Прежде чем Вы, дорогой читатель, углубитесь в занимательное чтение этих незамысловатых записок, считаю своим долгом кое-что объяснить. Во-первых, что такое "фимки"? Я долго искал название тому жанру, в котором на протяжении многих лет выражал свое мироощущение. Кто-то называл это "байками", кто-то предпочитал термин "рассказики". А бывают еще рубаи и хайку, которыми тоже очень интересно и забавно выражать даже банальные мысли. Ну, например:
Вышел из дома с собакой к подножию Фудзи -
Где ж Фудзи-яма?!
Это Уктусские горы - пить надо меньше
Или вот такой рубайчик:
Не все ль равно, где был во время путча,
От этого стране не стало лучше.
Налей вина, приобними гитару,
Пока не стал занудливым и старым...
Но дело не в этом. Почему все-таки "фимки", а не, скажем, "сережки" или "молодцайки"? О, это тоже история. Накануне так называемого миллениума я совершенно случайно приобрел новое имя - Серафим. Дело было поздним осенним вечером, мы с подругой писали ее любимому брату письмо на редакционном компьютере, чтобы отправить по электронной почте (тогда это казалось если и не прорывом в будущее, то уж точно - очень современным и удобным способом общения). Послание писалось изысканно-возвышенным штилем, а потому и завизировать его хотелось как-нибудь манерно. Девочка вспомнила, как в раннем отрочестве любила изображать перед старшим братом женщину ахматовского типа и называлась Жозефиной. К подписи "Жозефина" явно не подходил тривиальный "Серега". И она предложила назваться Серафимом. Уж не знаю, какие фрейдистские механизмы сработали в ее подкорке. Возможно, имя навеяло перепечатанное накануне постановление городской Думы, располагавшейся прямо под нашей редакцией. Там вице-спикером трудился депутат Серафим Серафимович, что само по себе смешно и хорошо забивается в мозг. Я же склонен видеть в этом знамение, потому что заученные со школьной скамьи лермонтовские поэмы на долгие годы оставили в голове только фразу про Серафима, явившегося на перепутье... Как раз на таком вот перепутье находились в тот период и наши отношения, и вообще все жизненные принципы. Предчувствие нового века, должно быть. Так что шестикрылое имя явилось не случайно...
Но дело не в этом, разумеется. Позже, для простоты обращения "Серафим" трансформировался в "Фиму", "Фимку" и даже "Фимочку". Это и понятно: Серафим - серый Фима. Тем паче, что имя "Серый" сопутствовало мне класса так с третьего и до самой армии. В армии оно преобразовалось в " Сержант" с ударением на первом слоге. Хотя сержантом я стал не сразу. Имя же "Серый" в сочетании с весьма жизнеутверждающей фамилией "Молодцов" давало очень необычный эффект, вызывая некую парадоксальность, антагонистичность даже. Ну, как, например, "Глупый Мудрецов" или "Вялый Бодрецов"... К слову сказать, спонтанная эта противоречивость впоследствии и определила мою жизнь.
Итак, "фимки". Это даже не жанр, а скорее просто разновидность автобиографических историек, которые почему-то так любят прослушивать в различных интерпретациях и пересказывать знакомые и незнакомые люди на вечеринках, в барах и во время приватных полуночных бдений. Фимки и фимки - не все ли равно? Дело-то не в этом...
*Ленинским курсом
К нам в подготовительную группу детского сада, почему-то во время тихого часа, пришла учительница начальных классов Нелли Аркадьевна. Меня разбудили, вывели в трусиках и маечке в фойе, посадили перед мольбертом и прикрепили к нему газету "Правда". Нелли Аркадьевна показала указкой на букву "П" и спросила, знаю ли я эту букву. Я прочитал все слово. А еще, на всякий случай, заголовок передовицы "Ленинским курсом". Учительница была в восторге и предложила мне написать и нарисовать что-нибудь на листке ватмана, прикрепленном к этому же мольберту. Я написал печатными буквами (непечатными тогда еще не умел) слова "Ленинским курсом" и нарисовал пальму, жирафа и двух обезьянок. То ли сказался тогдашний бум дружбы с африканскими странами, то ли я начитался Корнея Чуковского, но только в картинке этой для меня был сосредоточен весь смысл грядущей, полной счастья и радости, жизни. Жираф больше походил на обрубленную сверху березку со змеиной головой и маленькими рожками, так как это животное я видел исключительно в книжках, в уродливом изображении отечественных иллюстраторов. Зато обезьянки идентифицировались легко - летом родители возили меня на юг, где я впервые побывал в Сухумском обезьяньем питомнике. В последний раз мне довелось посетить его накануне грузино-абхазской войны. Но это было позже. А тогда обезьянки мне особенно удались. Их было две - мальчик и девочка (с бантиком потому что), жираф-березка держал во рту некий плод (я предполагал, что это - ананас), отчего картинка моя носила почти библейский характер.
Нелли Аркадьевна, пораженная необычным видением ленинского курса, не стала меня экзаменовать дальше и записала в свой, считавшийся очень престижным, первый "А" класс.
- Только карандаш нужно держать в правой руке, - добродушно сказала она.
- Да что вы, - вздохнула воспитательница, - мы его три года переучивали ложку держать в правой руке - замучались!
- Ну ладно, - согласилась моя будущая первая учительница, - левой, так левой. Какая разница?
С тех пор меня никто не пытался переучить, и я с легкой (правой) руки Нелли Аркадьевны остался на всю последующую жизнь полноправным левшой. Тогда я еще не понимал, что таким образом с младых ногтей уже оказался в оппозиции к праворукому большинству. Но мне это почти не мешало. Разве что чернила всегда размазывались, потому что в русском правописании (а не левописании), увы, интересы меньшинств не учитываются. И еще по утвержденным гигиеническим правилам свет в классных комнатах должен падать слева. Для удобства пишущих. Мне же приходилось напрягать зрение, потому что "неправильная" рука закрывала правильно падающий свет. Вследствие чего к концу обучения левый глаз видел чуть хуже правого.
*Закрытый город
Когда мне исполнилось девять лет, я получил свой первый в жизни пропуск - ученический билет, дававший право самостоятельного выхода из города. Дело в том, что город был из разряда "голубых", у которых названия нет и которые снятся людям только иногда. То есть - почтовый ящик секретно-оборонного значения. С раннего детства я знал, что моя малая родина называется "закрытый город" или "почтовый ящик". Жить в почтовом ящике как-то не хотелось, а вот "закрытый город" - это таинственно и необычно. Вроде затерянного рая или затонувшего корабля. Войти в него некоренной житель мог только ненадолго и по специальному (временному) пропуску. Мы же - так сказать, аборигены - имели пропуска постоянные, с фотокарточкой и несколькими специальными штампиками. В ученическом билете обязательно (кроме школьной круглой печати) ставился фиолетовый штамп, стилизованно изображающий семафор. Мол, путь открыт. До девяти лет дети могли входить и выходить только с родителями. Ученический же билет делал тебя самостоятельным и независимым. Главное - раз в год обновлять семафорик в режимном отделе (учительница всегда напоминала перед летними каникулами: "Не забудьте сходить в режим, а то все лето в городе просидите!"). Понятно, что загадочный "режим" мы соблюдали исправно, ибо за пределами забора с колючей проволокой, который защищал "почтовый ящик" от чужаков, был замечательный пруд с лодочной станцией и вышкой для ныряния, лес, богатый грибами и ягодами и непередаваемое ощущение причастности к большому миру открытых городов.
Я, разумеется, не знал, почему мой город огорожен и неприступен. Мне хотелось верить, что это как-то связано с освоением космоса, луноходами и ракетами. Насчет последних я был, как оказалось, очень близок к истине. Правда, ракеты, к которым имел отношение мой город, предназначались не для космических путешествий. Ибо градообразующим предприятием являлся комбинат, где помимо всего прочего обогащали урановую руду. Но дело не в этом.
Режим секретности, впитанный с молоком матери, оказался не таким уж безупречным. Когда нас всем классом вывозили в областной центр на цирковое представление или балет, в незыблемой системе обнаруживались серьезные изъяны. Охранник на пропускном пункте заглядывал в автобус, зычно спрашивал: "У всех пропуска есть?" и, после наших утвердительных криков, открывал ворота... Точно так же мы возвращались в свою зону. Хотя в это же время другие охранники тщательно проверяли багажники въезжающих "москвичей" и "запорожцев", в которых мог укрыться разве что шпион-карлик. Окончательно мою веру в надежность режима разрушили многочисленные подружки соседа-студента, которых он каждые выходные привозил на экскурсию в наш заповедник из областной столицы. Кого-то проводил через дырки в заборе (их знали все, кроме служителей режима), других без особых проблем пропускали на КПП по чужим удостоверениям.
Позже, когда, переехав с родителями на "большую землю", я сам утратил право на посещение исторической родины, мне довелось испытать на себе сладкий вкус проникновения на запретную территорию. Вооружившись кусачками и брезентовыми рукавицами, я преодолел две линии колючей проволоки и контрольно-следовую полосу без сучка и задоринки. Правда, на обратном пути меня все же поймали. Привели в будку охраны и стали допрашивать. Я ушел в полную несознанку, назвался вымышленным именем и даже искренне удивился, что нарушил какой-то режим.
- С какой целью вы проникли в город? - спрашивала тетенька-стрелок.
- Какой город?! - в свою очередь изумлялся я, - Тут лес, я грибы собирал, смотрю - дыра в ограждении, решил поискать грибы. Тут город что ли?! А на карте ничего нету!
Охранники поняли, что лучше не продолжать и отпустили меня с миром. Да и на американского шпиона я совсем не походил (хотя кто их, этих шпионов, видел хоть раз?). В общем, простым логическим рассуждением - "Нет города - нет и нарушения режима" я отвоевал себе легкую свободу. Ну и на родные места посмотрел, с однокашниками повидался. Чертовски приятное ощущение, скажу я вам - пробираться через колючую проволоку, под покровом густого леса в утреннем тумане туда, где ты родился и прожил 16 лет... Но, конечно, не только в этом дело. Пока жители открытых городов безмятежно жили за общесоюзным железным занавесом, я уже познал и всесилие закрытого режима, и его откровенно слабые места. Первый опыт проживания в особой зоне вселил уверенность, что в этом мире даже кажущаяся незыблемость - всего лишь блеф. Он действует до тех пор, пока кто-нибудь не крикнет: "А король-то голый!". А затем каждый решает для себя, как этим обстоятельством воспользоваться. Делать вид, что король одет, и жить спокойно, надеясь, что бедняга простынет и помрет естественной смертью, либо орать до изнеможения про нудистские наклонности, рискуя в лучшем случае охрипнуть.
*Телебашня
Первая слава ко мне пришла рано. Все началось безобидно: папа привез из Москвы две куклы для моего домашнего кукольного театра. Эти - кошка и собака -- отличались от остальных тем, что у них при помощи лески открывались рты, а внутри были специальные проволочки, позволяющие двигать хвостами. Такой небывалый спектр возможностей привел меня в замешательство: как одновременно открывать рот и двигать хвостом? Двумя руками можно было проделать только какую-то одну операцию. За помощью я отправился в городской кукольный театр к специалистам. Замечу, что было мне тогда только шесть лет, но я мыслил вполне рационально. Профессиональные кукловоды умилились и без сюсюканья, как равному, объяснили мне, как выкрутиться из непростой ситуации.
--
Видишь ли, животные не всегда машут хвостом. Например, собака виляет хвостом, когда радуется. А кошка, наоборот, если задумала какую-нибудь пакость или приготовилась изловить мышь. Поэтому в одном случае ты будешь открывать ротик, а в другом вилять хвостиком.
Позже я заметил, что этот принцип используется не только для управления куклами...
Среди этих мудрых людей была необычайно экстравагантная дама по имени Олимпиада Ивановна. Она раньше работала в кукольном театре художником, а теперь учила рисованию и лепке в изостудии при станции юных техников. Олимпиаде Ивановне я понравился, и она пригласила меня в свой кружок. Более того, она сводила меня к себе домой, в фантастическую квартиру-мастерскую, увешанную портретами, натюрмортами, сценическими эскизами и карандашными рисунками голых мускулистых мужчин и женщин.
Олимпиада Ивановна подарила мне настоящую театральную куклу-марионетку на ниточках и попросила нарисовать что-нибудь карандашом. Я проделал свой, уже опробованный на Нелли Аркадьевне, трюк - изобразил левой рукой пальму, жирафа и двух обезьян. Вместо слов "ленинским курсом" я нарисовал солнышко (для убедительности) и черепаху. Тогда был период повального увлечения черепахами, их продавали из сеток на вокзале по десять копеек за штуку. Разумеется, и у нас дома ползала маленькая грустная черепашка. Так что этот новый персонаж получился самым реалистичным. Короче говоря, эффект был достигнут полностью, Олимпиада Ивановна сказала, что я просто обязан развивать свой талант и заниматься в ее изостудии.
Первым моим шедевром стала картина под названием "Останкинская телебашня". Ее только что построили, поэтому новый символ народного благосостояния будоражил мой творческий ум. И хотя сама башня была серой, небо вокруг нее получилось просто бесподобным. Голубым с белыми кучевыми облаками, какими-то размытыми бликами и лучами. Дело в том, что накануне я опрокинул на чистый лист, предназначенный для чего-то важного, баночку с водой. Вода при этом была не прозрачная, в ней успели пополоскать кисточку. Вода была синей. Так и родилось бесподобное по своей насыщенности и цвету небо вокруг телебашни. Чтобы избежать неминуемого порицания за испорченный лист, я спешно набросал контуры этого чуда инженерной мысли, не забыв про ресторан "Седьмое небо". Получилось очень даже ничего. Серенькая такая, рельефная, с круглыми иллюминаторами башенка. Олимпиада Ивановна была потрясена моей акварельной техникой, долго вглядывалась в размывы, что-то подправляла тонкой беличьей кисточкой, внося мастерские штрихи. Стоит ли удивляться тому, что на городском конкурсе детского рисунка моя телебашня взяла гран-при? Правда, после этого грандиозного триумфа я остыл к изобразительному искусству и покинул студию навсегда. Официальным оправданием этого поступка служил переезд станции юных техников в новое помещение на другом конце города. Малышу (а я все-таки был еще малышом) самостоятельно добираться было проблематично, а родители в силу постоянной занятости на работе сопровождать меня не имели возможности. Изобразительное искусство на долгие годы потеряло в моем лице своего преданного служителя. Но дело, думаю, не в этом.