нет, мама. Что-то там на "Циклоне" кто-то украл. Вот всех по порядку и вызывают.
  - Слушай, Ленка, мать у тебя - не дура. Почему тогда в КГБ? Для этого милиция есть. В общем, не хотите - не говорите. Мне главное, чтобы у твоего мужа и моего внука проблем не было.
  - Нет у него никаких проблем. Честное слово, мама! Не волнуйся! Он и мне больше ниче-го не говорит.
  В тот момент Владик еще не знал, как близок он был в своих предположениях о роли Японии в истории с Серегой к действительности. В КГБ больше его не вызывали. Конечно, с Леной они не только частенько вспоминали Серегу, но и обсуждали то, что знали о нем. Однако, сколько ни рассуждали, приходили к одному выводу - не было у него мысли бежать из страны. Значит, что-то такое случилось. Но что?
  Кое-что стало известно лишь спустя какое-то время. Видимо, кто-то из той команды, с которой плавал Серега, об этом рассказал. Ну, а дальше уже пошло... Якобы дело обстояло следующим образом. Сухогруз "Амур", на котором плавал Серега, часто ходил на Курилы. В один из рейсов, после разгрузки и возвращения во Владивосток, он попал в жесточайший шторм. Потерял один из винтов, набрал воды и не утонул лишь потому, что на его сигнал SOS откликнулось японское судно, с громадным трудом отбуксировавшее его в порт Румои на Хоккайдо.
  Ремонт требовался большой. Пока через Посольство СССР велись переговоры и дожида-лись представителя пароходства из Владивостока, "Амур" стоял у причала. На берег отпускали только группами. Потом случилось ЧП - одна из групп вернулась на "Амур" без Голубева. Все попытки капитана организовать его поиск ничего не дали. Капитан поставил в известность посольство. Наконец, стало выяснилось, что Сергей Голубев находится в руках японской полиции и категорически отказывается не только возвращаться на судно и в Союз, но и встречаться с советскими представителями. Дальнейшую его судьбу экипаж "Амура" так и не узнал. Ходили слухи, что в итоге он оказался у американцев и уже у тех попросил политиче-ского убежища. Якобы об этом рассказал "Голос Америки".
  Владик и Лена, когда до них дошли эти слухи, решили, что Серега таких планов не имел. И не сложись обстоятельства, при всем своем критическом отношении к жизни в стране, не решился бы из нее бежать. Видимо, к аналогичному выводу пришли и в КГБ. По крайней мере, о Владике там забыли.
  Но, как оказалось, не забыл его доброжелатель - секретарь партбюро "Циклона" Иван Леонтьич. Хотя шел уже май семьдесят четвертого, о своем предложении Владику вступить в партию он даже не заикался. Да и Владик как-то не держал тот разговор в голове. И вспомнил лишь тогда, когда узнал, что Леонтьич подобрал нового кандидата на вступление в партию. В первый момент эта новость как-то неприятно резанула по самолюбию. Но лишь в первый момент. Он быстро понял, что вся причина в том, что Леонтьич был, наверняка, одним из тех, кто давал ему характеристику для КГБ. Понял и даже обрадовался, что характеристика была хорошей. Понял и то, что Леонтьич решил перестраховаться. Мало ли как дело обернется... Все для Владика складывалось удачно. Так, как они прогнозировали с Леной. Тем более, что уже надо было отсылать документы во ВГИК и, на всякий случай, просить двухмесячный отпуск для сдачи экзаменов и установочной сессии после них. В том, что он поступит, сомнений не возникало. Во-первых, хорошо готовился. Во-вторых, у него уже были публико-ванные стихи и почти готов сценарий. Так все и было бы, не случись непредвиденное.
  Он уже заручился согласием Николая Семеновича об отпуске. А этот отпуск был совсем некстати, поскольку "Циклон" вскоре должен был идти в интересный рейс. На этот раз до Магадана. Причина, по которой он нуждался в отпуске в самый разгар летней навигации, была, безусловно, уважительной.
   Но когда документы уже были запечатаны в конверт и готовы к отправке, от отца из Москвы пришла телеграмма.
  - Срочно вылетай в Москву решения квартирного вопроса. Присутствие необходимо.
  Телеграмма произвела на них практически такое же впечатление, как вызов в КГБ. Вла-дик ничуть не сомневался, что речь идет о какой-то манипуляции с ордером, в котором он числился как член семьи. Поэтому с согласия Лены был составлен ответ.
  - Я не претендую на положенную мне по ордеру площадь. Влад.
  Ответ пришел через пару дней.
  - Вылетай срочно. Речь восстановлении твоей прописки. Отец.
  Они недоумевали. О какой прописке может идти речь, когда он живет и прописан в Находке? Самую резонную догадку о причине вызова высказала опытная Анна Семеновна.
  - Думаю, дело обстоит так. Видимо, твой отец получает новую квартиру. Старую поло-жено сдать. А он почему-то не хочет. Вот и решил каким-то образом переписать ее на тебя. Ты ведь имеешь право. Как это провернуть, не знаю. Ты же говорил, что он какой-то большой секретный начальник. Значит, у него есть связи. Как дальше дело повернется - не знаю. Но считаю, что лететь надо. И срочно. С Николаем я сама переговорю.
  
   Глава 8
   Родные
  Через три дня Владик вышел из здания аэропорта Домодедово. На автобусе доехал до Парка Культуры, перешел в метро и вскоре уже шел с детства знакомой улицей к своему дому. О цели приезда он сейчас не вспоминал, ибо был поглощен пролетавшими перед его внутрен-ним взором кадрами из той части жизни, что провел на этой улице, в ее дворах... Такое с ним было лишь однажды, когда после пятого класса он едва не утонул, попав в водоворот на маленькой речушке, протекавшей недалеко от Луховиц. Шел и трепетно ожидал, что вот сейчас встретит кого-нибудь из старых знакомых. Однако этого не случилось. Не случилось этого ни тогда, когда он подошел к дому своего детства и юности, ни тогда, когда поднимался по лестнице на свой четвертый этаж.
  На звонок никто не откликнулся. Ни на первый, ни на второй, ни на третий. Только тогда он пришел в себя и взглянул на часы. Было одиннадцать утра.
  - Понятно - все на работе и в школе. Надо было мне телеграмму дать...
  Рабочего телефона отца у него не было, да и быть не могло. Он вспомнил, как мама ча-стенько проявляла недовольство отцовской секретностью. Чем он занимался в своем институ-те, Владик точно не знал. Но догадывался, что какими-то летательными изделиями. Это могли быть и самолеты, и ракеты. Но по степени секретности предполагал, что, скорее всего, это были какие-то ракеты.
  Можно, конечно, было позвонить соседям. Наверняка бы обрадовались. Еще бы! Владька после стольких лет отсутствия объявился! Но трепетное желание увидеть кого-нибудь из знакомых почему-то исчезло.
  Вышел на улицу и долго сидел около подъезда, рассматривая растущую рядом березу, ко-торую они с мамой и своим другом и одноклассником Виталиком посадили еще тогда, когда учились в четвертом классе. Где сейчас Виталька, он не знал. Знал лишь то, что тот поступил в авиационный институт. В их классе многие были повернуты на авиации.
  Вспомнил маму, на чьей могиле он последний раз был еще до отъезда в Касинск. Стало понятно, что делать. На листке из записной книжки набросал.
  - Я здесь. Поехал на кладбище к маме. Жму руки. Влад.
  Потом решил добавить обращение к отцу. С минуту думал, как к нему обратиться. Как к отцу или к папе? Но вспомнил, что в последние годы, с тех пор как поступил в Щукинское, звал его только отцом. А его вторую жену, несмотря на хорошие с ней отношения, только Маргаритой Михайловной. В итоге написал.
  - Отец и Маргарита Михайловна, здравствуйте! Привет братьям и сестрам! Я уже здесь. Поехал к маме. Жму руки. Влад.
  Прикрепил к записке к двери. Вышел на улицу. Поймал первое такси и поехал на клад-бище. У стоявших возле входа старушек купил цветы. Несмотря на то, что был там восемь лет назад, могилу мамы нашел сразу. На ней лежали почти свежие цветы. Положил свои и огляделся. Здесь почти ничего не изменилось. Лишь ель, росшая у изголовья, стала еще выше. Обратил внимание на чистоту в оградке. Подумал сначала, что все это сделано специально к его приезду. Но устыдился этой мысли.
  Просидел он у мамы долго. Торопиться было некуда. Сидел. Вспоминал годы, когда она была жива. Как ездили с ней к деду и бабушке в Луховицы, где проводили почти все лето. Отцу всегда было некогда. Видимо, от этого их отношения стали желать лучшего. Хотя вместе они были еще с институтских времен. Отец быстро делал карьеру. Дом был на плечах мамы. Карьера была ей безразлична. Работала она в каком-то КБ расчетчицей, успев еще освоить работу на первых советских ЭВМ. В противоположность отцу и, видимо, в деда, была она человеком веселым и компанейским. Несмотря на свой математический склад ума, любила поэзию, помнила множество стихов, что оказало на него сильное влияние. Ему вспомнилось стихотворение Ахматовой, которое он выучил с ней где-то в четыре-пять лет.
  
   Мурка, не ходи, там сыч
   На подушке вышит,
   Мурка, серый, не мурлычь,
   Дедушка услышит.
   Няня, не горит свеча
   И скребутся мыши.
   Я боюсь того сыча,
   Для чего он вышит?
  
  - Ну, вот, мама, - подумалось ему. - Пообщались мы с тобой. Прости меня, что так долго я к тебе не приходил. Жаль, что не видела ты ни невестки, ни своего внука... Обещаю, что увидишь.
  Посмотрел на часы. Оказывается, пробыл здесь целых два часа. Надо было возвращаться. Вышел за ограду кладбища, но, сколько ни ждал, такси так и не было. Пришлось идти до трамвая. А от него к метро. До дому добрался в шестом часу. Дверь открыла Маргарита Михайловна. Встреча была на удивление теплой. Владику даже показалось, что он никуда не уезжал.
  - Владик, боже мой! Как же мы давно не виделись! - произнесла Маргарита Михайловна, - обнимая и целуя его.
  - Какой же ты взрослый стал! Настоящий мужчина! Ребята, идите сюда! Смотрите, кто к нам приехал!
  В коридор вышли его сводные брат и сестра.
  - А это ваш старший брат - Владик. Помните, я вам его фотографии показывала?
  - Помню, но там он не рыжий, а тут рыжий, - сказала девочка. Брат промолчал. Владик
  вспомнил, что, когда он уезжал, Аленке было два, а Вите - год. Значит, Алене теперь почти десять, а Вите девять.
  Маргарита Михайловна уже звонила секретарше отца.
  - Верочка, передайте, пожалуйста, Константину Васильевичу, что приехал его сын.
  Пока шла суета, секретарша уже сообщила, что Константин Васильевич освобождается через час и тут же выезжает.
  Увидев, что Владик уже собирается распаковывать чемодан, чтобы достать подарки для ребят, Маргарита Михайловна его остановила.
  - Успеешь! Лучше прими душ! И поесть тебе надо. Ты же с дороги. Подарки никуда не уйдут.
  Они уже сидели за столом, когда появился отец. Они обнялись и расцеловались.
  - Ну, тихоокеанец, здравствуй! Здравствуй, пропащая душа. Исчез, как в воду канул. Ни слуха, ни духа. Драть тебя некому. Меня еще понять можно - ни минуты спокойной. А ты почему не писал? Спасибо, что хоть о женитьбе сообщил и о внуке. Ох, Владька, Владька...
  Владик молча слушал и смотрел на отца. Стало горько от того, как сказались на нем про-шедшие годы. ведь всего полтинник, а уже голова седая. И куча морщин...
  - Прости, отец! Так жизнь сложилась... Я уже и перед мамой извинился... Обещаю, больше такого не будет!
  - Это ты прав, больше такого не будет. Я не допущу! Но об этом потом. Рассказывай, как эти годы жил. Покажи фото жены и внука.
  - Спасибо тебе, сын! За внука! На меня похож! Потом долго рассматривали фотографию Лены.
  - Красивая у тебя жена. Правда, Маргарита? Только непонятно. Она у тебя кто по нацио-нальности? Не еврейка?
  - Владика слегка передернуло.
  - Русская она! Но отец у нее евреем был. Погиб, когда ей два года было...
  Отец почувствовал неуместность своего вопроса.
  - Ты что подумал? Что отец у тебя антисемит? Ошибаешься, друг мой. Я за свою жизнь с таким количеством евреев встречался, что не сосчитать! У меня и в институте евреев много работает. Толковые и порядочные люди. Я их ценю. Недавно вот нескольких к наградам представил. Главное, что вы друг друга любите и сын у вас. А ты???
  - Да нет... Просто мне подобный вопрос уже как-то задавали. Правда, при других обстоя-тельствах и в другом смысле... Но об этом еще расскажу. Ты лучше проясни, зачем я так срочно понадобился.
  - Если коротенько, то дело такое. Уже полгода, как меня назначили директором институ-та. Все это время было не до квартиры. Теперь у меня есть квартира из фонда Министра. Я договорился с ним, что ордер на эту квартиру я не сдаю. Ведь дом наш ведомственный. Распоряжается им наше министерство. Ты в этом ордере, и имеешь право на комнату. Но так как у тебя семья, ты можешь претендовать на всю квартиру. Вопрос о твоей прописке в Москве министр обещал уладить в ближайшие дни. Если ты согласен, а я не вижу повода отказываться, то надо срочно действовать. Я уже дал задание своему заму по общим вопросам. Он в этом направлении работает. Если есть сомнения, можно завтра же переговорить с Находкой. У тебя дома телефон есть? Тогда можно позвонить жене на работу и посоветоваться. Но тянуть нельзя. Зам сказал, что на все, в том числе с пропиской и устройством на работу, есть всего месяц. С неделю тебе придется прожить здесь. Вот тебе телефон, он специальный. Заказывать разговор не надо. Наберешь этот номер и попросишь ее телефон в Находке. И еще. Не буду много говорить, но лишить тебя квартиры, где ты вырос, не могу. Чтобы между нами ни было, ты мой сын. И у тебя есть брат и сестра. А у меня теперь есть внук. Все. Мне надо отдохнуть.
  Ночь Владик почти не спал. Дожидался того времени, когда Лена будет в школе, и думал.
  - Что за жизнь у меня такая? То в Москве, то в Касинске. И каждый раз гамлетовская ди-лемма. Хорошо было решать, когда был один... Поэтому, прежде чем звонить Лене, надо определиться самому. Конечно, вернуться в Москву и не просто так, а в свою квартиру, было заманчиво. Только вот что делать с их планами... С поступлением во ВГИК. Ясно, что если у отца все получится, то переезд отодвинет поступление, как минимум, на год. Да и с Анной Семеновной что делать? Сами ее уговорили сменять квартиру. Что, оставлять ее одну?
  Из сказанного отцом было видно, что у него нет сомнений относительно возвращения Владика. Ничего себе, начальник института! Что институт работает на оборонку, он догады-вался и раньше. Его обмолвка, что он может представить сотрудника к награде, значила много. Как и то, что квартиру ему дал министр.
  Хорошо, с учебой можно подождать. А с работой? И своей, и Лениной? Конечно, для Павлика жизнь в Москве - это здорово. Не Находка... А то, что касается моего плавания, то ведь решили, что с этим надо будет завязывать...
  В Находке уже было восемь утра. Значит, Лена в школе. Набрал номер, записанный от-цом, и попросил телефон школы. Находка ответила почти моментально.
  - Будьте добры, попросите Елену Павловну! Это ее муж. Из Москвы.
  По голосу Лены показалось, что к телефону она бежала.
  - Владик, дорогой, я слушаю!
  - Значит так, Леночка. Твоя мама оказалась права. Отцу дали новую квартиру. Теперь он начальник своего института. Ему пообещали, что нашу квартиру он сдавать не будет и переоформит на меня. Как это делается, я не знаю. Видимо, недельку придется пробыть здесь, чтобы восстановить московскую прописку. У меня голова кругом. Что ты думаешь?
  - Ты что, сомневаешься? Переехать в Москву! Мне такое и не снилось! Мы ведь с тобой уже решили, что хватит плавать. Что касается учебы, то ради такого случая можно немного подождать. В Москве есть не только ВГИК, но и Литературный институт... С мамой мы эту проблему обсуждали. Она считает, что если все так, как она предполагала, то думать нечего. Жить в Находке ей нравится. Тут она не одна. Здесь брат с семьей. Так что оставь свои сомнения и держи меня в курсе. Паша все спрашивает про тебя и говорит, что папа уплыл на кораблике.
  - Ленка, я тебя целую! Ты у меня мудрая женщина! Все мои сомнения вмиг сняла! Маме привет. Буду звонить в школу. Я ведь разговор не заказываю, а по прямому говорю. Целую Вас с Пашей.
  Утром он сказал отцу, что с семьей вопрос улажен.
  - Я и не сомневался. Ты же москвич! Это твой город! Мне доложили, что вопрос с вос-становлением твоей прописки решается.
  До вечера Владик никуда не выходил. Сидел на телефоне и, пользуясь старой записной, звонил друзьям. С большим трудом удалось найти лишь нескольких, в том числе и Виталика. Единственный, кто искренне обрадовался звонку, был он. Договорились, что встретятся в воскресенье, дома у Владика.
  В этот день, как и в первый, разговоры затянулись до глубокой ночи. Маргарита Михай-ловна уложила ребят и вернулась к ним на балкон. Слушали они, почти не перебивая. Но когда дело дошло до казуса с ролью Ленина, отец не выдержал.
  - Кошмар! И это мой сын!? Слов нет! Ты до этого сам додумался или тебе кто подсказал? Ты, случаем, не пьяный был?
  - Нет, не пьяный. Я вообще не пью. В твердом уме был.
  - Вот именно! В твердом уме, но не в твоем, а деда Трофима. Его школа! Ох, меня рядом не было... Надеюсь, теперь поумнел?
  - Не мне судить! Поумнеть не поумнел, но старше стал. Понимаю больше.
  - Так, может быть, когда переедете, попытаешься восстановиться в своем театральном?
  - Нет. Я ведь не зря сказал, что понимать стал больше. Теперь мне понятно, что желание стать артистом было юношеским и оставшимся в прошлом увлечением. И слава богу, что жизнь все расставила по свои местам! Ты, конечно, не помнишь, что я еще в школе пытался писать и даже посылал рассказ в журнал. Но его не приняли. Детский уровень. Получил я тогда письмо от Николая Северинова. Слышал о таком?
  - Слышал. Он вроде и поэт, и писатель. Кажется, песни на его стихи есть.
  - Так вот. Письмо это было очень доброе. Но главным в нем было пожелание мне не бро-сать писать. Но к тому времени я уже увлекался театром. Виталика, соседа нашего, помнишь? Так это он меня в студию затащил. Кстати, я вчера его отыскал. Он авиационный закончил.
  - Вот именно! Авиационный. А тебя черт в театральное толкнул! Если бы не деда Тро-фима, а меня слушал, был бы ...
  Владик не дал отцу закончить фразу.
  - Хочешь сказать, человеком? Но я не жалею о том поступке. Я и сейчас себя человеком считаю.
  - Не обижайся! Я не в том смысле... Ты лучше расскажи, как тебя в Находку занесло. И кем ты на своем судне плаваешь.
  Но рассказ об этом удалось продолжить уже после переезда из Находки в Москву. За эти дни Владик еще успел съездить с замом отца по общим вопросам, Владимиром Дмитриевичем, в горисполком - надо было срочно решать "квартирный вопрос". Там посопротивлялись, упирая на то, что он в Москве пока не работает. Но после слов зама, что эта проблема уже улажена в Министерстве, согласие на восстановление прописки дали. При этом предупредили, что разрешение действительно только в течение месяца. Необходимо было, не теряя времени, лететь в Находку, увольняться, выписываться и возвращаться.
  
   Глава 9
   В Москву... В Москву...
  Ночью звонил Лене. Она предложила написать заявление на увольнение вместо него и через маму попросить Николая Семеновича, буквально на днях собиравшегося уйти в рейс, его подписать.
  Пока он собирался и добирался до Находки, события там завертелись с такой же скоро-стью, как в Москве. Заявление Николай Семенович, хотя подписал, но только после долгого и не очень приятного разговора с сестрой. Не устраивало его и то, что Владик не пришел к нему сам. И то, что это увольнение стало полной неожиданностью и потребует срочного поиска замены его на судне. В итоге он вообще сказал Анне Семеновне, что Владик делает большую ошибку.
  - Здесь он человек, а в Москве будет никем. Там таких, как он, пруд пруди. И все в пер-вые метят! И тебя мне жалко. Выдернули они тебя из Касинска, а теперь бросают. Нехорошо! Ленка как ко всему этому относится?
  - Ну как ты думаешь? Тем более, что там их ждет квартира. Павлик уже большой. Устро-ят в садик. Не могу, Коля, я их отговаривать. У них вся жизнь впереди. Ты хоть и злишься, но ведь понимаешь, Находка - не Москва... Владик учиться хочет. Не век же ему холодильщиком оставаться. А я здесь не одна. Ты здесь. Семья твоя здесь. Не пропаду. Уедут, на работу устроюсь. И вообще, мне у моря жить нравится. Не то, что у нас в Сибири. А из Касинска я сама уехала. Из-за внука. Не злись. Ты для нас много доброго сделал. Спасибо тебе! Хороший у меня братик! Родители наши там все видят.
  Разговор с сестрой сильно повлиял на Николая Семеновича. Владик и Лена почувствова-ли это, когда пришли к нему домой попрощаться. Хотя времени было крайне мало, просидели они у них целый вечер. Павлик увлеченно играл со своей старшей сестрой и ничем не мешал. Владик подробно рассказывал о своей поездке в Москву и о неожиданном повороте в их жизни.
  - Теперь все понятно. - Подытожил Николай Семенович. - Только где ты там себе работу найдешь? Хотя... холодильщики везде нужны. С тобой-то проще будет, - обратился н к Лене. Но Аня говорила, что ты, Владик, учиться собираешься. На кого?
  - Дядя Коля, он у меня скромник. Потому не все о себе рассказал. Ты, наверное, знаешь, что его стихи в журнале "Дальний Восток" напечатали. Но он ведь еще и рассказы пишет. Три мы туда же послали. И в Москве его рассказ скоро выйдет. Ему в редакции сказали и очень хвалили за него. Мы вообще мечтаем, чтобы он писателем стал. Хотели поступать на журнали-стику в Свердловске, но в связи с переездом придется годик повременить. Устроиться надо.
  - Вот тебе и раз, - отреагировал Николай Семенович, - у меня на судне писатель плавает, а я ничего не знаю!
  Он явно лукавил. О стихах Владика ему сказал секретарь партбюро, знавший все тайны членов команды.
  - Ну и парня ты, племянница, отхватила!
  - Отхватила, дядя Коля, отхватила! Теперь вот еще учить его придется. Так что это вторая причина, почему мы в Москву перебираемся. Там и МГУ, и Литературный. Но мы решили поступать в Литературный. Ему и в редакции то же самое посоветовали.
  - Дела-а-а! Так я еще родственником известного писателя стану...Так и буду потом пред-ставляться. родственник известного писателя Козьмичева, капитан рефрижератора...
  - Николай, не ерничай, - отреагировала его жена.
  - Таня, я не ерничаю. Никогда не знаешь, с кем тебя жизнь сведет. Я ребятам самого доб-рого желаю.
  Спустя день, как раз перед выходом "Циклона" в море, Владик получил расчет и еще успел сбегать и попрощаться с командой. Секретарь партбюро, подойдя к нему сам, протянул руку.
  - Знаю от капитана. Уходишь ты. А зря. Ты у меня первым кандидатом в партию был.
  У Владика в голове молнией пронесся ответ.
  - "Другой найдется, благонравный, Низкопоклонник и делец..."
  Но вовремя остановился. Все равно Леонтьичу сарказма автора "Горя от ума" не понять. Спустился в холодильное отделение, где он провел столько времени. Зашел в рубку. Попро-щался с теми, кто был в это время на палубе. Прошелся от юта до бака. Постоял. Корпус "Циклона" уже подрагивал от прогреваемых двигателей. Все! Надо было сходить на причал.
  Стоял. Смотрел, как ребята снимают швартовые. Помахал им. Заработали главные двига-тели. Корма начала медленно отходить от причала и разворачивать нос к океану. Стало грустно. С уходом "Циклона" заканчивался еще один, самый важный этап его жизни, а над горизонтом уже выступали очертания нового.
  Лене пришлось отрабатывать положенные две недели. Коллеги, когда узнали, куда она уезжает, не находили слов. Вернее, находили. Но чаще всего слова зависти. Правда, некоторые ей даже сочувствовали. Еще бы, коренной сибирячке и провинциалке предстояло найти свое место в столице! Были даже такие, кто отреагировал на это событие, заявив, что в Москву их и калачом не заманишь. Лена не спорила, хотя на душе было неспокойно. Она и сама понимала, что их жизни предстоят коренные изменения. За себя она не боялась. Ее больше тревожила судьба их настроя на писательское будущее Владика. В наличии у него писательского дара она не сомневалась. Но хватит ли этого, чтобы пробиться в Москве? Да, его рассказ там приняли. Тогда почему до сих пор нет ни слуха, ни духа о тех рассказах, что уже полгода назад были отправлены в "Дальний Восток"? Так ничего об их судьбе они до отъезда и не узнали.
  В Москву приехали вовремя. Было воскресенье. С вокзала Владик позвонил в квартиру. Ответил незнакомый мужской, акающий по-московски, голос. Владик удивился, повесил трубку и перезвонил.
  - Это квартира Козьмичева?
  -Да. А что?
  - Вы кто?
  - Мы тут ремонтом занимаемся. А ты не сын Константина Васильевича? Из Находки?
  - Да. Я с семьей тут, на вокзале.
  - Правильно! Он наказал, что сын должен вот-вот приехать. Давай, гони сюда!
  Москва их встретила июльской грозой, ливнем. Но им повезло. Павлик, сидевший у него на руках, испугался раскатов, расплакался, и какой-то рыскающий по площади в поисках выгодного пассажира таксист посадил их в машину.
  Начиналась их московская жизнь. И начиналась с открытой в их квартиру двери - там шел ремонт. Работали двое мужчин.
  - С приездом Вас, - обратился к ним старший.
  Владик узнал его по голосу.
  - Вы не пугайтесь! Ты позвони по этому номеру. Они на даче. Константин Васильевич за вами шофера пришлет. Дальше не знаю. Знаю только, что ремонт мы закончим через пару дней. Но газ и электричество пока отключены. А у вас малыш. Его кормить и полоскать в ванной надо...
  Трубку на даче взяла Маргарита Михайловна.
  - Как здорово, что вы приехали! А Константина Васильевича срочно на работу вызвали. Сейчас я ему перезвоню. Там хоть сидеть есть на чем?
  - Да ничего страшного...
  Через несколько минут она перезвонила и сообщила, что за ними вышла машина.
  - Владик, все чемоданы с собой не тащите. Возьмите только то, что надо для малыша. Мужчины, что квартиру в порядок приводят, наши старые знакомые. Не беспокойтесь!
  Чемоданы перенесли в почти уже готовую комнату. Старший, представившийся Петром, видимо, почувствовал необходимость их успокоить.
  - Вы не волнуйтесь! Езжайте, все будет хорошо!
  Пока машина шла по московским улицам, Владик сидел спокойно, комментируя их названия и наиболее интересные места. И лишь в районе Люберцов спросил у шофера.
  - А дача где расположена? Я смотрю, что вроде бы мы в направлении к Луховицам едем.
  - Так оно и есть. От дачи Константина Васильевича до Луховиц всего ничего. Сейчас до Оки доедем, а там и дача.
  - Я в Луховицах, можно сказать, полжизни провел. Там дед и бабушка похоронены. Надо будет съездить.
  - Подброшу. Но лучше завтра. Я после обеда точно буду свободен. Ты только Константи-ну Романовичу об этом скажи.
   - Ну, вот. Приехали. Вон Вас встречают...
  У ворот стояла Маргарита Михайловна с детьми.
  - Как здорово! Вот Вы и дома...
  Владик представил ей Лену. Павлик, уже выбравшийся из машины, действовал самостоя-тельно.
  - Я Павлик. А у вас здесь море есть? У меня папа моряк. Ему море нужно?
  - Конечно, ответила Маргарита Михайловна. Оно тут недалеко. Завтра увидишь. А это твои сестричка и братик. Ребята, что со своим братиком не здороваетесь?
  Но войти на территорию дачного поселка сразу было нельзя. На воротах стоял сержант внутренних войск.
  - Ничего себе! - Подумал Владик. - Куда мы попали?
  "- Они с нами", -сказала Маргарита Михайловна. - Это сын Козьмичева с семьей.
  Сержант козырнул и открыл турникет. Шли по красивой аллее, окруженной смешанным лесом, аромат которого кружил голову. Дача представляла собой бревенчатый одноэтажный дом, разделенный на две половины. Внешне он выглядел неказисто. Зато внутри совсем иначе. Это были настоящие двухкомнатная и трехкомнатная квартиры, полностью обставленные. Как сказала Маргарита Михайловна, в нем можно жить круглый год. Был газ, газовый отопитель-ный котел, вода, ванная и вообще все удобства.
  - Эта половина для Вас. Устраивайтесь. Сейчас я воду для ванной нагрею. А потом по-ужинаем все вместе.
  К вечеру, когда они сидели за столом на веранде, подъехал Константин Васильевич. Об-нял Владика, поцеловал Лену.
  - Видел я твое фото девушка. Скажу тебе, Владька, сибирячка-то твоя - красавица! Прав-да, Рита? Не пойму только, кто из вас артист? Не спорь, Лена! Мне виднее. Так, где мой внук? Ведите меня к нему...
  Долго стоял возле спящего Павлика.
  - Вот всю жизнь с этим железяками вожусь. Полетела - и сердце от радости заходится. А оказывается, внука увидеть, это не просто радость, это счастье... Давайте за него и его родителей выпьем! Пусть понемногу, но выпьем.
  Потом, когда уже и выпили, и наговорились, Константин Васильевич объявил.
  - Значит так. Мне к семи на работу Ты, Владик, со мной. Поедешь с замом прописку оформлять. Обратно тебя привезут.
  - Слушай, отец, а можно мы потом с Леной до Луховиц доедем? На кладбище хочу побы-вать.
  - Хорошо, я шоферу скажу.
  На территорию института его, даже с отцом, не пропустили. Пришлось подождать в про-ходной, пока туда не пришел заместитель по общим вопросам Владимир Дмитриевич. Все дело было в той самой выданной в Мосгорисполкоме бумажке. Вместе с очередью вся проце-дура заняла с полчаса. Спросил, как теперь прописать жену и сына. Сказали, что никаких проблем. Надо только его и ее заявления, паспорт жены и метрики сына. На машине зама доехали до института. Только тогда он обратил внимание, что на проходной висела вывеска, на которой было написано "Конструкторское бюро легкого машиностроения". Тогда он вспомнил слова отца про железяки, которые летают, и понял окончательно - отец занимается какими-то ракетами. Вскоре из ворот выехала отцовская "Волга", и его окликнул шофер Юра.
  - Козьмичев! Тебя машина ждет!
  Владик сел в машину, поздоровались.
  - Значит так. На все про все у нас с тобой два часа. Потом мне директора везти. Так что летим!
  - Вот и отец это словечко любит.
  - Какое?
  - Полетела, летит... Значит, вы легкое машиностроение...
  - Легкое-то легкое! Но дело не в весе, а в полете, - глубокомысленно изрек Юра.
  Машина действительно летела. Долетели до дачи. Взяли Лену и помчались в Луховицы. Дорогу к кладбищу не искали. Владик, хотя и был здесь в последний раз почти десять лет назад, помнил ее отлично. Возле ворот, у единственной там старушки, купили цветы. Правда, могилки деда и бабушки нашли не сразу. Они так заросли травой, что с дорожки между рядами стали едва видными. Скамеечка между ними, что красил он сам, сохранилась, но под дождями и снегом облезла. Они положили цветы, пучком травы смахнули со скамейки пыль и сели. Было видно, что никто за могилками не смотрит. Все надо было приводить в порядок.
  Владик сначала сидел молча, а потом вдруг на него нахлынула такая тоска, что он всхлипнул. Лена, хотя услышала и увидела, не стала ничего говорить и лишь обняла его за плечи. А он все всхлипывал, тер глаза рукавом и думал, что даже на могилке мамы так не плакал. Только потом, когда уже возвращались к машине, он осознал причину такого странно-го поведения. Мама умерла, когда ему было всего тринадцать, бабушка, спустя три года, а дед дожил до девятнадцатилетия своего внука. И не просто дожил, а оставил в его душе след, во многом определяющий его жизнь. Было горько осознавать, что со смертью деда он потерял такого понимающего его друга, какого у него не было вплоть до встречи с Леной. Этими размышлениями он поделился с ней уже в машине. Вернуться на кладбище для наведения порядка решили при первой же возможности.
  Теперь надо было прописать Лену и заняться поиском работы. Для начала дали в Находку телеграмму с их московским адресом. И совсем не ожидали, что буквально через пару дней, когда они уже перебрались в свою квартиру, от Анны Семеновны пришла ответная телеграмма.
  - Прислали журнал рассказами Поздравляю Целую Ваша мама.
  Это уже было серьезно, так как до окончания приема произведений на творческий кон-курс в Литературный институт оставалась целая неделя. Можно было попытаться. Но где в Москве можно купить "Дальний Восток"? Отложили на денек-другой поход в паспортный стол, и Владик рванул к Альбине Ивановне. Она не только порадовалась за него, но подсказала, что, если зайти в Ленинку и убедительно попросить, то они могут под залог паспорта дать журнал домой. Снять копии она поможет. Владик так и сделал. Правда, в библиотеке его хорошо "помурыжили", поскольку журналы на руки не выдавали. Но, видимо, он был так убедителен и так душевно поведал о своей проблеме, что ему пошли навстречу. В редакцию идти было поздно. А утром первым делом помчался к Альбине Ивановне. Она была на месте. Стремительно прочитав рассказы, сделала вывод, что с ними вполне можно попытаться пройти творческий конкурс. Правда, добавила, что настоящий их разбор она устроит попозже.
  - Стихи свои не давай. Их и мало, да и мнение мое о них ты знаешь.
  Позвонила куда-то. Дала адрес.
  - Скажешь, что от меня. Трех копий тебе хватит. Но с обложками и содержанием. Бери такси и давай! А я тебе пока справку оформлю о том, что мы приняли твой рассказ к печати. Нашла его в своих ящиках.
  - Вот твой черновик. С него тоже сними три копии. Потом ко мне.
  Все было, как она и обещала. Владик заплатил небольшие деньги. Поехал в библиотеку и сдал журнал. Вернулся за обещанной справкой. Теперь можно было ехать в приемную комиссию Литературного.
  Поехали туда наутро. Втроем. На такси. Ехали в приподнятом настроении. Но в приемной комиссии их "огорошили". Молодая красивая женщина бесстрастно известила.
   - Работы на конкурс уже не принимаем. Перебор!
  Первой пришла в себя Лена.
  - И когда прекратили?
  - Три дня назад.
  - Так что, теперь ему придется терять целый год?
  - А вы уверены, что его тексты бы прошли?
  - Уверена! У него есть напечатанные рассказы. В журнале "Дальний Восток". И еще один уже принят в печать! Ты что молчишь, автор? Покажи!
  - Ну, покажите, - снизошла красавица. - Посмотрела на копии из "Дальнего Востока". - И правда!
  - А вот справка из журнала, что еще один рассказ принят к печати...
  Красавица посмотрела на справку.
  - Ничего себе! В "Литературный мир"?! - и сняла трубку телефона. - Георгий Степано-вич, извините, это Маша Зеленова беспокоит. Тут передо мной стоит молодой человек. Принес тексты на конкурс. Нет, не рукописи. Они уже опубликованы. Где? В "Дальнем востоке" и "Литературном мире". А один еще там же скоро выйдет. Даже справка оттуда есть. Что с ним делать? Мы ведь уже прием прекратили. - Выслушала, что ей говорил неведомый Георгий Степанович. - Да, справка подписана самим Знаменским... Хорошо, Георгий Степанович.
  - Значит так. Поднимись на второй этаж. Комната 33. Сходи один, а защитница твоя с сыном пусть здесь посидят.
  Комната 33 была кабинетом декана факультета литературного творчества, Крайнева Ге-оргия Степановича.
  - Здравствуйте Георгий Степанович. Это обо мне речь шла.
  - Проходи запоздавший. Ты всегда опаздываешь или только к нам? Садись. Покажи, что принес.
  Первым делом взял в руки справку.
  - И как тебе ее удалось получить? Кто у твоего рассказа редактор?
  - Альбина Ивановна.
  - Альбина Ивановна?? Знакомы, знакомы. И чем ты ее охмурил?
  - Вот этим рассказом.
  - Посиди пока. Я почитаю.
  - Можно я схожу жену предупрежу. Она у меня с сыном в приемной комиссии сидит.
  - От чего ж, сходи...
   Когда он вернулся Георгий Степанович уже дочитывал рассказ. С минуту подумал.
  - Права, права старуха. У нее халтурщики и графоманы не проходят. Если уж взяла, зна-чит заслуживаешь. Я бы, на мой вкус, кое-что поправил, но тоже взял бы. Ты молодец. Посмотрим, а что у тебя еще в загашнике. О, "Дальний Восток"! Что тебя туда занесло? Ладно, об этом позже.
  Рассказы прочел быстро. Где-то улыбался, где-то хмурился и тер подбородок.
  - Честно хочешь? Рассказы так себе. И опять на мой вкус. Морской полон штампов, хотя написан гладко. Про мальчишек лучше. Видать вкусы наши с Женей, это главред "Востока", несколько расходятся. Знаю я его. Учился у меня. Но все равно ты молодец. Хорошо начина-ешь. Язык у тебя хороший. Пишешь грамотно. В "Литературный мир" не всякому дано попасть. Меня там впервые напечатали в лет тридцать пять...
  Что же мне с тобой делать, дорогой? Отменить приказ ректора о прекращении приема рукописей я не могу. То, что ты бы его прошел, ясно. Сходил бы к ректору, так он уже в отпуске. Ты мне о себе расскажи. Мне понять надо, откуда ты такой взялся.
  - Вообще я москвич. Закончил три курса Щукинского. С четвертого дали бессрочный от-пуск. Виноват сам. Пострадал за свою любовь к эпиграммам.
  - Надеюсь не политического характера.
  - Нет. На ректора.
  - Чем же он тебе не угодил? Можешь прочитать?
  - А надо?
  - Надо, дорогой! Любопытно. В первый раз вижу студента, кто на своего Ректора эпи-граммой пошел... Не бойся, зачти.
  
   Когда б пристало мне,
  
   Терзаясь под Луной,
  
   Картину сотворить не ради славы,
  
   Я б рисовал ее не с Бога, а с Захавы!
  
  - Да ты еще и поэт? А что в этой эпиграммке крамольного? Хороша. Я бы, наоборот, гор-дился. Что-то ты, братец, не договариваешь. За одно за это я бы студента не отчислил. Значит еще что-то было... Ладно, не хочешь, не говори. Да и не в этом наше дело. А после Щуки, чем занимался?
  - Уехал в Сибирь. Три года работал в театре. Потом три года в Находке. Плавал. Неделю назад вернулся домой. С женой и сыном. Из-за переезда и не успел с конкурсными текстами.
  - Ясно. Вот я что предлагаю. Расставаться с тобой я не хочу. Но и разрешить участвовать в конкурсе не в моих силах. Сделаем так. Поступать к нам будешь через год. Дальше. Видно, что учить азам тебя не надо. Так как у тебя незаконченное высшее, да еще и гуманитарное, зачтем, что будет можно. Если постараешься, то на первом курсе, можно будет сдать за первый и второй. Этот год походишь ко мне на семинар. На третьем курсе. Ребята там интересные. За это время еще напишешь. Подумай, с женой посоветуйся. Решишься на такой вариант, в начале сентября жду.
  - Спасибо Вам, профессор. Подумаю.
   -Ээээ, да ты, я смотрю, разочарован. Не стоит, друг мой. Есть такая мудрость великого китайца Лао-Цзы. "Путь длиною в тысячу ли начинается с первого шага". А ты этот шаг сделал. Ты уже не юный графоман, а автор напечатанных произведений.
  Лена восприняла рассказ о встрече с профессором с некоторым разочарованием и даже недоумением. Как не разочароваться, когда их мечта о поступлении в Литературный институт уже в этом году, рухнула. Хорошо бы еще так. Недоумение вызвала довольно резкая и нелицеприятная оценка первых рассказов. Но спокойно проанализировав произошедшее, она поняла, что ушат холодной воды, вылитый на их головы Георгием Степановичем, было необходимым. Значит она была права, когда несколько критически отнеслась к первым произведениям Владика. Пусть не на сто процентов, но права! Ясно одно. Из Владика может получиться настоящий писатель.
  
   Глава 10
   Вам русским легко...
   Как часто бывает с людьми, склонными к рефлексии, мимолетный разговор с отцом о ленинском ролевом конфликте в Касинском театре напомнил Владику сон, в котором к нему являлся дед Трофим.
  - Почему бы не положить этот сюрреалистический факт в основу сюжета нового расска-за? - подумал он. Но какого. фантастического или психологического? К фантастике его душа не лежала еще с юности.
  Случилось это тогда, когда он прочитал "Лезвие бритвы" популярного писателя-фантаста Ефремова. Роман его не впечатлил и даже отбил интерес к этому литературному жанру. Но поскольку в его окружении увлечение фантастикой считалось признаком человека интелли-гентного и современного, не оставалось ничего другого, как скрывать свою к ней антипатию.
  Лишь братья Стругацкие немного изменили его отношение к фантастам. Разумеется, ему и в голову не приходило равнять себя с ними, способными силой своего таланта уйти из реальной действительности в придуманный мир. В глубине души он понимал, что этот переход был вынужденным, ибо освобождал от необходимости платить дань той самой идеологической составляющей, из-за отсутствия которой и случился у него первый конфликт с Леной.
  Однако вскоре это благостное состояние дачника и начинающего писателя, раздумыва-ющего над своим будущим, прервал звонок из заводского отдела кадров. Надо было ехать для окончательного оформления на работу. С момента написания заявления прошло даже меньше месяца. Определенно сказалась обещанная помощь отца. Беззаботная жизнь закончилась. Хотя они были рады этому обстоятельству, некоторые планы пришлось менять. Лена ни за что не хотела оставаться на даче и, как ее ни уговаривали, настояла на своем. В итоге они полностью перебрались в городскую квартиру.
  Первое впечатление от предстоящего было в чем-то схоже с тем, какое в свое время на него произвел Владивостокский порт. Но там было все более или менее понятно, непривычны-ми были лишь размеры океанских кораблей. Сейчас же, когда после сдачи экзамена по технике безопасности он впервые увидел эти циклопические сооружения, называемые термобарокаме-рой, и механизмы, обеспечивавшие ее функционирование, он ощутил тревогу, неуверенность, даже определенную беспомощность. Подумалось, что со своими шестимесячными курсами холодильщика и даже почти трехлетним стажем работы на корабле он будет обречен испол-нять роль того самого подносчика гаечных ключей, что выводила его из себя еще в первый месяц появления на "Циклоне".
  На деле оказалось, что все обстоит не так уж страшно. Возможно, потому что у него было незаконченное высшее, пусть и гуманитарное, образование, а может быть, потому что довольно быстро стало известно о его родстве с самим Козьмичевым, вскоре его отправили на курсы повышения квалификации. Курсы эти были какими-то странными, больше походивши-ми на репетиторство двух нерадивых учеников. Потом до него дошло, что причиной всему не незаконченное высшее образование, а элементарная необходимость подтянуть его техниче-ский уровень настолько, насколько это окажется возможным. Вторым "курсантом" был Олег Гудков, парень моложе Владика, только что распределенный сюда после техникума. А их репетитором - заместитель начальника цеха и, как потом выяснилось, кандидат технических наук Батуев, доцент по совместительству в знаменитом Бауманском техническом училище. На вид он был не то калмыком, не то казахом... Чрезвычайно подвижный и с удивительной скороговоркой, которую не всегда можно было понять. Звали его Нариман Абдурахманович.
  Сказать, что было трудно, значит не сказать ничего. Если Олег все-таки имел соответ-ствующе специальное образование, пусть и среднее, то Владик первое время практически ничего не понимал. А как поймешь, когда речь идет то о критериях теплопередачи, то о термодинамической постоянной, то об энтропии или свойствах гелия... Правда, иногда в скороговорке Батуева проскакивали знакомые слова, но в основном... Приходилось переспра-шивать, просить о помощи Олега, залезать в тома Большой советской энциклопедии. Когда удавалось встретиться с отцом, то все разговоры сводились к одному - что это такое? Мозги в буквальном смысле плавились и отказывались перестраиваться на литературный процесс. Пытался совместить. Разрывался между потребностью писать и необходимостью, как он смеялся, повышения уровня своей некомпетентности. Спустя какое-то время Владик понял, что двух зайцев одним выстрелом не убить.
  Лене об этом решил пока не говорить. У нее уже начался первый учебный год в москов-ской школе. Работа в восьмых классах была нелегкой. Дети настолько отличались от наход-кинских, что ее не покидало ощущение, будто она заброшена на Марс для обучения марсиан. Слава богу, Павлик был в детском садике! Владик же уходил из дома к семи, чтобы успеть на служебный автобус, отвозивший заводчан. Возвращался из-за значительного расстояния тоже не раньше семи. Ей надо было отвезти и привезти Павлика, проверять тетради, готовиться к урокам, заботиться о питании. И вообще, она с трудом привыкала к темпу столичной жизни.
  Настроение от этого было не из лучших. Но не только из-за загруженности. Она никак не могла понять отношения к ней в коллективе. Нет, ей никто ничего плохого не говорил, но чувствовалось, что между ней и ее коллегами присутствует некая отчужденность. Лена поделилась этими ощущениями с Владиком, и они пришли к выводу, что это просто проявле-ние высокомерия столичных жительниц по отношению к провинциалке. Но пассивное смирение с обстоятельствами было не в ее характере. Лена старалась, как могла, прежде всего уровнем своей работы доказать, что ничуть не уступает этим "московским штучкам".
  Без сомнения, этот ее настрой и упорство в итоге растопили бы холодок отчуждения, если бы перед ноябрьскими праздниками не случилось то, чего ни она, ни Владик никак не ожидали.
  Вернувшись с работы, Владик увидел жену на диване. Она лежала, повернувшись ли-цом к спинке дивана.
  - Наверное, спит, - подумал Владик.
  Павлик, расположившись на ковре, увлеченно играл шахматными фигурами, выстраивая из них сказочный замок. Владик помог ему справиться с конем, никак не желавшим держаться на голове короля, и вдруг услышал всхлипывания.
  - Что такое, Лена? Ты что, плохо себя чувствуешь?
  Обнял и хотел повернуть к себе. Она молча дернула плечом, давая понять, чтобы не ме-шал. Владик попытался еще раз.
  - Леночка, миленькая, что с тобой? Ты плачешь? Что-то случилось? Не молчи...
  - Слушай, отстань! Займись лучше ребенком или кухней.
  Такое в их отношениях было впервые. Владик в недоумении ушел на кухню. Действи-тельно, надо было хоть что-то поесть. Пока возился с яичницей, подошла Лена. Выглядела она спокойной.
  - Ну что, хочешь услышать приятную новость?
  - Спрашиваешь!
  - Тебе как? По порядку или суть?
  - Лучше суть по порядку.
  - А эта самая суть в том, что сегодня твою жену назвали жидовкой. Прямо так и сказали - жидовка.
  - Ничего не понял! Кто? Где?
  - В школе, милый, вернее возле школы...
  - Слушай! Начала рассказывать, рассказывай!
  - Выхожу из школы после уроков. Навстречу женщина. Пожилая, хорошо одетая. Идет прямо на меня. Я еще подумала, что, наверное, видит плохо, а очки не носит. Посторонилась.
  Подходит и спрашивает.
  - Так это ты, милочка, и есть Шимановская?
   - В чем дело? Я Вас не знаю.
  - Зато я тебя знаю! Это из-за тебя меня из моей школы вытолкали...
  - Из-за меня??? С чего Вы это взяли?
  И тут пошло. -
  - Не знаешь? Как же? Устроил ее папочка на мое место... А она, видите ли, и не знает! Вы, евреи, везде пролезаете...
  - Да Вы сумасшедшая! Оставьте меня в покое!
   Отбежала от нее. И знаешь, что она вослед мне крикнула? - Жидовка!
  Рассказывала эту дикую историю Лена без явно выраженных эмоций. И лишь закончив, не выдержала.
  - Владик, милый! Что мне теперь делать? Меня с детства никто не только жидовкой, но и еврейкой не называли! Это ужасно! За что? Что я такого этой тетке сделала? Если это правда, если меня в эту школу устроил твой папа, да еще такой ценой, я там работать больше буду! Завтра же подам заявление...
   Владик, ошеломленный не меньше Лены, пытался ее успокоить. Взывал к рассудку, приводил аргументы, на его взгляд, подтверждавшие ее догадку, что у старухи съехали мозги.
  - Лена! Возьми себя в руки! Не директорша же тебе такое сказала! Какая-то тебе со-вершенно не знакомая тетка. Никто тебя не устраивал. Плюнь и забудь!
  А у самого в ушах отчетливо звучал разговор с Леонтьичем о Ленином еврействе. И, ви-димо, это, вопреки его артистическому прошлому, снижало убедительность его тона. Да и Лена закусила удила.
  - Я все решила. Завтра иду к директорше и подаю заявление...
  - Пусть так! Но что ты будешь потом делать?
  - Не пропадем. Я работы не боюсь. Филологи не только в этой школе нужны. Москва большая...
  Настроение было такое, что до вечера они почти не разговаривали. Владик пытался пи-сать. Но ничего не получалось, и в итоге он ушел спать. Лена проверила тетради, написала заявление об увольнении и тоже легла. Утром, как всегда, отвела Павлика в садик и пошла в школу, хотя в этот день у нее была самоподготовка. Директор оказалась на месте.
  - Доброе утро, Ангелина Аркадьевна. Можно?
  - Конечно, Елена Павловна. Садитесь. Я Вас слушаю.
  - Увы, Ангелина Аркадьевна! Слушать Вам меня не придется. Лучше вот это посмотри-те. Там все написано.
   И положила перед ней заявление. Ангелина Аркадьевна взглянула на листок. Потом на Лену. Опять на листок... На лице ее появилось не то что недоумение, а крайняя степень растерянности.
  - Простите, Елена Павловна. Я ничего не понимаю. Что случилось? Это не шутка? Вы ведь только начали работать. И заявление... - Налила себе воды. - Подождите. Дайте мне успокоиться. Такое в моей директорской практике впервые. Что Вас заставило на такое решиться? Я ведь за Вами слежу. У Вас совсем неплохо получается. Никто на Вас не жалуется. Ни дети, ни родители. Пока не объясните причину, разговора у нас не будет. Успокойтесь и расскажите, в чем причина.
  - Причины две, Ангелина Аркадьевна. Первую Вы и сами знаете. Мне сказали, что к Вам меня устроили против Вашего желания. Сделал это, как мне сообщили, мой отец, Кон-стантин Васильевич Козьмичев. Так вот. Во-первых, он отец моего мужа. Во-вторых, я его об этом не просила. И работать там, куда меня, как было сказано, затолкали, я не могу. У меня есть самолюбие. Но это еще можно было бы пережить... А вторую причину я назвать не могу. Она мерзкая. Такая мерзкая, что... И не выдержав, заплакала.
  - Елена Павловна, что с Вами??? Этого еще не хватало. Попейте водички и успокойтесь, пожалуйста! Успокоились? Ну и слава богу! Так в чем дело? Я чувствую, что здесь что-то серьезное. Пока не расскажете, я Вас не отпущу.
  Запинаясь и едва сдерживая слезы, Лена рассказала о встрече и разговоре со своей "предшественницей".
  - Теперь Вы все знаете и понимаете, что дальше работать в школе я не могу.
  - Да-а-а-а... Такого услышать я никак не ожидала... Что я могу сказать? Еще раз прошу Вас успокоиться. И позвольте извиниться за действительно мерзкую выходку своей бывшей сотрудницы. С ней у меня разговор еще будет. Я ее не оправдываю. Нервы...нервы...
  Я ведь ее просила еще в апреле, когда было распределение нагрузки на этот учебный год, взять вместо старших младшие классы. Работа попроще. Нагрузка меньше. Ей ведь уже шестьдесят пять. Нет! Отказалась! Она и мне всякого наговорила. А я ведь в районо советова-лась. Там решили, что, если появится подходящая замена, то предложим ей перейти в другую школу. Сочли, что такое решение целесообразно. Я с этим была согласна. Наша школа в районе одна из лучших, а вот подходящую кандидатуру на старшие классы найти трудно.
  Ну а когда вы появились, еще раз в районо ходила. Советовалась, что делать. Есть учи-тель. Молодая. С университетским образованием. С опытом работы, в том числе и в старших классах. Квартира не нужна. Ее упускать нельзя.
  Да. Не скрою. О Вас меня просили. Но вовсе не Константин Романович, а его супруга. Мы ведь с ней давно знакомы. Толковая женщина. Не обижайтесь на нее. Да и меня можно понять. Иметь в школе невестку директора наших шефов совсем неплохо. А тут все сходится. Но не это было для меня главным. И с чего она решила, что вы дочь Козьмичева? Он ведь русский. И жена у него первая, я ее знала, была русской. Так что, Елена Павловна, простите, но я не вижу оснований для Вашего увольнения. Прошу Вас еще подумать. Если не передумае-те, то... Но я бы хотела, чтобы Вы у нас работали долго. Об оскорблении могу лишь еще раз сказать, что это действительно мерзкий случай. Тем более, что Вы русская... Вот ведь! Знает, что сама в своем уходе из школы виновата. Так нет! Евреи, видите ли, виноваты. Это мы умеем. Но простите меня за вульгарность, плюньте! На больных не обижаются.
  Хотя разговор с Ангелиной Аркадьевной немного успокоил, появились сомнения в ее искренности. Об этом она думала и по дороге, и когда стояла в очереди в гастрономе, а потом дома, вплоть до прихода Владика. По тому, что он вдруг начал рассказывать о своих делах и по его виду стало понятно, что он просто боится задать вопрос о ее визите к директору. А ей и самой еще не хотелось рассказывать. Заговорили об этом лишь вечером, уложив Павлика спать. После долгого анализа высказываний директорши решили, что та была искренна не только в оценке произошедшего, но и в нежелании отпускать Лену.
  - Ты обрати внимание, - сказал Владик, - ведь она говорила то же, что и я. На эту учил-ку надо просто плюнуть и забыть. Слишком много чести из-за таких уходить из школы.
  И тут Лена сказала такое, что Владик услышал от нее впервые.
  - Вам, русским, легко так говорить. Вам подобных оскорблений слышать не приходит-ся. Тем не менее, вы оба правы. Заявление я заберу. С Маргаритой Михайловной говорить не буду. Она тут не при чем.
  Предстоящий год обещал быть нелегким. Лена хотя бы не меняла профессию. Правда, забот о семье у нее стало неизмеримо больше, чем в Находке. Там была бабушка. Ему же надо было осваиваться на новой работе. Новой настолько, что из всего оборудования, которое ему приходилось обслуживать, узнаваемы были лишь насосы и трубопроводы. Помогал и прежний опыт работы на "Циклоне" и окружавшие его коллеги. Вскоре он уже знал, что в смене лишь он один не имеет специального образования. Хорошо, что крепко державшиеся в натрениро-ванной работой в театре памяти лекции Батурина позволяли не задавать глупых вопросов. Это напрягало. Нужно было не только готовиться к поступлению в Литературный, но и работать над задуманным рассказом о том самом вещем сне, что бесповоротно изменил его судьбу. Почувствовал необходимость в чтении психологической литературы и даже самого Фрейда, для чего надо было посещать читальный зал, укорачивая время общения с Леной и Павликом. Еще хотелось помогать ей по дому и ходить не только в магазины, но и в театры, кино. Если для Владика многие спектакли московских театров, и даже Большого, оказались знакомы с детства и юности, то для Лены это был неведомый мир, который еще предстояло открывать. И вообще, оба они были молодыми людьми, жаждущими жизни. Поэтому многое приходилось делать за счет сна, в том числе и писать рассказ.
  Давался он очень непросто. Если с началом все было понятно, то когда Владик дошел до монолога деда, дело застопорилось. И не потому, что не помнил, в чем была его суть, и какими словами дед ее выражал, а потому, что эти слова он мог доверить одному человеку на свете - Лене. Да и то, нужно сказать, он не был уверен, что Лена его поймет. А Владик уже чувство-вал, что жизнь в очередной раз поставила перед ним гамлетовскую проблему - "быть или не быть"? Быть правдивым и позволить себе ту свободу мысли и слова, что выказал его герой, или, подменив суть, преподнести все как фантасмагорическую встречу и выпивку реального внука с явившимся из другого мира дедом? Конечно, этот поворот явно попахивал духом "Мастера и Маргариты", очаровавшим его еще в студенческие годы... Но другого было не дано. Настроение оказалось надолго и настолько испорченным, что Лена не могла этого не заметить.
  - Ты что это последние дни такой хмурый? Не пишешь. Что-то не получается?
  Несмотря на отсутствие желания рассказывать о своих творческих мучениях, он не сдер-жался. Слушала она внимательно, не перебивала. Потом поцеловала и прижалась к нему.
  - Не стыдно тебе? Я уже вся истерзалась. Чувствую, что с тобой что-то происходит, а в чем причина, непонятно. И все молчал! Почему? Думал, я тебя не пойму? Неужели я такая стерва? Любимый человек терзается, а я его не поддержу! Ошибаетесь, Владлен Константино-вич! Мне Ваше двойное нутро давно уже ясно. Еще с театральных времен. Я еще тогда поняла, что трудно нам будет... Но я с тобой!
  
   Глава 11
   Начинающий писатель
  В этот год случилась большая радость. Осенью в "Литературном мире" вышел рассказ "Воспитание по деду Трофиму". Первая об этом узнала Лена. В этот день она пришла домой пораньше, поскольку в гастрономе, где обычно покупала продукты, к удивлению, не было очередей. До того, как идти за Павликом, был еще целый час, и она, уютно устроившись на диване, принялась, неизвестно в какой раз, читать свою любимую "Анну Каренину".
  Зазвонил телефон.
  - Слушаю...
  - Здравствуйте, я Альбина Ивановна. Из редакции "Литературного мира".
  - Здравствуйте, Альбина Ивановна. Я Лена. Жена Владика. А я Вас знаю. Мне Владик о Вас столько рассказывал...
  - Он дома?
  - Нет, Альбина Ивановна, на работе.
  - Тогда я Вас, Леночка, порадую. Вышел его рассказ. Пусть он завтра подъедет в редак-цию, возьмет авторский номер и подойдет ко мне.
  У Лены перехватило дух.
  - Ой, Альбина Ивановна, как я рада! Громадное Вам спасибо! Это ведь и Ваша заслуга! Представляю, как Владик обрадуется!
  - Меня благодарить не надо. Радуйтесь, радуйтесь! Есть из-за чего! Ну, пока!
  - До свиданья, Альбина Ивановна. Всего Вам доброго!
  Оставалось сбегать за Павликом и дождаться Владика. По пути она заскочила в гастро-ном за шампанским. Накрыла стол не в кухне, а в гостиной. А он, как назло, все не приходил и не приходил. Она уже потеряла всякое терпение, когда щелкнул входной замок и в двери появился ни кто иной, как Владлен Константинович Козьмичев! И замер от увиденного. За столом, уставленным всем самым вкусным, что было в их доме, чинно сидела его семья и молчала. Поцеловал жену и сына.
  - Леночка, что случилось?
  Та сделала невозмутимый вид.
  - Ничего особенного. Что, я уже не могу со своим мужем выпить шампанского и вкусно поесть?
  - Это ты хорошо придумала! В самом деле, почему нет?
  - Тогда открывай и наливай!
  - Итак, за что пьем?
  - А почему нам не выпить за автора рассказа "Воспитание по деду Трофиму", который опубликован в последнем номере "Литературного мира"?
  Ставшее явью смутное подозрение, что Лена устроила такую необычную встречу не случайно, его ошеломило.
  - А ты откуда знаешь?
  - Зонила Альбина Ивановна. - Сказала, чтобы ты завтра подъехал в редакцию. Получил авторский номер и встретился с ней.
  Он уже не был тем зеленым новичком, который впал в шок от вида своих стихотворе-ний на страницах "Дальнего Востока". И радость его была уже немного другой. Нет, она не была меньшей. Теперь в ней появилась неожиданная для него самого нота.
  - Вот я и начал отдавать долги деду... Давай, Леночка, помянем его. Он это заслужил. Честно говоря, надо было его в соавторы поставить...
  Оставалось еще выпить за автора и его вдохновительницу. Что и было сделано. На зав-тра он отпросился у начальника смены с работы. Зачем, он не сказал. По дороге купил цветов. Секретарша встретила его, как давнего знакомого.
  - Ну как теперь, молодой человек, фамилию свою не забыли?
  Владик, как и при первом посещении редакции, отшутился.
  - Как тут забудешь! Пропечатали меня черным по белому. Теперь она всему народу из-вестна ...
  Отделил часть от букета.
  - Это Вам за приветливость.
  - Спасибо, спасибо. Хотя бывает всякое, молодой человек. Могут и забыть... Теперь все от Вас будет зависеть... Но я Вас от души поздравляю! Как-никак, первый рассказ!
  В дверь номер 13 уже стучал не робкий новичок. В комнате было крепко накурено. Ды-мил не только сидевший за столом Альбины Ивановны посетитель, но и, к его удивлению, она сама.
   - А-а-а! Вот и он! Легок ты, Козьмичев, на помине. Вот сидим с Евгением Геннадьеви-чем...
  - Вы, Альбина Ивановна, сначала вот эти цветы от меня примите. И низкий поклон за все, что Вы для меня сделали. Разрешите Вам ручку поцеловать?
  Рука ее пахла удивительно - ароматом дорогих сигарет и духов. Альбина Ивановна по-ставила цветы в красивую вазу.
  - Спасибо, Владик. Познакомься - Евгений Геннадьевич Северинов... Собственной персоной. Вы, как мне помнится, знакомы. Заочно, но знакомы. Да, Евгений Геннадьевич, это тот самый Владлен Козьмичев. Вы не ошиблись. Значит так, Козьмичев. Евгений Геннадьевич у меня по делу. Я его новый роман редактирую. А он, оказывается, уже прочитал твой рас-сказ...
  - Бог ты мой! Кто бы мог подумать? Это сколько лет назад я тебе письмо писал? А тут открыл журнал, смотрю - в оглавлении фамилия одна вроде бы знакомая, смутно, но знакомая. Дай, думаю, посмотрю, что за рассказик... Поздравляю! Так, значит, ты мой крестник? Сколько тогда тебе было?
  Владик не верил глазам... Перед ним сидел сам Северинов.
  - Пятнадцать. Я тогда в восьмом классе учился. Я Ваше письмо, Евгений Геннадьевич, наизусть помню.
  - Ну и куда ты после школы пошел?
  - Не туда, куда Вы советовали. В театральное. Не последовал я Вашему совету... Только теперь осознал, что зря.
  Евгений Геннадьевич посмотрел на часы.
  - Слушай, к сожалению, мне некогда. В Союз писателей надо. На заседание правления. Проводить можешь?
  Альбина Ивановна, прощаясь с ними, хитро улыбнувшись, спросила.
  - Хороший сюрприз я вам приготовила?
  Владик, идя к выходу, думал, что такого известного писателя, наверняка, ждет авто с персональным шофером. Но Северинов, пройдя мимо стоявших возле подъезда машин, направился к троллейбусной остановке. Владик даже удивился легкости его походки.
  - Сколько же ему лет? Ведь он всю войну прошел. Значит, за пятьдесят.
  Всю дорогу разговаривали. Не о рассказе. Северинов расспрашивал его о том, кто он и что делает, какие у него планы на будущее, что пишет. Потом дал свой телефон и адрес.
  - Значит, так. Разговор наш не закончен. Продолжим обязательно. На следующей неде-ле жду звонка. Прощайте, мой молодой друг!
  Владик не шел, а летел. А как еще могло быть, когда он, начинающий автор, получил приглашение к разговору от такого большого писателя, как Северинов! Подумал - дуракам везет...
  Не заходя домой, позвонил Лене, сказал, что заберет сына из садика и еле дождался ее прихода.
  - Ты знаешь, Владик, - отреагировала она на его рассказ о встрече с Севериновым, - Я уже начинаю бояться такого везения. То нам квартира московская, то тебя в "Литературном мире" напечатали, то ты Северинова встретил... Как бы наоборот не стало. Но за тебя я рада. С этим твоим Севериновым встречу упускать нельзя. Кстати, ты почему отцу не позвонил о рассказе? Некрасиво!
  Оправдываться было бессмысленно. Оставалось лишь позвонить. Константин Василье-вич известию обрадовался и попросил привезти журнал. Почитать.
  Встречи с Севериновым на следующей неделе не случилось. В ответ на звонок женский голос сообщил, что Евгений Геннадьевич в поездке. Наказал извиниться и просил перезвонить через тройку недель. Но нет худа без добра. Этого времени как раз хватило для завершения нового рассказа. К Северинову он отправился не с пустыми руками. Жил тот в известном "Доме с башенкой" на станции метро "Смоленская площадь". Дверь ему открыла женщина средних лет.
  - Женя, - крикнула она, - тут к тебе молодой человек пришел. Вас как звать?
  - Владленом.
  -Ну и чудно! - Протянула руку. - А меня Софья Сергеевна. Будем знакомы! Проходите.
  Откуда-то из глубин квартиры уже появился Евгений Геннадьевич.
  - Софья, а это начинающий писатель Козьмичев. Большое дело делает, понимаешь. С де-дом своим нас знакомит! Ты нам кофейку по этому случаю, не заваришь?
  Владик и раньше бывал в "сталинских" квартирах, но жилье Северинова произвело сильное впечатление. Особенно кабинет писателя, украшенный дубовыми панелями и карти-нами, среди которых он увидел несколько знакомых пейзажей Левитана. На стене, напротив стоящего посреди кабинета громадного письменного стола, висела великолепная копия "Утро в сосновом бору" Шишкина, которую он не раз видел в Третьяковке. Хозяин усадил Владика в кресло возле, как уже успел его окрестить Владик, царского стола. Сам уселся напротив. На столе, что сильно удивило Владика, не было того самого знаменитого творческого беспорядка, о котором ему приходилось не раз читать. Посредине стояла большая пишущая машинка. Слева от нее лежала стопка исписанных листов, придавленных "Литературным миром". Справа - нечто вроде небольшой полки с книгами. На корешках некоторых из них можно было разглядеть название.
  - Надо же, - еще успел удивиться Владик. - Словарь Ожегова, словарь синонимов, сло-варь слитно - раздельно... Он что, не знает, как правильно писать?
  - Ты не куришь? - обратился к нему хозяин.
  - Спасибо, Евгений Геннадьевич! Нет! Вот на сцене иногда приходилось. По роли.
  Только тогда Владик обратил внимание на нечто, стоявшее до сих пор на самом краю стола. Это была скульптура. Человеческая кисть, выполненная из красного дерева, держала на вытянутых венчиком пальцах дымчатую хрустальную вазочку.
  - Точно, - вспомнил Владик. Дед и бабушка так держали блюдце, когда пили чай. Ма-леньким он пытался им подражать и, пока научился, расколотил немало посуды.
  Евгений Геннадьевич заметил улыбку на его лице. Подвинул к себе скульптуру и стрях-нул в вазу пепел.
  - В Праге подарили. Софья Сергеевна поначалу в нее печенье и конфеты накладывала, а потом я ее в пепельницу превратил. Красиво? Точно! Итак, друг мой, как говорил небезызвест-ный Бендер, "продолжим наши игры". Вот тебе журнальчик. Посиди, посмотри, подумай. А я пока попишу. Мысль, понимаешь, интересную запишу...
  Подал Владику тот самый номер "Литературного мира", с закладкой на его рассказе. Владик открыл и ахнул! Все страницы рассказа были испещрены подчеркиваниями и замеча-ниями на полях. Он вскинул взгляд на Евгения Геннадьевича, но тот его либо не почувствовал, либо проигнорировал. Ничего не оставалось, как следовать совету - смотреть и думать. Потихоньку стало ясно, что подчеркивал Евгений Геннадьевич не только то, что, на его взгляд, выглядело не очень, но и те места, что ему нравились. В том и другом случае все это сопро-вождалось комментариями, а иногда и правками. Одни казались Владику справедливыми, другие - не очень, а некоторые вызывали недоумение и даже возмущение.
  - Как же так, - думал он, - ведь текст редактировала Альбина Ивановна? Она ведь и его самого редактирует. Значит, она в редакции не последний человек. Зачем же он так?
  В этот момент в кабинет вошла Софья Сергеевна с тремя чашечками кофе на подносе.
  - Сонечка, как ты вовремя, - широко улыбаясь, обратился к ней Евгений Геннадьевич. - Надо нашего Козьмичева немного отвлечь, а то он уже горячее кофе становится.
  Софья Сергеевна все поняла с первого взгляда на взъерошенного Владика.
  - Вы на него, Владлен, не обижайтесь. Это у него такая манера работы с молодыми. Нет, чтобы похвалить человека! Его в "Литературном мире" напечатали! А ты...
  - А что я? Я его уже хвалил. Он слышал. И еще похвалю... Но должно, мой молодой друг, знать, что сам по себе этот факт никоим образом не означает, что теперь Вас только и будут по головке гладить. Читатель нашего брата, писателя, всегда оценивает по гамбургскому счету. Ему начхать, кто автор, где его опубликовали и т.п. Так сейчас я был читателем. Что-то мне в твоем рассказе понравилось, а что-то - нет. Имею право? - Имею. Вот я этим правом и воспользовался. Справедливо? - Ну вот, за нее, за справедливость и поднимем мы чашки с этим божественным напитком! А журнальчик этот я тебе ad futarum memoriam - на долгую память дарю. И пиши, пиши! Тебе бы на Высшие литературные курсы. Могу рекомендовать.
  - Спасибо громадное, Евгений Геннадьевич, но меня туда не возьмут. Там высшее нужно.
  - Ты же говорил, что театральное закончил.
  - Увы! Только три курса. Теперь вот собираюсь в Литературный.
  - А почему театральное не закончил?
  - Долгая история...
  - Поня-ятно-о-о... Не хочешь - не говори. Чем потом занимался?
  - Из Москвы уехал. Три года в Сибири, в театре проработал. Затем три года в Находке жил. Плавал на рефрижераторе.
  - На рефрижераторе? Кем? Ведь в театральном этому не учат.
  - Закончил курсы механика судовых холодильных установок.
  - Тебе сколько лет, Козьмичев?
  - Двадцать восемь будет. На будущий год.
  - Так ты, видать, много, где побывал?
  - Во Вьетнаме пришлось побывать. На Курилах, Камчатке, Сахалине...
  - Ну, что ж. Вполне писательская жизнь. А я вот на Тихом не бывал. Только до Хабаров-ска добирался. И вообще, с тобой интересно говорить.
  - Смотри, Софья Сергеевна. Двадцать семь парню, а у него уже целая биография. А наш с тобой? Папа, помоги, папа займи, папа помоги, папа купи... Эх...
  - Значит, так! Перед тем, как будешь сдавать документы в Литературный, поставь меня в известность. Я там кое с кем переговорю.
  Владик понял, что пора прощаться. Что рукопись нового рассказа после того, как был прочитан "Воспитание по деду Трофиму", давать еще рано. И по этой же причине он не рискнул рассказать ни о стихотворениях, ни о рассказах, опубликованных в "Дальнем Восто-ке".
  - Спасибо, Евгений Геннадьевич! Большое спасибо! Извините за отнятое время. Спасибо, Софья Сергеевна, за кофе. Здорово Вы его варите!! До свиданья.
  Выслушав его и увидев рассказ, весь испещренный подчеркиваниями и замечаниями, Ле-на глубокомысленно заметила.
  - Все правильно! Это он для того сделал, чтобы жизнь медом не казалась. И тебе, и мне. Распустили, понимаешь, губу... Все! Надо готовиться к поступлению!
  На работе все шло нормально. Период привыкания к коллективу не затянулся, и Владик все больше ощущал себя человеком на своем месте. Однажды к нему подошел Батуев.
  - Здравствуй, Козьмичев. Как дела? Нормально? Значит, не зря я вам головы теорией за-бивал... Слушай, получил я по подписке последний "Литературный мир". Смотрю - рассказ некого Владлена Козьмичева "Воспитание по деду Трофиму". Это ты или такое дикое совпа-дение? Ты сам-то его читал?
  Владику очень хотелось сказать, что это совпадение, что такое бывает и что этот номер журнала он еще не читал... Но ничего не оставалось, как признаться. Восточные глаза Батуева от удивления даже раскрылись.
  - Ничего себе! У нас слесарь четвертого разряда публикуется в "Литературном мире", а мы ничего не знаем! Ты почему молчишь? Это ж просто здорово! А я тебе голову термодина-микой забивал...
  - Не переживайте, Нариман Абдурахманович! Все правильно! Мне ваши лекции были интересны. Абсолютно новая область для меня. Зато теперь я здесь не как слепой...
  - Прости, Козьмичев, что лезу не в свое дело, но тебе другие лекции слушать надо. У тебя вроде незаконченное высшее?
  - Три курса театрального...
  - Ну и будешь ты у нас работать... То, что это интересно - факт. То, что это необычно - факт. А что дальше?
  - Дальше? Хочу поступить в Литературный. А там видно будет...
  - На дневное?
  - Нет. У меня ведь семья. Сын. Их кормить надо. На заочное.
  - Знаешь, я тебе как преподаватель скажу - заочная учеба не только каторга, но и ущерб-на для знаний. Так вот, у тебя три курса гуманитарного вуза. Парень, я вижу, ты способный. Поэтому, если поступишь, постарайся сделать так, чтобы тебе зачли совпадающие предметы. Что надо будет, досдай. И вообще постарайся за первый год сдать экзамены не только за первый, но и за второй курс. Ну, придется поупираться, однако игра стоит свеч. Подумай... Подумай...
  - Спасибо, Нариман Абдурахманович. Никак не ожидал такого внимания ко мне.
  - А ты что думал? Печататься в "Литературном мире" и оставаться инкогнито? Я его чи-таю уже лет десять. И представление о том, что печатается в нем и какого качества, имею. На мой взгляд, рассказ твой заметен. Не скажу, что он много лучше других, но то, что есть много хуже - факт. Стало быть, техника - не твоя стезя.
  На этом и расстались. Когда Владик пересказал этот разговор Лене, они впервые задума-лись, на какое отделение подавать документы - очное или заочное. Владика, уже привыкшего хорошо зарабатывать на "Циклоне" и совсем неплохо сейчас, перспектива вернуться к той мизерной стипендии, что он получал в театральном, не просто не устраивала, а даже не представлялась возможной. Жить на зарплату Лены? Несерьезно! До подачи документов еще было время, это давало возможность все хорошо обдумать.
  
   Глава 12
   Литинститут
  Позже Владик скрупулезно подсчитал соотношение позитивных и негативных коммента-риев Евгения Геннадьевича. И обрадовался. Перевес был на стороне позитивных. Лена же отреагировала неожиданно - перефразировала строку из Крылова.
   - Чем кумушек считать трудиться, не лучше ли куме к себе оборотиться, - выдала она. И тут же, поняв, что высказалась не очень корректно, добавила. - Конечно, мнению Северинова следует доверять. Но, не впадая в крайность. Сейчас ты попал под авторитет Шукшина. Потом начнешь подражать Северинову... Я себя никоим образом не ставлю с ним вровень, однако осмелюсь заметить, что диплом я писала по стилистике Аркадия Гайдара. И кое-что в том, что такое писательский стиль, поняла. А у тебя он явно высвечивается. Вот и не надо нам его терять. Владик обратил внимание на то, как она сказала. не ему, а нам. Все время, пока дорабатывал рассказ, помнил об этом.
  Крайневские семинары, несмотря на сложности со временем, он не пропускал. Общаясь с участниками, а со многими из них у него установились теплые отношения, он не только чувствовал удовлетворение от этого, но и все отчетливей убеждался в ущербности своих знаний классических произведений мировой литературы и вообще фундаментальных истин писательского мастерства. И это при том, что его память хранила множество сведений об искусстве, полученных за годы учебы в театральном. Тем не менее, он находил время читать, и не только художественную литературу, но и рекомендуемые профессором литературоведче-ские книги, статьи. На семинарах он первое время больше молчал, но по мере того, как у него складывалось видение обсуждаемых проблем, начал высказывать свое мнение, свои соображе-ния, выступать с самостоятельными сообщениями. Все это работало на укрепление желания учиться по-настоящему.
  Показать доработанный рассказ Северинову Владик решился лишь после новогодних праздников. Назвал его "Рубикон, или томление духа". Евгению Геннадьевичу было, как всегда, некогда, и он предложил оставить рассказ на недельку. Так и вышло. На звонок Владика он, не тратя лишних слов, сказал, что ждет. Поехали вдвоем. Открыл сам.
  - О, приветствую племя младое и незнакомое! Вы кто, прекрасная незнакомка?
  - Жена моя, Лена. Кстати, преподаватель русского и литературы...
  - Очень приятно! Наш брат! Я ведь тоже бывший учитель. Только истории.
  Прошли в кабинет. Евгений Геннадьевич протянул рукопись с подколотым сверху лист-ком.
  - Простите меня, ребята. Кофеем нас угощать некому. Жены дома нет. Все, что я хотел сказать, здесь. Единственное... Ну, что это за название? То, что оно точное, не спорю. Но цензура не пропустит. И правильно сделает - "еst modus in rebus - есть мера в вещах". Об этом, молодой человек, всегда помнить должно. Да, говорил я о тебе с Крайневым. Это декан факультета. Так, оказывается, вы не просто знакомы, а ты еще и семинар его посещаешь... Хвалю! О чем говорили, не скажу. Сообщу лишь, что он хочет тебя видеть в студентах. Но поблажки не обещает. Готовься. Лена, Вы ему спуску не давайте! Если будут вопросы по рассказу, звони.
  Но вопросов не возникло. Как и с первым рассказом, замечания и предлагаемые правки били в точку. Оставалось лишь все это учесть, с чем Владик справился очень быстро. Теперь рассказ назывался просто - "Рубикон". Несмотря на предложение Лены дать рассказу отле-жаться, отвез его в редакцию "Литературного мира". Не терпелось вплотную заняться подго-товкой к вступительным экзаменам.
  Как-то позвонила Маргарита Михайловна и тоном, не терпящим возражений, пригласила их в выходные на дачу. Естественно, помимо прочего, разговор зашел и о Литературном институте. Не делясь своими размышлениями на этот счет, Лена и Владик сразу сообщили, что выбрали заочное отделение. Константин Васильевич долго молчал, а потом заговорил.
  - Разумеется, я Вас, Лена, и тебя, Влад, понимаю. Жить на учительскую зарплату и сти-пендию втроем немыслимо. Поэтому тебе эти годы придется работать. Одно дело - на заводе. А если не на нем? Получать ты будешь, однозначно, меньше. Дальше. Если ты ставишь, извиняюсь, вы ставите перед собой амбициозную цель стать профессиональным писателем, то такое совмещение ничего хорошего не обещает. В этом случае (пусть я немного перегибаю) велик риск, что ты научишься писать, может быть, даже лучше, чем сейчас, но настоящим профессионалом не станешь. Поверьте моему опыту. Я многих знал и сейчас знаю тех, кто, в погоне за сиюминутным выгодой, просто, я бы сказал, угробил свой талант. На мой взгляд, тебе нужно поступать на дневное. Посвятить всего себя учебе и, если можно, а я твои способ-ности знаю, постараться сократить пять лет до трех-четырех.
  - Так я ему то же самое говорю, - вмешалась Лена. - А он ни в какую. мне Вас кормить надо! Я мужчина! Кстати, ему то же, что и Вы, советовали на работе...
  - В конце концов, выбор за ним. Но если выберете дневное, мы с Маргаритой Михайлов-ной - взглянул он на жену - будем Вам помогать.
  - Знаешь, отец, ты и так сделал для нас столько... Теперь дело за мной. Буду пробиваться сам. Это решено. Год-два еще поработаю на заводе, а там видно будет. А тебе и Маргарите Михайловне искреннее спасибо за заботу о моей семье.
  Летом Владик поступил на заочное отделение. Вступительные экзамены сдал на отлично. К тому времени в "Литературном мире" появился его второй рассказ. Владик был единствен-ным на весь институт абитуриентом, печатавшимся в одном из ведущих литературных журналов страны.
  Первый год учебы сложился удачно - ему удалось сдать экзамены и зачеты за первый и второй курсы. За второй год учебы на заочном отделении была сдана отчетность по програм-мам третьего и четвертого. Эти годы были для него в полном смысле каторгой. Без поддержки Лены он бы не выдержал. Она заменила его во всем, что касалось дома. А он метался в замкнутом круге. работа - занятия дома - библиотека. Вечерами, читая учебную литературу и пытаясь не заснуть за столом, стоял на стуле на коленях. Лена помогала делать многие контрольные, особенно по лингвистике и литературе. В эту пору у него появился способ сбрасывать психологический стресс после сдачи очередного экзамена. Войдя в прихожую, он давал хороший пинок своему дорогому кожаному портфелю, подарку Лены на один из дней рождения. Лена обижалась, пока не поняла, что пинок символизирует не что иное, как пятерку на экзамене. Собственно, она другого и не ждала. Последнюю четверку он получил еще на первой сессии. Все остальные экзамены сдавались на отлично.
  После четвертого курса профессор Крайнев предложил ему вернуться на четвертый курс, но уже дневного отделения. С точки зрения учебы и качества знаний, это было бы разумно. Но так совпало, что, решив покончить с заводской карьерой, Владик через своего однокурсника уже почти договорился о работе в журнале "Театральная сцена". Характер будущей работы его вполне устраивал. Что ни говори, театр и не отпускал, и был знаком. А главного редактора настолько устраивало театральное прошлое Владика, почти законченный Литературный институт и количество опубликованных рассказов, что он был готов закрыть глаза на его беспартийность. Оставалось лишь дать согласие и написать заявление об увольнении с завода. Но, честно сказать, уже не только его, но и, как ни странно, Лену, готовую когда-то жить семьей на одну свою зарплату, смущала очень смешная, просто мизерная ставка младшего литературного сотруднику. Почти как у того рядового артиста, каким был Владик в Касинске. Идти на поклон к отцу и Маргарите Михайловне они не хотели. Те и так заваливали Павлика игрушками, одеждой и вообще заботились о нем.
  Надо было решать, что делать с "Театральной сценой". Тянуть с ответом было нельзя. Но уже подошла пора летних отпусков и это оказалось удобным поводом для того, чтобы догово-риться с Главным редактором, что он даст ответ после выхода из отпуска. Тот так хотел взять Владика в редакцию, что согласился и на это. Лена очень обрадовалась, когда он сказал ей о своей договоренности.
  
   Глава 13
   Прощай, "Циклон"
  Рассматривали они три варианта проведения отпуска. на отцовской даче (благо, там в их распоряжении была бы целая квартира), на Черном море и, наконец - махнуть в Находку, к Анне Семеновне. Она не видела внука уже целых три года! Все что-нибудь мешало. То им, то ей. В итоге было принято решение ехать в Находку. Но так как по графику отпуск у Владика был только в августе, Лена с Павликом полетели без него.
  На какое-то время Владик стал свободен. Первым делом съездил на могилу бабушки и де-да. Навел там порядок и заказал памятник. Теперь можно было спокойно заняться любимым делом - писать. За год накопилось много наблюдений и набросков будущих произведений. Выходные проводил на отцовской даче. бродил по лесу, купался в Оке. А в городе все свобод-ное время сидел за пишущей машинкой. Тогда же он впервые задумался о возможности написания повести. Главным героем он видел некого молодого человека с достаточно сложной судьбой. Но это были лишь мысли, а пока работал над повестью, в основе сюжета которой была однажды услышанная на заводе история об удивительном человеке, потерявшем на войне правую руку, но ставшим современным Левшой.
  Прошло, наверное, недели три со дня отъезда Лены и Павлика, когда в один из вечеров позвонил Северинов и попросил сейчас же подъехать к нему.
  - Ну как, ты крепко сидишь? - осведомился тот, усадив его напротив себя и закурив сига-рету. - Тогда слушай. Я тебя, Владлен, продал! Не пугайся! Продал хорошо! Есть такая газета "Советский труженик". Я в ней когда-то, на заре туманной юности, даже работал. Вообще, в ней много кто из известных писателей работал. Стоящая газета. Главным там мой друг. Вместе начинали. Так вот. У него, о чем он мне поведал на днях за столиком в "Праге", освободилась ставка корреспондента. Он спросил, нет ли у меня кого-нибудь на примете. Я подумал, подумал и предложил тебя. Если позволительно, своего ученика и подающего надежды молодого писателя. Все понятно? Значит, так! Вот тебе телефон. Прямой. Звать его Александр Андреевич. Скажешь, что от меня. Возьми с собой все опубликованное. Он мужик въедливый. Очаруй и покажи, что я не ошибся!
  - Полный отпад! - отреагировал Владик. - Несомненно, я Вам, Геннадий Евгеньевич, очень благодарен. Работать в такой газете! Но я ведь не только не журналист, но еще и беспартийный! Вы своему другу об этом не сказали?
   Сказал, не сказал... Сказал главное - тебя стоит взять, а тебе говорю, что надо его очаро-вать! Так что думай и действуй, дорогой мой, и держи в курсе. Кстати, почему один? Где жена?
  - К маме улетела с сыном. В Находку. На все лето. Через пару недель и я туда подамся.
  Встреча Владика с Главным оказалась неожиданно короткой и продуктивной. Александр Андреевич сразу предупредил.
  - Тратить драгоценное время на излишний в данной ситуации разговор, ученик моего уважаемого друга, мы не будем. Оно дорого. Я вижу, ты все свои публикации принес. Это ни к чему. Твои рассказы в "Литературном мире" я прочитал. С этим полный порядок. Считай, один проходной балл ты получил. Второй, и более весомый - это рекомендация такого писателя и моего друга. Теперь дело за малым. Вот тебе листок. Пиши заявление о приеме. Ты работаешь?
  - Да.
  - Пиши там заявление об увольнении и выходи на работу.
  - Александр Андреевич, извините, но у меня два вопроса. Как быть с тем, что я не имею никакого опыта журналистики, да еще и не член партии?
  - Ты что, на должность спецкора претендуешь? Пока ты до него доберешься, мы тебя в партию принять успеем. И выгнать... Так что проблем нет. Жду тебя через две недели. Подписал заявление, вызвал секретаршу и велел отнести его в отдел кадров. Поздравляю тебя, Владлен Константинович!
  - Тогда позвольте второй вопрос. В августе у меня отпуск. Надо отдохнуть. За год уста-лость накопилась.
  - Ну и что? До августа как раз две недели. Подавай заявление на отпуск и на увольнение! Приедешь - и выходи!
  На этом встреча завершилась. Можно было радоваться. Но надо было цивилизованно от-казаться от договоренности с "Театральной сценой". Как это не было неприятным, Владик позвонил Главному редактору и честно рассказал о том, что произошло. То, что это известие не могло того порадовать, было очевидно. Но пожелание успехов во всесоюзной газете Владик получил.
  Через две недели Владик попрощался с коллегами по заводу, позвонил отцу, дал теле-грамму в Находку и улетел во Владивосток. Полет был долгим, думал о многом, а главное - в душе его теплилась надежда на то, что, может быть, удастся увидеть "Циклон" и всех тех, с кем он плавал...
  За три года Владик успел отвыкнуть от лета на побережье океана. При выходе из самоле-та его обдало волной жаркого и влажного воздуха.
  - Как я это терпел? Это ведь на берегу! А в океане?
  Вошел в здание аэровокзала и ... Вот сюрприз - Лена! Она была в его любимом белом са-рафане, не только подчеркивавшем ее изящную фигуру, но и прекрасно оттенявшем черные волосы, брызжущие радостью глаза и чудесный, как он когда-то его назвал, мулатский загар. А ведь прошло не так много времени с момента ее приезда в Находку! Их притянуло друг к другу так, словно они не виделись целую вечность.
  - Боже, как я о тебе соскучился... - прошептал он в ее губы.
  - А я! - ответила она, не столько услышав, сколько почувствовав эти слова.
  - Как Павлик? Как мама?
  - Все нормально! Мама в порядке. Павлика не узнаешь. Из моря не вылезает. Я его научила плавать и нырять. Теперь покоя нет. Первый вопрос утром, когда на море?
  - А ты-то как?
  - Подожди, расскажу! Давай сначала обратные билеты купим.
  Так и сделали. Уже в автобусе Владик начал подробный рассказ и своем разговоре с Се-вериновым и о визите к Главному редактору "Социалистического труженика".
  Вся эта история была для Лены полной неожиданностью. И, честно говоря, очень прият-ной неожиданностью. Но газета, да еще всесоюзная... Значит, командировки. Это ее пугало. И когда стали обсуждать инициативу Северинова, Лена сказала, что она вовсе не в восторге, поскольку хорошо помнила, что за удовольствие было оставаться одной и ждать его возвраще-ния. Конечно, она понимала, что работа в газете обещает широчайшие возможности знаком-ства с жизнью. Для Владика, которому предстояло выйти на профессиональную писательскую стезю, это просто подарок судьбы. И Северинова. Без его протежирования попасть в такую газету беспартийному, не имевшему никакого опыта корреспондентской работы, было бы просто невозможно.
  На другой день утром, когда Владик дурачился в воде с Павликом, она, лежа на песке, размышляла об этом событии.
  - Видать, мне на роду написано играть вторую скрипку, - размышляла она. - А я ведь бы-ла способна на большее...
   Вспомнилось, как зав. кафедрой языкознания, у которого она писала диплом, после за-щиты предлагал поступить к нему в аспирантуру, утверждая, что ее диплом мало чем уступает иным кандидатским диссертациям. Но она не могла оставить маму одну и, поработав два года по распределению, вернулась в Касинск. Жалела ли она о той упущенной возможности? По большому счету, нет. Не откажись она тогда, никогда бы ей не встретить Владика, не выйти за него замуж, не родить бы от него Павлика, в котором уже все отчетливее проявлялись черты отца. Правда, и не испытать бы ей тогда тех чувств, что испытывают жены моряков, провожая мужей и встречая их после возвращения. Но это все и было ее жизнью. У Лены не было оснований для сожалений. Ей даже пришла в голову некая аналогия с судьбами декабристок. Правда, со знаком минус. Тем было уготовано сгинуть в сибирских далях, она же оказалась в Москве. И уж совсем близким было осуществление их совместной мечты - Владик должен стать писателем. Могла ли она как-то помешать ее достижению? Конечно, нет! Оставалось лишь дождаться возвращения в Москву.
  Время шло, и вот случилось то, на что Владик очень надеялся. Как-то при встрече с же-ной Николая Семеновича он узнал, что скоро в Находку придет "Циклон". Едва-едва дождался этого дня, в порт приехал много раньше. Выяснил, что "Циклон" будет разгружаться на рыбзаводе. Шел туда мимо стоявших у причала судов, дышал доносившимся с завода запахом копченой рыбы. Ему казалось, что не было этих трех лет в Москве и что он идет не на встречу с тем, где когда-то он жил и работал, и что еще недавно составляло смысл его жизни, а просто возвращается туда, на борт своего "Циклона".
   С момента, когда "Циклон" обозначился на горизонте, и до его подхода к причалу он стоял, словно солдат почетного караула на встрече высокого правительственного гостя. Стоял, не замечая, что вокруг уже собрались семьи членов команды. Кто-то из женщин узнал его.
  - Смотрите, кто здесь! Это же Козьмичев! Правда! Ты как здесь оказался? Ты же вроде уехал в Москву...
  - Уезжал! Да не выдержал! Приехал! Но только в отпуск...
  А с палубы причаливающего "Циклона" его уже увидели.
  - Братцы, да это же Владик-артист! Давай к нам! Свежего краба не хочешь?
  Так, пока спускали трап, и переговаривались. А потом Владик взлетел на палубу. Вокруг такие знакомые лица... Правда, было и несколько незнакомых. Жали друг другу руки, обнима-лись и не верили глазам.
  - Ты откуда свалился? Ты же теперь в Москве. Неужто тоска по морю заела?
  И еще вопросы, вопросы, вопросы...
  - Братцы, я только сейчас понял, как все эти годы о Вас скучал! И пропел на мотив из оперетты Кальмана "Сильва". "Мне жизни без "Циклона нет!".
  Все рассмеялись.
  - Влад, за тобой концерт!
  Кто-то, вспомнив об обещанном крабе, протянул ему большущий целлофановый мешок, откуда выглядывала крабовая клешня.
  - Это тебе! Камчатский краб! На память! Себе берег, но не жалко!
   Если бы их на причале не ждали встречающие, они бы говорили и говорили. Но на при-чале стояли их жены и дети.
  А он подошел к своей бывшей каюте. Отодвинул дверь. Вошел. Огляделся. Все было, как прежде. Взглянул на то место, где над откидным столом когда-то висел портрет Лены, и вышел. Спустился в машинное отделение. Там никого не было. Он поднялся на верхнюю палубу и пошел к каюте капитана. Навстречу с чемоданчиком в руке вдруг вышел Николай Семенович. Хотя он уже знал, что в Находку должен был приехать Владик, его явление перед ним здесь, на "Циклоне", было столь неожиданным, что в первое мгновение он не поверил глазам. Но нет! Перед ним стоял вовсе не призрак и не дух Владика, а он сам! Живой и улыбающийся!
  - Вот те раз! Глазам своим не верю! Тебя каким ветром к нам принесло?
  Поздоровались.
  - Что, напугал? Вы, Николай Семенович, ведь должны были знать, что мы с Леной в Находке.
  - Знать-то знал. Но уж больно неожиданно ты здесь объявился. Дай, я тебя, родственни-чек, обниму. Сколько мы не виделись?
  - Да всего три года.
  - Вы когда с Леной уезжаете?
  - Через неделю.
  - Это хорошо! Значит, еще успеем увидеться. Пошли на берег! Так ты понял, что надо сделать? - обратился Николай Семенович к штурману.
  - Не беспокойся, капитан! Все будет в полном порядке!
  Портовый "Уазик" сначала привез домой Николая Семеновича, а потом и Владика.
  У Лены был праздник. Наконец-то появился целый краб! Пусть и замороженный. Анна Семеновна, за эти годы уже познакомившаяся с технологией приготовления крабов, предложи-ла свои услуги. Правда, Павлик протестовал, плакал и требовал, чтобы краб был увезен в Москву. Но это было нереально. Краб был громадный, весом почти в семь килограммов. А панцирь-то они все-таки увезли, и он еще долго служил в качестве экзотической вазы.
  Потом Владик еще попытался встретиться с бывшими коллегами по "Циклону", но ниче-го из этого не получилось. У всех были неотложные домашние дела и лишь неделя, чтобы их сделать. А ему так и не случилось больше вырваться на "Циклон". Хорошо еще, что удалось посидеть вечер у Николая Семеновича и узнать точное время отхода "Циклона". Не проводить его он просто не мог! Однако немного опоздал, и пришлось даже бежать к месту его стоянки. Прибежал тогда, когда начало быстро, как свойственно этой широте, темнеть. Трап был убран, и "Циклон", выдав прощальные гудки, отходил от причальной стенки и разворачивался носом к выходу из залива. Курсом на океан. Несмотря на яркие ходовые огни и свет, пробивающийся сквозь некоторые иллюминаторы, его корпус с каждой минутой все плотнее сливался с темнеющим на глазах небом и легкими темно-синими волнами, набегавшими в залив из океана. Вдруг подумалось, что это уходит не просто судно под названием "Циклон", а нечто большее. В океанскую черноту неотвратимо уходил целый пласт его, Владика, жизни. Жизни, в которую он уже никогда не вернется. Оставалось лишь помахать вслед и пожелать, чтобы у этого корабля всегда было семь футов под килем... И удача! Ведь еще совсем недавно он сам уходил на этом судне в океан и прекрасно помнил, как это было и что это значило для каждого члена команды. А в голове его уже зазвучала музыка первой строфы будущего стихотворения.
  
   Прощальная нота гудка,
  
   Разбитая в пену волна...
  
   Душа, провожая, рыдает,
  
   Вслед машет рука,
  
   Но машет она,
  
   Когда он вернется,
  
   Не зная...
  
  Отпуск заканчивался. Шли последние дни августа, когда Козьмичевы возвратились в Москву. Через несколько дней Владику вручили удостоверение корреспондента всесоюзной газеты "Советский труженик".
   Глава 14
   Журналист
  Вскоре было получено первое редакционное задание. Надо было съездить на один мос-ковский завод и дать маленькую, размером в машинописную страничку, зарисовку.
  За своим будущим материалом Владик отправился в компании Игоря Злинкевича. Они были ровесниками, но Игорь, хотя числился, как и Владик, в простых корреспондентах, вел себя, как старший. Если честно, то на это у него были основания - журналистский факультет МГУ и три года работы в "Труженике". В том, что это так, Владик убедился с первых минут их пребывания на заводе. Оказалось, что Игорь здесь не впервые и имеет множество знакомых не только среди начальства, но и рабочих. Это и было его задачей - свести с ними Владика. Заведующий отделом промышленности и строительства Антон Вениаминович Сверчков знал, что делал.
  На заводе Владик провел целый день, перезнакомился со многими нужными и интерес-ными людьми. Домой ехал в приподнятом настроении и потом долго рассказывал Лене о своем первом выходе в люди в качестве газетного корреспондента. По этому поводу они даже подняли по рюмке вина. Но первый вариант его материала заведующий отделом зарубил. Об этом стало известно лишь на третий день, когда Владик пришел в редакцию. На его столе лежала рукопись с приколотым к ней тетрадным листком, а там - всего несколько слов.
  - Владлен Константинович, надо переговорить.
   И витиеватая подпись - Сверчков.
  Владик взглянул на текст. На нем не было ни одного замечания. Привыкший к манере, в которой читал его рукописи Северинов, Владик даже обрадовался.
  - Ничего себе! Ни одного замечания! Ай да я!
  Но потом насторожился. Как-то не вязалось с этим приглашение Сверчкова переговорить. Взял рукопись и пошел к нему. Тот был на месте. Увидев входящего Владика, позвонил секретарше и попросил два чая. Покрепче и послаще.
  - С чего это он чай заказывает? - успел подумать Владик...
  - Садись, Козьмичев. Небось, удивлен? Ну, ничего! Мы из этого первого блина не ком сделаем, а конфетку!
  - Удивлен, Антон Вениаминович! А в чем дело? Почему это Вы о блине заговорили?
  - Это так, к слову... Теперь к делу. - Раскрыл рукопись. - Какое тебе было задание? Дать зарисовку о том, как социалистическое соревнование способствует развитию коммунистиче-ских отношений в коллективе. Так?
  - Так.
  - Дальше. Претензий к стилю и грамотности у меня нет. Но как бы тебе сказать... Вот в чем дело. У тебя, Козьмичев, речь идет о том, как еще молодой, но опытный рабочий помог своему бригадиру, кстати, члену КПСС, освоить один из самых совершенных импортных станков на заводе. И не только освоить, но и раскрыть его не описанные в заводской инструк-ции возможности. Так?
  - Так... Я с этим Вараксиным долго беседовал. На редкость толковый и разносторонний парень. Учится на заочном в станкостроительном институте. А бригадир мне не понравился. Человек закрытый и себе на уме...
  - Вот-вот. Мы и подошли к сути нашего разговора. Ты чего чай не пьешь? Стынет. А я, признаться, горячий люблю. Видать, старею. Кровь, хе-хе-хе, горяченького требует.
  - Так в чем суть, Антон Вениаминович?
  - Как бы это тебе сказать... Неловко все это... Не поймут нас... Не опытный бригадир, коммунист, помог молодому рабочему освоить новый для него современнейший импортный станок, а наоборот. Не поймут нас...
  До Владика стал доходить смысл разговора. Поменяй рабочего и бригадира местами - и тогда, его, автора материала, поймут и за этим столом, и где-то в неведомом кабинете... И все будут довольны.
  - Я, Антон Вениаминович, все понял. Но от такой перемены ведь суть изменится. Надо подумать.
  - Так и я о том же. Подумай, Козьмичев и подходи!
  Вышел он от Сверчкова с ощущением, очень похожим на то, что испытывал еще на "Цик-лоне" после разговора с секретарем судовой парторганизации Иваном Леонтьевичем о том, что задачей предлагаемой им художественной самодеятельности должно быть воспитание у членов судовой команды духа коммунистической солидарности с народом Вьетнама. Но тогда-то речь шла о Вьетнаме и действительно неправедной войне американцев против его народа. Его еще можно был понять... А сейчас? А сейчас ему открытым текстом предложили соврать? Соврать в первой своей публикации в газете?
  За столом не сиделось. Вышел на улицу. Ну и что такого страшного случилось? То, что мне открытым текстом сказали. А должен был сам понять. На рожон лезть не надо было! Понял же это, когда задумывал рассказ про сон. И ничего не случилось. Рассказ получился. Напечатали. Может быть, и сейчас не стоит упираться. Убрать к чертовой матери эту гребаную партийность бригадира. Точно! Предложу этот компромисс Сверчкову. Наверняка, согласится. Вернулся к нему в кабинет.
  - Подумал, Антон Вениаминович. Есть идея! Разве о том, что бригадир член партии, надо обязательно кричать? Нет! Вот и промолчим об этом. Сюжет ломать не придется. Не знаю, правильно ли я понял, но мне показалось, что материал Вам понравился. Стало быть, все в выигрыше. Так? Так! Как Вам такое предложение?
  Антон Вениаминович сделал вид, что думает. Зарисовка и в самом деле нравилась. Идея умолчать о партийности бригадира пришла ему в голову еще при первом знакомстве с материалом. Но он не был бы опытным газетчиком и руководителем, не поверни дело таким образом, чтобы это предложение исходило не от него, а от автора. Так и волки сыты, и овцы целы.
  - Пожалуй, прав ты, Козьмичев... Благословляю! Быстро поправь - и мне на подпись!
   Дальше пошли будни. Опасения Лены снова и надолго оставаться одной, оказались пре-увеличением. Стало ясно, что длительные командировки - это привилегия особой касты, специальных корреспондентов. В подавляющем большинстве это были известные журналисты, вхожие в такие двери государственной и партийной власти, куда простым корреспондентам, к коим относился Владик, доступ был закрыт.
   Глава 15
   Лена
  Вскоре после разговора с Севериновым Владик скрупулезно подсчитал соотношение по-зитивных и негативных комментариев Евгения Геннадьевича на рассказ о деде Трофиме. И обрадовался. Перевес был на стороне позитивных. Лена же отреагировала неожиданно - перефразировала строку из Крылова.
   - Чем кумушек считать трудиться, не лучше ли куме к себе оборотиться, - выдала она. И тут же, поняв, что высказалась не очень корректно, добавила. - Конечно, мнению Северинова следует доверять. Но, не впадая в крайность. Сейчас ты попал под авторитет Шукшина. Потом начнешь подражать Северинову... Я себя никоим образом не ставлю с ним вровень, однако осмелюсь заметить, что диплом я писала по стилистике Аркадия Гайдара. И кое-что в том, что такое писательский стиль, поняла. А у тебя он явно высвечивается. Вот и не надо нам его терять.
   Владик обратил внимание на то, как она сказала. не ему, а нам. Все время, пока дораба-тывал рассказ, он помнил об этом.
  Показать доработанный рассказ Северинову Владик решился лишь после новогодних праздников. Назвал его "Рубикон, или томление духа". Евгению Геннадьевичу было, как всегда, некогда, и он предложил оставить рассказ на недельку. Так и вышло. На звонок Владика он, не тратя лишних слов, сказал, что ждет. Поехали вдвоем. Открыл сам Северинов.
  - О, приветствую племя младое и незнакомое! Вы кто, прекрасная незнакомка?
  - Жена моя, Лена. Кстати, преподаватель русского и литературы...
  - Очень приятно! Наш брат! Я ведь тоже бывший учитель. Только истории.
  Прошли в кабинет. Евгений Геннадьевич протянул рукопись с подколотым сверху лист-ком.
  - Простите меня, ребята. Кофеем нас угощать некому. Жены дома нет. Все, что я хотел сказать, здесь. Единственное... Ну, что это за название? То, что оно точное, не спорю. Но цензура не пропустит. И правильно сделает - "еst modus in rebus - есть мера в вещах". Об этом, молодой человек, всегда помнить должно. Да, говорил я о тебе с Крайневым. Это декан факультета. Так, оказывается, вы не просто знакомы, а ты еще и семинар его посещаешь... Хвалю! О чем говорили, не скажу. Сообщу лишь, что он хочет тебя видеть в студентах. Но поблажки не обещает. Готовься. Лена, Вы ему спуску не давайте! Если будут вопросы по рассказу, звони.
  Но вопросов не возникло. Как и с первым рассказом, замечания и предлагаемые правки били в точку. Оставалось лишь все это учесть, с чем Владик справился очень быстро. Теперь рассказ назывался просто - "Рубикон". Несмотря на предложение Лены дать рассказу отле-жаться, отвез его в редакцию "Литературного мира". Не терпелось вплотную заняться подго-товкой к вступительным экзаменам.
  Летом Владик поступил на заочное отделение. Вступительные экзамены он сдал на от-лично. К тому времени в "Литературном мире" появился его второй рассказ. Владик был единственным на весь институт абитуриентом, печатавшимся в одном из ведущих литератур-ных журналов страны.
  Первый год учебы сложился удачно - ему удалось сдать экзамены и зачеты за первый и второй курсы. За второй год учебы на заочном отделении была сдана отчетность по програм-мам третьего и четвертого. Эти годы были для него в полном смысле каторгой. Без поддержки Лены он бы не выдержал. Она заменила его во всем, что касалось дома. А он метался в замкнутом круге. работа - занятия дома - библиотека. Вечерами, читая учебную литературу и пытаясь не заснуть за столом, стоял на стуле на коленях. Лена помогала делать многие контрольные, особенно по лингвистике и литературе. В эту пору у него появился способ сбрасывать психологический стресс после сдачи очередного экзамена. Войдя в прихожую, он давал хороший пинок своему дорогому кожаному портфелю, подарку Лены на один из дней рождения. Лена обижалась, пока не поняла, что пинок символизирует не что иное, как пятерку на экзамене. Собственно, она другого и не ждала. Последнюю четверку он получил еще на первой сессии. Все остальные экзамены сдавались на отлично.
  После того, как Владик перешел на пятый курс заочного отделения, профессор Крайнев предложил ему вернуться на четвертый курс, но уже дневного отделения Института. С точки зрения учебы и качества знаний, это было бы разумно. Но так совпало, что, решив покончить с заводской карьерой, Владик через своего однокурсника уже почти договорился о работе в журнале "Театральная сцена". Характер будущей работы его вполне устраивал. Что ни говори, театр и не отпускал, и был знаком. А главного редактора настолько устраивало театральное прошлое Владика, почти законченный Литературный институт и количество опубликованных рассказов, что тот был готов закрыть глаза на его беспартийность. Оставалось лишь дать согласие и написать заявление об увольнении с завода. Но, честно сказать, уже не только его, но и, как ни странно, Лену, готовую когда-то жить семьей на одну свою зарплату, смущала очень смешная, просто мизерная ставка младшего литературного сотруднику. Почти как у того рядового артиста, каким был Владик в Касинске. Идти на поклон к отцу и Маргарите Михай-ловне они не хотели. Те и так заваливали Павлика игрушками, одеждой и вообще заботились о нем.
  
   Глава 16
   БАМ! БАМ! БАМ!
  С зарисовки о передовиках социалистического соревнования начался очередной этап в биографии Владика - этап приобщения к журналистике. Надо сказать, что сложность состояла не столько в обретении навыков написания текстов. К этому он был готов. Проблемы, если и были, то иного плана. Самым трудным было приучить себя писать не о том, о чем хочется, а о том, что пожелали иметь вышестоящие. К их числу относились Главный редактор,
  заведующий отделом, редакционная коллегия, цензура и еще кто-то, находившийся много выше - в кабинете на Старой площади. Очень непросто было с обретением навыка быстрого письма, настойчивости и находчивости в добыче материала.
  Время в этой круговерти не шло, а летело. Близилось окончание института. Пришла пора определяться с дальнейшим. Он все глубже осознавал, что работа в газете не только насыщает память богатейшим спектром наблюдений, фактов и впечатлений, но и накладывает на творческие порывы жесткие ограничения. Как же быть? Уйти в профессиональное писатель-ство? - Не проблема. Примеров тому среди его знакомых по Институту было немало. Но в своем большинстве они, не имеющие имени, а потому не востребованные издательствами, перебивались редкими гонорарами и случайными заработками. Для бессемейного человека такой образ жизни еще мог быть приемлемым. Хотя, честно говоря, он знал, что ему, сотруд-нику всесоюзной газеты с постоянной зарплатой и гонорарами за публикации, многие из таких знакомых бедолаг втайне завидуют.
  Со временем его стали посылать в командировки по стране. Он побывал почти на всех знаменитых стройках. Их масштабы не могли не волновать и где-то даже восхищали. Но многое из того, что он видел и слышал, и то, какой материал и под каким углом приходилось давать газету, часто не совпадало, расходилось. Когда - больше, когда - меньше. Прежде всего, это касалось впечатлений о людях. Да, ему встречались и романтики, для которых участие в этом, как его высокопарно называли газеты и телевидение, а также некоторые писатели и поэты, великом преобразовании природы было потребностью души. В большинстве же людской контингент строек коммунизма состоял из тех, кого заманивали туда высокими заработками, абсолютно нереальными в обжитых районах страны. Были здесь демобилизован-ные солдаты, выросшие в маленьких городках, поселках и деревнях - им просто было нечего делать в родных местах. Встречал он и неудачников, пытавшихся хоть как-то поправить свою жизнь. Находили себе место жительства и бывшие заключенные... Вот и собиралась эта разношерстная публика там, где были не только большие деньги, но и такое снабжение продуктами питания и заграничными промтоварами, о котором средний житель страны мог только мечтать. Быт здесь уходил на второй, даже на третий план. Жилищные условия на многих всесоюзных стройках мало чем отличались от жизни в системе исправительно-трудовых лагерей.
  Не видеть всего этого Владик не мог. Чем лучше он узнавал эту жизнь, тем все в больший диссонанс с происходящим вступали для него бравурные музыкальные произведения о покорении рек, гор, освоении тайги...Этот диссонанс он не просто наблюдал. - он его ощущал, чувствовал, буквально слышал. После поездки на БАМ он стал выключать телевизор, когда из него металлическим, бившим по ушам звоном вырывалось.
  
   Слышишь, время гудит - БАМ!
   На просторах крутых - БАМ!
   И большая тайга покоряется нам.
   Слышишь, время гудит - БАМ!
   На просторах крутых - БАМ!
  
  Ему, уже увидевшему не одну подобную стройку, становилось все более очевидным, что в каждой из них продолжается хорошо закамуфлированная идеологическим аппаратом партии и комсомола сталинская практика эксплуатации народа. Только не методами ГУЛАГ(а), а под видом экономически стимулированной борьбы за светлое будущее.
  Размышления эти, хотя он прекрасно понимал, что все это не более чем для внутреннего употребления, не могли себя не обнаружить. В очерке об одной такой великой стройке он лишь вскользь намекнул, что, с его точки зрения, такая практика материального стимулирова-ния молодежного энтузиазма есть не что иное, как следствие сложившейся в плановой экономике системы оплаты труда, не достойной человека. Сверчков очерк не подписал и вызвал для разговора. Не было обычной для него записки с приглашением переговорить. Был лишь звонок секретарши, сообщившей ему, что в такой-то день и час ему надлежит прибыть в кабинет товарища Сверчкова. Владика эта официальность насторожила. И, как оказалось, не напрасно.
  На сей раз их общение отличалось от привычного. "Понятно, это не случайность", - сразу подумал он. И оказался прав. Не было и привычного для таких случаев чая. За столом сидел не обычный душечка, а заведующий самым большим отделом одной из самых важных газет страны.
   Собственно, это был не диалог, а монолог Антона Вениаминовича.
  - Прочитал я Ваш материал, Владлен Константинович. (Владик сразу обратил внимание на это официальное обращение). Очень внимательно прочитал. Как всегда, ярко и красиво. С этой точки зрения, все хорошо. Но... - и, выдержав многозначительную паузу, продолжил, - но Вы допустили... Как бы это мягко сказать, неточность... Скажу больше. По сути дела, Вы вольно или невольно покушаетесь на основополагающий принцип социализма "от каждого - по способностям, каждому - по его труду". Естественно, что после такого ... рекомендовать Ваш материал в номер я не могу.
  Владик слушал Сверчкова и еле сдерживался, чтобы не сказать вслух. "Потому так у нас и получается - чем ты способней, тем меньше получаешь. А если ничего другого не умеешь, как отбойным молотком мерзлоту долбить или костыли в шпалы забивать, тебе и платят по- другому. На то ты и гегемон, и оплот партии! Потому инженер может получать меньше подчиненного ему рабочего. Да ты и сам, Антон Вениаминович, не хуже меня понимаешь! Но должность обязывает строгать меня..."
  - Поэтому, - продолжал Сверчков, - я хочу, чтобы Вы подтвердили мое предположение о непреднамеренности появления в статье такого пассажа. Тогда у меня будет основание разрешить Вам кардинальную переделку второй части и ее печати. Естественно, что этот разговор останется между нами. Однако Вы должны знать, что Ваши дальнейшие материалы я буду подвергать самому придирчивому анализу. Я не намерен допускать, чтобы мои работни-ки ставили под удар мой, и не только мой, авторитет, но и газеты. Считайте сказанное моим устным замечанием. Все! Я Вас слушаю.
  - Что ему сказать, - подумал Владик. - Скажу, что фрагмент, вызвавший его ярость, не случайный - придется, не поднимаясь со стула, написать заявление об увольнении. Чем это кончится? Черт его знает... Одно очевидно - скандал обеспечен. А на носу диплом. Он ведь, наверняка, накапает... Как поступить? К деду что ли обратиться? Времени нет. Черт с ней, со статьей...
  - Пожалуй, Вы правы, Антон Вениаминович. Недодумал. Но Вы ведь знаете, что о про-блеме оплаты труда инженерного корпуса говорят многие. Ничего нового я не сказал. Я понял, чем вызвал Ваше недовольство. Статья о всенародной стройке, а тут я со своей несправедливо-стью... Об этом, если и писать, то специально. Считайте, что я все понял.
   - Ничего ты, Козьмичев, не понял, - уже более миролюбивым тоном отреагировал Сверчков. А не понял ты того, что не надо лезть не в свое дело. Для таких статей есть "Прав-да", "Экономическая жизнь". У нас другой профиль... Запомни!
  Статью Владик переделал, но случай тот долго не давал ему покоя. Сколько можно, как долго он будет отдавать вынужденную дань этой трескотне о великом подвиге советского народа и молодежи во имя строительства светлого будущего? - размышлял он.
  Отчетливо всплыл в его памяти разговор со Сверчковым по поводу первой его публика-ции в "Труженике". Вспоминал он и те внутренние компромиссы, на которые шел во имя многих своих публикаций. Были ли они случайностью или чем-то большим? - размышлял Владик. Ведь сумел же не пойти на поводу у Лены, когда та усмотрела в первых рассказах внеидеологичность. И в итоге оказался прав. Сумел! А с другой стороны, вспоминал он, ведь сам, без чьего-либо влияния решил не включать в рассказ "Рубикон или томление духа" то, о чем на самом деле говорил дед Трофим. Побоялся, что цензура не пропустит. Вспомнил и том, что ни в одном из написанных за годы учебы в Литературном институте рассказов не было ни строчки, в которой могло бы проявиться его внутреннее неприятие многих аспектов социали-стической действительности. Кто меня заставлял так поступать? - задавал он себе вопрос. Никто! А так ли это? Нет! Заставляла та самая действительность. С ее партийной идеологией, цензурой и критикой, сломавшими жизнь тем же Зощенко, Ахматовой, Мандельшта-му...Теперь он хорошо знал все партийные постановления, касавшиеся литературы и музыки. В той среде, в которой он вращался в институте, хорошо помнили разгром, учиненный Хрущевым художникам. Доходили до него разговоры и о судьбе Виктора Некрасова, написав-шего сразу после войны повесть "В окопах Сталинграда" и выдворенного совсем недавно из Советского Союза. Но что интересно - с Севериновым ни о чем подобном разговоров просто не возникало... Не было - и все!
  А почему? Потому, - сформулировал в итоге Владик, - что ни в одном романе, повести, рассказе Евгений Геннадьевич ни на йоту не отступал от принципов социалистического реализма, любимого дитя партии. Того самого, суть которого, несмотря на отличные оценки на экзаменах, он, как ни старался, не только не понял, но и не принял.
  Вот и получается, - размышлял он, - что писательская и журналистская жизнь и в самом деле есть та самая "осознанная необходимость" следования линии партии и соцреализму. Кем осознанная? Мною? Только я этой необходимости никогда не осознавал. Следовательно, мною, моим пером управляет некая, не данная я мне в ощущениях сила, заставляющая меня поступать, то есть писать, не то и не так, как хочет моя душа. Ну и что делать?
  Опять этот сакраментальный вопрос. Да что это за жизнь такая? Вопросы, вопросы, во-просы... Постепенно начинали формулироваться ответы на эти проклятые вопросы, объеди-нившиеся, в конце концов, в его кредо. Но оно работало лишь на его писательскую половину. А что делать с журналистской ипостасью? Продолжать жить в мире, где апологетика идей партии и коммунистического строительства есть единственный способ существования? Это означало одно - шизофреническое раздвоение его личности на Владика-писателя и Владика-журналиста... А он хотел быть и оставаться собой.
  Но что он из себя представляет? Есть ли у него свое мировоззрение, своя идеология? На эти вопросы у него не было утвердительного ответа. Ему казалось, что существует какой-то другой тип, модель, пусть и на социалистической основе, но без этого удушающего диктата партии. Правда, он знал об идее социализма с человеческим лицом и ее печальной судьбе во время знаменитой "Пражской весны" 1968 года. Однако, как эта идея возможна в его стране, он не представлял. Как-то разобраться с такими фундаментальными вопросами помогали передачи "Голоса Америки", "Би-би-си", Радио "Свобода". Но слушать их было трудно из-за работы глушилок. Поэтому он даже вмонтировал в свой приемник девятнадцатиметровый диапазон, на котором работа глушилок ощущалась не так сильно.
  Между тем жизнь в газете шла своим чередом. Надо было ездить в командировки, писать в газету, заканчивать первый сборник рассказов, чтобы представить ее в качестве дипломной работы. Надо было помогать Лене, которой не очень легко давалась роль главного по дому и воспитательницы сына. Времени на все просто не хватало.
  Лена как-то не выдержала.
  - Слушай, Козьмичев. Я начала забывать, что такое театр, кино, выставки, музеи. Мы же не в Находке - в Москве... Одни только Пашкины мультики в глазах. Я даже как-то подумала, что раз вместе не получается, давай ходить порознь. У меня как-то десятиклассники спраши-вают.
  - Елена Павловна, Вы смотрели "Пугачева" с Высоцким? - А я что могу ответить, если в Таганке была всего раз! Да и то на "Добром человеке из Сезуана". Ты ведь как-то говорил, что у тебя там есть знакомые... Может, достанешь билеты на Высоцкого. И вообще, живем мы с тобой, как затворники. Ни к нам никто, ни мы ни к кому. Со мной все проще. Я не москвичка. Мне друзей найти не так-то просто. Но ты ведь здесь родился и вырос. Учился, в конце концов. А от всех отгородился.
  Владик прекрасно понимал, что она права. Разумеется, Лена заслуживает большего вни-мания, чем он мог дать. Однако его неприятно резануло Ленино - "давай развлекаться порознь". Такого он не ожидал! Но что он мог поделать, находясь в постоянном цейтноте? Только одно - обещать.
  - Вот закончу учиться, и будет у нас с тобой куча свободного времени. Вообще, ты меня напрасно упрекаешь. Я ведь не только для себя вкалывал, чтобы за два года закончить четыре курса. Но и для тебя. А теперь вдруг оказалось, что это я тебя запер в четырех стенах. Обидно такое услышать... Бери эти свои слова обратно. Я великодушный. Прощу...
  Это, как показалось Владику, легкое недопонимание, спустя какое-то время, вроде бы было преодолено и забыто. Но он напрасно так расценил эту ситуацию... Помимо работы над сборником, Владик решил, наконец, довести до ума начатый еще на "Циклоне" киносценарий "Долгая дорога к океану". Тогда он собирался на сценарный факультет ВГИК(а). Думал, что сделает эту работу легко, но на деле оказалось не так. Теперь сценарий показался ему слабым и больше похожим на повесть. И он принялся за его переделку. Опять не вылезал из-за стола. Прерывался только на то, чтобы поесть и поспать.
   Владик понимал, что тем самым поступается чем-то важным. Переживал, но ничего по-делать не мог. Работа поглотила его целиком, не оставив ни одной свободной минуты для семьи. Вечно и без последствий это не могло продолжаться. К своему удивлению, начал замечать, что вдохновительница Лена стала относиться к его литературному труду менее заинтересованно, чем все прошлые годы. Если у нее выдавалось свободное время, то предпочи-тала проводить его либо за чтением, либо у недавно появившейся подруги по работе в школе, о которой Владик знал лишь то, что зовут ее Надей. Повода переживать из-за этого он не видел. Павлик, когда оставался с ним дома, сильно не беспокоил. К своим семи годам он стал на удивление спокойным и самостоятельным мальчишкой. Не просил почитать - ибо читал уже не хуже второклассника. Как все дети, страшно любил мультики, особенно песни из них. Вообще, пение стало его страстью. Хотя это иногда мешало Владику сосредоточиться, но, в общем и целом, было терпимо и даже радовало. Иногда, по выходным дням, за ним приезжала машина деда и увозила его на дачу. Тогда Владик с Леной вырывались в кино, благо - киноте-атр был напротив их дома. Но в целом все оставалось по-прежнему.
  
   Глава 17
   Защита
  Наступил 1977 год. Владик успешно сдал последнюю сессию и ушел в отпуск на дипло-мированные. Предстоял последний рывок - подготовка дипломной работы. Он не вставал из-за стола. Либо дома, либо в библиотеках. Хотел было включить в диплом давно задуманную и пишущуюся повесть о Левше, но так как с ней дело шло, как говорится, ни шатко - ни валко, решил закончить с легко идущим превращением сценария в повесть. Наступил вечер, когда в этой работе была поставлена последняя точка. Назвал он повесть "Долгая дорога к океану". Осталось дождаться Лены. Но она пришла позднее обычного. С первого взгляда, ему стало видно, что настроение у нее какое-то приподнятое.
  - Можешь поздравить меня, - радостно объявил он. - И процитировал Пимена из "Бориса Годунова".
  "Еще одно, последнее сказанье -
   И летопись окончена моя,
   Исполнен долг, завещанный от Бога
   Мне грешному..."
  
  Два часа назад свершилось великое событие. Я закончил "Долгую дорогу к океану"! Можно считать, диплом готов! Вот! Смотри!
  К удивлению и совсем не в соответствии с его настроением, Лена отреагировала на эту новость сдержанно. Прежде она бросила бы все и села его читать. Но сейчас произошло иначе.
  - Поздравляю! Молодец! Можно, я потом посмотрю? Некогда. Надо погладить платье, помыть голову, маникюр сделать... Завтра с Надей идем в "Таганку" на Высоцкого. Знаешь, у Нины (это была ее коллега по школе) оказался лишний билет. Такая редкость! Ты не против?
  Владик проглотил удивление.
  - Да, нет... Иди... Ты ведь Высоцкого давно хотела увидеть... Даже завидно... А я с Паш-кой посижу. Надо сборник заканчивать.
  В этот вечер они почти не разговаривали. Лена, сделав свои дела, уложив Павлика и со-славшись на усталость, ушла спать. А он, до полночи обдумывая случившееся, ни к какому выводу не пришел. Стало лишь обидно, что Лена не только не забыла сказанное в горячке, но и начала его реализовать.
  - Ладно, - подумал он, - ведь ничего страшного не случилось. Ее понять можно. У меня есть работа, учеба и творчество. А у нее что? Работа и дом. Вот и устала. Окончу - все изменю.
  Потом несколько дней ждал, когда Лена найдет время прочитать сборник. То у нее были какие-то дополнительные занятия с десятиклассниками. Она объясняла это необходимостью лучше подготовить их к выпускному экзамену. То заседания городского научно-методического семинара по русскому языку и литературе, то совещания у директора школы, то встречи с родителями восьмого класса, где она была классным руководителем. Владик ее понимал. Но время поджимало. Однажды, напомнив ей об обещании и сказав, что тянуть уже просто некуда, услышал.
  - Ну что мне тебя опять читать? Я ведь этот сборник уже читала. Не думаю, что доделка его испортила. Пишешь ты грамотно. Так что сдавай свой диплом. Видишь, у меня конец года. Запарка.
  В глубине его души вдруг отчетливо зашевелилась та самая обида.
  - Лена, что с тобой? С чего такое безразличие? Хорошо! Раз так, беспокоить не буду. Сделаю все сам...
  - Ты на себя посмотри! Может, что-нибудь и поймешь, - ответила Лена.
  В тот вечер он еще не осознавал, что жизнь снова, и уже в который раз ставит его перед выбором. Как это часто бывает, помогла случайность. Дело было так. Срок представления сборника в типографию для размножения и брошюровки практически истек. Он в очередной раз вычитывал и правил текст, закончился флакончик с меловой пастой для правки (замазки букв машинописного текста). Вспомнил, что есть запасной. Открыл один ящик стола, другой. Нет... Решил поискать в том ящике, которым обычно пользовалась Лена. Поднял лежавшую наверху стопку ученических тетрадей. Под ней оказалась тонкая брошюра с обложкой в виде бело-синего полотнища с шестиконечной звездой и названием "Государство Израиль"! Написано было по-русски. Интересно! Откуда это здесь? И что там? Начал просматривать. В брошюре были наиболее общие сведения об Израиле, фотографии и карта страны.
  - Ни фига себе! Значит, Лена принесла эту брошюру домой. Откуда она у нее? Зачем она ей? Почему спрятала, ничего не сказав?
  В памяти всплыло, как она вспоминала, что Анна Семеновна делилась с ней страшным семейным секретом - в Израиле живут родственники отца, уехавшие туда еще до войны. Голова шла кругом. Затем успокоился и начал размышлять. С того времени, когда Лену обозвали жидовкой, никаких разговоров о ее еврейском происхождении у них не возникало. Об Израиле, если и вспоминали, так только в связи с какими-нибудь редкими публикациями в "Правде" и упоминаниями о нем по телевидению. Иногда - в связи со ставшими известными в Москве скандалами по поводу попыток евреев эмигрировать в эту страну. А так, обычно эта тема не входила в круг их общих интересов. Нет, он не испугался. Но неприятное чувство появилось.
  - Значит, теперь Израиль интересует Лену! Значит, это ее тайна! У нее появилась необ-ходимость что-то от меня скрывать! Ежу понятно, что скрывают то, о чем не следует знать другим. Значит, об этом ее просили. Но ведь такую просьбу можно обратить лишь к тому, с кем ты долго и близко знаком. Получается, что у нее есть такие знакомые. Кто они, или она, или он? Скорее всего - это Он!
  Но сколько бы Владик ни выстраивал логическую цепочку вопросов, ответы на них могла дать только Лена. Думал задать их немедленно, как только она вернется, но, успокоившись, решил отложить на потом, поскольку, не представлял себе, как подступиться к такому разговору. Да и очень надеялся, что она сама раскроет тайну появления в их квартире такой брошюры. Однако ничего подобного не произошло. Ни до защиты, ни после. И не только потому, что не хотел услышать правду, но и потому, что в преддипломной суете и заботах было не до неизбежных в таких случаях объяснений. А может быть, и Лена этого не хотела. Становилось все очевиднее, что трещина, возникшая в их отношениях, не затягивается. Только Владику было не до этого...
  В оппоненты ему назначили почти его ровесника, но уже известного писателя Илью За-мошского. С первого момента знакомства между ними установились дружеские отношения. Илья был интересный, повидавший многое парень, начинавший, как и Владик, свою литера-турную жизнь газетчиком. В далеком Норильске. Как и Владик, он был коренным москвичом, но в ее литературные круги столицы вошел лишь после выхода своего нашумевшего романа о сибирских строителях "Высокое перенапряжение". Разумеется, что с циклом публикаций Владика о великих сибирских стройках в "Социалистическом труженике" Илья был хорошо знаком. И даже шутил, что Владик отнимает у него не только читателей, но и авторские отчисления от проданных экземпляров. Зато дипломный сборник одобрил.
  - Прочитал я тебя, Козьмичев. Здорово ты пишешь! Но я так и не понял, зачем ты в ин-ститут поступал? Я не заметил принципиальной разницы в качестве тех рассказов, что вышли у тебя до института, и тех, что ты написал во время учебы. Скажу больше. постижение канонического курса литературного мастерства, которым тебя пичкали на лекциях и творче-ских семинарах, сыграло с тобой злую шутку. Первые мне показались более непосредственны-ми, а их герои более живыми. И если проследить эволюцию твоего стиля за эти годы, то можно сделать вывод - он стал более академичным, даже подсушенным. Помнишь наше детское "Не учи ученого, поешь ... толченого". Так с тобой и поступили! Конечно, об этом на защите я умолчу. А ты на меня не обижайся и поскорее вновь становись собой. Такой вот парадокс...
  Козьмичев не только защитился на "отлично", но и получил диплом с "отличием". Книга его была рекомендована к изданию. Позвонил отцу с Маргаритой Михайловной, Северинову, Альбине Ивановне, дал телеграмму Анне Семеновне. Отец приехал в этот же вечер, привез бутылку прекрасного армянского коньяка, и они долго обсуждали все, что произошло.
  - Владька, - говорил Константин Васильевич, - хочу тебе признаться. Я ведь долгое вре-мя не верил, что ты эту ношу осилишь. Сколько я таких заочников знал... Кто на первом же, кто на втором не выдерживал. Бросали. И поверил лишь тогда, когда ты в первый год за два курса сдал. А потом еще за два. Ну, думаю, и сын у меня! Семья, работа, потом газета...
  А ты почему за Лену тоста еще не сказал? Столько терпеть? Лена, дай я тебя поцелую! Владька теперь тебе по гроб жизни обязан!
  Домой Константин Васильевич уезжал в приподнятом настроении. Пожалел, что не смо-жет быть на банкете, но твердо пообещал забрать их на дачу и там отметить окончание.
  К его удивлению и радости, на вручении дипломов с ним была Лена. Павлика на весь ве-чер согласилась взять к себе соседка. Подводя итоги дипломной сессии, профессор Крайнев назвал его в числе наиболее талантливых выпускников. А потом на банкете, что проходил в ресторане ЦДЛ, с гордостью сообщил, что Владлена Козьмичева он заметил еще до его поступления в Институт и очень рад, что не только не ошибся, но и хотел бы видеть его в аспирантуре.
  На банкете Лена была веселой. Ему даже показалось, что полоса ее дурного настроения миновала, что отношения между ними вновь станут такими же, какими были всегда. Увы, он ошибался! На другой день, когда он, вспомнив предложение Крайнева об аспирантуре, спросил ее мнение, все вернулось на круги своя.
  - Владик! Конечно, я рада, что ты закончил учебу. Да еще не за шесть, а за четыре года. Такое редко кому удается. Надеюсь, ты понимаешь, что я делала все, что в моих силах, чтобы ты мог думать только об учебе. Так? Так! Но, как мне кажется, ты настолько увлекся своими заботами и делами, что перестал замечать окружающих. А главное - меня и сына. Ты об этом не говоришь, но это настолько очевидно, что не требует доказательств. Мы вроде бы и вместе, а вроде бы и не вместе... Я уже тебе на это намекала, но до тебя не дошло. Я еще не отошла от ожидания тебя из плаваний, а тут опять твои командировки. А я одна и одна. Вернее, мы с сыном одни и одни. Друзей у нас нет. Где Вам друзьями заниматься! Мы же учимся... За пять лет, что мы в Москве, только один раз съездила к маме. Знаешь, я не хочу больше говорить. Дело твое. Хочешь в аспирантуру? - Иди! Но меня уволь! Я устала от такой жизни...
  Наступило тягостное молчание. Лена, сказав то, что, видимо, давно хотела, отвернулась и тем самым дала понять, что даже не хочет его слушать. Поняв это, он встал и ушел к письмен-ному столу. Инстинктивно вложил в пишущую машинку чистый лист. И задумался.
  Чего-чего, но такого откровения он не ожидал. По сути дела, любимая женщина, мать его сына открытым текстом сказала - ты любишь меня, лишь исходя из твоих эгоистических интересов. Ты эксплуатируешь мою любовь к тебе. И это на другой день после получения диплома! Уже давно поселившаяся в его душе обида на нее вспыхнула с новой силой. Как же! Дождалась такого радостного дня - и на тебе. Не ложку, а целую бочку дегтя припасла! За что ему такое? Мысль его металась в поисках ответа, но не находила.
  - Кто первый начал толкать меня на учебу? Кто, как не она, рассыпался в дифирамбах? Это ведь она уговорила меня послать первые стихи и рассказы в журнал. И тут до него стало доходить, что дело не только в его учебе, командировках, в эгоизме, наконец. А в чем-то не связанном с тем, о чем Лена говорила, в чем-то еще. В мозаичный узор вдруг сложились ее частые задержки с работы, всякие неурочные занятия, семинары, собрания, ее подруга, о которой он только слышал, но никогда не видел. В эту мозаику как-то органично встроилось ее предложение развлекаться отдельно и случайный билет в "Таганку", а потом в "Современник" и еще в какие-то театры, на выставки... Дополнила складывающийся узор брошюра об Израиле... Вывод напрашивался сам собой - происходящее с ней не случайно. Значит, у нее либо кто-то, либо что-то, то, о чем ему знать не положено, есть... Сразу начать выяснять отношения в этой ситуации бессмысленно. Для этого надо не только успокоиться, но и понять, чего он хочет. То ли уговорить Лену не усугублять намечающийся раскол, а в этом он был почти уверен, и клятвенно пообещать изменить к ней отношение, то ли убедиться в своих подозрениях (его даже передернуло от этого мерзкого слова) и начать думать о том, как быть дальше.
  "Ну и судьба у нас, у Козьмичевых, - вспомнилось вдруг. - Дед по отцу жену бросил. Отец с мамой едва не разошелся. И мне пыльным мешком по голове..."
  Хотя сердце еще пыталось сопротивляться этой мысли, но умом он уже начал понимать, что если для него конфликт - полная неожиданность, то для Лены ровно наоборот. - Так стоит ли с таким поворотом в ее отношении ко мне бороться? - спрашивал он себя. - Может быть, все закономерно. Ведь не зря социологи говорят, что семь лет - это второй критический рубеж для семьи. Кто-то его преодолевает. Кто-то - нет. Она вот не выдержала. А я? Я выдержал? И поскольку он, даже сам себе, никак не хотел ответить "нет", нашел более гибкий ответ. если она так настроена, то переубеждать ее бесполезно. Слишком хорошо он ее знал.
  Тем не менее, решил, что, несмотря на плохое настроение, должен встретиться с Севери-новым и Альбиной Ивановной. На другой день позвонил. Северинова не застал, а Альбина Ивановна была в редакции. Запасся букетом, шампанским и поехал в редакцию. Альбину Ивановну увидел еще в коридоре.
  - Альбина Ивановна! Здравствуйте! - Протянул букет. - Это Вам, за все доброе, что Вы для меня сделали.
  - Пойдем ко мне. Ты, я вижу, не только с букетом...
  - Повод и приличие требуют!
  Сидели за ее столом. Альбина Ивановна расспрашивала о защите. Предложение Крайнева об аспирантуре оценила однозначно.
  - Извини, что так говорю, но не твое это дело - наука. Не в том смысле, что не по мозгам тебе. Поверь старухе. - Озорно улыбнулась. - Не по твоему таланту она. Талант у тебя другому предназначен - писательству.
  Высказалась о Замошском.
  - Знаю я его. Не близко, но знаю. Но на его "Перенапряжение" терпения не хватило. Не-ровно он пишет. То здорово, то в графоманию скатывается. А все потому, что всем угодить хочет... Так не получится! У тебя рука покрепче. Значит, твой сборник рекомендовали к изданию? Мне не подкинешь? Посмотреть хочу. Может, что и подскажу... А там решим, где издавать.
  Закурила и посмотрела на него.
  - Козьмичев! Смотрю, и видится мне в тебе какая-то странность... Вроде бы и радостный, а вроде бы и грустный. От чего радость, объяснимо. А грусть? - Увидела его взгляд. - Не хочешь - не говори...
  Но Владик, переполненный переживаниями из-за конфликта с Леной, не сдержался. Аль-бина Ивановна невольно оказалась необходимой и единственной отдушиной.
  - Большой подарок мне жизнь к окончанию института приготовила. Не знаю, как ска-зать... Для меня это полная неожиданность... С женой полное непонимание. Нет, не с моей стороны. С ее... Жили - душа в душу. И вдруг - я устала от такой жизни... И куча обвинений. И туда не ходим, и сюда не ходим, и друзей у тебя нет, и стихи не пишешь, и то, и се... Откуда настроению быть?
  Глаза Альбины Ивановны стали суровыми и проницательными.
  - А ты ей повода не давал?
  Владика бросило в краску.
  - О чем Вы, Альбина Ивановна? Конечно, нет! У меня времени толком выспаться все эти годы не было, а Вы о поводе... Вот и не знаю, как быть.
  - Д-а-а-а... Объясняться пытался?
  - Пытался. Слушать не хочет.
  - У нее кто есть?
  - Не знаю.
  - Похоже, есть... Женщина редко так себя ведет. Спонтанно. Значит, долго в ней это зре-ло. По личному опыту скажу - такие мысли обычно на контрасте, на сравнении рождаются. Подумай...
  - Да я уже голову сломал...
  - Вот и попытайся поговорить с ней начистоту. Как, решай сам. Но не сдавайся! Ладно, Козьмичев, все у тебя будет хорошо. Читаю тебя иногда в "Труженике". Хорошо пишешь! Остро! Думаю, что не всем твои публикации по нраву... Но ты оттуда не уходи. Пока не попросят. Где еще такие возможности материал черпать? А со сборником не тяни. Привези поскорее.
   Домой решил добираться пешком. Хотелось еще раз все обдумать.
   В чем причина этой гиперболизации моих недостатков и полное забвение достоинств? Ведь есть же они! Пусть я что-то потерял, но это не повод для того, чтобы изображать из меня некого монстра, готового сжевать и свою, и ее любовь в угоду ниоткуда взявшемуся эгоизму. Видимо, так в ее сознании трансформировался мой переезд в Находку, мое плавание. Так ведь можно и договориться до того, что следствием эгоизма стали мои стихи, рассказы, учеба... Почему бы не вспомнить отказ учиться на дневном. Это что, тоже эгоизм? Понятно. Видать, потому, что так сильно любил и жалел себя. Но это же абсурд!
  Стало быть, права Альбина Ивановна - дело не только во мне, а еще в ком-то другом. И он, другой, лучше меня... За что же мне такое? Так стоит ли в таком случае искать примире-ния? Не стоит! Он не будет выяснять с ней отношения. Вот именно - с ней! Ему все равно, кто этот другой. Все понятно...
   Глава 18
   Разрыв
   После того разговора в течение несколько дней они старательно избегали друг друга. Ве-чером, после возвращения из редакции, он сварил свою любимую овсяную кашу и едва сел за стол, как на кухню зашла Лена.
  - Можно с тобой поговорить? Ладно, доешь, а то аппетит могу испортить.
  Налила себе чаю и села напротив.
  - Влад! Нам нужно поговорить...
  - А что, разве тебе не все ясно? Мне - да! Но слушаю.
  - Вообще то, я, действительно, многое уже сказала. Хочу лишь добавить, что я не вижу причин для продолжения нашего брака. Я долго надеялась, что ты, наконец, проснешься. Я даже надеялась, что буду в твоей душе существовать наравне с литературой. Я и на это была согласна. Но не получилось. Может быть, и по моей вине... Тем не менее, я считаю, что свои обязанности перед тобой выполнила. Выучила. Ты теперь дипломированный литературный работник. Журналист центральной газеты. Писатель! Вот и действуй дальше сам... И главное. я люблю другого человека. И хочу к нему. А потому прошу у тебя развода.
  Он смотрел на нее и удивлялся. В ее глазах и голосе не было ни тени волнения, что было бы вполне естественно при таком разговоре. Ни тени стыда за содеянное...
  - Боже мой, - подумал он, - ну прямо, как у Толстого. "Коль любить, так без рассудка. Коль грозить, так не на шутку. Коль ругнуть, так с горяча. Коль рубнуть, так уж сплеча". В этом вся она.
  - Могла и не говорить. Мне уже давно все ясно. Обидно, но развод я дам. Но как быть с Павликом? С кем останется он? Где Вы будете жить?
  - У Владимира есть квартира. - Она вдруг произнесла имя своего, любовника. - Квартира большая. Так что не беспокойся. А Павлика я у тебя не отнимаю. Будете видеться.
  Но заявление о разводе они не подали, так как Лена буквально через пару дней собрала вещи и ушла от него. Переезд организовал ее любовник, а, может быть, и будущий муж. Быть свидетелем этого Владик не захотел. Поцеловал Павлика и ушел из дома. Ключи она отдала соседям.
  В первые дни, а может быть, недели после расставания он чувствовал полное опустоше-ние. Приходил в пустую квартиру. Падал на диван. Тот самый диван, на котором так любил прыгать Павлик. То вслушивался в звучавший в ушах его заливистый смех, то вдруг начинало казаться, что Павлику плохо, что его обижают... На глаза наворачивались слезы, в горле начинало першить. А вот о Лене думалось как-то отстраненно. Вроде бы куда-то вышла...
  Совсем не хотелось готовить еду. Обходился столовыми и магазинами. Едва заставил себя съездить в институтскую типографию и заказать томик сборника для Альбины Ивановны. Северинову так и не звонил. Немного приходил в себя в редакции, но писалось с таким трудом, что это не осталось не незамеченным коллегами. На вопросы, что с ним, либо отшучивался, либо ссылался на усталость от дипломирования. В эти дни он нашел формулу того, что с ним произошло - расплата за верность избранному пути. Понимая, что звучит она весьма выспрен-но, он никогда бы не решился произнести ее вслух.
  Потом, не выдержав тяжести одиночества, напросился на выходные к отцу на дачу. Доби-рался туда с тяжелым сердцем. Понимал, что разговора о случившемся не избежать. Но сил оставаться одному у него больше не было. Константин Васильевич с детьми был на Оке. Маргарита Михайловна сидела возле дома за столом и перебирала землянику - собрана была полная корзина.
  - Здравствуй, Влад! А где же наш внук?
   Увидев, что Владик приехал один, решила, что это шутка и проделка Павлика, любителя всяческих мистификаций и игры в прятки.
  - Правда, я действительно один. Надеюсь, не прогоните?
  - Еще чего! Такая погода! Уже земляника пошла. Я, как своих на Оку отправила, так сама - в лес. Пусть первыми ягодами полакомятся. Жаль, Павлик не приехал. Что-то случилось?
  - Да как сказать...
  - Так и скажи. Если не секрет... Земляники с молочком холодненьким хочешь?
   Не ожидая ответа, сбегала в дом, принесла кувшин молока, синюю фарфоровую тарелку и ложку. Насыпала земляники. Налила молока. Насыпала сахара. Ешь!
  - Спасибо, Маргарита Михайловна! А хлеб белый у Вас водится? Я к тому же еще и го-лодный.
  - Голодный? Вот и перекуси пока. Купальщики мои придут, обедать будем. А что ж тебя Лена голодного отпустила? Сегодня же выходной. Ее дома нет?
  Владик понял, что дальше молчать не получится, и отодвинул тарелку.
  - Нет ее дома. И Павлика нет. Вы только не пугайтесь, но и не будет. Конечно, она дома и Владик с ней. Но в другом доме.
  - Как это понять? - недоуменно и встревожено отреагировала Маргарита Михайловна.
  - Как? В буквальном смысле. Я теперь живу один.
  - Как - один???
  - Это долго объяснять. Может, подождем купальщиков, а то потом еще отцу придется по-вторять.
  - Тебе виднее... Да и ягоды надо доесть.
   Они замолчали. Владик подвинул тарелку, и вдруг ему пришло на ум, что ее синие края, обрамляющие озерко белого молока с плавающими в нем красными ягодами земляники, есть не что иное, как стилизованный сине-бело-красный флаг Франции.
  - Час от часу не легче! Прямо символ обретенной свободы, - подумал он. - Вот и ешь ее, Козьмичев, пока не наешься!
  Однако кушать после этого как-то расхотелось.
  - Спасибо, Маргарита Михайловна! Наелся...
  - Так ты еще вон, сколько не доел...
  - Потом доем.
  Маргарита Михайловна, видимо, почувствовав резкую перемену его настроения, только улыбнулась и продолжила переборку ягод.
  Начала меняться и погода. Высоко плывущие легкие белые облака быстро начали тем-неть, и вскоре над дачным поселком и окружающим его лесом пошел сильный дождь. Пока они перебирались на веранду, прибежали Константин Васильевич с Аленкой и Витей. Те первым делом набросились на старшего брата.
  - А где Павлик?
  - Подождите с вопросами, - сказал Константин Васильевич. - Сначала переоденьтесь. И мне дайте поздороваться.
  - Владлен Константинович, собственной персоной! Очень приятно!
  Первый вопрос, с которым он обратился к Владику, вернувшись на веранду, был такой.
  - Не понял. Где Лена и Павлик? Мы же хотели вместе отметить окончание института.
  - Разве тебе ничего не сказали?
  - Нет.
  - Давай подождем Маргариту Михайловну.
  - Рита, что ты там? Мы тебя ждем.
  - Да она уже кое-что знает.
  - Я сейчас. Вот только ребятам поесть дам.
  Под хлещущий по крыше и оконным стеклам веранды ливень Владик рассказывал о том, что произошло между ним и Леной. Козьмичевы молчали. Отец лишь недоуменно покачивал головой, а Маргарита Михайловна не отнимала ладоней от щек.
   - Что ж ты молчал? Неужели до тебя не доходило, что у нее кто-то завелся, - спросил отец. - Наверное, что-нибудь можно было бы еще сделать.
  - Ты, Костя, наивный, - вступила в разговор Маргарита Михайловна. - Что он мог сде-лать? Запереть ее дома? Смешно! Следить за ней? Мерзко! Значит, дело не только в ней, но и в нем. Перенадеялся на нее. Уверовал, что их любовь вечна. Так ведь, Влад?
  - Наверно, так. Вообще, странно получается. В том, что любовь наша была взаимной, я и сейчас убежден. И хотели мы одного и того же - чтобы я стал писателем. Каждый нес свою ношу. Я за эти дни перебрал по косточкам все свои основные шаги и поступки и не могу ни один из них назвать причиной ее ухода. Не могу! Не подумайте, что во мне сейчас говорит мужская гордость и эгоизм. Нет! Просто я пытаюсь мыслить рационально и не сваливать вину на кого-то. Хотя теперь я знаю, этот кто-то реально существует. Да, наверное, надо было бороться. Обещать, что дальше все у нас будет по-иному. Но это значило бы обмануть и себя, и ее. К тому же, вряд ли бы что-то из этого получилось. Правы Вы, Маргарита Михайловна. Слишком я уверовал в то, что единство цели для мужа и жены - главное. Да что тут единство цели, если даже дети не всегда удерживают от разводов! И даже взаимная любовь - не всегда панацея. Важно нечто большее! Способность к жертвенности. С обеих сторон. Если ее нет, нет и семьи. Вот в этом корень случившегося. Лена (он поймал себя на том, что впервые и не только в этом разговоре, а вообще за последнее время, произнес ее имя) просто исчерпала отпущенный ей природой лимит жертвенности. Но скажите мне, мои дорогие и мудрые люди, что я должен был сделать, чтобы помочь ей. Бросить учебу? Завязать с писательством и журналистикой? Бегать по театрам и кино? Перестать быть собой? Уверяю вас, результат был бы тот же! Только обвинили бы меня не в эгоизме, а в том, что я уже ни кто иной, как несосто-явшаяся личность, недостойная ее любви. А она так же бы сделала ручкой...
  Пусть то, что я сейчас скажу, покажется нескромным, но вместо шести лет я закончил институт за четыре. Это факт! И вкалывал не столько и не только для себя, но и для нее и для Павлика. И что в ответ? - "Я устала так жить... Я свои обязанности выполнила. Тебя выучила. Моя совесть чиста. Прощай..." Будто мы с ней договор такой заключали - на учебу... Приятно такое выслушивать? Мне после этого говорить с ней не хотелось. А главное - бесполезно.
  Так или примерно так рассказывал он отцу и Маргарите Михайловне о трагедии, постиг-шей его семью. И лишь об одном умолчал - насколько бесповоротно его решение забыть Лену. Но этот вопрос был запрятан в таких глубинах души, куда не было доступа ни иррационально-му, ни рациональному анализу.
  Владик даже не заметил, как Константин Васильевич встал, сходил в дом и принес бу-тылку коньяка, рюмки. Налил.
  - Что тут скажешь? Мне в жизни подобные коллизии встречались. В этих случаях искать, кто виноват больше - гиблое дело. Но очень, очень грустно, что и сына моего сия чаша не миновала. Виноват ты - не виноват, тебе виднее. Я тебе не судья. Как это скажется на твоей судьбе, не знает никто. Хочется верить, и твоя исповедь меня убедила, выводы ты сделаешь правильные. Жаль ли мне твою бывшую жену? По большому счету, жаль. Иначе как преда-тельством ее поступок назвать не могу. Но пусть у нее все будет хорошо. Пусть все хорошо будет у твоего сына и моего внука. Пусть все хорошо будет и у тебя. Вот за это давайте выпьем!
  Под вечер воскресенья Владик возвращался в Москву. И впервые после ухода Лены в го-лове его напряженные размышления о событиях последнего месяца уступили место заботам ближайших дней. Вспомнил, что так и не забрал из типографии томик сборника для Альбины Ивановны, что надо позвонить Северинову, что в редакции ждут от него очередную статью, что из-за всех этих передряг так и не заплатил за квартиру... Вспомнил, что надо отдать в прачечную постельное белье и рубашки... И вдруг вспомнил, что он так и не знает, подала ли Лена заявление на развод.
  Где-то зимой, когда он уже собирался лететь в командировку в Норильск, позвонила Ле-на. Позвонила не домой, а в редакцию.
  - Козьмичев, надо поговорить. Я сейчас в школе. Освобожусь в семь. Если можно, приеду домой. Если нельзя, то скажи, где и когда.
  Он немного оторопел.
  - Как хочешь. Можно и дома. Часиков в восемь. У меня кое-какие дела есть.
  Но с делами, а точнее говоря, с окончанием статьи в газету, он справился лишь в девятом часу. Ждал, что бывшая жена перезвонит, но зря. Подумалось, что встреча откладывается и торопиться не надо. По пути зашел в гастроном. Уже стемнело. И он как-то не обратил внимания на фигуру, сидящую у подъезда.
  - Влад, ты что, уже меня не узнаешь?
   - Лена? Ты? Так поздно? Я в редакции задержался.
  По лестнице поднимались молча. В первый раз после расставания он увидел ее лицо только на своей лестничной площадке. Но мельком, ибо открывал дверь квартиры.
  - Проходи. Чему обязан?
  - Ты бы хоть стул предложил. - И смолкла.
  Ее лицо, обычно свежее и красивое, выглядело серым.
  - Это, видать, свет так падает, - подумал он. - Так о чем ты хочешь поговорить?
  Он увидел, как она вздрогнула. И, видимо, для того, чтобы успокоиться, открыла сумку и стала что-то бесцельно искать...
  - Ты что молчишь? Это ведь не мне пришла в голову идея поговорить, а тебе. Если о раз-воде, то сделаю, как обещал. Кстати, ты заявление написала?
  Лена наклонила голову и почти про себя произнесла.
  - Я...я, не хочу...
  - Чего не хочешь? Заявление на развод писать? Так ведь это не моя инициатива. Ты и по-давай! Могу подсказать, в чем меня обвинить. Чтоб поверили.
  И вдруг увидел, что по ее щекам поползли слезы.
  - Ты-ы-ы меня не поня-я-я-л. Я не хочу-у-у-у разводи-и-и-и-ться...
  От такого поворота разговора он едва не сел на пол.
  - Я ослышался?
  Лена вдруг сползла со стула на колени.
  - Влад! Если можешь, прости, прости, прости... Я знаю, такое не прощают... Но я тебя умоляю, ради нашего сына прости меня... И-и-и-и позво-о-оль мне вернутся к тебе... Владик, я не хочу с тобой разводиться. Я-я-я-я не знаю, что со мной случи-и-и-лось... Я помню свои слова, будто я свои обязательства относительно тебя выполнила... Но теперь я поняла, - она немного успокоилась, что те слова пахли предательством, - и, захлебывалась в скороговорке, продолжила, - что увлеченность приняла за любовь. Я сейчас скажу такое... и мне нисколько не стыдно... Последнее время я лежала с ним в постели, а думала лишь о тебе, чувствовала лишь тебя...Я прошла через такие страшные испытания... Я поняла, что мне не жить без тебя. Что я тебя, несмотря ни на что, продолжаю любить и это моя судьба... Павлик все время спрашивал, где мой папа? Просился домой. Что я могла ответить? - Что мама твоя - дрянь, что она предала твоего папу...
  Я отдаю себе отчет, что мое неожиданное появление здесь выглядит в твоих глазах не иначе, как трюком... Мало того, так еще и сына притащила... Чтобы посильнее разжалобить. Глядишь - простит и обратно примет... Но я умоляю тебя поверить... Все, что ты слышишь, это искренне.
  Она замолчала. Владик будто онемел. Все слова, которые он мог обратить к ней, вылетели из головы. Перед ним на коленях стояла молодая плачущая женщина, которую он любил все семь лет совместной жизни, с которой у него сын... Просила прощения... Что делать?
  Наступившую тишину взорвал звонок. Звонок! Звонок! Звонок!
  Не сразу осознав, что это такое, он на негнущихся от волнения ногах подошел к двери и открыл. На площадке стоял Москвин. Одной рукой он держал Павлика, другой - чемодан.
   Павлик кинулся к нему.
  - Папочка, папочка! Ура!
  Владик поднял его на руки, крепко прижал к себе. Расцеловал такое родное личико и за-нес в квартиру. Лена встала с колен и, не глядя на них, ушла в кухню. Москвин стоял в проеме открытой двери
  - Вот и все! Я знал, что этим кончится...
   Поставил чемодан. Развернулся и пошел к лестнице.
  - Ты куда?!
  Москвин, не откликаясь на вопрос, скрылся за углом. Владик чувствовал себя, как в ка-ком-то сне. Ни появление Лены и их разговор, ни то, что в его квартире находится Павлик, не воспринималось разумом как реальность. Он бессильно сел на стул, на котором только что сидела Лена. Подбежал Павлик.
  - Папа, я к дяде Володе не хочу. Можно, я сегодня у тебя останусь. И мама тоже. Можно? А у тебя молочко есть? Я молочка с печеньем хочу!
  Нервы Владика не выдержали. Он обнял Павлика и заплакал. Сначала потихоньку, а по-том все громче и громче. Павлик испуганно закричал.
  - Мама, наш папа плачет!
  Лена, сама в слезах, вышла из кухни, но молчала. Отчего он плакал, Влад не знал. Ни сейчас. Ни потом. Может быть, от радости, что видит Павлика. Может быть, от того, что видит Лену. А может быть, от того потока откровенных и горьких слов, что обрушила она на себя... Но, скорее всего, ему просто было безумно жалко всех персонажей этой пьесы, в которой он невольно оказался и главным героем, и режиссером. Ибо от его слова зависела судьба всех ее персонажей. Что ни говори, артист и писатель с черствой душой - нонсенс!
  Он встал. Закрыл дверь. Вытер глаза ладонью.
  - Значит, так. Вы остаетесь здесь. Спать ложитесь на кровать. Я на диване. Что и как бу-дет дальше, я не знаю. На днях я лечу на неделю в Норильск. Будет время подумать. Подумай еще раз и ты. Сейчас уложи Павлика спать, а я хочу выпить чаю. Хочешь, присоединяйся.
   И ушел на кухню.
  Чай они попили молча. Лена ушла спать, а он еще долго сидел перед пустыми стаканами и остывающим чайником. Потом лег. Но какой мог быть сон? Лежал с закрытыми глазами и думал... Вернее, ему казалось, что думает, ибо потом ничего из той почти бессонной ночи он вспомнить не мог. Несколько раз вставал. На цыпочках подходил к их когда-то общей кровати. Смотрел и слушал, как спит Павлик. Думал, что спит и Лена. Пока, через минуту после своего третьего захода в спальню, не услышал, как она прошла на кухню. Лежал и думал - встать или нет? Решил встать. В знакомом ему халатике она сидела у окна.
  - Откуда у нее халат, - подумал он. Потом вспомнил, что Вадим пришел с чемоданом. Видимо, она знала, что уход неизбежен. Но почему-то с собой ничего не взяла.
  - Не спишь? - обратился он к ней.
  - Как видишь!
  - Да-а-а... Я тоже. Ну что теперь будем делать?
   - Владик, я для себя уже решила. все зависит от тебя. Принимаешь - я с тобой. И обе-щаю, что ты никогда об этом не пожалеешь. Скажешь "нет" - возвращаюсь к маме.
  Шок от их встречи уже стихал. Он смотрел в ее измученные глаза, и ему хотелось верить, что эти слова идут из глубины ее души.
  - Если ты думаешь, что я не хочу тебя видеть, то ошибаешься. Сказать правду? Очень хо-чу, но очень боюсь. И за себя, и за тебя. Боюсь, что ты опять не выдержишь. Не в том смысле, что снова кого-нибудь найдешь, а в том, что не выдержишь моих неизбежных командировок, ночных сидений за столом, моей вечной занятости. Не думаю, что теперь, с окончанием института, я буду менее занятым. Боюсь, что я не смогу снова стать тем прежним Владиком-артистом, стихоплетом и балагуром, которого ты полюбила. Ты вот как-то бросила, что я изменился. Не спорю. Но я просто стал старше, и, наверное, спокойнее, а может быть. я ошибаюсь, и (со стороны виднее) чуть-чуть мудрее. Но ты ведь сама этого не только хотела, но и способствовала этому. Поэтому, что бы ни произошло между нами дальше, я всегда буду тебе благодарен. Но мне нужно немного времени, чтобы до конца осмыслить случившееся. Прилечу - поговорим. Договорились?
  Было видно, что и она немного успокоилась
  - Договорились. Влад, а почему ты не спрашиваешь, что со мной было? Как я жила со дня нашего расставания? Кто такой Москвин? Почему он сам привел сюда Павлика и принес чемодан??? Ладно, если мы сумеем остаться вместе, сама все расскажу.
  - Захочешь, расскажешь. Не захочешь - не надо.
  
   Глава 19
   Лена и Москвин
  Должен сказать, что такое окончание разговора моих героев, Лены и Владика - это их личное дело. А право автора рассказывать читателю обо всем, что, с его точки зрения должен знать читатель. Но если читатель подумает, что с Леной произошло то, что обычно происходит с молодой замужней женщиной, когда она увлекается другим мужчиной, то он ошибется. Если перефразировать известную фразу Льва Толстого из первой главы "Анны Карениной". "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", то можно сказать. Лена была счастлива так же, как большинство женщин, но несчастлива очень по-своему.
  Все началось с того, что она регулярно посещала городской семинар преподавателей рус-ского языка и литературы. Со многими его участниками, абсолютное большинство которых составляли женщины, она уже была знакома. Семинар ей очень нравился. На нем выступали и ученые, и вузовские преподаватели, и школьные учителя. Руководитель семинара, профессор филологического факультета МГУ, уже давно обративший внимание на эту красивую женщи-ну, но не столько на ее внешность, сколько на активность и аналитический склад ума, одна-жды предложил ей выступить с докладом. Выбирать тему долго не пришлось. В ответ на вопрос, о чем бы она хотела поговорить, предложила проблему, близкую к той, которую разрабатывала в дипломной работе - проблему авторского стиля. Доклад так и назвали - "Авторский стиль в советской прозе" (на примере преподавания литературы в старших классах).
   Доклад был принят очень хорошо. Еще стоя на кафедре, она почувствовала чей-то не-обычно пристальный взгляд. Прошлась глазами по рядам и поняла, что этот взгляд принадле-жит незнакомому ранее мужчине. Взглянула на него. На вид ему было 40-50. Но это длилось мгновение. Затем, увлекшись докладом и ответами на вопросы, она о нем и не вспомнила. Каково же было ее удивление, когда после доклада он вдруг подошел.
  - Прошу прощения, Елена Павловна. Позвольте представиться - Владимир Григорьевич. Филолог. Должен сказать, что Ваш доклад произвел на меня сильное впечатление. Это Ваша научная тема?
  - Спасибо за оценку. Но это не научная работа.
  - Не знаю, не знаю... На мой взгляд, этим стоит заняться всерьез. Вы что закончили? Ир-кутский Университет. Понятно. Позвольте еще раз представиться - Москвин Владимир Григорьевич. А вообще, Вас интересно слушать. Увижу Вас в расписании семинара, обяза-тельно приду...
  На этом и расстались. Выступить на семинаре в этом же году еще раз не случилось. Вто-рая встреча была абсолютно случайной. С Надей они действительно были на спектакле Малого театра "Плутни Скапена" по Ж.Б.Мольеру, когда во время антракта она увидела Москвина. Он обрадовался явно сильнее, чем она, так как был в театре один. И после спектакля вызвался их проводить. Так получилось, что сначала надо было проводить подругу, а потом на метро и троллейбусе ехать к ней. Но когда вышли из метро, передумали. Вечер был хороший, и решили пройтись. Тогда она еще не думала, что у этой встречи будет продолжение. И не одно. Вначале они ходили в театры, в кино, на выставки втроем. Но вскоре, поняв, что не она интересна Владимиру Григорьевичу, подруга оставила их.
  Постепенно выяснилось, что Владимир Григорьевич работает в Институте Мировой ли-тературы Академии наук. Специалист по англоязычной литературе и по совместительству переводчик. Не женат. Разумеется, несмотря на это обстоятельство, никаких дальнейших планов на перспективу их встреч у Лены быть не могло. Хотя внешне он ей явно нравился, соглашалась она на встречи и походы с ним скорее из-за не проходящей обиды на Владика. Но время бежало, встречи не прекращались. И однажды, когда он, в очередной раз встретив ее возле школы, предложил заехать к нему домой, она согласилась. Владик как раз приболел и был дома с отцом, корпевшим над дипломом. Кончилось это, как и должно было кончиться, постелью. Потом она сама себе пыталась ответить, что ее толкнуло лечь с ним. Опыта, подобного этому, у нее не было. Козьмичев был первым и единственным. Уже потом, осмыс-ливая случившееся, она пришла к выводу, что тот поступок был не столько проявлением любви с первого взгляда к Володе, сколько неожиданным для нее самой взрывом страсти, любопыт-ства и каким-то необъяснимым желанием отомстить мужу. Не понятно, за какие его грехи, но отомстить.
  Со временем эта внезапно охватившая все ее существо страсть стала виной естественного продолжения их встреч. Она пыталась противостоять ей, но не могла, а может быть. уже и не хотела. Неудивительно, что ее отношение к Владику стало стремительно меняться. Ее уже давно раздражала его постоянная занятость. Теперь этот повод дополнила необходимость читать и править рассказы, которые должны были войти в дипломный сборник. Мало того, что она уставала от проверки сочинений учеников, так еще и эта работа! Из-за нее приходилось пропускать встречи с Володей. Но иногда она не выдерживала и просто откладывала вычитку на потом. Придумывала различные объяснения и уезжала к Москвину.
  Временами она боялась, что Владик догадается о ее романе и измене. Даже удивлялась, как он ничего не замечает. Вроде бы он нормальный мужчина. Но, не находя этим опасениям прямых подтверждений, успокаивалась и полагала, что причина не в том, что она все чаще не могла и не хотела быть в постели с ним такой же заводной, какой она была раньше, а в его постоянной загруженности и усталости. Тогда она принималась успокаивать себя тем, что дело в охлаждении мужа к ней. А он, из-за всех свалившихся на него дел и обязанностей, иногда просто забывал, на каком он свете. Неизвестно, сколь долго бы продолжался ее роман с Москвиным. Но где-то ближе к началу летних каникул и времени защиты у Владика он неожиданно заговорил об их будущем. Она сразу обратила внимание на эту формулировку - их будущее.
  - Ты какое будущее имеешь в виду? Наше? Совместное? Так ведь я замужем.
  - А то я не знаю! Но знаю и то, что за эти полгода я понял - с тобой мне хорошо. И ты мне нужна.
  Лена понимала, что такой исход их отношений не исключен. Даже думала об этом. Но в этот момент, несмотря на свой решительный характер, не осмелилась ответить согласием.
  - Володя, прости, но я не готова дать ответ прямо сейчас. Не готова... Мне надо поду-мать. Не торопи меня. Я ведь не одна. У меня сын, без ума любящий отца. Как быть с ним?
  - Леночка! Я ведь и не прошу дать ответ немедленно. Но послушай меня. Тебе разве со мной плохо? У нас ведь столько общих интересов... И даже постель общая. Пусть не общая, в смысле семейная. Но со мной ты теперь чаще, чем с мужем. Ведь факт! Сколько так может продолжаться? Тебе разве легко жить на два дома? И, извини за прямоту, врать и выкручивать-ся? Мне что - я один. Мне некого и нечего бояться!
  - Володя, мне с тобой очень хорошо. Ты прав. Надо что-то решать... Но я тебя еще раз прошу дать мне возможность немножко подумать.
  Она ехала домой и думала о разговоре с Москвиным. Сказать, что он был для нее неожи-данным, она не могла. Скорее где-то даже ожидаемым. Как молодой женщине, пусть даже замужней, признание другого мужчины было ей приятно. Настораживало лишь то, что при этом фактически предложении выйти за него замуж Володя ни разу не произнес "люблю". Но готова ли она расстаться с Козьмичевым и стать женой другого, она еще не знала. Поняла это лишь перед самым домом. Она не против. Оставался лишь вопрос, когда? Это было проще. Дождаться защиты Владом диплома, сходить на банкет, сообщить ему о своем уходе и подать заявление на развод. Так она и сделала.
  О том, как это было, я уже поведал читателю раньше. К разговору с мужем она готовилась несколько дней. Зная себя, понимала, что обязательно нужно будет сдерживаться, не скаты-ваться на упреки и не провоцировать на них Владика. По ее замыслу, расставание должно было быть спокойным и красивым. Но все пошло не так, как она задумывала. Она говорила, а он молчал. Она смотрела ему в глаза и, зная его впечатлительность и эмоциональность, хотела увидеть в них хоть недоумение, хоть растерянность, наконец, злость на нее. Ведь это не он изменил ей, а она... Ведь это не он ее бросает, а она... Вопреки ожиданиям, глаза его показа-лись ей не просто спокойными, а даже равнодушными. И это окончательно убедило ее в своей правоте. Она ведь не знала, что Козьмичев уже давно понял, что у нее кто-то есть, кроме него. И все откладывал и откладывал разговор и выяснение с ней отношений.
  Через пару дней после ее неожиданного возвращения Владик улетел в Норильск. Но за это время его командировочное задание значительно расширилось. У Главного редактора родилась идея подготовки не просто репортажа о тружениках заполярного гиганта социали-стической индустрии, а полномасштабной статьи о Таймыре. Поэтому полетел он на пару с обозревателем отдела экономики Версталовым. Планировали вернуться через неделю. Но, как это нередко бывает, командировка растянулась аж до двух недель. Судьба, предоставила ему возможность спокойно обдумать отношение к Лениному возвращению. Простить или нет? Простить - значит снова видеть рядом с собой не только ее, но и Павлика. Простить - это забыть все, что она сделала. Готов ли я к этому? - Раздумывал он. - Простить могу. Но забыть???
  Он не верил романам и даже известным по жизни историям, в которых муж или жена оказывались способными не просто простить супруга за измену, но и забыть об этом. Такие романы он считал пошлыми, а их авторов не способными к пониманию глубины человеческой психики. Знакомые истории из настоящей жизни представлялись ему ничем иным, как страусиной манерой - спрятав голову в песок, уйти от реальности.
   - Она была права, - вспомнилось ему, - "если мы сумеем остаться вместе...". Наверное, именно это она и имела в виду. Сумеем забыть - останемся вместе. Не сумеем - расстанемся.
  Был в его голове и другой, более радикальный вариант.
  Приезжаю. Говорю, что то, как она со мной поступила, я простить не могу. И навсегда расстаться. Пусть уезжает к Анне Семеновне. Но ведь уедет она не одна. С Павликом. Значит - расстаться с ним навсегда... Она, в конце концов, выйдет замуж, и кто-то другой усыновит моего Павлика. Последнее его ужаснуло. Расстаться с сыном?! Нет!
  В итоге созрел такой замысел.
  - Раз забыть обо всей этой истории у меня не получается, тогда придется вообразить, что я на ней снова женюсь. Что ж, значит, снова придется играть роль. И играть ее не по принци-пам Чудинова, а в полном смысле по принципам Станиславского. С верой в предлагаемые жизнью обстоятельства. Сверхзадача! Собственно говоря, почему? Если я знаю, что, несмотря ни на что, нам расставаться не стоит, то наоборот. Ведь не пытает же большинство молодоже-нов, сколько было у нее или у него мужчин или женщин. Это личная жизнь каждого. Ее либо не принимают и не женятся, либо не берут во внимание и женятся. Ведь она-то меня об этом не спрашивала. А я никогда не рассказывал о своих постельных достижениях.
  И уже ни о чем другом все последние командировочные дни, вплоть до возвращения в Москву, думать не мог. Решение было принято.
  Только вот Лена об этом не знала. Ох, как нелегко далось ей это время... Сначала ждала, что Владик ей позвонит. Но день шел за днем, прошла неделя, пошла вторая, а звонка не было. У нее даже появилось подозрение, что Владик уже в Москве, но домой возвращаться переду-мал. От этой мысли ей стало так тошно, что ни о чем другом она уже думать не могла. Ни в школе, ни дома.
   - Как же так, ведь мы договорились... Неужели он передумал? - Вспоминала все семь лет их совместной жизни и не могла припомнить ни одного случая обмана с его стороны. Зато я отличилась! Столько времени лгала напропалую! А он верил. Верил всей этой чуши. Он - не Володя. Тому соврать ничего не стоит. Врал, что не был женат, что детей у него нет. Врал, что жить без меня не может. Как я могла поверить? Мало того, спать с ним и даже согласиться стать его женой! Слава богу, что не забеременела... Пришлось бы тогда не о возвращении к Владику думать, а о другом. Как ты, Ленка, могла до такого дойти? - казнила она себя.
  Ну, может быть, несколько дней после переезда к Володе она приспосабливалась. И то, не к нему. К самой себе, ставшей другой и переместившейся в новую реальность. Наконец, после долгого пребывания в двух измерениях отпала нужда обманывать Козьмичева и придумывать оправдания самой себе. Но как бы она ни считала себя правой в решении уйти от Козьмичева, червячок, поселившийся в ее совести, иногда давал о себе знать. И хотя со временем он стал успокаиваться, ее самочувствие вовсе не стало похоже на самочувствие молодой девушки, впервые ставшей женой. Медовый месяц с Москвиным она пережила много раньше. И вспышка чувственности в их отношениях после ее переезда к нему, хоть и имела место, довольно быстро перестала быть доминантой в ее сознании. Она уже хорошо знала свои обязанности в ее новом качестве. Единственный вопрос, на который она не могла себе ответить, кто она теперь. Жена или любовница? Мало того, вскоре она почувствовала, что эта неопределенность по отношению к ней не миновала и Володю. Хотя она не могла не видеть, что, несмотря на их отношения фактических мужа и жены, он ни словом не обмолвился о необходимости ее развода с Козьмичевым и регистрации их брака. Но она, хотя очень недо-умевала и ждала таких слов, успокаивала она себя. - Значит, Володя не считает деликатным давить на меня. Все будет в норме. Ведь мы и так семья. В конце концов, - полагала она, развод -мое дело. Надо бы до Нового года заявление подать...
  Жизнь с Москвиным сильно отличалась от той, с Козьмичевым. Володю не надо было уговаривать сходить в театр, в филармонию и вообще куда-либо сходить. Наоборот, он сам подавал идеи и доставал билеты. Круг его друзей и знакомых в основном составляли коллеги из академической среды. В абсолютном большинстве это были интересные, с обширными знаниями и широким кругозором люди. Не считая себя глупее других, она была вынуждена однажды признать, что по своему кругозору выпускницы провинциального университета она ощутимо уступает этим выпускникам и выпускницам МГУ, МГИМО и других столичных вузов.
  И именно в этой связи она вдруг отчетливо поняла, что нечто подобное, но только с об-ратным знаком, вполне мог по отношению к ней думать Козьмичев. Да, когда-то она, в силу того же своего университетского образования, действительно была выше него. И поэтому позволяла себе смотреть на Влада, несмотря на его явный ум, несколько свысока. Но это не могло продолжаться вечно. Вполне возможно, что она не уловила тех изменений, что произо-шли в нем с окончанием единственного в стране Литературного института. Это был первый случай, когда она вспомнила о бывшем муже. И не беспредметно, а вполне по понятной причине. Вспомнила и удивилась. С чего бы это вдруг? Но в кругу новых забот забыла об этом воспоминании.
  Между тем надо было отдавать Павлика в первый класс. Она не хотела, чтобы он учился в ее школе. Решила, что отдаст его в ту школу, что на расстоянии нескольких троллейбусных остановок от дома Москвина. Коллеги очень хвалили "тамошних" учителей начальных классов. Перед первым сентября она впервые позвонила Козьмичеву и договорилась, что он встретит их возле школы. Павлик был без ума от встречи с отцом. Его едва удалось заставить войти вместе с классом в здание школы.
  С Козьмичевым она говорила лишь о сыне. Спросила.
  - Как ты? В основном в командировках? - И неожиданно для самой себя. - Тогда понят-но, почему ты уставший и похудевший. Ты хоть дома себе готовишь?
  Владик смотрел на нее, и, сравнивая ее сегодняшнюю с той, какой она была перед их рас-ставанием, видел перед собой прежнюю Лену. -
  - А ты молодец! Хорошо выглядишь. Значит, новая семья тебе только на пользу. Звони, если Павлику что-нибудь нужно будет. Пока! Мне некогда.
  Потом, вспоминая эту встречу и его слова, она почувствовала в них плохо скрытое зло-радство и разозлилась.
  - Развод мне на пользу... Лучше б на себя посмотрел...
  Тем не менее, вскоре она была вынуждена ему позвонить. Кто-то должен был и прово-жать Павлика в школу, и забирать домой. Отвозить, его, едва успевая добраться до своей школы, она еще могла сама. Но забирать домой получалось только либо в свободный день, либо тогда, когда было окно в расписании уроков. И то, на такси. Володю она решила не обременять, а сам он, к ее удивлению, не выказывал желания ее подменять. Однажды, в ответ на звонок с такой просьбой, он деликатно, но непререкаемым тоном заявил, что у него нет свободного времени. Конечно, она могла настоять на своем, однако не стала. Страшно обиделась, но так как выхода не было, позвонила Козьмичеву. Хорошо, что он был в Москве и не отказался. Так как ключа у него от их квартиры быть не могло, увез сына к себе. Это был первый случай после расставания, когда она вошла в свою прежнюю квартиру за сыном. Дальше прихожей она не пошла. Одела отчаянно сопротивлявшегося Павлика, и, сказав лишь спасибо, ушла. Было еще несколько подобных случаев. Отец и сын были им так рады, что однажды Павлик обратился к нему с предложением.
  - Папа, давай теперь ты меня будешь всегда забирать из школы. Или ты, мама. Я не хочу, чтобы это делал дядя Володя.
  - Я, сынок, конечно, мог бы, но меня часто в Москве не бывает. Буду здесь - не откажусь.
  От таких слов сына ему хотелось плакать. Но это было невозможно, как и невозможно вмешиваться в ее отношения и поневоле встречаться с новым мужем. Не хотела этого и Лена, поскольку полагала, что Володя не готов к роли отца ее ребенка. Она бы и дальше так думала, если бы жена одного из его друзей как-то не спросила у нее, видится ли он со своей дочерью. - У него есть дочь? Значит, была и жена. Почему я об этом не знаю? Что в этом плохого, чтобы от меня скрывать? Так вот почему он не хотел, чтобы я развелась с Козьмичевым, и регистри-ровать наш брак.
  Нечестность по отношению к ней покоробила. Она вспомнила, что так и не видела его паспорта. - Что, надо было в первые дни попросить его паспорт предъявить? Чушь! Я разве не понимала, что у сорокалетнего мужчины может быть жена и дети? Понимала! Однако не остановилась. Впрочем, не я одна такая доверчивая.
  Таких и подобных разочарований в Володе было еще немало. Становилось все более оче-видным, что главной и единственной его любовью является он сам. Друзья для него - это не более чем средство для самоутверждения и самолюбования. Этой же ценностью для него была его научная деятельность. Понятие научного авторитета для него было пустым звуком. Авторитетом он мог быть только сам. О своем научном руководителе, профессоре Крылове, которому был обязан кандидатской степенью, он не отзывался иначе как о выживающем из ума старике.
  А она все еще держалась за него. Никак не решалась завести разговор о его первой семье. Пыталась видеть в нем только то, что так нравилось ей. Чего стоила только его эрудиция в области литературы, и русской, и английской! Каким удовольствием было слушать, как он наизусть читал и на русском, и на английском Шекспира. Или на английском свои переводы из Пушкина. Очень импонировала любовь к театру. Однажды, она поймала себя на том, что сравнивает его с Козьмичевым. Странное дело, Володя так любит театр. А вот Козьмичева, почти закончившего театральное училище и работавшего в театре, надо было туда силком тащить.
  Потом вдруг, как ей показалось беспричинно, захотелось посмотреть на его публикации в газете. Она перестала их читать еще задолго до расставания с ним. Купила "Социалистическо-го труженика" раз, другой, третий... И когда, наконец, увидела в одном из выпусков статью, автором которой значился "Наш корреспондент В. Козьмичев", даже обрадовалась. Едва дождалась, когда после домашних дел и занятий с Павликом смогла раскрыть газету. В самом деле, ведь она была одной среди немногих в этой большой стране людей, кто знал В. Козьми-чева. И не просто знал. Она смотрела на статью и, как наяву, увидела ее автора. Видела, как он в своей любимой позе, подвернув левую ногу под себя, сидит за столом и старательно, как это он всегда делал в момент серьезных размышлений, трет мочку левого уха. Начала читать, и вдруг текст зазвучал в ней его голосом, его интонациями. Будто бы она вовсе и не читает, а слушает его, пересказывающего статью. Вдруг нахлынули рыдания. Почему? Потому ли, что ей стало жалко ушедшего, потому ли, что стало до слез жалко себя. А может быть, от неосо-знаваемого страха за будущее. Свое и сына. И сквозь рыдания услышала.
  - Мама, ты почему плачешь?
  Странно, но вопрос сына ее немного успокоил.
  - Я не плачу, сынок. Это я читаю твоего папу и радуюсь за него...
  - А я, когда радуюсь, не плачу. Только когда больно.
   Подумал и спросил.
   - А почему мы живем не с папой, а с Москвиным. Ведь он же мне не папа. Он даже из школы меня не забирает.
  Что она могла сказать этому маленькому человеку? Что так получилось? Что так надо?
  - Но ты же папу видишь! Вы с ним гуляете. И даже в кино ходите.
   - Ну и что! Давай вернемся к нему! С ним было лучше...
  После этого случая она стала себя ловить на желании покупать все выпуски "Социали-стического труженика".
  Шло время. Отношение Володи к Павлику никак не приближалось к тому, на что она бы-ла вправе рассчитывать. Павлик это чувствовал и отвечал взаимностью. Никогда не называл его дядей Володей, а только по фамилии. Ни с какими просьбами не обращался. То, что этому способствовали его встречи с отцом, было очевидно. Но просить Володю хоть изредка забирать Павлика из школы она принципиально не желала. Унижаться ей претило. Поэтому гуляли они одни. На детские спектакли ходили одни. И чем дальше, тем острее Лена стала ощущать дискомфорт. Тем не менее, она еще не могла себе признаться, что ее надежды на лучшее все больше обретают облик мифа.
  Со временем все неприятнее и непонятнее становилось тихое молчание Володи о необхо-димости ее развода с Козьмичевым и регистрации брака с ним, Москвиным. Заговори он - она закрыла бы глаза на многие его недостатки. Ведь в начале их совместной жизни она даже как-то думала, что не отказалась бы родить от него ребенка. Не исключено, что, в конце концов, она бы просто смирилась с таким раскладом отношений в новой семье, а может быть, и нашла в них нечто привлекательное для себя. Ведь так жили ее многие знакомые...
  - И ничего. Не умирают и не разбегаются, - временами думала она.
  Но что-то удерживало ее от разговора с Владимиром на эти темы. Настроение его в по-следнее время сильно изменилось. Было очевидно, что он чем-то сильно озабочен. Неизвестно, сколь долго бы она молчала, но однажды Москвин не явился домой крепко выпившим. Такое с ним бывало и раньше, но, если и случалось, то на каких-нибудь банкетах по случаям защит диссертаций его коллегами, встречах с друзьями. Но когда они были вместе, она решительно пресекала любые его попытки выпить лишнее. Однако сейчас Лена точно зная, что никакого банкета не было, спросила.
  - Это по какому случаю? На тебя вроде не похоже...
  - Много ты знаешь, что на меня похоже, что нет! Ты вообще ничего обо мне не знаешь и знать не хочешь! - неожиданно вспылил он. - А у меня такие проблемы, такие проблемы... И вообще, я разговаривать сейчас не склонен. Я спать хочу!
  Развернулся - и ушел в спальню.
  - Ну и спи! Еще я твоего хамства не слышала, - произнесла Лена про себя.
  Спать она легла вместе с Павликом. А когда встала и пошла в ванную, Москвин уже был там.
  - Ты извини меня за вчерашнее. Сорвался... Ну что, прощаешь? Значит, мир. - Поцеловал ее. - Поговорить надо.
   Она обратила внимание на то, каким тоном были произнесены эти слова.
  - А ты не опоздал с этим разговором? - Она подумала, что он хочет поговорить о том, что мучило ее последние месяцы - об их будущем.
  - Нет. Садись и слушай! Помнишь, я как-то еще давно дал тебе почитать брошюру об Из-раиле?
  - Помню, конечно.
  - Так вот. Я думаю, ты меня поймешь. Ведь я тогда тебе не сказал ни откуда у меня эта брошюра, ни для чего мне она... А ты и не спрашивала.
   - А о чем спрашивать? И коту ясно было, чем-то Израиль тебе интересен. Мне и самой было интересно почитать. Я про эту страну тогда ничего не знала. Хотя и теперь очень мало. Знаю лишь, что там все сплошь сионисты и что они вроде бы чуть ли не фашисты и агрессоры. И против нашей страны какие-то козни строят и зовут всех наших евреев к себе. И еще, что угнетают этих... арабов и воюют с ними.
  Москвин слушал ее с таким выражением лица, с каким взрослые смотрят на маленького ребенка, пытающегося рассуждать на взрослые темы.
  - Ты и впрямь, как ребенок, веришь нашим газетам и телевидению. Все там не так! Но то, что Израиль своей целью ставит собрать всех евреев, это правда.
  Она слушала его, но не очень понимала, о чем он говорит. Причем здесь Израиль?
  - Теперь вот что. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но ... Но я хочу эмигрировать... В США. Говорить об этом раньше я не хотел. Этому желанию не один год. Но только теперь у меня появилось основание рассказать об этом тебе. Еще до встречи с тобой я, когда был в Праге на международном симпозиуме переводчиков со славянских языков на английский и наоборот, познакомился с профессором Принстонского университета. Потом посылал ему свои переводы Пушкина. С той поры я и захотел перебраться в США. Но у меня там нет родствен-ников, которые могли бы выслать мне приглашение. Ты об этом не знаешь, но недавно я получил от профессора письмо, в котором он пишет, что у него на кафедре славянских языков появилось вакантное место и что, если я еще хочу в США и у меня есть возможность туда эмигрировать, то он готов подождать.
  В этой связи у меня есть предложение. Некоторые мои знакомые евреи перебрались туда. Каким образом? Они подавали заявление на выезд в Израиль, получали оттуда вызов. Доезжа-ли до Вены. Там обращались к властям США с просьбой предоставить им политическое убежище и максимум через полгода оказывались за океаном. А ты как-то упоминала, что у тебя есть какие-то родственники в Израиле. Так нам и карты в руки! На следующий год мы в Штатах! Ну, как тебе такая идея? Если ты согласна, то тебе надо немедленно подавать на развод. Затем регистрируем наш брак. Развод и регистрацию нам сделают за несколько дней. У меня в этой системе тетка по отцу работает.
  Она не верила своим ушам!
  - Как мерзко! Почти год совместной жизни играть со мной втемную, а потом, когда стало нужно, заговорил. и с Козьмичевым надо развестись, и брак со мной зарегистрировать предла-гает. Даже вспомнил, что в Израиле у меня кто-то есть. Стало быть, и жениться на мне не собирался... Смысла не было... Значит, я для него только любовница...
  Стало так горько и обидно, что у нее не хватило сил ответить. Закрыла лицо ладонями и, содрогаясь от рыданий, убежала в спальню. Ответа Москвину она так и не дала. А он, то ли будучи уверенным в ее согласии, то ли боясь услышать "нет", к ней не подходил и не разгова-ривал. Выжидал. Так прошел целый месяц. Месяц трудных раздумий. Козьмичева она видела лишь пару раз, да и то мельком, когда приезжала к нему за Павликом. Правда, она замечала, что холодный взгляд, которым он смотрел на нее в первые встречи, как-то потеплел. Было приятно.
  Дома она все больше замыкалась в себе. В конце концов, она стала находить всякие отго-ворки и поводы, чтобы не спать с Москвиным. Так было спокойнее. Надо было многое обдумать и решить, как быть дальше. В итоге она вынесла такой вердикт.
   - Мне не в чем себя упрекать. Да, расставание с Козьмичевым было страшной ошибкой. А с Москвиным? Я ведь хотела стать его женой. Но не получилось.
  При всем при этом ненависти к Москвину она не испытывала. Была жуткая обида на себя. На свою увлеченность им, которая родилась из-за дурацкой обиды на Козьмичева и своей неспособности справится со страстью... Наконец, пришло решение.
  - Раз так, надо уходить от Москвина и попытаться вернуться к Козьмичеву. Но уверенно-сти в удачном исходе такого решения у нее не было. Как-то она позвонила Козьмичеву в редакцию. К вечеру, когда Москвина еще не было дома, собрала чемодан самого необходимого себе и Павлику. Но в последний момент взять его с собой не решилась и поехала к Владику домой.
  А дальше было то, о чем автор уже успел поведать. Их встреча, разговор и его отъезд в командировку, из которой он никак не возвращался. В школе она еще держалась, но дома силы покидали ее. Лена похудела. Лицо осунулось. В школе коллеги участливо интересовались, что с ней. Даже Павлик как-то, играя сам с собой в шахматы, чему его еще учил Владик, спросил.
  - Мама, ты почему все время плачешь? Что папа не прилетает?
  Она прижала сына к себе.
  - Да, сыночек. Нам ведь без папы плохо. Правда?
  На что Павлик мудро ответил.
  - Вот если я убью черного короля, то им тоже будет очень плохо.
  В середине второй недели, не выдержав этой неизвестности, решила позвонить в редак-цию. Но, набрав номер телефона секретарши, положила трубку.
  - Как сказать, кто я? Если жена Козьмичева, то почему он мне ни разу за две недели не позвонил? Странно и подозрительно.
  И в тот же момент осознала, что ничтоже сумняшеся назвала себя "женой Козьмичева".
  - Да какая ж я жена? Была. А сейчас так, временно проживающая... - И вдруг жестко по-думалось. ты, подруга, иного и не заслужила!
  В эти часы, неожиданно для себя, она по-другому оценила то, с каким спокойствием Козьмичев выслушал тогда ее известие об уходе и требование дать развод.
  Скорее это было не проявлением мужской гордости, а только порядочности. Порядочно-сти? А не значило ли это, что в тот момент уже не только она, но и он утратил те взаимные чувства, что можно назвать любовью? Тогда его поведение было скорее не проявлением мужской порядочности, а чего-то другого... Значит, к тому времени она была ему безразлична. Этот вывод ее ужаснул.
  - Так неужели я была права, когда решила уйти к Москвину? Боже мой, как все сложно! Права была, когда уходила к любовнику. Права теперь, когда пытаюсь возвратиться к мужу. Права, права, права... Кругом ты права, а семьи нет! Вот и вся твоя правота!
   В итоге она полностью растерялась. Скорее всего, ничего хорошего из этой моей по-пытки не выйдет. Так, может быть, не стоит ждать, а уйти? Не мучить ни себя, ни его? И все мои страдания в последний месяц - это не что иное, как игра в иллюзии...Тогда надо срочно, не дожидаясь его прилета, попроситься к Надежде на квартиру, подать заявление на увольне-ние, перекантоваться и улететь к маме. От этой безысходности она почувствовала себя такой одинокой и никому не нужной, кроме сына и мамы, что заплакала. Потом напали сомнения в правильности решения. Прямо так, без развода? Он ведь, наверняка, начнет нас искать. И найдет. Павлика может не отпустить. А развода ждать месяца два... Будь, что будет! Все равно уеду!
  Ничего другого, кроме как действовать, не оставалось. Назавтра же, созвонившись с Москвиным, съездила за вещами. У нее еще был ключ от его квартиры. Виделись они лишь минуты. Ни у него, ни у нее желания разговаривать не было. Он лишь помог донести чемоданы до такси. В квартире Козьмичева она, не раскрыв их, оставила в прихожке. Все равно уез-жать... Накормила Павлика, уложила спать и села выпить кофе. Во время этого занятия ее застал звонок в дверь. Это был Козьмичев. И они, забыв все свои сомнения, терзания и намеренья, кинулись друг к другу. Как когда-то. На Дальнем Востоке. В Находке. Ведь они сами были не только авторами, но и режиссерами, и исполнителями этой пьесы.
  С утра Лена начала ощущать озноб. Решила, что это нервное. Но на другой день, поняв, что заболевает, вместо школы пошла в поликлинику и взяла больничный. Владик тем време-нем съездил в редакцию, отчитался за командировку и попросил Сверчкова позволить ему несколько дней поработать дома - надо было систематизировать набранный материал и разработать план будущего очерка о тружениках Севера. Эти дни Лена и Владик провели вместе.
   Глава 20
   Касинск
  Странное дело, но о том, что случилось с ними за этот год, они не говорили. Он с увлече-нием и со всеми подробностями рассказывал ей о своей командировке. О том, какое впечатле-ние произвел на него Норильск и металлургический комбинат. О людях, с которыми ему довелось встречаться. О впервые увиденном полярном сиянии. О кладбище заключенных Норильлага. И еще о многом, что он увидел в этом страшно далеком северном крае.
  Но самым интересным для Лены был его рассказ о пребывании в Касинске. Дело было так. Еще в Норильске стало очевидно, что нарисовать полноценное полотно о людях и экономике севера Красноярского края, не побывав в его центре, им будет трудно. Они с коллегой улетели в Красноярск. Владик, побывав у местных газетчиков, быстро понял, что его пребывание здесь мало что даст, решил махнуть в Касинск. Быть так близко и отказаться от искушения побывать там он не мог! С Версталовым договорился, что уезжает максимум на пару суток, а потом вместе улетают в Москву. Версталов был мужик надежный и понятливый. В редакции об этом знать не должны.
  Уже на Касинском вокзале он ощутил волнение. Еще бы! Вернуться в город, где он пере-жил первые муки творчества, радость успеха и встретил Лену! И, пока шел до гостиницы, все спрашивал себя, был ли прав, принимая решение начать жизнь с ней с чистого листа. И отвечал себе, что был.
   Устроиться в гостинице, где по обыкновению не было мест, помогло удостоверение со-трудника "Социалистического труженика" - оно произвело на администратора просто магическое впечатление. Там быстро сориентировались и доложили о таком неожиданном госте. Не успел он еще сходить в гостиничный буфет, как в дверь номера постучали. Оказа-лось, что это инструктор Горкома партии.
  - С приездом, Владлен Константинович! Вы извините, что потревожил Вас. Меня при-слал товарищ Медный, наш первый секретарь. Говорит, что не так часто в наш город приезжа-ют специальные корреспонденты центральных газет. У меня задание. Во-первых, перевезти Вас в нашу гостевую горкомовскую квартиру, во-вторых, накормить, а потом, если Вы не против, с Вами хочет увидеться Захар Федорович.
  - Лихие ребята, - подумал Владик, - на ходу подметки рвут! Ну, и черт с ними!
   - Значит, так, - сказал он. - В Касинске я пробуду лишь сутки с небольшим, поэтому ни-куда меня переселять не надо. Съездить, чтобы поесть, я не возражаю. Захару Федоровичу передайте от меня спасибо за приглашение и скажите, что я здесь по сугубо личному делу, не имеющему никакого отношения к моей работе. Пусть не волнуется. Я не гоголевский ревизор. Единственное, о чем бы я Вас попросил, это провезти меня по городу. Я здесь не был целых восемь лет.
  О том, чем он тогда занимался, предпочел умолчать. Так и сделали. А потом Владик еще долго бродил по Касинску сам. Сходил к дому на улице Мира, где когда-то квартировал. Но на месте дома и почти всего квартала стояли новые пятиэтажки. Из старых строений осталось лишь старинное и красивое здание школы, в котором теперь размещалась городская милиция. Стало как-то грустно. Дошел до дома, где жила Лена. Там все было по-прежнему. Теперь можно было пойти туда, из-за чего он, собственно говоря, приехал Касинск - в театр.
  Улицы, которыми он шел, к его удивлению и радости, почти не изменились. Шел и ду-мал. Зачем он идет туда? Если для того, чтобы вспомнить прошлые годы, повидать тех, с кем он выходил на сцену, понятно. Но ему вовсе не хотелось красоваться перед бывшими коллега-ми и хвалиться своими достижениями, демонстрировать, если можно так выразиться, столич-ность...
  Здание театра в конце знакомой тополиной аллеи открылось как-то неожиданно. Сочета-ние белых стен и снежных шапок на деревьях придавало его облику такую воздушность и легкость, какой он не замечал в те годы. А что? Театр и театр. Не московский - провинциаль-ный. Тогда этим все было сказано. Тогда он просто не задумывался над тем, что этот провин-циальный, непонятно как сохранившийся с начала века театр, приютил его, молодого москов-ского недоучку. Дал ему возможность раскрыть свой талант и, в конечном счете, определил всю дальнейшую жизнь.
  Остановился у витрины с репертуарной афишей. Репертуар был скудный. Наряду с со-временной пьесой Геннадия Бокарева "Сталевары", до сих пор значились его спектакли - "Буратино" и "Красная шапочка". Он усмехнулся.
  - Очень эти сталевары для Касинска актуальны...
  Знакомая старинная дверь легко пропустила его вовнутрь. Вспомнилось, с каким трудом она открывалась и закрывалась восемь лет назад. За столом у двери сидел пожилой сторож.
  - Вам кого, молодой человек?
  Он посмотрел на сторожа. Лицо показалось знакомым.
  Да ведь это Арсений Романович, что играл при нем роли старых большевиков, комисса-ров, но в основном сказочных старичков и Дедов Морозов на Новогодних елках!
  - Арсений Романович, дорогой, здравствуйте! Вы меня не узнаете? Я Владик Козьмичев. Помните такого?
  Арсений Романович изящным артистическим жестом надел очки.
  - Глазам не верю! Точно, Владик! Тот самый рыжий Владик? Обалдеть! Откуда ты? Тогда говорили, что ты моряком на Тихом океане плаваешь... Какими судьбами к нам? Ну и дела! Надолго к нам?
  Продолжая по-стариковски суетиться, вытащил из тумбочки электрический чайник.
  - Чайку не желаешь?
  - Спасибо, Арсений Романович! Я недавно из ресторана... А что, в театре сейчас никого нет?
  - Пока нет, но через час утренняя репетиция начнется. Подождешь?
  - А как же! Я ведь для этого и пришел... Можно, я пройдусь?
  - О чем речь! Пройдись, посмотри... Я ведь понимаю...
  Владик медленно шел по периметру фойе и с огорчением замечал, как скрипят старые лиственничные половицы, как "облезло" выглядят оконные переплеты, как кое-где осыпается штукатурка. Из стоявших при нем диванчиков для отдыха зрителей остался лишь один.
  - А не на нем ли я сидел в последний раз?
  Единственное, что изменилось, так это буфетная стойка. Уже не та, старинная, а совре-менная, в духе сегодняшней мебельной моды.
  - Это ж надо же! - удивился он. - Значит, уважают любителей касинского пивка...
  На стенах так же висели фотографии членов труппы.
  - Боже мой, Леопольд Митрофанович! Чудилин! Он сразу узнал эту фотографию, висев-шую еще при нем. Ежиков! Воленс-ноленс! Да ты уже не помощник режиссера, а Главный режиссер! А вот и сам Арсений Владимирович... Только много моложе...
  - Арсений Владимирович, а что с Чудилиным?
  - Так помер он. А ведь был-то он всего на пару лет меня старше. Два года после ухода на пенсию и пожил. Теперь у нас Василий Арнольдович Главным. Ты подожди, он скоро будет.
  - Полина Астаповна! Пламенная большевичка... Жива ли?
  - Ксения Викторовна! - Веселая и разбитная прима его театральной поры... Она ему даже нравилась. Правда, до Лены.
  Всех старых он узнал безошибочно. Но были там и фотографии незнакомых артистов... Вошел в зрительный зал. В нем почти ничего не изменилось. Те же ряды полужестких стульев. Та же старинная люстра, которую из-за ее формы звали колокольчиком. Сколько им лет? Дошел до сцены и почувствовал, что сдавило горло. Молодость еще была с ним, но на этой сцене, по которой носился и дурачился начинающим артистом, он вдруг ощутил себя умуд-ренным опытом человеком. Именно здесь он услышал и почувствовал прелесть неповторимой музыки сцены. Пусть провинциальной, но театральной сцены! Такое не забывается! Погру-женный в воспоминания и тишину пустого зрительного зала, он лишь в последнее мгновенье заметил, как к нему подбежал Воленс-ноленс.
  - Влад!
  - Васька!
  - Влад!
  - Вася! - Крепко обнявшись, они поднимали друг друга...до тех пор, пока не устали.
  - А я иду сюда, и все кажется, что сегодня меня что-то значительное ожидает... Вот, ду-маю, черт. С чего бы это и к чему? Зашел, а мне Романыч выдает. "Василий Арнольдович, Вы в зал пройдите... Там такое увидите..." Смотрю - и ничего понять не могу. у сцены вроде бы Рыжий Владька. Прямо сон какой-то! - тараторил, как когда-то, Воленс-ноленс, не давая ему произнести ни слова. - Между прочим, я за тобой слежу. Сначала потерял. Ну, думаю, скитается Рыжий по океанским просторам. Что ему Касинск! Потом, честно скажу, редко когда вспоминал. Даже, прости меня, почти забыл. А тут как-то беру "Литературный мир" - Владлен Козьмичев! Неужели Владька? Вроде ты больше рифмой баловался, а тут рассказы. Да еще какие! Я по ним и догадался, что это ты. Чудеса, брат! Ты как писателем заделался? Мне подружка твоей Ленки, помнишь нашу костюмершу, как-то говорила, кстати (как она?), что ты вроде на рефрижераторе плаваешь. А тут, понимаешь, писатель! Я даже подумывал, а не написать ли на твое имя в редакцию, да что-то не решился... Зато теперь все твои рассказы читаю и глазам не верю. Неужто это Владька сочиняет? И статейки твои газетные обнаружил. Почитываю. Не все, но почитываю. Здорово ты пишешь! Когда ты так научился?
  Тем временем стали подходить другие члены труппы. Знакомые и незнакомые. С кем-то обнимался, кому-то просто жал руку. Он никак не ожидал такой реакции. Столько лет прошло, а ему, оказывается, рады. Неужто не помнят, как я уходил? Но было приятно. В итоге беспоря-дочные расспросы и такие же ответы переросли во встречу, как он себя иронически назвал, с московской знаменитостью. А так как рассказывать было о чем, то утренняя репетиция была сорвана. Василий Арнольдович, волею Главного режиссера, распустил артистов до спектакля и увел его в свой кабинет. Бывший кабинет Чудилина. Для полного впечатления от пребывания в театре ему не хватало только этого. Его цепкая память тут же подсказала, что и здесь мало что изменилось. Сохранился не только стол, но и тот стул, на котором он сидел перед судом Митрофаныча и Порфирьича...
  Воленс-ноленс достал из тумбы стола непочатую бутылку коньяка, лимон, тарелочку с кольцами твердокопченой колбаски.
  - Что, москвич, не ожидал увидеть такие деликатесы у нас в глуши? По глазам вижу, не ожидал! Так я ведь, воленс-ноленс, номенклатурный боец идеологического фронта! Снабжа-ют... Вот теперь мы парочку часов спокойно поговорим. Ты коньяк употребляешь? Армян-ский - пять звезд! Для дорогих гостей храню.
  - По правде, я не склонен, но ради такого случая...
  Выпили, закусили.
  - Как это тебя, беспартийного, на директорство поставили?
  - Ты как уехал, так Митрофаныч болеть стал. Я и подумал. не век же мне в помощниках ходить. Поступил на заочное в Тамбовский театральный, получил диплом режиссера. Стал вторым. В партию меня приняли. А ты как, в партии?
  - Нет. Пока проносит...
  - Интересно! Как тебя, беспартийного, в "Труженик" взяли?
  - Честно? По протекции писателя одного. Да ты его должен знать - Северинов.
  - Северинов? Это тот, который "Травинка в прицеле" написал?
  - Он самый!
  - Хорошая книга...
  - Так вот. Когда Митрофаныч на пенсию ушел, назначили меня вместо него. А он на пен-сии недолго прожил. Рак... Давай за него выпьем. Он хоть упертым мужиком был, но в целом не вредным. Два года был И.О, а теперь вот...
  С висевшего над головой Воленса-ноленса небольшого портрета на них глядел Чудилин. Не такой, как на фотографии в фойе, а более молодой, чем в те годы, когда его знал Владик. Видимо, позировал он художнику, пребывая в какой-то роли. Владик отметил, что, хотя художник был не ахти какой, глаза Митрофаныча он нарисовал удачно. В них светилась та самая хитринка, какую Владик еще помнил.
  - Похож? А ты знаешь, это автопортрет! Он ведь в молодости художничал. Вдова его те-атру подарила. Решил здесь повесить. Двадцать лет он в этом кресле отсидел...
  - Что он рисовал, я не знал. А выпить за него можно... Я ведь ему как-то обязан... Не приди ему в голову эта идея со мной в роли Ленина, все в моей жизни было бы по-другому. Лучше ты, Вася, скажи мне, как тебе в роли Главного? Если честно, не завидую я тебе.
  Воленс-ноленс вдруг задумался.
  - А я тебе! Где ты - не лучше... Даже хуже... Столица. Газета центральная. Там вас цен-зурой кошмарят, не в пример нам. Что с нас, провинциалов, возьмешь? Сценарии все до нас цензурой утвержденные. Бери и ставь! С этим все более или менее. Но вот с новыми пьесами попробуй разрешение получи! Репертуарная комиссия из края свирепствует. Особенно, если без идеологического стержня пьеса. Пиши-пропало! Хотел как-то "Трамвай Желание" поставить. В Москве, кстати, подсмотрел. Думал много... Играть есть кому...Зарезали! Я им говорю, а в Москве ведь ставят! Знаешь, что ответили. "То Москва! Театр должен воспитывать! Ваш зритель вас не поймет." У нас что, одни дебилы в театр ходят?
  Воленса-ноленса уже несло. Коньяк ли был тому виной, или просто наедине со старым другом можно было вволю пооткровенничать.
  - Так что, отвечу я тебе просто - нелегко мне. Ты меня понимаешь. Сам вон как поднял-ся! А я все здесь сижу. Провинциальный Главный режиссер! С одной стороны, вроде бы радоваться надо. Авторитет есть. Друзья есть. Связи есть... Хочешь, я тебе "Жигуль" достану? Квартира есть. Жена. Дети. А мыслям душно... Чувствую, силы есть, задумки есть... Мне бы куда-нибудь в столицу... Что, слабо?
  Перед Владиком сидел совершенно ему не знакомый Ежиков. Думающий, жаждущий но-визны и остро чувствующий режиссер, не оставляющий попытки выбраться из-под маниакаль-но чудовищного идеологического пресса.
  - Удивительно, как его терзания похожи на мои! Но я-то всегда фрондой страдал. А он ведь тогда не таким был. Неужто это результат социалистической эволюции творческой личности. Сколько я таких видел!
  - Слушай, Вась! Давай выпьем за нас! Чтоб на нас никто не давил! Чтоб летали мы сво-бодно над страной, как попугай Жванецкого над Череповцом! И посылали приветы. Я - книжками, а ты - спектаклями. Может, что-то доброе сделаем...
  Выпили.
  - Так ты пьесу напиши, а я поставлю. Представляешь афишу. автор В. Козьмичев. Да еще и по нашему касинскому телевидению выступлю! Аншлаг обеспечен! Сначала в Касинске, потом по Сибири, потом по все театрам Союза.
  
   И долго буду тем любезен я народу
   Что чувства добрые я лирой пробуждал,
   Что в мой жестокий век восславил я Свободу
   И милость к падшим призывал.
  
  И, видимо, осознав, что перебарщивает, трезво взглянул на Владика.
  - Такие вот дела, дорогой! Насчет пьесы я серьезно. Ты же ведь еще и артист. Тебе это раз плюнуть. Ты к нам на сколько?
  Владик вдруг понял, что делать ему в Касинске больше нечего.
  - В девять уеду.
  - Тогда прости! У меня еще дела. Хотел, чтобы ты вечером "Сталеваров" посмотрел. Да ладно. Я и сам им цену знаю. Нет у меня таких актеров, каким был ты. Еще Митрофаныч говорил, что тебя к нам счастливым ветром занесло. Он потому и хотел из тебя Ленина выдавить. А ты уперся.
  - Я что-то не заметил. Он не обо мне заботился, а о себе.
  - Пусть так. Но, может быть, оно и к лучшему, что так получилось... Дай мне свои теле-фоны. Редакционный и домашний. Буду в Москве - обязательно позвоню. Договорились?
  - Разумеется.
  - Тогда прощаемся?
  - Прощаемся, Вася.
  На вокзал он вышел засветло. Ему еще раз, вернее, в последний раз захотелось пройти по касинским улицам. Вдохнуть чистый морозный воздух набирающей силу сибирской зимы. Потом ноги сами повернули в сторону театра. Скоро должен был начаться вечерний спектакль. Он стоял на противоположной стороне и видел, как в театральную дверь входили самые нетерпеливые зрители.
  - А может быть, это любители пива? - скептически подумал он и устыдился своего ци-низма.
  Вспомнилось, как еще недавно он прощался с "Циклоном". Но с причала тогда уходил не он, а "Циклон". Сейчас все было наоборот. С этим невзрачным провинциальным театром, в котором началась его самостоятельная жизнь, прощался он. Уверенности, что еще раз вернется в этот уютный и тихий городок, где скрип снега под подошвами прохожих, чириканье воробь-ев и сорочьи крики звучат отчетливее и чаще, чем шорох автомобильных шин, у него не было.
  Еще во время полета в Москву возникла мысль написать о том времени, когда он жил в Касинске. Рассказ или повесть. А может быть, и пьесу. Какую, он еще не знал.
  
   Глава 21
   Фантом и реальность.
   Даже, спустя несколько недель после возвращения Владика Лена никак не могла изба-виться от ощущения, что все происходящее с ней - фантом. Постепенно это прошло. Желание снова быть вместе оказалось сильнее страстей и эмоций, пытавшихся их разъединить. Разгово-ров о том, что было, они не вели. Подсознательно боялись повредить нежные ростки нового, что начало пробиваться в их взаимоотношениях.
  Вскоре вышла его первая книга - "Дорога в жизнь". Предисловие к ней написал Севери-нов. Несмотря на его авторитет, издание книги шло трудно. Издательский редактор, поскольку это была первая книга Козьмичева, вел себя, как местный князек. Что ему сам Северинов! Владик нервничал, но потом, по подсказке Альбины Ивановны, которой он как-то пожаловал-ся, стал вести себя более независимо. И соглашался лишь на незначительные правки.
  Его ощущения от выхода книги были какими-то странными. Это была радость, но менее бурная, нежели от выхода его первых стихов и рассказов... Не только радость, но и неожидан-ное ощущение того, что можно было написать еще лучше... Этим он и поделился с Леной. Поскольку все, что вошло в книгу писалось на ее глазах, она знала всех ее героев, начиная от деда Трофима и его школьного дружка Валерки. Лена вспомнила все его и свои переживания и страдания последнего года и вдруг осознала, что все они так или иначе связаны с книгой.
  - Боже мой, как он выдержал всю эту нагрузку и мои художества? - спрашивала она себя. Действительно он прав. Книга могла быть еще лучше, не трепи я ему нервы... Почему я не могла понять, что в писательстве для него смысл жизни? Не в баловстве стишками, а в серьезной литературной работе. Стало быть, вину перед ним я могу искупить лишь тем, что его работа станет и моей. Но смогу ли? А может быть, опять захочется свободы? Нет уж! Хватит...
  Пачку авторских экземпляров они поставили на его рабочий стол и не притрагивались несколько дней. Временами им казалось, что это книги не его, а кого-то другого. Что они делают этому имяреку одолжение, согласившись их хранить у себя.
  Потом позвонил отцу и предупредил, что в ближайшие выходные он к ним приедет. Зи-мой это было проще, так как из-за ребят они жили в городе. Их появление вместе вызвало такой же эффект, какой в картине "Не ждали" изобразил Репин. Однако надо отдать должное Константину Васильевичу и Маргарите Михайловне. Ни слова о том, что они знали, произне-сено не было. Зато книжка произвела фурор. Отец даже обиделся, что привезли они всего один экземпляр.
  - Одну книжку подарил... Ты мне еще с пяток подбрось! Я кое-кому подарю. Пусть по-читают. А то им железяки наши понятнее и ближе. Теперь я за тебя, Владька, спокоен. Настырный из тебя мужик получился. Весь в меня!
  Затем были визиты к Северинову, к Альбине Ивановне, к Крайневу. Ко всем тем, кому он был обязан. Если с Альбиной Ивановной общение было просто приятное, то Северинов его удивил и расстроил. Разумеется, тот был очень рад и за него, и за себя. Что ж, у него были на то основания. Ведь не кто иной, как он, заметил у того московского школьника литературные задатки и, спустя годы, помог ему почувствовать вкус литературного труда. Они опять сидели друг против друга, а между ними стоял не знакомый Владику серебряный поднос с настоящим шотландским виски и лимоном.
  - Ты виски пьешь? - справился Геннадий Евгеньевич и налил на дно бокалов. - В Лон-доне купил. Чудесный напиток!
  Владик знал, что Северинов недавно возглавлял делегацию советских писателей, посе-тивших Туманный Альбион.
  - Мог бы и не хвастаться.
  Разговор, конечно, шел о пишущейся книге, о планах. Владик смотрел на то, как Севери-нов со вкусом смаковал виски, как холеными пальцами брал ломтик лимона и отправлял его в рот, и непроизвольно подумал.
  - Так Вы, Геннадий Евгеньевич, словно визирь какой-то восточный!
  А тот уже завел речь о другом.
  - Слов нет, молодец ты, Владлен Константинович! И Институт закончил. И книгу издал. Теперь надо брать шире.
  - Неужто, роман? Нет! Об этом я не думал и вряд ли буду.
  - Я о другом. Пора тебе думать о вступлении в Союз писателей. Ты это, не изумляйся. Я виски мало выпил. Да, да, об С.П. Это многие возможности открывает. Творческие команди-ровки, например. Возможность поработать в доме творчества. Гонорар, наконец. Ты за книгу сколько получил? У членов СП другие расценки. И авторитет другой, что немаловажно. Только вот беспартийный ты. Но это дело поправимое. Хочешь, поговорю с Антоном. Он член редколлегии, зам. главного. Вес имеет. Поможет с рекомендациями. Надо будет - сам дам. А членство твое в С.П. я пробью! Это я пока только член Правления. Но сигналы есть, оттуда, - показал пальцем в потолок, - скоро секретарем изберут. Как тебе мое предложение? Я понимаю, серьезное оно. Подумай. Не век же тебе в газетных редакциях штаны протирать... У тебя семья, сын растет. О будущем надо тебе думать!
  Что он мог ответить? Его неприятно резануло, как Северинов, бывший фронтовик и дей-ствительно большой писатель, видел во вступлении в партию обретение права на получение пропуска в клуб избранных. С их шикарными квартирам и государственными дачами, с их возможностями отовариваться в закрытых магазинах и ездить по заграницам... Вспомнилось, как Ежиков, Воленс-ноленс, намекал о своих возможностях - даже достать "Жигули" по блату предлагал... А ведь всего-то режиссер провинциального театрика. Это что ж такое? И как тогда, на "Циклоне", ему стало муторно.
  - Ну что он от меня хочет? Зачем я партии? Тогда, на "Циклоне", у Иван Леонтьича, хоть идея была - сделать из меня воспитателя. А у этого-то, что на уме? Хотя бы сказал, что с партбилетом я писать лучше стану. Так нет! Черт те что! Из одной колдобины да в другую.
  Промолчать, и не ответить на такое предложение было невозможно.
  - О чем тут говорить? Спасибо, Геннадий Евгеньевич. Но знаете, Вы и так для меня столько сделали. Теперь уже пора самому дорожку прокладывать. Да и не в моем это характе-ре... Вы понимаете, о чем я?
  - Ну и дурак! - вдруг выдал Северинов. - Писателю, прости меня, нужны условия для ра-боты и определенный комфорт. Впрочем, дело твое! Было бы предложено.
  Владику даже стало не по себе. Ему добра хотят, а он, неблагодарный, отказывается. Доброта эта больше походила на какой-то подкуп. Северинов, прочувствовавший его настрой, попрощался с ним не так тепло, как обычно.
   В редакции книгу обмывали по законам журналистской братии. Всерьез... Тостов было море. Зав. отделом Сверчков так расчувствовался, что позволил ему не торопиться с подготов-кой материала о Севере, и произнес длинный спич.
  - Такое в нашем коллективе случается первый раз. Наши публикации, к сожалению, су-ществуют лишь неделю-две после выхода. Жизнь книги, естественно, хорошей, много дольше и богаче. Но весь мой опыт говорит, что те, кто поднимается в своем творчестве от газетной статьи до литературного произведения, в газетах не задерживаются. Однако, я должен сказать, что такого вклада, какой вносит работа в газете в копилку человеческого, журналистского и писательского опыта, ни одна творческая командировка, коими очень гордятся наши коллеги-писатели, дать не способна. Поэтому я предлагаю выпить за то... - выдержал большую паузу, - за то, чтобы Вас, Владлен Константинович, это богатство не соблазнило и Вы никогда бы не покинули наш дружный коллектив.
   Ленина простуда не только не прошла, но незаметно переросла в воспаление легких. Сказалось и нервное перенапряжение последнего года, и два часа на холоде, когда она ждала прихода Владика. В итоге всю ее болезнь он просидел дома. Ухаживал за ней, бегал в магази-ны, готовил, занимался с Павликом. Теме не менее, очерк по результатам северной команди-ровки был положен на стол Сверчкову. И вскоре, после доделок и переделок, увидел свет. На гонорар за книгу они купили Лене красивое кольцо, Павлику велосипед, остальное отложили для летнего отдыха. А ему Константин Васильевич за окончание института и за первую книгу сделал сногсшибательный подарок - американский персональный компьютер. Где и как его достал, он не распространялся. Была проблема с отсутствием у компьютера русского шрифта и принтера, но умельцы из отцовского института, ее решили. Владик, полный уверенности (по причине своего знания холодильной техники) пытался освоить это космическое чудо сам, но в итоге были вынужден обратиться к отцу за помощью. Впредь он даже не вспоминал о пишу-щей машинке.
  
  Глава 22
   Я цели намечал свои на выбор сам ...
  Еще больше он расстроился из-за Северинова после выхода в свет мемуаров Брежнева "Малая Земля", "Возрождение" и "Целина". Ходили слухи о том, что их настоящими авторами являются известные писатели. В редакции об этом тоже много говорили. Фамилии звучали разные, но Северинова среди них не было.
   Однажды в книжном магазине, что недалеко от редакции газеты (он любил заходить сюда и раньше, а теперь еще и потому, что там продавалась его "Дорога жизни"), он увидел Илью Замошского. Как раз у полки, где лежала стопка "Дороги жизни". Илья перелистывал его книгу.
  - Здравствуй, мой дорогой рецензент!
  - Привет писателям!
  - Это ж, сколько мы не виделись? Целый год!
  - Я звонил, хотел книжку подарить, да не было тебя.
  - Так я сначала мотался по своей любимой Сибири, а потом заперся на даче. Новый опус сочинял.
  - Сам недавно в Сибири был. в Норильске, Красноярске, Касинске.
  - Я про эту поездку знаю. Очерк твой в "Труженике" читал. Только там про Касинск ни слова. А вот о том, что ты книжку издал, не знал. Молодец!
  - Теперь, я гляжу, знаешь. Тебе подарить?
  - У меня что, не на что купить?
  - Тогда, давай подпишу.
  Пока подписывал, возле них собралась небольшая группка покупателей. Вряд ли все они хотели приобрести "Дорогу жизни", но, увидев ее автора, решили, что недурно будет иметь ее экземпляр с автографом. Владик смутился, пытался отнекиваться, тем не менее удовлетворил просьбу аж четырех книголюбов. Впервые в жизни! К тому же продавщица сказала, что книга его расходится хорошо. Настроение это только подняло.
  - Слушай, - обратился к нему Илья, - ты сейчас куда? Может, в кафешку заскочим? Надо первую книжку обмыть! Я тебя не отпущу!
  - Илья, я уже так наобмывался, что смотреть на спиртное не могу...
  - Ты что думаешь, я тебя водку пить зову? Я ее сам терпеть не могу. По бокалу вина - и все. Хоть спокойно поговорим.
  В кафе до него дошло, с чего у Ильи возникло такое страстное желание поговорить. После обычного обмена информацией о том, как у кого дела дома, на писательском фронте, Илья вдруг неожиданно спросил.
  - Ты что, с Севериновым на короткой ноге? Гляжу, он даже предисловие тебе сочинил.
  - А я с ним еще со школьных времен знаком. - Он, можно сказать, первым понял, что я писать могу.
  И поведал Илье не только ту, давнюю историю с письмом Северинова, но и то, как встретился с ним спустя годы.
  - Да, серьезное у тебя с ним знакомство.
  - Серьезное-то серьезное, но в последнее время я что-то его не всегда понимаю...
  - Надеюсь, ты Брежневскую трилогию прочитал?
  - Прочитал.
  - Ну и что скажешь?
  - Вроде неплохо написано. Только вот откуда у него время есть книжки писать?
  Илья оживился.
  - Ты что, разговоров об этом не слышал?
  - Почему же? Слышал.
  - Думаешь, я про твою дружбу с Севериновым просто так спросил? Не-е-ет! У меня родственник в аппарате СП работает. В курсе всех тамошних тайн и пересудов. Там только и разговоров, что "Малую землю" твой Северинов писал. За это его в секретари двигают.
  Выпалив на едином дыхании эту тираду и чрезвычайно довольный возможностью показать свою информированность, он победно взглянул на Владика.
  - Каково?
  - Илья, что ты хочешь услышать? Что я потрясен? Так, нет. То, что трилогию Брежнев не писал - и коту ясно. И не только тому, который писать умеет. А кто там руку прикладывал, Северинов ли, Петров ли... Какая разница?
  Ему вовсе не хотелось предстать перед Ильей этаким крутым разоблачителем Северинова. Для чего и для кого? Все, что он знал о нем, нисколько не противоречило этой новости.
  Фронтовик, последовательный приверженец социалистического реализма, сознательно сделавший свои литературные способности источником удовольствий и материальных благ. Сибарит. При случае не гнушающийся проявления неких отцовских чувств к молодым авторам. Но все это ради расширения круга почитателей. Какие свежие краски появились на этом портрете от новости Ильи? Никаких! Оставалось лишь похвалить себя за то, что не пошел у него на поводу при последнем разговоре. Вместе с тем, Влад хорошо понимал, что должность спецкора для него, беспартийного, будет вершиной. Да и хочет ли он на всю жизнь застрять в журналистике? Нет! Это не его выбор. И, как ни обидно признаться, выбор Северинова. Его призвание - литература. Если не для нее, то для чего эти изматывающие годы учебы? Ведь именно из-за нее он едва не потерял семью. Неужели вновь придется, как когда-то в Касинске, совершать крутой поворот - уходить из журналистики? Станет ли от этого легче и проще? Он так много слышал и видел, как гнобила партия талантливых писателей, не поддавшихся искушению связать себя с ней тесными узами. Тех, кто не боялся в своих произведениях той правды жизни, что считается крамолой и диссидентством. В эти часы раздумий Владик не только не знал, готов ли к такой судьбе, но и не ставил перед собой задачи принять какое-либо решение. Однако душа его, получившая мощный нравственный заряд от деда Трофима, не могла успокоиться.
  Я бы так и не решился выказать свое отношение к нравственным поискам моего героя, не случись в его писательской биографии, что должно было когда-то случиться. За прошедший после выхода "Дороги жизни" год ему много раз приходилось выслушивать отзывы о ней и простых читателей, и коллег по журналистскому цеху, в том числе по "Труженику". Доводилось выслушивать и мнения знакомых писателей. Разные случались встречи и любопытные ситуации. У Владика (все-таки он был журналистом) даже выработалась весьма полезная привычка. где бы это ни происходило - в Москве, во время поездок по стране - как он ни был бы занят, каждую оценку тщательно фиксировать в записных книжках. В конце концов, их накопилось такое количество, что появилась весьма надежная база для того, чтобы посмотреть на себя со стороны, увидеть свои сильные и слабые стороны. Небезынтересным для него было и мнение бывшего коллеги по театру Ежикова. Поэтому один экземпляр своей "Дороги жизни", опасаясь, что в сибирскую глубинку книга может не дойти, он отослал в Касинск.
  Ответ от Ежикова, хотя и пришел с большой задержкой, оказался не просто письмом с благодарностями за книгу и дифирамбами в честь ее автора, а интересной, можно сказать, критической статьей. С чем-то в ней ни он, ни Лена не согласились, но в основном этот режиссер из сибирской глубинки был прав. Многое в этом отзыве особенно порадовало Лену.
  . - Помнишь, я еще в Находке говорила о твоих рассказах, что они не столько проза, сколько пьесы в миниатюре. Молодец воленс-ноленс! Чувствуется в нем театральный режиссер! Правильно он тебя просит - напиши ему пьесу! Не откладывай!
  И Владик решился. Спустя почти год, когда параллельная работа над новой книгой и пьесой подходила к завершению, в "Известиях союза писателей" появилась статья незнакомого ему критика Ледяхина, посвященная творчеству молодых литераторов. Такое было впервые. Его книга была названа в числе наиболее заметных произведений. В душе всколыхнулась радость. Вместе с тем, бросилось в глаза, что Ледяхина, судя по тексту, не очень-то интересовали другие авторы. Отпустив по их адресу одобрительные, приличествующие в таких случаях суждения, основное внимание он уделил "Дороге жизни". Наибольшего его одобрения заслужила повесть, составившая половину книги. Хвалил он и рассказы.
  Вместе с тем, в некоторых из них Ледяхин увидел попытку автора уйти от исследования картины того, как самоотверженный труд советской молодежи способствует великому делу коммунистического строительства. Далее было написано следующее.
   "Странно, что, когда советские люди, воодушевленные историческими решениями XXV съезда КПСС, отдают все силы досрочному выполнению пятилетки и вводу в строй гигантов социалистической индустрии, талантливый писатель ставит своей целью увести читателя в трясину обыденности и быта. Нет слов, разоблачать такие негативные явления в молодежной среде, как пьянство, нарушения трудовой и общественной дисциплины, надо. Но превращать их в центральное сюжетное звено может лишь тот, для кого смакование указанных недостатков, искусно подаваемое под соусом жизненной правды, является самоцелью".
  - Ни фига себе! - подумал Владик. - Как же тогда с дипломом, с отличной оценкой его и кафедрой и Замошским, с предисловием Северинова? Что, до автора из "Вестника" никто ничего не заметил? Или не захотел замечать? А как тогда быть с теми, кому книга нравилась? Ведь их было больше! Он это знал точно. Конечно, были и весьма нелицеприятные высказывания, но чтобы так, как автор обзора?
  Первым желанием было пойти искать правду у Крайнева, у Ильи, у того же Северинова, у Альбины Ивановны. В конце концов, у редактора издательства... Потом, успокоившись, понял - это нереально, а главное - ни к чему. Что нового они скажут? Ничего!
  Лена к этой критике отнеслась спокойно и рационально.
  - Что ты разволновался? Радоваться надо! Уверяю тебя, книжки скоро в магазинах не будет. Расхватают. Народ знает - раз критикуют, значит, интересно - надо прочитать.
  Владик сразу подметил изменения в ее тоне. Хотя она прекрасно поняла суть и направленность критического упрека, в нем не было даже намека на его одобрение. Неужели и ей эта самая идеология тоже осточертела, подумал он. Дела-а-а-а...
  Хотелось поговорить с ней на эту тему, но не стал. Вообще он начал замечать, что за год, что они снова вместе, характер Лены начал меняться. Появилась мягкость в общении не только с ним, но и с сыном. Безаппеляционность суждений постепенно уступала место сдержанности. Даже ее прежняя обидчивость проявлялась не так часто. А может быть, в этом была и его заслуга?
  Но главное - изменились их отношения, если раньше они базировались исключительно на любви, то теперь в них появлялось все больше взаимопонимания. После семи лет совместной жизни и всего пережитого за последний год он, даже положив руку на сердце, не мог сказать, что всегда и во всем понимал Лену, а она его. Эти перемены не просто радовали, но давали возможность надеяться на то, что прошлое не повторится, что он, наконец, обретает то, чего остро желал - поддержку близкого и любимого человека. И это было так важно не потому, что был он личностью слабой. Сколько в жизни тому примеров, когда поддержка со стороны близкого человека только глубже опускала слабого и еще выше возносила сильного.
  Потому Владик и успокоился, когда Лена полностью поддержала его позицию по отношению к предложению Евгения Геннадьевича о вступлении в партию.
  - Знаешь что, себя ты уже не изменишь. Вступлением в партию только жизнь себе усложнишь. Сейчас с тебя что взять? С беспартийного. Вот дернуло тебя ляпнуть в статье... Ну, поговорил с тобой Сверчков, Пожурил. Так потом еще и эта критика. Был бы партийным, все иначе могло бы повернуться. Вполне мог выговор по этой линии схлопотать. Тебе оно надо? У тебя вот книга на выходе. Издавать надо будет. Тебе проблемы с редакторами и цензурой нужны? Так что сиди спокойно. Но будь умнее и не подставляйся. Думай, Владик. Думай! Я тебе плохого не желаю.
  Еще долго вспоминал он и анализировал этот разговор. Пусть Лена и права, но что, мне теперь каждого своего слова бояться? - думал он. - Куда тогда дальше? А все туда! В соратники учителя моего и наставника, Евгения Геннадьевича. Уж он знает, как надо! Или к таким, как Илья. Парень вроде хороший, но носом чует, о чем и как писать. Даже премию комсомола отхватил! В членах СП ходит. Сколько бы ни перебирал он знакомых журналистов и молодых писателей, никак не мог найти среди них того, кто был бы ему близок по духу. Да и как могло быть иначе, если разговоры с ними, даже в узком кругу, не выходили за рамки анекдотов? Менее или более резких, но не касавшихся основы государства, строившего светлое коммунистическое будущее.
  И все же мысль его неизбежно выходила за пределы размышлений о себе. Взять того же Солженицина. Ведь весь его критический запал стреляет не в современность, а в историю. И что его тогда власть так боится? Ведь был же 20-й съезд! Ведь осудили же и сам культ Сталина, и все его страшные деяния. Значит, есть у партии и у власти такое, что никакими решениями съездов и осуждениями не выкорчевать, что соединяет и делает неразрывными все этапы их властвования и проявления сущности. Это только философ Демокрит сокрушался, что не может дважды войти в одну и ту же реку. А для партии, оказывается, все возможно. Переждала - и вновь за свое. Как только кто высунется, так его, чтобы не баловал, в свои стройные ряды. А начнет кто не по делу выступать, так его либо за ряды колючки, либо за границу. Не хочешь, а деда Трофима вспомнишь.
  В конце концов, он устал от изматывающего душу самокопания. Прежде всего надо было довести книгу до издания. Сначала обнаружил и долго устранял в ней ранее не заметные ему самому недостатки. Потом долго устраивал в издательство. И вдруг обнаружилось, что статья в "Известиях СП" не оказалась незамеченной. Причем на то, что он был назван в числе наиболее талантливых молодых писателей, в издательствах как бы не заметили. Зато хорошо помнили ту гадость, что вылил на него Ледяхин. Обращаться за рекомендацией к Северинову после того разговора о вступлении в партию и СП он не хотел. Не хотел он просить помощи и у Альбины Ивановны. Надеялся на себя. Но в издательстве "Советская литература" книгу продержали несколько месяцев - и отказали. Такой же результат был и в "России", и в "Молодом современнике". Шло время. Настроение от этого было не очень. И у него, и у Лены. Как это часто бывает, помог случай. Вернее, звонок Альбины Ивановны.
  - Ты куда пропал, Козьмичев? - В своей обычной грубоватой манере спросила она, не поздоровавшись. - Небось, кляузу на себя смакуешь?
  Он сразу понял, что это Ледяхинское словечко она произнесла не случайно. Точно помнит!
  - Добрый вечер, Альбина Ивановна! Никуда я не пропадал. По газете это видно. Просто дела заели. Все свободное время с книжкой вожусь.
  - Что, до сих пор не закончил?
  - Да нет, закончил. Вот пристраиваю.
  - Ну и как?
  - Веду переговоры, Альбина Ивановна.
  - И до чего договорился?
  - Пока ни до чего.
  - Понятно. Можешь ко мне домой подскочить? Вместе подумаем.
  - А когда Вам удобно?
  - Да прямо сейчас. Рукопись захвати.
   Сидевшая рядом Лена все поняла.
  - Съезди один. Мне с Павликом позаниматься надо.
  Альбина Ивановна начала не с ожидаемого им обсуждения проблемы издания книги.
  - Что, у тебя семейные дела наладились? Я вижу - глаза спокойные...
  - Ну, Альбина Ивановна! Вы прямо, как Мессинг! Мысли читаете! Мне как-то удалось побывать на его концерте. Обалдеть!
  - Не Мессинг я, Владлен, а мудрая женщина. А потом, почитай и пообщайся с мое с вашим братом, писателем. Не только мысли читать научишься, но и то, о чем автор писать боится. Хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь?
  - Интересно!
  Задумалась и выдала из Высоцкого.
  
  "Сам виноват. И слезы лью, и охаю.
  Попал в чужую колею - глубокую.
  Я цели намечал свои
  На выбор сам,
  А вот теперь из колеи
  Не выбраться".
  
  - Похоже, Альбина Ивановна, но не охаю я. Наоборот! Простите за грубые слова. Очень хочется послать всех этих редакторов куда подальше... Пары строчек критических испугались! Да ведь той статье скоро два года! Помнят, гады!
  - Когда прочитала, даже позвонить собиралась. Потом передумала. Хотела, чтобы сам позвонил. А ты, я смотрю, гордый парень. И правильно! Гордость для писателя - не последнее качество. Я это еще от Александра Трифоновича слышала, когда у него в журнале работала. Великий был человек! Значит, так. Оставляешь рукопись мне. Прочитаю быстро. Сейчас я не очень загружена.
  Через пару недель они встретились в ее редакционном кабинете. Шел он туда с некоторой тревогой. Мало ли что? Вдруг ей не понравилось? Но потому, как она его встретила, сразу стало понятно - опасения были напрасными.
  - Значит, слушай, Козьмичев. Мнение мое о тебе не изменилось. Даже стало лучше. Прочитала с удовольствием. Почему ты мне раньше ничего из нее не предлагал? Все бы так писали... Правда, не удержалась. Почеркалась. Но немного. Да и книге на пользу. Это я на правах старшего товарища. Имею право. Вывод. редакторы, кои тебе отказали, либо круглые дураки, либо пачкуны, боящиеся за свои места. Если хочешь, четыре рассказа возьму для журнала. Попробую предложить главному. Я у него авторитетом пользуюсь. Да и ты наш автор. Почти уверена, что опубликуем. И утрем нос всем этим трясунам! Пусть потом локти кусают. Как идея?
  - Сказать честно? Идея заслуживает одобрения и делает мне честь. Только вот стыдно, что утаивал книгу от Вас. Гордость не позволяла... Знал Ваше отношение ко мне, а хотелось все сделать самому. Не мальчик уже.
  - Дело не в отношении, а в понимании и долге. Я ведь тебе уже давно говорила, что у тебя не просто литературные способности, а талант! И мой долг сделать все, чтобы ты был напечатан, тебя читали. Не хотела тебе говорить, но, так и быть, скажу. Я ведь этого Ледяхина лично знаю. Только это псевдоним. На самом деле его фамилия Москвин. Москвин Владимир Григорьевич. В Академии наук работает. В Институте мировой литературы. Переводами с английского балуется. Иногда рецензиями. Но обычно на поэзию. Вроде бы мужик нормальный. С чего он на тебя взъелся, ума не приложу? Да черт с ним! У тебя еще все впереди. Надо быть готовым ко всему. В том числе и к помощи на своей дороге к читателю. Ты вот еще не знаешь, скольким талантам помог опубликоваться Александр Трифонович. Как-нибудь расскажу.
  Домой он не шел, а летел. Надо было поскорее поделиться своей радостью с Леной.
  - Ты себе не представляешь, какой она человек! Как мне повезло, что жизнь меня с ней свела! И что я выпендривался? Нет, чтобы самому к ней обратиться...
  - Дорогой автор, что случилось?
   - Ты еще спрашиваешь? Ей книга понравилась! Мало того, так она четыре рассказа взяла для журнала! Обещала отредактировать и предложить для печати. Ура!
   Радость его фонтанировала. Он даже забыл о самом существенном - книга не только понравилась, а была названа талантливой!
  - Да, повезло же нам' Такого человека ты встретил! Что бы ты ни говорил, это не Северинов! Пусть он много для тебя сделал, но вот не лежит у меня к нему душа - и все тут! Особенно после того разговора с тобой и рассказа Замошского о его "Малой земле". Продажный он человек... Уж больно ему в секретари Союза Писателей хочется.
  - А у меня из-за всего этого на душе нехорошо. Все-таки он первый меня заметил.
  - Знаешь что? Сколько времени с той поры прошло? Люди меняются. Ничего не поделаешь. Кто в лучшую сторону, кто - в худшую. Возьми твоего Воленса-ноленса. Я ведь помню, как ты над ним смеялся. А какое он умное письмо написал! Не каждому критику такое под силу.
  - Кстати, ты знаешь, чем меня Альбина Ивановна удивила? Помнишь Ледяхина, что поливнул меня в "Вестнике"? Так это, оказывается, псевдоним. Его настоящая фамилия Москвин. Вроде бы звать его Владимир Григорьевич. Вообще-то он не критик, а кандидат наук из Института мировой литературы. Я знакомых спрашивал, но его никто не знает. Чего я ему дался? Не иначе, кто-то его натравил. Вроде врагов у меня нет... Вообще, темное это дело.
  Лена, несшая бурлящую кофеварку, вздрогнула, изменилась в лице и побледнела. Кофеварка упала на пол, а она, закрыв лицо ладонями, стремительно вышла из кухни. Он испугался, кинулся вслед и увидел ее лежащей ничком на диване.
   -Тебе нехорошо? - Молчание. - Леночка, тебе плохо? - Молчание. -Лена, не молчи! - Молчание. - Лена, может быть, вызвать "Скорую"?
  - Не волнуйся, - послышался, наконец, ее сдавленный шепот. - Ничего не надо. Не беспокойся. Я лучше пойду спать
  Утром она была какой-то молчаливой. На вопрос, что было с ней вечером, ответила кратко.
  - Ничего такого. Подожди немного, я расскажу...
  В этот день, едва переуступив порог редакции, он получил срочное задание - подготовить очерк о директоре одного автомобильного завода. Того выдвигали на Госпремию. Как Владик понял, заказ на очерк поступил из Министерства. После окончания Литинститута и выхода книги Сверчков все чаще стал использовать его не как простого корреспондента, а как литературного работника. Он не возражал. Так как времени было мало, пришлось выехать в этот же день. Едва успев позвонить Лене, подскочил на редакционной машине домой. Кинул вещи в портфель - и на поезд. К его радости, директор оказался интересным человеком. Беседа с ним доставила удовольствие. Во время работы над очерком ему пришла в голову идея написать цикл рассказов под названием "Портреты современников". В записных книжках, на магнитофонных лентах, в его памяти уже скопилось столько интересных историй о тех, с кем он встречался во время поездок по стране, что не использовать их было бы непростительно. Но все это будет потом.
  Беспокойство за здоровье Лены не оставляло его. Звонил домой каждый день и успокоился лишь после возвращения. Зато ее обещание рассказать о причине неожиданного стресса в тот вечер он не забыл. Не давало покоя ощущение, что ее тогдашняя реакция была связана с раскрытой Альбиной Ивановной тайной псевдонима автора статьи, где критиковалась его книга. А Лена понимала, что дальше откладывать разговором нельзя. В то воскресенье они сумели вырваться на отцовскую дачу, и Лена, дождавшись вечера, решилась.
  - Владик, послушай меня. Мне очень трудно, но я должна тебе рассказать кое о чем. Конкретнее - о Ледяхине. Не удивляйся. О нем. Ты думаешь, почему я тогда даже кофеварку на пол уронила? От неожиданности. Ведь я его знаю... - Она даже запнулась, подыскивая слова. - Это... это... Володя...
  Теперь шок испытал он.
  - Да, да! Все совпадает. И фамилия Москвин, и имя, и отчество. Работает он в Институте... Ты бы давно об этом знал, но мы договорились о том периоде жизни не говорить. Вот я и молчала. Он и фамилию твою знает. И чем ты занимаешься. Думала, что хорошо его знаю. Но нет. Это он нам в отместку сделал. Какая все-таки он мерзость... Да он твоего мизинца не стоит! Боже, как мне стыдно перед тобой... Как стыдно... Прости меня за эту гадкую новость... Но я больше не могла держать ее в себе. Я устала. Я хочу забыть обо всем, что с ним связано... Забыть... Забыть... Навсегда забыть...
  - Все прошло, моя хорошая! Успокойся! Перестань убиваться! Честное слово, мне уже все равно, существует ли этот Ледяхин-Москвин. Проехали - и забыли. Нам о будущем думать надо. Хочешь, я с тобой одной задумкой поделюсь?
  И он рассказал ей о своей идее написать цикл портретов современников.
  - Закончу пьесу - и займусь.
   Глава 23
   Театральные страсти
  На завершение пьесы ушло с полгода. Мешали командировки и журналистские обязанности. И вообще необходимость раздваиваться. Работать над пьесой удавалось урывками. Чем ближе он подходил к ее финалу, тем острее ощущал, что герои все меньше подчиняются его контролю, а вся пьеса из серьезной драмы эволюционирует в комедию. Сначала он еще сопротивлялся, но, осознав, что иного от себя ждать не следует, решился на коренной пересмотр образа центрального персонажа - Главного режиссера. Вместо серьезного и глубокого руководителя театра появилась некая блеклая и угодливая личность. Прототипом этого героя был Леопольд Митрофанович Чудилин, которому он дал новую фамилию и имя - Чуждин Аристарх Митрофанович. А его прозвище - Воленс-ноленс - позаимствовал у Ежикова. Сам он фигурировал в облике молодого актера - комика Дорожкина. Вывел он там и свою тайную симпатию Ксению Викторовну. Но в пьесе она стала Аксаной Викторовной.
  Пока он доводил пьесу, три рассказа из четырех, отобранных Альбиной Ивановной, были приняты в "Литературном мире" к публикации. К тому времени пьеса была практически закончена. Появилась возможность начать подготовку к реализации идеи портретной галереи современников. Вскоре Владик понял, что для систематизации всех его записей по этой теме нужны социологические методы. Об этом он имел весьма смутное представление.
  Как это нередко случается, в командировке он познакомился с известным в стране социологом, профессором с Урала Львом Наумовичем Коганом, руководителем группы социологов, разрабатывавших программу развития культуры крупного сибирского города, возле которого шла стройка ГРЭС. Профессор оказался интереснейшим человеком. Глубокий ученый, социолог, поэт, завзятый театрал и театральный критик. Общаться с ним было удовольствием. У них сразу сложились теплые отношения. Владик поделился с Коганом своей проблемой и тут же получил приглашение приехать на Урал. Еще больше - его заинтересовала пьеса.
  - Ты и пьесу привези! Устроим чтение у меня в Институте. Приглашу друзей из театров, писателей. Уверен, театры заинтересуются.
  На том они расстались. Откладывать поездку на Урал он не собирался. В это время один из номеров "Литературного мира" опубликовал подборку его рассказов. Потом, видимо, осознав свою промашку и недальновидность, позвонили из издательства и в весьма учтивых выражениях сами предложили издать книгу. Это была победа! Тактика Альбины Ивановны сработала. Началась работа с редактором, что требовало от Владика присутствия в Москве. Пришлось обратиться к Сверчкову с просьбой не так часто посылать его в длительные поездки. Антону Вениаминовичу это радости не доставило.
  - Ох, Владлен Константинович! Режете Вы мой план по живому! Хочу я использовать Ваш опыт для цикла очерков о Приморском крае. Уже с Главным переговорил. Он согласен. Теперь дело за Вами. А Вы опять с книжкой... Нет, нет, ничего плохого в этом я не вижу. Наоборот. Давайте договоримся - как только освободитесь, так сразу Дальним Востоком и займетесь.
  Что он мог сказать? Что планирует работать над своей портретной галереей? Что для этого хочет съездить на Урал? Что надо пристраивать пьесу? Но, понимая, что эти проблемы не очень касаются Антона Вениаминовича, он ответил, что идея дать цикл очерков с берегов Тихого океана ему очень нравится.
   К его радости, работа с редактором над книжкой шла намного легче и быстрее, чем предполагалось сначала. Как-то в разговоре об этом Лена высказалась более чем определенно.
  - А ты как думаешь? Ты уже постоянный автор такого журнала! Это твоя вторая книга. Они спасибо должны сказать за то, что ты не послал их подальше, а дал им возможность тебя издать. Ценить себя надо, мой друг!
  - Цена эта нелегко дается. Сейчас бы на Урал к Когану смотаться, да придется к Тихому возвращаться. Сколько я там пробуду... а как быть с галереей? Знаешь, я частенько задумываюсь - что дальше с моим раздвоением. То, что газете я многим обязан - факт. И что там все хорошо - тоже факт. Но как долго я смогу совмещать? Еще когда в Москве, получается. А когда в командировках... Да и тебе от них не легче... Уйти на вольные хлеба? Без членства в СП - гиблое дело. Сколько я за книжку получу?
  - Знаешь, я и сама об этом стала задумываться. Может, плюнуть нам на все и попытаться вступить в СП? Ты ведь рассказывал, сколько там всяких привилегий и благ.
  - Ты что? То меня от партии отговариваешь, а сейчас почти в нее и толкаешь. Сама ведь понимаешь, что это не выход. Видимо, придется в газете подвизаться, пока держат. За него же явно держались. Еще бы - не просто корреспондент, а писатель! Газетному начальству это не только льстило, но и давало гарантию получения от него высококачественных публикаций, не остававшихся незамеченными как в высоких инстанциях, так и в кругах, как теперь говорят, "продвинутой" общественности". В конце концов, закрыв глаза на беспартийность, и после длительных консультаций в этих самых инстанциях, его перевели на должность специального корреспондента. По времени назначение случилось незадолго до выхода второй книжки. В коллективе изменение его статуса восприняли неоднозначно. Была не только искренняя радость, но и зависть. Однако после выхода книги, которую он дарил коллегам, даже завистники были вынуждены признать, что он это заслужил.
  Совпадение таких серьезных событий доставило не только удовольствие, но и привнесло немало забот. Народ явно ожидал банкета, а с банкетом пока не получилось. Надо было подготовиться к поездке в Приморье. Пришлось с головой погрузиться в его историю, ознакомится с экономикой. Специально посетил Институт экономики Академии наук, беседовал там со специалистом по Дальнему Востоку, сидел в библиотеке.
  Лена смеялась. "Ты так еще и диссертацию напишешь!".
  Незадолго до отъезда в Приморский край случилось то, о чем он даже не подозревал. Владика вызвал Антон Вениаминович.
  - Возможно, по поводу Приморья, - подумал он. - Наверняка, попросит поспешить с поездкой.
  Владик не ошибся. Антон Вениаминович начал именно с этого. А потом вдруг завел разговор о том, что специальный корреспондент союзной газеты не может не быть членом Союза журналистов.
  - Вы, Владлен Константинович, сколько лет у нас работаете? Скоро четыре года? Пора уже и о вступлении в Союз подумать. Вы все-таки уже не просто корреспондент, а спецкор. Как-то несолидно... И для Вас, и для газеты. С рекомендациями проблем не будет. Но... есть еще один вопрос. Как Вы относитесь к вступлению в партию? Все-таки мы - газета партии. Мой вопрос не спонтанный. Мы об этом говорили с секретарем парткома. Мнение наше совпадает. Конечно, вопрос этот нелегкий. Вы подумайте, дорогой. Но с ответом тянуть не надо. Договорились?
  - Договорились, Антон Вениаминович.
  Весь день, вплоть до возвращения домой, в голове его, как заноза, сидело. "сколько веревочке не виться, все равно конец будет". Лене решил до возвращения из командировки ничего не говорить. Хотел все обдумать сам. Так как с поездкой на Урал пока не получалось, он успел сделать несколько попыток предложить пьесу московским театрам. В двух все прояснилось быстро, а вот в третьем... Главным режиссером его был известный на всю страну Роман Салмин. Там обещали подумать. Это давало надежду.
  В письме Когану, посетовав на обстоятельства, не позволяющие приехать на Урал, он пригласил профессора, часто посещающего столицу, побывать у него дома. Сам же улетел во Владивосток. За две с лишним недели Владик объехал и облетел почти весь Приморский край. Познакомился с бесчисленным количеством интересных людей - от лесорубов до ученых - и, наконец, с его природой. Ведь за три года в Находке он ничего, кроме моря, не видел. Но снова побывать там не случилось. В Москву, несмотря на изматывающий темп поездки, он вернулся отдохнувшим и переполненным впечатлениями.
  Первое, что его интересовало, кроме семьи, - есть ли новости из театра? Оказалось, есть. Оттуда звонили и просили связаться с Салминым. Неужели зацепилось? - подумал он. Назавтра, хотя времени было в обрез, первым делом позвонил Салмину.
  - Роман Станиславович, это Козьмичев. Я Вашему завлиту свою пьесу оставлял. Я только из командировки. Мне передали, чтобы я связался с Вами.
  - Ты бы еще дольше тянул! Через пару деньков в это же время подъезжай. Сможешь?
  - Какой разговор!
  В оставшиеся до встречи с Салминым часы ни о чем другом он думать не мог.
  - С чего бы это? - размышлял он. - Как будто, можно и не тревожиться... Пожалуй, с книжками такого не было... Разве что с первой.
  Потом, когда уже добирался до театра, понял, что волнуется он не как автор пьесы, а как артист, которого судьба сначала разлучила с любимым делом, а теперь дает шанс на возвращение к нему.
   Глава 24
   Оздоровительный бег
  Салмина он увидел еще в фойе театра, в компании с другим, не менее знаменитым артистом Леонидовым. Высокий и худощавый Салмин царственно держал руку на плече маленького Леонидова и, растягивая по-московски слова, в чем-то убеждал своего друга. Владику они сразу напомнили Дон Кихота и Санчо Панса.
  Никогда не считавший себя застенчивым, имевший к этому моменту приличный опыт общения с различными людьми, занимавшими довольно высокие должности, он вдруг ощутил волнение. В голове промелькнуло - ничего себе, целых два народных арти-ста! Подошел.
  - Здравствуйте, Роман Станиславович! Здравствуйте, Анатолий Федорович! Изви-ните, что помешал. Я и есть автор пьесы "Воленс-ноленс, или театральные страсти"
  - Да, да, да! Если я правильно помню, ты Козьмичев. - Размашисто поздоровался Салмин. - Мы как раз по поводу твоей пьески обмениваемся. Я ему кое-какие места из нее почитал. Ты, Толя, ему скажи.
  - Простите, не знаю Вас по имени...
  - Владлен Константинович.
  - А знаете, уважаемый Владлен Константинович, весело Вы написали!
  - Да что это мы в фойе? Давайте ко мне. Ты, Толя, сможешь?
  - Конечно! Правда, мне скоро на "Мосфильм", но на полчаса могу.
  В кабинете первым вопросом Салмина было.
  - Козьмичев, откуда у тебя такое ощущение сцены? Знаешь, у Островского есть такое понятие "сценичность"? А я так понял, что это твой первый театральный опус.
  - Опус первый, но опыт помог...
  - Какой опыт?
   - Сценический... Я ведь недоучившийся и не доигравший свое на сцене.
  - Интересно... Ну-ка, поподробнее.
  - Три курса Театрального, вылет. Три года в Сибири... - Он не хотел подробно-стей.
  - Три года Сибири?! Ты что там делал?
  - Как что? В театре работал! А Вы что подумали?
  - Ладно! Где учился? Почему вылетел - пропускаем.
  - В Щуке. Потом три года матросил. На Тихом. Вернулся в Москву. Закончил Ли-тинститут. Сейчас в "Социалистическом труженике". Спецкор. Вышло две книги. Вторая совсем недавно.
  Салмин слушал его, что-то рисуя на листке, потом задумчиво произнес.
  - Значит, судьба твоя такая. Победила в тебе рациональность. Она актерской при-роде не свойственна.
  - То-то я мучаюсь, - вступил Леонидов, - где, думаю, я его фамилию встречал?
  - Как - "где"? Да в "Литературном мире", - подсказал Салмин. - Недавно там подборку его рассказов опубликовали. Потому и пьеса меня заинтересовала. Я ведь его книг не читал. Оттуда и узнал, кто он такой.
  - Нет, - отреагировал Леонидов, - Я этот номер еще не читал. - И вдруг хлопнул себя по лбу. - Вспомнил! Я твой рассказ "Воспитание по деду Трофиму" читал. Душев-ный и добрый. Я даже подумал, не набросок ли это к будущему сценарию. Уж очень он образный.
  - Анатолий Федорович, Вы не шутите?
  - А я не на сцене. Я серьезно. Переделаешь в пьесу - считай, деда Трофима есть, кому играть. Вот, при Главном обещаю. Ты только не тяни. Ладно, мужики, мне бежать надо.
  Они остались вдвоем. Салмин взял со стола папку, в которой он оставлял в театре пьесу.
  - Вот, Козьмичев, какие у нас дела. Пьеса мне твоя понравилась. Она абсолютно актуальна. Нашей театральной публике давно встряска нужна. Я, честно говоря, в этом твоем Чуждине временами себя узнавал. Правда, я не Воленс-ноленс. Но...
  - Кстати, настоящий Воленс-ноленс сейчас уже Главный режиссер того самого те-атра. Это он меня к написанию пьесы подтолкнул. А я у него в благодарность прозвище украл. До сих пор переживаю.
  Салмин сидел и курил. Потом решительным жестом загасил сигарету.
  - Но это не все... Слушай, ты коньячка не против? Ты не бойся, я тебя спаивать не буду. Так, по рюмке. Для бодрости.
   Они действительно выпили только по рюмке.
   - Теперь вот что. Если откровенно, то твоя пьеса не что иное, как карикатура на театр. Как бы это помягче - пародия на него. Добрая и талантливо сделанная. Чувствуется теплое и даже трогательное отношение к театру. Это дорогого стоит. Но в таком виде, ка-кой она имеет сейчас, репертуарная комиссия ее не пропустит. И имя мое здесь бессиль-но. Поэтому я предлагаю чересчур острые, на взгляд патрициев из Минкульта - цензо-ров, углы смягчить. Не изъять. Сделать их более комедийными. На рукописи мои сооб-ражения и не только по этому поводу. Если ты согласен, я обещаю включить пьесу в ре-пертуар. Поверь мне, дело того стоит. А роль Чуждина мы Леонидову отдадим. Иди, ра-ботай! Мне уже некогда. На все про все тебе месяц. Иначе не успеем. До встречи!
  Весь этот заключительный монолог Владик слушал, пребывая в каком-то оцепене-нии. Он и представить не мог, что его первая пьеса может понравиться самому Салмину! Ясно стало одно - предстоит бессонный месяц.
  Лена, выслушав рассказ о знакомстве с Салминым и Леонидовым, не сразу пове-рила в его реальность.
  - Козьмичев, ты счастливчик и везунчик! Чтобы с первого раза взять и очаровать Салмина?! Невероятно! Я с тобой! Чем могу, помогу.
  В течение месяца он так интенсивно работал, что действительно забыл, как люди отдыхают. Спал по три-четыре часа. Надо было хоть как-то поддерживать себя физиче-ски. Именно тогда ему пришло в голову делать зарядку и бегать. Несмотря на то, что бег он любил еще в школе, со временем это прошло. Сказал о своей идее Лене и получил полное одобрение. Не откладывая, они купили тренировочный костюм. Но кроссовок не нашли. Помог школьный физкультурник. Лена обратилась к нему за помощью, и тот, пользуясь своими связями в спортивном мире, достал им две пары настоящих и безумно дорогих адидасовских кроссовок. И еще посоветовал купить шагомер, для контроля рас-стояния пробежки. Лена сначала решила поддержать его энтузиазм, а потом передумала. Но он не отступил. Свою беговую карьеру начал с пробежки по школьному стадиону. Ле-на и Павлик ограничились ролью зрителей. Сил хватило лишь на три круга. Постепенно организм начал вспоминать о своих возможностях, и однажды Владик вдруг осознал, что бег начал доставлять удовольствие. На тренировку отправлялся рано утром. Прибегал. Принимал душ. Завтракал. И если не надо было в редакцию, садился за стол. Свежести хватало на весь долгий день. Помогало и то, что этот месяц обошелся без командировок. К назначенному сроку пьеса была доработана. Нельзя сказать, что он согласился со всеми замечаниями знаменитого режиссера, но многие из них учел. Лене в итоге показалось, что пьеса стала лучше. Назвал он ее не изменил - "Воленс-ноленс, или театральные стра-сти". Теперь можно было звонить Салмину.
  - Это Козьмичев Вас беспокоит. Готов вновь предстать перед Вами.
  - Слушай, я сейчас не могу. Мы к гастролям во Францию готовимся. Ты отдай ру-копись завлиту. Он мне ее передаст. Вернемся - жди звонка.
  Прошел месяц, два, три... Владик уезжал из Москвы, возвращался. Увы, звонка из театра не было! Решил позвонить Салмину сам. Тот искренне удивился.
  - А я думаю, чего это Козьмичев не звонит? Но ты не волнуйся. Я не забыл. Будем работать.
  Началось это "будем работать" с читки перед Художественным советом театра. Честно говоря, без волнения и критики не обошлось. Но общее мнение было единодуш-ным - "принимаем, но надо доработать". Дорабатывать пришлось ночами. Другой воз-можности просто не находилось. Салмин посмотрел на сделанное, удовлетворенно хмык-нул и назначил второе чтение. На этот раз перед труппой. Неужели все, радостно подумал Владик. Ай да молодец!
  Наступил день, когда он вышел на сцену. Живо вспомнилось, как последний раз он выходил на нее в далеком семидесятом в роли матроса из "Любви Яровой". Но была большая разница между тем и этим выходами. Если тогда он был рядовым артистом про-винциального сибирского театра, то теперь он стоял на сцене в роли автора, которому предстояло увлечь и покорить своими мыслями и словами артистов одного из ведущих театров страны.
  Он читал пьесу и внимательно вглядывался в лица присутствующих в зале. Многих узнавал. Вот сидит знаменитая "старуха", народная артистка Грушевская. Рассказы о ее остроумии и злословии ходили еще во время его учебы в театральном. Рядом с ней моло-дая красавица. Вроде бы она училась на третьем, когда он еще только был на первом. Вот народный артист республики Самарский, хорошо знакомый не только по ролям в ки-но. Его глубокие и философские стихи ему очень нравились. За ними сидела сплошь не-знакомая молодежь и, как ему казалось, трепалась о чем-то своем. Сидевшая рядом с ни-ми пожилая комическая актриса и тоже народная Наталья Зигмунд, когда молодежь ме-шала ей слушать, своим скрипучим, знакомым всей стране голосом, на весь зал возму-щенно восклицала.
  - Нет, вы посмотрите на них! Роман Станиславович, не давайте им ничего, кроме роли статистов в этой пьесе
  Леонидов почему-то сидел на отшибе, и лица его в полутемном зале Владик раз-глядеть не мог. Салмин расположился на сцене, у него за спиной.
  - Боже, помоги мне им понравиться! - думал Владик. И помог-таки. С каждым словом в нем оживал артист, все глубже погружавшийся в образы персонажей. Особенно в роль Дорожкина, что не требовало никаких усилий - ведь это был он сам, правда, мо-ложе. Наконец, последняя реплика. Почувствовал, что устал. Сел на стул и оглянулся на Салмина. Тот сидел в кресле, вытянув свои длинные ноги и опустив голову. В зале было тихо.
  - Все! - пронеслось в его голове. - Салмин спит. Труппа молчит. Провалился! Но ведь Салмину и Худсовету понравилось...
  И в этот момент труппа разразилась аплодисментами. Хлопали до тех пор, пока Салмин не выдержал.
  - Други мои! Пожалейте эмоции! Завтра спектакль. - Кашлянул в кулак. - Значит, так! Я свое отсмеялся раньше. Теперь понятно, что и вам пьеса понравилась. Скажу чест-но, мне это приятно. Значит, не ошибся. Полагаю, что ее можно ставить в план следую-щего года. Где-нибудь на осень. Времени на репетиции хватит. Поздравляю всех с тем, что мы открыли для себя нового, молодого и талантливого автора. - Повернулся к Влади-ку.
   - Это я о Вас, Владлен Константинович. Надеюсь, что сотрудничество наше будет долгим и успешным. - Сделал шаг навстречу и пожал ему руку. - Теперь отдаю автора на ваше растерзание и удаляюсь.
  Из театра Владик вернулся нескоро. Долго общался с артистами. Конечно, оста-лись не все из присутствовавших на читке. Но тех, кто захотел с ним поговорить, было достаточно. Оказалось, что не для всех он инкогнито. Кто-то знал его по публикациям в "Литературном мире", некоторые читали его книги и статьи в "Социалистическом тру-женике". А когда окружающие узнали, что он не только закончил Литинститут, но еще и учился в Театральном, работал на сцене, то общение сразу же приобрело профессиональ-ный характер. Вопросы и высказывания касались не только пьесы, а в целом его творче-ства. Это было приятно. Особенно тронуло то, что подошла Грушевская. Протянула ла-дошку и грубоватым голосом произнесла.
   - Молодой человек, можете меня поздравить! Я познакомилась с неглупым драма-тургом. - И сокрушенно добавила. - В наше время это так редко случается...
   Молодых артистов больше интересовало, кто он такой, что закончил, откуда взял идею пьесы... Затем подошел директор театра и увел его к себе заключать договор на оплату работы. От него Владик позвонил домой и сообщил Лене, что все прошло превос-ходно. В театре он пробыл почти до конца рабочего дня. Это был его первый договор с театром. Через несколько дней получил весьма приличную сумму, выплаченную ему как аванс. Такого он не ожидал! Неужели я становлюсь настоящим писателем? - подумал он и сам себе ответил. "Скорее всего, так!"
  - С возвращением в театр! - поздравила его Лена. - Ну, как ты себя чувствовал на сцене? Наверное, волновался? Еще бы - на сцене такого театра!
  - Удивительно, но нет! Только в первый момент. А потом так увлекся... Не поду-май, что это бахвальство. Временами мне казалось, что я не читаю, а играю своих героев. Если Салмин предложит, не откажусь.
  - Все это, конечно, здорово! Я так за тебя рада, так рада... Но ты свою роль в пьесе уже сыграл. Пора браться за следующую. Ту, которую тебе Леонидов предлагал написать. Вот и пиши под него.
  - Не просто это... Надо думать...
  - О чем тут думать? Ему такой артист себя в главные герои предлагает, а он - "надо думать".
  Первое время думать об этом мешала газета. Он продолжал мотаться по городам и весям. А вот Лена еще долго жила ощущением того большого, что произошло с мужем. Но не только. Уже прошло больше двух лет после ее ухода от Москвина, но забыть о нем, чего она искренне хотела, никак не получалось. Испытание, которому она себя, а заодно Владика, подвергла, временами казалось ей проделкой Мефистофеля. Еще долго после ухода от этого она боялась приходить на свой семинар. Вдруг ему придет в голову туда явиться? И до сих пор, когда у нее появлялась необходимость проехать троллейбусом, ко-торый шел со стороны дома Москвина, она прибегала ко всяким пересадкам, а, в крайнем случае, пользовалась такси. Стала бояться ходить в театр. Она страдала от этих страхов и никак не могла избавиться от ощущения вины перед мужем, и сыном.
  Конечно, время делало свое дело. Но не известно, как долго бы жили в ней эти фо-бии, если бы однажды в метро она не столкнулась со знакомым ей коллегой Москвина. Лена даже испугалась и попыталась улизнуть, поскольку меньше всего хотела любого напоминания о нем. Но им оказалось по пути, и тот рассказал, что Москвин-таки добился своего и эмигрировал в США. Она почувствовала такое облегчение! Судьба закрыла нена-вистную страницу ее биографии. Можно было начинать поистине новую жизнь. С этим настроением она жила несколько дней. Владик как раз был в Москве и никак не мог по-нять, что с ней случилось. Вся она лучилась счастьем и добротой. По квартире не ходила, а летала. Даже, вопреки обыкновению, постоянно что-то напевала. А в один из вечеров она решилась и сказала ему, что хочет второго ребенка. Владик посмотрел на нее каким-то особенным взглядом и обнял.
  - Я об этом много думал и тоже хочу. Только на этот раз девочку...
  Когда она сообщила, что беременна, он предложил назвать девочку в честь своей покойной матери - Верой. Все время беременности их ни на минуту не покидала уверен-ность, что будет девочка. За пару месяцев перед родами из Находки приехала Анна Семе-новна.
  К тому времени в театре он уже стал совсем своим. Далось это из-за характера Салмина, жесткого и не терпящего компромиссов, нелегко. Если в отношении к нему, ав-тору, эти его качества как-то сдерживались, то по отношению к актерам - напротив. Пер-вые стычки с Салминым у него начались еще в период утверждения артистов на роли. Владик хотел, чтобы Дорожкина, играл Зеленов. Салмин же настаивал на Колокольцеве, известном своими ролями в фильмах о революции и гражданской войне. Но тот, по мне-нию Владика, никак не вписывался в образ роли. Да и был много старше Дорожкина. Од-нажды дошло до того, что, взбешенный неуступчивостью Козьмичева, Салмин заявил.
  - Тебе платят не как главному, а как автору! И попрошу мне не указывать. Глав-ный в этом театре - я!
  - Раз так, не буду переписывать роль! И вообще, воспользуюсь авторским правом, - отреагировал Владик. - Пьеса театру пока не продана. Она моя собственность!
  - Ну, раз собственность, то иди ты ... к другому режиссеру! - И вышел из кабинета.
  Оставаться в этот день в театре было ни к чему. Расстроенный и оскорбленный то-ном Салмина, он уехал в редакцию. Вечером позвонил Салмин. И, как будто между ними ничего не произошло, упрекнул его.
  - Что ж ты меня не дождался? Я тут подумал и решил, что Дорожкина будет иг-рать Зеленов. Завтра соберу труппу, оглашу распределение ролей и начну репетировать. Ты подъедь, посмотри разнарядку. Может, что-нибудь подскажешь.
  - Он, видите ли, решил, - ревниво подумал Владик, но подыграл.
  - Да нет, Роман Станиславович. Я Вам доверяю. А на первую репетицию приеду.
  Еще до начала регулярных репетиций ему позвонил Леонидов и предложил встре-титься в театре перед спектаклем. Другого времени у него не было. Владик сидел в его уборной. Смотрел, как Леонидов гримируется. Делал он это весело, напевая арию мисте-ра Икса из "Принцессы цирка" Кальмана. "Всегда быть в маске - судьба моя...". При этом он так фальшивил, что Владик ужаснулся.
   - Боже, да у него совсем нет слуха! Как же он в фильмах поет? Наверное, кто-то его озвучивает. Но голос-то его...
  Леонидов, почувствовав короткое смятение гостя, хитро улыбнулся.
  - Что, не похоже? А так? - И пропел ту же строчку абсолютно точно. - Ну как? Устраивает?
  - Более чем, Анатолий Федорович!
  - Это я роль одну свою пробую. А ты и поверил! Можно, я с тобой на "ты" об-щаться буду? У меня сын твоего возраста. Почти. Вот что значит естественность... Но ты сам артист, должен эту истину Станиславского знать.
  - Да какой я артист... Да и давно это было.
   - Бывших артистов не бывает! Читаю я твою пьесу. И уже не один раз. О чем и как твой Чуждин думает, прописано отлично. Но ты ведь работал в его театре. Так?
  - Так, Анатолий Федорович. Три года.
  - Вот и изобрази мне его. У меня до выхода еще целых десять минут. Успеешь?
  - Успею, - ответил Владик. - Сейчас. Надо подумать. И неожиданно и для себя, и для Леонидова, стал показывать Чуждина, сиречь Чудилина, в самых различных момен-тах его руководства Касинским драмтеатром. Чудилинский голос рассуждал о преимуще-ствах его творческого метода, об обязательности подбора артистов по признаку внешнего сходства с персонажем, об ответственности перед зрителем, а закончил тем, что произнес памятную фразу.
  - Вы, Владлен Константинович, человек честный. Так и мне позвольте быть тако-вым. Вы охраняете свое творческое "Я", не замечая того, затаптываете при этом мою мечту и искреннее желание моего коллектива достойно встретить наш юбилей. Коллек-тив Вам этого не простит!
  То, что речь шла о Ленинском юбилее, он опустил. Но Леонидов не был бы вели-ким артистом, не улови он купюру.
  - Это какой такой юбилей?
  - Да так, Анатолий Федорович... Я тогда отказался от одной роли... Как-нибудь потом расскажу. Но тогда он из-под меня стул вышиб. Из театра пришлось уйти. Зато те-перь я ему благодарен.
  - Не неволю! Не хочешь - не говори! А я тебе скажу, что ты меня поразил. Артист из тебя не выветрился. Жаль, Салмин этой сценки не видел. По радио послышался голос.
  - Анатолий Федорович, пожалуйста, ваш выход!
  Леонидов надел какой-то изодранный пиджачок и быстрым шагом пошел на сце-ну.
  Перед премьерой репетиции стали регулярными. Приходилось бывать в театре ча-ще и чаще. То надо посмотреть очередную мизансцену, то поправить какую-нибудь ре-плику. Ему даже выписали пропуск в театр. В итоге он был вынужден обратиться к Сверчкову с просьбой об отпуске без содержания. Помимо театра, надо было помогать дома. Беспокоился он и за Лену, которой совсем скоро предстояло рожать. Вера появи-лась на свет незадолго до премьеры. Это был праздник! Родилась дочь! Со дня на день должна была родиться его первая пьеса! Было, от чего сойти с ума...
  
   Глава 25
   Премьера
  Генеральная репетиция прошла успешно. Как всегда бывало в театре Салмина, народу на нее пришло столько, что Владик был вынужден протискиваться сквозь толпу в фойе. Разумеется, в зале была не только трупа, но и представители Министерства, крити-ки, журналисты, артисты и режиссеры из других московских театров. Спектакль был принят очень тепло. Зал то смеялся, то грустил, то замолкал в раздумьях по поводу про-исходящего на сцене. Было много поздравлений и в адрес Салмина, и в адрес автора. Са-мым неожиданным и приятным для Владика было то, что к нему подошел мужчина его возраста и протянул руку.
  - Здравствуй, Влад! Не узнаешь? - Владик ахнул! Перед ним стоял однокашник по училищу и сосед по общежитской комнате Юрка Хлестов. Это был тот самый Юрка Хле-стов, с которым тогда, на первомайской демонстрации, они распевали "Левая, правая, где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна". Они обнялись.
  - Юрка, а я ведь, когда вернулся в Москву, искал тебя! Но мне сказали, что тебя в Иркутск распределили.
  - Было дело. Но сейчас уже три года, как в Москве. В театре у Гордеева. Пытаюсь сам кое-что поставить. А тут услышал про премьеру у Салмина. Спрашиваю, кто автор? Какой-то Козьмичев, говорят. У меня сразу мысль - да не Владька ли это? Едва пригласи-тельный раздобыл. И точно! Ну, ты и даешь! Ты что, в драматурги подался? Комедия твоя - обалдеть! Да еще кто ставил! Салмин! Высоко ты, брат, взлетел! Я за тебя рад!
  Но Владика уже осаждали другие, жаждавшие сказать слова одобрения. Юрка это понял. Дал ему свой, взял его домашний номер.
  - Обязательно надо встретиться! Жду звонка!
  - Спасибо тебе, что пришел, и за теплые слова. Позвоню!
   Как сказал после спектакля Салмин, атмосфера была. Сиюминутность была. Эмоции были. Правда была. А всякие досадные мелочи поправим. Други мои, я всех Вас поздравляю! Как Вы знаете, премьера через две недели. Всем быть здоровыми!
  На премьеру, воспользовавшись правами автора, Владик пригласил Константина Васильевича с Маргаритой Михайловной, Альбину Ивановну и Северинова. Вопроса об Альбине Ивановне не возникало. А вот по поводу Северинова некоторые сомнения были. Все-таки расстались они в последний раз не самым лучшим образом... Да и книгу новую ему все еще не подарил... Но не пригласить его, хотя вовсе не был уверен в том, что тот приглашение примет, он не мог. К его удивлению и даже к некоторой радости, Евгений Геннадьевич и вида не подал, что между ними была размолвка, приглашение принял. Пригласил он и несколько наиболее близких ему коллег из редакции во главе со Сверчко-вым. Позвал Илью Замошского. Позвонил в Касинск. Приглашал Василия Арнольдовича Ежикова - настоящего Воленса-ноленса. Тот сослался на занятость в театре, но клятвенно пообещал появиться в Москве до конца премьерных спектаклей.
  На премьеру Анна Семеновна велела Лене идти вместе с Владиком.
  - Не бойтесь! Накормит Веру перед уходом, оставит нам молока. Ничего не слу-чится. Туда - на такси. Обратно - на такси.
  В театре ему не хотелось ни с кем говорить. Нервы были натянуты, как струны. Громом среди ясного неба для него стала новость, что Леонидов сильно простужен и его привезли в театр прямо из поликлиники. Сходил к Леонидову в уборную.
  - А ты не переживай! - успокоил его Анатолий Федорович. - Такое со мной уже бывало. Злей буду.
   Салмин выглядел свежим, бодрым и деятельным. Но по тому как он, то с ожесто-чением тер подбородок, то дергал себя за мочку уха, то хрустел пальцами, Владик понял, что и Салмин нервничает. Только вида не подает. Еще бы не нервничать, когда на первом ряду сидит Министр культуры!
  Спектакль Владик простоял за кулисами. Весь зал он не видел, но зато прекрасно слышал его реакцию. И прежде всего, на вдохновенную игру Леонидова, буквально рас-творившегося в образе Чуждина, Все монологи и реплики его героя настолько попадали в природу этого самовлюбленного театрального чинуши, что Владик временами забывал о своем авторстве и воспринимал, как откровение. Зал реагировал на игру Леонидов так го-рячо, что Владик даже почувствовал обиду за других артистов. Каждая сцена с его уча-стием несла в себе такие оттенки и смыслы, которые даже Владику представлялись лишь как второй, третий, а то и четвертый слой роли. Это было откровением. Залу особенно понравился один из его монологов о роли театрального режиссера.
  - Я сюда не для того пришел, чтобы кому-то понравиться! Режиссер - это коман-дир! - При этом Чуждин-Леонидов обращался не только к массовке, сидевшей полукру-гом спиной к зрительному залу и изображавшей общее собрание артистов, но и к публи-ке. - Я здесь для того, чтобы превратить труппу в крепко сжатый кулак единомышленни-ков...- Затем, словно забывшись и сделав многозначительную паузу, продолжал, - в лич-ный состав театрального корпуса! Намекая, что до театра он был замполитом крупного воинского соединения.
  Очень неплохо смотрелся антагонист Чуждина - комик Дорожкин. На взгляд Вла-дика, артисту Зеленову, игравшему его роль, пока не хватало красок для изображения этой двойственной личности, казалось бы, легкомысленной, но остро и глубоко пережи-вающей деградацию своего театра, за утрату им творческого наследия Станиславского. Честно говоря, к нему он отнесся весьма пристрастно, ибо Дорожкин был его "alter ego". Зрителям же Дорожкин нравился, и они не раз сопровождали его остроумные монологи и реплики аплодисментами. Вообще спектакль после генеральной репетиции преобразился.
  - Да... Салмин - это фигура! - думал Владик, ощущая и радость, и трепет от раз-вертывающегося перед ним театрального таинства.
   По ходу спектакля он не раз обращал внимание на сидевшего в центре первого ря-да Министра культуры и видел, как начальная настороженность на его лице постепенно сменяется непосредственным сопереживанием происходящему на сцене, смехом и апло-дисментами... Родные сидели во втором ряду, и лиц их он толком разглядеть не мог.
  Финальная сцена пролетела для него мгновенно. Зал взорвался аплодисментами. Уже не раз выходили кланяться Леонидов, Зеленов, Салмин, и даже артисты массовки, а он все стоял за кулисами и не мог прийти в себя. Одно дело, когда, впервые взяв в руки еще пахнущий типографией экземпляр написанной тобой книги, ты можешь лишь наде-яться на положительную оценку ее будущими читателями. И совсем другое дело - во-очию видеть и слышать одномоментную реакцию первых нескольких сотен человек на твою пьесу.
  Зал требовал автора, а он никак не мог осознать, что это требуют его. Лишь когда подошел Салмин и, взяв его за руку, повел к рампе, до него дошло, что автор - это он. Но это было лишь началом. После на него обрушился град поздравлений не пожелавших по-кинуть зал зрителей, родных, коллег и знакомых. У Лены, стоявшей с ним рядом, в угол-ках глаз появились слезы. Влажными были глаза у отца и Маргариты Михайловны, у Альбины Ивановны. Подошел Северинов. Многие из присутствующих его узнали и по-чтительно расступились перед известным писателем. Евгений Геннадьевич шел к нему, широко раскинув руки. Подошел, обнял и во всеуслышание произнес.
  - Влад, я очень рад! И спокоен за твое будущее. Оно у тебя крепкое!
  Владик представил ему отца и Маргариту Михайловну. Северинов, пожимая Кон-стантину Васильевичу руку, несколько удивленно посмотрел на него.
  - Припоминаю, что мы уже где-то виделись. Я прав, Константин Васильевич? Тем более приятно узнать, что Вы отец такого сына! А я и не знал! Влад, ты мне потом пере-звони.
  Лишь спустя время Константин Васильевич рассказал, что с Севериновым встре-чался в Кремле, на награждении. Но тогда, в театре, в силу уже ставшей привычкой, слу-жебной обязанностью не светиться на публике, не решился об этом сказать.
   Пьеса наделал шума. О ней говорили не только в рядах заядлых театралов, но и в широких кругах столичной интеллигенции. Несмотря на то, что он уже был не только ав-тором двух книг, но и постоянным автором "Литературного мира", Владик впервые ощу-тил, что такое известность. Вскоре появилась первая и весьма благожелательная рецензия на пьесу. О нем лишь было сказано, что, хотя Козьмичев уже не новичок в литературе, пьеса у него пока единственная, а все лавры отдавались великому Салмину. Его хвалили за мужество поставить столь нелицеприятный для всего театрального сообщества спек-такль, за сочность характеров, за великолепный актерский ансамбль. "В спектакле Сал-мина, - писал автор рецензии, - актеры смеются сами над собой! Этот очищающий смех позволяет театру выйти на новые горизонты осмысления его роли в искусстве и обще-стве". Рецензент предсказывал пьесе долгую сценическую жизнь.
  В первый момент Владику даже стало обидно. Но, отдавая себе отчет в том, что для драматургии его имя мало что значит, тут же позвонил Салмину, Леонидову и по-здравил их с такой рецензией. Леонидов в обычной своей манере пошутил, что старался ради автора, а Салмин неожиданно порадовал. Ему стало известно, что пьесой заинтере-совался Министр. Нельзя исключать, что вскоре Владику позвонят из Министерства.
  Так и случилось. Но поскольку Москве Владика тогда не было, разговаривала Ле-на. Звонок был из репертуарного отдела управления театрами. Попал он в Министерство лишь спустя месяц. Ему предложили договор на право постановки пьесы в театрах страны и, мало того, спросили, не хочет ли он получить заказ на написание пьес. Страна боль-шая, и театральный репертуар нуждается в новых авторах со свежим взглядом на совре-менность. Он попросил немного времени на раздумья. Лена, узнав об этом, страшно об-радовалась. Ведь он столько лет мечтал о профессиональном писательстве! Смущало ее лишь то, что речь шла о работе по плану и на театр. Как быть с прозой? А он сомневался. Ведь надо будет уходить из газеты и жить только на гонорары. Правда, он уже знал, что гонорары за такую работу могут быть серьезными. И за сам сценарий. И отчисления от сборов в театрах. Надо было посоветоваться.
   Созвонился с Альбиной Ивановной и договорился о встрече. Альбина Ивановна выслушала его сомнения и доводы Лены, настаивающей на уходе из газеты.
  - Ребята, вы извините, что я к вам так обращаюсь. У меня сын был бы сейчас ваше-го возраста. Но не случилось. Ненадолго ушла в себя, а потом заговорила.
  - Ну и дела... И рецензия, и предложение... Что касается рецензии, скажу лишь, что ты не обольщайся ни ей, ни успехом премьеры. В пьесу ты заложил столько подтек-ста... Я уверена, что Салмин этого не заметить не мог. И Леонидов не мог. Они оба дей-ствительно великие. Скажи честно, Салмин тебе об этом говорил?
  - Говорил...
  - Я так и думала!
  - Значит, будет вам еще за это "благодарность". Не одни вы такие умные. У нас еще и бдительных хватает. Но за твоего мужа и за тебя, Лена, я очень, очень рада! Не зря, значит, он столько работает!
  - Не скажите, Альбина Ивановна, - заметила Лена. - А сколько Вы с ним вози-тесь?
  - Ну, это моя обязанность - талантам помогать. Ладно, хватит друг другу компли-менты отпускать. Вы ведь не за этим пришли. Нелегкий вопрос Вы мне задали. Это ведь решение судьбы твоей, Владлен. Но, наверное, пора тебе определяться. У тебя и Литин-ститут за плечами, и газетный опыт, и повидал ты немало... Только вот, на мой взгляд, написал не столько, сколько, судя по твоей работоспособности и способностям, мог бы. Жаль! Конечно, я понимаю, что в случае ухода из газеты рассчитывать можно будет лишь на гонорары. Прости за вопрос, сколько тебе за пьесу Минкульт платить собирается?
  Владик назвал цифру. Альбина Ивановна что-то подсчитала в уме.
  - Был бы ты членом Союза... Не думал?
  - Северинов ему об этом же говорил. Но мы подумали и решили, что нам это не подходит, - откликнулась на вопрос Лена.
  - Догадываюсь, почему Вы так решили. Личность эту, - кивнула она в сторону Владика, - я уже хорошо знаю. Хотите, скажу, чего вы испугались? Потери свободы... Зря! Вот Александр Трифонович, что? За свою творческую свободу боялся? А Гроссман, когда "Жизнь и судьба" писал, а Войнович со своим "Чонкиным"? А ты, что, в своей га-зете свободен? О чем хочешь и как хочешь? Свобода писателя в другом. В самом себе... Да что я вам лекцию читаю? Так что, я думаю, в Союз вступить попытаемся. С Северино-вым я поговорю. С нашим Главным поговорю. Они в рекомендации не откажут. Если со-стоится - из газеты уходи. Пропадешь ты в ней как писатель.
  - Что я могу сказать? Наверное, правы Вы, Альбина Ивановна. Я и сам об этом ду-мал. В смысле ухода из газеты. Честно сказать? - Побоялся. У нас ведь двое детей. Их кормить надо...
  - Вот и принимай предложение Минкульта. У тебя получится. Но прозу не смей бросать. Это настоящее, твое! Это не драматургия... У той свои законы...
  Ушли они от Альбины Ивановны не только успокоенные, но и озадаченные ее вы-сказываниями по поводу писательской свободы. Такой откровенности Владик от нее ни-как не ожидал.
  Дальнейшие события развивались в соответствии с ее предсказаниями. Подтвер-ждением этому стало появление в газете "Столица - культурная" еще одной рецензии на "Воленс-ноленс, или театральные страсти". Помимо прочего, ее автор писал. "Под личи-ной комедии, явно просматривается желание ее автора В. Козьмичева уязвить советский театр в приверженности социалистическому реализму и традициям, заложенным великим Станиславским. Поэтому удивительно, что ее постановку осуществил Роман Салмин, один из ведущих режиссеров страны, а также появление А. Леонидова в главной роли". Ни Салмин, ни Леонидов не отнеслись к этой рецензии серьезно. Салмин, когда Владик с ним встретился, небрежно отмахнулся, словно от комара.
  - Кочергин постарался. (Это был главный редактор одного из толстых журналов Сретенский). Своей фамилией подписаться побоялся. За псевдоним спрятался. У нас с ним давнишняя любовь. Пошел бы он подальше!
   Анатолий Федорович, когда Владик позвонил ему и спросил, читал ли он рецен-зию, ответил коротко и пренебрежительно.
  - Не ту газету выбрали...
  Рецензия эта никаких последствий не имела. Более того, в журнале "Театр и зри-тель" пьеса была названа одним из заметных явлений последних лет. Но еще до этого Владлен Константинович Козьмичев был принят в члены Союза писателей Москвы. Ре-комендовали его главный редактор "Литературного мира" Арсений Арефьев и Евгений Северинов. Дебаты по его кандидатуре были бурными. Вспоминали рецензии. Почему-то чаще ту, негативную. Самое смешное было в том, что Сретенский (тот самый Кочергин), говорил о ней так, как будто бы не имел к ней никакого отношения. Высказывались мне-ния о том, что Козьмичев еще молод, что поэтому с приемом в Союз писателей следует повременить. Пусть, мол, себя еще покажет. Да и в Партии не состоит...
  Перелом в обсуждение внес известный писатель Георгий Разин, автор нашумев-ших исторических произведений.
  - Молодость, как известно, явление преходящее. А членство в Союзе не только по-четно, но и обязывает. Вот и давайте обяжем Владлена Константиновича не снижать ка-чества своих произведений. Рычаги для этого у нас, у Союза, есть. А в партию, если со-чтем достойным, примем.
  Спустя немного времени, Владлен уволился из "Социалистического труженика" и стал профессиональным писателем. Первым его произведением в новом статусе стала пьеса, написанная по рассказу "Воспитание по деду Трофиму", в свое время понравивше-гося Леонидову. И для него.
  
   Глава 26
   Воленс-ноленс и Салмин
  
  Ежиков, хотя и грозился успеть на последний премьерный спектакль, приехал много позже. В течение тех несколько дней, что он прожил у Козьмичевых, были долгие разговоры о пьесе, о жизни, о Касинском театре и о Касинске. Владика удивило и обрадовало, что суждения Ежикова о пьесе были очень близки тем, что довелось слышать от Салмина и Альбины Ивановны. Пользуясь своим положением в театре, он сводил друга еще на два спектакля, которые ставил Салмин. Ежиков был в восторге. Тогда-то у Влада и родилась идея познакомить Василия с Салминым. Это было нелегко и случилось лишь перед самым отъездом Ежикова, когда Салмин, уступив настойчивым просьбам Козьмичева, разрешил привести "интересного сибирского режиссера" на утреннюю репетицию. Встреча состоялась перед самым ее началом.
  В театр Владик с Ежиковым приехали вовремя, но Салмина не застали. Репетицию про-водил другой режиссер. Ничего другого не оставалось - только ждать. Ждали долго и уже начали склоняться к уходу, когда в зрительный зал, где проходила репетиция, вошел Салмин и сразу предупредил.
  - Мужики, у меня времени в обрез! Поэтому сразу к делу!
  - Роман Станиславович, Вы не волнуйтесь. Я хотел только, чтобы Василий Арнольдович посмотрел на то, как Вы ведете репетицию. Жаль - не получилось...
  - Роман Станиславович, я и есть тот самый Воленс-ноленс. Но это шутка. Познакомиться с Вами - это уже много. Если позволите, то скажу, что от "Театральных страстей" я в востор-ге! Тем более, что во многих событиях, воспроизведенных на сцене, я непосредственно участвовал. А то, что в них добавил наш друг, очень органично и достоверно. Я уж умолчу о режиссуре... От всей души Вас поздравляю! Жалко только, что не удалось мне ее поставить у себя.
  - И не ставь, - прервал его Салмин. - Время еще не пришло. У Вас там все живо... А что еще видел у нас?
  - "Соловьиные трели" и "Зрелость". Удовольствия - море. Если позволите, я на следую-щий год поставлю "Зрелость". У меня есть, кому в ней играть.
  - А что? Ставь! Ее, кстати, в вашем краевом театре уже репетируют. Просили меня подъ-ехать, посмотреть. Так что, если поставишь, попробую к тебе подскочить. От вашего города это сколько?
  - Если на самолете, то минут двадцать-тридцать. Поездом - часов пять...
  - Ну, это возможно! Ставь и жди меня! Лады?
  - Слов нет! Об этом только мечтать можно... Спасибо Вам, Роман Станиславович!
  В таком, прямо скажем, приподнятом настроением Ежиков уехал к себе.
  Спустя какое-то время после этого разговора, Владик поинтересовался, в самом ли деле Салмин хочет помочь Ежикову. Это ведь время, а оно дорого. Недолго думая, Салмин ответил.
  - Ты знаешь, ведь Сечинов скоро уходит. Ему место второго предлагают. Стало быть, тре-тий режиссер скоро понадобится. Вот я и присматриваюсь. "Зрелость", по моей наводке, будут ставить в трех местах. Может быть, кто-нибудь понравится. Да и кровь новая полезна. Режис-серы в провинции меньше подвержены моде и влиянию. А иногда такое выдают, что нам, столичным, и не снилось!
  Работа над пьесой шла полным ходом. Это было радостное время. Главным стало сотруд-ничество с Анатолием Федоровичем. Тот не только давал советы, но в некоторых случаях ненавязчиво предлагал свое видение сюжета, а иногда и свою редакцию текста ролей. Владик, вначале еще сомневавшийся в необходимости такого сотрудничества, вскоре начал восприни-мать его как подарок судьбы. Конечно, он понимал, что перед ним гениальный артист, но Леонидов раскрылся перед ним с такой стороны, о наличии которой Владик и не подозревал, Тонкий и глубоко чувствующий человек, он оказался потрясающим эрудитом не только в искусстве, но и в живописи, в литературе. Их общение зачастую превращалось в размышления Анатолия Федоровича об этих сферах.
  Вот что значит личность! - Думал о нем Владик. - Вроде бы я кое-что уже знаю и пони-маю в драматургии. Пусть немного, но пожил на сцене. Даже опыт в написании пьесы есть. Но ведь только сейчас до меня по-настоящему дошло, что такое превращение прозаического текста в сценарий. И какого труда стоит перемещение его из реальности, в которой мысли, слова и поступки героя не выходят за границы сознания читателя, в ту, где они начинают жить в движении, голосе, слове, жесте и мимике артиста.
  Было очень жаль, когда по причине занятости Анатолия Федоровича их встречи отклады-вались. Однажды Владик спросил.
  - Анатолий Федорович, почему Вы не преподаете? Честно скажу, что все, о чем я услы-шал от Вас по теории театра, актерскому мастерству и режиссуре, на голову выше того, что я знаю. Честное слово! Вас бы студенты на руках носили...
  - Предлагали мне не раз. Но если в это дело впрячься, не останется времени ни на театр, ни на кино... А я такой - ничего в полруки делать не могу. Актер я, Влад! Актер и скоморох! Играть хочу. Пусть уж студенты смотрят и учатся... Это судьба...
  Иногда разговор выходил за пределы искусства. Тот год был богат на полеты космонав-тов. Как-то Леонидов вдруг заговорил об этом.
  - Завидую я иногда ребятам...Я ведь вполне мог стать конструктором этой техники... Не веришь?
  - Не знаю, что и сказать... Вы же артист. Театральное закончили...
  - Так. Но до этого я еще и институт закончил. И диплом у меня с отличием.
  - Ничего себе! А как в артистах оказались?
  - Помнишь, Салмин тогда сказал о тебе, что в тебе победило рациональное начало. Не то - был бы ты артистом. Так у меня ровно наоборот. В школе круглым пятерочником был. В школьном театре всяких колобков, волков и зайцев играл, но о театре даже не думал. Все друзья в технические вузы подались, и я с ними. В институте сначала самодеятельностью увлекся, потом студенческий театр. Уже хотел бросать и в театральное поступать... Родители костьми легли. Диплом получил. Год в КБ отработал. Днем на работе, вечером - в студии, театре... Отпускать не хотели. Еле отбился. До министерства дошел... Потом училище. Так что мы с тобой в чем-то похожи.
  В период совместной работы над пьесой они стали друзьями. Это была дружба старшего и младшего. Дружба, которой Владик очень дорожил. Влад не мог не видеть того, как общение с Леонидовым расширило его кругозор после окончания Литинститута, как глубоко перед ним теперь раскрылась природа человеческого поведения и актерского мастерства. Разумеется, это не могло не сказаться на качестве его пьес и прозы. Вклад Анатолия Федоровича в сценарий был так велик, что когда пришло время отдавать пьесу Салмину, он предложил поставить его фамилию рядом со своей. Но был категорически не понят.
  Постепенно Козьмичев становился постоянным автором театра Салмина. И не только. Его пьесы, благодаря договору с Министерством культуры, начали ставить во многих театрах страны. Уже не надо было писать только ради заработка.
  Время шло. Вере уже исполнилось три года. Анна Семеновна перебралась в Москву, поз-волив Лене продолжить работу в школе. Они даже купили "Жигули" и теперь могли насла-ждаться жизнью не только в городе, но и на даче. Писалось ему в те годы легко. Были и пьесы, и новая книга. Можно было сосредоточиться на собственном творчестве. Но склонность Влада к критическому взгляду на окружающую действительность и духовную атмосферу в стране, утихшая было после ухода из газеты, начала оживать. Не давала покоя пропагандистская кампания вокруг летней Олимпиады-80. Вызывало неприятные чувства то, что происходило в Москве с созданием видимости благополучия и накачиванием прилавков товарами и продук-тами. С очисткой ее от неблагонадежных элементов и переселением их за 101 километр. По стране ходил анекдот. "Объявленное Хрущевым на 80-год наступление коммунизма заменяет-ся Олимпийскими играми".
  Разорение страны, пытавшейся соревноваться с Америкой в военной сфере, усугублялось резким падением цен на нефть, составлявшую основу экспорта. Экономика трещала. После смерти Брежнева пошла череда смертей руководителей партии и государства. Страна явно нуждалась в переменах. Не видеть этого Владик не мог. Некоторые надежды на улучшение руководства появились с приходом Андропова. Но методы, которыми новый Генеральный секретарь пытался встряхнуть страну, вызывали у Владика недоумение и неприятие. Чего только стоила андроповская практика укрепления трудовой дисциплины, когда по всей стране пошла волна отлавливания тех, кто в рабочее время оказывался в магазине, на улице! Тех, у кого не было больничного листа, могли уволить за прогул. Это было ужасно и мало чем отличалось от сталинских методов. Ужесточилась цензура книг, журналов, фильмов, музы-кальных произведений. Влад это чувствовал на себе. Именно тогда он пережил два кризиса - творческий и семейный.
  Наверное, с полгода он не мог заставить себя закончить новый сборник повестей и рас-сказов. В основном занимался доработками уже готового и сопровождением репетиций "Воспитания по деду Трофиму" в театре Салмина. Свободное время в основном уделял внимание Павлику и Вере. Лена уже активно работала, и он взял на себя все обязанности по дому, исключая кухонные. Там властвовала Анна Семеновна. Но и это не выводило его из состояния хандры.
  
   Глава 27
   Прелесть и последствия оздоровительного бега
  
  Все говорило о необходимости возобновления регулярного бега. На троллейбусе доезжал до конечной остановки и бежал в лесопарковую зону. Бегалось там много легче, чем в городе. Со временем дистанция удлинялась. Если первые месяцы он бегал в одиночку и лишь встре-чался с такими же, как он, "бегунами", то со временем начали появляться знакомые. В большинстве своем это были представители интеллигенции, ученые и другие кабинетные работники, для которых бег был единственным способом давать себе физическую нагрузку. Встречались на парковых дорожках и женщины. В основном они бегали компанией и в контакты с коллегами по увлечению старались не вступать. Все ограничивалось мимолетными приветствиями и перебрасыванием шуточками.
  Вскоре, когда необходимость преодоления себя стала уступать место ощущению радости от бега, он поймал себя на том, что в это время ему легко думается. В такие дни он писал столько, сколько в последнее время удавалось сделать за неделю. Успокоился и обрадовался. Как-то раз, боясь нарушить устоявшееся правило бегать утром, он оказался в лесопарке лишь в полдень. Несмотря на позднюю осень, присыпавший дорожку ночной снежок подтаивал. Бежать по расползающемуся под кроссовками мокрому снегу было неприятно, и Влад уже хотел повернуть обратно, когда впереди себя вдруг увидел сидящую на скамейке у дорожки фигуру. Видать, что-то случилось, - подумал он.
  Подбежал ближе и увидел женщину. Она держалась за ногу.
  - Что с Вами?
  Женщина подняла глаза. На вид ей было лет около тридцати.
  - Красивая! - подумал он.
  - Поскользнулась вот. Либо растяжение, либо голеностоп подвихнула. Ни бежать, ни ид-ти не могу! Хорошо, что Вы остановились. До Вас один меня увидел - и в обратную сторону подался. А Вы не убежите?
  - Не бойтесь! Хотел уже было возвращаться, да смотрю - женщина сидит... Ну, что будем делать?
  - Я хирург. Если хотите помочь, делайте так, как я скажу. Попробуем вправить. Надеюсь, получится. А Вы меня не бросите? Спросила она вновь.
  - Конечно, нет! Такое могло и со мной случиться...Скользко сегодня.
  После несколько попыток, к счастью, сустав привели в порядок. Но идти было очень больно.
  -Значит, так! Можете опереться на меня - и вперед, до троллейбуса. Вам далеко?
  - Три остановки. А там рядом.
  - Ну и прекрасно! А мне шесть. Так что мы почти рядом живем. Двинулись?
  Она оказалась одного роста с ним. И не очень легкой. По пути к троллейбусу они не-сколько раз давали ноге отдохнуть.
  - Вот дожила... Пациенткой стала. Вы бы представились дорогой спаситель! Как-то не-удобно.
  - Козьмичев.
  - А Вы кто?
  - Потом еще попросите телефон...
  - Не попрошу. И так доведу. Уже близко.
  - Шучу! Евгения!
  Уже в троллейбусе она вдруг спросила.
  - Я недавно в театре была. Смотрела "Провинциальные страсти". Там автор Ваш однофа-милец - Козьмичев. Такое совпадение... Странно...
  - Ну и как? Понравился спектакль?
  Она сначала не поняла, что он уходит от ответа.
  - Вы тоже его смотрели? Мне - очень. Особенно Леонидов. Как он там играет! А Вам по-нравилось?
  - Мне? Ну, как сказать? (Не мог же он первому встречному афишировать свое авторство). В общем, понравился. Разве что автор, как Вы его назвали? - Козьмичев, - вставила она. - В чем-то недоработал.
  -А вот и моя остановка!
   Он помог ей встать и выйти из троллейбуса.
   - Ну как я выполнил функции костыля?
  - Замечательно! Теперь уж доковыляю... Тут рядом. Вон мой дом.
  - Нет, я Вас обещал не бросать. У Вас там лифт есть?
  - Есть. Но мне на первый этаж.
  - Вот и хорошо!
  Ей, видимо, уже стало легче. Помог дойти до квартиры. Возле двери она сняла шапочку и, тряхнув головой, распустила волосы. Наконец он смог ее рассмотреть. Перед ним стояла красивая молодая женщина с карими глазами, длинными пушистыми ресницами и каштано-выми волосами. Нет! Красавица! Теперь было видно, что лет ей примерно двадцать пять -двадцать шесть. Он даже успел удивиться тому, что не увидел этого ни тогда, когда шли до троллейбуса, ни в троллейбусе.
   - Теперь я спокоен! Вы дома. А мне еще ехать. Выздоравливайте, Евгения, и до встречи на дорожке!
  - Ой, как я Вам благодарна! Слов нет! По идее, я должна Вас пригласить войти и напоить кофе. Но мне нужно заняться собой, и это будет неудобно... Вы не обидитесь?
  - Что Вы? Это ведь чрезвычайное происшествие! Я был обязан Вам помочь! Может, и Вы мне когда-нибудь поможете?
  - Не напрашивайтесь! Я ведь сказала, что я хирург.
  - Не бойтесь! Только вот на Вашем месте я бы побоялся там одной бегать.
  - А я не боюсь! Я ведь еще и каратистка...
  - Ну, тогда я выздоравливайте! Может быть, еще и увидимся на той дорожке. До свида-нья!
  - До свиданья, мой спаситель. А, может быть, и до встречи...
  Дома он рассказал о своем приключении. Но сказать, чтобы потом совсем забыл о нем, было бы неправдой. Частенько, проезжая в лесопарк мимо той остановки и дома, в который провожал Евгению, он вольно или невольно ожидал, что она войдет в троллейбус. Увы, ничего такого не случалось!
  Однажды весной, когда лесопарк уже почти очистился от снега, а его любимая дорожка почти подсохла, он услышал, как его кто-то догоняет. Это было привычным, и он, не оглядыва-ясь и позволяя себя обогнать, сместился к краю дорожки. И вдруг услышал женский голос.
  - Я не ошиблась? Это Вы, Козьмичев?
  Владик поднял голову и оторопел. Это была Евгения! Узнал он ее моментально. Его охва-тила волна радости. Они остановились.
  - Ничего себе! Евгения? Вот так встреча! Никак не ожидал!
  - Я тоже. А помните, что Вы сказали тогда на прощание?
  - Конечно! Может быть, еще и увидимся на той дорожке. Ну, здравствуйте! Как Вы? Все в норме с Вашей ногой?
  - Спасибо, в норме. Но зиму почти не бегала. Боялась. Потому Вы меня здесь и не видели.
  - Тогда понятно. А то я, как еду мимо, все думаю. а вдруг она войдет? Но тщетно...
  - Так уж и думали... Да Вы обо мне, наверняка, забыли...
  - Почему забыл? Вспоминал... Зато теперь рад!
  - Ладно Вам...
  - Почему, ладно? Приятно в сказочном лесу такую встретить вот красу. Опять же коллегу по страсти к бегу, - вдруг выдал рифмой Владик.
  - А Вы еще и рифмой говорить умеете? Забавно!
  - Почему забавно? Я ведь многое умею. И костылем служить. И в рифму говорить... Но не находите ли Вы, что стоять как-то прохладно. Может, продолжим бег?
   - Согласна. Но в обратную сторону.
  Они добежали до конечной остановки троллейбуса. И уже там, неожиданно для Владика, Евгения вдруг предложила свой телефон.
  - Обычно я бегаю два-три раза в неделю. Если будет желание, позвоните, когда поедете в лесопарк. Я Вас на моей остановке встречу. Вы не против?
  Владик почувствовал некоторую неловкость, но телефон взял. Пока ехал до дома, обду-мывал этот неожиданный поворот. Пришел к выводу, что ничего экстраординарного с его стороны в этом нет. А вот с ее? Почему она в ответ на свой жест не попросила его телефон? Видимо, решила взять инициативу в свои руки. Ну и что? Захочу - позвоню. Захочу - нет. Однако до конца дня, да и на следующее утро, когда стал собираться бегать, отгонял от себя мысль о возможности позвонить Евгении. Но не выдержал - перед выходом из дома набрал ее номер.
  - Евгения? Доброе утро. Это Козьмичев. Я выхожу.
  - Ой как здорово! Я и не ожидала. Значит, я Вас встречу. Вы сядьте к окну. Чтобы было видно.
  Весь путь до ее остановки чувствовал, как необычно сильно бьется сердце. Еще бы. В те минуты, ни о чем другом думать, как о том, что едет на свидание, он был не в состоянии. С той поры их совместные пробежки стали регулярными. Влад пытался понять, зачем это ему нужно, но никаких рациональных объяснений не находил. И вот однажды осознал, что Женя ему очень нравится. Может быть, даже больше... А я-то ей зачем? Рыжий, небольшого роста. Старше. Женатый. С детьми... Конечно, здесь он лукавил. Ибо никогда не страдал от невнима-ния девушек и женщин. Даже в последнее время. Наверное, ей так спокойнее в лесу. Все ж не одна! С мужчиной, который не навязывается, не лезет... Не пытается перейти джентельмен-скую границу в отношениях с красивой лесной спутницей.
   Действительно, их, если можно так сказать, дружба долго не выходила за рамки его те-лефонного предупреждения о выходе из дома и совместной пробежки по лесу. Правда, за это время они узнали друг о друге довольно много. Оказалось, что Евгения работает хирургом в детской больнице. Что в студенческие годы и какое-то время после института занималась карате. Потом бросила и стала набирать вес. Тогда и решила поддерживать себя в форме не диетами, а бегом, поскольку когда-то в школе занималась легкой атлетикой.
  Владик открыл ей, что он писатель и драматург, что он и в самом деле тот самый Козьми-чев, автор "Театральных страстей", книг и многих пьес. Как-то Женя сообщила, что достала его книги и она от них в восторге. В ту пору уже совсем по-летнему потеплело, и "друзья" могли не только бегать, но и посидеть на редких скамеечках, и поговорить. Незаметно для Евгении их разговоры свернули в сторону театра, литературы, поэзии. Обоим это было приятно и интересно. Он поражал ее эрудицией и потрясающей памятью на стихи. Она все чаще задумывалась о смысле происходящего с ними. Если раньше ей было с Владом только интересно, то со временем она уже не могла дождаться их встречи. Было так приятно и радостно видеть его, сидеть с ним рядом, слушать его голос, видеть его глаза... Даже телефон-ный звонок, с его противным тембром (она даже собиралась сменить аппарат) перестал ее раздражать. Она с трепетом ждала каждого его утреннего звонка. Ловила себя на том, что, несмотря на очевидную разницу в возрасте, ей хочется обращаться к нему не по фамилии, а по имени. Ведь у него такое красивое и певучее имя! И как-то, поймав себя на том, что "пропева-ет" про себя варианты его имени, пробуя выбрать самый мелодичный - Владлен - Владик - Владичка - Влад, отчетливо поняла. она любит этого женатого мужчину и даже готова сама ему в этом признаться. Сравнивала это чувство с тем, что испытывала к бывшему мужу, за которого вышла еще в институте. Да, после развода она испытала несколько влюбленностей, но они как приходили, так и уходили, не оставляя заметного следа в ее душе и памяти. При всей молодой восторженности она отдавала себе отчет в том, что эта ее любовь действительно глубокая и настоящая. Такая, какая может выпасть только немногим... И ей!
  Но этот редкий унисон звучания их душ почему-то не позволял им переходить на "ты", и дальше утренних встреч и пробежек по лесопарку их знакомство не продвигалось. Он знал, что она не замужем. Разведена. Она знала, что он женат и у него двое детей. Знала, как зовут его жену и детей. Более подробно этой темы они не касались.
  Владик, если честно, не ощущал нужды рассказывать о своей знакомой Лене. Ничего опасного ни для нее, ни для себя в этой дружбе он пока не находил. Вместе с тем, он прекрас-но видел, какой радостью светятся глаза Евгении, когда он рядом.
   - Но ведь я писатель и бывший газетчик, - успокаивал он себя. - Естественно, что у меня много знакомых. Мужчин, женщин. И будет еще больше. Что ж, о всех рассказывать? Пусть уж они оживают в моих книгах и пьесах...
  Владик все чаще и чаще стал находить доводы, оправдывающие его поведение, вспоминал Ленину измену...
  Минуло лето, а в их, если так можно назвать, отношениях ничего не менялось. Они про-должали обращаться друг к другу на "Вы". Внешне такое положение их устраивало, ибо позволяло держать приемлемую для такой странной дружбы молодой женщины и мужчины дистанцию. Но чем дольше продолжались их встречи, тем труднее это давалось и ему, и ей. Дело было за временем. На "ты" они перешли несколько неожиданно. Осенью, когда они только начали углубляться в лесопарк, их застал осенний ливень. Пришлось бежать обратно. Когда, насквозь мокрые и дрожащие от сырости, они уже ехали в троллейбусе, Евгения вдруг сказала.
  - Слушай, Владлен, не ехать же тебе дальше таким мокрым! Так ведь и простудиться можно... Давай заскочим ко мне. Подсушишься. Дождь переждешь. Он машинально посмот-рел на часы.
  - Пожалуй, ты права. У меня еще целых два часа в запасе...
  Он знал, что Анна Семеновна и Верочка в это время обычно еще спят. Можно не торо-питься... Как потом выяснилось, они одновременно осознали, что между ними произошло что-то значительное. Сломался барьер, разделявший их роли - на ее знакомого, и на его знакомую. Они сказали друг другу - "ты"! Но в тот момент они промолчали.
   В квартире Евгения повела себя по-хозяйски. Дала белый, пахнущий свежестью махро-вый халат, тапочки и велела принять горячий душ. Владик попытался протестовать, но она была непреклонной.
  - Ты гость и должен подчиняться! А душ приму после тебя.
  Владик зашел в ванную. Встал под душ. Сердце билось учащенно. И не от теплой, почти горячей воды, а от какой-то нереальности происходящего. Он был с другой женщиной! Один на один! И не просто в квартире, а в ее ванной! Вытирался ее полотенцем и не мог успокоить начавшуюся дрожь. Он знал эту свою особенность, проявляющуюся в таких вот неординарных случаях. Чтобы хоть как-то успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов и вышел из ванной. Женя была в таком же, как на нем, халате.
  - Ты посиди. Можешь включить телевизор. Я быстро!
  Из ванной Женя вышла уже в другом и очень красивом китайском халате. Она, видимо, торопилась, поэтому еще продолжала закалывать копну каштановых волос.
  - Сейчас, Владлен, сейчас...
   Кинулась на кухню. Заварила кофе. Принесла нарезанный лимон. Поставила на стол ко-ньяк и пару рюмок. Он молча смотрел, как она летает по квартире, и никак не мог унять эту предательскую дрожь.
  - Что с тобой? - вскинулась Женя. - Ты весь дрожишь! Неужели простыл? Хорошо еще, что я тебя сюда привела... Сейчас выпьешь кофе с коньяком и согреешься. И я с тобой. Не волнуйся, я сама налью! За что выпьем? А давай соединим лекарство от простуды с брудер-шафтом... Сколько мы с тобой знакомы?
  . - С конца марта. Уже семь с лишним месяцев...
  - И ты ни разу не был здесь, и мы с тобой ни разу не выпивали... Ну, давай! Лечись! Да-вай!
  Они согнули руки в перекрещивающиеся кольца и выпили. Закусили лимоном. На мгно-вение установилось молчание. Они думали об одном. Она не верила, что ее любимый Владик сидит напротив нее. И что сейчас рухнет последний барьер, отделяющий ее от него... А он о том, что сейчас должно произойти...
  - Теперь надо закрепить нашу дружбу поцелуем... Ты не против?
  - Нет, - ответил Владик и потянулся к ее губам...
  Она обняла его голову.
   - Ну вот, а ты, оказывается, все еще дрожишь. Дай я тебя согрею! Иди ко мне... Нет...
  Женя встала, сделала шаг, села к нему на колени и прижалась к его губам... Что и как было дальше, Владик, как ни пытался, так и не вспомнил. В себя он пришел спустя какое-то, не отфиксированное сознанием время. Они лежали в кровати, Ее голова у него на плече. На него смотрели прекрасные и счастливые глаза Жени.
  - Боже, какая она красивая! И это моя женщина! И я люблю ее! - пронзило его... Ничего, кроме нее, для него в этот момент не существовало. Не было необходимости вставать, возвра-щаться домой...К семье... На всем свете было двое - он и она... Именно тогда он сказал ей те слова, которых она так ждала. А он услышал то, о чем уже давно догадывался, но очень хотел услышать от нее... Потом снова провалился в сон и проснулся от того, что его кто-то ласково трепал за ухо.
  - Влади-и-и-к, - просни-и-и-и-сь... Посмотри, сколько времени. Мы проспали!
   Первая встала с кровати, накинула свой китайский халатик и стала деловой.
   - Давай поднимайся... Тебе давно пора дома быть... - Быстро под душ!
  И ушла на кухню. Выйдя из ванной, взглянул на ее часы. Ого! Почти четыре! Подошел к ее трюмо. Причесался ее расческой... Настроение было чудесное. Тренировочный костюм уже высох. Правда, кроссовки еще отдавали влажностью. Подумал, что уже и Лена дома... Стран-но, но никакого испуга и волнения перед необходимостью объяснить столь долгое отсутствие у него не возникло.
  - Ничего! Прорвемся! Что-нибудь придумаем!
  Услышал, как зовет его с кухни Женя. Подошел к ней. Зарылся носом в пахнущие чем-то свежим пушистые волосы...
  - С Вас довольно, мой спаситель... Вот Вам кофе - и марш на троллейбус, - прижимаясь и целуя его сказала Женя... Да, в эту неделю больше не встретимся. Меня подруга о подмене просила. Буду в больнице с утра до ночи. Позвони в конце недели. На работу не звони. Не хочу, чтобы знали о нас с тобой. Позвони в воскресенье домой. Вечером. Днем буду отсыпать-ся и приводить себя в порядок. Договоримся о встрече. Обжигаясь, выпил половину чашки. Еще раз поцеловал Женю, выскочил из дома и побежал к подходившему троллейбусу.
  К его радости, долго объясняться не пришлось. На вопрос Лены, где он так задержался, ответил, что, пробежав километров пять, попал под сильный дождь. Решил вернуться. Хорошо, что догнал знакомого бегуна. Оказалось, что тот живет совсем рядом с лесопарком. Добежали до его дома. У него ванну принял. Потом пили чай, разговаривали... Интересный человек оказался. Как только костюм высох, этот новый знакомый добросил его до дома.
  - Да, дождь был что надо, - выслушав его, заметила Лена. - А что, маме позвонить не мог? - Она волновалась. - Мало ли что... Хорошо, вскоре явился.
  - Прости, как-то не подумал. Бывает. Но я ведь и так не всегда минута в минуту возвра-щаюсь.
   Глава 28
   В двух измерениях
  Все эти дни он жил в двух измерениях. Дома - и у Жени. На улице - и у Жени. Даже ко-гда разговаривал с Леной, в голове звучал голос Жени. Как только оставался один, перед ним возникало ее лицо и глаза. Никакие попытки, даже работа за столом, избавиться от этого наваждения не помогали. Едва дотянул до вечера воскресенья. Сказал, что засиделся за компьютером и выйдет подышать. Из ближайшего автомата позвонил. И какое это было наслаждение - слышать ее голос!
   До самой зимы предназначенные для пробежек часы они стали проводить у нее дома. Потом он купил ей и себе лыжи, и они иногда позволяли себе покататься. Владику даже приобрели лыжный костюм. В такие дни уже не было необходимости тратить время на то, чтобы просушиться. Домой он приезжал в своем обычном костюме и сухим. Правда, чтобы исключить подозрения, приходилось второй раз принимать душ и изображать сушку костюма. Он все боялся, что либо Анна Семеновна, либо Лена этот обман раскроют. Но пока все сходило с рук. Иногда он брал Лену, Павлика, и они втроем катались в его любимом лесопарке. Для них каждая такая вылазка была праздником, а он постоянно испытывал стресс. И когда садились в троллейбус, и когда туда и обратно проезжали мимо Жениной остановки. Он знал, что в это время она в больнице. Но мало ли... Вдруг она войдет в троллейбус? Даже подумывал сменить их семейный маршрут и ездить кататься в другой лесопарк. Но это было бы много дальше и требовало пересадки с троллейбуса на метро. А так как Женя была в курсе его опасений, то она стала избегать поездок в это время. Владик же продолжал возить Лену и Павлика привычным маршрутом.
  Но вероятность и есть вероятность. В конце концов случилось то, чего они с Женей так боялись. Уже ближе к весне, когда Владик с Леной и Павликом возвращались с прогулки домой, он увидел, что в дверь троллейбуса входит Женя! Вошла. И направилась как раз к тому сиденью за ними, где было свободное место и сидел Павлик. Он весь напрягся. Боже! В это мгновение Женя увидела его и Лену... Как потом она говорила, такого рода шок она испытала еще в институте, когда в первый раз вошла в анатомичку. Женя прекрасно знала, что сегодня он с женой и сыном собирался в лесопарк. Знала она приблизительно и время, когда они поедут, и когда будут возвращаться. Жене очень нужно было ехать по делам, тем не менее она отложила выход на некоторое время. И все-таки встреча произошла! Когда же столкнулась с его взглядом, у нее едва не подкосились ноги... Деваться было некуда, и она села рядом с Павликом. Прямо на сиденье за спиной его жены.
  -Ну, вот. - мелькнула мысль. - Этого еще не хватало!
  Но быстро успокоилась и решила извлечь пользу из этой ситуации. Пока Козьмичевы не вышли, она рассматривала его Лену и Павлика. У нее она видела лишь весьма интересный профиль, высокую, обтянутую воротом свитера шею и скрывавшие уши черные, выбивавшиеся из-под шапочки волосы. Правда, фигуру ее из-за свободного свитера и спинки сиденья, разглядеть не удалось. Зато сына она рассмотрела во всех подробностях. Мальчишка оказался очень красивым. От матери - почти черные, тёмно-карие глаза. А от отца рыжеватые волосы и пухлые губы. Он активно переговаривался то с отцом, то с матерью. Женя удивилась, как его интонации похожи на отцовские...
  Эта встреча долго стояла у нее перед глазами. Женя не была ревнивой, но как женщина, впервые увидевшая жену своего любовника, не могла отказать себе в удовольствии сравнить ее и себя. И была вынуждена честно признать, что жена у Владика красивая. Женя осталась таким выводом довольна.
   - Значит, я нисколько не хуже. Может быть, даже лучше. Ведь любит-то он меня! Но во-преки столь приятному умозаключению, ей стало грустно. Она вспоминала лицо его сына и вдруг остро ощутила, что ей очень хочется иметь такого же мальчика... Похожего на ее любимого человека.
  А жена ее любимого, когда они шли к дому, произнесла как бы между прочим.
  - Ты обратил внимание, как эта женщина рассматривала тебя? Странно! Будто бы Вы знакомы. Главное - смотрит и смотрит... И мне весь затылок просверлила...
  На это Владик, у которого в душе творилось что-то несусветное, нашелся.
  - Да мало ли меня кто и где видел! Может, на сцене или на какой-нибудь встрече с чита-телями... Вот и узнала...
  Ему показалось, что Лену этот ответ устроил. Влад подумал, что она забыла о той стран-ной женщине. Зато Жене этот случай и эмоции, оставшиеся после него, не давали покоя, хотя во время встреч с Владиком она молчала.
  Близился двадцать шестой день ее рождения, настроение было не очень, не особенно рас-полагало к празднеству. Тем более, в компании друзей. А Владик мог быть у нее только утром, да и то, как она их называла, в присутственные дни. Потому она решила, что лучше всего они отметят этот день рождения вдвоем и в лесопарке.
  Лена дождалась Владика, поздравившего ее букетом ландышей и чудесными сережками, почти такими же, о каких она давно мечтала. Но - увы! Ее скромная зарплата никак не позволяла ей себя порадовать такой роскошью. Они взяли с собой шампанское, коробку конфет, печенье и поехали в лесопарк. Дошли до той самой скамейки, где увиделись в первый раз. Было чудное утро. Пригревало солнышко. Лес дарил ароматы оживающей земли. Они пили шампанское из припасенных бумажных стаканчиков и целовались. Закусывали конфетами, печеньем и снова прикладывались к бутылке. И его совершенно не беспокоило, что будет потом, когда он вернется с пробежки с запахом вина. Вообще, с некоторого времени он все чаще задумывался над тем, что происходит, и все острее ощущал, что Женя уже прочно заняла то место в его душе, что раньше принадлежало Лене. Периодически он ощущал дискомфорт от необходимости исполнять свою роль в постели. Даже стал бояться, что как-нибудь он сорвется. Его тянуло к Жене, и только к Жене. Сколько так может продолжаться? Ведь они не просто любовники, а в самом высоком смысле этого слова любят друг друга. Несколько раз он уже был близок к объяснению с Леной, но барьером этому всегда вставали Павлик и Вера. Владику страшно было их потерять...
  А сейчас рядом с ним была его Женя, Они снова целовались и говорили, говорили... И он все никак не решался сказать то, что она для него не просто Женя, Женечка, а та самая женщина, которая на самом деле и есть его Жена. Устав целоваться и испытывая тихую радость, они еще долго сидели обнявшись. Потом Женя, мягко высвободившись из его рук, заговорила.
  - Владик. В последнее время я много думала. Я твердо знаю, что мы любим друг друга. Но сколько мы еще будем скрываться? Не знаю, как ты, но я больше так не могу. Я хочу, чтобы ты всегда был моим и со мной. Я хочу кормить тебя, покупать тебе рубашки и галстуки, ходить с тобой к моим и твоим родителям, в театр, в кино, в гости к твоим и моим друзьям, да куда угодно. И не смотреть при этом на часы... Не хочу больше ложиться с тобой в постель только в эти единственные присутственные утренние часы. Не хочу больше бояться таких неожидан-ных встреч с твоей женой... Да. У тебя семья. Красивая жена. Красивый сын. Не сомневаюсь, красивая дочь. Я знаю, что ты любишь детей. А как быть мне? Я ведь тоже хочу иметь сына или дочь. И, как ты можешь легко догадаться, не от кого-то, а только от тебя. И не могу... Почему? Объясни мне! Чем я хуже твоей жены? Хочешь откровенно. Ты живешь с ней только ради детей. Душой и сердцем ты со мной. Но что мешает тебе развестись с ней и подарить мне законного ребенка? Не обижайся. Ты боишься уйти из-за детей. А ты не бойся! Мы сделаем все, чтобы ты для них оставался отцом. А я никогда не упрекну тебя за любовь к ним... Но я живая женщина. И я имею право на счастье...
  Голос ее прервали рыдания. На этой скамейке все и решилось. Он мгновенно понял, что утешать ее, обещать подумать, как быть дальше, бессмысленно и бессердечно. И не только по отношению к ней, но и к себе. Хватит мучить ее и себя. Обнял ее вздрагивающие плечи и изо всех сил прижал к себе.
  - Женечка, любимая! Прости! Ты во всем права! А я, даром что литератор, бесчувствен-ный чурбан! Я должен был это сделать раньше... Верь мне, я знаю что мы не можем жить друг без друга. И сейчас я тебе со всей ответственностью хочу сказать - с этого момента ты и есть моя Жена. Сегодня я скажу об этом Лене. Соберу самое необходимое - и вечером буду у тебя. А завтра подам заявление на развод. Все! Пошли на троллейбус! Жди!
  Разговор с Леной, вопреки его опасениям, оказался не таким трудным. И не столько из-за его решимости расставить все точки над "и", сколько из-за его мужской наивности. Влад полагал, что известие об уходе мужа произведет на нее такое же впечатление, какое испытыва-ет человек от неожиданных раскатов грома. Но он ошибся.
   О том, что его увлечение бегом связано с какой-то тайной, первой догадалась Анна Се-меновна. Он напрасно думал, что его телефонные предупреждения Жене о выходе из дома останутся тайной. Разумеется, сначала она пропускала их мимо ушей. Мало ли, кому он звонит? Наверное, такому же чокнутому знакомому... Их у него много. Сам говорил. Но как-то раз она явственно услышала, что зять называет этого знакомого "Женечка". Ну не мог же он так называть мужчину - Женечка? Раз, другой, третий... Вот это "да"! Тогда Анна Семеновна не решилась сказать об этой странной "Женечке" дочери. Тем более, что, спустя какое-то время, он перестал ей звонить. Откуда было знать Анне Семеновне, что нужда в таких преду-преждениях уже просто отпала? К тому времени Женя уж точно знала, когда Владик будет на ее остановке, а потом и у нее.
  - Вот и слава Богу, - подумала Анна Семеновна. - Видать, исчезла эта Женечка. Хорошо, что не сказала...Потом бы совесть мучила. Подозрения эти, возможно, и забылись бы. Но зимой зять перешел на лыжи. Как-то, когда он второпях повесив лыжный костюм сушиться, а сам убежал по своим делам, она зачем-то зашла в ванную. Костюм лежал на полу. Она подняла его. - Странно, - подумала Анна Семеновна. - Не успел повисеть, а уже сухой...
  Правда, тогда, никакого значения она этому не придала. И даже бы забыла об этом эпизо-де. Не случилось такое еще раз. Костюм был сухим! Интересно! Несколько часов бегать на лыжах - и не вспотеть? Она не была бы тещей, не возведи эти случайные проверки в регуляр-ные. И вскоре выяснила. зять сушит сухой костюм! С того момента она уже не просто подозревала, а твердо знала - у мужа дочери, отца ее внуков, есть любовница! Может быть, та самая Женя, может, уже другая... Несколько дней она думала, как быть. Не сказать об этом дочери она не могла, хотя отдавала себе отчет в том, как та может отреагировать. Однажды, когда Лена вернулась с работы, Анна Семеновна решилась. Поскольку зятя дома не было, можно было не прятаться.
  К ее удивлению, Лена отреагировала на сообщение почти спокойно.
  - Заешь, мама, а я ведь давно это поняла. Помнишь, я тебе рассказывала о той странной девице в троллейбусе? Он сделал вид, что не знает, кто она. Но я видела, как она на него смотрела.., Я видела ее глаза...Так на незнакомых мужчин не смотрят! Мужики на красивых баб - да, а чтобы молодая и красивая девка на незнакомого мужика - нет. Уж больно откровен-но... Знаю. Еще не старая... Ей лет двадцать пять. Может, чуть больше. Сидела сзади и сверлила взглядом... Я это чувствовала... Тебе как маме скажу - охладел он ко мне как к женщине... Ты понимаешь, о чем я... Чем дальше, тем чаще... Не старик же он и не больной...
  И еще... Не хотела, чтобы ты знала, но теперь скажу. Не удивляйся, не ругай и не жалей меня. Все, что сейчас происходит между Козьмичевым и мной, не случайно. Я ведь ему изменяла. Год с другим прожила. Его Володей звали. Все хотела, да боялась тебе написать. Только не любил этот Володя меня. А я дура была... Пока не поняла, что люблю одного Козьмичева, и сбежала к нему... Мы тогда Веру и родили... Думала, что все уладится. Оказа-лось, нет... Не получилось... Как это ни горько, но держать я его не буду... Самой надо было быть мудрее... Я его понимаю... Да и той любви, что была у нас когда-то, давно уж нет... Думала, рожу ему дочь - и все наладится. Да и я виновата. Когда сбежала от Москвина, сказала - если сможешь все забыть, я с тобой. Не сможешь - уеду к маме. Права, значит, народная мудрость - женщина забывает, но не прощает, мужчина прощает, но не забывает. Не хочу я за него цепляться! Пусть уходит к своей красавице! Переживем и выживем! И детей поднимем! Мы с тобой сильные! Правда, мама?
  Что могла сказать ей мать? Для нее, происходящее с дочерью и внуками, было страшным ударом.
   - Тебе виднее, доченька. Но я тебя не брошу!
  Они еще долго сидели. Говорили и плакали... Потом Лена каждый день ждала, когда Козьмичев заговорит. Но он молчал, Самым противным в эти дни было ложиться с ним в постель и изображать, будто между ними ничего не происходит.
  Она уже была готова начать разговор с Козьмичевым, но он ее опередил. Лена заранее была готова ко всему, что Влад скажет, однако его сообщение о том, что прямо сейчас он соберет самое необходимое и уйдет, больно ударили по сердцу.
  - Завтра подаю заявление на развод. Если ты не против, хорошо бы сделать это одновре-менно. Меньше будет вопросов и уговоров. - Лена согласно и молча кивнула. - Тогда завтра заеду за тобой в школу.
  Тон его был решительным. Чувствовалось, что он все обдумал. И, странное дело, от этого она почувствовала облегчение. Наконец-то, все ясно!
  - Теперь вот что, - продолжил Козьмичев. - От детей я не отказываюсь и никогда не от-кажусь. Квартира остается за вами. У моей жены есть квартира. Из крупного я заберу только компьютер и часть книг. Тех, без которых я не могу. Насчет машины. Первое время пусть живет у меня. Но ты немедленно должна поступить на курсы. Как только получишь права, перепишу машину на тебя. На первое время денег дам. Это не проблема. Разведемся - будешь получать алименты. И последнее. Мы договаривались, что будем вместе, если сможем. Прости, но я не смог... Вот тебе мой телефон. Потребуюсь - звони! Не застанешь меня - ее зовут Женя.
  Не проронив ни слова, она смотрела на него. В эти минуты ей хотелось только одного - чтобы он скорее исчез. Когда он собирал вещи, выгребал из ящиков письменного стола черновики, записные книжки и всякую нужную мелочь, в кабинет вошел Павлик.
  - Папа, ты что, куда-то собираешься?
  Владик посмотрел на сына и впервые в жизни почувствовал, как это бывает, когда говорят "у меня оборвалось сердце".
  - Садись, сынок. Нам надо поговорить. - Вот, что, сынок. Ты уже большой мальчик. Тебе уже скоро двенадцать. Ты много читаешь и знаешь. Знаешь и то, что люди, в смысле муж и жена, иногда расходятся. Причины бывают разные. Так вот, мы с нашей мамой решили развестись. - У Павлика стали от недоумения округляться глаза.
  - Так ты нас с мамой бросаешь?
  - Нет, сынок! Просто теперь я буду жить в другом месте. - Написал на листке номер те-лефона. - Я и маме его дал. Звони. И, если что-то надо будет... И просто так, поболтать... Захочешь увидаться - буду очень рад.
  - Папа! То, что ты от нас и мамы уезжаешь, это плохо. Со мной проще. Я уже не ребенок. А вот как с Верочкой? Она ведь еще маленькая!
  - Я маме сказал, что во всем, где Вам потребуется помощь, рассчитывайте на меня. А вы с Верочкой всегда будете моими.
  Павлик ушел к маме и бабушке на кухню, а он, едва сдерживая слезы, направился в ком-нату дочери. Сел возле ее кроватки и смотрел, смотрел на такое родное и любимое личико. Не выдержав, беззвучно заплакал.
  - Прости меня, доченька... Так получилось... Расти здоровенькой и красивой...
  Зашел на кухню. Анна Семеновна, услышав шаги и не желая его видеть, кинулась что-то искать в одном из шкафчиков. Павлик пил чай. Лена сидела напротив сына и, опустив глаза, катала по столешнице хлебный шарик.
  Владик подал руку сыну. Вернулся в кабинет. Взял чемодан, дипломат и тихонько вышел из квартиры. Через десять минут остановил "Жигуль" у подъезда уже ставшей своей пятиэтаж-ки. Женя, не отходившая весь вечер от окна, видела, как он подъехал, и кинулась к двери. Она ни о чем его не спрашивала. Да и о чем? Он с ней! Он ее! Они долго стояли обнявшись. А потом... а потом они любили друг друга, впервые не думая о времени...
  Назавтра он заехал за Леной. В суде каждый написал заявление. Поскольку это был ред-кий случай, им пообещали развести через месяц. Даты ближе не было. Потом он отвез Лену домой. Еще через день приехал на квартиру утром. Разобрал компьютер. Связал несколько пачек книг. Взял зимние вещи, кроме лыж. Их он оставил Павлику. Размер ноги у сына уже был почти, как у него. Оставил на письменном столе деньги. Отнес собранное в машину. Уже сидя за рулем, вспомнил, что забыл оставить ключи. Вернулся. Но дверь уже была закрыта. - Лихо работают... - Постучал. Увидел высунувшуюся в приоткрывшуюся щель тещу. Протянул ключи. Больше они не понадобятся.
  В суде никакого разбора дела об их разводе практически не было. Судья лишь спросила, не передумали ли они. Получили у секретаря постановления о разводе. Из здания суда они выходили еще вместе.
  - Я сейчас в ЗАГС. Штамп в паспорт поставить. Ты со мной? Не услышав ни "да", ни "нет", стоял возле машины и смотрел вслед бывшей жене...
  А она уходила от него, и в голове ее стучало. надо же, как торопится, гад! Не терпится этой своей паспорт предъявить... - Слез не было. Хватило двух ночей, чтобы выплакаться, могое обдумать и переоценить. Вновь и вновь вспоминала сказанное ею Козьмичеву - все зависит от тебя. Принимаешь - я с тобой... Отдала ему право решать свою судьбу... Вот и получила. И вообще, бросала ли я его, бросил ли он меня? Какая разница? По сути, в моем отношении к нему ничего не изменилось. Я его ненавидела тогда, ненавижу и теперь. Следова-тельно, то, что толкнуло меня тогда к Москвину, было не какой-то там обидой, а попросту отсутствием глубокой любви к Козьмичеву. Как, впрочем, потом и к Москвину. Получается, что кругом я одна виновата...От этих мыслей ей стало так горько, что она заплакала. А потом, не выдержав любопытных взглядов прохожих, остановила такси...
   Глава 29
   Новая жизнь
   Когда Женя пришла с работы, Владик, сидя на диване, спал, Как он ни храбрился перед судом и во время заседания, нервы потребовали разгрузки. На столе лежал открытым его паспорт. Она долго смотрела на страницу со штампом о разводе и утирала счастливые слезы. На другой день они съездили в ЗАГС и подали заявление на регистрацию. А субботу и воскресенье посвятили посещению ее и его родных. Родители Жени встретили Владика и известие, что Женя выходит замуж, с радостью. Они уже знали, что у нее есть любимый человек и она собирается за него замуж. И даже обижались, что им его не показывают. Так что радовались они с совершенно искренне. Только и спрашивали, когда свадьба.
   В семье отца реакция на их приезд была другой. Ну, если не совсем, то с другими оттен-ками. О своих семейных проблемах Владик им ничего не говорил. И вообще, в последнее время у них почти не был. Общались по телефону. Поэтому его звонок и просьба не удивляться тому, что он приедет не один, вызвали у Константина Васильевича и Маргариты Михайловны недоумение. В первый момент, когда Маргарита Васильевна открыла им дверь и увидела рядом с ним Женю, было отчетливо видно, что она продолжает высматривать Лену... У отца, стоявшего в прихожей, даже вытянулось лицо. Поэтому Владик, не ожидая вопросов, сообщил.
  - Прошу любить и жаловать. Это моя жена. Евгения Алексеевна Коростелева. Для Вас просто Евгения, Женя. - Представил отца и Маргариту. В гостиной продолжил. - Предваряя вопросы, скажу, что с Леной мы официально развелись. Почему? Разговор не для сегодняшнего вечера. Но хочу, чтобы Вы знали - я рад и счастлив. С Женей мы друг друга очень любим и уже подали заявление. Регистрация ровно через полтора месяца. Мы Вас на нее очень ждем. А теперь отвечаем на Ваши вопросы.
  Но и отец, и его жена молчали. Слишком уж неожиданным было то, что они услышали и увидели. Первой пришла в себя Маргарита.
  - Ой, ребята! А у меня для такого случая торт в холодильнике. Как знала! У нас жениха и невесты в доме давно не было...
  - Вообще не было! Мы с тобой женились еще на старой квартире... Ну, что ж... Такое нерядовое событие не должно пройти незамеченным. Сейчас кофеек соорудим, тортик выставим. А чего-нибудь покрепче кофе? Женечка, вы что любите? Сухое, сладкое, коньяк? Знакомое или незнакомое? - Подошел к бару. - Вы не стесняйтесь! Выбирайте!
  С Леной Владик увиделся практически через год. Она позвонила и сообщила, что сдала на права. Просила переписать машину на себя. Лена сильно изменилась. Она похудела. Выкраси-лась. Обрезала волосы. Завилась. На его взгляд, это ей никак не шло. О детях почти не говори-ли. Только самое необходимое. Но она знала, что с Павликом он встречается. И не препятство-вала этому.
  Сразу после перехода машины к Лене он встал в очередь за новой. Думал, что пройдет не один год. Но ему повезло. Узнав, что Владу нужна машина, один знакомый предложил купить его ВАЗ-2105. "Пятерку", как ее звали в народе. Сам он собирался поменять ее на "Волгу". Машине было всего чуть больше года. Женечке она понравилась с первого взгляда. Особенно цвет - морская волна и кремовый кожаный салон!
  Это было очень кстати. Они мотались по области и дальше. Объездили все достопримеча-тельные окрестности и места. Наслаждались природой. Ездили в сад ее родителей, на дачу к его отцу. Владу снова стало проще встречаться с детьми. Обычно он звонил Павлику и договаривался о встрече. Чаще всего брал его у школы, и они ехали то в кино, то в цирк. Потом, когда у Павлика проявился большой интерес к живописи, они начали посещать Третьяковку, Пушкинский... Павлик и в детстве любил рисовать, а тут его просто прорвало! Он стал ходить в изостудию, и на каждую встречу с отцом приносил новые рисунки. Сначала в карандаше, а потом и красками. Это было очень приятно! Через какое-то время Влад позвонил Лене и уговорил отпускать с ним Верочку. Подъезжал к дому. Звонил из автомата, и Павлик выходил с сестренкой. Так что он был в курсе их дел. Однажды Женя вдруг предложила, чтобы он привез детей к ним. И очень обрадовалась, что нашла с ребятами общий язык. Она вообще любила детей и очень хотела иметь своих. Но пока у них это не получалось. Женя сходила к своим коллегам. Ее успокоили. Все, мол, будет хорошо. Так и случилось. Тем летом они съездили в круиз на теплоходе вокруг Европы. Вскоре после возвращения Женя сообщила, что беременна. Они радовались, как безумные, хотя он был старше почти на десять лет и уже был отцом двух детей. Тогда же они решили, что нужна другая квартира. Деньги у него были. Хорошо допла-тив, они обменяли ее двушку на просторную, современной планировки четырехкомнатную. Часть мебели, сложившись, им подарили родители. Наконец-то, у него снова появился рабочий кабинет! Главным в нем стал его компьютер.
  Но вскоре у Жени начались проблемы со здоровьем и, чтобы сохранить беременность, ей пришлось лечь в больницу. Временами отпускали домой, но проблемы начинались снова, и ее снова укладывали на сохранение. Владик так сильно переживал, что не мог толком писать. Тем не менее заставлял себя работать.
   Женечка оказалась молодцом - все перенесла и родила дочь. Назвали ее Настей, в честь любимой бабушки Жени. Помогать ей стала ее мама. Радость Владика не знала предела! У него вспыхнуло вдохновение - так много, как он писал в эти годы, ему раньше никогда не удавалось. Он смеялся и говорил, что у него случилась преждевременная вторая молодость. Что это обнадеживает, ибо произошло намного раньше, нежели у других. Следовательно, ему грозит долгая творческая жизнь! И счастливая...
  В очередном рассказе, в котором немало было из его собственной жизни и жизни знако-мых коллег, писателей и поэтов, он подарил главному герою свои размышления о судьбах многих творческих семей. У Эдика была идея фикс, объясняющая то, почему он охладел к своей первой жене. - Только ли потому, что ему встретилось это молодое, красивое и трепет-ное создание, пробороздившее в его душе такую глубокую колею, из которой он уже и не мог, и не хотел выбираться? - Несомненно, да! Но все ли так просто? Видимо, причина не только в этом. А еще, и главным образом, в том, что за годы журналистской практики и писательства перед его внешним и внутренним взором, созерцанием, в его фантазии, если зовите, прошло такое количество разнообразнейших типов девушек и женщин, что он, сам того не осознавая, сконструировал, выстроил, сформировал себе некий женский идеал. И вполне возможно, что этот идеал так бы и проживал рядом с ним, спал с ним, рожал бы ему детей, и во всей красе оживал на страницах его произведений, если бы сам не решился на измену. И то, что он встретил Алечку и полюбил ее, лишь подтверждало его мысль о том, что обывательские пересуды и осуждение людей творчества за несерьезность и ветреность их натуры, выливаю-щиеся в измены и смены супругов, не имеют под собой серьезных оснований. А дело скорее в том, что их спутники, мужья и жены просто не дотягивают до тех требований, которые к ним предъявляет профессия супругов. Возможно, они эгоистично отстаивают свое "Я", не желая ничем поступаться во благо любимого человека. Жаль, но им невдомек, что профессия человека - это то, что по влиянию на личность стоит, наверное, на втором месте после семьи.
  - Тогда скажи мне, как быть, если человек меняет профессию? - как-то спросил его оче-редной слушатель. - Что, менять мужа или жену? Нет, брат, так ты со своей философией далеко зайдешь... Хорошо, если детей нет.
  - Не надо все доводить до абсурда... Ты попробуй воспитывать детей, когда душа твоя к их матери не лежит! Когда не любишь ее. Да еще тогда, когда у тебя любовница есть. Кто из них вырастет? Вруны и обманщики! Уж если такое случилось и дышать тебе трудно становит-ся - уходи. И, если можно, детей не отталкивай. Вон, у меня с сыном и дочкой какие взаимоот-ношения! Лучше, чем когда я с ними жил. У нас каждая встреча в радость!
  Автор не берется судить, были ли рассуждения alter ego его героя попыткой задним чис-лом найти самому себе оправдание или сознательной подменой своих эгоистических склонно-стей благими рассуждениями. А, может быть, искренними переживаниями по поводу утраты того отрезка своей жизни, в котором он стал тем, кто он есть... Ведь все мы, в большей или меньшей мере склонны тосковать по ушедшему. И не только по детству и юности... Так что простим нашему герою и оставим его прежние дела и поступки на его совести.
  Несмотря, на то, что за время, проведенное с Женей, он уже достаточно хорошо узнал ее, каждый день их новой жизни открывал перед ним новые и очаровательные черты ее характера. А вот окружающая жизнь начала приносить огорчения и потери. Сначала тяжело заболела Альбина Ивановна. Едва узнав об этом, он кинулся в больницу. Она встретила его своими обычным шуточками.
  - Что, Козьмичев, снова жена изменила?
  - Альбина Ивановна! Вы молодец - все шутите! Как я рад Вас видеть!
  - А что мне еще остается, как не шутить? Как у тебя дела? Давно не виделись.
  - Хотите, порадую?
  - Что за вопрос?
  - У меня, Альбина Ивановна, уже два года как новая семья! И дочери почти год! Счастлив безумно!
  - Оно и видно! Хоть и прикидываешься, что переживаешь за меня, да радость не спря-чешь... Очень за тебя рада! И еще рада, что ты пришел. Я ведь к тебе, как к сыну, отношусь...
  - Знаю, дорогая, Альбина Ивановна! Всегда знал. Потому и прощения прошу, что на реги-страцию не пригласил. Ведь и у моей Жени, и у меня второй брак... Только родители и были.
  - А ты не извиняйся. Все правильно! Нечего мне, со своей старой физиономией на фоне Вашей молодости и красоты мельтешить...
  - Зачем Вы так? Как выздоровеете, я Вас на своей машине к себе привезу. Договорились?
  - Договорились, Владик!
   Было видно, что она уже устала, что пора прощаться. Но сбыться их договоренности так и не довелось. Вскоре Влад хоронил ее. На прощании сказал, что с ней от него ушла молодость. Ведь для него она была не просто редактором, а матерью. И по жизни, и в литературе. Именно ей он обязан и своему становлению как писателю, и вхождению в серьезную литературу
  А вскоре из жизни ушел и Евгений Геннадьевич Северинов. Владика в те дни в Москве не было. С Женечкой и дочерью он отдыхал в Доме отдыха и творчества писателей в Крыму. Ушел Северинов лишь известным писателем. Из-за смерти благоволившего к нему Генсека Брежнева он так и не стал секретарем Союза писателей. Потому и похоронен был не на Ваганьковском, а на Востряковском. И по воле случая, почти рядом с могилой Альбины Ивановны. Радоваться этому повода не было, но с той поры Влад раз в год приносил на их могилы цветы. Было, за что!
  Уже шел четвертый год Горбачевской перестройки. Все это время Козьмин старался сдерживать свой темперамент. Если сначала его, как и множество российских интеллигентов, даже посещала эйфория от обещаемых Генсеком грандиозных перемен, то постепенно к нему вернулось старое неприятие политики партии. Образ, идеи и дела стремящегося перевернуть громадную страну Горбачева все чаще ассоциировались в его сознании с тем, что когда-то сказал дед Трофим о великом вожде пролетариата. Но то было во сне... Сейчас же он имел дело с реальностью. И от этого очень переживал. Владика спасало то, что у него была любимая, желанная молодая жена и маленькая дочь, чье существование было не только источником вдохновения в работе, но и великим стимулом заботы о них.
  Естественно, он не забывал и Павлика с Верой. Правда, встречаться с ними так часто, как раньше, не получалось. Павлик заканчивал десятый класс. Собирался поступать в Суриковский институт на специальность "книжная графика". Верочка уже училась во втором классе. А вот с бывшей женой он уже давно не виделся. Не пришел даже на первый звонок Верочки, когда та стала первоклашкой.
  Спустя два года после их разрыва Лена вышла замуж. Узнал он об этом от Павлика. И, как сказал Павлик, поменяла свою фамилию. Теперь она стала Криворуцкой. Последнее даже резануло его самолюбие.
   - Это надо же! Когда я хотел, чтобы она стала Козьмичевой, не согласилась!
   Как-то Лена позвонила и попросила его согласия на усыновление детей ее новым мужем. И побыстрей... А вскоре после этого приехал Павлик. Владик сразу понял - что-то произошло.
  - Что случилось, сын? Ты какой-то необычный. С мужем мамы отношения не складыва-ются?
  - Если бы только с ним! С мамой поругался... - И едва не заплакал. Потом успокоился и продолжил. - Она хочет, чтобы он усыновил нас с Верой.
  - Знаю. Она мне звонила. Я еще не решил, что ответить.
  - Верка, что? Маленькая! Не понимает, о чем речь, да ее никто и не спросит. А я не соби-раюсь! Ты мой папа! И другой мне не нужен!
  - Почему тогда мать недовольна? Ты совершеннолетний. Паспорт имеешь. Ты вправе сам решать...
  - А я и решил... - И замолчал.
  Было очевидно, что он что-то не договаривает.
  - Я же вижу, что дело не только в этом.
  - Не хотел тебе говорить, но у них есть причина спешить...
  - Какая еще причина?
  - Они эмигрировать хотят...
  - Это что-то новое! И куда?
  - В Израиль...
  Самое интересное, что такой ответ его не удивил - Вот оно откуда тянется!
   Вспомнились слова, которые она произнесла после конфликта со старой учительницей, назвавшей ее жидовкой. В ответ на его уговоры все забыть она вдруг бросила. "Вам, русским, легко так говорить..." Тогда он не придал им особого значения. А потом эта брошюра про Израиль... Все сходилось!
  - А ты хочешь?
  - Нет! Так и сказал! Я в Суриковский хочу! И зачем мне от папы уезжать? Вот мама и взъелась... Я правильно поступил?
  В душе Владика появилась такая нежность к нему, что стало трудно дышать...
  - Ты ведь уже взрослый. И я не хочу тебе давать совет, с кем тебе быть. с мамой или со мной. Но ты должен отдавать себе отчет в том, что, оставшись здесь, можешь надолго, а может быть, и навсегда проститься с ней и с Верой. В Израиль выпускают только на постоянное местожительство. Так просто туда не попадешь... Подумай хорошо, очень хорошо! Как решишь - так и будет! Потому и насчет Верочки не знаю, что сказать твоей маме.
  Несколько дней этот разговор не выходил у него из головы. Позвонил знакомому из Ин-ститута государства и права Академии. Спросил, как может разведенная мать вывезти из страны несовершеннолетнего ребенка. Тот объяснил, что это возможно лишь в двух случаях. либо с согласия его отца, либо тогда, когда ребенок усыновлен ее новым мужем. Стало ясно, зачем Лене срочно понадобилось его согласие на удочерение Верочки новым мужем.
  Тогда он рассказал об этой проблеме Жене.
  - Владик, я вижу, как ты любишь детей. Ты знаешь, как я к ним отношусь. С Павликом ты поступил мудро. Мальчик взрослый. Пусть сам решает свою судьбу. Если захочет остаться здесь, то я не только не скажу ни слова против, но и сделаю все, чтобы ему было хорошо. А вот по поводу Веры скажу следующее. Все равно, она уже не будет твоей в той степени, как Павлик. Ты его воспитывал одиннадцать лет, а ее только три года. Теперь у нее новый отец. И как это тебе ни горько и обидно, ты должен дать согласие на ее удочерение. Пусть она будет счастлива! Если Павлик не уедет, а я поняла, что так и будет, ты все равно будешь знать о ней через него. Из писем его матери. Не думаю, что дело у них дойдет до разрыва...
  У него уже появлялись подобные мысли. А тут еще и Женя...Так он и поступил. Тем бо-лее, что Павлик твердо решил остаться в Москве. Летом этого года он стал студентом Суриков-ского института. Лена уехала спустя год. Козьмичев их не провожал. Павлик остался в квартире один. Владик и Женя предложили ему переехать к ним. Но тот отказался.
  
   Глава 30
   Выбор
  Между тем в репертуаре многих российских театров постоянно появлялись пьесы Козь-мичева. В журналах, в основном в "Литературном мире", регулярно печатались то его расска-зы, то повести. Последнее и сыграло с ним злую шутку. Горбачев еще пытался оживить издыхающую советскую экономику. По стране шла череда бесконечных широкомасштабных экономических экспериментов. На этом фоне началось поветрие, названное "производствен-ной демократией". Среди инноваций того неординарного времени большую популярность получили выборы директоров предприятий. Первым избранным народом директором стал некто Виктор Давыдович Боссерт, возглавивший автозавод в Латвии. И понеслось, покати-лось... Докатилось и до культуры.
  Как раз в это время остался без главного редактора "Литературный мир". В ЦК партии, озабоченные необходимостью замены, размышляли о кандидатуре. В итоге наиболее демокра-тично настроенные советники предложили секретарю по идеологии подобрать на эту долж-ность человека. а) обладающего авторитетом в писательских кругах, б) хорошо знакомого читательской общественности, в) молодого, г) беспартийного и д) русского. Последние два условия, в силу исторической необходимости и национальной политики партии, были главными. А как же! Партия сама отказывается от идеологического контроля за литературой! За этими, как их когда-то назвал отец народов, "инженерами человеческих душ". Было решено предложить эту кандидатуру редакции! В сотрудничестве с руководством Союза писателей такую личность нашли. Поиски были весьма нелегкими. Хотя проводились они в условиях обычной для партии скрытности, вызвали ажиотаж и склоки в писательской братии. Желаю-щих возглавить один из ведущих литературных журналов страны оказалось немало. В итоге наиболее подходящими кандидатурами оказалось две, и среди них - Владлен Васильевич Козьмичев, сорока одного года от роду. Русский. Беспартийный. Хотя операция эта проводи-лась в условиях обычной для партии строгой конспирации, слух о ней дошел и до Козьмичева. Узнав об этом, он не поверил, Но вскоре его пригласил к себе Первый секретарь правления Союза писателей СССР - Виктор Ефимович Генералов. О том, как он попал на этот пост. рядовые члены Союза могли только догадываться. Правду знали лишь он сам и приближенные к новому Генсеку партии чиновники из числа его помощников и советников. А раз так, то можно было изображать из себя приобщенного к великой тайне человека. В таком образе он и предстал перед Козьмичевым.
  - Конечно, уважаемый Владлен Константинович, Вы догадываетесь о цели Вашего при-сутствия в этом кабинете. Совместно с товарищами из ЦК мы провели серьезную работу. Есть мнение предложить Вашу кандидатуру для участия в выборах Главного редактора "Литератур-ного мира". Вторую кандидатуру должны выдвинуть работники редакции. Но участие в выборах требует Вашего согласия. Я, со своей стороны, хотел бы видеть на этом месте Вас. Подумайте! Надумаете - дайте знать. Пары деньков хватит?
  - Да, Виктор Ефимович, слух о таких намерениях до меня дошел. Не скрою, это большая честь. Ведь путь в большую литературу начался в "Мире". Но возглавить журнал, овеянный такими фамилиями? Встать с ними в один ряд? Это немыслимо! У меня большие планы, расставаться с которыми мне совсем не хочется. Потом, я никогда не работал в журналах. Я по своей натуре отшельник. Мне вполне хватает площади стола и моих вымышленных героев. Я никогда в жизни не отвечал ни за кого, кроме моей семьи. А редакция - это ведь целый коллектив... Надо думать...
  И он начал думать. Женя отнеслась к такой новости в своей обычной манере.
  - Владичка, само по себе это очень приятно. Такой журнал! Такой пост! ... Но я не риск-ну давать советы. Ведь такая ответственность... Скажу одно - я с тобой, и это главное.
  Двое суток ушло на размышления. А потом он набрал номер Генералова... Через неделю, Козьмичева пригласили в ЦК, к секретарю по идеологии и культуре Санникову. Его он знал не только по портретам и телевидению, но и по выступлениям на встречах с писателями и работниками культуры. У него был репутация последовательного сторонника демократизации в стране и в партии. Разговор у них был долгий и интересный. Свелся он к одному. стране нужна новая демократическая культура. Не только в политике, но и в духовной сфере. А он, Козьмичев, относится к тем, кто по своему интеллектуальному потенциалу и мировоззрению соответствует должности Главного редактора "Литературного мира". Но больше всего его удивило, когда Санников открытым текстом сказал, что нельзя доверять такой журнал партийным функционерам. Даже если они имеют большой редакторский опыт. Что сейчас нужно нечто другое.
  - Вы же видите, как мы стараемся изменить роль партии. Да, она должна остаться правя-щей партией. Но не более того. В том обществе, которое мы начали строить, назовем его гражданским, не может быть идеологического однообразия. Вам я могу сказать, что уже работает инициативная группа, которая скоро объявит о возникновении еще одной политиче-ской партии - Либеральной.
  - Позвольте, Георгий Семенович. Вы так убеждены, что я чем-то лучше других, что не допускаете мысли, что меня не изберут? На мой взгляд, в редакции такие люди есть. И я их лично знаю и уважаю. Разве я не прав?
  - Пусть так, Владлен Константинович. Но давайте доверим выбор коллективу редакции. Мы свое слово сказали. Надеюсь, что он сделает правильный выбор.
  Сказать, что общение с Санниковым произвело на Козьмичева впечатление, значит не сказать ничего. Настолько необычно было то, что он услышал. И дело было не в том, что его, беспартийного, и, прямо скажем, аполитичного писателя прочат в главные редакторы одного из лучших толстых журналов. Честно говоря, не это тронуло и всколыхнуло его душу. Он вспоминал не только деда Трофима... Свои долгие размышления о роли партии, о ее диктате над народом и литературой... Вспоминал о Сереге Голубеве, так и не смирившимся с фальши-востью той жизни... Интересно, какова его судьба? Жив ли?
  Размышления шли за размышлениями... Но главное было в том, что та самая партия, от распростертых рук которой он столько раз уворачивался, приглашает вступить с ней в союз и строить новую демократическую культуру... Хотя он уже был сорокалетним человеком и опытным писателем, понадобилось много душевных сил, чтобы понять - настало время решать. Ведь он так долго мечтал о переменах! И решение пришло - оставаться в стороне от событий, происходящих в стране, значит предать деда Трофима, себя и свои мечты, мечты таких, как Серега... Значит, он просто обязан бороться за пост, который может дать больше, чем все его книги, пьесы и статьи. Главное - как его использовать.
  Редакция "Литературного мира", до которой уже докатилась информация о Козьмичеве, бурлила. И добурлила до раскола. Одни ратовали за Козьмичева, другие - за исполняющего обязанности Главного редактора Зуева. В конце концов решили заслушать самих претендентов и определили дату общего собрания.
  Разумеется, никакого опыта публичных выступлений у него не было. Всю свою взрослую жизнь он либо подчинялся, либо руководил исключительно сам собой. Не брать же в расчет встречи с читателями! Если следовать утвердившемуся официозу, текст или тезисы надо было писать и зачитать. Уступив настойчивой просьбе Жени, он не только подготовил текст, но и взял его собой.
  В актовый зал редакции он вошел вовремя. Хотел было сесть в последнем ряду, но был замечен, сопровожден на сцену и усажен рядом с Зуевым. Они поздоровались, поскольку были не только знакомы, но и не питали взаимной антипатии. По крайне мере, Козьмичев не мог припомнить, чтобы Зуев выступал против его публикаций. Все последние годы, пока журнал возглавлял бывший работник отдела культуры ЦК Мысливченко, вся редакционная работа висела на Зуеве. Многие в редакции его уважали. Этим и объяснялось выдвижение его кандидатуры.
  Народ не торопился. Козьмичев кому-то приветственно кивал, с кем-то переговаривался и вообще в свете предстоящего вел себя совершенно естественно. Как-никак, у него за плечами был сценический опыт!
   - А я ведь здесь, воленс-неволенс, на сцене! - Усмехнулся он про себя. Эта мысль окон-чательно успокоила. Пока ждал, поглядывал на соперника. По тому, как Зуев перебирал стопку листов доклада и вносил в него правки, было видно, что он нервничает. А вскоре секретарь редакции объявил собрание открытым и предоставил слово Зуеву. Его выступление Козьмичев слушал внимательно. Нельзя сказать, что оно было слабым, что не затрагивало насущные проблемы журнала. Зуев обещал положить все свои силы на алтарь их общего дела. Все вроде было по существу. И Козьмичев вряд ли бы нашел, что противопоставить оппоненту, если бы тот в заключение... не призвал коллектив всемерно помогать партии в ее стремлении освобо-дить скрытые до сих пор возможности социализма.
  Боже, да ведь он до сих пор так ничего и не понял! Страну спасать надо! Какой там, к черту, социализм... Да и причем здесь литературный журнал? Неужели опять для отстаивания чистоты этого социалистического реализма?!
  Козьмичеву стало ясно, о чем он будет говорить. Ему дали слово. Текст выступления так и осталась в кармане пиджака. К тому же, он помнил его вплоть до каждой запятой, до каждой точки. Он ведь был, пусть еще в молодости, но артистом и умел учить тексты. Поэтому выступление его в основном было экспромтом и предельно коротким (Автор лишь немного его сократил, оставив реакцию зала).
  - Дорогие коллеги! Я перед Вами не случайно. Со страниц вашего журнала началась моя писательская жизнь. (Аплодисменты) Я долго думал, что Вам сказать. Так вот. Я не буду говорить о проблемах самого журнала. Мало того, что вы их сами знаете, так вам еще напом-нил о них мой уважаемый оппонент. Я не наивный юноша и прекрасно понимаю, что работа редакции нуждается в определенной коррекции и настройке. Но слово редакция - не абстракт-ное понятие, а вы все, сидящие в этом зале... (Он видел, как зал оживает от скуки, навеянной Зуевым). Прошу прощения за некоторую выспренность. Все вы, конечно, помните Панурга из "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле. Он знает, как пишет автор, лишь одну женщину. (Смех в зале.) Так вот. Я тоже знаю только одну... справедливую систему общественного устройства... И звать ее - Демократия! (Аплодисменты). Поэтому я прошу вас напрячь все свои творческие способности ради того, чтобы в стране возникла литература, достойная демократии и ее стержня - гражданского общества. Что мы для этого должны сделать, спросите вы? Отвечу. - Я думаю, что всем нам необходимо разбудить в себе ту молодую страсть, с которой мы начали служить литературе. Тогда мы вернем журналу право быть нужным, интересным и востребо-ванным новым временем!
  Если вы сочтете меня достойным возглавить ваш журнал, я буду помнить его историю, сохраню и буду чтить память о тех замечательных Главных редакторах, что стояли во главе журнала в разное время. Можете на меня рассчитывать! (Продолжительные аплодисменты).
  В конце дня Владлен Константинович Козьмичев стал первым в стране избранным подав-ляющим большинством голосов Главным редактором. И первым, кто пожал ему руку, был Зуев. Чем это рукопожатие было? Жестом элементарной вежливости? Признанием своего согласия с большинством? Игрой на публику? Может, искренним поздравлением победителя? Автору, как и его герою, еще предстояло с этим разобраться.
  
  
  
  
  
   Глава 31
   Чудит История с Россией!
  
  Весть о событии в "Литературном мире" распространилась моментально. Козьмичев едва успел добраться до дома, еще не успел прийти в себя, как на домашний телефон буквально обрушился шквал поздравлений. Спать Козьмичевы легли далеко за полночь.
   Назавтра Влад позвонил отцу и рассказал о происшедшем. Константин Васильевич долго молчал, а потом по?здравил и сказал.
  - Как я за тебя рад! Слов не хватает, чтобы сказать, как рад! В такие годы - и Главный редактор! И откуда у тебя это? Я ведь надеялся, что ты по моим стопам пойдешь... А ты вон как... Теперь готовься к жизни без личной жизни!
  - Что поделаешь? Пытался отвертеться - не получилось. Но я не жалею! Пока все, что со мной происходило, вело к лучшему...Ладно, отец! Встретимся - поговорим поподробнее.
  Он почти закончил принимать дела у Зуева, когда позвонил Салмин.
  - Слушай, Влад, мне уже телефон оборвали. Это правда?
  - Правда, Роман Станиславович, правда.
  - Да ты что? А как с пьесой?
  - Ну вот, Роман Станиславович! Кто о чем, а Вы о своем... Не переживайте. Будут у Вас пьесы! Мне без них теперь не жить.
  - Успокоил. Спасибо. А когда дашь? У меня тут новый режиссер на днях объявится. Дружок твой. Васька Ежиков. Вот ему и дам ее постановку.
  - Роман Станиславович, так с этого надо было начинать! Вот обрадовали! А где он? В Москве? Он ведь мне ни слова об этом... Где он сейчас? В Москве?
  - В поезде. Семью везет. Мой директор им квартирку подыскал.
  - Роман Станиславович, лучшей новости и быть не может! Уж, пожалуйста - прибудет к Вам, скажите, чтобы мне сюда, в редакцию позвонил.
  И самое смешное, что такое же беспокойство о его будущем как об авторе пьес выказал и Лео?нидов. Потом, когда об его избрании известили телевидение и газеты, начался поток звонков и телеграмм из провинциальных журналов. Еще бы - такое событие! Первый избранный Главный редактор толстого журнала! К тому времени Козьмичеву уже стало не до ответов на звонки. Необходимо было полностью включаться в работу, и он попросил секретаря взять это "телефонное" дело на себя.
  Буквально на другой день секретарь сказала, что звонит какой-то профессор Коган, с Урала.
  - Здравствуй, дорогой! Так тебя уже избрали?! Рад я за тебя! Честное слово, рад! Давно надо было это сделать... Успехов тебе во всем!
  - Спасибо громадное, Лев Наумович! Спасибо! Будете в Москве - жду у себя!
  Это было не самое легкое время для страны. Настойчивые попытки Горбачева сохранить политическое, экономическое и национальное единство страны терпели неудачи. В национальных республиках нарастал сепаратизм. Тон здесь задавала Прибалтика, наро?ды которой требовали выхода из состава Союза. В России нарастало недовольство тем, что ее экономика и ресурсы перераспределяются Центром в пользу других республик. В политиче-ской жизни стремительно рос авторитет будущего президента Ельцина. Все более становилось по?нятным, что горбачевская перестройка терпит неудачу и даже крах. В силу своего нового поло?жения, Козьмичев неизбежно оказался в центре внимания различных политических сил. В жур?нале, как платформе обращения к читающей публике, нуждались и демократы, и коммунисты, и националистически настроенные круги. Даже в редакции стали возникать группы, заинтересованные в проталкивании близких им по духу статьей. Это обязывало Главного редактора быть взвешенным при отборе материалов для публикации. Но он не был бы тем, кем был по внутреннему духу, если бы дал карт-бланш статьям защитников прошлого. Того прошлого, что заставило его самого столько пережить. Влад много размышлял о том, что происходит со страной. Тогда-то у него и родились следующие строки.
  
   Чудит История с Россией!
  
   И поделом, а неспроста!
  
   То коммунизм ей подкинет,
  
   То сбросит Ельцина с моста,
  
   А то Емелей тихо спит,
  
   То мчится горбачевской тройкой,
  
   То радуется перестройке,
  
   То плачет от нее навзрыд...
  
   Чудна История, чудна!
  
   То граблями огреет дважды,
  
   То с дивной грацией слона
  
   Истоки ищет в веке каждом...
  
   Чудит История с Россией
  
   И присно, и во век веков!
  
   Россия - вечная Мессия
  
   И альма-матер чудаков!
  
  
  Стишок этот, к его искреннему удивлению, имел огромный успех и, хотя не был нигде напечатан, неведомыми путями разлетелся по Москве и много дальше. Вскоре, после за?мены последнего слова в четвертой строфе на весьма созвучное..., приобрел не только фольклор?ный дух, но стал текстом песни в исполнении известной рок-группы "Термодинамика". Дело дошло до того, что ее основатель и руководитель Матвей Сретенский (не известно, каким образом) установив фамилию автора текста, даже звонил Козьмичеву и предлагал сотрудничество. Это было лестно. В довершение Павлик привез ее магнитофонную запись и сообщил, что эту песню их институт?ский КВН будет исполнять на очередном заседании КВН Москвы.
  - У нас все от этой песни тащатся! Жаль, автор текста не известен.
  Но автор решил оставить все, как есть.
   А вот в качестве Главного редактора он повел себя по-другому. Первым шагом его был отказ от персональной машины. Влад пересел с персональной чер?ной "Волги" на свою верную "пятерку". Женя, если сказать правду, была этим не довольна. То?гда он отдал "пятерку" в ее распоряжение и купил себе подержанную, но в хорошем состоянии "Волгу" и разъезжал на ней. Коллективом этот шаг был встречен с одобрением.
  Первые свои месяцы Козьмичев проводил в редакции большую часть суток. Даже не было времени встретиться с Ежиковым, уже работавшим третьим режиссером у Салмина. Выдерживать такую нагрузку помогал бег. Правда, лесопарк был довольно далеко от их новой квартиры, и бегал он по близлежащему бульвару. Тем не менее, вернувшись с работы и закрыв за собою дверь, он делал несколько глубоких выдохов, хоть как-то снимавших накопленное за день напряжение. А оно росло. И не только под воздействием обстановки в стране, но из-за вну?три редакционных проблем. Постепенно становилось очевиднее, что его оппонент на выборах Зуев - вовсе не та фигура, какой должен быть заместитель главного редактора. Влад не мог отка?зать ему в профессионализме, но профессионализм его был каким-то холодным. В нем не хва?тало того, что поднимают человека выше занимаемого им места. Временами в поведе?нии Зуева обнаруживалась какая-то и упертость в отстаивании собственной оценки того или иного автора или произведения.
  Поначалу Владлен Константинович пытался с ним полемизировать и даже спорить. Но по-нял, что бесполезно. Что же делать? Откровенно поговорить? Надо найти повод.
  Повод возник сам собой. Известный демократический деятель и ученый предложил журналу большую статью. Современное состояние общества и государства были рассмотрены в ней сквозь призму глубокого анализа исторических закономерностей развития страны с начала двадцатого столетия. Козьмичеву статья очень понравилась. Держать ее в редакционном порт-феле он не хотел. Надо было определить, в какой из ближайший номеров ее поставить и что в нем заменить. Зуева, поскольку он был ответственным за решение таких вопросов, обходить не хотелось, и Влад пригласил его к себе.
  - Петр Максимович, дело срочное есть. Академик Трубилин статью предлагает. Ты ее по-смотри и прикинь, в какой готовый номер поставим. Но учти - не далее одного-двух. Статья злободневная. Надо ее народу дать. Спустя час, Зуев вернулся.
  - Ну как, Петр Максимович, понравилась?
  - Трудно сказать, что однозначно. Язык великолепный! Видно, что писал академик. Глубоко копает. Но вот его видение того, что надо нам, мне не по душе. "Нужна не одна, а много партий"! Демократию, рынок ему подавай! А вот еще перлы - "рабочая сила в условиях рыночной эконо?мики должна стать товаром", "прописку, это наследие крепостного права, необходимо от?менить". И вообще... "Конституция себя изжила. Нужна новая. Вместо Союза -? федерация..."
   Козьмичев слушал и поражался. Такого Зуева он еще не видел!
  - Это как с матрешкой, - поду?малось ему. - Чем больше ее раскрываешь, тем явственней становится ее многоликость. Стало быть, социализм с нераскрытыми возможностями в его выступлении перед голосованием был не случайностью, а проявлением мировоззрения. Это открытие его изумило. - Ведь мы почти ровесники. Пять лет, на которые он старше, не должны делать такой погоды. Ан, нет... Теперь понятно, как он попал на эту должность. Партия знала, кто ей нужен. Ей ведь никогда не было по сердцу реальное изображение жизни. А вот псевдонародное сюсюканье, не критика, а ее под?мена лозунгами о необходимости преодоления недостатков без указания на их корни - это да.... Теперь понятно, откуда идут зуевские оценки новой плеяды литераторов и их произведений. Козьмичеву стало не по себе... Вот, чем бы обернулось его избрание главным - борьбой за социализм, консерватизмом и догматизмом! Что же мне с ним делать? Предложить уволиться по собствен?ному? Но, во-первых, как хороший организатор он мне нужен. Во-вторых, вряд ли он напишет такое. Значит, его как-то надо нейтрализовать. Отлучить его от возможности воздействия на ре?дакционную политику. Но как? Тогда Владу и пришла в голову идея создать при себе обще?ственный редакционный Совет. Пригласить в него своих единомышленников, авторитетных по?литиков, писателей, театральных деятелей, критиков, ученых... Выслушивать их, определять вместе с ними редакционную политику. Козьмичеву уже было ясно, что в Совете должна быть гармония между литературой и реальной политикой в той их ипостаси, что продвигает идеи, от которых у некоторых, в том числе у Зуева, перекашивает скулы.
  Первым, к кому он обратился, был Салмин. Роман Станиславович такой идей не просто заго?релся, но даже обещал посодействовать с подбором кандидатов. И действительно помог. Хотя и с его помощью создание Совета шло нелегко. В конце концов, Козьмичев уже мог назначить дату первого заседания. Но неожиданно позвонил Салмин и сообщил, что, в силу чудовищной заня?тости в театре и проблем со здоровьем, не сможет принять участие не только в этом заседании, но и вообще в работе Совета.
  - Слушай, Козьмичев. Ты на меня зла не держи. Я душой с тобой. Но вот что-то сил у меня поубавилось. Утром, понимаешь, еще есть. А вот к вечеру, как говаривал небезызвестный герой фильма "Ширли-Мырли", шаг шагну - и падаю. Шаг шагну - и па?даю... Даже репетировать устаю...
  Козьмичев испугался и вместо обеда ринулся в театр. Салмина не было. Там-то он и узнал, что Салмин лежит в больнице. Влад плюнул на неотложные дела, позвонил в редакцию и поехал к Салмину. Слава богу, тот уже чувствовал себя много лучше, хотя врачи требовали от него взять тайм-аут в режиссерской практике и хорошенько отдохнуть. Но Козьмичев все-таки уговорил его дать согласие на вхождение в Совет.
  А потом, чтобы не утомлять больного, хотя им было о чем поговорить, уехал заниматься своими де?лами. Главным из них была подготовка организационного заседания Общественного совета. По?мимо этого, надо было найти и уговорить еще одного кандидата. И едва он озаботился этой проблемой, как его осенило - профессор Кожин! Ну как это он мог забыть о нем? Вот он, мо?сковский снобизм! И меня достал! На периферии, понимаешь, умных людей не бывает! Позор тебе, Козьмичев!
  - Звони немедленно, - скомандовал он себе.
  В институте профессора не было. Козьмичев назвался, и ему дали номер домашнего телефона. Номер занят не был.
  - Аллооооу! - пропел мужской баритон. - Слушаю...
  - Лев Наумович, это Влад Козьмичев!
  - Здравствуй, дорогой! Как дела?
  - Спасибо, Лев Наумович. Все нормально. А у Вас? То же самое? Я рад! Можно с Вами на?счет одного дела поговорить? Можно?! Тогда так. Я сейчас формирую при редакции Обще-ственный совет...
  - Интересная затея! И кто там у тебя будет?
  - Академик Трубилин, Салмин...
  - Ну, это фигуры! Кто еще?
  - Профессор Крайнев из Литинститута...
   - Знаю, но не знаком. Кто еще?
   - Макридин...
  - Это, который "Конвой в ночи..."
  - Он!
  Кожин выслушал фамилии потенциальных членов Совета.
   - И все уже согласны?
  - Конечно! Но вот не хватает еще в нем одного человека.... Вас, Лев Наумович!
   В разгово?ре возникла пауза.
  - Меня?
  - Вас, Вас, Лев Наумович! Вас знают, уважают... Согласны?
  - Так я же не москвич! Да и лекции в университете...
  - Ну и что? Будете приезжать! Раз в квартал. Соглашайтесь, Лев Наумович! Там ведь такие интересные люди собираются!
  - А когда первое заседание?
  - Думаю через месяц.
  - Уговорил! Кстати, на эту тему анекдот есть. "Рабинович! Вы согласны? А что делать?" К тому же, как раз статью заканчиваю. Хочу в наш журнал "Социологические исследования" отдать.
  - О чем статья?
  - Интеллигенция и время перемен...
  - Интересно... У нас в портфеле ничего подобного нет. Может быть, Вы ее мне отдадите?
  - Ты понимаешь, статья-то скорее научная, чем публицистическая.
  - Вот и прекрасно! Пусть читатель увидит, что думает наука о нашем бардаке!
  - А что, пожалуй, ты прав! Раз так, ловлю на слове! Немного ее упрощу за счет цифири. Жди!
  - Вам позвонят, когда подъехать. Всего хорошего, Лев Наумович, спасибо - и до встречи!
  Первое заседание Совета прошло удачно. Его председателем был единогласно избран акаде-мик Трубилин. Историк и один из ярчайших публицистов. Говорили о современном литератур-ном процессе. О роли в нем журнала. Но больше всего волновала ближайшая перспектива. Хотя никто из членов Совета не был провидцем и не мог еще знать, сколь долго стране суще?ствовать в этом смутном времени, они уже чувствовали неизбежность каких-то грандиозных, всемирно значимых перемен. Тех, какие надолго, а может быть, и навсегда, изменят ее облик и душу. Это и предопределило резюме того заседания и задачи журнала.
   1. Сохранить все лучшее, что было и есть в русской литературе.
   2. Открыть страницы журнала для авторов, многих из ко?торых принудили к эмиграции.
   3. Искать талантливую молодежь, чье вхождение в литературу тормозилось цензурой.
  Эти положения стали для Козьмичева альфой и омегой в его редакторской политике. По окончании заседания Совета он отдал в распоряжение Когана редакционную "Волгу" и договорился, что вечером ждет его у себя дома. Им было о чем поговорить! Именно в тот вечер Лев Наумович прочитал ему свое стихотворение "Белая обезьяна".
  
   Там, где золотистые лианы
   Брызги звезд бросают в океан,
   Белая, смешная обезьяна
   Завелась средь рыжих обезьян.
  
   Всех других не лучше и не хуже,
   Из лиан не строила свой дом,
   Презирала их благополучье
   И вертела дерзостно хвостом.
  
   Иногда случались переделки
  И ворчал сердитый павиан.
   Ей прощали все ее проделки -
   Мало в стае белых обезьян!
  
   Годы шли - куда от них ты спрячешься?
   В старости любой вопрос не прост,
   А она по-прежнему дурачилась
   И держала вертикально хвост.
  
   Как в былые дни, набеги делала
   На поля чужие и сады...
   И осталась обезьянка белою,
  Только белою - от седины.
  
  Ну, как? Давненько я это написал. Но очень оно, на мой взгляд, к месту и времени... Теперь ты понимаешь, как я себя сейчас чувствую? Этой самой обезьяной. Вроде бы и перемен хочется, да как все сейчас непросто... Рушится все. Все нормы, ценности... Молодым проще... Кооперативы, банки коммерческие, компьютерами торгуют... Вот и тебе проще, чем нам, стари?кам. Силы уже не те. И что остается? В Советах сидеть? Так советами народ уже так наелся! Всякими...
  - Не говорите, Лев Наумович! И не прибедняйтесь! Какой же Вы старый? Вы еще многим молодым фору дадите! Я на Совете видел, как Вы на все реагировали! Такое не каждому моло-дому дается...
  А вот напечатать его статью в журнале так и не удалось. Потом, после кончины Когана, он очень об этом жалел.
  
   Глава 32
   Serg Dove
  Где-то в начале 90-х в Москве побывала делегация писателей и профессоров-славистов из США, заин?тересованных в более близком ознакомлении с процессами, происходящими в общественном со?знании русских людей. Козьмичев был одним из главных редакторов толстых литературных журналов, принимавших делегацию и участвовавших в дискуссиях. В том числе и в редакции "Литературного мира". Так близко с американцами он сталкивался впервые. Его удивляло в них безудержное любопытство и непосредственность, хотя они старались вести себя сдержанно и по-джентельменски. Но все эти качества незамедлительно пропадали на неизбежных фуршетах. На одном из них он сидел рядом с профессором-славистом из Колумбийского университета Со?лом. Тот уже был под явным влиянием русских крепких напитков. По-русски он говорил почти правильно, хотя и с акцентом. Козьмичев поинтересовался, откуда у него такой хороший язык. О. это все благодаря моему отцу! Он урожденный Соломин. Это уже в Штатах, куда его занесло после гражданской войны, он стал Солом. Он всю семью и научил. Сначала маму, по?том меня с братом и сестрой. А потом я уже сам. Я ведь даже стажировался, как это у вас гово?рят, кантовался, в вашем МГУ. Весь шестидесятый год. Веселое было время! Хотите, спою "Полюшко-поле"? Нет? Тогда спойте Вы свой шлягер!
  - Какой шлягер? Я ведь не композитор, а писатель!
  - Не прикидывайте себя коллега! Я знаю, Вы пишете песни!
  - Я!? Никогда! Честное слово!
  - Тогда я спою! И вдруг очень правильно пропел "Россия - вечная Мессия и альма-матер мудаков".
  Козьмичев оторопел.
  - Откуда Вы это знаете?
  - О. земля круглая! У меня на кафедре аспирант. Эмигрант из Союза. У него есть магнито-фонная кассета, где Ваша песня. Он-то и сказал, что автор ее слов известный писатель Козьми-чев. А Вы не имели из-за нее неприятностей от власти?
  - Чудеса! Американец поет мне песню, о которой я даже забыл! Никогда не знаешь, где споткнешься.
  - За это дело надо выпить! Плиз!
  Когда он рассказал об этом Жене, смеху было надолго.
  Америка удивила его еще раз. И вскоре. Через год ему удалось впервые побывать в США в составе небольшой группы руководителей центральных журналов. Впечатлений была масса. Побывали в Вашингтоне, Нью-Йорке, Чикаго. Встречались со студентами и преподавателями университетов, в том числе и в Колумбийском, где их принимал профессор Бен Сол. Все шло прекрасно. Но когда до отъезда осталось всего три дня, у Козьмичева невыносимо заболел и раньше не дававший покоя зуб. Взятый с собой при?вычный анальгин не помогал. Промучился ночь, а утром обнаружил, что у него сильно опухла щека. Но надо было идти на очередной форум. Другого выхода, чем наесться анальгина, не было. На форуме он сидел, не отпуская ладонь от щеки. Сил выступить не было. Сидевший рядом Сол это заметил.
  - Влад, у тебя зуб болеет? - Пришлось признаться, что - "болеет и невыносимо".
  - Но ничего, до Москвы дотерплю...
  - Зачем терпеть? Опасно! У тебя щека опухла! Надо к врачу.
  - На вашу платную медицину у меня денег не хватит.
  - Какие деньги, Влад? Я оплачу! У меня есть хороший стоматолог. Я тебя к нему отвезу. Согласен? Не дожидаясь ответа, вынул из дипломата свой сотовый телефон и заговорил на рус-ско-английской смеси.
  - Серж. Hello! Это Бен. У меня сидит русский гость. У него страшно болеет зуб. Я хочу его к тебе. О, кей?
  Уже в машине Влад спросил.
  - А что, этот Серж русский?
  - Русский. Еще какой, русский! Но парень, что надо! Увидишь.
  На табличке, сиявшей рядом с входной дверью, Козьмичев прочитал - доктор Serg Dove и, несмотря на боль, усмехнулся - не доктор, а голубь...
  Они позвонили. Открыла дверь симпатичная женщина и приветливо сказала.
  - Doctor Serg is not available now. Please wait a little.
  Через десять мучительных для Козьмичева минут из двери кабинета выскочил бледный па?циент.
  - Ужас! - подумал Козьмичев. - Зачем это я согласился? Да и зуб уже успокаивается...
  И опешил. Вслед за бледным пациентом из кабинета вышел... Серега Голубев!!! Мысль у Козьмичева летела с космической скоростью.
  - Не может быть! Серега! Точно! Серега! Не может быть! Бред какой-то!
  Потом услышал давно забытый, но абсолютно узнаваемый голос.
  - Бен, где твой друг?
  Перед ним, с абсолютно дурацким выражением лица, стоял и что-то беззвучно произносил Серега.
  - Охуеть! - мгновенно прочитал Козьмичев. - А потом услышал то же самое, но вслух.
   - Охуеть! Влад! Ты?
  - Серега! С ума сойти! Серега? Мать твою! Не верю!
  Недоумевавший профессор смотрел на эту фантасмагорическую сцену и не мог понять, что происходит. А мистер Серж и товарищ Влад прыгали друг возле друга и радостно матери-лись, как нью-йоркские мусорщики. Пришлось вспомнить то, чему во время стажировки его учили русские друзья.
  - Вы, дятлы хреновы, остановитесь! "What's the matter?" (Что случилось?)
  Первым пришел в себя Серж.
  - Бен! Это мой old Russian friend! (Это мой давнишний русский друг! Мы не виделись больше десяти лет!)
  Настала очередь выразить восторг профессору Солу.
   - Stunned! On this occasion to drink! (Обалдеть! По этому поводу надо выпить!)
  - It"s impossible! But I have a toothache! (У меня болит зуб!) - Напряг свой английский сло?варный запас Влад.
  - Это ж надо! Не зуб бы, так и не встретились! Ладно! Пойдем в кабинет. Посмотрю, чем твой зуб болеет.
  Усадил Влада в кресло. Надел стерильные перчатки.
  - Нет, я сейчас чокнусь от всего от этого! У меня в кресле Влад!? Давай, показывай. О, брат! Тебе его лечили... Российские ручки сразу видны! Оторвать бы их! Ладно, поможем!
   - А больно не будет?
  - Нет! Ты что, в России? Молчи! Сейчас я тебе рентген сделаю.
  Через час Козьмичев встал с кресла стоматологического кабинета в городе Нью-Йорке. Его лечил вынырнувший из небытия бывший плотник из далекого сибирского городка Касинска Сергей Голубев. Так как времени не было, они договорились, что завтра рано утром Серж заедет за Владом. Они смогут посидеть в каком-нибудь ресторанчике и поговорить.
  Все время, проведенное вместе, Серега рассказывал о своей одиссее. Оказывается, идея сбежать из Союза появилась у него спонтанно. Тогда, когда после шторма его сухогруз "Амур" стоял в японском порту .... А еще точнее - перед тем, как он с группой коллег готовился к прогулке по городку. Может быть, так ничего бы и не случилось, если бы... Если бы в чемодане, где лежала еще ни разу не надетая рубашка, он не наткнулся на выписку из зачетки, полученную тогда, когда решил бросить медицинский институт. Как и зачем она попала в чемодан, в который он собирал вещи, необходимые в плаванье, он так и не понял. Видимо, случайно. Развернул. Это была выписка за все четыре курса мединститута. Неожиданно взгрустнул. Ведь еще немного - и был бы ты, Серега, дипломированным стоматологом. И вдруг его пронзила мысль. а почему бы не продолжить? Нет! Не в Союзе! В свободном мире... Ведь такого шанса больше не будет! Никогда! Он не вспомнил ни об оставшейся в Касинске матери, ни о могиле отца, ни о других родственниках и друзьях. Действовал, как автомат. А потому абсолютно спокойно. Погладил рубашку. Брюки. Положил выписку в карман куртки. Выслушал инструктаж помощника капитана, о котором говорили, что он стукач КГБ. С пятью парнями сошел на пирс, к которому вплотную подходили жилые кварталы.
  Туда они и направились. Наткнулись на маленький домик с рисунком бутылки и надписью по-английски "The Crab Away" (У краба в гостях). Поняли, что это что-то вроде русской рю?мочной. Парням очень хотелось попробовать японскую водку саке, но на всех у них было два доллара, и Серега уговорил идти дальше. Просто посмотреть на эту невидаль. У него уже был план - увидеть полицейский участок, заскочить туда и, используя свое, когда-то неплохое знание английского, сказать. "I'm Russian. Ask for political asylum. (Я русский. Прошу политического убежища").
  Однако все произошло неожиданно. Они уже возвращались на "Амур", когда к одному из од?ноэтажных домиков подъехала машина. Из нее вышли двое полицейских. Они зашли в дом, оставив дверь открытой. Решение пришло мгновенно. Серега рванул. Влетел в дверь. Увидел этих двоих и еще одного, видимо, начальника и заорал.
  - "I'm Russian. Ask for political asylum!
  Ошеломленные японцы смотрели на него.
  -I'm Russian. Ask for political asylum! I'm Russian. Ask for political asylum. I'm Russian. Ask for political asylum! Help me!
  Через мгновенье, услышав его исступленные вопли, в помещение влетели моряки.
  - Серега, ты что?! Ты что?! Нам на "Амур" надо!
  Он продолжал кричать свое. Парни схватили его и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили к выходу. Но полицейские, уже понявшие, что происходит, вмешались в потасовку. От их дубинок досталось не только парням, но и Сереге. Парням ничего не оставалось, как отби?ваться от дубинок. Серега вырвался и, увидев какую-то дверь, влетел в нее. Он слышал все, что происходило за тонкой стенкой. Слышался русский мат, удары полицейских дубинок и кулаков. Его всего трясло. Вскоре все затихло, и в дверь вошел полицейский, которого он принял за на?чальника.
  - Who are you? (Ты кто?) - рявкнул он на ужасном английском. - Give me your passport! (Дай пас?порт!)
  Серега протянул паспорт. В комнату вошли те двое, грубо защелкнули наручники и, вый-дя, закрыли дверь на ключ. Серега еще несколько раз прокричал свое.
  - I'm Russian. Ask for political asylum! Help me!
  Никто так и не откликнулся. Потом за стенкой замолчали. Стало тихо. Только то?гда Серега увидел, что в комнате нет ни стула, ни стола. Маленькое оконце оказалось с решет?кой. В углу, на полу лежало нечто, напоминающее коврик.
  - Циновка, - догадался он. Вспомнил, как сидят японцы - на скрещенных ногах. Сел. В полной тишине прошел час, другой... Ноги стали затекать. Он вставал. Ходил по комнатке. Думал. Думал. Думал. Потом захотелось пить. Стукнул ногой по двери. Тишина... За окном начало быстро темнеть. Периодически сту?чал в дверь. Результат тот же. В конце концов, утомленный всем, что случилось этим днем, он заснул. Проснулся от яркого света, бившего откуда-то с потолка. Перед ним стояли трое. Два японца и европеец. С трудом встал и произнес свою заученную фразу.
  - I'm Russian. Ask for political asylum! Help me!
  Европеец что-сказал на японском, и с него сняли наручники.
  - Вы кто? - спросил европеец по-русски. Не очень чисто, но понятно.
  - А вы?
  - Я представляю посольство США. Зовите меня Стив. Так кто Вы?
  Сердце Сереги запрыгало. Неужели все не зря!
  - Я - Голубев Сергей. Моряк с советского сухогруза "Амур". Прошу политического убежища... Скажите им, чтобы дали попить.
  - Такое дело, мистер Голубефф, - продолжал американец, пока Сергей жадно пил из прине?сенной бутылки. - Сейчас ты поедешь со мной.
  - Пусть эти мне паспорт вернут и бумагу, что в нем.
  - Они у меня, - сказал Стив. - Сейчас ты сходишь в туалет, и мы поедем.
  Сергей не верил своим глазам и ушам.
  - Куда?
  - Куда надо! - жестко ответил Стив.
  В машине, кроме водителя и Стива, сидели двое военных, мордастые и плечистые парни с пистолетными кобурами на животах. Один из них вышел, нагнул голову Сереге и толкнул его на сиденье. Серега оказался между ними. Сначала он думал, что его везут в американское по-сольство. Но, разглядев на эмблемах аббревиатуру MP, вспомнил, что расшифровывается она как военная полиция. И разволновался. Значит, не в посольство, а куда-то в другое место. Но что он мог поделать в этой ситуации?
  - Слушай, Стив. Завези куда-нибудь поесть.
  Американец молча открыл какой-то ящик, стоявший между ним и водителем. Вытащил большой пакет и протянул Сереге.
  - Это армейский пищевой пакет. От их жратвы - кивнул он в сторону проносившихся мимо машины поселков и городков - как у вас говорят, загнешься!
   Серега покрутил пакет, но так и не понял, как его вскрыть. Парни, сидящие с ним, заулы-бались. Один взял у него пакет, откинул от спинки переднего сиденья столик, примерно такой, как в самолетах. Показал, с чего начинать. Это было первое знакомство с американским фаст-фу?дом. Сереге почти все показалось таким вкусным! Был даже пакетик с лимонным чаем! Сал-фетки для губ! Фантастика! Американцы смотрели на него и смеялись.
  - Well? Yummy! (Ну как? Вкусно?)
  Серега поднял большой палец.
  - Excellent! (Отлично!)
  Еда Серегу привела в весьма подходящее для данной ситуации настроение. Сидел, крутил головою по сторонам и ощущал себя так, как Алиса в стране чудес. Он стремительно переме-щался в неведомый мир! Но вскоре мелкие поселки и городки закончились. Машина подъехала к аэродрому. А потом и к стоящему на взлетной полосе маленькому и красивому самолетику. Вышли. Парни взяли его под руки и подвели к маленькому трапу. Самолетик загудел приятным баритоном, пробежал немного по бетонке и взлетел. Стив прошел в кабину летчика.
  - Куда это они меня? - размышлял Серега, глядя в широкий иллюминатор.
   Картина, разворачивавшаяся под самолетом, была невообразимой красоты. Слева и справа бескрайний океанский простор, окаймлявший острова, Изумрудные поля, разрезаемые лентами автомобильных и железных до?рог от города к городу. Все это, под косыми лучами еще не высоко поднявшегося солнца выгля?дело чем-то нереальным. Вспомнилось, что еще в Касинске он прочитал "Ветку сакуры" Все?волода Овчинникова. Но то была книга! А здесь и сейчас перед ним развертывалась панорама настоящей Японии!
  Вскоре самолет начал снижение, и Серега увидел конусообразную гору с черным провалом посредине. Провал был окружен белым покрывалом. Да это же Фудзияма! Так вот, куда меня привезли! В Токио!
  ?- А ты знаешь, ведь меня тогда в КГБ вызывали, -? вставил Влад. - Я, честно говоря, даже трухнул. Думал, что из-за театра. Помнишь, я рассказывал, что от роли Ленина отказался. А оказалось, из-за тебя. Они решили, что мы с тобой заодно. Все пытали, зачем я тебе вызов посылал, не вел ли ты антисоветских разговоров. Тогда-то я узнал, что ты деранул. Но куда - не сказали. Потом от парней с "Амура" дошло, что в Японию. Мы с Ленкой сначала не поверили. Ты ведь на то, что имеешь такие намерения, даже не намекал.
   - Я и вправду не думал. А тут как навалилось... Некогда было думать... Я тогда обо всех родных забыл. На одних рефлексах действовал... Ладно. У тебя время есть? Мне ведь еще о многом рассказать надо. Ты ведь первый после жены все это слышишь. Только ей всего не понять. Американка! Им наши русские страсти до лампочки!
   После выхода из самолета его те же парни быстро и грубо затолкали в большой черный джип, в салон, отделенный от водителя непрозрачным стеклом. Машина помчалась. Сергей по-пытался отодвинуть занавеску на окне салона, но ему этого не позволили сделать. Ехали весьма дол?го. Вышел он из джипа в каком-то закрытом дворе. Перед ним возвышалось громадное здание. Эти же крепкие ребята бегом ввели его в подъезд. Лифт. Затем по длиннющему коридору завели в помещение и оставили одного. Стало ясно, что с ним обращаются, как с преступником. Но здесь, в отличие от его первого места пребывания на японской земле, было вполне ком?фортно. Стол с креслом. Стул. Столик. На нем какой-то прибор со стопкой бумажных стаканчи?ков возле него. Значит, можно попить. Правда, из окна ничего не было видно. Стекло в нем напо?минало тонированную перегородку в джипе. Камера, что ли? Но воздух в помещении был непривычно свежий и чистый. Шел он из квадратного зарешеченного отверстия на потолке. По?пробовал напиться. На приборе были две кнопки - синяя и красная. Вспомнил, что такие цвета стоят на обычных кранах. Подставил под носик стаканчик. Нажал красную. Приборчик зажуж?жал. Полилась струйка теплой воды. Нажал синюю - полилась холодная! Сидел на стуле, попивал водичку и размышлял, как долго будет один. Хорошо, что были часы! Он уже начал злиться, когда из двери в стене комнаты вышел Стив.
  - Значит, так. Сейчас тебе принесут еду. Потом с тобой будут беседовать.
  - Где мой паспорт? Зачем вы его забрали?!
  - Не беспокойся! Не пропадет!
  Из этой же двери появился высокий негр с подносом. Поставил его на стол. Отдал честь Стиву и вышел.
  - Ешь, - сказал Стив и исчез за той же дверью.
  Делать нечего, а есть уже хотелось. Поел. Запил каким-то вкусным напитком из высокого бумажного сосуда. Можно жить. Но неизвестность сильно тревожила. Спустя час из той же двери вышел русоволосый парень в сером костюме, сел в кресло и неожиданно на чистейшем русском произнес.
  - Мистер Голубев! Вы находитесь на территории посольства США. Я Рич Нельсон. Я уполномочен задать Вам несколько вопросов.
  К тому времени Сергей уже все обдумал и решил действовать напористо.
  - Я сбежал с территории СССР для того, чтобы попросить у США политического убежи-ща. А вы держите меня, как преступника. Пока мне не дадут написать прошение, ни на какие во?просы я отвечать не буду.
  - Ваше право. Вот ручка - пишите.
  - Кому писать?
  - Президенту США Рональду Рейгану. - И вышел. Видимо, советоваться.
  Дрожащей от волнения рукой Сергей вывел.
   Уважаемый, г-н президент США Рональд Рейган!
  Написал один вариант, другой... Все не то! Наконец, получилось.
  "Я, гражданин СССР, Сергей Алексеевич Голубев, бывший член экипажа советского судна "Амур". В настоящее время нахожусь на территории посольства США в Японии и прошу у Вас политического убежища".
  Переписал начисто в двух экземплярах. Дождался Нельсона.
  - Вот два экземпляра. Кому отдавать?
  - Можно мне. А зачем два?
  - Распишитесь на том и другом. Один мне, один Вам.
  -And you're a guy does not miss. (А ты парень не промах.)
  Расписался. Поставил дату. Место, где прошение было написано. И началось...
   Кто он? Откуда? Возраст? Кто родители? Есть ли братья и сестры? Образование? Почему бросил учебу? Что делал после этого? Кем и как долго плавал на судне? И т.д. и т.п. Потом пошли вопросы о членах команды "Амура", вплоть до капитана. Где жил и с кем дружил на берегу? Есть ли знако?мые, друзья, родственники во Владивостоке? И т.д. и т.п. К вечеру Сергей уже мало что понимал и соображал. Нельсон закончил его мучать и ушел.
  Тот же негр принес поднос с едой. Потом пришел еще один. С наручниками. И отвел его в другое помещение, напоминающее гостинич?ный номер. С раздельным туалетом и ванной. Сергей посетил и то, и это. В ванной, на столике под зеркалом лежал бритвенный прибор, крем для бритья, какие-то баночки и нераскрытый пакет с мочалкой. Стояли баллончики с мылом и шампунем. Для него, советского парня, еще вчера мывшегося в судовом душе и бегавшего в общий гальюн, это было чересчур!
   Назавтра все продолжилось. Задавались те же вопросы. Проверяют. Потом его заставили вспо?минать, какие военные объекты и где он видел. Если видел, то что о них знает... И так целую не?делю. Правда, условия были хорошие. И каждый день обязательные прогулки по двору. Делать нечего - и Сергей терпел. Поскольку понимал - иного быть не может. Несколько раз он спрашивал Нельсона о том, что будет дальше, но тот только и отвечал, что от него ничего не зависит. Спустя неделю допросы прекратились. Что из представляющего интерес для разведки США мог знать бывший студент стоматологического факультета и простой матрос обычного сухогруза? Да ничего. Предположить, что он агент КГБ, можно было лишь в дурном сне. Операция с терпящим бедствие во время шторма русским судном и спасением его японцами была не по силам даже всемогущему КГБ. И от Сергея отстали.
  Правда, еще целый месяц он пробыл в мучительном неведении и безделье. Единственным плюсом в это время было то, что он стал лучше понимать и говорить на английском. Потом Не-льсон привел его к Консулу, торжественно сообщившему, что Сергею Голубеву, политиче?скому беженцу из Советского Союза, Президент США Рональд Рейган решил предоставить политическое убежище. Вручил паспорт, на синей обложке которого красовалась Большая печать США. У Сергея тряслась рука, когда он принимал этот документ.
  В этот день он не мог ни есть, ни пить, Всю ночь шатался по своим, как он их называл, апартаментам. Возбуждение было такое, что замерь температуру - шкалы градусника просто бы не хватило. Заснул лишь под утро. И первой мыслью его была - у меня паспорт гражданина США! Пусть временный. Но паспорт! Еще два месяца назад ему такое даже не снилось. На дру-гой день Нельсон вернул его морской паспорт, выписку из институтской ведомости и спросил, до какого горо?да США ему нужен билет. В ответ, что все равно, посоветовал лететь туда, где живет много русских, то есть в Нью-Йорк. Подумал - и дал адрес своего друга, преподавшего в Колумбийском университете. Друга звали Бен Сол.
  Влад слушал Сергея и никак не мог избавиться от ощущения, что все это происходит не с ним. Ему казалось, что это не он, а кто-то другой сидит в маленьком американском ресторанчи-ке и слушает исповедь незнакомого человека.
  - Вот она, писательская натура, - подумалось ему, - все для нее только источник сюжетов! А Сергей продолжал. Первый год был очень трудным. Спасибо Бену за его теплое отношение! Помог и с квартирой, и со всеми неизбежными делами в различных организациях. Но главное - с работой. Спустя два месяца, Сергей устроился младшим санитаром в госпиталь. Мыл полы, туалеты, делал другую гряз?ную работу. На следующий год, когда он уже в достаточной степени освоил язык, Бен помог с по?ступлением в медицинский колледж при Нью-Йоркском университете. Сначала были трудно?сти с языком, но они компенсировались знаниями, полученными на трех курсах мединститу?та. Да и память у него была хорошая. Там он познакомился с будущей женой, дочерью вла?дельца стоматологического кабинета, у которого начал работать помощником врача. А потом, когда тесть умер и кабинет перешел по наследству к его единственной дочери, стал практикую?щим стоматологом. Ко времени встречи с Владом у них уже было трое детей и большая кли?ентура.
  - Ну вот! Рассказал я тебе про всю свою жизнь. Вроде все о, кей... Только вот про маму и сестру так ничего и не знаю. Поначалу писал им. Ответа так и не дождался. Видать, ваши гэбэшники письма перехватывали или отвечать запретили. Я ведь, наверняка, там во врагах народа числюсь. О том, что Бен к вам поедет, я не знал. Знал бы - письмо маме передал. А, мо-жет, ты это сделаешь? Вот! Целую ночь писал! Всю душу вывернул. Там три фото. Ты прости, Влад, что я все о себе. Ты-то как? Как Ленка?
  То, что Влад не простой матрос, Сергей понял с самого начала. Иначе не был бы он гостем американского профессора, да и вообще не попал бы в Штаты.
  Но свободное время у Влада уже подходило к концу, и он ограничился кратким изложени-ем того, что произошло с ним за эти годы. Сказал, что с Леной он уже давно разведен. Что она вышла замуж и уехала в Израиль. Дочь увезла с собой, а сын живет в Москве и учится на художника. Что сам окончил Литературный институт. Работал журналистом. Сейчас писатель и главный редактор литературного журнала. Рассказал и о том, что несколько лет назад был в Касинске. Что город сильно изменился. Сергей слушал его и еле сдерживал слезы.
  Пообещал, что письмо отправит, как только вернется в Союз. Потом они обменялись телефонами, и Сер?гей довез его до корпуса в университетском кампусе, где шло заключительное заседание фо?рума. Главе делегации Влад сказал, что ездил к стоматологу для завершения процедуры лечения зуба.
   Глава 33
   Павлик и Юлька
  Пока добирались до Москвы, было время подумать об этой неожиданной встрече, вско?лыхнувшей в душе события уже далеких лет молодости. Ему хотелось определиться со своим отношением к судьбе Сергея. Жалел он его или завидовал? Если объективно, то перед ним предстал вполне успешный человек, получивший в этой стране образование и профессию, об?ретший семью, детей и, видимо, материальное благополучие. Но как только он вспоминал его глаза - глаза человека, потерявшего связь с Родиной и родными, перед ним сразу возникал образ, безо всякой натяжки, трагический. И он не был бы писателем, если б не оценил то, что жизнь подарила ему такой сюжет. Первое, что он сделал в Москве, это отпра?вил в Касинск письмо Сергея.
  Но, как известно, бытие наше много богаче нашего о нем представления. Радость от возвращения к работе, от встречи с Женей и дочерью вскоре была сильно омрачена. Как-то ему в редакцию позвонил Павлик, с которым он не виделся уже больше двух месяцев. Поговори?ли о том, о сем, а потом тот сказал, что у него есть серьезная проблема, которую бы он хотел обсудить. На его встревоженный вопрос, что случилось, Павлик лишь ответил, что ничего страшного, и сказал, что заедет к ним завтра вечером. Первой мыслью Владика было - видимо, ре?шил жениться. Парень уже взрослый, скоро институт закончит... Имеет право! Да и квартира есть... Женя, с которой он поделился этой новостью, была такого же мнения.
  - А ты что, Владик, удивляешься? Сколько мне было лет, когда я первый раз замуж выскочила? Восем?надцать! На втором курсе...
  - Ну, ты все-таки женщина! Вы раньше взрослеете. Потом еще и медик...
  Павлик явился вскоре, как и обещал. Владлен Константинович открыл дверь. Рядом с сыном стоит такая же молодая темноволосая и миниатюрная девушка.
  - Папа, мы к вам! Можно?
  - Что за вопрос? Проходите!
  И тут же мелькнуло. значит, не ошибся. Невесту привел!
  - Будешь нас знакомить?
  С первого взгляда было очевидно, что Павлик волнуется. Выручила Женя.
  - Ты что на сына напал? Проходите, ребята, в гостиную. Пить что-нибудь будете?
  - Спасибо, Женя. (Павлик ее называл просто Женей.) Лучше я Вас познакомлю.
  - Павлик, я что, без языка? - бросила девушка. - Подала ладошку Владлену Константи?новичу.
  - Юля. А как Вас зовут, я давно знаю. Родители Ваш журнал выписывают. И как Вас, - подала ладошку Жене - тоже. Но не из журнала, а от Павлика. Мы с ним друзья. В одной группе. А мне у вас нравится!
  - Разговорчивая девушка, - подумал Владлен Константинович. - Ну и что Вас, друзья, к нам привело? Вот будем пить чай, надеюсь, расскажете.
  А Юля, тем временем уже напросив?шись в помощницы к Жене, ушла с ней готовить чай.
  - Красивая она девочка, - сделал Влад комплимент Павлику. - Так что ты хотел обсу-дить?
  - Сейчас, вот только Юлька с Женей вернутся...
  - Ты что, без языка?
  Павлик пропустил это мимо ушей. Но Женя с Юлькой уже принесли чай, печенье, конфеты и даже сели за стол, а Павлик все молчал. Тут уже не выдержала Юлька.
  - А можно, я? Тут дело такое... Понимаете, мы с Павликом дружим. Давно. И, как бы вам сказать... Даже любим друг друга... Ну, чего ты молчишь? - обратилась она к Павлику. - Мы ведь договорились, что ты, как мужчина, сам все расскажешь.
  Павлик покраснел и смущенно выдавил.
  - Она правду говорит...
  - Это же прекрасно! - воскликнула Женя, любуясь ребятами. - Так вы что, жениться решили? Чудесно! Ты представляешь, Владик, у нас будут внуки! И когда?
  Павлик вконец стушевался.
  - Юлька, да погоди... Тут все сложнее. Юль, расскажи...
  - Да это он туману напускает, Владлен Константинович! - чисто женской скороговоркой начала Юлька. - Дело в том, что мы с ним в ближайшее время жениться не собирались. Пока мои предки не решили слинять в США. У мамы там родственники. В Нью-Йорке. Зовут их к себе. А как я могу уехать без Павлика? Правда, Павлик?
  - Правда. Но дело еще в том, что мне туда попасть не светит. А вместе нас могут впу?стить в Штаты лишь как мужа и жену. Родители Юли, видимо, получат визу раньше и уедут. Мы подождем год, а потом нам дадут визу для воссоединения семьи.
  - Вот, что называется, обрадовали! Сначала бочка меда, а потом не ложку, целое ведро дегтя вбухали, - отреагировал Владлен Константинович. - Сначала дочь в Израиль увезли. Теперь сын в Америку нацелился... Что я могу сказать?
  - Если можно, тогда я, - сказала Женя. - Я согласна с отцом, Павлик. Говорить тут нече?го. Пусть женятся. Год до подачи просьбы на визу. Год и не меньше, пока визу получат. Зна?чит, еще минимум два года будут с нами. Институт окончат. А там видно будет... Может, и передумают. Вот родят ребеночка - и передумают...
  - Оно, конечно, так! Только, как это у Тухманова, "это радость со слезами на глазах". А твои родители, ?- обратился он к Юле - ? знают?
  - Еще нет. Мы вам первым рассказали.
  - Ну, что же? Спасибо за доверие к нам, грешным. А когда намерены твоим поведать?
  - Так завтра. После того, как они с работы вернутся.
  - Тогда сейчас ничего не будем решать. Если они тоже скажут "да", вы нас познакомьте.
  - Ой, как здорово! ?- Непосредственно отреагировала Юлька. ?- А мы боялись! Целую не?делю тряслись. Вдруг Вы нас не поймете?
  - Это почему?
  - Вы такой серьезный. Павлик вас так любит! Боялся огорчить. Сестра в Израиле. Те?перь еще и он в эмиграцию собирается...
  - Кстати, Юля, прошу прощения за бестактный вопрос. Почему твои в Штаты хотят, а не в Израиль? Насколько я понимаю, они у тебя евреи. Впрочем, не хочешь - не отвечай.
  - Почему? Отвечу! В Израиле у них никого нет. А в Штатах у папы дядя и тетя. Дети его дедушки. Как они там оказались, точно не знаю. Вроде бы они после войны уехали в Польшу, а оттуда в Америку. Но это уж он Вам расскажет...
   С родителями Юльки у ребят проблем не возникло. В отличие от Павлика, дочь не могла не поделиться своей сокровенной тайной с матерью. Только вот встретиться с ними у Козь?мичевых времени долго не было. Зато когда эта встреча состоялась, то получилась очень душевной. С Юль?киным папой, Юрием Рудольфовичем Шейманом, у Владлена Константиновича нашлись об?щие знакомые. Он оказался театральным художником и прекрасно знал главного художника театра Салмина. И вообще был знаком со многими художниками, работавшими в сфере книжной графики. А Юлькина мама, Регина Давидовна, что не стало для Козьмичевых таким уж приятным, знала Елену Павловну Шимановскую, первую жену Владлена Константинови?ча. Она тоже была преподавателем литературы и русского языка и встречалась с ней на городском научно-педагогическом семинаре. Эту новость, к взаимному удовлетворению, бы?стро замяли. К решению детей они отнеслись с полным пониманием, хотя даже посочувство?вали Козьмичеву в связи с возможной в недалеком будущем эмиграцией Павли?ка. Тогда же стало известно, что дед Юрия Рудольфовича родом был из Польши. После вой?ны вернулся туда с младшими детьми, а потом перебрался в Америку. Старший его сын, отец Юли, покидать Союз отказался. И вот теперь дядя и тетка стали активно звать его к себе. Сначала Шейманы еще сомневались, поскольку уже думали об Израиле. Но так как дядя был владельцем весьма известного в Штатах книжного издательства, то обещал им работу по специальности. Юрию Рудольфовичу -? иллюстратора, а Регине Давидовне - редактора издаваемых им книг и журналов на русском языке. Это обстоятельство все и решило. В тот же вечер договорились, что в сложившихся обстоятельствах откладывать с регистрацией и свадьбой не стоит. Так оно и случилось.
  Тем временем в стране и мире начались грандиозные события. Не затихали конфликты на Кавказе, полыхало в Приднестровье. Весной 90-го года из состава Союза вышли республики Прибалтики. Затем Молдова. Через год их примеру последовали Грузия, Азербайджан, Армения, Украина, республики Средней Азии, Белоруссия. А потом объявила об отделении и Россия. Последним, на что хватило сил у бывших республик СССР, стало создание искусственного и непонятного Содружества Независимых Государств.
  По-разному относились к этому феномену россияне. Кто-то стенал, трагически заламывал руки в страхе перед будущим. Их можно было понять. Ведь рушилась последняя надежда на возрождение для них самого гуманного и самого справедливого человеческого сообщества. Кто-то, наоборот, радовался. Ибо канул в лета ненавистный коммунистический колосс, не выдержавший испытания той самой историей, которая так опрометчиво родила его, поддавшись на демагогические посулы и обещания борцов за народное счастье. Но автор бы погрешил против самого себя, если бы представил сейчас своего героя в качестве пламенного борца против тоталитаризма. Хотя, думаю, что многие читатели этому бы поверили. А почему бы нет? Ведь все те годы, что Козьмичев прожил, и передо мной, и перед теми, кого заинтересовала его личность, он весьма недвусмысленно давал понять, что Советская власть и Коммунистическая партия, ее создавшая, чужды его духу и той роли, какую он осваивал на каждом этапе своей биографии. Увы, но человеку дано взрослеть! Становиться мудрее, опытнее, рациональнее и сдержаннее в своих умозаключениях, выводах об окружающем мире и своем месте в нем! Пусть не всем и каждому в равной мере. Кому-то вообще не дается. Кому-то это дается легче, кому-то труднее. Тем более, самоопределение трудно для такого талантливого человека, как Козьмичев. Автор никогда не старался уберечь своего героя от мук выбора, перед которым его не раз ставила жизнь. Так было и в этот раз.
  Козьмичева вовсе не радовал апокалипсис его страны и его народа. Своим обостренным и проникновенным умом журналиста и писателя он понимал, в какую пучину ввергнутся люди. И жалел их. Но в то же время он не мог не радоваться распаду партии. Тому, как из всех ее отдельных конструкций начали сотнями и тысячами выпадать те самые винтики и болтики, что долгие десятилетия скрепляли их в единую и страшную тоталитарную машину. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в те трудные дни ни о чем другом он думать не мог. Раздумья эти, вылившиеся в цикл статей, быстро выдвинули его в ряды деятелей культуры, определявших тонус общественной полемики о судьбах России. Как отзывалась об этих статьях демократически ориентированная пресса, в них Владлен Козьмичев поднялся от уровня значительного и глубокого писателя до философского осмысления процессов, происходящих в России. Многие его поздравляли и предлагали не останавливаться на достигнутом. Но этим дело не закончилось. Шло выдвижение кандидатов в депутаты Съезда народных депутатов России. Не минула эта компания и Козьмичева. К нему обращались и действующие политики, и деятели культуры и ... даже читатели. А он все раздумывал и не решался сказать "да". Давление возрастало и, наверное, он бы сломался, не раздайся у него в кабинете совершенно неожиданный телефонный звонок. Звонил профессор Коган, по случаю оказавшийся в Москве. Времени до отлета на Урал у него оставалось не много, но на встречу вполне хватало. Договорились, что встретятся в редакции.
  О чем в те суматошные и тревожные дни они могли говорить? О том же, о чем говорили тогда все. Их волновала судьба двух стран. СССР, уходившего с арены истории и из их жизни, и Российской Федерации, ставшей в одночасье самостоятельной и независимой (только было не понятно, от кого).
  - Читал я все твои статьи, Владлен Константинович. О них у нас весь город говорит. В Университете по ним даже дискуссия была. Сильный цикл! С аналитической его частью, пожалуй, соглашусь, а вот с прогнозной - нет. Романтик ты! Знаешь, что я скажу? Гражданское общество в России, если и возникнет, то много позже, чем начало следующего столетия. Это Гегель полагал, что государство его построит. Так то в Европе! Но не у нас. Ему самому дай Бог из этого бардака целым выбраться! Так это еще когда случится... А если и случится, то такому государству будет не до гражданского общества. В народе и слов таких не знают, а если кто и знает, то не понимает.
  - Правы Вы, Лев Наумович. Я и сам об этом много думаю. Тут меня осаждают с просьбами выставиться кандидатом на выборы в Совет народных депутатов. Сильно просят. Поддержку всяческую обещают. Не поверите, даже читатели такие есть... А я все сомневаюсь. Надо ли мне оно? Одно дело - писать. Другое - говорить. Все видят и слышат. Может быть, что-то объяснить народу сумею... Как Вы думаете? Соглашаться?
  Профессор закурил и заходил по кабинету.
  - Ты меня, Владлен, извини. Не дам я тебе совета. Не дам! Не вправе! Хотя мнение свое по этой проблеме выскажу. Ты и сам знаешь, сколько сейчас в политике ученого брата. Я понимаю, зачем в нее юристы подались. Власть без законотворчества невозможна. А вот что там делать историкам, философам, филологам? Или тем же писателям? Убей - не пойму! Олицетворять народную совесть? Независимым глаголом жечь сердца? Неужто непонятно, что в политике не бывает независимых... Вот за своим столом ты можешь быть независимым. Делайте культуру! На бескультурье политику не построишь! Помнишь, был такой немецкий философ, историк, просветитель И. Гердер? Я его не менее чем Гегеля чту. Замечательную мысль сформулировал. "Культура - это ядро политики". Ты уж прости зануду-профессора. Чуть чего - и лекцию читать готов... Выводы делай сам.
  - Не за что мне Вас прощать, Лев Наумович! После этих статей и реакции на них я многое переоценил. Тут мне кое-кто панегирики стали петь. Дескать, Козьмичев до таких вершин поднялся... Ну, прямо политический философ! А что я в них такого сотворил? Просто честно и доступно любому и каждому сказал, что думаю. Вот и всполошились. Да какой я философ? Самоучка и не более. Может быть, слов побольше других знаю. И вообще не о чем нам спорить. Все очень правильно говорите! Я как живой воды выпил. Мысли выпрямились. Нечего мне в политике делать! Здесь мое место! Здесь от меня толку больше. Кстати, меня уже давно сватают в Литинститут. Совместителем. На кафедру литературного мастерства. Вот на это я соглашусь. Это родное - моя основа.
  - Вот это правильно! Давно пора! Подкладывай поленья в костер будущих поколений литераторов. Ну, давай прощаться, дорогой!
  Козьмичев проводил Когана до редакционной "Волги" и вернулся в кабинет. Надо было дочитать рукопись романа молодого автора. Но вскоре ему позвонила Женя и попросила не задерживаться. Приехали давно не посещавшие их Павлик и Юлька. Влад навел порядок на столе и спустился к своей машине. Дело шло к вечеру. Транспорта на улицах уже было мало. Настроение после разговора с Кожиным и принятого решения остаться верным литературе было приподнятое. От нечего делать вдруг представил себя в роли преподавателя. Она ему даже нравилась... Потом, подумав, что Павлик с Юлькой скорее всего приехали с сообщением о получении визы в США, загрустил... Верочку увезли в Израиль. Теперь вот и Павлик уедет... Слава Богу, что рядом Женя и Настя. Значит, есть ради кого жить!
  
  Расследование страшной аварии, в которой погиб известный писатель, Главный редактор журнала "Литературный мир" Владлен Константинович Козьмичев, установило, что ее причиной был внезапный отказ тормозов его машины.
   Спустя, наверное, год Женя обнаружила в его черновиках эту одинокую строфу.
  
  Каждый раз, свою играя роль.
   Искренне, нисколько не лукавя,
   Я прошу, судьба моя, изволь,
   Не дари мне ни хулы, ни славы.
  
  Здесь автор останавливает повествование. Кто-то упрекнет его и скажет, что так может поступить только тот, кто не любит ни своего героя, ни своего читателя. Увы... Все роли сыграны - и теперь наш герой уходит туда, где автор бессилен что-либо изменить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Модель Исак Моисеевич
   Печатается в авторской редакции
   Художественный редактор Б. Модель
   Корректор Б. Модель
   Компьютерная верстка И. Модель
   Издательство "Дом Моделей"
   Эйлат. Израиль
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"