- Стой, паршивец! Это же княжеский сад! Я тебе все ноги выдергаю и на место рук вставлю, я тебя...
Это было давно. Очень давно. Дит тогда был ещё мальчишкой. А вот помнится, как сейчас. До сих пор звенит в ушах голос сторожа. "Сто-о-о-ой!" Да разве он будет стоять, если ему обещают выдернуть ноги? Дураков не было, и нет. Только у Киселя при подобном крике ноги становились ватными, и он плюхался там, где его и заставал окрик. Но Кисель он и есть "Кисель". Его дома так дрючат, что не только после окрика, вообще своей тени бояться будешь. А Дит, которого, родители окрестили Дитрихом, но улица сократила его имя, как умела, слабостью в ногах не страдал и оттого бежал, правой рукой отталкивая от себя ветки дерев княжьего сада, а левой придерживая подол, полный сочных груш. Ох уж эти молодильные груши! Ну кто, кто ему мог сказать, что, мол, туда не ходи, сюда ходи, яблоки рви у князя, даже вишню рви, а вот груши - не трогай, потому что потом огребёшь? Не от князя, хотя и это тоже, а по жизни. Маленькая груша стояла одиноко, со всех сторон аккуратно окопанная и огороженная. На ней и было-то плодов всего-ничего, не больше десятка, но зато какие! Ладно ещё Дит сразу их в рот не потащил. А не потащил, потому что спугнули. Сторож спугнул, Полкан, будь он неладен трижды и четырежды. Он-то и кричал вслед мальчишке, только где тому было понять, что сторож ради его же блага разоряется? Это уж потом...
- Стой, Сирин тебе на хвост!
А вот уж не надо. Его и так как только ноги несли к лазейке под частоколом. Три дня копали лазейку. Вместе копали с Киселём и Лёнькой, поповским сыном, только тот на стрёме стоять остался, а Дит в сад полез. Лёнька, он прихрамывал с детства, а в таких делах прыткость - самое главное. Ну и кто остаётся? Не Киселя же посылать? Вот и полез Дит за яблоками, а уж там увидел груши и - не удержался. Уж больно наливными были. Про яблоки-то тоже слух ходил, что отменные. Старшие мальчишки хвастали. Вот и они тогда решили сообразить. И вот нёсся Дит по саду, выпучив глаза, не от испуга, а, единственно, чтобы лаз увидеть, а тут под ногами - бац, что-то возникло. Сад хоть и княжий, а в траве-то может и какая железина валяться или корень от плодово-ягодных посадок. И вот Дит, через это что-то и полетел. Пузом половину груш помял, левая нога вообще словно отрубленная, потому что босиком споткнуться - это тебе не так приятно, как кошку гладить. Повалился тогда Дитрих, вскочить попытался, страх-то он давит, зовёт к побегу, а тут голос из травы:
- Возьми меня с собой, не пожалеешь. Пригожусь тебе.
Дит, сперва, не поверил, подумал, кто-то рядом над ним тешится, оглянулся, а голос снова:
- Думай быстрее, я сзади, ты об меня перекувыркнулся.
Ну, думать, и правда, надо было быстрее. И Дит схватил тяжёлую штуковину, через которую и совершил свой полёт и попёр к лазу, хромая на левую ногу. Успел. Дядька Полкан то ли уже прекратил погоню, то ли не понял, куда Дит слинял, но окриков больше не слышалось.
- Ишь ты, чего это? - завидев Дита, стали приставать мальчишки, как только Дитрих показался с той стороны.
- Чего-чего. Сам не знаю. Какая-то штука. Потом дома разберуся.
- А яблоки где?
- Нет яблок. О! Груши есть. Вона каки наливные!
- Поровну? - хитро спросил Лёнька, прищуривая правый глаз.
Ага, поровну! Как же! Он, значит, от сторожа бегал и ногу раскровянил, а они, тут сидючи, тоже задарма захотели! Не, ну копали, правда сказать, на равных. Киселю, как самому грузному, даже больше досталось, но кто ж это сейчас будет считать?
- Моя половина, ваше остальное.
- А тут девять и две мятые, - Лёнька, оказывается, уже пересчитал трофеи.
- Тогда мне четыре. Не, лучше пять, а вы по две и по мятой.
- А может мятые тебе?
- Да ладно, я и мятые схаваю, - примирительно улыбнулся Кисель. В отличии от хитренького поповича, он был попроще, знал свои слабости и без надобности не лез ни в драку, ни в спор.
Так и порешили и Дит, окрылённый ещё и коммерческой победой, утащил домой и железину и груши. Встретиться вновь решили назавтра, ибо уже давно завечерело. Дит кое-как дохромал до дома, в овине заныкал железину, а груши... груши тоже почему-то спрятал, даже не попробовав.
А назавтра, ещё он из дома не выскочил, как востроносый Лёнька его высвистал:
Тот помотал головой. Какое "хавал", если чуть свет отец по хозяйству гонять начал. Это поповичу хорошо: у батьки то крещение, то заутренняя, пока тот домой заявится - совсем благодать. Да и Киселю вольготнее. Его папаша купец, в свейские земли то и дело на ладьях плавает. А то к чуди уйдёт, возвращаясь, что только с собой не тащит! Жаль только, что, когда приедет, лютует за пятерых. Всё его достаёт, что Кисель рохля, не пройдоха и жох, как тот же попович. Кому дело купецкое передавать при подобном раскладе? А у Дитриха... У Дитриха батька хоть и суров порой, но всё же ничего. Он вообще-то княжних гридней учит. Князь его, ещё когда совсем молодым был, сманил с неметчины. Знатным потому что тот был воином. Да тот тут так потом и прижился, хозяйство справил, оженился. Вот, Дит у них уже, да совсем малолетняя Манька. Маньки - они и тут и в неметчине есть.
- Подь сюды по-пырому. Тут тако-о-о-ое!. - это Лёнька под окном.
Дит выскочил из дома и через какую-то минуту узнал, что груши эти - точно бесовские, потому что Кисель свою мятую есть не стал - свинье кинул. Та кусок скусила, и всё. Была здоровая хавронья, теперь поросёнок по двору бегает. И Кисель свои груши тут же в навозную кучу выкинул, червякам на съедение, их же не жалко, червяков-то. А сам примчался к Лёньке. А к Диту уже, предупредить его чтобы, не пошёл. Потому что... потому что ссыкун страшный. Боится, что ему за хавронью попадёт. А как попадёт, если никто и не видел, что это он ей груши кинул? И вообще - мало ли что случиться может - жулики, например.
Жуликов Дит помнил. В прошлом году конокрада поймали. Конь - это вам не свинья. Тогда конокрада, всем миром били. А после разорвали на части. Тогда князь и утвердил должность палача. Только кто ж в каты пойдёт? Одно дело - на поле брани вражин поганых люто истреблять и совсем иное - вот так обезглавливать, да ещё пытать перед этим. Фу... Может кого и за дело, но ведь могут и по доносу. А князь - так он на то и князь. Иногда вроде как справедлив, а иногда так горяч, что и невинным прилететь может. Отец, уж на что спокойный, а и тот иногда приходит из терема весь бледный, кулаки сжимает, желваками на скулах двигает. Но ни полсловечка не скажет. Зачем говорить? И так, кто надо, понимает. Дит например.
- А ты, твои груши где? - спросил Дит Лёньку. Тот мелко захихикал, а потом на ушко признался другу, что один фрукт он скормил княжьей племяшке. Само так вышло. Кисель тогда к нему ещё не прибежал, ну и... Угостить он Алёну решил. Та ведь девица зело красивая! Ну, как решил? Она сама выспросила. Лёнька ещё поупирался для вида и ножичек у неё выцыганил с костяными колечками на ручке, как у ушкуйников. У Алёны же братцы в дружине, там этого добра - что грязи. Алёна сама его возле их терема остановила, грушу спросила, увидала, какие сочные. А ему что? Груша-то, хоть из княжьего сада, да на ней же не написано, откуда. А Алёне, туда, в сад, то есть, всё одно - не можно. Вот она у Лёньки грушу и выспросила. Тот не хвастал, нет, ну если самую малость. А потом... а потом он туда уж не ходил. Потому что одно дело - свинья, и совсем другое - княжья племяшка. Поросёнком, она, скорее всего, конечно, не стала, но...
- Так это, они молодильные что ли? - начало доходить до Дита.
- Ну! А ты чё, сразу не врубился? - был удивлён попович. Ну, предположим, да. Не врубился. Это Лёнька разумом скор. Силёнок у него, хватает, но, не так, как у Дита или грузного Киселя и, когда дело до драчки доходит, тот старается всё хитрые хазарские приёмчики применять. Вот только Дит-то их тоже знает. Отец, когда в духе, и сам рад показать своему сыну всяческие ратные хитрости.
Дня через три, они узнали, что Алёну, оказывается, берендейские колдуны закошмарили. Была девица на выданье, даже послы от фрязей уже присматривались, стала девчонка, на вид помладше даже Дита с дружками. Сидит теперь дома, слезми обливается. А про грушу... может и сама не соотнесла. Вот после всего этого Дит и вспомнил о говорящей железине. И решил, что надо б получше посмотреть, что же ещё он из княжьего сада припёр. Лучше б он тогда этого не делал... Ну да - дело давнее.
Железина, до времени никем не тронутая, так и лежала в овине, куда её сунули. Дит огляделся, что никто его не увидал и развернул старый полушубок.
- А вот и я, полюбуйся, - довольно приятным баритоном произнесла железка, оказавшаяся, кстати, мечом. Не огромным, который и здоровый бугай еле своротит, а таким изящным, и с камушками, что Дит даже засомневался, что это её он тащил ночью аж от княжьего сада.
- А, ты кто? - Только и сумел он вымолвить.
- Меч, - ответил меч, хотя это тоже было понятно, что не половник и не пастуший хлыст. - Имя мне Нагельринг, хотя тебе, деревенщина, оно ничего не скажет. Зови меня просто "Меч".
На "деревенщину" Дит, сперва хотел обидеться, но разве можно обидеться на меч? Да и вообще, а что с ним можно сделать? Ударить? Так ещё неизвестно, кому после удара больше достанется. Выбросить? Так только нашёл, интерес ещё не пропал. Поэтому Дит стерпел и продолжил разговор. Доказывать железке, что княжество у них хоть куда, и сам терем тоже не так давно, после пожара, заново отстроился, и он, вообще-то, не просто так чей попало сын, Дит счёл глупым.
- А чем ты говоришь? - спросил он, потому что рта на мече как бы и не было.
- А... да ты не поймёшь. Спроси, что полегче, - увильнула железина от ответа.
- А чей ты?
- Идиот... - вздохнул меч. - Твой, чей же ещё! То есть де факто твой, а де юре - княжий.
- Как это? - не понял Дит мудрёных слов.
- Я же сказал - идиот, - ещё раз простонал меч. И принялся растолковывать в своей издевательской, но уже немного привычной манере. - Вот я у тебя? Да? Значит - пользуйся. Но! Ты меня у кого стащил? У князя. А ему я подарен. То есть по закону я чей? Его. И его воля для меня, увы, закон.
- А почему ты, княжий меч, в саду валялся? - подступил Дит с другой стороны.
- Почему-почему. На всё княжья воля. Брякнул он мне сгоряча, - "Чтоб ты потерялся", ну и... пришлось подчиниться. Я потерялся. Ты меня нашёл. Поздравляю. Теперь можешь пользоваться.
- А ты драться умеешь?
- И не только драться. Я ж великий меч! Я - самый лучший меч, чтоб ты знал. Я вообще своему владельцу семикратную силу, ловкость и всё такое прочее даю. Что в бою нужно. Я могу сражать великанов, карликов и кого угодно. Только со мной надо разговаривать. Потому что мне бывает скучно. Вот расскажи, чем ты занимался всю прошлую седмицу.
Дит вздохнул и поведал мечу об их славных подвигах на стезе добывания княжьих груш. Ох, уж эти молодильные груши!
- А ничего себе! - оценил меч, - Только ты ими сам, смотри, не разбрасывайся. Груши - они ведь редко вырастают. Князь, я точно знаю, для себя их растил. На старость. Теперь всё. Кирдыбабай к нему придёт, а к тебе - нет. То есть, дураком если не будешь... Кстати, лишних сколько там груш? Пять? Ну, где-то четверть века ты себе как-то утянул. С чем тебя и поздравляю. Да не дрейфь, они не сгниют. Они ж молодильные!!! Сами себя молодят. Ой, только князь шуметь станет! Всё! И меч у него спёрли и груши... Одна тебе дорожка - ратные подвиги совершать. Оружие есть? Есть. Я - твоё оружие Силёнок... Ну, накопим. Сил тебе меч их усемиряет, значит - не совсем задохлик будешь. А там, глядишь, и сам чуток научишься. Вроде хилым или совсем дурным не должон вырасти. Вон как по саду княжьему бегал. Так что - помаши князю ручкой, возьми меня и...
Дит поморщился, подумал, и... замотал меч снова в овчину. Ну, его пока. Подвиги - это хорошо, но с одним мечом из дома же не вылезешь. Да и кто всерьёз примет пацана с мечом? Даже если и поразит пару горных змиев или великана какого, так скажут - то кто-то другой, а парнишка, мол, просто мимо проходил.
Так что пришлось затаиться. Князь, и правда, некоторое время лютовал, но отчего - не знал никто, кроме мальчишек. А те тоже зубы на замок заперли, понимали, что, признавшись, только хуже сделают. Где-то через седмицу князь утих, ну, как утих? Решил поход на сивер замутить. Там, мол, чухня живёт. Её и пограбить - богоугодное дело и окрестить заодно, уже пограбленных. Да и холопы свежие, кому они помешают? Не для продажи, а так, для свежей крови. Геополитические интересы. Не фухры-мухры. А потому Дитов отец спешно принялся гридей натаскивать, чтоб в походе конном не опозорили князя. Ну и... вышли, значит, в поход. А они остались. И Лёнька и Кисель и он. Отроки ещё, для боя рановато, только под ногами путаться станут. Так что их оставили, а... а силёнка молодая играет. Хотелка молодецкая. И долю в добыче получить и удаль проявить. Вот и... В общем сбежали. Мамок бросили и тоже в поход. Следом. Чтоб так денька через три с войском столкнуться, - "вот, мол и мы, такие красивые". А там пожурят, но ведь не погонят обратно. А значит и доля подвигов им достанется наравне со всеми. Вот так и ушли. Ушли-то втроём, да вот только недалеко. Потому что Кисель... ну, если правду говорить, выехал на своём пегом мерине он с ними вполне резво, но вёрст через десять у него подпруга слетела и Кисель со спины лошадиной сполз на бок, словно тюк, сам из себя весь зелёный.
- Дальше без меня.,. Я тут подожду, - только и пролепетал он.
- Возвращайся, - Дит, поморщившись, кивнул ему, указав дорогу обратно, - Засветло до городища дойдёшь, если не собьёшься.
Лёнька, так тот только усмехнулся. Ну, что с Киселя взять? Тот вздохнул в очередной раз, поправил шлемак, развёл руками и повернул в сторону города. Некоторое время Кисель шёл, ведя мерина под уздцы, и то и дело оглядываясь на друзей. Потом перестал. Когда он скрылся из глаз за поворотом дороги, они с поповичем вновь оседлали лошадок.
Сперва рысью по дороге трусили, но вскоре Лёнька заметил по левую руку речку, а на ней брод, и хитроумно решил, что место как раз что надо, и тут можно чутка спрямить и войско перехватить как раз за лесом. Там у него по карте даже тропка какая-то виднелась. Тропка - не тропка, но сказано - сделано. Речку-то они пересекли, а дальше.... А дальше лужок, в болото переходящий. Вот по нему они и шлёпали долго и муторно, даже с лошадей спустились, а когда на другую сторону вышли, то уже и сил не осталось, и дорожка в куда-то потерялась. Они направо-налево, ан нет, за болотом не лес, а холмы, а в холмах - пещеры дикого вида. Тут и солнце закатываться принялось, свой подрумяненный ща день бок убирая с глаз людских.
- Может, утром дальше? - предложил Дит. Впотьмах без дороги шлёпать - всё равно что самоубийством заниматься. А не убьёшься, так покалечишься.
- Может. О! Вон та пещерка вроде как ничего так, уютненькая.
Лошадей стреножили, кольчужки, мечи, копья рядом свалили и - в пещеру. Ну, надо б хоть немного проверить, что там и куда. Не успели заглянуть, слышат - какие-то звуки, странное пыхтение слышится. Кто-то есть в пещере, а кто именно - неясно.
- Эй, выходи, кто ты зверь аль добрый человек? - крикнул Дит во всю силу, но тут Лёнька потянул его в сторону:
- Совсем лямой? А если там разбойники? Сперва хоть меч возьми, а потом ори! - прошептал он, хмуря белёсые брови.
Дит почесал в затылке и согласился. Снарядились чуть ли не быстрее, чем разряжались. Дит набрал было воздуха, чтоб повторить свой окрик, как Лёнька зажал ему рот.
- Может факел возьмём да глянем?
Взяли. Крадучись подошли к пещере. Носы сунули. На соломенной подстилке в глубине, голыми пятками прямо к ним, лежал великан. Много их тогда бегало по окрестностям. Здоровые, мосластые, дикие. На человечьем не общаются. Рожи чёрные, горбоносые, брови в переносье сросшиеся. Их ещё псоглавцами за неухоженность звали и за то, что говор дикарей на лаянье походил. Ну и да, росту каждый - с косую сажень. Встречались, правда, особи, что более-менее учились по-человечьи кумекать и даже у князей служили, но мало таких было. Больше - совсем озверевшие. Так вот, великан лежал не просто так. Он на великанше лежал и, судя по звукам снизу, занимались они производством маленьких великанов. И остановиться, отвлечься на двух подростков, ну никак на тот момент не могли. И вот тут показал себя меч со странным именем. Ну а, что вы думаете, именно его Дит и прихватил в поход. Он как раз по руке пришёлся, не то, что здоровенные секачи, какими отец гридней рубиться обучал.
- О, давай руби, руби ты его, пока он там свой блуд тешит! Смотри, какая елдище! Давай её пополам! Да тьфу на тебя, я сейчас сам, погодь...
И не успели попович с Дитом хоть что-нибудь сообразить, как меч принялся шинковать "орудие" великана, как хозяйка колбасу к столу, ровными кружочками. А потом горло, а потом руку, а потом... А потом великанша оттолкнула труп от себя, свалив прямо к стене в лужищу хлынувшей кровищи, схватила машущего мечом Дита и принялась спускать с него портки, разрывая их своими похожими на две здоровые лопатины ручищами. Кажется, ей уже было всё едино, главное, чтобы процесс не останавливался. Огромная, грузная, с грудью в две шайки, с копной чёрных курчавых волос, она могла понравится разве что горбоносому псоглавцу, но...
- Ой, это же баба. А я баб не трогаю. Всё, дальше без меня, - своим баритоном промурлыкал меч и повис в руке Дита, словно тряпка. И это железный-то! Где былые стойкость, сила и желание наказать ворогов? Смылись, как, кстати, и Лёнька. Мог ведь шельмец, что-то сделать, так нет...
Вытряхнули Дита из пещеры ближе к утру. Потрёпанного, битого, без портков и без меча, который сам собой потерялся где-то на ложе у великанши.
- Что, вот так мужиком становятся? - не смог удержаться от колкости Лёнька, но тут же пристыженный взглядом Дита замолк. Тот был готов сейчас выплеснуть на друга всё, что у него на душе накопилось после бурной ночки. - Да ладно, шуткую. Да ты не дрейфь, я такой планище против этой тётки пока тут разработал!
Планище, и правда, был неплох. Причём он мог реально сработать. Для этого требовалось, чтобы... Чтобы великанша захотела пожрать (ну, не кушают же подобные особи и не трапезничают же!). А мысль ему пришла в голову потому что Лёнька, как парень запасливый, прихватил с собой да-да, те самые груши из княжьего сада. Ох уж эти молодильные груши!
Груши друзья разложили прямо перед пещерой, так, чтобы мимо них нельзя было пройти, а сами затаились в кустах. Дит, правда, до этого слегка почистился да запасные портки взамен порванных натянул: всё же негоже ходить с открытыми всем ветрам чреслами, да и комары местные уже готовы были поинтересоваться неопознанными доступными точками. Так вот, затаились Дит с товарищем и ждать принялись. И вот великанша выползла. Ну, если сказать честно, то не настолько она была и великанша, в их городишке бабы и покрупнее встречались, но поперёк себя это было что-то! Великанша увидала груши, но есть сразу не стала, а пошла прямо к кусту, за которым лежали, скрючившись и боясь пошевелиться, два подростка. Там она развернулась, присела на корточки и... Густой запах мочевины шибанул друзей, чуть ли не выворачивая наизнанку. Тут воняло посильнее, чем у кожевников. Впрочем, этим, к счастью, дело и ограничилось. Дит боялся, что они с Лёнькой не выдержат, если та решит опустошить и свой кишечник впридачу. Совершив свой утренний моцион, великанша грузно подошла к плодам и тут же отправила в своё огромное хлебало все груши одну за другой, обнюхивая каждую своим здоровенным крючковатым носищем. Потом она сладко потянулась и, чуть пошатываясь, скрылась в пещере.
- И что? - спросил Дит Лёньку.
- Пойдём глянем.
- А... может ещё не всё?
Но было "всё". Потому что то, что вот только что казалось великаншей, вновь высунулось на солнечный свет. Но теперь это была обычная девчонка. Страшная, грязная, с колтунами в волосах, но такая, какие бегают и в их городище десятками. Голая, правда, потому что откуда в пещере одёже взяться, да и какая одёжа у псоглавцев? Шкуры...
- А он её... он её... чпокнул, - мелко затрясся в хохоте Лёнька, указывая то на Дита, то на девчонку, и тут же получил от Дита здоровенную оплеуху.
- Что с ней делать-то станем?
- А давай её в городище приведём! И башку этого, - попович кивнул в сторону пещеры. - Прихватим. Как трофей.
- Меч ещё подобрать надо бы, - вспомнил Дит. - Держи пока её, чтоб не сбежала лахудра.
Но дикая девчонка, сбегать никуда и не собиралась. Она повернулась к Диту и, словно узнав его, хитро ощерилась и показала себе на рот. Мол, корми меня, если уж лишил, играючи, и кормильца, и полного жизни тела.
- Дай ей сухарей, - кивнул Дит товарищу, а сам бочком-бочком вошёл в пещеру. Мало ли что там ещё осталось... Впрочем, как оказалось, зря он остерегался. Ничего нового в пещере не нашлось. Меч его болтливый тоже отыскался сразу же и тут же зашелестел, залопотал, похваляясь своей силой и ловкостью. Одно изменилось - выглядеть стал меч как-то иначе. Был одноручник кривой, на ятаган хазарский похожий, а теперь вроде полуторника. И по виду - вроде как попроще. Но, судя по болтливости - тот же.
- Уймись, - поморщился Дит, и сунул железину в ножны. Бащка великанская, кстати, валялась тут же. Страшная, горбоносая. Дит её тут же в мешок засунул, потому что глядеть на неё было совсем неможно, Если башка вонять станет, так он её выбросит, но попытаться довезти до города стоило. Как-никак - трофей всамделишный. Спасало единственное - что до города не больше дня конного пути. И всё равно, тухлятину - нет уж, увольте. Они ж не чудь какая-то. Так, размышляя о том и этом, Дит хотел уже и из пещеры выйти, как тут...
Шар кистеня впечатался парню прямо в правый глаз. Откуда, ну откуда им с Лёнькой было знать, что в пещере у псоглавцев-великанов валялся ещё и хорошо заныканный кистень, которым не преминула воспользоваться омоложенная грушами дикая баба? Дит взвыл, кровь хлынула из глазницы, но силы и злобы хватило, чтобы швырнуть девку на каменный пол, придавить крепко-крепко и, чертыхаясь, позвать друга, который и должен был присматривать за дикаркой.
- Лёнька, вяжи эту падлу. Она ещё и кусается! - заорал Дит, превознемогая боль, и Лёнька по-глупому заметался кругами, не зная, с какой стороны подступиться к щёлкающей челюстями, полными острых зубов девчонке.
Возвращались домой угрюмые. Дит завязал невидящий глаз тряпкой из порванных великаншей портков и зыркал теперь на весь мир левым, стискивая кулаки в бессильной злобе на подлых великанов. К его седлу была приторочена башка повершенного псоглавца. Девчонка же с кляпом во рту лежала, спелёнутая верёвками поперёк седла у Лёньки. Диту тот её не доверил, решив, что тот по дороге если не убьёт мелкую, так лишит половины зубов как бы ненароком. Он, конечно, морщился, то и дело сетуя на то, что бывшую великаншу перед транспортировкой даже не помыли, но мужественно вёз трофей молодильных груш. Сперва, правда, думали вести пёхом, да побоялись, что на болотине псоглавка или утопнет или развяжется. Поэтому поступили жёстче. Дорогой та присмирела и, когда подъехали к родному частоколу городища, кляп изо рта у дикарки гуманно вытащили.
А в городе был праздник. Оказалось, что пока они совершали ратные подвиги, подлые печенеги, смекнув, что основное войско ускакало куда-то на сивер, вышло в набег на опустевшее городище. Сторожевой, отряд, собранный из ушедших на покой войтов, конечно оставался, но что он по сравнению с дикой армией? Город можно было потерять на раз. А вместе с ним и свою жизнь. И вот тут отличился кто бы вы думали? Да-да, отставший от приятелей Кисель. Завидев ещё издали ворогов, тот дал совет старикам и те почему-то к нему прислушались. Пока враги приближались, пока спор да дело, бабы наварили макового киселя, а потом всем миром бочки с киселём поспускали в колодцы. Вышли от печенегов переговорщики, мол, давайте нам добро ваши и рабов побольше, а не то в осаду возьмём и сами с голоду подохните... В общем грозили люто. А наши в ответ их за стол и киселём напоили, прямо на их глазах доставая его из колодцев. У нас, мол, этого добра, как грязи, сами не знаем, куда девать. А вы мол располагайтесь рядом. Князя, если что, подождите. Сейчас-то он в отлучке, но скоро будет. Княже придёт - порядок наведёт. Всем сестрам по серьгам, У вас ведь вроде лично к нему дело дельное? Те, пьяные слегонца после киселька макового из ворот вышли, покумекали малость и ускакали на своих неприхотливых приземистых лошадёнках. Вот народ и гудел, прославляя хитромудрость Киселя и своё чудесное избавление от тупоголовых кочевников.
Голове великаньей, преподнесённой Дитом подивились, на кол её насадили, прямо у ворот, чтоб боялись те, кто не с миром к ним заявится, а девчонку... Девчонку подкинули Дитовым родителям, так как и сам он ещё не совсем в возраст вошёл, и отроком числился. Так что стало у Дита теперь две сестрёнки. Одна - Машка, светлая и голубоглазая, а другая Буяна, чернявая и крючконосая. Бывшая великанша как-то довольно быстро свыклась с новой ролью, так никого ни разу не укусила, и спустя седмицу уже никто и не помнил толком, кто и откуда её привёз. Бегает девка и бегает. Помаленьку по-человечьи калякать начинает. А седмицы через три и князь явился обратно.
И вот тут началось.... Правду говорят, что князь у них лют, да отходчив. К нему лучше под горячую руку совсем не попадать, а под холодную - так через раз. Выстроил он всех, кто тут без него оборону держал, мол, отвечайте, что да как, а я буду казнить и миловать, пока рука не дрогнет. И вот встали они, а старый Полкан, да-да именно тот, что из сада Дита в своё время гонял, с низким подходцем ответ князю держать принялся, ситуёвину обрисовывая. И про Киселя и его задумку - в первую очередь. Всё же городок спас. И не силой, но хитростью. Кисель в тот момент рядом с Дитом стоял, ноги совсем ватные, весь бледный, словно в муке обваленный, пот по лицу лился крупными каплями.
- Он из кого? Из купцов? Писарь, как тебя? Прошка? Тащи бархатную книгу. Будешь его в дворянство писать за подвиги. Звать как?
- Ки-кисель... - промямлил тот.
- Не слышу. Кисель? И потому ты с киселём дельце и провернул, - князь захохотал, а за ним и дружина и остальные. - Будешь дворянин Кисель и всё потомство твоё - дворяне Кисели. Мне не жалко.
Князь махнул дланью, сам в восторге от собственного великодушия. Дит глянул на Киселёва отца, а тот... тот весь аж светился от счастья. Вот так из купцов его сынок, которого папаша родной и в грош не ставил, до того непутёвый тот был, дворянином заделался. Да не только сам, так ещё и... Теперь надо было только невесту подходящую сыскать, а вот с этим торопиться не стоило... А князь между тем переходил к следующему пункту церемонии награждения:
- Я, знаете, ещё издали подъезжал, вижу - на частоколине башка косматая. Великана словили, да? Кто отличился?
И не успел Дит и слова вымолвить, как хитрый попович подался вперёд и принялся их подвиги излагать, да так складно! По нему выходило, что и великанов было уж не два, а точно не меньше десятка, и бились отроки с ними чуть ли не полсуток, а что одну голову привезли, так остальные в болотину кинули. А кто не верит, так пусть хоть сам занырнёт. А Дит, так тот своим мечом-кладенцом вообще строгал их, словно колбаску. Он и потери понёс. Вона как ему кистенём вмазали - чуть башку не снесли. До сих пор рана кровянит. Теперь одноглазым будет...
- Одноглазым? - князь глянул на Дита, - А что? Здоровый и одноглазый. Самое то! Будешь у меня штатным палачом. Раз шинковать шеи научился, значит - этим тебе и заниматься! Княжье слово твердо! А ты... - князь посмотрел на Алёшу, - ко мне в дружину пойдёшь. Мне такие смышлёные воины во как нужны!
Пор девчонку великанью никто так и не вспомнил. Мало ли... Тем более от чуди таких же мокрощёлок, только белявых, нагнали чуть не две дюжины. На развод.
Вот так Дит и заделался палачом. И тащил эту службу исправно и год и два и три. Да что говорить, и пять лет тащил, пока с Лёнькой не случился очередной любовный кувырок. Так получилось, что после того случая, Кисель от них как бы отстал. Ну, не дворянское это дело с палачом да простым дружинником якшаться. Впрочем, сам Кисель, может бы и как иначе поступил, но отец у него всегда был как строг, так и горяч. До кровавых полос через всю задницу. Так что - отрезало. А Лёнька... а Лёнька возмужал. Не, до могучести Дита, который и подкову уже мог в кулаке согнуть, он не дотягивал, но тоже был мОлодец со статью. А русые кудри и сладкие речи не одну зазнобу к себе уже присушили. На фоне одноглазого друга, шрам на лице которого пересекал пустую глазницу, попович смотрелся и совсем красавцем. Так вот, было дело, повадился Дитов товарищ Лёнька лазать в терем к Алёне, да-да той самой, которой довелось в своё время княжьих груш отведать. Девка созрела вторично. Телом то есть. Хотелка-то у неё давно уже была, на мозги груши не влияют, а вот тело вот только дошло. Но дело молодое похотливое осложнялось братьями Алёниными, которые опосля того случая вообще пуще сторожевых псов принялись сестру караулить. Терем особый замастрячили, в пять саженей высотой, железных замков чуть ли не десяток навесили: ни войти, ни выйти. Только сами к ней и ходили, да мамка старая. А с Лёнькой Алёна давно уж столковалась. Тайно, конечно. Сперва тот с Дитовой помощью, ключики подобрал. А потом даже упросил друга братьев Алёниных отвлекать, пока сам Лёнька с милушкой своей в тереме будет тешиться. И всё бы ничего, но как-то поповича прямо на княжьем пиру прорвало. Начали-то подначивать его как раз братья Алёнины, старшего из которых Карп звали, а младшего - Селивёрст. Но в миру их все Петровичами кликали, по отцу, старого князя младшему сыну. И вот они своей сестрой-недотрогой кичиться начали. Уж, мол, опять та в возраст вошла, и они скоро ну не с фрязями, так аж с византийским басилевсом породнятся через неё. Ну а Лёнька, Лёнька завсегда хвастливым был, а тут совсем дурной на пиру сидел, медовухи хлебнул больше, чем мог в себе унести, вот и переосмысливал её. Трезвый кто ж встревать тут станет? Так вот поднялся нетвёрдо Лёнька, кукиш братьям в хари сунул, и загнул, что, если басилевсу Алёна и достанется, так уже изрядно попорченная. И мол, даже он видал их сестру и так, и эдак, и в тереме и по-всякому, и может вот в точности указать на каких местах у той родинки.
- За базар ответишь? - в тон ему трубил своим густым басищем Селивёрст.
- Да я не я буду! Вот те крест! - взбеленился и Лёнька, которого Дит попытался усадить на лавку обратно. - А вот на спор, ввечеру к терему пойдём, камешком мелким в окно её горницы кинем, и вот если она меня позовёт, то с каждого...ну по шлемаку с гривнами.
- А унесёшь ли, попович?
- Ну, по жбану медовухи.
На том и договорились. К темноте все малость протрезвели, но про заклад помнили. Друг на друга тучей зыркали, Дит их еле сдерживал, чтоб не сцепились раньше времени, словно петухи бойцовские. Вот к терему и подошли. Камешком малым Дит запустил, чтоб уж точно с чужой руки было и никому не подыграть. Тот перелетел через перилину и запрыгал мелко по половицам терема.
- Алёшенька, ты? - донеслось изнутри, - Как же ты с пиру-то ушёл? Небось опять не тверёзый, сокол мой? Погодь, отворю. Отлежишься хоть. Квасок стоит холодный из поруба, как раз для тебя.
И застучали ноги босые по половицам, и отворились по одному все замки-засовы. Дверь в терем Алёна открыла, а перед ней, нате-получите, братаны. А она в одной рубашке исподней, без сарафана и неприбранная.
Ну вот тут Алёне перепало. Карп даже за меч хвататься принялся, но Дит его за руки удержать успел. Из тяжёлых рук палача не вырвешься.
- Ах ты... блудница срамная! - бухал своим басищем Селивёрст. - И как мы тебя византийцам теперь? Нам же ворота дёгтем намажут!
Ну, это если только сам Лёнька подстроит, но ему-то, вроде, пока это и не надобно. Алёна в слёзы, отнекиваться принялась, вроде как она исключительно из сострадания иногда квас выносила витязю... И всё-ооо! А вы что думали?
- Скольким витязям? - вставил свой грош Карп и девушка зарделась. - Два часа даю. Молись, девка, а потом... О! Палач у нас тут как раз. Вот и ... Короче, лучше иметь сына кожевника, чем сестру блудницу.
Карп покрепче сказанул, но не суть. Молиться - значит в церковь. Карп с левой стороны, Селивёрст с правой, повели братья Алёну в церковь. Как под конвоем. А сзади Дит, меч (уже двуручник, вырос ведь сам, подлец, и приспособился) за спиной что-то своё, как обычно, буровит, но Дит его не слушает, не до того сейчас. У всех и так нервы на пределе, один неверный шаг и вспыхнет ссора пламенем и не сносить голов... или ещё чего. Короче, смертоубийство может случиться в любой момент. И вот все идут и глаз поднять не могут. Хмель, какой и был, уже как бы вышел и все врубились, ибо не дундуки конченные, что сами себя в ловушку затоолкали, а как выпутаться с честью, про то мыслей и нет совсем. Церковь недалеко, ворота приоткрыты, словно приглашают.
- Иди, сестра, - коротко бросил Карп и подтолкнул легонько Алёну в плечико, - Помолись.
Селивёрст только кивнул. Дит поднял голову и осмотрелся, А где ж Лёнька? Где хитрый попович? Нет его. Скрылся. И тут...
Вот тут до Дита начало доходить, что пока шум да дело, Лёнька кривым переулком к церкви вышел, да там и затаился. Уж кто-кто, а попов сын все тайные углы в отцовой церквухе знает, все секретные комнатки. Ну и... дурного он не посоветует своей зазнобушке. Он же её ещё с каких времён любит? Вот именно. Для того, будучи отроком, и грушами накормил и... Только теперь надо, чтоб она всё по его замыслу сделала и нигде не облажалась, а уж хитроумный попович ужом выпутается из любой ситуёвины.
Время тикало, солнышко совсем зашло, наконец показалась и Алёна из церкви. Вышла, значит, зарёванная вся, глаза красные.
- Братья мои милые, - запричитала девка, - Вельми велик мой позор...
Не, ну откуда слов-то таких набралась! Дит аж заслушался. А Алёна чешет, как по писаному:
- Раз уж суждено мне сгинуть молоденькой, так пусть дрУжка моего милого мне голову и отрубит. Он же нам помогал-способствовал.
Дружка? Милого? Это Дит что ли? Ну, с одной стороны, кому же ещё, он же и так палач, но вот чтобы так категорично! А почему именно он? Ведь не она сама это придумала, явно с Лёнькиной подачи всё. И что теперь ему, вот ей вот так перед всей широкой публикой...
- А я бабам головы не рублю, - пробасил двуручник из-за спины. Раньше баритон у него был, а как здоровым стал, так и голос перестроился.
Опс... И точно. И вот будет Дит стоять, как чучело гороховое с тряпкой вместо меча и все на него, как на скомороха, станут пальцем показывать. Удружил, приятель, ничего не скажешь. Впрочем, дожить ещё надо, может и на этот счёт у поповича какие-нибудь здравые мысли найдутся.
- Да нехай рубит. Когда оно, завтра? - поморщился Карп.
Завтра наступило незаметно. То есть для всех незаметно, а Дит просидел у себя, словно чокнутый сыч, разговаривая с болтливой железиной. Одно дело снести башку лихому разбойнику, татю полуночному или грабителю-насильнику, и совсем другое - девке красной, которую он ещё с малолетства знал, с которой вместе, ну не по садам лазил, но шуточками скабрезными через забор обменивался, напару с дружком. А теперь дружок где? Где его дружки? Были и... Один зазнался, другой удрал, когда припекло, а ему вот приходится с железиной лясы точить.
- А давай я кому другому башку снесу? - начал в пятнадцатый раз меч, и Дит опять поморщился. Тому только волю дай. Всё и всех порубать на колбасу жаждет. Прямолинеен, как... меч двуручный. - Князю или твоему поповичу...
Пришлось в угол поставить. Совсем железина с катушек съехала. Ежели он на князя руку поднимет, так... А поповича ещё найти надо. Да и вообще - Лёнька друг, хоть уже, наверное, и бывший. А друзей рубить... как-то не по-нашему это.
И тут к нему в горничку стук раздался. Тихонько так. Крадучись.
- Ну... - процедил Дит, - Кому он мог сдаться? Весь городок уже судачит, что завтра палач станет княжьей племяшке голову рубить, а тут...
Боком-боком вкрались, словно две мышки, его сестрички. Манька и Буяна. Одна коренастая чернявая, вторая длинная и белёсая. А в косы одинаковые ленточки вплетены. Лазоревые.
- Дитрих, - начала прямо с ходу Буяна, - она всегда посмелее была, как никак великанша бывшая, - У тебя груши ещё остались?
Какие груши? Молодильные что ли? Ох уж эти молодильные груши!
- А вы откуда пор груши... - начал было Дит.
- А не догадываешься? - встряла остроносая Манька. Тоже та ещё егоза. Иногда укоротить не мешает, а то вырастет в Дита длинной - кому такая орясина в невесты сдалась? - Ты давай нам их сюда и не рассуждай.
- Зачем?
- Для дела. Много будешь знать - плохо будешь спать - закончили девчонки хором и, переглянувшись, засмеялись.
Вот, хохочут, трещотки, а ему завтра... В общем - отдал он свои груши. Небось, не схарчат. Им же тоже в люльки обратно ни той, ни другой не охота. Выскочили, щебетуньи, даже не поблагодарили. А он... он поднялся и на площадь оправился. Там уже должны были всё приготовить: помост, колоду, провинившуюся привести. Это всегда так. Его дело - только махнуть мечом, беря на себя весь грех смертоубийства, а уж холопы князевы ради зрелища сами расстараться обязаны, обставить всё так, чтобы и парадно было и нравоучительно.
Придя на площадь раньше всех, Дит плюхнулся прямо на колоду. Нет в ногах правды. Меч свой вытащил, рядом прислонил. Аккуратненько так. Меч, даром, что дурной, но при людях много себе обычно не позволял. Понимал, что коли кто в нём пропажу княжью узнает, так ни ему ни Диту главы не снести. Впрочем, какая у меча глава? Нет ни головы, ни ног. Впрочем, даже без потери того, чем люди обычно думают, у меча радости от смены хозяев тоже не будет. Снова забудут по приказанию князя, и с кем он тогда на досуге общаться станет? С кольчугами ношеными или щитами в бою коцаными?
Помаленьку и народ подтянулся. Глазами стали хлопать, сёмками лузкать, на Дита кивать издали. Не каждый день в городке показательные выступления палача, и княжьим племянницам головы рубят. Князь тоже явился. Не сразу, но всё же. Без него же как обойтись - он же задаёт церемонии всю торжественность. Вышел из терема, величавый такой, бородка окладистая, русая. Глаза молниями стреляют. Сзади - его племянники, Алёнины братаны. Смурные оба... Князь в их сторону не полвзгляда даже не кинул. Нечего взглядом ласкать, если народное достояние не уберегли, выгодную партию спустили коту под хвост.
Дит тоже приосанился. Да и народ на площади, завидев князя, загалдел, шапки все поснимали, расступились. Князь рукой махнул, мол, тише, окаянные, не просто так собрались. Сам не рад, но уж если этот попов сын Алексий и мою племяшку опозорил, так и накажем девку не по-детски. И никаких туда-сюда, чтоб не думали, что к княжьей племяннице особое отношение. Мир суров, но он-то, князь, должен всегда быть справедливым! Закон един для всех.
Тут с другого конца, из уже княжьей темницы Алёну вывели. Видок, конечно, ещё тот. Растрёпанная, вся в слезах и соплях, сорочка драная. Кто её рвал и когда? Специально что ли подбирали под момент, какую выбросить не жалко? И девка при этом вроде и непытана совсем. У него-то глаз намётан. Чумазая, но синяков на лице не видать. Не истязали значит. Да и кто её пытать станет? Палачей-то - он один. Да и что пытать, если всё уже сказано и сделано? Впрочем, какое Диту дело? Его дело нерубящим мечом отрубить голову. Задачка не для средней смекалки. Вот как только? Кто бы объяснил. Ладонью что ли поперёк глаз треснуть? Но это как-то не слишком величественно. Дит привстал. Народ тут же примолк - почувствовал, что что-то начинается. И то, правда, примолкнешь тут. Стоит такой здоровый лоб, одним глазом, словно лихо, на людей зыркает... На ком останавливает взгляд, те отворачиваются. Кому охота стать следующим?
- Давай, - махнул рукой князь, когда Алёну вытолкали на помост и бросили перед Дитом. А что "Давай?"
- Княже, дозволь слово молвить! - Вот те раз! Кисель, на что трус, а тут решил выступить и батька родной ему не указ. Вытолкался из задних рядов, поклон заложил поясной.
- Ну, чего там, - поморщился князь, но всё же позволил. Самому, небось, интересно стало, что там герой местного кисельного разлива спросить изволит.
- Дозволь последнее желание приговорённой исполнить. Или завещанье какое.
Точно! Есть такие буковки в нашей азбуке. Дозволяется приговорённому последнее желание. Не, ну если скажет нечто крамольное, вроде как море переплыть, или князя мечом по кумполу, так это не зачтётся, а вот так - публично покаяться - так это завсегда. И людям умиление и...
- Пускай, - махнул князь рукой и вытер пот со лба, - Только не на полдня. Дел и без вас...
Алёна поднялась, руки вскинула и заголосила. Бабы они такие, голосят где надо и где не очень.
- Ой, простите меня честны граждане. За вину мою тяжкую, Виновна я и... пусть палач милосерден будет. Одним ударом снесёт мою голову...
Дит послушал и ошалел. С дуба рухнула, да? Какое "одним ударом", меч же на баб не действует! Потому что не меч, а...
... а чтоб силушки его прибавилось, дозволь угостить его наливочкой из нашего же погребка.
У Дита отлегло. Сперва наливочка, потом ещё что-нибудь. Время тянется, может клубочек куда и выведет. Князь кивнул, мол чего там, всё по традициям. Но, если палача отравят - под корень всех. Причём не просто так - а живыми свиньям схарчат. О как! А так - его не убудет. Дворовые бросились за наливочкой, посуетились слегка, потолкались - вынесли. Торжественно так, в братине расписанной. Кисель лично вынес, подмигнул многозначительно. Дит принюхался. Наливочка-то - грушёвая... Ох уж эти наливные груши! А! была не была! Палач закрыл свой единственный глаз и нервно дёргая кадыком, выхлебал всю братину до донышка.
***
И тут зазвенели над площадью визги. Послышался шум бегущих ног, топот конский.
- Свят, свят, анчутки шалят, - донеслось из ближних рядов. Дит приоткрыл глаз... нет, уже глаза (когда второй появился он и не сообразил, но чего только на этом свете не случается?). А толпа уже разбегалась кто-куда, чего-то испугавшись, князь стоял столбом, ни в силах вымолвить ни слова, и его борода покачивалась то вправо-то влево. А по площади, перескакивая через зазевавшихся, мчался Лёнька на огромном сивом жеребце.
- В жёны возьму! В Киеве обвенчаемся, - закричал срывающимся голосом попович в сторону князя, с ходу подхватил Алёну поперёк седла, оглянулся, куда бы послать жеребца, потом подстегнул его, и скрылся в проулке за церковью Богородицы с её синими звёздчатыми куполами.
- Ирод... Найду ж ирода... - процедил князь.
Это он зря. Не найдёт. Не так Лёнька прост, чтобы его завтра же отыскали. Да и кто искать станет? Князь лично? Чести много связываться. И без того дел по горло. Нет, ну, посерчает для виду, а через седмицу и отойдёт. Живая племянница, пусть и за поповичем, лучше мёртвой. Братья? Позор, конечно, не снят, но, по крайней мере, сглажен. А там, глядишь, и через годок уже к ним не просто так, Алёшка попов сын, а богатырь со стольного города как бы в гости пожалует.
А Дит? А он так и продолжал стоять на своём месте - всеми забытый маленький мальчик с деревянным мечом из палки, наряженный по чьей-то глупой шутки в огромную рубаху палача.