Летом об торчащие кости можно было порезаться. Сочиться жалостью или насмешкой, беспокойством или чувством собственного превосходства из этих порезов - удел близких и далеких. Зашивать собственные порезы нитками стабильности и размеренности, путать дыры этих ран с дырами глазниц и рта, штопая их грубыми и топорными заплатками отрицания. Каким бы холодным ни было лето, эти нитки по-июльски жаркие, давящие, затыкающие глотку кляпом правильного питания и попытками вести себя социально-приемлемо. Но, зашив все прорехи, я лишаюсь вентиляции и начинаю гнить. Поэтому каждый сентябрь поет мне песню смерти от сепсиса, который можно вылечить, только распоров швы канцелярским ножом и умывшись собственной кровью, перемешанной с графитом до проголкло-винного оттенка отторжения любых своих настоящих эмоций. Сентябрь же выжигает ненужные швы. Вместе с нужными. И на здоровом питании я уже не могу нанести смертельную рану выпирающей ключицей, я не могу спать, я не могу не видеть кошмары каждую ночь или день - в зависимости от того, когда удается поймать Морфея за хвост и в бешеном родео болезненно-реалистичных сновидений попытаться восстановиться. Мне безумно и вожделенно нравится летняя острота лезвий ребер, ключиц и позвоночника. Но тело бьет конвульсией истощения и, чтобы почувствовать возрождение в конце сентября, я должна есть, оплакивая исчезающие скалистые хребты своих костей. Но, видимо, именно достаточное количество калорий позволяет испытывать это наслаждение возрождения из пепла, по крупицам собирая хребет, мышцы, кожу и перья для полета сине-серую мелодию прощания. Чтобы голодным грифом упасть на падаль сгнившего летом. Чтобы давно отжившее переварить и, тем самым, дать мышцам крыльев силы для десятка новых полетов. Которые следующим летом, разумеется, снова начнут гнить. И которые будут переварены следующей осенью.